Владимир Гордин
Владимир Гордин
Осенний луч
Осенний луч
* * *
———————————————————
Осенний луч, Гордин Владимир Николаевич, Год: 1910
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Утро плакало тихими слезами запоздалой осени. Жужжал дождик на железной крыше. Затуманились окна. За решетчатой из тонкой медной проволоки загородкой 34-го почтового отделения вперебивку стучали телеграфные аппараты.
Часто скрипело перо, обмакнутое в чернила. Пересыпались косточки счетов. Глухо ударялась почтовая печать об мягкие конверты. Квадратные маленькие окошечки открывались, щелкали задвижкой, закрывалась. ‘Заказные бандероли’, ‘заказные и денежные пакеты’, ‘продажа марок’ — ярко чернели надписи на белых дощечках. У писем до востребования над большим столом, вблизи окна, сидела, согнувшись так, что не было видно лица, молодая женщина и перебирала, сортировала конверты, открытки по буквам. На серо выкрашенной стене с желтой полоской посредине часы в длинном шкапике медленно, с долгим отзвуком били одиннадцать. Женщина подняла глаза. Выпрямилась. Равнодушным взглядом обвела комнату и по-прежнему занялась перетасовкой писем, словно это были игральные карты. Открытые, закрытые, в голубых, зеленых, серых и белых конвертах, — равнодушно она их перебирала своими маленькими руками каждое утро подряд пятнадцать лет, без отдыха. Нудные, скучные дни томительного одиночества, и так до конца… А может быть, его не будет, может быть, нет предела? Длинная нить мыслей на мгновение оборвалась. Неожиданное письмо со штемпелем ‘Ницца’ с иностранной синей маркой в углу. ‘Кому это?’ Голубой квадратный конверт засиял в тонких руках. Отстал краешек, и оттуда скромно глянул белый лепесток нарцисса, — нежный, чуть слышный запах засохшего нарцисса.
— Валентину Адамовичу Рудковскому, — прочитала она вслух и мысленно прибавила: ‘От любимой, нежной и белой, как цветок, девушки’.
Синие глаза женщины вспыхнули радостным огоньком. Порозовели щеки. Она подняла голову, самое себя сконфузилась. Покраснели уши. Завядшее лицо сразу осветилось, ожило, помолодело на много лет.
‘Из сказочной страны вечного лета, вечного голубого неба — девушка шлет своему возлюбленному привет, сплетенный из белых нарциссов’.
Сердце ускоренно забилось. На минуту даже захватило дыхание от неожиданного восторга, словно это так близко ее касалось. Пятнадцать лет живет серой, маленькой, равнодушной жизнью, — и вдруг письмо, одно только письмо с синей маркой и нарциссом внутри, чужое письмо — лицу, которого она даже не может себе представить, преобразило ее, сразу вернуло пятнадцать лет жизни. В одну минуту она почувствовала себя двадцатилетней хохотуньей, веселой, смеющейся над каждым пустяком, потому что в душе радость, все существо переполнено радостью.
‘…Куда бы письмо положить?.. Отдельно… Как обрадуется этот человек… Он, должно быть, так же прекрасен, как и она… Высокий, стройный, с бледным лицом. Маленькая черная бородка чуть-чуть старит его… А взгляд, ах, взгляд… Не он ли подходит сюда?’
Сердце замерло, перестало биться.
Серые, влажные глаза показались в маленьком окошечке. Добрая улыбка легла на печальном лице. ‘Какие правильные брови’.
— Нет ли письма до востребования Валентину Адамовичу Рудковскому?
— Есть, есть, — заторопилась она радостно.
На мгновение засуетилась без нужды — от волнения. Руки дрожали. Квадратный голубой конверт засиял на подоконнике. Чересчур громко хлопнула дверцей. И уткнулась разгоревшимся лицом в пачку писем на столе. Потом нервно оторвалась, подбежала, тихо полуоткрыла оконце. Мужчина, повернувшись широкой спиной, бережно что-то прятал в карман. Он не обернулся, ни разу не взглянул на женщину.
Дверь зевнула, хлопнула. Дрогнули рамы окон.
Маленькое завядшее лицо, не знавшее радости, — оно никогда-никогда еще не было любимо, — прильнуло к холодному влажному стеклу и смотрело на улицу.
Дождик жужжал на крыше. Робко стучали телеграфные аппараты. Глухо шлепалась печать об толстые конверты. В промежутках тишины перья царапали бумагу.
— …Это так… Это так… Это так… Это так… — шептали часы на стене.
Зимний трудовой день начинался. Падал снег без конца, рябил в глазах. Углы квадратных стекол в окнах слегка заткались белым папоротником. Улицы, дома закутались потеплее в белую заячью шубу и дремали тихо.
— В двадцать четвертое отделение, в двадцать четвертое отделение! — выкрикивал усатый почтальон с злыми, заспанными глазами.
Завязывались кожаные тюки. Звенела где-то цепь. Падали нагроможденные ящики. За крошечными окошечками продавались марки, выдавались квитанции. Надоедливо будила всех почтовая печать — тук-тук… тук-тук… Черный широкий стол ‘до востребования’ стоял отдельно. Гладко причесанная голова молодой женщины низко наклонилась. Стул скрипел и двигался во все стороны. В отцветшем лице, никогда не видевшем солнца, было столько печали. Черные брови сурово сдвинулись. Добрые синие глаза смотрели из глубины, напряженно читала адреса. Тонкие пальцы перебирали письма, раскладывали их по буквам.
Жида пятнадцать лет жизнью машины… Работала аккуратно восемь часов в сутки… Так безнадежно серо и скучно было все кругом — плотное кольцо без выхода… Долго не могла мириться с таким существованием, потом все замерло, застыло. Стало все равно… И вдруг откуда-то глянул луч, бледный осенний луч. Чужая радость осветила мрак в душе.
Стенные часы бесстрастно шептали:
— Это так… Это так… Это так…
Воспоминания последних трех месяцев тянулись, перерывались, цеплялись друг за дружку. Словно жизнь молодой женщины начиналась с того момента, как получилось первое письмо с белыми лепестками нежного нарцисса — из страны солнца, из голубоокой Ниццы.
‘До востребования Валентину Адамовичу Рудковскому’. Она помнила, сколько их было счетом всего получено… Десять… Пятнадцать… Двадцать пять… Сорок… Шестьдесят. Малейший изгиб души его она замечала. Как волновались мужские пальцы, когда распечатывали конверт. Она наблюдала, видела, когда менялось выражение лица. Радовалась письмам, полным горячих ласк, печалилась размолвкам… Да, да, она все знала, хотя никогда в жизни не посмела бы с ним заговорить, спросить о чем-нибудь… А невидимая нить все-таки протянулась между ними и связала их своими концами.
Дома и на службе она думала только об одном. Воображение в первый день еще так ярко нарисовало красивую, редкую любовь молодой, расцветающей, как весенний ландыш, девушки, робкую, нежную любовь. И она тому была рада, так рада, точно мир для нее обновился. Одно время письма стали вдруг получаться реже и реже. А он, осунувшийся, печальный, все приходил каждый день. Глаза молили, словно она могла помочь ему.
Три месяца уже она по утрам рано просыпается, из дому торопится, на службе нетерпеливо ходит из угла в угол в ожидании почты. Потом трясущимися от волнения руками перебирает чужие письма, ищет, острым взглядом ищет знакомый голубенький конверт, родные, нестройные буквы, близкое имя… И вот уже две недели — писем нет и нет.
Туго затянутая и глухо застегнутая, в черном платье, — молодая женщина с вылинявшим лицом сидела, глубоко нагнувшись над столом, и внимательно перебирай письма, — скучные, чужие, надоедливые письма. Они мешали ей, они встала на дороге ее поисков. Жемчужина затерялась в мусоре, и это так досадно.
— Что это?.. — прохрипела она в ужасе. Глаза расширились, обезумели от страха. Сердце так заколотилось, что, казалось, вот-вот оно выскочит. Выделился конверт из Ниццы, немного побольше, белый, с черной каймой. Незнакомый почерк слепил глаза. ‘Валентину Адамовичу Рудковскому’. Почувствовала чей-то взгляд. Подняла голову. Он, да, он стоял у маленького окна. Робко протянул руку. По мешкам под глазами и отчаянию в зрачках она поняла, что он уже все знает. Молча подала ему траурное письмо. Потом только чуть слышно шепнула:
— Она умерла?..
Не расслышал. Ответа не получила.
Он отскочил от оконца. Повернулся спиной. Голова вошла в плечи, как бы защищалась от удара. Высокий мужчина прислонился к стене и глухо, надтреснутым голосов зарыдал.
Из забытого распечатанного конверта в руке — сыпались лепестки сухих цветов, непогребенный прах умершей любви.
Лицо молодой женщины позеленело, сморщилось, как лимон. Глаза застыли. Руками она крепко схватилась за стол. Сердце совсем перестало биться. Горло сжимал тугой, накрахмаленный воротник. Сквозь синий туман к ней ползло, приближалось, обняло стоглазое чудовище.
‘Ага, оно хочет умертвить вот сейчас ее душу. И жизнь станет по-прежнему серой, скучной, никому не нужной, — без тепла, без одного луча солнца… О, вы, дни преждевременной старости, дни без волнения и радости, от которых человек медленно разлагается. От вас бежать нужно, — но куда?.. Стоглазое чудовище сторожит свою добычу. Оно ее больше не отпустит, нет…’
Телеграфные аппараты робко стучали, казалось, далеко стучали.
Часы на скучной стене в желтом шкапике шепотом твердили:
— Это так… Это так… Это так… Это так…
Источник текста: Ежемесячные литературные приложения к журналу ‘Нива’, 1910 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.