Организованное упрощение культуры, Левидов Михаил Юльевич, Год: 1923 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

М. Левидов.

Организованное упрощение культуры.

Напечатано в журнале ‘Красная новь’, No 1 за 1923-й год. С примечанием: ‘В дискуссионном порядке’.

I. Некролог.

Основной тезис таков: революция, в отношении духовного быта, есть организованное упрощение культуры, и особенно русская революция, и особенно русской культуры. И лозунг: это упрощение есть величайшее завоевание, подлинный прогресс, уверенный и настойчивый знак плюса.

Но, давайте, условимся о терминологии. Ибо доказательство тезиса и иллюстрация лозунга требуют терминологии отчеканенной и недвусмысленной.

Культура мыслится, как совокупность благ духовного быта, т.-е. благ, удовлетворяющих потребности не первой необходимости, отвечающих и соответствующих усложненным и обогащенным потребностям. От этого определения не уйдёшь: при всей банальности его, оно не мертво, не стационарно, оно таит в себе необходимую диалектическую динамичность. Ибо меняются, и развиваются — пусть даже противоречиво — потребности, и соответственно этим изменениям функционирует аппарат культуры, соответственно меняется выбрасываемый этим аппаратом на рынок ‘набор продуктов второй необходимости’, т.-е. комплекс благ духовного быта. И таким образом, культура — т.-е. комплекс, набор благ духовного быта — в отличие от набора благ материального быта (и только в этом аспекте имеет смысл ходячее противоположение культуры и цивилизации), итак, культура остается неизменной, как логическая формула, постоянно меняя свое жизненное содержание.

Несомненно, для каждого ясно, что революция российская выявлялась, как процесс, воздействующий на судьбу комплекса благ материального быта, на его создание и распределение. Не так несомненно, не так ясно, что таковую же роль она играла по отношению к комплексу благ духовного быта. Об этой роли пойдёт речь в дальнейших строках. А также и о том, что отношение революции к культуре, т.-е. её роль в процессе создания и распределения набора благ духовного быта, было, есть и будет сознательным, другими словами, организованным, т.-е. в конечном счёте — телеологическим, целевым, пусть иногда эта цель застилалась суетливым маячением проходимых по пути вех. И, наконец, пойдёт речь о том, что эта цель — быть упрощением. Организованное отношение революции к культуре — было, есть и будет — отношением упрощения. Революция есть организованное упрощение культуры. Так рождается — методологически и терминологически — тезис и лозунг.

* * *

Я начну с иллюстрации лозунга: лучший путь к доказательству тезиса.

И прекрасно. Прекрасно, что революция выявилась как организованное упрощение культуры. Эстетически прекрасно. Прекрасно, что исчезнет, наконец, с лица земли русской это безобразное зрелище: мужик, на которого кто-то, когда-то и почему-то напялил шёлковый цилиндр. Прекрасно, наконец, что процесс организованного упрощения культуры реализовался грубыми и резкими явлениями: насильственным сбрасыванием шёлкового цилиндра с мужицкой головы ударом опорками по цилиндру. Стояла изба: вшивая, грязная изба, тускло освещённая коптящим ночником, а то и лучиной, — но — с редкостными гобеленами на стенах. Эта изба была уродством — непозволительным, оскорбляющим, как всё противоестественное, уродством. В музее бы место этому уродству, и в музее, в банке со спиртом было место российской культуре — культуре небывалого уродства и извращения. Подлинно извращением было то, что неумытая и безграмотная, чеховская и бунинская Руси позволила себе роскошь иметь Чехова и Бунина, и более того — Скрябина, Врубеля и Блока. Из них троих только он, последний, дожил до великой радости — восстания подлинной России против гобеленов, цилиндров и самого себя, восстания, настолько величественного в своей закономерности, что он — как и первые два, — его предчувствовал, предсказывал, предугадывал. И он, последний, успел благословить величественный удар опорками по цилиндру, как подлинный гладиатор приветствовал цезаря, умирая: ибо тогда умер Блок, после ‘Двенадцати’, а в 1921 году лишь мертвец умер. Однако — это в скобках. Лирику оставим. Возьмём твёрдый, брутальный факт. А он в том, что хозяин избы содрал гобелены со вшивых стен. Один из ткачей гобеленов, Белинский, писал: ‘На великое явление Петра народ через полутораста лет ответил не менее великим явлением Пушкина’.

Транспортируем эту цитату на современность, и прочтём: ‘На великое явление Пушкина, т.-е. пышной культуры на гнилых стенах избы — народ ответил через сотню лет ещё более великим явлением военного коммунизма. Военный коммунизм был протестом, закономерным, социально-необходимым, а потому и радостно-прогрессивным, против явления Пушкина в стране с 90 проц. безграмотных’. Этого не могут, конечно, понять современные блоковские витии. Не могут понять, что оскорбительно-социально и эстетически — для народа быть удобрением, в котором так нуждаются пышные цветы культуры для немногих. Оскорбительно быть аморфным моллюском, дающим жизнь жемчужине. Быть опытным полем для художественно-эстетических опытов и достижений, материалом для оранжереи. Парником. Полтораста лет после Петра — один Пушкин. И 90 проц. безграмотных. Ещё сто лет, Врубель, Скрябин и Блок. И 70 проц. безграмотных. Нет, довольно. Противоестественное уродство пора прекратить. Вопиющему уродству не должно быть более места. Банку музейную, где в поту, слезах и крови, — как лебедь, горделивая и белоснежная, — плавала безмятежно культура — нужно разбить.

Так обосновывается эстетически наш лозунг: да здравствует уничтожение уродства, да здравствует революция, как организованное упрощение культуры. Теперь к тезису.

* * *

Итак, вот формула: если в области материального быта революция есть уничтожение отжившего класса помещиков и незаконнорожденного, выкидышного, искусственно взрощенного, от руки вскормленного класса буржуазии, то в области духовного быта упрощающее воздействие революции выявляется в первую голову в подлинном уничтожении некоторых, подчёркнуто тепличных, отраслей культуры. Это не значит, конечно, удар по Блоку и гобеленам, это значит только удар по той среде, тем группам, которые производили и потребляли Блоков и гобелены. Кто эти группы и слои? Вопрос этот отнюдь не гамлетовского свойства. Ни для кого не секрет, что борьба ‘внеклассового’ класса российской интеллигенции с революцией происходила, да и происходит, под псевдонимом ‘борьбы за культуру’. Но тут не в Блоке с Врубелем дело. Подобно тому, как помещики защищали от революции земли, и капиталисты защищали заводы, т.-е. оба эти класса защищали своё право управлять и руководить производством и распределением материального быта, так и интеллигенция защищала от революции своё право управлять и руководить производством и распределением благ духовного быт, и в первую очередь, своё право заведывать тем специфически российским благом, которое именуется ‘идеологиями’, ‘внеклассовым мировоззрением’. Откуда появилось это благо? Методом какого отбора формировались защитники его? Вопросы не праздные: без выяснения роли интеллигенции в революции нельзя говорить об отношении революции к культуре.

* * *

Издавна так повелось на Руси.

Всякий, окончивший юридический факультете, именовался не только юристом, но и интеллигентом. Окончивший медицинский факультет — не только медиком, но и интеллигентом. Но более того: каждый, заработавший себе пропитание за прилавком магазина, за конторкой банка, за судейским столом, или адвокатским пюпитром, в редакционном кабинете, или в суфлёрской будке театра, на блестящей театральной сцене или в пыльном архиве министерства, — это можно было бы продолжить бесконечно, — одним словом, каждый, кто не занимался физическим трудом — рабочим и крестьянским, торговлей и промышленной деятельностью в тесном смысле слова, — именовался не только соответственно своей профессии, но и гордым наименованием интеллигента. То-есть получал, так-себе, здорово живёшь, — этот ярлычок симпатичный, образующий нечто вроде своеобразной прибавочной стоимости к нормальной его общественной стоимости. И он получал, и жена его получала, и свояченица получала, и все чада и домочадца его получали, и собачка его получала, — разве нет в русском языке речения: какая интеллигентная собачка?..

В материальном быту эта прибавочная стоимость, — благодаря политическим условиям самодержавия, — не могла реализоваться. И естественно, что реализация её осуществилась в области духовного быта. Поскольку прибавочная стоимость эта не давала материальных прав (за исключением права на высшую расценку на рынке труда — но это уже не право, а факт), постольку она представляла владельцам её безграничные почти моральные права, на которые, кстати сказать, ведь никто другой не покушался. Коротко говоря, каждый, именовавший себя интеллигентным человеком, подразумевал этим самым, что он находится на верху социальной пирамиды, поскольку она взята в разрезе духовного быта. Этот разрез не совпадал с разрезом материального быта — и отсюда проистекает иллюзия о ‘внеклассовости’ интеллигенции и ‘суб’ективные методы’ в социологии. И так как, — тут следует последний силлогизм, — источник и монополия власти принадлежали в силу исторических судеб ясно очерченному социологическому дворянства и чиновничества, источник и монополия идеологии власти отошли в нераздельную собственность этого своеобразного ‘суб’ективного класса’. Этот класс — вернее наиболее активные слои его — стали монопольными поставщиками не только идеологии искусства, например, но и идеологии в области социальных взаимоотношений. И с железной необходимостью эта идеология — будь то идеология западничества или славянофильства, народничества или кадетизма, приводила в последних, главных своих выводах — к формуле: мы, поставщики данной идеологии, обладаем особыми правами — выражать не только своё мнение, а мнение народа, быть представителями за народ, представителями его. А говоря простой прозой, — быть источником власти и контролёром власти в смысле чисто групповом и персональном. Чем осуществимее казалась эта цель, тем более дифференцировался ‘суб’ективный класс’ (иногда вплоть до острой вражды: — народничество и кадетизм), сохраняя однако единым основной свой признак: мы добиваемся власти не для себя, а для народа через нас.

Поскольку домогательства эти и притязания основывались на учёте исторического опыта — они были правильны. Если бы российская революция явилась, как этого ожидали, революцией, осуществлённой буржуазией, при молчаливом сочувствии крестьянства — на французский манер, то, естественно, буржуазия контр-ассигновала бы, передоверила часть завоёванных прав и власти — именно этой группе, и обязательно, как внеклассовой группе: так гораздо удобнее буржуазии. Ведь как было во Франции: едва ли не три четверти Жиронды состояли из адвокатов и литераторов, и не даром у Родзянки фигура, как у Мирабо, а у Авксентьева голос не хуже, чем у Дантона (впрочем, дальше параллель никак не удастся провести, ибо Керенский оказался куда оборотистее Камилла Демулена, который не догадался прибегнуть к помощи тогдашнего Черчилля-Питта, а Теруань-де-Мерикор была гораздо, гораздо красивее Зинаиды Гиппиус).

Увы, история обманула. Правда, март уже успел передоверить права источника, контролёра и поставщика власти внеклассовым адвокатам, профессорам и литераторам: прибавочная стоимость Милюковых, Керенских, Гессенов и Авксентьевых успела реализоваться в период март-октябрь. Но октябрь аннулировал передоверие. Октябрь выяснил, что революцию российскую сделал пролетариат в союзе с активным крестьянством, и эту революцию сделал не только против экономической, но и духовной прибавочной стоимости, против незавоёванных прав, против ‘внеклассовой’ идеологии, против ‘суб’ективного класса’ интеллигенции. Этот класс свирепо бросился в борьбу: не даром самый ожесточённый бой не только идеологически, но и фактически дали революции — социалисты-революционеры — наиболее активные представители владельцев духовной прибавочной стоимости. Сила нападения родила силу отпора: революция раздавила и уничтожила их, быстро и безжалостно.

Конечно, сражаясь за свою прибавочную стоимость, интеллигенция не могла и тут вылезти из шкуры своей, не могла не опьяниться самообманом. Ведь она воспиталась в иллюзии ‘внеклассовости’, ведь питалась она нектаром жертвенности и амброзией самоотвержения. И потому: не своё бытиё она защищала, о нет. Она выдвинула иную формулу: отчётливую, эффектную, яркую:

— Мы боремся против революции за демократизм, свободу, культуру.

Характерная ирония судьбы: суб’ективно-лживая, об’ективно эта формула была правдивой. Ведь именно эта группа была потребительницей и производительницей благ духовного быта, и таким вот образом, самою силою вещей в порядок дня революции стала борьба с интеллигентской культурой, или, что то же, организованное упрощение культуры, развал прежнего духовного быта. Тем легче было этот развал остановить, что те производители и потребители благ духовного быта, те деятели науки, литературы и искусства, которые не могли активно выступить против революции, молчаливый, но тем не менее злобный оттого, об’явили ей бойкот. И заполнили ряды внутренней эмиграции. Или бежали за границу. Конечно, не все. Некоторые, честно и смело, сами отказали себе в праве на жизнь. Александр Блок сам отказал себе в праве на жизнь в революции. Он, возгласивший — ‘всем сердцем, всей душой своей слушайте революцию’, горьким пониманием понял, что лишь отдалённые раскаты бури и грозы можно слушать — и слышать, а когда она пришла, революция в грозе и буре, то её нужно делать: грязно, кроваво делать или против неё делать, — но не слушать. И он более не слушал. Понял. Ушёл. В смерть. Не в мерзость бунинско-гессенского бытия, не в слякотность прозябания питерского Дома Литераторов. Он ушёл, поистине нежный, блеклый гобелен. Другие, из племени Мережковских и Милюковых, грязно и гадко бежали, спасая культуру, бриллианты и шкуру. Продают сейчас остатки цилиндра — засаленного и поношенного — знатным иностранцам. По дешёвой цене торгуют русским искусством по берлинским кабакам.

Так вот смысл происшедшего: русская интеллигенция пошла против воли истории, выступила против революции, была побеждена ею, эмигрировала внутри и во-вне, и унесла с собой в небытие русскую культуру, то-есть свою, интеллигентскую культуру. Русская интеллигенция более не воскреснет. Её культура более не воскреснет. И подобно тому, как в сфере материального быта революция, разрушив производственную машину, стала воссоздавать её методами организованного упрощения, подобно тому, как в сфере политического быта революция, разрушив государственную машину, стала воссоздавать её методами организованного упрощения, — так будет и в области духовного быта: революция, разрушив старую культуру — будет, — ещё не начала — тут она запоздала, по сравнению с экономикой и политикой, — лишь будет воссоздавать её методами организованного упрощения. Об этом, то-есть о материальном содержании тезиса — организованное упрощение, — пойдёт в дальнейшем речь. Но не сейчас ещё. Ибо, после некролога над прошлым и перед прогнозом будущего, совершенно необходимо дать анализ настоящего, т.-е. рассмотреть те случайные, несмелы, противоречивые, но всегда неудачные, всегда ложные попытки воссоздания культуры в это революционное пятилетие.

II. Анализ.

Да, с первых дней своих революция почувствовала потребность в созвучных ей благах духовного быта. Прежние производители и потребители этих благ ушли, эмигрировали. Осталось пустое место, которое было заполнено немедленно, но не целиком, а лишь в части своей. Истекшее пятилетие не знает революционной науки, чуть-чуть ознакомилось с революционной техникой, но оно насыщено было звуками, красками, образами и словами, так называемого, революционного искусства, или левого искусства.

Поговорим о нём, исполнявшем должность культуры за эти пять лет. О революционных поэтах, художниках и музыкантах. О Маяковских, Татлиных и Мейрхольдах. О футуристах, имажинистах, конструктивистах. Об этих трагично обманувшихся, обманывавших себя дольше, чем других.

* * *

Маяковский первый пришёл к октябрю. Смело и радостно. Он, изгой, напоенный духом ненависти и разрушения, мрачный таран, взламывавший стены темницы буржуазного искусства, ломавший рифму и ритм, — о, как высоко поднял он голову в октябре, насколько своим он осознал октябрь. И естественно: ведь таким понятным и нужным казался союз левого искусства с левой революцией. За Маяковским пришла горсточка таких же как он, отринутых, пьяных пафосом мести и разрушения. Несколько художников, музыкантов, скульпторов, теоретиков. Сверкал красным огнём медовый месяц радостного союза. ‘Пушкина к стенке, по музеям пулям тенькать’, восклицал Маяковский в Приказе по искусству. Татлин в Питере сооружал из битых стёкол синтез всех искусств — башню Третьего Интернационала, панно и фресками на стенах Красного Петуха, что был на Кузнецком в Москве, воспевал Якулов октябрь, дисхроматическими гаммами мыслил революцию отщепенец Артур Лурье, о Городе-Театре грезил трагический неудачник Мейерхольд, лился пот с перьев упорных схематиков, Бриков и Кушнеров, метафизических инженеров, натужно сооружавших их призрачных материалов призрачный путь от коммунизма к футуризму. И венцом достижения, долгожданным первенцем ‘такого понятного и нужного союза’ появился офутуризованный Охотный Ряд, торговавший в те времена пшённой кашей и поштучно ирисом.

Больше года длился медовый месяц, до середины 1919 тянулась социологически необходимая, но всё же ошибка. Ошибка, обусловленная мышлением по аналогии, упрощенным, элементарным: левизна в политике, в экономике — предполагает коррелативом в области духовного быта — левизну в искусстве. Она была социологически необходима эта ошибка: ведь никто, кроме деятелей левого искусства, горсточки отринутых, к революции не пришёл. Их нужно было взять, время было такое, каждый союзник был дорог. Взяли. Нехотя взяли. Ибо сознавали те, кому это полагалось, что ‘не то’. И на поверку оказалось, что очень не то. Мышление по аналогии обанкротилось с треском, и опытным путём и теоретически. На опыте вышло, что из левого искусства ничего не вышло, и, увы, по такой прозаической причине: потребитель потенциальный вообще не захотел искусства в эти годы, а тем более левого. Да, Мистерия-Буфф понравилась. Да, ‘Зори’ понравились. Но, о ирония революции! Этот успех был успехом d’. Ибо революционный потребитель в этом не нуждался: на фронтах гражданской войны он находил и Мистерию, и Буфф, и соборное творчество ‘Зорь’. И соответственно меценатствующие государство поняло, что оно в этом не нуждается. После первого припадка нежности — так сказать, нежности по долгу, — государство попятилось. Теоретически, это правильно об’яснялось: в рабочее-крестьянском государстве — примат и государственная поддержка рабоче-крестьянскому искусству, а не мелко-буржуазным беспочвенникам, анархистам и изгоям. Теория, конечно, справедливейшая, но и психология за ней крылась характернейшая. Мольеровский коммунисты ‘malgre eux’ (есть и такие) должны были на чём-нибудь отыграться: левизна политике, левизна в экономике — это само собой, но позвольте нам роскошь не иметь левизны в искусстве. Какое естественное, человеческое, психологически оправданное рассуждение… Нет нужды, что, будучи подсознательным, оно облекалось в иные слова и фразы: оно выпирало наружу, кричало. Так не нужно удивляться, что Маяковский потратил больше труда на постановку Мистерии-Буфф, нежели на создание её, не нужно удивляться, что распылилось левое искусство, встреченное кисло-сладким государством и равнодушно либо враждебно потребителем, что октябрь в искусстве оказался всего только неудачным июльским лево-эс-эровским бунтом, что разложился этот бунт в гниющем анархизме махновцев левого искусства — имажинистов, что с приятным чувством хорошо выполненного и нужного долга был снесён с лица Москва гнусно выцветший и жалко облезлый футуристический Охотный Ряд. Частушка и плакат остались от левого искусства. Революция рассудила: взяла и с жадностью проглотила частушку и плакат, — взрывавшие белые фронты, — отбросило претензию меценатов и изгоев, обманывающих себя чаще, чем других — создать искусство по аналогии с революцией, революционное по существу, а не по приложению. Революция сказала: революционно лишь то искусство, которое можно революционно приложить, революционно использовать. А потому — да здравствует теория относительности, долой абсолютные истины левого искусства. И революция была права.

* * *

Опыт с левым искусством, комфутуризмом — не удался. Это была неудача быстрая, резкая, ударная. Но параллельно с ней развивалась другая неудача, в противовес ей — медленная, тягучая, затянувшаяся до нынешнего момента и на своём длинном пути разбавленная блёстками отдельных удач.

Речь идёт о пролеткультуре, о пролетарском искусстве, вернее пролетарской поэзии.

Опять кажущаяся такой простой, потрясающе верной и соблазнительно реальной логика: рабоче-крестьянское государство нуждается в своей культуре, так пусть путём организованного отбора, найдёт оно потенциальных производителей этой культуры и поставит их в условия, гарантирующие ценность и эффективность производства.

И опять жизнь внесла поправку. Коварную поправку. Такую незначительную, казалось бы…

Пролетарское искусство было незаметно как-то подменено пролетарской поэзией. А вместо пролетарских драматургов пролетстудии дали пролетарских актёров.

Не нужно уходить в дебри словесности, чтоб отчётливо и категорически понять: поэзия в искусстве — это оперная ария в музыке. Лёгкая кавалерия в современной армии. Но ещё не искусство. Но ещё не музыка. Но ещё не армия.

Отнюдь не намерен я отрицать наличность больших талантов среди двух или трёх десятков пролетарских поэтов. Но разве это важно? Разве цель была в том, чтобы найти талантливых крестьян и рабочих?..

Отнюдь не намерен я отрицать, что произведения талантов этих иногда революционны по форме, почти всегда по существу. Но и не в этом дело. Дело в том, что автобиографию и лирику нельзя положить краеугольным камнем здания новой культуры. А пролетарская поэзия не может не быть, как и всякая поэзия — лирикой, а разве всякая лирика, в последнем счёте, не есть противопоставление индивида коллективу? И пролетарская поэзия упёрлась, как обречена всякая поэзия — в автобиографию, — где гордо выпяченное ‘я’ сменило — требование времени — квази-коллективным ‘мы’. Бальмонты, Гиппиусы говорили — наше гордое ‘я’, — Кирилловы, Родовы говорят — наше гордое ‘мы’, а подлинные творцы пролетарского искусства скажут, просто, но убедительно: они, мир, космос.

Тут произошло выявление личности через класс. А предполагалось: выявить класс через личность.

Это по существу. А рассуждая чисто имманентно: разве можно спрятаться от того факта, что, отбрасываемые от Сциллы дилетантизма к Харибде профессионализма, пролетарские поэты тоскуют по студии, находясь на заводе, благословляют завод, когда в студии. Место в жизни утеряно.

* * *

Таковы две, донэповские попытки создать культуру, — вернее искусство, созвучное революции. Обе исходили от государства, и от обеих государство отказалось с приходом нэпа. Но каприз истории — при нэпе, левое искусство, почти разложившееся в 1920 году — неожиданно воскресло в формах производственного искусства, конструктивизма, биомеханики. И опять со знаменем, на котором написано: левый фронт искусства, т.-е. единственное искусство, имеющее право на существовании при революции, единственное искусство, могущее явиться базисом революционной культуры.

Специальное рассмотрение будет иметь место в дальнейшем, на тему о том, поскольку, вообще говоря, искусство может являться базисом культуры. Но и без специальных рассмотрений ясно, что лишь фронт смятенных, горячечных и неудачных исканий можно открыть в самодовлеющем эстетизме и фетишизировании тела (специально на злобу старому театру) мейерхольдовских и форегговских постановок… Что лишь фронт одиночек, — об’единенных одинаковостью своего одиночества и это психологическое родство претворяющих путём чисто словесных построений в созвучно-звенную цепь, — можно найти в группе Асеева-Маяковского-Третьякова и их периферии… Что, стоя на правильном пути, вхутесмасосцы только стоят на нём, но не движутся, ибо путь этот, в данной его стадии — многоугольная площадь с разветвляющимися дорогами, и неизвестно, куда итти… Что, наконец, ‘левый фронт’ в искусстве, в данный момент, вообще говоря, имманентная нелепость, ибо нет правого фронта, ибо совсем нет фронтов, как и нет теоретического осмысления искусства: и недаром единственная сейчас действенная группа молодых производителей беллетристики, с парадоксальностью времени об’единяются лишь тем, что принципиально отрицают лозунги, направления и школы в искусстве, утвердители хаоса, и, каковы бы ни были их личные симпатии и отталкивания, — подлинные дети нэпа. Согласен: деятели ‘левого искусства’ в искусстве пасынки нэпа. Согласен: их попытки взнуздать идеологический хаос, порождённый нэпом, — героичны. Согласен: отверженные и буржуазной культурой, и революционным государством, и воинствующим нэпом, — они великолепны в своём трагизме одиночек. Но увы, этого всего ещё мало, чтоб на них строить прогноз грядущей культуры Новой России.

III. Прогноз.

Не знаю, обратил ли внимание читающий эти строки на некую странность: и в нашем ‘Некрологе’ и в нашем ‘Анализе’, говоря о культуре, мы всё время подменяли этот термин словом искусство. Это приходилось делать по необходимости: и до революции, и в первое пятилетие революции, культура русская, т.-е. совокупность благ духовного быта, на 90% заполнялась материалом искусства. Причины тому ясны, о них шла речь в ‘Некрологе’: квалифицированные потребители культуры в дореволюционную эпоху требовали духовных благ высшей расценки, и прекрасно сознавали, что по табели о духовных рангах театр ‘выше’ кинематографа, а рассказ Андреева ‘интеллигентнее’ детективного романа. Голоса мёртвых, посмертное влияние производителей и потребителей духовных ценностей буржуазной эпохи отразились, залегли подсознательным комплексом в психике строителей культуры истёкшего пятилетия. Не только за истекшее пятилетие комплекс духовных благ понимался как литература, поэзия, театр, живопись. Но потребитель запротестовал. Но нэп поставил точку. И вот теперь только наступает момент — он растянется на десятки лет — когда революция сможет приступить к выполнению своей подлинной задачи относительно культуры — к организованному упрощению культуры.

И тут пора остановиться на материальном содержании этого тезиса, анализированного до сих пор лишь формально. Оно весьма элементарно это содержание: организованное упрощение, это означает, во-первых, отведение минимального места в комплексе ценностей духовного быта — ценностям высшей расценки — литературе, поэзии, театру, живописи, музыке, т.-е. в совокупности своей — искусству, и, во-вторых, максимальное удешевление этих ценностей.

* * *

Да, низведение на своё место самого дорогого — в смысле несоответствия издержек производства и результата — элемента культуры, а именно искусства, есть задача дня. Не только в том дело, что искусство дорого: — оно, кроме того, капризно и анархично. И, наконец, никогда не предмет массового потребления. Культура, построенная на искусстве — всегда для немногих. Производство же его равномерной тяжестью ложится на всех. Техника и наука, высвобождаемые из-под власти Далай-лам и бонз, должны на 90% заполнить содержание упрощенной культуры. Не Белинского и Гоголя должен мужик с базара понести, а популярное руководство по травосеянию. Не стихосложению нужно обучать рабфаковца, вне обычного его курса, а стенографии. Не театральные студии нужно открывать в деревнях, а студии скотоводства. И, наконец, обобщив всё это единой формулой: не эстетическое удовольствие, пассивное по существу своему, а импульс к действию и волю к творчеству должны давать потребителю блага духовного быта. Таков должен быть их характер, чтобы они возбуждали в каждом потребителе их волю стать производителем и предоставляли возможность производства. А это достижимо лишь путём замены в комплексе культуры ценностей искусства — ценностей науки и техники. Нет нужды говорить о том, какую активную роль может сыграть в этом процессе государство, и особенно государство наше, преодолевшее буржуазную идеологию ‘свободной игры стихийных сил’. Таково наше, во-первых.

* * *

И, во-вторых, организованное упрощение культуры предполагает максимальное удешевление ценностей искусства. Не боясь слов, нужно сказать: замена их суррогатами.

Ну, конечно же, в новой России забавной сказкой прозвучит рассказ о том, что была такая эпоха, когда литература, беллетристика считалась ‘учительной’, ‘святой’, ‘героической’, ‘страдательной’, когда поставщик этой литературы был ‘властителем дум’, ‘светочем’. Забавной и нелепой сказкой. Будущий читатель — ныне уже нарождающийся — не станет искать в романах и рассказах ‘прямого ответа на проклятые вопросы’. Литература для него займёт её подлинное место: не поучения, не обличения, а только и исключительно развлечения. Качественно ничем не отличающегося от всякого другого развлечения. И сейчас уже чувствуется, что будущая русская литература — лет этак на пятьдесят — будет литературой широкого, размашистого, красочного репортажа — без всяких, заметьте, ‘мировых скорбей’, либо увлекательной, сочной, островолнующей авантюрной литературой. Не чтения — с трепетом душевным и благоговением, будет искать новый читатель, а занятного, отдых дающего чтива.

Или вот. То, что именовалось в теории российской словесности — общей публицистикой, когда время от времени появлялись этакие Мессии и пророки, ‘жегшие сердца людей’, ‘ударявшие в набат’. И это не нужно будет новому читателю. Ведь, предполагаем мы, новый читатель, новый гражданин России, прекрасно будет знать и своё место в жизни и отчётливо сознавать интересы той группы, к которой он принадлежит, и совсем ему будет не нужно, чтоб кто-нибудь со стороны о нём заботился. Эпоха пророков и благодетельствуемой ими паствы — слава богу — прошла в России. Поэзия — корь современной России. Ничего, эта корь пройдёт — болезнь возраста. Конечно, группа подростков в жизни всегда будет существовать, но её потребности целиком будет осуществлять ‘Общество изучения поэтического языка’ — ‘Опояз’. Но не думаю, что Опояз будет занимать в области духовного быта место более видное, чем фабрика леденцов в области быта материального.

И наконец, театр. Этот колоссальный блеф, именующийся гордо ‘проблемой театра’ — будет, в конце концов, разоблачён. Будет, в конце концов, понятно, что подлинный потребитель тетра имеет лишь один подход к театру: как к отдыху после трудового дня, и пред’являет лишь одно требование к нему — развлекать, а не утомлять, при чём ему глубоко безразлично, как это развлечение осуществляется: методами ли реалистическими, символическими или биомеханическими, лишь бы это было хорошо сделано и хорошо подано. Но не подлежит сомнению, что в табели о рангах духовных ценностей упрощённой организованно культуры — место театра будет за кинематографом, особенно, если ведущаяся ныне на Западе работа комбинации кинематографа со звуковыми эффектами даст достижения.

Да, всё это будет гораздо проще. Но здоровее. Меньше издержек производства и больше общедоступных результатов. Дешевле, но общественно полезнее. Таков лозунг, такова цель упрощённой организованной культуры, таковы будут плоды революции в области духовного быта.

* * *

Это много, это важно, но это ещё не всё. Организованное упрощение культуры имеет ещё общественно-гигиеническое значении. В смысле оздоровления психики производителя и потребителя ценностей культуры.

А именно: при новой культуре немыслимо будет зарождение прибавочной стоимости у производителей и потребителей.

Возьмём потребителей. Совершенно естественно, что поскольку литература была ‘учительной’, то поскольку те, кто ‘учились’ — механически переходили в высшую категорию, становились ‘интеллигентами’. Существовало нелепое явление — об этом шла речь в ‘Некрологе’: был класс спецпотребителей духовных ценностей. За двенадцать рублей годовых подписчик ‘Мира Божьего’, к примеру, получал вечный патент на некое вечное благородство душевное. Потреблявший ‘Журнал для Всех’ получал патент рангом пониже. Нужно ли говорить, что такое явление немыслимо при организованно упрощённой культуре, потребление ценностей которой не может создать прибавочной стоимости, ибо ценности-то эти принципиально равны не только одна другой, но и ценностям культуры материальной. Никаких патентов на благородство. Потребитель симфонии Бетховена удовольствуется наслаждением, полученным от симфонии, отнюдь не об’ективирую этого своего наслаждения как признака некоей особой своей общественной ценности. А эта последняя определится не характером его потребления — типичная черта буржуазного строя — а степенью его производительности в той отрасли производства, коей он занимается.

Тут нужно повторить: степенью производительности, а не отраслью производства. Ибо, при новой культуре, немыслимо будет появление прибавочной стоимости по признаку производства.

Ибо лишь при организованном упрощении культуры засияет вечной жизнью классическая формула социализма: всякий труд одинаково почётен, поскольку он общественно полезен. Все производители-спецы равноценны, разница между спецами-производителями, лишь в степени талантливости их спецовства. Нет неравенства профессий, есть лишь неравенство талантов, которое тоже, в конце концов, сглаживается методами коллективного производства.

И вот это уничтожение психологического неравенства — величайшее достижение общественной гигиены — возможно лишь на почве организованно упрощённой культуры.

* * *

Так будет. Будет не скоро, но в значительной части ещё не наших глазах. Ибо уже начинается процесс организованного упрощения культуры.

Уже исчезло из обихода молодого поколения это проклятое слово ‘интеллигент’, это бескостное, мягкое, унылое, кокрокурицыное слово, подобного которому не найти ни в дном человеческом языке. Исчезло, и заменилось бойким, красочным, подчёркнутым термином — спец.

Уже исчезает тяга а незаработанной прибавочной стоимости.

У зубного врача в приёмной уже не валяются книжки Уайльда, а провизор ухаживает за барышней без помощи цитат из Вейнингера.

Правда, я знаю, хотя уже благополучно в Берлине сидят Степуны, но ещё водятся в России самодельные Шпенглеры и всякие Гершензоны.

Доживающие свой век интеллигенты не так скоро доживут его. Но они последние могикане. Но они доживут. И через 20-30 лет исчезнет племя интеллигентов с лица земли русской. Племя археологов, гробокопателей. Недавно была у них великая радость. Открыли план ‘Жития великого грешника’ и неизданную главу ‘Бесов’. Может быть, и радость. Когда археологи курган раскапывают и утварь каменного века находят, — это тоже радость… для археологов. И мне кажется, что для новой России, с организованно упрощённой культурой — Достоевский будет от каменного века. Не нужна новой России утварь каменного века, самая наидрагоценнейшая. В музей её, под стекло.

Достоевского в музей, а Россию из музея, из банки со спиртом, в живую жизнь. Вот где смысл и значение организованного упрощения культуры, которое осуществит революция. Быть может, в этом, а значит и в том, что у интеллигента отнята прибавочная стоимость — и есть величайшее революции достижение.

Через смерть — к жизни. Да здравствует тот недалёкий день, когда вымрет окончательно, физически и духовно, эмиграция внутри России и во-вне!

М. Левидов.

Организованное упрощение культуры.

I. Некролог.

II. Анализ.

III. Прогноз.

Читайте также: