Осенней порой
Осенней порой
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Осенней порой, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Конец октября. В деревенском моем доме вставили рамы. Между рам, внутри, внизу положили вату и посыпали ее нарезанными мелко цветными шерстинками — для веселости. Так мне объяснила тетка Афросинья.
— Зимой-то хмуро, скушно, но они, шерстинки, веселят, когда в окошко глядишь.
— Зима-то долга,— говорит и сосед, крестьянин Савелий.— Идет, идет, конца нет.
— Совсем зима ни к чему,— вставил Василий Белов, главный мастер. Он сидит на корточках, топит камин.
— А есть страна такая, где постоянное лето, круглый год,— сказал мой приятель, доктор Иван Иванович, наливая себе чаю.
— Вот где жить-то хорошо,— обрадовался Белов.— Пельсины, лимоны растут, только одно — православных нету, все арапы, черные, прямо вот как уголь. Народ совсем другой: людоеды.
— Это кто же тебе сказал? — спросил мой гость, архитектор.
— Сам видал, в Москве, в саду у Омона. Эх, вот черные — прямо как вот сажа. Один откупоривал бутылку пива, ну, палец себе порезал, дак у него кровь, как чернила, пошла.
— Ну, это ты врешь…— заметил доктор.— Ты видал?
— Я-то не видал, буфетчик говорил.
— У нас барыня, в Гаросове, недалече отсюда, арапа родила,— сказал Савелий.— Ехала она на машине, так напротив арап сидел. Как домой приехала, и разрешилась… Глядят: арап…
— Ну и разговоры! — рассмеялся архитектор Василий Сергеич.
— Герасим пришел,— послышался из кухни голос деда Акима, сторожа моего дома.— Зайчину принес вам здорового. Белый, на зиму переменился.
Слышно, как Герасим на кухне скидывает сапоги.
— Промок,— говорит он, входя к нам.— Вот два дня по охоте с барином из Москвы ходили. У Соболева были, на Святом Ключе, гуси низко там летали. Ну, пару крякв взяли, черныша. Да чего вышло — не пойму. Да вот посохну, расскажу.
— Иди,— говорю я,— Герасим, к нам: у камина высохнешь…
Короче уж осенний день. Зажгли лампу. Темные ветви орешника глядят в окно моего дома. Лампа освещает стол. На столе баранки, деревенские лепешки, сыр. Я налил Герасиму рюмку перцовки, он, выпив, крякнул и сказал: ‘Ох, хорошо’ и, взяв колбасу и калач, сел у камина.
— Вот что бывает, понять нельзя…— заговорил он вновь.— Помните то место, что у Голубихи под кручей, где лес идет вниз. Там дом старый стоит, к реке, что внизу. Заросль. Называется Козариха. Дом брошенный, допрежь там Козырь жил. Слух был, что Козырь фальшивые деньги делал. Место такое, яма, там это можно эдакое-то дело вести. В доме-то и окон нет, и крыша сгнила… Вот в этом самом месте мы с барином, охотником Грибовым, фабрикант богатейший, проходили в вечор, на Голубиху шли. Взяли трех кряковых да черныша за весь день. Идем, а он и говорит мне: ‘Устал я больно, Герасим, сяду я внизу, у дома, а ты пойди, достань молока, пить охота’.
Ну, ладно. Схожу, думаю, на Голубиху, с версту, не боле будет, принесу ему крынку молочка. И ушел. Взял это я крынку молока у мельника, иду себе. Дом уж этот недалече. Только слышу, кто-то бежит против и охает ‘ой-ой’. Я ему наперерез. Гляжу, барин Грибов бежит без ружья, шапки. Я крикнул, он пуще бежит. Я за ним. ‘Постой,— кричу,— Федор Дмитрич’. А он в гору да упал. Я подбегаю, а он бледный, чисто смерть, лежит. ‘Это ты, Герасим’,— говорит и, глаза вытараща, смотрит на меня. Гляжу, а он мокрый весь. Я ему говорю: ‘Что это с вами, чего напужались, Господи, помилуй?’ Он очухался, оперся на меня, поглядел туда, к дому: ‘Пойдем отселя, ради Бога’.
Пришли мы на Голубиху, ну — в дом к мельнику. Снял он мокрую одежду, сапоги. Надел на себя мельниково, что нашлось. Чай пить, конечно, сели. И вот что ему приключилось. Сел он, значит, у дома того, у Козырихи-то. Крылечко старое. Ждет меня, отдыхает. И слышит — из дому-то пустого женский голос говорит: ‘Федя, Федя, да иди же сюда’.
Грибов как бросится бежать, да в реку. Выскочил — да в гору. Вот и встретил меня. А его-то Федя звать, вот что.
А после того, как одежда его высохла, он, значит, Грибов-то, не хотел более оставаться. И уговорил самого хозяина, чтоб ему лошадь он запряг и на машину, значит, на станцию его отвез. Ну, до станции Рязанцево двенадцать верст. Собрались, поехали. Мельник, значит, ливорверт с собой на случай взял… Остался я на Голубихе, а сам думаю: что это такое, какая такая русалка, что так его, Грибова, напугала? Да и ружье брошено какое. Ружье-то аглицкое! Что стоит, избу можно построить, прямо — дом. Ружье дорогое. Пойду, думаю, погляжу. Пошел. Иду, значит. Уж здорово сумереет. Ближе, ближе. Вижу — дом. И что-то мелькнуло белое. И спряталось. Я прилег. И слышу — кто-то будто ходит в доме.
Я веткой хрустнул или что — как застучит в доме!.. Смотрю — камень около меня в землю ударило. Я уперся оземь рукой, встать хотел. А под рукой-то ягдташ барина Грибова, что обронил. Я взял его да скорее на мельницу.
Пришел это я опять на Голубиху, вошел в дом. Ягдташ припрятал. Помольцы сидят за столом, чай пьют. Ну, и я с ними сел. Помольцы серчают, говорят: ‘Хозяин уехал, работник ушел. Самим засыпать помол, нешто это дело’.
Только гляжу — работник пришел. Вот парень — красавец!
— Чего,— говорит помольцам,— чайники. Идем засыпать помол…
Помольцы пошли. Сижу я один. Поглядел тихонько в ягдташ барина: там папиросник золотой, духи и деньги золотые. Забыл, знать… Что такое, думаю. Схоронил его опять на печь. Работник пришел, говорит:
— Герасим. А что это барин твой, что на Козырихе испужался-то, ружье потерял?
— Потерял.
— А ежели я найду, даст он мне что али нет?
— Даст,— отвечаю.— Он богатей.
— Деньги мне больно нужны,— говорит работник.— Потому мне жениться пора. А то что? Одежи нет. Купил бы. А то обормотом ходишь.
Но только я спать ложиться хотел, как приехал хозяин. Кричит работнику: ‘Федор, распрягай. Отвез я барина Грибова. Эх, и напугался он. Сказал: скажи, говорит, кто ружье найдет и сумку, награду дам хорошую’.
И что же вы думаете, Федор-то, работник, рано утром, я еще спал, принес ружье-то, Грибова, счастье свое. Мельник, хозяин, говорил мне: ‘Федор в Покрове сватал, да отец не отдает, парень, говорит, настоящий, красавец, только гол, не по плечу нам’. У отца-то лавка в Покрове.
— Так вот они, какие русалки в дом-то Федю звали,— сказал Герасим и смеется.— Поняли али нет?
Утром мы проснулись рано. Герасима уже не было. Мы с доктором ушли в лес. Тишина, оголенность. Кое-где чирикнет снегирь. Мрачен лес в ожидании зимы.
Возвращаясь к дому, услышали смех. На крыльце стоит Василий Сергеевич и кричит уходящему Герасиму:
— Три подводы! Да чтоб буфетчик послал в Покров весь буфет, что у него есть.
У ног Василия Сергеевича — гончие собаки обнюхали мою собаку Феба. Мы зашли в дом.
— Здравствуйте, простите, заехали к вам,— сказал охотник Грибов, вставая из-за стола.— Конечно, по охоте всякое бывает.
Гоняли гончие зайца. И труба далеко, по осенним лесам, разносила призывной звук. Под обрывом, у речки, охотники смотрели на страшный дом. Грибов рассказывал нам с русалкой происшествие.
В Покрове, в доме Баторина, тем временем Василь Сергеевич, опоясанный полотенцем, со строгим таким лицом говорил дьякону:
— Грибов все жертвует, на всю свадьбу.
На столе, покрытом белой скатертью, стояли иконы и чаша с водой. В задней комнате высокая, сероглазая, белолицая сидела невеста с подругами. Серые красивые глаза с испугом посмотрели на всех нас, когда мы, охотники, с Грибовым ввалились в дом. Грибов сказал отцу невесты:
— Поверьте, папаша. Вот как я счастлив, что жив остался и в своем уме. От русалки-то, от той…
И он добродушно и весело подмигнул невесте.
— Дело так перевернулось: я жив и фабрика при мне. А то — утопленником был бы. За счастье жизни решил человека осчастливить: Федор — парень-душа, а приданое за ним — мое.
Одетый в синюю поддевку, держа за руку, в дом ввел Василь Сергеевич работника Федора. Он и невеста встали перед отцом и матерью на колени и заплакали. За голенище сапога Грибов сунул работнику Федору золотой:
— Вашему русаленку на зубок…
Благословляли жениха и невесту иконами. Дьякон запел, началась помолвка.
На свадьбе Федора с его русалкой охотники, Герасим и псковичи, сидели отдельно от гостей, своей компанией. Грибов пил за всех охотников, которые понимают жизнь, потому что она там, внутри, глубоко сидит, и всякое такое, что в добро обращается, душу тешит, злая нечисть прочь идет, ‘а потому — выпьем за председателя Московского общества охоты имени императора Александра II, ура!’
— Ура! — кричали все.
Председатель общества был толстейший человек, плясал с Василием Сергеевичем. Оба расходились и сходились и говорили в такт, строго:
Ходи, ходи, ходи, ходи,
Ох, пить будем
И гулять будем,
А смерть придет,
Помирать будем.
Ходи, ходи, ходи, ходи…
Что-то особенное было в этой помолвке, в этом празднике. За столом прямо, и чинно, и строго сидел работник Федор и невеста его Софья! И кругом — русские лица крестьян и деревенских женщин, мельника, священника, дьякона и этих богатых купцов-охотников. Мне казались чем-то давним и бревна дома, и леса, и осенняя ночь, и ладный работник Федор, и невеста его,— все открывалось для меня несказанной красотой и тайной.
Осенней порой — Впервые: Возрождение. 1933. 5 ноября. Печатается по газетному тексту.
…в саду у Омона — см. выше, прим. к с. 149.
черныш — птица семейства бекасовых.
Московское общество охоты — основано в 1862 г., общественная организация, существовавшая на членские взносы и добровольные пожертвования. Общество проводило охоту с привлечением царствующих особ во главе с Александром III, чье имя впоследствии и получило.