(Braves gens. Strassbourg)
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВСТЬ.
ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНКО-ГЕРМАНСКОЙ ВОЙНЫ
ПОЛЯ и ВИКТОРА МАРГЕРИТЪ
(ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО)
Приложеніе къ журналу ‘ИСТОРИЧЕСКІЙ ВСТНИКЪ’
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРГЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1902
— Полноте!— воскликнулъ своимъ звучнымъ голосомъ Айсбергъ, бывшій главный департаментскій совтникъ Страсбурга:— не скажете же вы намъ, Герматъ, что прусскіе офицеры лучше нашихъ?
Онъ самоувренно выставилъ грудь впередъ, на его высокомъ череп прекрасно лежали прилизанные косметикой волосы, его усы и эспаньолка были навощены для приданія имъ остроконечной формы. Это, очень шло къ изяществу его благо жилета, блыхъ штиблетъ и клтчатыхъ блыхъ съ чернымъ панталонъ. Гордясь своей дружбой съ префектомъ, барономъ Пронъ, онъ охотно подражалъ его офиціальной гордой осанк. Будучи отставнымъ офицеромъ, разбогатвшимъ промышленникомъ и убжденнымъ бонапартистомъ, онъ горячо поддерживалъ имперію, и, объявленная три недли тому назадъ, война наполнила его сердце гордостью и радостью.
Герматъ,— эльзасецъ и либералъ, красивый мужчина съ блокурой бородой, немного тяжеловатый отъ толщины и ожирвшій отъ пива,— печально отвчалъ:
— Да, нмецкіе офицеры выше нашихъ, прежде всего они образованы и подготовлены уже давно, питаютъ полную вру въ свое призваніе и надменно повелваютъ своими солдатами. Въ дисциплин, въ командованіи, въ организаціи, во всемъ они превосходятъ насъ. Поврьте мн, я говорю объ этомъ со знаніемъ дла.
Горечь обнаружилась въ его послднихъ словахъ. Нсколько лтъ тому назадъ, прежде чмъ выйти изъ длъ фабрики Шильтихгеймскихъ ситцевъ, оставивъ ее компаньону, онъ далъ согласіе на бракъ своей дочери, Эдели, съ баденскимъ офицеромъ, поручикомъ Гаффнеромъ. Она находилась у нихъ со своимъ маленькимъ сыномъ, Генрихомъ, когда грянулъ громъ войны между двумя народами. Она осталась у нихъ лишь столько времени, чтобы успть застегнуть пряжки своего чемодана, и ухала. У Гермата, какъ и у многихъ его соотечественниковъ, былъ трауръ, въ каждой семь были французскіе и нмецкіе родственники. Городъ ученыхъ и студентовъ, Страсбургъ былъ какъ бы мостомъ, перекинутымъ между двумя странами, союзомъ цивилизацій для обмна новыхъ идей и полезныхъ пріобртеній. Тамъ говорили по-нмецки, но думали по-французски. Невзирая на религіозную и политическую разницу, вс жили въ единомысліи въ прекрасномъ и добромъ Эльзас. На вотъ каждый очагъ раздлился, проснулась расовая вражда: отвратительная война перевернула вверхъ дномъ совсть и взволновала души.
Свысока и строго Айсбергъ возразилъ Гермату:
— Вы говорите, не какъ патріотъ. Я видлъ на нашихъ Бролійскихъ гласисахъ изумительное сборище нашихъ военныхъ силъ: тюркосовъ, кирасировъ, зуавовъ, всхъ этихъ опьяненныхъ живостью и весельемъ офицеровъ, я отвчаю за ихъ рыцарскую доблесть и говорю: вы клевещете на нихъ!
Герматъ возмутился: онъ клевещетъ на армію!… Разв это была клевета, что его оскорбило легкомысліе и шумная беззаботность офицеровъ, мундиръ которыхъ онъ уважаетъ? Разв онъ не видалъ ихъ рисующимися за кофейными столиками, смющимися съ сидлками въ кокетливыхъ костюмахъ и длающими изъ войны увеселеніе? А какое невжество? Одинъ полковникъ спросилъ его съ непринужденнымъ видомъ: ‘Не правда ли, Гагенау и Виссембургъ — нмецкіе города?’ А плачевная организація войска, которое ищетъ свои казармы и не находитъ, выпрашивая хлба на улицахъ! Разв онъ самъ не помщалъ у себя солдатъ десятками? А когда подъ звуки трубъ отправлялся полкъ съ ружьями на плечо, не слдилъ ли онъ за слабостью наличнаго состава и небрежностью осанки? Разв замчать то, что колетъ глазъ, значитъ быть дурнымъ патріотомъ? Обо всемъ этомъ онъ хотлъ закричать, но къ чему разжигать споръ? Его жена бросала на него умоляющіе взгляды, и онъ продолжалъ молчать.
Поддерживаемый вызывающимъ видомъ г-жи Айсбергъ и скрытнымъ одобреніемъ Стумпфовъ, бдныхъ родственниковъ, которыхъ Герматы пригласили изъ доброты,— Айсбергъ бросилъ взглядъ, полный гнвнаго тріумфа, вокругъ стола. Маленькій Карлъ Герматъ, сидвшій съ Ноэми на другомъ конц стола, замтилъ, что красная шея ‘стараго друга’ вздувалась, какъ у индйки зобъ, и удивлялся, что не слышитъ звуковъ: ‘глю! глю! глю!’
Въ этотъ моментъ Айсбергъ считалъ себя лучшимъ французомъ, чмъ кто либо другой, его искренній, но узкій шовинизмъ видлъ въ самыхъ робкихъ оговоркахъ, самыхъ легкихъ возраженіяхъ оскорбленіе величія страны и стойкости образа государственнаго правленія.
Обладая деспотическимъ и пылкимъ нравомъ, онъ хотлъ заткнуть рты своимъ возражателямъ. Онъ испытывалъ болзненное, почти озлобленное раздраженіе противъ своего стараго товарища. Въ немъ пробудились вс небольшіе недочеты, мелкая злоба, строгость сужденія, какіе могутъ накопиться и при самой искренней дружб.
Въ продолженіе послдовавшаго безпокойнаго молчанія дв служанки, Гретхенъ и Ганна, подали золотистыхъ пулярокъ, фаршированныхъ печенками и яичнымъ желткомъ,— торжество поварихи Гертруды. Съ пылающими щеками и съ чепчикомъ, сбившимся на сторону, съ самой зари она слдила за слегка кипящими кастрюлями, такъ какъ это была первая суббота въ мсяц — день, въ который, съ давнихъ поръ, при первомъ удар одиннадцати часовъ, звонили у ршетки дома Герматовъ — Ансберги, пасторъ Готтусъ и адвокатъ Вольфартъ. Этотъ день былъ праздникомъ у Герматовъ. Они питали культъ къ дружб, и хорошій пріемъ былъ одинъ изъ его обрядовъ, они любили попотчевать своихъ гостей тонкими блюдами и рдкими винами. Дйствительно, Гертруда превзошла само себя: душистая лососина, орошенная рюдесгеймеромъ, предшествовала поджареннымъ свинымъ хвостамъ, хруствшимъ на зубахъ,— истинное наслажденіе. Такова была сила привычки, что, несмотря на висвшее въ воздух безпокойство и на грозные раскаты сраженія, которое давалъ Макъ-Магонъ въ тотъ самый часъ, въ сторон Гагенау,— они съ удовольствіемъ вкушали вс эти прелести.
Никакого нтъ сомннія, что маршалъ отомститъ за неудачу, смерть генерала Дуэ и уничтоженіе дивизіи въ Виссембург, захваченной корпусомъ королевскаго принца.
Вчера неутшные крестьяне, требовавшіе докторовъ къ раненымъ, принесли это извстіе. Сначала имъ не хотли врить. Этотъ первый несчастный переворотъ въ судьб своимъ похороннымъ звономъ взволновалъ весь Страсбургъ. Волненіе отъ этого впечатлнія еще не улеглось, оно длало разговоръ лихорадочнымъ. Многіе видли въ томъ плачевное предзнаменованіе, другіе — несчастіе, которое на другой день потребуетъ реванша. Разсчитывали на Маджентскаго побдителя и героя битвы при Малахов. Своимъ краснымъ, грубымъ лицомъ и сдыми волосами маршалъ внушалъ къ себ довріе, но такое потрясеніе натягивало нервы и сильно возбуждало страсти. За этимъ столомъ, гд въ продолженіе столькихъ лтъ споры оставались учтивыми, теперь два раза поднимались жестокія препирательства — что-то треснуло въ стариной дружб Айсберговъ. Такъ было въ каждомъ дом Страсбурга: партизаны войны и мира, протестанты и католики, преторіанцы и либералы находились на ножахъ.
Пасторъ Готтусъ, съ грубымъ краснымъ лицомъ, съ толстымъ луковицеобразнымъ носомъ между свтлыми глазами, честный человкъ, любившій говорить напрямикъ, заявилъ:
— Сохранимъ себя отъ гордости! Это большой недостатокъ нашего брата, француза. Я вижу, дорогой Айсбергъ, что вы не знаете Германіи.
— Я кичусь этимъ,— отвчалъ Айсбергъ.
— Слдовательно, какъ же вы можете о ней судить? Нравственный уровень нашихъ сосдей несравненно выше нашего: тамъ живетъ народъ сильный, упорный. Германія господствуетъ надъ нами не только своими учеными, знающими и начитанными людьми, но и тмъ, что въ каждой семь, даже самой неразвитой, царствуетъ нмецкое чувство, состоящее изъ любви къ общей родин и религіознаго идеала, котораго мы не вдаемъ. Наша Франція, праздная, развратная, алчная до наслажденій, выродилась, и я прошу Бога военныхъ силъ, чтобы онъ не наложилъ на нее ужасной кары.
— Г-нъ пасторъ (обыкновенно Айсбергъ говорилъ: мой дорогой Готтусъ, или: мой уважаемый другъ), это не французскія чувства.
— Не французскія!— воскликнулъ побагроввъ Готтусъ.— Нтъ, право, лучше не спорить въ такомъ тон.
Молодой Андрэ Герматъ, только что окончившій курсъ юридическаго факультета, и на котораго съ дтства смотрли, какъ на жениха Элизы Айсбергъ, поднялъ свои красивые глаза на молодую двушку. Онъ обладалъ болзненной впечатлительностью и страдалъ, слыша, что эти существа, которыхъ связывало столько воспоминаній сердечнаго согласія и уваженія, такъ говорили. Но Элиза, также безпокоясь въ этой атмосфер, насыщенной электричествомъ, повернувъ свое маленькое, нжное личико, разсматривала между полузакрытыми ставнями, желобками тянувшейся тни и лучами солнца, столтнее каштановое дерево, втви котораго попадали почти въ комнату. Обыкновенно его листва, какъ бы громадное гнздо, трепетала отъ крыльевъ и пнія птицъ, теперь ни одинъ листъ не колыхался, сожженная земля, засохшіе трава и цвты издавали терпкое благоуханіе. Андрэ и Элиза инстинктивно боялись какой нибудь непредвиднной неожиданности. Ихъ нжнымъ чувствамъ угрожала опасность. При ихъ давней и полной увренности въ безопасности имъ казалось это необычайнымъ.
Старый домъ и старый садъ былъ дйствительно, въ ихъ глазахъ, оазисомъ мира, тишины и счастія. Уже такъ давно они знали въ немъ вс закоулки. Сколько разъ они завтракали, какъ сегодня, въ этой высокой и широкой столовой, со стнами, украшенными лпной работой, медальонами, дверьми съ матово-золочеными стчатыми карнизами, съ китайскимъ фарфоромъ на стнахъ, съ мебелью въ стил Ампиръ, свидтельствовавшими о семейныхъ традиціяхъ солиднаго и прочнаго комфорта. Каждой предметъ обстановки старясь гармонировалъ и, раздляя въ ежедневной жизни живыхъ существъ появлявшіяся радости и горе, мало-по-малу воодушевлялся и длался самъ какъ бы живымъ. Также и въ душ Элизы и Андрэ любовь настолько естественно и глубоко увеличилась, что они даже ея не чувствовали, такъ какъ она проникла въ нихъ и составила часть ихъ самихъ, какъ воздухъ, который они вдыхали, и каждый жестъ, къ которому они привыкли. Никогда они не говорили, что любятъ другъ друга, но ихъ улыбка, ихъ взглядъ, интонація голоса сливались между собою чрезъ таинственное сходство характеровъ и невидимую нить чистой, простой и сильной любви.
Вольфартъ, съ густою гривой волосъ и бородой, остриженной подъ гребенку, длавшими его похожимъ на сраго ежа, съ однимъ изъ тхъ движеній плечъ, которымъ онъ привыкъ поправлять свою тогу въ суд, сказалъ умиротворяющимъ тономъ:
— Очевидно, такой тактикъ, какъ Макъ-Магонъ, всегда дйствующій неожиданно, внушаетъ довріе. Однако, мн кажется, что не принимаютъ въ соображеніе стратегической позиціи Страсбурга. Это — ключъ Эльзаса. Объ этомъ забыли. Почему не займемъ мы Кэль, какъ наши отцы въ 1814 и 1816 годахъ? Захвативъ Рейнъ, мы угрожали бы великому герцогству. Разв потому, что въ своемъ глупомъ вандализм баденцы взорвали мостъ? Разв у насъ на гласисахъ нтъ для перехода рки приготовленныхъ понтоновъ? Только думаютъ ли о возможности блокиды? Насъ оставили безъ гарнизона. Осадное положеніе объявлено, у насъ новый губернаторъ, генералъ Урихъ. Но солдаты, пушки?.. Наши валы — сады и мурава, поясъ военныхъ операцій покрытъ домами и деревьями. Разв это, спрашиваю я, серьезныя приготовленія?
— Вы тоже, Вольфартъ,— воскликнула г-жа Айсбергъ, у которой былъ длинный носъ и рзкій голосъ,— вы также дрожите?
Но Айсбергъ прервалъ:
— Какое обвиненіе, дорогой юристъ! Какимъ были бы вы генералъ-прокуроромъ, если бы не были Цицерономъ адвокатуры! Но вы и въ самомъ дл воображаете, что Страсбургу будетъ угрожать опасность? Это мы, съ блиндированными канонерками генерала Эксельмана, отправимся бомбардировать укрпленные города Рейна. Макъ-Магонъ теперь разгромитъ нмецкую армію. Сегодня вечеромъ мы устроимъ иллюминацію… въ угрожаемомъ опасностью Страсбург! Нтъ, это презабавно!
Настолько идея показалась Айсбергу нелпой и неслыханной, что онъ разразился хохотомъ. Его жена вторила ему, а Стумпфы смялись исподтишка.
— Почему надъ этимъ смются?— спросила Ноэми тихонько у Карла.
Это была крестница г-жи Герматъ — сирота, воспитывавшаяся въ пансіон ‘Сестеръ’ — худенькая, съежившаяся и зябкая двочка, про которую можно было бы сказать: ‘хорошая птичка на съденіе кошк’, но это была миленькая, трогательная птичка. Отъ времени до времени ее приглашали, чтобы дать ей хорошо позавтракать. Ея мать была кормилицей Карла, и казалось, что розовый, толстощекій мальчикъ взялъ себ все молоко, не оставивъ ничего двочк. Онъ покровительствовалъ ей своей дружбой и повелительно распредлялъ игры. Карлъ отвтилъ ей:
— Они смются, потому что будутъ кушать ‘гуглофъ’.
И, довольный своимъ объясненіемъ, онъ углубился въ созерцаніе пышнаго пирога и сопровождающихъ его сливокъ, не видя, какъ мать глазами запрещала ему класть локти на столъ, и, еще мене замчая, какъ дядя Ансельмъ издали улыбался ему.
Старшій братъ Гермата, старый холостякъ, слылъ за оригинала, благодаря своей превосходной чистот души. Кром своихъ и Карла, котораго онъ баловалъ до крайности, онъ любилъ только свои бездлушки, скрипку и бдныхъ. Во второмъ этаж дома онъ собралъ настоящій музей изъ закопченныхъ картинъ, деревянныхъ, рзныхъ бауловъ, маленькихъ фарфоровыхъ фигурокъ и старыхъ ковровъ, стоившихъ, повидимому, очень дорого, но за которые Карлъ не далъ бы одного крейцера, относительно ихъ дядя Ансельмъ разсказывалъ неистощимыя исторіи. Круглолицый, съ гладкими волосами, раздленными по средин проборомъ, съ забавно разсяннымъ, порою, видомъ, дядя Ансельмъ былъ наставникомъ Карла относительно предметовъ таинственнаго міра, онъ наполнилъ воображеніе ребенка таинственными и страшными баснями и раскрылъ подземелья — его грезамъ, изумленію и страху. Часто ночью въ своей кровати Карлъ садился на постель и недоврчиво изслдовалъ тни: то это былъ горбатый гномъ, проскользнувшій подъ комодъ, то Лорелея, выкупавшись въ зеленомъ Рейн, тянулась на лунный лучъ… Но въ данный моментъ Карлъ не думалъ ни о разсказахъ дяди, ни о войн, ни о поддразниваніяхъ Ноэми, щекотавшей своей вилкой его ладонь, онъ мечталъ только о ‘гуглоф’ и о куск, который ему отрзывали.
Но что же случилось? Роздали сладкій пирогъ съ миротворной справедливостью, однако споръ сталъ еще боле дкимъ. На этотъ разъ Гумблотъ раздулъ бурю. Карлъ проклиналъ этотъ шумъ, произведенный мужчинами, женщины, по крайней мр, держались спокойне. Г-жа Готтусъ, добродтельная особа, тихая, какъ овечка, съ которой она имла большое сходство своей удлиненной челюстью, смотрла въ тарелку, двоюродная сестра, Стумпфъ, очень живо вращала глазами, какъ будто она хотла подслушать каждаго разомъ, а толстая г-жа Гумблотъ тяжело дышала отъ астмы, что касается до г-жи Герматъ, ей было достаточно дла — наблюдать за прислугой, слдить за разговоромъ и обмниваться съ мужемъ озабоченными взглядами.
Гумблотъ, тихій человкъ, несмотря на свои грозные усы, очень оживленно кричалъ:
— Вдь я повторяю вамъ, что великое герцогство пусто! Заводы боле не работаютъ, крестьяне переселились, баденскія войска покинули границы: настолько великъ страхъ, который мы внушаемъ имъ. Въ данный моментъ говорить объ иномъ, чмъ побда, было бы вроломствомъ. Надо благословлять эту войну, которая сдлаетъ Францію еще боле великой.
— Не надо благословлять войны!— сказалъ сурово Готтусъ.
— Нтъ,— сказалъ Герматъ,— война — беззаконіе, преступленіе! Это гнусность! Я подписалъ петицію императору противъ войны. Благословлять ее!… Какъ можете вы говорить такую вещь, Гумблотъ, вы, не бравшій никогда въ руки ружья, даже чтобы убить зайца! Вы очевидно не знаете, что означаютъ эти ужасныя слова: сожженныя жатвы, расхищенныя деревни, быстрыя экзекуціи, грабежъ, смертоубійство въ частности и большая рзня въ общемъ. Подумайте о томъ, что такое поле сраженія, и горе матерей!
— Теперь не время оспаривать войну: разливъ вино, надо его выпить.
— Да, вы его розлили,— возразилъ Герматъ съ отчаяніемъ:— вы розлили не вино, а кровь. Вы причинили наше несчастіе. Не очень этимъ гордитесь!
Стумпфъ, съ лицомъ, походившимъ на мордочку сладенькой ласочки, воскликнулъ фальцетомъ:
— Но, братецъ, ты хорошо знаешь, что Вильгельмъ напалъ на Бенедетти и закричалъ ему: ‘Вонъ! Вонъ!’
— Я этого не слыхалъ,— отвтилъ Герматъ:— я не обязанъ теб врить.
— Вотъ до чего мы дошли!— воскликнулъ Айсбергъ.— Могли ли мы ожидать, что получимъ ударъ съ тыла? Будто эти люди не вызывали насъ всевозможнымъ образомъ.
— Тогда мы очень наивны, попавъ въ сти,— возразилъ Герматъ.— Разв вы дти? Вы, старые страсбуржцы, разв вы не знаете, что Эльзасъ — ставка въ этой нелпой войн? Разв вы не чувствуете, что мы заплатимъ выкупъ? Значитъ, мысль сдлаться пруссаками силою побды не производитъ на васъ впечатлнія?
Поднялась суматоха, стали съ шумомъ возражать.
— Постойте!— кричалъ Айсбергъ.
— Молчите!— умолялъ Гумблотъ…
Пронзительные голоса ихъ женъ и Стумпфа протестовали:
— Нтъ, никогда! Какая мысль! Пруссаки!.. Не слдуетъ говорить подобныхъ вещей!.. О братецъ!
Но Герматъ выходилъ изъ себя, возвышая голосъ:
— А! Не надо этого говорить! Правда деретъ уши! Ну, такъ хорошо, вы ее услышите? Гд же ваши иллюзіи? Вы говорили, что Пруссія пойдетъ одна, а Германія подымается. Вы говорили: ‘у насъ будутъ союзники’. Гд же они? Покажите мн ихъ! Въ Мюнхен и Штутгарт университеты и гимназіи опустли въ одно мгновеніе: тысячи студентовъ предложили себя волонтерами. Это народное движеніе непреодолимо. Ну, вы знаете, однако, какъ и я, что Пруссія хочетъ Страсбурга, добивается Меца и расчлененія Франціи. Какъ и я, вы получали и получаете ежедневно изъ Германіи письма, которыя не оставляютъ вамъ никакого сомннія…
— Только не я!— поправилъ Айсбергъ, поселившійся въ стран около двадцати лтъ.— Благодаря Бога, я знаю только французовъ!
— Но, эльзасцы — отъ отца къ сыну, но вы, пасторъ, и вы, Гумблотъ, и ты, Стумпфъ, вдь вы знаете, что я говорю правду. Намъ пишутъ: ‘Мы посвятимъ все, чтобы положить конецъ безпрестаннымъ угрозамъ французовъ. Мы все пустимъ въ ходъ, мы положимъ до послдняго нашего талера, до послдняго нашего сына, но мы возвратимъ себ Эльзасъ и Лотарингію, чтобы защитить наши границы!’ Моя дочь, Эдель, француженка сердцемъ, однако, объявила мн о сил любви къ своей новой семь, ко всмъ тмъ, кого она видла и слышала. Она считаетъ уже Страсбургъ возвратившимся къ ‘великой общей родин’. Даже дти… да вотъ мой внукъ Генрихъ писалъ Карлу: ‘До свиданія, дядюшка, и до скораго! Мы возвратимся въ Страсбургъ съ солдатами и хорошо повеселимся вмст, когда ты будешь такъ же нмецъ, какъ и я’. Благословляйте теперь войну, которая порождаетъ подобныя чудовищности!
— Ну, такъ,— воскликнулъ съ бшенствомъ Айсбергъ,— ваши слова доказываютъ, что въ Эльзас нчто сгнило. Прикосновеніе границы испортило лучшую совсть. Вотъ результаты компромиссовъ, союзовъ и дружбы: ослабленіе характера и упадокъ сердца. Однимъ словомъ, знаете ли вы, какъ это называется? О! совсмъ не французское слово:— ‘трусость’. Вы боитесь, боитесь сражаться!
— Айсбергъ, вы мой гость и самый старый другъ,— сказалъ Герматъ дрожащимъ голосомъ:— вы не имете права такъ со мною говорить.
— Я имю право! Да, я обязанъ. Ваши чувства не достойны истиннаго страсбуржца!— воскликнулъ Айсбергъ.
— Айсбергъ!
— Тотъ, кто сомнвается въ своей стран, ранитъ во мн священныя фибры, тотъ, кто вритъ боле въ непріятеля, чмъ во Францію, жестоко оскорбляетъ меня. Побда нашей арміи и торжество имперіи будетъ вамъ карою! Не называйте меня боле вашимъ другомъ, это кончено! Вашимъ гостемъ я боле никогда не буду!
Онъ поднялся, бросивъ свою салфетку, Герматъ — тоже. Въ эту минуту смятенія стулья попадали, дамы издавали восклицанія. Дойдетъ ли дло до драки? Вмшался пасторъ Готтусъ.
— Друзья мои,— сказалъ онъ,— изъ любви къ Богу, именемъ патріотизма, который васъ воодушевляетъ, забудьте это недоразумніе. Айсбергъ, Герматъ, подайте другъ другу руки!
Но Айсбергъ не хотлъ ничего слышать.
— Прощайте! Иди, жена! иди, Элиза!
Андрэ всталъ и сдлалъ шагъ впередъ, онъ хромалъ съ дтства, и этотъ недугъ былъ для него жестокимъ униженіемъ. Высокомріе Айсберга возмущало его, а мысль потерять Элизу взволновала. Поблднвъ, онъ пробормоталъ.
— Элиза, не уходите! Элиза, не сердитесь!
Но, потерявъ голову, она, казалось, не слышала его, ея мать увлекала ее за собою, тщетно Вольфартъ и Готтусъ старались его удержать. Айсбергъ удалился въ сопровожденіи Гумблота, затмъ Стумпфовъ, ршившихся, какъ сказали они, уговорить его и привести обратно.
Карлъ забылъ отъ изумленія свой кусокъ ‘гуглофа’, испуганная Ноэми, казалось, была готова расплакаться. Г-жа Герматъ съ нжной твердостью оперлась на плечо мужа, на котораго нжно смотрлъ дядя Ансельмъ. Герматъ взглянулъ на Вольфарта, потомъ на Готтуса. Пасторъ протянулъ ему съ жаромъ руки, сказавъ:
— Мой старый другъ!
И прибавилъ:
— Простите ихъ: они не знаютъ, что творятъ!..
Однако сраженіе все продолжалось, и глухой шумъ достигалъ до города съ порывомъ втра. Страсбургъ переполненъ былъ любопытными, журналистами, родителями и друзьями офицеровъ, безпокойно ожидавшими военныхъ извстій. Жители, вышедшіе изъ города на дв мили, вернулись съ веселыми лицами: неожиданное нападеніе Макъ-Магона, утверждали они, имло успхъ. Фальи, спустившись съ Битча, напалъ съ фланга на нмцевъ, заманенныхъ въ Гагенаускій лсъ. Таможенные вернулись съ развдокъ: громъ пушекъ удалялся въ сторону Виссембурга. Пробжала дрожь побды: королевскій принцъ убитъ, его армія взята въ плнъ!
— Давай Богъ!— думалъ Герматъ. Безпокойство принудило его выйти изъ дома. Сопровождаемый Вольфартомъ, онъ испыталъ вс волненія, свирпствовавшія въ город. Многія лица ему были знакомы, и онъ могъ прочитать на нихъ отраженіе своихъ собственныхъ чувствъ. Онъ молча шелъ съ тяжелымъ сердцемъ. Одна побда могла усладить горечь, разлившуюся въ немъ. Подъ его спокойной личиной, въ которой практическій смыслъ соединялся съ добродушіемъ, скрывался нжный человкъ, врный въ своихъ привязанностяхъ и укоренившійся въ своихъ привычкахъ. Его ссора съ Айсбергомъ причинила ему ужасную печаль, это его возбуждало, какъ жестокая зубная боль, какъ мучительный глубокій ожогъ. Онъ страдалъ тломъ и душею. Такая старинная дружба! Напрасно онъ повторялъ себ, что Айсбергъ, грубый, восторженный человкъ, часто не хотлъ его признавать, не хорошо понималъ, что въ ихъ привязанности онъ, Герматъ, давалъ боле, чмъ получалъ, это его не утшало, но лишь усиливало злобу, оставшуюся отъ сдланной ему несправедливости. До чего дошло дло!… До такой степени Айсбергъ довелъ оскорбленіе, что за собственнымъ столомъ Гермата, нарушая этимъ тихое общеніе за хлбомъ-солью, онъ покинулъ его съ такимъ неприличіемъ и грубой вспышкой! Нтъ, онъ никогда не будетъ въ состояніи простить Айсберга, въ данную минуту Герматъ ненавидлъ его за такое ослпленіе и жестокость. Затмъ онъ вдругъ, представлялъ его себ раскаявшимся, съ влажными глазами, протянутыми руками, какъ въ добрые дни, посл грубыхъ споровъ… Но, нтъ, въ ихъ словахъ прозвучало что-то непоправимое и надломилось при звук захлопнувшейся двери. Это былъ конецъ. Сколько бы онъ ни разсуждалъ, его гордости не удалось бы заглушить такъ долго длившуюся любовь. Онъ боле страдалъ, чмъ возмущался противъ нелпаго окончанія двадцатилтней дружбы!
Но даже въ этой неожиданности была вся возмутительная сторона катастрофы, и результатъ — ея недовріе. Полно! Это мечта! Какъ, Айсбергъ не придетъ въ субботу завтракать? Онъ не развернетъ своей салфетки, не засунетъ, своимъ обычнымъ жестомъ, ея кончикъ за жилетъ и не скажетъ съ видомъ превосходства, принимая важную осанку: ‘Посмотримъ, что-то Гертруда намъ приберегла на сегодня?’ — счастливый, какъ ребенокъ,— старый ребенокъ!— А если г-жа Герматъ отвчала: ‘Будутъ бараньи языки съ пюрэ изъ овощей, какъ вы любите’, или: ‘Будутъ угри, поджаренные въ тст по-эльзасски’,— то онъ восклицалъ: ‘Право, только здсь умютъ хорошо покушать. Никогда у себя я не мъ такой прелести!’ Между тмъ его жена, нсколько раздосадованная, принужденно смялась… Полно, это было невозможно. Эти дорогія для Гермата привычки Айсбергъ, не мене любившій ихъ, разбилъ изъ-за высказаннаго личнаго сужденія. Можетъ ли до такой степени ослплять честныхъ людей политическая страсть? Не было ли чего другого, клеветы, чьего нибудь вліянія? Не жены ли Айсберга — тщеславной до излишества женщины, которую скандализируетъ ихъ простота, въ особенности г-жи Герматъ: женщины часто скрываютъ подъ улыбками свою непріязнь? Не было ли это вліяніе префекта, привыкшаго къ офиціальной лжи и къ избирательной практик? Конечно, только что вспыхнувшее недоразумніе зародилось не со вчерашняго дня, оно ежедневно возрастало. Печально чувствовать, какъ расходятся умы, доказать свою невозможность убдить, видть, какъ слова становятся дкими, и сердце охлаждается въ т годы, когда, именно, дружба должно становиться устойчиве, закрпленная прошедшимъ, опытомъ и доказательствами.
Но Гермата еще укололо — онъ не давалъ себ въ этомъ отчета — сознаніе, что исчезнувшее не возвратится боле и не замнится: въ его жизни останется проблъ, пустое мсто отъ вырванной съ корнемъ живой любви. Если Айсбергъ отъ этого не страдаетъ, тмъ лучше для него. Герматъ же испытывалъ страшныя терзанія. Это было довершеніемъ всего, что въ продолженіе цлыхъ недль тревожило и сокрушало его: предвидніе будущаго и родительское горе. Мысль, что честный Людвигъ Гаффнеръ совсмъ не дурной человкъ, сдлавшійся по вол рока ихъ непріятелемъ, могъ съ обнаженной саблей встртиться лицомъ къ лицу съ Андрэ, если бы бдный мальчикъ могъ служить со своей больной ногой въ волонтерахъ, мысль, что Эдель не могла желать успха ни прежней ни новой родин, потому что побда одной требовала погибели другой,— вотъ что было его неутшнымъ горемъ. Однако онъ, по совсти, не могъ сожалть о замужеств дочери, потому что она была счастлива, найдя любовь, богатство и превосходныхъ свекра и свекровь, надо сознаться, что вс эти Гаффнеры были ‘сливками человчества’. И онъ снова видлъ ихъ добрый пріемъ и прояснившіяся лица. Его разсудокъ и совсть возмутились, когда онъ сказалъ себ, что теперь приходится ненавидть другъ друга, между тмъ какъ вчера обнимались.
Внезапно воспоминаніе о дочери напомнило ему о сыновьяхъ, онъ предвидлъ новое разрушеніе его плановъ: предполагаемый бракъ Андрэ съ Элизой уничтожился… Полно, но если они любили другъ друга?… Еще дтьми ихъ называли маленькимъ мужемъ и маленькой женой. Неужели они будутъ страдать по ошибк Айсберговъ? Они, невинные, были бы несправедливо принесены въ жертву. Такъ какъ онъ любилъ нжно Андрэ и Элизу, то такая мысль ему была ненавистна. Нтъ, это слишкомъ глупо, это его возмущало… Надвигалась гроза, буря, уносившая людей, дома и деревья въ шквал гранатъ и пуль, огненный вихрь пожара — тяготли надъ нимъ, удручали его трагическимъ, невдомымъ будущимъ. Боже мой, лишь бы Макъ-Магонъ выигралъ сраженіе!
Эти размышленія возвращались къ нему безпрестанно, оканчиваясь сомнніемъ, какъ въ центр темнаго лабиринта.
— Ахъ!— сказалъ онъ, обращаясь къ Вольфарту, молчаливо идущему около него,— это сильне меня, тоска сжимаетъ мн сердце.
Онъ окинулъ взглядомъ улицу, по которой они шли: она вела въ предмстье къ воротамъ Петра. Не было тротуара, не было моста и переулка, къ которому они не привыкли. Прекрасное вечернее солнце, дышащее теплотою блестящаго августа, омывало своими лучами верхушки домовъ изъ рзнаго дерева, памятники изъ краснаго песчаника съ почернвшими жилками, старинныя жилища, приближавшіяся другъ къ другу подпорками своихъ бурыхъ срубовъ, съ этажами не по отвсной линіи, большими розовыми крышами, съ слуховыми окнами и зубчатыми шпицами. Зеленоватая вода каналовъ, образовавшихъ какъ бы рукава рки Илля, искрилась и сверкала. Лучи свта проникали чрезъ листву столтнихъ садовъ. Въ оград своихъ валовъ, построенныхъ Вобаномъ, своихъ бастіоновъ, воротъ, изъ которыхъ часть была вооружена башнями,— Страсбургъ сохранилъ, съ своей пяти-угольной цитаделью и обширнымъ арсеналомъ, средневковую суровость и мрачность. Этотъ городъ, съ его соборомъ, храмами, музеями, площадями, старыми домами XVII и XVIII вковъ, мощеными улицами, мельницами и арсеналами, прелестью его стнъ и теряющейся вдали мягкостью его водъ, съ мертвой жизнью прежнихъ лтъ и оживленнымъ движеніемъ новыхъ улицъ, съ богатствомъ и славой его прошедшаго и съ торжественной простотой его настоящаго,— походилъ сегодня на праздничный городъ и на проснувшійся улей подъ голубымъ небомъ. Герматъ пришелъ въ умиленіе отъ этой картины, и въ его сердц и на губахъ появились слова старинной народной псни:
О Strassburg, Strassbnrg,
Du, wunderschne Stadt!
О Страсбургъ, чудный городъ!
Его мысль миновала ворота, перенеслась чрезъ массу зелени, широкія аллеи, лужки, мста сельскихъ прогулокъ: Контадъ и Роберстау, а также экскурсіи въ Кел и гостиницу подъ вывской ‘Лососина’, гд дятъ устрицъ и пьютъ свжее пиво. Онъ снова увидлъ широкую долину, обширную, открытую, плоскую мстность, усянную деревнями, покрытую жатвами и хмельникомъ, колно Рейна, вдали темныя вершины Шварцвальда, Альпъ и Вогезъ, здсь — Германія, тамъ — Швейцарія, а подъ его ногами французская земля, входъ въ которую защищалъ Страсбургъ. Стрижи летали въ уровень съ домами. Немытыя дти съ полными щечками прогуливались, весело смясь. Телга, нагруженная соломой, наполняла улицу сладковатымъ запахомъ. Пріятно было существовать, дышать, видть, чувствовать, слушать, наслаждаться всми порами тла, тепломъ и прекрасной погодой… А приходилось думать только о рзн: какой кошмаръ!
Проходя мимо краснаго дома — пивной Кермера, они услышали, какъ маленькая дтская ручка постучала имъ въ окно.
— Смотрите,— сказалъ Вольфартъ:— это Карлъ и Ноэми.
Они сидли тамъ съ дядей Ансельмомъ за тяжелымъ деревяннымъ столомъ. Предъ нимъ стояла громадная кружка съ пивомъ, другая — поменьше, изъ которой поочередно пили дти. Карлъ находилъ восхитительнымъ это препровожденіе времени. Онъ упросилъ дядю не отправлять Ноэми въ школу, утверждая, что для нея было хорошо еще погулять. Онъ и она были очень веселы и смялись, безъ всякой причины. Ансельмъ Герматъ слушалъ ихъ болтовню, выпуская дымъ изъ своей трубки, прищуривая свои большіе съ неопредленнымъ выраженіемъ глаза. Вокругъ него спорили и ссорились: честные граждане были возбуждены, кто — противъ, кто — за правительство. Повсюду было одно и то же — на улицахъ и въ пивныхъ: т же самыя ссоры, въ которыхъ французы и нмцы чередовались, прерывая споръ нмецкими ‘ja’, ‘so’, ‘nein’. Жирная хохотунья Сузель, прислуга пивной, съ ямочками на ше и громадными, блыми, толстыми руками, проворно бгала въ этой суматох. Ансельмъ, которому надола политика, интересовался боле вздернутымъ носомъ Карла и блестящими глазами Ноэми. Вольфартъ, едва свъ, заговорилъ, его слушали, потому что онъ хорошо говорилъ, и его краснорчіе создавало ему авторитетъ.
Одинъ гарнизонный офицеръ только-что объяснялъ тактику маршала: она состояла въ привлеченіи непріятеля на избранное поле сраженія, посл чего его убивали въ западн. Даже неудача подъ Виссембургомъ служила тому доказательствомъ. Дуэ. которому было поручено привлечь непріятеля медленнымъ отступленіемъ, вышелъ съ ними на неравный бой. Но, волей-неволей, Герматъ представилъ себ беззаботный отъздъ Макъ-Магона, покидавшаго Страсбургъ, посл своего завтрака, какъ будто его генералъ не долженъ былъ драться въ этотъ самый часъ.
— Господа,— сказалъ офицеръ-энтузіастъ, подымая стаканъ,— за стараго Мадженскаго льва и за побду.
Въ эту минуту на улиц поднялась тревога, постители пивной бросились къ окошку, нкоторые отъ нетерпнія, иные отъ безпокойства. На порог толстая Сузель махала своими блыми руками. Смутный, а потомъ боле опредленный говоръ, слышался изъ всхъ устъ. Взволнованныя, блдныя лица толпились вокругъ всадника, который кричалъ:
— Измна! армія бжала, пруссаки идутъ!…
Откуда было извстіе, никто не зналъ. Но оно распространялось, отражаясь съ поразительной быстротой. Предмстья наполнялись толпою. Страсбуржцы бросились къ заставамъ, Герматъ и дядя Ансельмъ ‘въ страшной тревог’ разспрашивали прохожихъ, Карлъ и Ноэми, прижавшись другъ къ другу, наслаждаясь своимъ страхомъ, который былъ для нихъ удовольствіемъ.
Что имъ сдлаютъ пруссаки?… Они видли близко баденское войско во время ученій, и ихъ веселило созерцать, какъ солдаты подымали и опускали ноги, механически шагая, будто деревянные солдатики.
Внезапно показалась наемная карета, хавшая галопомъ къ дивизіонному штабу: только и успли узнать сидящихъ въ ней коменданта и полковника понтонеровъ Фьевэ. За минуту предъ тмъ, они разсматривали горизонтъ въ подзорныя трубки, съ вала, близъ воротъ Петра, и затмъ, поспшно спустились. Что могли они видть?
Женщины, съ испуганными лицами, удерживали обими руками своихъ мужей. Мрачный слухъ подтвердился: Макъ-Магонъ побитъ, пруссаки подъ стнами Страсбурга. Тамъ вдали колонна бглецовъ спускалась съ Гагенау. Потомъ поднялись крики: ‘На вокзалъ! везутъ раненыхъ’. Раздался барабанъ, бившій тревогу: волонтеры бжали, ихъ грубые сапоги стучали по мостовой.
Герматы поспшили на вокзалъ, они прибыли къ платформ въ тотъ моментъ, когда поздъ съ двумя локомотивами остановился, Въ шести крытыхъ вагонахъ лежали распростертыми раненые. Кровь струилась по колесамъ. Въ этой масс томящихся тлъ то выдлялось страшно блдное лицо, то сломанная рука протягивалась и упадала, то раздавались вздохи.
Позади платформъ, въ длинномъ ряд вагоновъ, были свалены, словно скотъ, несчастные въ агоніи и мертвые. Въ толп раздался крикъ ужаса и стованія. Затмъ пронзительные возгласы женщинъ огласили воздухъ, раздался концертъ проклятій, на которыя отвчалъ вопль пхотнаго солдата, лицо котораго, изрытое рубцами, представляло сплошную рану.
Здсь виднлись ужасныя раны: тюркосъ, съ распоротымъ животомъ, поддерживалъ руками внутренности, у зуава вмсто обрубленныхъ рукъ торчали остатки плечъ, походившихъ на красныя эполеты.
— Уведи дтей, это ужасно!— сказалъ Герматъ.
Карлъ и Ноэми, хотя испугались, но отъ изумленіи вцпились въ дядю Аксельма, они хотли все видть. Приблизились санитары съ ручными носилками, ослпительной близны. Крики женщинъ удвоились: он бранили Наполеона и Вильгельма и требовали своихъ мужей и братьевъ. Нкоторыя изъ нихъ, съ безумнымъ видомъ, ломали себ руки, иныя плакали, поддерживая хромыхъ солдатъ. Наконецъ устроилось раздирающее душу шествіе черезъ улицы, переполненныя народомъ. Носилки побагровли отъ крови, на нкоторыхъ изъ нихъ прицпились къ еще новому полотну обрывки мяса и осколки костей. Телгъ съ бойни пріхало въ большомъ количеств, мясники, казавшіеся громадными, въ своихъ розовыхъ, запятнанныхъ кровью, блузахъ, уносили на рукахъ, какъ туши скота, это человческое мясо, безжизненное или трепещущее, еще согртое жизнью или охлажденное смертью.
Герматъ задлъ нечаянно Айсберга, избгавшаго смотрть на него. Съ важной осанкой послдній приблизился къ поручику тюркосовъ, распростертому на матрас.
— По крайней мр, побдители ли вы?— спросилъ онъ офицера.
Послдній отвтилъ суровымъ тономъ:
— Если бы у насъ были генералы, мы не были бы здсь.
Старый солдатъ повторилъ раздирающимъ сердце тономъ:
— Ихъ слишкомъ много! У нихъ было много пушекъ!..
Дядя Ансельмъ кончилъ тмъ, что увелъ дтей. Герматъ увидлъ гордо прошедшаго мимо него Айсберга, какъ будто побда была выиграна, но кончики его усовъ дрожали отъ судорожнаго движенія, передернувшаго ему уголъ рта. Внезапные звуки сбора не раздавались боле въ город, съ четырехъ сторонъ Страсбурга, среди гула барабановъ и хриплаго звука трубъ, неслись печальные звуки забитой наскоро, въ минуту паники, тревоги. Гарнизонъ взялся за оружіе и занялъ валы, вс заставы закрыли и подняли подъемные мосты. Страсбургъ видлъ себя преданнымъ на произволъ штурма и почти безъ защитниковъ, за городомъ замтили появленіе непріятельскихъ лазутчиковъ, и лихорадочными или угрюмыми голосами раненыхъ распространялась роковая увренность въ неизбжности пораженія. По ихъ словамъ, разбитая армія въ безпорядк- разбгается, Макъ-Магонъ скитается безъ войска, кирасиры и вся кавалерія побросали тяжелое оружіе въ пропасть, для облегченія отступленія. Страсбургу угрожала опасность. Эльзасъ открытъ,— Франція наводнена непріятелемъ.
Виссембургъ первый прозвонилъ похоронный звонъ, Фрешвиллеръ — второй. Достаточно было нсколько часовъ для этой катастрофы.
Вокругъ валовъ, передъ заставами, собиралась жалобно вопіющая ватага, шумъ, производимый ею по другую сторону стны, слышался, какъ усиливающійся прибой волны. Это былъ стремительный потокъ бглецовъ, который, спускаясь съ Гагенау, несся по дорог, захватывая, какъ добычу, сотни крестьянъ, обремененныхъ дтьми и скарбомъ.
Въ то время, какъ солдаты безъ оружія, спускались на укрпленія бастіоновъ и пробирались за окопы, позади, первая кучка бглецовъ бросалась, вразсыпную, кавалерія и артиллерія смшались, зуавы цплялись за лошадей гусаръ, кирассиры сбиты были съ коней, артиллеристы хали на телгахъ, служившихъ для перевоза артиллерійскихъ запасовъ,— однимъ словомъ происходило полное распаденіе арміи.
Открыли заставы, и волна позорной толпы прорвалась на улицу, наводнивъ предмстья.
Ночь все покрыла: большая часть бглецовъ хранила молчаніе и глядла сосредоточенно, угрюмо, дико, были между ними и раненые, многіе изъ нихъ, казалось, падали отъ истощенія и шептали слабымъ голосомъ:
— Кусокъ хлба!
Другіе увряли:
— Генералы кричали: спасайся, кто можетъ! Намъ измнили!
Они не дали ни одного выстрла.
Среди упрековъ, молчанія, бшенства и жалобныхъ стованій толпы, бглецы продолжали входить въ городъ.
Они прибывали всю ночь и почти весь слдующій день, жгучее солнце обнаруживало ихъ плачевный видъ. Въ особенности кирассиры отличались необычайнымъ видомъ: ихъ панталоны были разорваны, кирасы покороблены и продырявлены, безграничное изумленіе тяготло на ихъ лицахъ и парализировало ихъ громадныя фигуры. На лошадяхъ, раненыхъ отъ загривка до позвоночника, солдаты скакали галопомъ, иногда по двое на одномъ кон, обозная прислуга вела лошадей съ корзинками на спин для перевозки раненыхъ, амбулаторныя кареты были переполнены, донельзя, ранеными и умирающими.
Посл полудня раздались свирпые крики: это были тюркосы, которые вошли въ городъ, жестикулируя, какъ эпилептики, ихъ небесно голубыя куртки были замараны кровью и почернли отъ пороха, они размахивали штыками, и на ихъ почернвшихъ лицахъ можно было различить лишь блки глазъ и зубы, какъ у дикихъ. Они прошли на площадь, гд кишла громадная толпа. Когда оказалось, что они несутъ знамя, разорванное въ тряпицу, въ толп пробжала дрожь, тысячи голосовъ закричали: ‘Да здравствуетъ Франція!’. Съ балкона главнаго штаба полковникъ Дюкассъ развернулъ побдный трофей и поднялъ высоко его предъ страсбуржцами, вс присутствующіе привтствовали знамя громкими возгласами. Уже каждый воображалъ, что знаетъ, какъ было проиграно сраженіе, легенды преувеличивали разсказы, смшивали ложь съ правдою и возбуждали въ воображеніи народа фантастическія тни и отблески эпопеи.
Истина была злополучна и проста, но совсмъ иная.
Императорская армія, наскоро мобилизированная, полная иллюзій и отваги, но недостаточно экипированная и сытая, топталась на мст, въ продолженіе трехъ недль, въ кавардак приказаній и контръ-приказаній. Далекая отъ мысли устремиться на Палатинатъ, она ограничила свою удаль ничтожнымъ Саарбрюкенскимъ успхомъ и исполненіемъ роли таможенныхъ на границ, къ тому же еще бда: уланы, рыская, взадъ и впередъ, контрабандой, дразнили бездятельную французскую кавалерію. Разбросанная гвардія корпусовъ Фроссара, Базена и Ладмиро не могла выставить плотной преградой даже своихъ трехъ армій противъ Германіи, мобилизированной не торопясь, какъ слдуетъ. Въ то время, какъ Фальи собиралъ б-й корпусъ вокругъ Битча, какъ Феликсъ Дуэ сосредоточивалъ 7-й въ Бельфор и Канроберъ 6-й въ Шалон, Макъ-Магонъ, командовавшій силами въ нижнемъ Эльзасс, разбрасывалъ дивизію 1-го корпуса въ Лембах, Рейхсгофен и Гагенау. Онъ сдлалъ ошибку, оставивъ Абеля Дуэ въ Виссембург, безъ прикрытія и на пять миль вперзди отъ всхъ подкрпленій. Дуэ, пораженный превосходствомъ непріятельскихъ силъ, изъ точнаго повиновенія, принялъ сраженіе и боролся, не получая приказа отъ маршала, ни подкрпленія отъ Дюкро, хотя предупредилъ обоихъ о неизбжности атаки. Дуэ былъ пораженъ на смерть, Пеллэ продолжалъ борьбу, затмъ оттсненный изъ Виссембурга и Гейсберга, онъ долженъ былъ отступить. Виссембургское сраженіе было проиграно. Фрешвиллеръ удвоилъ, увеличилъ пораженіе. Повторились т же самыя неосторожности и т же ошибки, но еще худшія.
Макъ-Магону, по его требованію, передано были командованіе 1-мъ, б-мъ и 7-мъ корпусами. Какъ только онъ получилъ ихъ, то воскликнулъ радостно: ‘Господа нмцы, вы — въ моихъ рукахъ!’.
Что онъ разсчитывалъ длать? зналъ ли онъ это самъ? Занявъ Вогезы, онъ могъ тамъ заградить проходъ: со своими тремя армейскими корпусами онъ былъ непреодолимъ. Но какъ же покинуть Страсбургъ и нижній Эльзасъ, не перейдя снова къ наступательнымъ дйствіямъ!.. Въ своемъ незнаніи о направленіи арміи королевскаго принца, онъ разсчитывалъ 7-го приблизиться къ непріятелю на Фршвиллерской позиціи, а 6-го онъ былъ самъ атакованъ. Не подозрвая близости непріятеля, онъ выставилъ на высотахъ, которыя тянулись отъ Неегвилера до Морсброна, своихъ 35.000 человкъ, не укрпивъ, какъ слдуетъ, высотъ Фршвиллера, Эльзасгаузена и Гунштедта, не занявъ деревни Вртъ и не снабдивъ войскомъ Морсброна. На этихъ волнистыхъ мстностяхъ, покрытыхъ виноградниками, фруктовыми садами и хмельникомъ, имъ служили фронтовой обороной равнины И рка Зауэръ. Перваго корпуса, дивизіи Дюкро, Рауля, Лартига растягивались налво предъ Фршвиллеромъ, въ центр — напротивъ Врта и впереди Эльзасгаузена, направо — къ Морсброну. Кирасиры 2-й резервной дивизіи Боньмэна были укрыты между Фршвиллеромъ и Эльзасгаузеномъ. 7-й корпусъ не былъ выставленъ, за исключеніемъ дивизіи Консель-Дюмениля, устроившагося съ кирасирами бригады Мишеля, около Эбербаха. Отъ 5-го корпуса, неподвижно стоявшаго въ проходахъ Битча и Рорбаха, въ ожиданіи распоряженій, одинъ только дивизіонъ Гюйо и де-Лепара выступилъ къ Филиписбургу.
Сраженіе, завязавшееся съ начала зари простыми демонстраціями, вскор перешло въ ожесточенный бой. Нмцы растерялись. Дюкро пустилъ въ ходъ штыки, косилъ картечью и прогналъ баварцевъ II корпуса, V прусскій корпусъ Кирбаха и XI — Бозе, наткнувшіеся на склон Фршвиллера и Эльзасгаузена на французовъ, въ безпорядк устремились назадъ изъ Нидервальда и обратно перешли рку. Даже Гартманъ, по приказу королевскаго принца, вызвалъ изъ битвы II баварскій корпусъ. Въ 11 1/2 часовъ нмцы не могли боле занимать ни одной высоты, они удержали Вртъ, но захватили его безъ обороны непріятеля. Макъ-Магонъ могъ отступить: ему на это было время. Онъ врилъ въ побду и упрямился. Однако огонь французской артиллеріи уменьшался, нмецкія батареи громили французскія войска съ равнины Гунштедта. Лартигъ бросился противъ Гунштедта, но безъ успха. Три нмецкіе корпуса съ могучей солидарностью вернулись къ атак. Въ часъ на пол сраженія явился королевскій принцъ, введя въ сраженіе вс свои войска. Маршалъ попробовалъ штурмовать Вртъ, но тщетно. Правый флангъ дрогнулъ и отступилъ предъ натискомъ 12.000 тысячъ пруссаковъ, проникнувшихъ подъ Нидервальденомъ и захватившихъ Морсборнъ. Лартигъ, едва не окруженный непріятелемъ, позвалъ на помощь кирасировъ Мишеля и сказалъ: ‘Ступайте, какъ при Ватерлоо!’. При трубныхъ звукахъ, кавалерія ‘на разъяренныхъ лошадяхъ’ ринулась въ атаку внизъ по склону, спотыкаясь на откосы и наталкиваясь на стволы деревьевъ. Рдя подъ пулями, она ворвалась въ Морсборнъ, миновала улицы, на которыхъ изъ каждаго окна стрляли въ упоръ. Вн деревни, оставшіеся въ живыхъ, собрались вмст и, атакованные прусскимъ гусарскимъ полкомъ, разсялись и погибли.
Реорганизованная правая сторона, несмотря на усилія тюркосовъ, 1-го полка егерей и зуавовъ, скоро распалась. Макъ-Магонъ, отражая нападенія съ двухъ сторонъ, потерялъ отбитый непріятелемъ Нидервальдъ и подожженный ими Эльзасгаузенъ. Онъ стойко упорствовалъ, продолжая еще держаться. Однако, прижатый въ Фршвиллер, чего онъ ожидалъ? Чтобы дивизія Гюйо и Лепара достигла пушекъ? чтобы Фальи согласно своему долгу?.. Но онъ не телеграфировалъ имъ никакого распоряженія и не требовалъ никакой помощи. Чтобы выиграть полчаса времени, онъ пожертвовалъ своей резервной артиллеріей: пушки были подбиты выстрлами, лошади полетли кубаремъ, солдаты убиты. Онъ пожертвовалъ свой резервъ кавалеріи. Дивизія Боньмэна, состоящая изъ четырехъ великолпныхъ кирасирскихъ полковъ, поспшила въ пекло. Она понеслась чрезъ виноградники и хмельникъ, осыпанная картечью и градомъ пуль. Принеся эту напрасную жертву, тюркосы бросились впередъ съ дикимъ пыломъ.
Все тщетно. Всюду послднія сопротивленія прекращались, I корпусъ разсялся — полное пораженіе.
Вс дороги покрылись безпорядочными толпами, стадомъ бглецовъ. Эльзасъ открытъ, Страсбургъ — покинутъ. Въ тотъ же день Фроссаръ былъ разбитъ въ Форбах, Лотарингія тоже открылась.
Чрезъ эти два зіяющія отверстія роковое нашествіе готово было разлиться по всей Франціи.
Сидя противъ дяди Ансельма, маленькій Карлъ завтракалъ на кухн. Чтобы не запачкать своего бархатнаго костюма, онъ позволилъ повязать себ вокругъ шеи салфекту, два угла которой торчали рожками, дядя былъ въ черномъ, при бломъ галстух и безъ сюртука. Гертруда налила имъ кофе съ молокомъ и намазала груду тартинокъ масломъ, при этомъ она длала недовольныя гримасы, потому что уже три дня, какъ молочницы не входили въ блокированный городъ, и уже это было не прежнее хорошее молоко и масло съ фермъ Роберстау. Вчера крестьяне этой деревни, спасаясь отъ нмцевъ, удалились въ городъ на паромахъ и судахъ.
Дв служанки, Гретхенъ и Ганна, одна блондинка, другая брюнетка, уходили и приходили. Он об были одты одинаково, попраздничному: въ маленькихъ чепчикахъ изъ серебряной парчи, въ блыхъ кисейныхъ шемизеткахъ, черныхъ бархатныхъ корсетикахъ, зашнурованныхъ на треугольной вышитой серебромъ вставк, въ коротенькихъ юбочкахъ: одна — въ красной, другая — въ зеленой, что отличало католичку отъ протестантки. Он болтали и смялись, и ничто не доставляло такого удовольствія дяд Ансельму и Карлу, какъ слушать ихъ. Даже сама старая и угрюмая Гертруда съ суровымъ лицомъ, обрамленнымъ плоенымъ чепчикомъ съ капюшономъ, какіе носили нидерландскія монахини, въ вчномъ черномъ балахон, съ черной юбкой, надтой на сухомъ длинномъ тл, улыбалась, глядя на нихъ.
Хотя старуха ворчала, но въ это утро она была мене обыкновеннаго недовольна. Это было 15-е августа, именины императора, и, какъ въ прежніе годы, ея кухня блестла. Она блестла ежедневно, но на этотъ разъ боле обыкновеннаго. Можно было ее принять за гостиную, такъ отливали зеркальнымъ блескомъ красные изразцы и казались новыми прекрасно вымытые блые деревянные столы. Ничто такъ не привлекало взора, какъ громадный очагъ для приготовленія жаркого, съ вертеломъ, вращающимся надъ пламенемъ горящихъ сухихъ виноградныхъ лозъ, какъ выравненная линія кухонной посуды красной мди, начинающаяся съ громаднаго котла для воды, съ подвижной рукояткой, и постепенно уменьшающаяся до кукольной кострюльки, а также разнообразныя лоханки, рыбные котлы и сковороды. Карлъ съ нжностью созерцалъ вс эти желтые чайники для кипяченія воды, черныя формы для тортовъ, почтенные котелки для варки суповъ, потихоньку храпящіе, какъ старыя бабушки, безпокойный рзакъ для рубки мяса, покрывающій свои острія мясомъ для сосисокъ, скалку для тста, похожую на палку Полишинеля, старинную вычерненную гравированную грлку для простынь и т. д. Дядя Ансельмъ также наслаждался, какъ ребенокъ, интимностью кухни. Оба знали, что, допуская ихъ туда, Гертруда не принимала, а оказывала имъ честь.
— Ты что-то не голоденъ сегодня?— сказала она Карлу, который дулъ на слишкомъ большой кусокъ.
Встревоженный дядя наклонилъ кофейникъ надъ чашкою мальчика и сказалъ:
— Еще немного, Карлъ?
Одинъ кофейный приборъ, совсмъ простой, представлялъ цлую поэму: пузатый кофейникъ, тонкій молочникъ, яйцевидная сахарница, выпуклыя чашки, въ своемъ миломъ утреннемъ бломъ наряд, походили на собравшуюся вокругъ мирную, толстощекую семью въ утреннемъ неглиже.
— Поторопимся,— сказала Ганна, обращаясь къ Гретхенъ:— чтобы увидть проходящія войска.
Въ десять часовъ была назначена въ собор большая служба по убитыхъ въ Фршвиллер и затмъ благодарственное молебствіе, по случаю императорскаго праздника.
Съ самаго утра на четырехъ башняхъ города разввались флаги, вс власти были обязаны присутствовать у обдни, тамъ можно было видть генерала Уриха — толстаго, короткаго и энергичнаго человка, префекта въ военномъ мундир, адмирала Эксельмана, съ его маленькимъ отрядомъ моряковъ, таможенныхъ, пожарныхъ, отряды гарнизона и волонтеровъ.
— Никогда не бывало такого величественнаго зрлища!— увряла хохотунья Гретхенъ.
Дядя Ансельмъ улыбался. Онъ не испытывалъ того невроятнаго упадка духа и паники, какъ его сограждане, на другой день посл пораженія при Фршвиллер, заставившаго ихъ потерять всякое мужество. Они говорили:
— Страсбургъ потерянъ, зачмъ защищаться? не было ни солдатъ ни пушекъ.
Тмъ не мене, онъ чувствовалъ въ себ воинственную реакцію, возстановившую храбрость нкоторыхъ страсбуржцевъ, уврявшихъ: ‘Какъ парламентеръ имлъ дерзость требовать сдачи города? какъ отряды кавалеріи осмливались показываться подъ стнами города?’.. Но своему обыкновенію, мирный и тихій Ансельмъ продолжалъ отдаваться своей невинной маніи разыскивать у антикваріевъ рдкости и прохаживаться, безъ всякой цли, по старымъ улицамъ. Правда, что онъ жилъ всегда въ грзахъ, и истина еще предъ нимъ не предстала. Безъ сомннія, прибытіе раненыхъ и плачевное наводненіе города бглецами сжали ему сердце, но сражаться не было ли предназначеніемъ солдата, успокоивалъ онъ себя. Какъ французъ, онъ сожаллъ ихъ, ему не приходила мысль, что онъ, страсбуржецъ, мирный и любознательный гражданинъ, могъ раздлять подобныя опасности и переносить такія страданія. Страсбургъ отдленъ отъ всего міра: послдній поздъ ушелъ, пути сообщенія и телеграфные проводы порваны, мосты взорваны, объявлено осадное положеніе, появились офиціальныя объявленія, запасныя войска и національная гвардія вооружаются, даже первая шальная непріятельская граната упала около Совернскихъ воротъ, но все это не вывело его изъ обычнаго спокойствія.
У него было, подобно этимъ, много другихъ совершенно дтскихъ иллюзій. Онъ хотлъ бы видть въ лиц Германіи подругу. Онъ зналъ ее и любилъ. Безъ сомннія, онъ предпочиталъ Францію, но было столько общаго съ его природой по ту сторону Рейна: мечтательные глаза молодыхъ двушекъ, нжная сентиментальность, семейное добродушіе, псни, которыя тамъ поютъ, vergiss mein nicht (незабудки), которыя собираютъ, liebefraumilch, который тамъ пьютъ, включительно до любимыхъ имъ супа съ клецками и рпы, а философскіе споры съ профессорами въ золотыхъ очкахъ, а вечера Бетховена и Шумана? Нтъ, за эту беззаконную войну, за это прискорбное недоразумніе заплатятъ своей кровью лишь бдные солдаты. Чего можетъ бояться Страсбургъ, цвтокъ Эльзаса, городъ наукъ и богословія, гордый своими музеями, библіотекой, соборомъ, памятниками, Страсбургъ, котораго далекое прошедшее сдлало святымъ, Страсбургъ, называемый самими нмцами ‘братскимъ городомъ’, Страсбургъ — несравненный городъ? Придется не здить боле гулять въ Кель, блокада наложитъ, можетъ быть, нкоторыя лишенія — вотъ и все. Впрочемъ, имъ придутъ на выручку французская армія, вновь сформировавшійся Макъ-Магонъ, а, можетъ быть, Базенъ. Разв Франція не была непобдимой?
И дядя Ансельмъ, съ помощью Ганны, надлъ свой парадный сюртукъ, взялъ за руку Карла и вышелъ. Они присутствовали на церковной церемоніи въ собор св. омы, затмъ гуляли по улицамъ. Между тмъ въ кухню вошелъ Андрэ Герматъ, обратно принесшій на половину пустую чашку съ бульономъ.
Онъ вышелъ изъ комнаты гостей, именно изъ той, гд останавливалась Эдель и поручикъ Гаффнеръ, теперь ее занималъ раненый поручикъ стрлковъ, госпиталь которыхъ былъ переполненъ ранеными, Герматы предложили ему гостепріимство. Пуля ранила его въ ляшку. Это былъ старый человкъ — простой, некрасивый, молчаливый, но съ прекрасными темными глазами. Его истощала лихорадка, и докторъ Вейсъ, говоря о немъ, покачивалъ головой.
— Ты разв не будешь завтракать?— спросила Гертруда.
Она знала съ перваго дня рожденія Андрэ, Карла и Эдель и обращалась съ ними съ ворчливой фамильярностью. Вки Андрэ были тяжелы, руки горячи, онъ боле не спалъ по ночамъ, эти тревожные дни были для него кошмаромъ. Перекаленная атмосфера города увеличивала его невыразимое горе, причиненное разрывомъ отца съ Айсбергомъ. Онъ никогда такъ не чувствовалъ всей силы узъ, соединяющихъ его съ Элизой, какъ теперь, когда они порвались. Порвались, отчего? Съ какой цлью? Какой былъ въ этомъ смыслъ? Какая нелпость! Конечно, онъ будетъ держать сторону отца: Айсбергъ во всемъ виноватъ. Разв это причина, что Элиза и онъ должны страдать? Онъ поднялъ глаза и встртился съ сердечнымъ взглядомъ голубыхъ старческихъ глазъ Гертруды, которая, повернувъ свое красное морщинистое лицо, смотрла на него. Онъ поймалъ взгляды Ганны и Гретхенъ, бросаемые украдкой на него, они находили молодого человка прелестнымъ. Онъ былъ такой тихій, милый, и вс любили также Элизу. Онъ угадывалъ, что, въ этой скромной кухн, души окружающихъ его слугъ полны желанія ему покровительствовать и содйствовать.
Онъ отвчалъ взволнованный:
— Благодарю, Гертруда, я не голоденъ.
Эта очевидная симпатія слугъ коснулась его больного мста, онъ спрашивалъ себя, почему Гертруда, Гретхенъ и Ганна его сожалютъ, а его отецъ и мать ничего не сдлаютъ для него. У него было бы на сердц спокойно… Его мать на его настойчивыя просьбы отвтила общаніемъ подумать одну ночь и хотла дать въ это утро отвтъ. О чемъ онъ умолялъ ее, было очень важно… Да, но еще важне неизвстность будущаго. Онъ бросился изъ кухни, прошелъ коридоръ и постучалъ въ дверь.
Г-на Герматъ молча обняла его. Ея лицо казалось молодымъ подъ роскошными пепельными волосами, причесанными съ проборомъ, закрывающими уши, и съ уложенными вокругъ висковъ косами, ея розовый цвтъ лица и темные глаза придавали ей великолпіе зрлости. Видя ее, вс предугадывали, что она весела, добра и нжна.
— Ну, что же, Андрэ, благоразумне ли ты сталъ?— Этотъ вопросъ огорчилъ его. Онъ умолялъ ее сдлать попытку примириться съ Айсбергами. Въ продолженіе трехъ дней она отъ этого отказывалась: она не могла посл нанесенной ея мужу обиды переступить ихъ порогъ. Въ качеств кого? Уже ей немало стоило усилій помшать Гермату написать Айсбергу, что при такихъ условіяхъ они должны отказаться отъ предполагаемаго и давно обсуждаемаго, желаннаго брака. Андрэ это зналъ, изъ доброты къ нему отецъ согласился остаться въ оборонительномъ положеніи и ждать, что будетъ. Но ничего не случилось. Вся надежда на примиреніе разсялась. Оба противника встртились лицомъ къ лицу и посмотрли другъ на друга, если не какъ враги, то какъ посторонніе. Г-жа Айсбергъ едва отвтила на поклонъ г-жи Герматъ. Самъ Андрэ, придя къ нимъ, подъ предлогомъ возвращенія музыкальной партитуры, не былъ принятъ, хотя г-жа Айсбергъ и Элиза были дома, онъ узналъ ихъ голоса.
Однако, не желая врить своему несчастію и цпляясь за самую слабую надежду, онъ всей душой надялся на г-жу Айсбергъ. Она была женщина, мать: отчего оттолкнетъ она попытку другой женщины, матери? Гордость можетъ разъединить ихъ мужей, мужчины обладаютъ предразсудкомъ чести, но он об?.. Могутъ ли он думать о чемъ нибудь другомъ, кром счастія своихъ дтей? Какое имъ дло до политики, возбужденныхъ споровъ и непріятныхъ словъ? Разв улыбка радости и слезы огорченія Элизы и Андрэ для нихъ не все?..
— Благоразуменъ, мама? Ты хорошо знаешь,— сказалъ онъ:— что я не могу отказаться отъ Элизы.
— Разв ты такъ ее любишь, мой бдный мальчикъ?
— Я не зналъ, мама, что я ее такъ сильно любилъ, или, скоре, я не зналъ, люблю ли я ее, но я хорошо чувствую, что не могу забыть ее, сказать, что я не увижу ея боле, Что не буду боле говорить съ ней, что боле не услышу ея!.. О!— сказалъ онъ съ тмъ юношескимъ жаромъ и съ тмъ пыломъ, которые всегда пугаютъ родителей,— я не могу боле такъ жить, мн кажется, что она умерла…
— Молчи, злой ребенокъ.
И, заставивъ Андрэ ссть возл себя, она стала ласково гладить его волосы.
— Можешь ли ты такъ говорить? Элиза добрая, нжная и врная двушка. Я уврена, что она терпливе и мужественне тебя. Мы живемъ въ исключительныхъ условіяхъ, умы сильно возбуждены, но втеръ можетъ завтра повернуться. Поврь мн, Андрэ, время все поставитъ на свои мста. Вы оба такъ молоды! Бракъ еще такъ далекъ!
— Но, матушка, въ ожиданіи я страдаю!.. Ты говоришь о событіяхъ, но знаешь ли ты, какую неизвстность, какую опасность они скрываютъ? Теперь, когда Страсбургъ окруженъ непріятелемъ, когда мы, можетъ быть, подвергнемся бомбардировк, когда надъ нашими головами повисло разореніе и, можетъ быть, смерть, именно, теперь мы должны вс сплотиться, итти рука въ руку и чувствовать, какъ наши сердца бьются въ унисонъ. Разлучить Элизу и меня въ такой моментъ, это-жестокость и варварство!
Г-жа Герматъ попробовала улыбнуться.
— Какъ ты преувеличиваешь, мой дорогой! Страсбургъ не подвергается никакой опасности, война окончится, характеры вернутся къ прежнему уровню… Разв ты не можешь подождать? Я общаю теб, что буду ловить всякій случай, который можетъ насъ сблизить…
Отчаяніе Андрэ увеличивалось.
— Нтъ, мама, не пробуй меня обманывать. Ты знаешь Айсберга — онъ гордецъ. Теперь — или никогда вамъ не помириться, позже будетъ невозможно.
Г-жа Герматъ покачала головой.
— Но, мой бдный мальчикъ, моментъ дурно выбранъ: Айсбергъ обладаетъ хорошими качествами и слишкомъ старый другъ, чтобы я была къ нему несправедлива, несмотря на его оскорбительный разрывъ, но онъ тмъ мене вернется къ лучшимъ чувствамъ, чмъ боле виноватъ. Самолюбіе никогда не прощаетъ. Его самолюбіе только что было сильно уязвлено. Вс догадки твоего отца сбылись. И дай Богъ, чтобы он не сбылись боле. Айсбергъ, сколько ни возится съ префектомъ, ни рисуется въ мундир капитана, все-таки сильно волнуется,— онъ пораженъ въ самое сердце. Будь увренъ, онъ ненавидитъ насъ смертельно, потому что мы были врными пророками.
Андрэ понурилъ голову, онъ зналъ, насколько его отецъ былъ уязвленъ, что не имлъ возможности посвятить свою преданность на защиту Страсбурга. Подозрваемому въ либерализм, ему было отказано вступить въ національную гвардію. Онъ вообразилъ, что Айсбергъ въ тайн ему отомстилъ: но все произошло отъ префекта и его вліянія на генерала Уриха, храбраго воина, вызваннаго изъ отставки и совершенно посторонняго въ город, онъ мало доврялъ старанію гражданъ, вооруженныхъ наскоро. Боле девяти тысячъ человкъ, подобно Гермату, были забракованы и не приносили пользы при всемъ желаніи служить.
— Матушка,— снова заговорилъ Андрэ съ пылкой настойчивостью,— будь добра, умоляю тебя, повидай г-жу Айсбергъ, теб удастся ее растрогать: по крайней мр, она теб что нибудь скажетъ. Я узнаю, любитъ ли еще меня Элиза. О Богъ мой! Если бы я сомнвался, если бы я думалъ, что… Я не могу быть солдатомъ,— при этихъ словахъ онъ бросилъ безнадежный взглядъ на свою хромую и короче другой ногу,— но я сумлъ бы попасть въ такое мсто, гд пуля…
— А, неблагодарный, злой сынъ!— повторила г-жа Герматъ съ глазами, полными слезъ:— ты не боишься разорвать мн сердце подобными словами! Чтобы ты не страдалъ, я должна дурно дйствовать противъ твоего отца и ршиться на попытку, которая, очень вроятно, будетъ нехорошо истолкована и унизитъ всхъ насъ, но я готова сдлать все возможное.
— Такъ, такъ, жена, сдлай это,— сказалъ Герматъ, отворяя дверь и слыша ея послднюю фразу.— Не думай, что я порицаю тебя. Въ такое время вопросы тщеславія — презрнны, и Богъ мн свидтель, что если бы Айсбергъ пришелъ пожать мн руку, я обнялъ бы его отъ всего сердца. Неужели наши дти должны быть несчастны потому, что мы, старые упрямцы, смотримъ на вещи по-своему? Поцлуй твою мать, Андрэ, и поблагодари ее, но, что бы ни случилось, выкажи себя мужчиной. Любовь такъ благородна, что мы съ твоей матерью сдлаемъ все для осуществленія твоего счастья, но знай, мой сынъ, что есть другое чувство, которое должно наполнить твое сердце — культъ къ родин. Никогда,— сказалъ Герматъ съ горечью,— никогда мы не воспламенимся достаточно этимъ чувствомъ. Оно одно можетъ насъ спасти въ подобной катастроф.
И въ то время, какъ г-жа Герматъ надвала свою шляпу, искала перчатки и свою накидку, онъ повдалъ сыну свои горести.
— Какой стыдъ! Паника перваго дня катастрофы произошла отъ того, что трусы будто бы слышали, какъ нмцы строятъ насыпь для своихъ пушекъ и вбиваютъ сваи. Гумблотъ и Стумпфръ начали поговаривать о сдач… они были не одни…— Герматъ даже не упоминалъ о своихъ разстроенныхъ и скомпрометированныхъ интересахъ въ Шильтихгеймской фабрик, занятой непріятелемъ, вмст съ деревней: его волновало, единственно, общественное дло.— Потомъ, къ чему эти объявленія Уриха съ политическимъ направленіемъ? эти угрозы тихому, мирному народу? Лучше было бы поторопиться организаціей сопротивленія. Только теперь лишь начали рубить платановыя аллеи и оршники, окружающіе городскія прогулки, и уничтожать дачи.
Одинъ генералъ, переодтый работникомъ, котораго Боскэ прозвалъ ‘первымъ канониромъ Франціи’, по имени Бараль, смло проникъ въ окруженный Страсбургъ и взялся командовать артиллеріей, но это была тяжелая задача. Герматъ узналъ отъ одного изъ старшихъ офицеровъ, что цитадель и ея укрпленія оставляютъ многаго желать: въ нихъ почти нтъ казематовъ, ни блиндированныхъ убжищъ, а большой пороховой погребъ не прикрытъ землею. Валы не имютъ даже орудій, обезпечивающихъ ихъ безопасность. Артиллерійскихъ орудій двсти пятьдесятъ штукъ, всевозможнаго калибра, даже старомоднаго, и изъ нихъ многія совсмъ негодны. Малое количество солдатъ приводитъ въ отчаяніе — всего на все двнадцать или пятнадцать тысячъ человкъ: резервъ линейныхъ полковъ, стрлковъ, артиллеристовъ, 87-й линейный полкъ, нсколько инженеровъ, нсколько моряковъ, нсколько таможенныхъ, наконецъ батальоны и сводные эскадроны, преобразованные изъ остатковъ фрешвиллерскаго пораженія, и волонтеры, едва знающіе военные пріемы.
Какъ былъ тогда правъ Вольфартъ! Вмсто Келя можно было занять Шильтихгеймъ и тмъ отсрочить на нсколько дней осаду. А теперь они такъ уже близко сомкнулись, что мелкія рекогносцировки наталкивались на баденскій аванпостъ. Телеграфная обсерваторія, помстившаяся на платформ собора, указываетъ на суживаніе осаднаго круга. Повсюду баденцы срубаютъ деревья, роютъ траншеи и строятъ барикады въ селеніяхъ, укрпляясь на высотахъ Гаусбергена, и распространяются налво къ Роберстау, направо — къ Иллькирху и Ринау. Они стрляли въ передовыя укрпленія: пушечные выстрлы глухо звучали.
Но Андрэ едва слышалъ, что говорилъ отецъ. Онъ мысленно слдовалъ за матерью: снова видлъ гостиную Айсберговъ, съ ея мебелью, покрытой утрехтскимъ бархатомъ, ея портьерами, коврами, уголокъ, гд онъ и Элиза сиживали, подъ защитою большого рзного шкафа, у фортепіано. Онъ снова увидлъ Элизу, ея маленькое мечтательное личико, ея невинные глаза, ея взглядъ, похожій на голубое пламя, когда оно колышется, ея розовыя щеки, какъ бы изъ хрупкой ткани цвтка, непокорныя пряди ея шелковыхъ волосъ, ея тонкое тло, все ея невинное очарованіе, всю ея легкую грацію…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Удалившись въ свою комнату, онъ не могъ спать и ходилъ взадъ-впередъ по комнат, освщенной одной свчкой, его тнь фантастически выдлялась на стн. Онъ не могъ этому поврить. Это была ночь, непреложная ночь,— мракъ надъ городомъ, мракъ въ немъ. Элиза не будетъ его женою! Ансберги съ холодной жестокостью выпроводили его мать.
Тщетно она совтовала ему имть терпніе и мужество: онъ ощущалъ лишь безконечныя муки, возбуждаемыя припадкомъ безсильнаго бшенства. По какому праву эти люди располагали своей дочерью? Разв Элиза была ихъ вещью, ихъ имуществомъ? Надо ли ждать, когда она будетъ совершеннолтняя, свободная, сама себ госпожа? Но такъ отдалить цль, ожидать столько мсяцевъ, что онъ не можетъ ихъ сосчитать,— это казалось его безумному отчаянію — вчностью. Онъ дошелъ до того, что сомнвался въ своей матери и думалъ: сумла ли она защитить его дло?.. Если бы онъ самъ туда пошелъ, если бы онъ не обратилъ вниманія на спесь Айсберга и пренебреженіе г-жи Айсбергъ! Но, нтъ, его оттуда выгонятъ! Одно утшало его, причиняя ему боль, что Элиза была опечалена. Г-жа Герматъ мелькомъ видла молодую двушку, она была блдна и съ красными глазами… ‘Такъ она еще меня любитъ’, сказалъ онъ себ, но и это убжденіе далеко не успокаивало его, разжигая еще боле его бшенство. Невдомая ему самому душа рвалась и билась въ его существ, опьяненномъ любовью, горемъ и возмущеніемъ. Онъ видлъ и слышалъ сцену свиданія матери съ Айсбергами, какъ будто присутствовалъ самъ, и возмущался сухой гордостью отца Элизы и разсчитанной холодностью ея матери.
Несмотря на расположеніе, длившееся столько лтъ, соединявшее ихъ съ Герматами, Апсбергъ заявилъ, что предполагаемый бракъ не можетъ состояться, такъ какъ значительное разномысліе раздляетъ родителей.
— Такъ вы обратно берете ваше слово?— спросила г-жа Герматъ.
Айсбергъ отвтилъ.
— Да — Но уврены ли вы, что не сдлаете ихъ несчастными?
— Моя дочь,— заявилъ онъ, хорохорясь и вытягивая шею въ своемъ высокомъ бломъ воротник,— не можетъ выражать никакой своей воли ране трехъ лтъ!
— Зачмъ же безусловный разрывъ?— умоляла г-жа Айсбергъ.— Даже не обязываясь относительно будущаго, позвольте Андрэ видться иногда съ Элизой, не отнимайте у нихъ надежды. Вы очень любите бднаго ребенка!..
— Я слишкомъ насмотрлся, какъ несогласіе въ идеяхъ и чувствахъ влечетъ за собою гибель: для брака требуются подходящіе умы.
— Сердца,— подчеркнула г-жа Герматъ.
— Нтъ, любовь проходитъ, а характеры остаются.
— Но эти дти созданы одинъ для другого! Вы это знаете такъ же хорошо, какъ и я…
И, обратившись, къ своей взволнованной подруг, которая силилась остаться безучастной, она сказала:
— Натали, именемъ любви, которая насъ соединяла и соединяетъ еще…
— Не произносите этого слова,— перебилъ ее Айсбергъ,— вашъ мужъ самъ…
— Не говорите о моемъ муж,— перебила его г-жа Герматъ съ гордымъ достоинствомъ,— вопросъ идетъ объ Андрэ. Умоляю васъ въ послдній разъ, не принимайте безвозвратныхъ ршеній.
— Простите меня, сударыня,— возразилъ онъ, задтый за живое,— это дло ршенное, вашъ сынъ никогда не переступитъ моего порога.
— Когда нибудь вы пожалете о вашей жестокости!
— Это только предусмотрительность. Если бы вы знали меня лучше, то избавили бы отъ этого тягостнаго визита.
— Я о немъ не сожалю, онъ меня научилъ лучше васъ узнать. Вы принесли въ жертву вашей гордости вашу дочь и моего сына. Я васъ сожалю.
Гордо поднявъ голову и сдерживая свое волненіе, г-жа Герматъ удалилась.
‘Бдная матушка!’ — думалъ Андрэ въ порыв признательности и сожаля, что онъ подвергъ ее подобной попытк.
Онъ прижался своимъ пылающимъ лбомъ къ оконному стеклу, вс впечатлнія этого дня осадили его умъ и проходили въ безпорядочныхъ образахъ. Завтракъ прошелъ печально, отрывистыя слова прерывались долгимъ молчаніемъ. Какъ только подали кофе, онъ всталъ изъ-за стола и отправился скитаться по городу среди воскресной публики, по солнцу и пыли. Онъ разсивалъ свое горе, прогуливаясь отъ аллеи платановъ Брольи до Соборной площади, отъ Большой улицы до набережной рки Илль, въ нелпой надежд, что внезапно появится Элиза. Онъ бродилъ вокругъ ихъ дома, видлъ уголъ стны ихъ сада и служанку, проходившую съ щенкомъ Мумомъ. Ему пришла безумная идея: написать Элиз, пришпилить письмо къ ошейнику Мума, подкупивъ служанку. Онъ ощутилъ непреодолимое искушеніе позвонить у двери и поспшно скрыться въ коридор: ему казалось, что Элиза угадаетъ это и прибжитъ. Самые романическіе планы, одинъ за другимъ, слдовали въ его мозгу, потому что онъ боролся въ первый разъ съ житейскими затрудненіями.
По возвращеніи домой онъ столкнулся съ Карломъ, который радостно бжалъ къ нему, размахивая маленькой красной скрипкой, купленной ему дядей.
— Ты знаешь, у моего племянника, Генриха (онъ всегда гордился, говоря: мой племянникъ), такой нтъ! Я буду играть Ноэми концерты. Мы ходили за Ноэми: она ла съ нами вафли у булочника.
И Карлъ, запиликавъ на своей красной скрипк, извлекъ смычкомъ такіе пронзительные, и хриплые звуки, что Андрэ убжалъ…
Онъ предался своимъ думамъ: что длала Элиза въ этотъ часъ? Спала ли она? Или, какъ и онъ… Тишина въ дом тяготла надъ его безсонницей, онъ чувствовалъ себя страшно одинокимъ. Внезапные выстрлы потрясли оконныя рамы, острый свистъ пронизалъ воздухъ, затмъ послдовалъ отдаленный взрывъ. Онъ задрожалъ съ головы до ногъ. Новый свистъ… еще другой… Онъ понялъ.
Предчувствіе его отца было слишкомъ справедливо: началась бомбардировка Страсбурга! Съ бьющимся сердцемъ онъ открылъ свое окно.
Эти удары, порывисто гремвшіе въ ночномъ безмолвіи, наполняли его ужасомъ, тоской. То, что онъ испытывалъ, было не страхъ, а какое-то необъяснимое чувство мучительнаго безпокойства и тяжести, которыя при каждомъ звук падали ему на сердце. Городъ былъ погруженъ въ глубокое спокойствіе: можно было сказать, что онъ представлялъ море мрака съ черными каменистыми волнами, хаосъ мрачныхъ оетатковъ кораблекрушенія, освщеннаго луною. Со вчерашняго дня газометры были опорожнены изъ предосторожности: надъ Страсбургомъ водворилась торжественная ночь, заставлявшая казаться тысячелтними дома съ большими крышами и ихъ уклоненные отъ отвсной линіи срубы. Жестокіе выстрлы неслись съ валовъ: городъ отвчалъ.
Постучали въ дверь. Андрэ увидлъ дядю Ансельма, вышедшаго съ подсвчникомъ. Онъ былъ въ брюкахъ съ подтяжками и съ шелковой повязкой на голов.
— Скажи мн, Андрэ, что это такое?
— Это, дядя, фейерверкъ 15-го августа, только на этотъ разъ его устраиваютъ нмцы.
Протянувъ руку, онъ указалъ въ пространство, перескаемое блескомъ взрывовъ. Соборъ, возвышавшійся надъ крышами сосднихъ домовъ, отражалъ въ выси свою восьмиугольную башню и пирамидальный ажурный шпицъ.
— Нтъ,— отвчалъ дядя, добродушное лицо котораго выражало безграничное недовріе,— это невозможно.
Но лстница затрещала подъ тяжестью шаговъ, и на ней раздались крики во всхъ этажахъ. Андрэ, спустившись въ первый этажъ, увидлъ свою мать и отца. Герматъ былъ блденъ отъ негодованія. Испуганныя служанки ходили взадъ и впередъ, какъ тни. Совсть стараго страсбуржца возмутилась, среди своихъ онъ подумалъ о дочери, внук, которыхъ не хватало ему, и о зят, Людвиг Гаффнер. Онъ былъ тамъ со своими солдатами, находясь на вершинахъ холмовъ. Онъ присутствовалъ на этой святотатственной, беззаконной бомбардировк. Что думалъ Людвигъ? Что думала Эдита? Невозможно, чтобы они одобряли эту раздирающую сердце войну между близкими, отвратительную жестокость гранатъ, бросаемыхъ въ мирный городъ, и какой городъ — Страсбургъ Эльзасскій,— родственный, союзный и братскій нмецкимъ городамъ!.. На лиц его жены отражалось одинаковое страданіе… Что касается Андрэ, его мысль была не здсь, а витала у Айсберговъ, въ маленькой двственной комнат, гд Элиза, тоже стоя, прислушивалась къ борьб, онъ хотлъ ей покровительствовать, увести, вырвать отъ шальной смерти, завоевать ее или умереть съ нею. Карлъ съ своей постели просился посмотрть ракеты, вспомнивъ о прошлогоднемъ 15-мъ августа.
Въ окнахъ показались фонари и лампы, улицы наполнились смутнымъ жужжаніемъ толпы. Проснувшійся Страсбургъ сосчиталъ двадцать одинъ выстрлъ, это былъ насмшливый салютъ въ честь праздника императора.
— О!— вскричалъ Карлъ, усаживаясь въ рубашк на стулъ,— это бенгальскій огонь!..
Около Савернскихъ воротъ увеличивался отблескъ пожара. Дядя Ансельмъ тряхнулъ головой, упорно повторяя:
— Боже мой, это невозможно…
Чрезъ полуоткрытую дверь комнаты Гаффнеровъ, гд лежалъ раненый капитанъ, просвчивалась полоска свта. Старый офицеръ, видвшій происходящее, воскликнулъ:
— Это только начало! Вы увидите получше этого!
Квартира дяди Ансельма, помщавшаяся въ третьемъ этаж, подъ крышей, состояла изъ одной высокой, обширной освщаемой слуховымъ окномъ комнаты и маленькой другой.
Въ послдней стояла его кровать, баулъ и комодъ, что могло бы удовлетворить лишь бднаго студента. Эта простота не только ему нравилась, но была даже необходима: онъ приберегалъ вкусъ къ художеству и роскоши для своего музея. Дйствительно, большая комната, загроможденная цнной мебелью, представляла настоящій музей. Длая жизнь холостяка-маньяка, цлое состояніе страстнаго собирателя рдкостей сосредоточивались тамъ, онъ испытывалъ несравненное наслажденіе, когда сидлъ въ большомъ готическомъ кресл и курилъ свою длинную фарфоровую трубку, созерцая полузакрытыми глазами свои богатства.
Прежде всего его глаза останавливались на фламандскихъ коврахъ, на которыхъ обезьяны были изображены въ тысяч фантастическихъ сценахъ: то скачущими на бербейрійскихъ лошадяхъ, то преслдующими купальщицъ, то разодтыми въ парчу, пирующими вокругъ столовъ, уставленныхъ блюдами. Затмъ виднлось большое бюро, въ стил Людовика XV, изъ фіолетоваго и розоваго дерева, съ изысканной бронзовой отдлкой,— единственная въ своемъ род рдкость,— итальянскій шкафъ изъ чернаго дерева съ тонкой, какъ кружево, рзьбой изъ слоновой кости, подл фаянса въ испано-мавританскомъ вкус, съ золотистымъ отблескомъ, красовались японскіе сосуды и высокія китайскія фарфоровыя вазы, затмъ бронза, японскія шелковыя матерія, тяжелое оружіе, начиная съ того длиннаго и тяжелаго средневковаго меча, который Карлъ не могъ поднять обими руками, до легкихъ, какъ находящіеся возл стилеты, съ насчкой, поражавшіе своимъ осинымъ жаломъ даже одежды изъ буйволовой кожи, если не имлось стальной кольчуги. Между прочимъ тамъ была восхитительная мебель Бове, золоченаго дерева, вся изъ сплошной рзьбы, представлявшая цвты, птичекъ и фрукты замчательная по богатству чуднаго колорита.
За витринами выставляли на видъ свой стершійся рельефъ, свою тонкую мозаику или контуры нжной и легкой граціи медали, драгоцнные камни, эмали и фигуры изъ саксонскаго фарфора. Изъ закоптлаго фона старинныхъ картинъ выступали головы святыхъ или полководцевъ, старинный складень представлялъ три сцены изъ священнаго писанія: Рождество, воскресеніе Лазаря и Христосъ на крест между двумя разбойниками. Тамъ еще были старинныя книги, миніатюры и богемскій кубокъ, но Карлъ выше всего цнилъ уродливыя фигуры изъ слоновой кости, длающія гримасы, выраженіе которыхъ схвачено такъ врно, что он кажутся живыми.
Сидя на маленькомъ табурет около кресла дяди, Карлъ слушалъ въ сотый разъ исторію тринадцати колоколовъ собора, которую дядя ему разсказывалъ: ‘Большой колоколъ, который иметъ шесть футовъ въ діаметр и требуетъ шесть человкъ, чтобы его раскачать, во время революціи, когда расплавляли другіе колокола, его не могли спустить, настолько онъ былъ тяжелъ, колоколъ городскихъ воротъ, въ который стража звонитъ въ продолженіе четверти часа, за часъ до открытія и закрытія городскихъ воротъ, серебряный колоколъ, ключъ отъ котораго находился только у властей, звонитъ лишь въ случа измны, большой ярмарки, а также во время прибытія или коронованія королей’…
Карлъ потребовалъ, чтобы дядя разсказалъ исторію кавалера, державшаго пари, что онъ обжитъ вокругъ галлереи, находящейся на платформ собора, и упавшаго въ бездну, въ которую послдовала за нимъ его врная собака, затмъ о женщин, бросившейся съ собора ‘нарочно’, и башмакъ которой остался висть на одной изъ башенъ, эти дв исторіи были совершенно достоврны, и ихъ увковчили каменными фигурами, изображавшими собаку и башмакъ. Карлъ ихъ видлъ…
Онъ заставлялъ повторять себ и другіе разсказы, напримръ, о громадной металлической труб, въ которую трубили стражи въ восемь часовъ вечера и въ полночь, на платформ собора, чтобы заставить евреевъ удалиться изъ города, ее сохранили въ библіотек, гд Карлъ любовался ею — знатная труба! И много же было ‘вещей’ въ этой библіотек: ужасныя орудія пытки, гигантскій красный колпакъ, который революція надла на шпицъ собора, и, въ особенности, знаменитая ваза, поднесенная жителями Цюриха въ 1676 году Страсбургу, когда они прибыли на празднество стрльбы въ цль. Ихъ путешествіе было такъ быстро, что вареный рисъ, наполнявшій вазу, окруженную горячимъ пескомъ, достигъ Страсбурга совсмъ горячимъ, и этотъ рисъ,— прибавлялъ дядя Ансельмъ,— подали на гітолъ начальнику города, и онъ одинъ все сълъ.
— Състь весь вареный рисъ — это бросаетъ въ дрожь: вдь эта ваза вмщала въ себ сто сорокъ ливровъ, есть съ чего сдлаться порядочному разстройству желудка! Каково, Карлъ?
Не было такой легенды, которой не зналъ бы Карлъ, иногда мальчикъ раздумывалъ о кровопролитіяхъ 93 года, о террор, о трибунал смерти, въ которомъ засдали Тафенъ и Шнейдеръ, бывшіе патеры… и мальчику становилось страшно… Иногда онъ самъ съ собою смялся надъ исторіей короля Сигизмунда, который, останавливаясь во дворц Люксгофъ, тратилъ на столъ не боле шести пфениговъ съ персоны: онъ былъ что-то въ род короля Дагобера, такой добрый король, что въ одно прекрасное утро страсбуржскія дамы стащили его съ постели, заставили его пробжать, танцуя по улицамъ. Когда он замтили, что у него босыя ноги, то зашли къ сапожнику и купили для короля пару грубыхъ башмаковъ, онъ такъ былъ доволенъ этимъ подношеніемъ, что подарилъ предъ своимъ отъздомъ кольца тмъ дамамъ, которыя его разбудили…
Сколько разъ Карлъ заставлялъ водить себя въ старую часовню храма св. омы, гд находятся дв муміи въ стеклянныхъ гробахъ. Это было не мене интересно Карлу, но въ другомъ род, чмъ гробницы ея маршала Саксонскаго съ символическими фигурами. Въ одномъ изъ гробовъ лежалъ ‘господинъ’,— такъ называлъ его Карлъ,— въ одежд изъ грубой толстой шерстяной матеріи, въ льняныхъ чулкахъ, башмакахъ съ квадратными носками, въ маленькой парчевой скуфейк, въ плоеныхъ брыжахъ и перчаткахъ, въ другомъ лежала,— какъ ее называлъ Карлъ,— ‘барышня’ въ внк изъ цвтовъ, въ плать изъ тафты, зеленовато-голубого цвта, съ лентами и съ жемчужными браслетами. Она держала въ рукахъ лавровый внокъ, въ средин котораго блестлъ рубинъ. Лица обоихъ были, какъ восковыя, словно лакированныя, ихъ неподвижность была странна и ужасна. Такими именно представлялъ себ Карлъ покойниковъ, которыхъ предлагали на зрлище живымъ, присужденнымъ видть ихъ, не вмшиваясь въ ихъ среду. Однако, Карлъ думалъ, что эта молодая двушка съ вытянутымъ носомъ и впалыми щеками должна очень скучать.
Такимъ образомъ среди мыслей объ этихъ реликвіяхъ и воспоминаній, мшая пепелъ прошедшаго, дядя Ансельмъ и Карлъ, — почти одинаково дти одинъ, какъ другой,— ускользали отъ злополучной дйствительности.
— Можно войти?— спросилъ чей-то голосъ.
И лицо Стумпфа, похожее на мордочку ласочки, появилось въ дверяхъ. Его сопровождалъ храбрый Гумблотъ, громадные усы котораго придавали ему еще мене, чмъ прежде, грозный видъ, настолько онъ похудлъ и поблднлъ въ продолженіе десяти дней.
— Большая новость, осада будетъ снята,— закричалъ Стумпфъ, снизу хлопая лвой рукой по ладони правой, какъ бы выражая быстрый способъ удаленія непріятеля.— Въ теченіе трехъ дней войско Базена дало грозныя сраженія, нмцы совершенно разбиты!
— Да, да,— повторилъ Гумблотъ, очень взволнованный,— совершенно врно! Намъ сказали это въ префектур.
Онъ остановился, увидя вытаращенные глаза дяди Ансельма, они были устремлены на Стумпфа: одна половина лица послдняго была подбита и испещрена желтыми и зелеными пятнами, съ чернымъ синякомъ подъ глазомъ.
— Боже мой! Стумпфъ, что это у тебя?— воскликнулъ дядя Ансельмъ.
— Ничего, ничего, такъ случайность…— отвчалъ Стумпфъ смшавшись.
Дло въ томъ, что его приняли за шпіона, когда онъ съ Вороньяго моста внимательно разсматривалъ рку Илль. Собравшаяся толпа набросилась на него, а солдаты за волосы поволокли его на гауптвахту. Со времени Фрешвиллерскаго пораженія страсбуржцы видли повсюду шпіоновъ и дошли до такой степени въ своемъ подозрніи, что префектъ угрожалъ тюремнымъ заключеніемъ тмъ любопытнымъ, которые будутъ взбираться на крыши. На самомъ дл шпіоны распространялись: это были прежніе рабочіе съ пивоваренныхъ заводовъ и приказчики изъ конторъ. Они не ожидали своего изгнанія въ качеств нмцевъ, для того, чтобы предложить свои услуги Вердеру, командовавшему корпусомъ, осаждающимъ Страсбургъ. Это былъ человк маленькаго роста, сухой, желчный, страшно гнвный, такъ же скоро раздражавшійся, какъ и успокоивавшійся, безжалостный изъ принципа, одинъ изъ тхъ желзныхъ орудій, какихъ выковала нмецкая дисциплина рейтеровъ средневковыхъ пожаровъ, грабежей и систематическихъ убійствъ.
Кто зналъ его репутацію, не сомнвался въ его послдующихъ дйствіяхъ. Выборъ замстителя стараго генерала Бейера, подагрика и, какъ говорили, слишкомъ человколюбиваго, былъ знаменателенъ.
Не встртивъ никого внизу, такъ какъ г-жа Герматъ отправилась въ сосдній домъ приготовлять корпію, а Герматъ занялся организаціей походнаго госпиталя, пасторъ Готтусъ и Вольфартъ поднялись по лстниц. Ихъ узнали по голосамъ, они спорили, не соглашаясь съ чмъ-то.
— Да, увряю васъ,— говорилъ пасторъ:— крестьяне водворили въ город три пушки. Я видлъ ихъ и трогалъ.
Они бесдовали о несчастномъ исход битвы, происшедшей за два дня до этого, когда войско бжало, оставивъ баденцамъ три пушки.
Карлъ предвидлъ предстоящій, скучный споръ и ускользнулъ въ полуоткрытую дверь. Ему показалось, что Гертруда мсила тсто для лепешекъ, мальчику доставляло большое удовольствіе смотрть, какъ на горячую вафельницу Гертруда накладывала полужидкое тсто толщиною въ орхъ: потомъ — кракъ!— об дверцы формы закрывались, поглотивъ тсто. Минуту спустя, половинки вафельницы открывались, и предъ глазами мальчика появлялась прекрасная золотистая лепешечка, покрытая рельефными арабесками и съ запахомъ корицы. Идя въ кухню, Карлъ натолкнулся на Гретхенъ, подымавшуюся съ подносомъ, уставленнымъ кружками и жбаномъ, въ которомъ пнилось свжее пиво. Никто ей не приказывалъ подавать пиво, но уже таковъ былъ обычай въ дом Герматовъ.
Споръ продолжался. Вольфартъ, мотнувъ своей сдой щетинистой головой, отвчалъ энергично пастору:
— Нтъ, къ несчастію, наши пушки остались у непріятеля, баденцы, опасаясь ловушки, не рискнули взять ихъ ране, какъ черезъ полчаса. Виднныя вами пушки — не т. Одна изъ нихъ не могла участвовать, потому что была испорчена, а дв другія были помщены въ вид резерва позади валовъ. Но вы не видали трехъ восьмифунтовыхъ пушекъ: Аноденъ, Батальръ и Алоэ, отлитыхъ въ Страсбург и нарзанныхъ въ Тулуз, которыя мы наврно потеряли, вы видите, что мн хорошо извстны подробности. Вы были обмануты префектомъ, ложно разсказывавшимъ для успокоенія толпы, будто эти пушки только что возвращены.
