Ф. M. Решетников
Осиновцы
Этнографический очерк
I
ЗАПРУДНАЯ СТОРОНА
II
ВСТРЕЧНЫЕ И ПОПЕРЕЧНЫЕ
III
СТАРОЗАВОДСКАЯ СЛОБОДА
IV
ТЕМЬ
V
СТАРОЗАВОДЧАНЕ
Осиновцы, Решетников Федор Михайлович, Год: 1861
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Ф. M. Решетников. Полное собрание сочинений под редакцией И. И. Векслера
Том шестой, ОГИЗ, Свердловское областное государственное издательство, 1948
Осиновский железномедный завод принадлежит наследникам одного богатого барина, который разбогател сначала неизвестно каким манером, потом от осиновцев, а потом от других заводов, которые управляются в Осиновском заводе. Этот завод богатый: в нем вырабатывается много железа и меди, выделываются разные стальные вещи, и он люднее прочих заводов, домов много, из них много красивых, и обитатели считаются за людей не бедных. Еще не доезжая до завода большой дорогой верст за шесть, с горы виднеется налево, сквозь лес, синяя полоса Осиновского озера, называемого по-заводски осиновским прудом. Лишь только въедешь на завод, тотчас же обдаст тебя заводским запахом и тотчас же скажешь: вот это уж завод, а не город. Хорошего впечатления поначалу завод не произведет: это не то деревня, не то село, не то старенький, бедный городишко, с узкой кривой улицей, с выдающимися вперед и вдающимися внутрь домами, частию старыми частию только что строющимися. С самого начала, при въезде, по обеим сторонам дороги — поле, недавно расчищенное от леса для новых построек: торчат там и сям колья и колышки, вероятно, обозначающие собственность участка какого-нибудь семьянина, разные постройки без огородов, без крыш, с прорубленными до половины окнами, бревна и кое-где загородки. Так вот и кажется, что осиновцам тесно стало жить, дали им разрешение строиться за заводом, они и напали на землю, всякий взял сколько ему надо поскорее, заявил свои права раньше всех тем, что навозил бревен или сделал частичку плетня — и будет: дом можно состроить хоть когда. Видно поэтому, что в постройке большой нужды не предстоит, а осиновцы говорят, что им жить стало тесно, отцы имеют свои дома, не имеют своих домов несколько холостых людей, например, братья, сыновья и сестры, которые пока живут в семействах. Те, которые хотят скорее жить в своем доме с женой и детьми, стараются скорее окончить постройку, а которых не гонит женатый брат, дядя, отец и у которых хорошо жить, не шевелятся строить, и если строят, то спустя рукава. Заставы в заводе нет, да и не к чему, потому что новые постройки идут по направлению дороги, вероятно потому, что тут местность покатистая и с нее виден чуть не весь завод, направо строиться не хотят: говорят, ходить на работы далеко, а строятся больше налево по дороге и к озеру. А кроме этого места, строиться негде: впереди, за заводом, гора, а влево за озером — старозаводская слобода с старозаводчанами, которые осиновцев не пускают строиться ни к горе, ни вдоль по озеру. На новом месте пока еще улиц не налажено, и постройки сделаны, как понравилось сделать их владельцам, лишь бы ловко жить да было тепло, и надо полагать, что так же точно строился завод, такой же точно он имел вид прежде, до тех пор, пока дома не стянулись заплотами с воротами, не сплотились крытыми дворами и не почернели от времени. Оно и заметно: чем дальше подвигаешься по улице, называемой здесь стороной, внутрь завода, тем дома чернее, теснее, старее: кое-где разве стоит недавно отстроенный дом. Сначала людей как будто не видать, а разве увидишь кошку на крыше, собаку, любезно откусившую хвост или ухо своей подруге, или корову, помахивающую грязным хвостом и с удовольствием и наслаждением чешущую свою шею о бревенчатый угол какого-нибудь углового дома. Сначала встречаются неправильные, узкие переулки, кончающиеся близко, у какого-нибудь дома, лога или заплота, и то редко, а потом переулки эти идут все дальше и дальше, хотя узки и кривы и так грязны, что нужно посмотреть, как ходят. Вон идет какая-то женщина, заткнувши обе полы рубахи и платья за пояс очень высоко, с голыми ногами. Она ведет на веревке корову, которую за хвост держит маленькая девочка в грязной рубашонке, с белыми, как лен, волосами. Эти три души идут сначала посредине дороги, ноги хотя и не тонут по колени, а вязнут в грязи. Женщина видимо сердится, и сердится вслух:
— Чорт эта грязь, будь она проклята! — Она взглянула на ноги: — ишь што! Целый пуд нависло… Уй! — и она дернула корову очень недружелюбно. Она пошла возле тына и стала одной рукой держаться за колья, а ноги ступали по обвалу, на котором тоже не было сухого места и с которого ноги катились. Женщина решила лучше идти по дороге и уже не выбирала сухих мест, а ступала прямо — и в лужи, и в глубокую грязь.
В переулок въехал мужчина на телеге.
— Э-э! — сказал он и захохотал.
— Чево хохочешь! Хорошо в телеге-то.
— Ничего. Вишь, грязно.
— Небось, будет грязно. Вон корову-то у Подосенова нашла. Будет грязно.
— Я, што ли, виноват?
— Конешно. Вот лошадь-то вязнет!
— Дойдет. Дело есть и здесь проедем, значит, нужно…
Чем дальше, тем улица становится шире, люднее. Здесь дома очень тесно сплотились друг к дружке, в некоторых местах они даже двухэтажные, с раскрашенными ставнями окон и воротами, в некоторых местах принимают вид чисто горнозаводский, с дощечками над воротами, означающими хозяина дома, и дощечками над окнами, означающими цифру года (т. е. время постройки дома), переулки длиннее, шире, чище и называются уже улицами, и уже имеют свои переулки. Ближе к середине завода дома красивее, здесь есть и каменные дома, две церкви, одна православная, другая единоверческая, две часовни. Вот и середина завода. Налево господский дом, огромный каменный, с каменными же флигелями, с садом, выходящим на озеро, на котором, против сада, стоит раскрашенная господская купальня, против господского дома площадь с собором, вокруг которого разведен сад и сделана красивая чугунная решетка. Эта сторона называется господской. На полверсты она застроена красивыми каменными домами и принимает вид чисто городской. Недалеко от нее, за церковью, рынок, с лавками и гостиным двором, в котором хотя и нет достаточного количества дорогих вещей и заводские власти дорогими материями запасаются в больших городах, но для осиновцев найдется всего понемножку, и в этом отношении осиновский гостиный двор может соперничать с двумя соседними уездными городами. Самая улица, хотя и не мощеная, но довольно чистая, она старательно посыпается хрящом и шлаком заводской полицией. Эта-то полиция, по приказанию своего начальства, не дозволяет прогуливаться по ней коровам и прочим четвероногим животным, кроме собак, и гуляющих животных бесцеремонно заганивает в часть, откуда их выкупают плачущие и оскорбленные осиновские женщины. На этой улице, около хороших домов, есть каменные и деревянные тротуары и около десятка фонарей, которые хотя и не всегда зажигаются, но все-таки не безобразят улицы.
Здесь живет высшее управление завода, и отсюда это управление правит над другими мелкими заводами: есть главная контора, полиция с каланчой и вечно наблюдающими на ней за всем заводом мастеровыми, живет управляющий заводами, исправник, протопоп, прикащики, смотрителя, нарядчики, уставщики и прочие подначальные должностные люди, находящиеся в подчинении друг другу и правящие остальными осиновцами. Недавно все эти должностные люди, кроме исправника, его письмоводителя, духовного сословия и горных инженеров, принадлежали одному управляющему заводами, потому что сами господа, владельцы, давным-давно когда-то были в заводе, и их помнят только старожилы, теперь же все знают только управляющего, который хотя и заводский человек, но представляет собою господ. Осиновцы почти что позабыли своих господ и всегда с своими нуждами идут по начальству и только в редких случаях идут к управляющему, который для них всё равно что губернатор, владельцы же для них были всё равно что божество, и если бы привелось приехать в завод самому владельцу, то они хотя бы и пошли смотреть на него из любопытства, но относились бы к нему так же, как относились и к важному постороннему человеку, исключая разве главного начальника, который всегда был пугалом для осиновцев.
У ворот господского дома стоит будка. В будке сидит часовой-осиновец и от нечего делать клюет, т. е. дремлет. По дороге везут уголь, поровнялись с церковью, проехали. Шедшие мимо церкви перекрестились и, тряхнув головами после поклона на церковь, надели шапки.
— Гаврилко! Снимай горшок-то?— сказал средний возчик переднему.
— Пошто?
— А по то! Лупку, што ли, захотел?
— Не сниму, не след.
Передний возчик остановил лошадь.
— Здорово, Филипыч! — закричал он караульному.
— Здорово! — послышалось от Филипыча. Он поправил шапку, вышел из будки, подошел к возчикам и сказал:
— Прохорова видели?
— Видели. На Култы поехал.
— То-то… Нарядили.
— Слышь ты! Добро бы кое-што важное сделал, а то Селифонтьеву в рожу плюнул. Кхе!..— и говоривший отплюнул.
— А ты чево тут сидишь?
— Чево сижу?.. Посадят тебя — и ты сиди.
— Я бы ушел.
— Уди!? Приставили вот теперь — и сиди. Очередь, значит. А чево сидеть-то?
— А ты много-то не разговаривай: поди — в окошки-то слышно. — Ну што, што слышно. Выдерут — эка беда!
— На работу приставят, провьянтом обидят.
— Начальство слушай, значит!
Передний захохотал во все горло.
— Чево слушай! Слушали — да устали…
— Смотри, обочтешься.
— Ну!.. А ты как увидишь самово-то, скажи: я, мол, кланяюсь… кликал, мол, тебя, да в горле засохло.
Возчики захохотали.
— Чему рад, еловы бока?
— А вам што? Што прячешься: отвечать так всем отвечать, да еще было бы за что.
— Знай наших!.. Знашь старослабодских? Караульному, как видно, очень захотелось пристать к ним.
— Мне, братцы, домой хочется.
— А што?
— Да то, хочется. Чево тут сидеть-то? Стал было башмак Танькин чинить, да Петрушка-лакей пришел, обругал, управляющему сказал…
Надо заметить, что мастеровые и рабочие горных заводов вместо ц произносят с, вместо ч — щ, в некоторых глаголах, кончающихся на ся— са, в повелительном наклонении вместо c — и, i и проч.
— Ну?
— Он и говорит: как ты смеешь работать?.. Ты, говорит, зачем тутотка приставлен?
— Ну?
— Я и говорю: скушно без дела-то… Ну, он и велел сводить в полицу, двадцать пять дали.
Возчики задумались. Около них собралась толпа мужиков и женщин.
— Эко наказанье!
— Выручать надо.
— Што выручать! Дом надо разворочать… Вот што! — галдили возчики.
— Так вам и надо, потому, значит, зазнались больно,— заговорил один из глазеющих.
— Ты молчи, пес, в наши дела не суйся: мы свои дела знаем сами, как делать.
— А зачем вы здесь ездите?
— А где по-твоему?
— Мы по вашим улицам не ездим!
— А это што? — и возчик указал на воза с углем.
— Своей дорогой и вози.
— Ребя! коли так, мы вот как! — и возчик опрокинул коробку с углем на дорогу. То же сделали и другие. Сваливши уголь, они поехали.
— Видели?
— Теперь, ребя, не говори с ним. Поедем.
Стоявшие не удивлялись этому, а злобно переговаривались.
— Надо в полицу!
— Мы свидетели!
— Вон и ихной свидетель! — указал один на караульного.
— А меня с чего? Я не видал.— И караульный сел в будку.
— Ну, отговаривайся.
По улице шел казак. Его остановили. Стали ему говорить кто во что горазд. Из караульной вышел Филипыч и сказал казаку:
— Послушай, брат, они уголь на дорогу свалили. Я говорил, что нельзя здесь уголья сваливать, а они взяли да и свалили.
— Вишь ты!.. Это все Гаврилко ихной.
— А где лошади? — спросил казак.
— Лошадей угнали домой, а сами, вишь, стоят, да на слободчан сваливают,— сказал караульный.
— Как так?
— Веди его в полицу! Он врет.
— Ну-ка тронь! Я к начальству приставлен, я самому пожалуюсь.
— Чорт вас разберет! Вы свалили, вы и везите на фабрику.
— Не мы свалили, старослободские.
— Как это вам, братцы, ссориться хочется?.. Вы знаете Гаврилку? Ну, зачем связываться?
— А ты туда ж!.. Взятку взял с них.
— Дома управляющий?
— Уехал в город.
— Вам говорят, чтобы уголья свезти на фабрику!.. Слышите?
— А чей наряд-то был?
— Все одно… Не валяться же им тут. Я вот перепишу вас всех…
— Айда к Марку Петровичу.
Толпа пошла к дому прикащика. Теперь пойдем в старозаводскую слободу.
Старозаводчане поехали в свою слободу. Сначала они проехали плотину, по правой стороне которой построен самый завод, т. е. фабрика с огромными корпусами, налево озеро, которое по-заводски названо прудом, потому что оно запружено плотиной, через которую и через фабрику выходит небольшая речка, которая от действия плотины обращается когда нужно в большую реку, так что по ней сплавляют металлы в другую реку. За плотиной начинается самая мрачная во всем Осиновском заводе и пугало для осиновцев старозаводская слобода. Если встать по середине плотины, то с первого раза бросается в глаза различие двух приозерных сторон, исключая третьей фабричной и четвертой, впереди которой далеко за озером, виднеется лес. На левой стороне у берега — сады, и над ними высятся то каменные дома, то крашеные и новенькие крыши, или виднеются красивенькие домики с беседками в огородах, лодки и даже один пароход у заводского сада, выходящего на озеро. На правой стороне бросается в глаза черная масса как будто кое-как разбросанных домов, домов маленьких, ветхих, и вы кое-где увидите выглядывающее из-за домов и амбаров окошко, окрашенное мелом, и в нем черную бороду мужчины. А ночью с этой стороны вы не увидите ни одной светлой точки или огонька, тогда как с левой стороны всегда до полночи мелькает огонек, если не везде, то непременно в двадцати местах. Приближаясь ближе к этой слободе, вы увидите гряды с капустой и прочими овощами, кое-где огороженные тыном, потом маленькие черные, без крыш и передбанников баньки, около которых днем не редкость увидать нагого мужчину, сидящего на кукорках с красным телом, покрякивающего и поглаживающего бороду, и того же мужчину, бегущего прямо из бани в озеро, потом службы без окон, только с отверстиями для входа внутрь. Говорят, что был приказ старозаводчанам, чтобы они дома перенесли к озеру, а огороды сделали на том месте, где теперь дома, но они отстояли на своем: ‘Дома строили отцы наши, а не вы, строились и ладились давно, и нам тогда никто не препятствовал… Если вы и денег нам дадите, и тут не сживете нас с своего места… А зачем и у вас, на запрудской стороне, дома так строены, зачем огороды так лажены? Зачем ваши от наших переняли купаться в пруду из бани? Коли вам не любо, не гляди, а нас не тронь, нам не указывай…’ Задние постройки, вмещающие в себе амбары, погреба, сараи и квартиры различных животных и птиц, с неизменными скворешниками, так крепко прильнули друг к другу, что с другой стороны берега и с самого озера не видать переулков и домов, только разве кое-где можно увидать трубу, да и с самой плотины в старозаводскую слободу только один ход, т. е. одна улица, и та очень узкая, идет не прямо с плотины, а направо против фабрики, и то идет внутрь косо. По обеим сторонам ее сделаны или заплоты, или задние постройки. Так вот и кажется, что старозаводчане прячутся от любопытных людей, как будто они недолюбливают запрудных и обстроились так, что всегда могут отразить неприятеля раньше, чем он подойдет к их домам. Во всей старозаводской слободе только одна улица, идущая вдаль по озеру версты на полторы и к горе на пол-версту, и та — где кривая, где косая, вероятно, смотря по тому, как устроилось озеро, и только на правой стороне ее сделаны небольшие переулки. Дома построены тесно, и их отделяют только небольшие заплоты с воротами и колышками, во дворах навесы, т. е. крытые дворы с пристройками. И все это старо до-нельзя, едва-едва держится без подпорок и так сплотилось тесно и дружно, что с одного конца улицы можно свободно пройти по крышам на другой конец улицы. Старозаводчане новых домов, вместо старых, не строят, а только каждую осень утыкают пазы, или дыры, в них мохом, и каждую осень приколачивают к прогнившим местам деревянные заплатки, думая, что, починивши дом, они могут прожить в нем сполагоря еще лет пять, а там опять можно починить, и все-таки починивают и утыкают каждый год, и тогда, когда зимой очень холодно. Если летом в дождь вода проходит сквозь крышу и потолок, они не сердятся, а говорят: ‘божья вода — божья благодать’ — и считают за счастие эти капли. Некоторые даже собирают эту воду и употребляют ее или на крещение своих детей, или на лечение и проч. Не хотят они строить новые дома еще и потому, что им жалко расстаться с ними, и живут даже в очень ветхих потому только, что если строить дом, то нужно просить разрешения начальства, кланяться которому они не привыкли. Впрочем, не все старозаводчане не строят новых домов: новый член семейства, захотевший отделиться от своей родни, строит без всякого спроса у начальства новый дом, в два и три окна, за слободой, у леса,— и эти постройки принимают точно такой же вид, как и в запрудной стороне за выездом, и даже хуже.
В запрудной стороне осиновцы живут как-то замкнуто, если и видно свободное обращение, игры ребят, свободную прогулку животных, так это только там, за господской и прикащицкой улицами, и там, куда никогда не заглядывает высшее начальство, но тут все как будто боятся кого-нибудь. Например, пошла по улице корова, хозяйка боится: ‘Ай, она уйдет на прикащицкую улицу! Ай бы ее в полицу не взяли?’ Играют ребята, отцы пугают их: ‘Вот те управляющий увидит — вздует!’ Запоет мастеровой на улице песню, его унимают: ‘Смотри, в полицу попадешь…’ Одним словом, здесь все боятся начальства. Не то в старозаводской слободе. Здесь всяк живет по-своему, как ему хочется, делает в своей слободе, как ему нравится, начальство знают только за слободой, а придет начальство в слободу, они сделают так, что начальство ничего не возьмет с них и уйдет ни с чем. Несмотря на то, что по улице и переулкам летом всегда грязно, здесь каждый день свободно бегают ребятишки обоих полов, не стесняясь даже и тем, если на некоторых, по бедности родителей или по недосмотру старших, нет рубашки, бегают со змейками, играют в лошади и бабки и во что попало. В особенности здесь бегают за коровами, которых бесцеремонно теребят за хвосты. Здесь коровы, курицы и весь прочий четвероногий и двуногий синклит подданных старозаводчан расхаживает и летает свободно, как дома, роется умильно в грязи, захаживает и забегает в чужие дворы и огороды, как будто все это царство — родня друг другу. Здесь не редкость увидать, как корова, по колено в грязи, расхаживает свободно по грядам, с наслаждением поедает гороховые стручки и прочее съедомое людей и, забравшись по колени в воду, пьет ее и мычит, смотря на сторону. Только одни кошки, кажется, недружелюбны между собой, и этим горемыкам плохо приходится за ихние любовные похождения от ребят, которые с визгом и ревом швыряют в них каменьями или таскают по всей улице за хвост, за уши и за что попало. Собакам здесь нечего делать. Они все хорошо отъелись и целый день спят, зато ночью они, как сторожа, дремлют у ворот каждого дома, и только залаяла одна собака, через две минуты все старослободские собаки залают в один голос, становясь на дыбы, ощетинившись, и лают таким манером если не целую ночь, то целый час, до тех пор, пока хозяева не уймут их бестолковое лаянье. А собак здесь даже больше, чем домов в слободе.
Здесь жизнь кипит более, чем в запрудной слободе. Если не видать мужчин на улице или в переулках, где дома выходят лицом в переулки, то видны женщины, девицы и ребята обоего пола. Каждый и каждая отправляют свою деятельность свободно, никем не стесняясь, как будто все довольны своим положением. Союзность ихняя или хорошее расположение друг к другу замечается из обращений с первого раза.
Вон из одного дома вышел пожилой мужчина в рубахе и штанах. Перекрестившись, он присел на лавочку около дома. На улице играют ребята.
— Ванька, я тебе, шельмец!
Ванька, беловолосый парень, скорчил глаза, прискокнул на одной ноге и пустился бежать по улице, потому что в зубах у него была веревка, которую за оба конца держали девочка и парень, такой же беловолосый.
— Тебе говорят, шишкотряс.
— Я, тятька, чуточку.
Против сидевшего на другой стороне отворили окно. Из него высунула голову молодая, толстолицая женщина.
— Здорово, Петрович! Ты чего сидишь?
— Нездоровится, Маланья.
— Эко диво!.. Больно нездоровится?
— Да, вишь ты, на работу бы надо, потому, значит, урок тамотка не кончил.
— А послал ли кого-нибудь?
— Да послал вон Гаврилу, да будь они прокляты,— полтину денег на серебро послал туто-ко.
— А штоб их разорвало, прорв эких… Здорово! — проговорила из того же окна старуха.
— А ты ничего, Марфа?
— Како!.. Кость ноет. Прикладывала дождевой водицы, все нету легше… Вон, ребятки-то на рудник ушли. Слышал?
— Сказывал Никола… Эки времена! —Сидевший встал и пошел к окну. Навстречу ему попался молодой парень.
— А, дедко!
— А ты што?
— Рыбачить хочу.
— Сробили, што ля?
— Не хочу робить. Ну их!
— Это не гоже парень… Коли мы робим, вам нужно робить,— вот што. Мало ли што у нас там с ними, а коли мы такие рабочие, да маленькие, што делать? Робить надо, потому грех…
— А хочу свое робить, а не ихно…
— Опять я тебе скажу дело: земля-то наша, да, вишь ты, мы не умели ее к рукам прибрать, а отдали другим,— ну, и опростоволосились, и заставили нас робить, потому, значит, те сильнее нас, да мы же и хлеб от них едим, вот што. А ты что скажешь: куда идти робить-то? Ну-ка?
— Не хочу ихное робить!
— Эк те ребята-то сбили… Как знаешь… Я вот и уволился совсем, да дома-то скушно: к работе привык. А и трудно оно, да другое-то робить не умею… Все ж мало-мальски и перепадет что…
— Ловить рыбу буду.
— Э! Ты думать много ты ее напродашь нам-то!
— Я им буду продавать.
— Хорошо, коля купят.
— А уж ихную работу робить не хочу. Ведь и ты тоже лыташь?
— Ну, нето ладно. Хорошо, коли отставят от работы, а как да нет?
— Я уж ходил к прикащику.
— Ну?
— Девятнадцать, говорит, ваших уволил, кто теперь будет робить?
— Ишь дьявол! А зачем деньги взял… Станешь проситься, не берет,— денег просит… Топерь тоже. Забирать бы тобе тамо-ка не надо.
— Ну, я ему и говорю: ведь мы за себя деньги платим, все равно, значит, что сами робим, Не учи, говорит, выдеру… Таково, знаешь, зло взяло. — Выдрать не смеет. Петра, старшину свово, пошлем к самому.
— Петрович! — закричала одна женщина из другого дома: — ты похлопочи за парня-то. Тебя послушает.
— Похлопотать похлопочу, только не послушают поди… На нас-то они злы больно.
— Бумагу напишем. Петр снесет.
— А как бы нас всех отставили от работы? — вмешался парень лет десяти.
— А тебе што?
— Как што? Два года робю, а он — што…
— Погоди. Другу работу надо искать. Слыхал я, толкуют, нам новое положенье пришлют: что-де платить больше поденну.
Из ворот какого-то дома вышла женщина с чашкой и ушла через дорогу в противуположный дом. Ее окликал парень, который хочет заниматься рыболовлей:
— Ты куда?
— Муки попросить.
— Скажи, я, мол, забегу к ней.
Ребята стали играть в крестины. Семь мальчуганов встали кругом, начали топтаться кругом одного, который изображал крестившегося.
— Чево вы, балбесы, балуете! — закричала на них одна старуха.
— Не мешай, пусть учатся,— заметила другая.
Ребята рады были поиграть в то, что серьезно делалось старо-заводчанами. Однако им скоро надоела эта игра, они начали хлыстовщину.
Много можно заметить разных сцен в продолжение дня, но мы теперь отложим это до другого раза, а теперь начнем свой рассказ по порядку. Многие сцены покажутся, может быть, возмутительными, но избежать их нельзя. Этими сценами никто из старо-заводчан не обижается, потому все они, старые и малые, делают их если не каждый день, то хотя раз в неделю… Да, все осиновцы знают это и смотрят как на дело обыкновенное, дело необходимое, хотя у запрудных несколько иначе, потому что запрудные — единоверцы, поповщинской секты, и человек пятьсот православные, а старозаводчане — все раскольники беспоповщинской секты, доказательством чего служит, с самого входа в эту слободу, то, что там нет ни одной часовни, а в редком доме есть какая-нибудь комната для моленья, а в нескольких домах есть особые устройства для своих, домашних часовен и различных тайников, где, несмотря на бедные обиталища старозаводчан, какими они кажутся с первого раза, хранятся ихные богатства, нажитые дедами и отцами в различное время и о которых знают только ближайшие поколения, о которых, т. е. богатствах, даже не знают ближние соседи, хотя эти ближние соседи были бы и родня друг другу.
Когда-то мне привелось прочитать книгу ‘Обозрение пермского раскола’. В этой книге, сочиненной не светским человеком, хотя и есть некоторая правда, но самой, как говорится, сути я не нашел. Например, в ней не встречается того, какое учение проповедывали первые расколоучители в глухих местах, а сказано, что был какой-то беглый поп, привлек к себе много людей, тем дело и кончилось, главное, автор не коснулся того времени, с которого начался раскол в этих глухих местах, чем были люди того времени, не развил вполне начала этого учения и не показал развития людей, верующих по своему. Он во всем видит грех и преступление, он собрал факты, какие ему были доставлены местными священниками, основанные частию на неприязни к прихожанам, частию из своих интересов. Да и вообще все авторы, собиратели различных сведений о пермских раскольниках, ограничивались тем, что они слышали от людей, останавливались на различных фактах, по которым давали заключения такого рода, что раскольники — опасные люди, хуже татар, которых нужно преследовать, уничтожать, сами же они очень мало знали внутреннюю их жизнь, борьбу различных партий из-за своих интересов, за свое родное. Большая же часть их писали по актам, какие приводилось доставать им из различных архивов. Но мы оставим их собирать акты, а посмотрим ближе на начало, развитие, последствие русского духовного раскола и влияние различных обстоятельств на раскольников одной местности, имея в виду то, что и в других местностях разные секты, со временем, линяют, и чем больше и дольше подчиняются своему умственному развитию, тем больше становятся под общий уровень с обществом, с которым они живут. Не берем на себя писать вообще обо всем расколе, так как это бесполезный, может быть, труд, но в настоящем очерке посмотрим ближе на быт некоторых сект одной местности, которую мы назвали Осиновским заводом, хотя, собственно, такого названия не существует, но люди такие есть, например, в Нижне-Томском заводе, во многих заводах Демидова, Верх-Исетском, Невьянском и проч., — и даже в г. Екатеринбурге, в котором ныне, немного раскольников, и те народ смирный, трудолюбивый, ладящий с остальными жителями, исключая разве Шарташского селения, которое хотя и крепко держится старины внутри, но силится переломить себя на мир с екатеринбуржцами, которые частию пользуются от них материалами и от которого они кормятся. Не будем мы касаться ихних обрядностей, а будем иметь в виду внутренний быт бедных, рабочих людей, и здесь о расколе в русской церкви только скажем кстати, не обличая никакие партии, будем брать предмет, как он есть. Губернии Пермская, Вятская и Вологодская, называемые назад тому триста лет Великой Пермью, и теперь, за исключением половины Пермской, очень бедны,— тем, что дают мало выгод населяющим их людям. Как они, так и Архангельская губерния с своими огромными пустырями, не тесно населены, сравнительно с другими губерниями, занимающими небольшие площади на русской земле. Губернии ближе к Петербургу и Москве, столицам этой русской земли, гораздо меньше по объему, но населеннее, люди в них развитее, потому что на них некоторым образом имеет влияние та или другая столица, где даже простой рабочий развитее деревенского жителя, исключая разве богатых, которые имеют столкновение с различными людьми. Губернии эти старые, т. е. города, села и деревни давно основаны, народ деятельнее и состоятельнее, потому что или он пользуется выгодами с земли, или работает на фабриках, на людей, и если бы не было наших рабочих людей из других бедных, отдаленных, губерний и некоторых привычек, губящих народ, то люди эти жили бы не бедно. В этих губерниях, исключая больших городов, люди большею частию местные, т. е. тамошние урожденцы или соседи, сюда же, для наживы, хлеба и денег, приходят люди и из отдаленных мест. Не то в тех четырех губерниях. Мы посмотрим на развитие их. Назад тому триста лет тут было огромное пространство диких лесов, обитаемых одними дикими зверями. Так мы знаем, по крайней мере, по истории, но можно предполагать, что и там, кое-где при реках, жители были — и были, может быть, монгольской или татарской породы, — русские выходцы, которым надоело жить в рабстве у других людей, которым хотелось свободы и раздолья. И такие люди, как мы знаем по различным историям, в тех местностях были. Надо полагать, что это были люди, как люди, сначала бежавшие с родины и тут питающие себя мясом и кровью зверей и животных, питающиеся рыбою. А что такие люди были, так это понятно из того, что в Архангельской губернии и до сих пор есть самоеды, питающиеся оленьим мясом и оленьей кровью, не имеющие понятия о хороших горницах, нашей петербургской пище, наших удовольствиях и деньгах. Нельзя полагать, чтобы те люди были развитые, потому что в то время, известно, на нашей земле стоял застой умственных способностей: что делал отец, то делали дети, как понимал богатый деспот, так старался понимать и бедняк, если только ему было время и охота понимать. В тех местностях люди заботились только о пище, за которой они ходили кучками очень далеко, и, конечно, проводили свою жизнь в бродячем состоянии или спали подолгу, когда они были обеспечены. Вся их забота состояла в приобретении пищи, дома, других занятий они не знали. Но вот стали они натыкаться на такие вещи, которые доставили им больше развлечений. Нашли они соленый ключ, подивились и бросили, другие заметили, что если вынешь из соленого ручейка щепку, то эта щепка, через несколько времени, подернется сероватым слоем, третьи говорили, что они видели, как такие-то употребляют это серое в пищу. И из этого ключа они стали извлекать выгоду, сначала для себя, а потом для татар и своих соседей, которые хотя не употребляли соли, но снабжали ею других, получая за то различные роскошные для дикарей вещи. Нашлись люди, которые завладели местностью и завели варницы, нашлись к ним и рабочие, и эти рабочие приняли жизнь оседлую, потому что им построили теплые помещения, давали хлеб и плату за труд, и как работа ни была трудна, однако она их занимала… Отсюда начался труд в этой местности, но все-таки охотников на такой труд было немного, потому что людей было немного, из которых одни не имели понятия о такой промысловой работе, а другим нравилась бродячая жизнь. Некоторые люди находили каменья, медную руду — таким образом: захочется человеку погреться у горы, нарубит он дерева и зажжет большой костер, после того, как погаснет огонь, он увидит под золой расплавленную медь {Недалеко от Богословского завода есть гора, в некоторых местах она светлая — это медь, т. е. расплавленная от солнца руда. (Примеч. автора).}, сначала удивится и сообразит, что такое же подобие он где-то видел, и заберет медь с собой, надеясь выспросить у соседей, променять на что-нибудь, а местность заприметит. Узнает богатый, знатный человек, что там-то есть медь, железо, он приласкает бедного и заберет в свою власть не только руду, но и всю местность, и заберет не сам, а ему дадут из благодарности за то, что правительство от него будет пользоваться своим железом и своею медью. Со временем таких владельцев распространилось много, а самые открыватели мест становились рабочими, потому что им не давали веры разные воеводы, так же, как не дают веры и теперь крестьянам, открывающим золото, которое переходит в руки богачей только потому, что крестьянин глуп и недостоин называться золотопромышленником. Очень понятно, что ни богатый человек, ни его поверенный не знают места, где руда: крестьянину нельзя промышлять золотом, и он продает весь рудник за каких-нибудь десять — тридцать рублей. Таким образом, начался труд рудничный, фабричный. Но местность все-таки была пустая, местных рабочих не находилось, потому что жителей было мало, и они не хотели быть в зависимости от деспота, шли дальше в лес и на горы, открывали там руду, делали из нее богов своих и продавали ее очень дешево, и если их ловили, они рассчитывались рудой, так же, как и раньше отсчитывали сь шкурами и прочими материалами своей работы. Богатым людям были подарены земли, и если на этих землях жили люди, то и эти люди, как товар, дарились им же за руду и проч. Но эти люди были дикие, если их нужно было силой заставить работать, они молились своим богам и бежали от чужой власти. Все-таки рабочие находились, жили целыми селениями около рудников, жили весело, от них расплодился особый класс горнозаводских людей, принадлежавший или казне, или богатым людям. В это-то время начался раскол в русской церкви. Из различных актов мы знаем, отчего начался этот раскол. Посмотрим ближе на бедный класс людей, имеющий свой взгляд на религию. Бедный человек, живущий под началом, с детства запуган: он боится того, что, по его понятиям, выше его, но к религии он относится проще, бесцеремоннее, чем к начальнику относится. Он думает, что за убийство его схватит начальство, за воровство тоже, начальство деньги дает, начальство наказывает, начальство всегда при глазах, и хотя он и верит в свою религию и следует примеру своих отцов, но верит бессознательно, сам не понимая своего верования. Это — вера коренных жителей, так называемых язычников. Крестьяне других губерний веровали в истинного бога твердо, хотя и боялись начальства на деле больше его. Их с детства учили молиться, они кругом видели людей одной веры с ними, они умилялись в церкви, где ихнее воображение останавливалось на иконах, в которых они видели божество, они сосредоточивались сами в себе, когда молились, и плакали, изливая свое горе невидимому божеству, через которого надеялись за гробом получить хорошую жизнь. И это выработалось веками, выработалось так, что они за веру готовы умереть больше, чем за начальство, которое, в действительности, имеет свою силу. И вдруг им говорят: вы не так молитесь, вы раскольники… Попробуйте вы сказать это петербургскому рабочему из православных — и узнаете, что вы его очень обидели. Каково же было тогда, когда люди начали только-что развиваться.
Бедные люди видели, что они молились так же, как и отцы их молились, сами же они понимали, что так и следует молиться, потому что хорошо. Теперь им говорят: вы вот как молитесь, а если вы не будете слушаться, мы пытать, мучить вас будем… Что избрать бедным людям? Им нужен был хлеб, им не растолковали, как и почему нужно молиться по-новому, а только требуют с угрозами. Бог один,— решили они, — божья власть, да воля царская’. И стали молиться по-новому, соболезнуя о старом только потому, что тогда не было людей таких, которые бы растолковали им толком, в чем дело. Дело касалось религии: дело важное, небывалое, сущность которого знали правильно очень немногие. Многим не хотелось переменять свои молитвы так, как их учили по-новому: им дорого было то, что укоренилось постепенно их отцами, новизны они не понимали, да и растолковать эту новизну умели только насилием. Быть может, народ и понял бы сначала, в чем дело, если бы ему растолковали ласково, полегоньку. Но нашлись между ними такие, которые по умственному развитию были выше их,— такие, которых уважало большинство за ласку, дружбу, доверие и проч., наконец, такие, которые, крепко держась своих убеждений, в насильственной новизне видели что-то неладное, тем более, что в то время еще не было развито у нас книгопечатание, как теперь, и народное образование покрыто было тьмой. Они увидали раскол, потому что им первым предложили соборное решение, и не захотели принять эту новизну,— во что бы то ни стало. Они восстали против тех, которые, веруя так же, как и они, вводят в религии изменения и заставляют насильно следовать их примеру. Народ не понимал этого нововведения, они пошли к своим приятелям, толковые люди научили их молиться по-старому.
Этим толковым людям досадно было, что их прихожане разделяются на партии: партия новизны пользуется преимуществами, старая партия презирается. Увещевать было трудно, потому что за ними следили, им грозили наказанием, и они, не осилив партию новизны, захотели отстать от них, бежали в другие города, в села, в леса,— и где только находили людей, учили держаться крепко своих убеждений и последовать ихнему учению. Сначала учение было одно, потом учителей — епископов, беглых священников, толковых мирян — развелось много по государству, каждый учил по-своему — и основались различные секты, с разными толками, разными понятиями, хотя цель всех была один предмет — одна религия.
Вышла вражда, вышли никоновцы и раскольники, две партии, которые ненавидели друг друга и старались каждая мстить друг другу. Стало плохо жить раскольникам в обществе другой партии, и они, самые ярые, шли в другие новые места, где не было начальства, а таких пустых мест было очень много. Но там не находилось епископов и священников, и они стали искать таких.
К ним приходила всякая всячина: и беглые попы, выгнанные из службы за разные пакости, и люди, называющие себя попами, и прочая сволочь, которых принимали доверчивые люди, учились у них ихним учениям, которое состояло в крепкой вражде к никоновцам и ко всему, чему учит никоновское учение. От этих учителей секты разделились еще на секты, которых основалось так много, что в каждой местности была одна религия с разными понятиями, своими молитвами, своими священнодействиями,— и опять зачалась вражда этих партии между своими партиями, так что каждый житель селения считал жителя другого селения раскольником, если только он был не их секты. По виду же основалось три коренных секты: единоверцы, имеющие церкви, в которых служат православные священники, называемые миссионерами. Эти единоверцы, молящиеся по-своему, на свое единоверие начинают смотреть так же, как и православные на свое православие, и не причисляются в православие потому, что это причисление считают грехом. Многие из этих людей общительны с православными, даже пьют чай, вино, а богачи ездят на балы и в театры. Некоторые из них только считаются единоверцами, а принадлежат к одной из остальных двух сект: поповцам или беспоповцам, смотря по тому, в которой они воспитаны, и отправляют свои обряды по этим сектам. Поповщина имеет свои часовни, а если она боится иметь их открыто, то имеет секретные молельни, где службы отправляют ихние попы, большею частию — прихожие из других мест и меньшею частию — однопоселяне, беспоповщина попов иметь не желает, а у них службы и разные обряды отправляют или отцы, или каждый мужчина, или один из уважаемых всеми ими наставник, или старшина. Обе эти секты единоверцев не любят,— ‘потому, говорят они, что они служат ни нашим, ни вашим’. Таким образом расплодилось огромное число людей, называемых раскольниками, людей одной религии, но с разными убеждениями и молениями, от чего, как от главного и важного предмета, бестолковая вражда и теперь еще гнездится кое-где.
При Петре Великом началось гонение раскольников, и в это же время требовались люди на вновь открытые заводы, где им разрешалось отправлять свою религию, как им нравится. Раскольники были рады этому и толпами шли на новую землю, где им сулили золотые горы. Когда они приходили на заводы и обзаводились хозяйством, их прикрепляли или в казну, или к владельцу, и таким образом составилось горнозаводское население из раскольников. Со временем оно размножилось, воспитывая детей в своей вере по разным сектам, и так укоренилось на этих местах и с своими убеждениями, что в этой религиозности их трогать и глупо, и бесполезно, потому что с своими убеждениями они, занятые работами люди, в своих местах никому не мешают. Те, которые занимаются торговлей, живут в городах, подчиняются влиянию нашего общества: лицемерят из-за своих интересов, отдают, тоже из-за интересов, детей в училища и гимназии и, наконец, из-за различных интересов, на свои убеждения уже не упираются и уже не соблюдают тех правил, какие прежде были выработаны их дедами,— ни в обществе, ни у себя в доме.
Так как с прикрепленного человека требовалась только работа и об образовании людей не заботились, то здесь и теперь стоит, умственный застой, с разными суевериями, прежними привычками, поются свои местные песни и проч. Хотя же и существуют школы, но выходящие оттуда умеют только писать и читать.
Там, где теперь старозаводская слобода, недалеко от озера, есть землянка, оберегаемая тщательно одним мастеровым. От этой землянки, говорят, и началось первое заселение старозаводской слободы. Здесь жил монах Кирилл, беспоповщинской секты. Кто-то узнал про его подвижничество, и от этого человека стали к нему приходить соседние люди для поучений, а потом с семействами тут и поселились жить. Кирилл и его товарищи ловили рыбу и сначала питались только ею и тем, что даст скот. Стали они заниматься и хлебопашеством, но через пять лет они получили немного худого ярового, льна и травы. Однако они не оставили этот труд и редко ездили далеко в города за мукой и разными необходимыми вещами, которые променивали на лен, рыбу и лапти. Они не хотели ни перед кем кланяться и жили самостоятельно и дружно, долго на своем месте, управляясь старшиной, которым сначала был Кирилл, а потом старики. У них не было церкви, часовни, а в каждом доме были молельни, каждый старик в семействе был глава над семейством, у них был свой суд, своя расправа, не было никаких распрей. В дела других раскольников они не касались, были очень довольны своим положением и с другими людьми не сближались, потому что вблизи не было селений. Со временем они стали размножаться, понастроили себе дома и сделались каждый родня друг другу. Браки у них совершались очень просто,— или отцами, или без обрядностей,— да и то, что мы называем развратом, по их понятию, не было развратом, даже и в таком случае, если брат спал с сестрой и от нее рождался сын. Таким образом, детей развелось много, и эти дети крестились или при смерти, или в старости, на том основании, что, по понятиям их крещеному нельзя было иметь жену. При этом они все были друзьями и помогали друг другу безобидно. Если пропал куда-нибудь один из них, они отыскивали его, а не отыскавши его, служили по нем панихиды все вместе. К себе они принимали только людей их секты.
В один год у них был какой-то прохожий монах. Этот монах сначала вел себя хорошо, но потом старые люди стали замечать, что он делает какие-то сходки. За ним стали следить — и подкараулили. Раз он сидел в одном доме, где было четверо мужчин, семь женщин и двенадцать ребят.
— Неправильно вы следуете учению Христову,— говорил монах.
— Нет, верно.
— Ну, зачем не креститесь при рождении. — И стал им приводить разные доводы. Он всех сбивал с толку, слушающие начали соглашаться. Вошли старики с дубинами.
— Так-то ты! — сказали они и потащили его из избы. А вам не стыдно!.. Коли вы ему следуете, пошли отсель!
Хозяева струсили, но сказали:
— Он нас давно смущает.
Старики общим советом решили связать монаха и утопить в озере, которое было ими уже названо Осиново, но старшина посоветовал не делать убийства, а высадить монаха на другую сторону.
В том же месте, где теперь фабрика и речка, тогда еще было озеро, простирающееся до горы, но со временем оно высохло.
Так старики и сделали. Когда везли монаха, в озеро кидали каменья. Монах остался на другой стороне и долго кричал на старозаводчиков:
— Еретики, еретики! гореть вам всем в огне…
Старозаводчане решили перестроить дом, где он проповедывал.
Дом сломали, землю срыли и оставили пустое место, которое впоследствии превратилось в переулок. Монах не смел и носу показать в старозаводскую слободу, но между молодыми слушателями его началось безначалие, поднятое женщинами. Женщины настаивали на том, что ребят надо крестить, и приводили в пример нескольких детей, умерших без крещения. Мужья сначала поколачивали их, потом только нукали. Через несколько времени после этого двое старозаводских мужчин ловили рыбу на той стороне: озера. Вдруг подходит к ним монах с четырьмя мужчинами.
— Зачем вы здесь рыбу ловите? — сказал он.
— Озеро наше, а не твое, тебе какое дело?
Завязалась ссора, потом драка. Рыболовов убили. На другой день старозаводчане приплыли на эту сторону в десяти лодках, убили монаха и его учеников, разворочали их обиталище и назвали эту землю проклятой. С этих пор около этого берегу рыбачить почиталось за грех, а кто выходил на берег, тот получал наказание.
Через несколько лет после этого старозаводчане открыли железную руду, стали делать, как умели, железо и продавали его в городе и разным торговым людям, которых они отыскивали на больших реках. Открыли они и медную руду, стали из нее делать вещи, продавали эти вещи, и все принялись за промысел, бросив хлебопашество, обратив его в покосы для скота. Денег они наживали много, но новых домов, вместо старых, не строили, боясь соблазна и того, что старое лучше на вид и новое подобает строить только неимущему. Но эта добыча продолжалась недолго: нашелся один из них, молодец, который за хорошие деньги показал одному болярину место железной руды, и этот болярин наехал с вооруженными людьми в старозаводскую слободу. Старозаводчане озлились: того, кто продал руду, спустили с камнем в воду, а богачу сказали:
— Руда наша, не твоя, и не дадим.
— Она мне царем дана, и вы теперь мои все до одного, и вся земля эта, на столько-то верст, моя,— сказал болярин и показал им бумагу.
— Нет, врешь… Не давать ему ничего… Бей его! — завопили жители и подступили к богачу и солдатам.
— Стреляй, братцы!
Люди выстрелили, убили несколько человек, старозаводчане испугались, но покориться не хотели. У рудников стояли вооруженные люди, которые не пускали старослободчан, но потом эти люди за деньги дозволяли им добывать руду и сами добывали.
Через несколько времени на той стороне показались люди. Это были тоже раскольники, поповщинской секты. Они рубили лес. Началась работа. Старозаводчане составили совет.
— Как быть тут?.. Антихрист пришел…
— Уйти надо.
— Куда?
— Поискать местов.
— А это им отдать?
— Мой совет — не работать, и все тут.
— Убьют.
— Чего боишься смерти! Ну, убей.
Трусы ушли из слободы, а большинство осталось, попрятав свои богатства в разные подземелья и ругая ушедших.
— Ну, зачем они ушли? Значит, они от нас отделились, отщепенцы стали.
— Проклянуть их надо.
— Зачем проклинать,— ведь родные они.
— А на што ушли, коли родные? А коли ушли,— и плевать на них.
— Мой совет так: ежели кто придет, не принимать тово.
— Так-то оно так, да хуже бы не было. Они, поди, знают места-то.
— Зачем мы их пустили?
— То-то! Ну, зачем мы пустили?
— Зачем?.. Дураки мы все.
— Божеское попущение за наши прегрешения,— заключили женщины.
А ушедшие долго скитались по разным местам, и куда они ни приходили, везде их записывали в господские владения. Это им не нравилось. Несколько человек приехали назад в слободу. Их встретили дубинами.
— Зачем пришли? Коли ушли, так и делу конец.
— Простите, други.
— Нету вам прощенья.
Некоторые из слободчан заговорили было оставить их, да старики хуже прежнего упирались на том, чтобы беглецов не принимать. Однако их уговорили на том, чтобы беглецы, родные ихние, ради наказанья ночевали в лесу и ждали ответа до другого дня, а до этого времени решили приставить к ним секретно караулы. В полночь в одной большой избе составился совет из стариков.
— Не взять бы нам греха на душу. Вот я о чем все думаю: ведь они родные нам. Незаконно согрешили — теперь покаялись.
— Правда твоя. Я вот еще думаю что: они, пожалуй, убийством будут заниматься.
— Ну, это, по-нашему, ничего — лишь бы нам не повредили…
— То и худо. Отпусти их, они и пойдут к этому атаману, все имущество наше отнимут, разорят совсем. Ишь, как стреляют!
— Не лучше ли нам, до поры до времени, на мир склониться?
— Я тоже смекаю. Ежели мы скажем: мы, мол, теперь согласны, только землю нам отдайте, озеро отдайте и по нашему селу не ездить.
— Верно! Руды штобы не брать!
— Пусть он заплатит нам за нее — и ладно будет.
— Не лучше ли нам наняться к нему?
— Зачем служить?
— А вот зачем: мы места знаем, а он нет. Себе десять возов, ему воз.
— Гоже! Пусть и те работают с нами.
— Нет, эдак убыток будет, те тоже себе норовить станут. Они особо пусть, мы особо.
— Гоже! Мы это спросим, себе медь возьмем, а им железо.
— Гоже!
Беглецов простили, а к новому владельцу послали троих стариков, самых умных, коих все уважали в слободе. Владелец обрадовался ихнему приходу.
— Ну что, братцы, не сердитесь?
— Что сердиться, не наша власть…
— Воля царская… Я вас не держу на месте. Тогда я погорячился, простите, теперь обдумал иначе: если вы не хочете работать мне, то я даю вам сроку две недели. В это время вы очистите землю! и уходите. Руды вы с собой не унесете…
— Да мы знаем, ее здесь немного.
Владельцу не хотелось отпустить слободчан, потому что они знали места, а такие люди были для него — клад. Но ему трудно было уговорить их быть ему рабочими.
— Уж ты што хошь делай, мы робить тебе не станем и с места не уйдем.
— Я вам ведь отдаю землю и покосы, а озеро будет общее…
— Нет, озеро нам.
— А какую же я буду воду пить?
— Ты плати, и те пусть платят.
— Не надо! Они опоганят озеро…
— Помилуйте, братцы, вода проточная… А я вам за работу буду хлеб давать. Коли хотите, начальниками над работами сделаю вас.
— Нет, ты совсем нас всех отставь от работы.
— А те-то грешнее, что ли, вас?.. Вот решайте, кому из вас быть моим управляющим, чтоб он управлял надо всем…
— Каким управляющим? Не хотим мы управляющих… Бог у нас управляющий.
Старики смекнули, что управляющим хорошо быть. Но им не хотелось показать виду, что им хочется этой власти. Они хотели, чтобы владелец кланяясь просил их. Владелец долго разговаривал с ними ласково, но они больше молчали и перемигивались между собой, как будто говоря: не проведешь! Попросил он их отобедать, но они не захотели есть.
— Соглашайтесь. Управляющему я дам полную власть, потому что я не могу постоянно жить здесь.
— Надо с миром посоветоваться.
— Тогда вы и делайте, как знаете, с своим управляющим. Я буду иметь дело с одним им, он один будет отвечать за все. Главное, чтобы народ не обижался и мне, и царю можно было поблагодарить вас.
— Надо мир спросить.
Слободчане обрадовались такому решению. Но тут вышел маленький беспорядок. Старшиной у них был Кирил Филиппов, ему бы, по правилам их секты, и быть управляющим, но нашлось много стариков, которые сказали, что одному нельзя, надо всем править: он стар, нужно выбрать из себя по жеребью, чтобы никому не было обидно. Так и выбрали управляющего из стариков Гаврилу Кирилова, а помощником ему Илью Хлебникова.
Все слободчане были грамотные, не исключая и детей, и эта грамотность была у них обязательная. Школы не было, а отец учил сына или брат брата. Но вся ихняя грамота заканчивалась тем, что они умели читать церковную печать, писали крупным церковным слогом. Несмотря на то, что они читали только свои каноны и сочинения различных попов, они быстро развивались и были очень толковый, рассудительный и неглупый народ. Это произошло, может быть, от того, что они часто сходились у кого-нибудь, рассуждали о делах, касающихся религии, причем каждый старался сказать так, чтобы уноровить всем, советывались в своих житейских делах, причем каждый опять-таки высказывал свое мнение как можно толковее и понятливее. Находясь подолгу на озере и в лесу поодиночке, не ради молитв, а ради житейских потребностей, они часто помногу думали, пели песни ихнего сочинения и при работе рассуждали сами с собою вслух. Бывали даже и такие из них, которые сочиняли разные молитвы, разные взгляды на религию, писали целые книги, которые переходили в наследство и читались мало способными их товарищами. И при всем этом никто не гордился перед другим. Например, придет сосед к соседу. Хозяин пишет:
— Помогай тебе господь!
— Спасибо.
— Ну-ка, прочитай.
Тот прочитает.