Мы порядком удивились, войдя в негритянскую деревушку Караку (если я не переврал названия). В ней оставались только женщины, дети и старики. Все воины Лолобе (кажется так назывались эти черные обезьяны, поручиться, впрочем, не могу) как раз в этот самый вечер ушли на охоту.
Стояла густая темнота, что было нам на руку. Один из наших без малейшего шума уложил старого черного дурака, с лицом, похожим на покоробившийся сапог, натертый ваксой. Он сидел на корточках и дремал прислонясь к ограде, воображая, что сторожит деревню. Мы проползли, не подымая тревоги, между хижин и пробрались в центральное место деревни, где начиналась главная площадь.
Скрываясь за ближайшими к площади хижинами, мы зарядили ружья и приготовились поохотиться за многочисленными тенями, мелькавшими в темноте. Одни сидели на больших камнях либо на земле, другие бродили взад и вперед, ни о чем не подозревая.
Как раз напротив меня, на скамейке у стены, сидели молча, тесно прижавшись друг к другу, двое черномазых. Прицеливаясь в того, который сидел с правой стороны, я раздумывал: о чем бы это они могли так многозначительно молчать…
Раздался сигнал. В ту же секунду из-за всех углов затрещали выстрелы. Наши не любили долго канителиться: ровно в две минуты все черные фигуры были отправлены к праотцам. Они исчезли с такой быстротой, что, казалось, будто они все сразу провалились сквозь землю или растаяли как дым.
После этого мы — сознаюсь, довольно безжалостно — прикончили тех из обитателей и обитательниц деревни, которые спаслись от первых залпов, забившись, как крысы, в свои хижины. Мы немного перехватили, это верно, но на то и война. Победа вскружила нам головы, а также вино: в хижине главы деревни мы открыли целый бочонок сахарной водки, проданной, очевидно, каким-нибудь ловкачом, подосланным англичанами. В свое оправдание скажу, что я очень смутно помню обо всем, что там дальше происходило. Одного я не забуду: как я прицелился из-за угла в парочку черномазых, сидевших на скамейке, и выбирал мишенью одного из них. Минуту спустя я увидел их еще раз, я споткнулся об их тела. Они валялись точно один труп у той скамейки, на которой так любовно обнимались. Это были молодой негр и негритянская девушка, крепко сцепившиеся друг с другом в предсмертной судороге, точно две руки, слившиеся в крепком пожатии. Двое влюбленных! Эта сценка против моей воли засела в моем мозгу, и в тот памятный вечер я не раз поминал о ней товарищам, подшучивая над черными влюбленными.
Дальше память мне изменяет: разгул наших, крики, танцы, гримасы и, внезапно жгучая боль в затылке… я падаю… потом тьма…
Я пришел в себя шесть недель спустя в госпитале в Сен-Луи. Открыв как-то утром глаза, я увидел себя среди ослепительно белых госпитальных стен, в комнате сильно пахло йодоформом.
Мне осторожно, понемногу, рассказали все. Наш отряд по неосторожности задержался во взятой нами деревушке, солдаты полегли спать. А воины Лолобе, вернувшись с охоты, убили всех до единого.
— А как же я? — спросил я.
Мне объяснили, что я спасся благодаря счастливой случайности: обрушилась хижина, придавив меня обломками, и это укрыло меня от глаз врага. Назавтра главные силы экспедиции снова отбили деревню, перебили всех Лолобе, а меня вытащили за ноги из-под развалин, спасших мне жизнь.
Это еще не все: губернатор собственной персоной явился к моей койке и объявил мне, что я пожалован в кавалеры ордена Почетного Легиона.
Все мои товарищи убиты, а я награжден орденом! В тот вечер я уснул в необыкновенном волнении и безграничном восторге.
Мне так хотелось поскорее вернуться в свою деревню и показать всем своим полученный орден, что я не мешкал с выздоровлением. Я подолгу мечтал о том, как они все там в деревне удивятся и как будут меня, уважать и отец, и мать, и соседи. Мои прежние приятели, деревенщина, уже не осмелятся заговаривать со мной, владельцы кузницы придут звать меня к себе в гости, и, кто знает, быть может, барышня Мунье, богатая старая дева, несмотря на свой преклонный возраст, согласится выйти за меня замуж.
Наконец-то настал долгожданный день. Июльским утром я высадился на вокзале Вильнева, слегка прихрамывая, в моей старой шинели, с высоко поднятой головой и новеньким орденом на груди.
Какой прием меня ожидал! Вокзал гремел музыкой, и целые вереницы девушек, подростков-первопричастниц, и взрослых, с цветами и флагами, приветствовали меня. Какой-то важный человек в сюртуке, красный, как дойная корова, бросился ко мне, когда я только ступил на подножку вагона, и сам князь де-Вильвер, в охотничьем костюме, владелец замка, приветливо мне улыбнулся. Люди толкали друг друга и кричали: ‘Вот он!’, как кричат: ‘Да здравствует король!’, и мои родители, празднично-одетые, преображенные, улыбались в толпе.
Меня потащили завтракать в мэрию. Говорили речи и до завтрака и после. И все — обо мне. Меня называли: ‘Доблестный воин, участник битвы под Караку’, ‘герой Сенегала’ и пр. Они мне рассказывали на сто разных ладов о моем подвиге, и почему-то все старались примешать сюда и Францию, и культуру, и много еще всякой всячины.
К вечеру, когда завтрак близился к концу и все примолкли, ко мне подошел какой-то газетный писака и попросил рассказать ему о своих подвигах. Это ему нужно было для его газеты.
— Ладно, — сказал я. — Я, значит… я… я…
Но больше я ничего не мог выдавить из себя, и только глядел на него, разинув рот.
Моя рука, которой я размахивал в такт словам, остановилась на полпути.
— Ничего не помню, — признался я.
— Великолепный ответ! — закричал этот простофиля. — Наш герой не желает даже вспоминать о своих подвигах.
Я усмехнулся. Все поднялись из-за стола. Потом еще шли процессией к деревне, обменивались речами, пили у дядюшки Барба. Наконец, после нечеловеческого количества поцелуев и объятий, разошлись. Я очутился один, среди надвигающейся тьмы, недалеко от кузницы.
Я пошел домой тропинкой, ведущей мимо церкви. Наступала ночь, мои переутомленные глаза слипались, и ноги были тяжелы как гири. В голове было легко и пусто, но что-то внутри не давало мне покоя.
Точно мне гвоздь вколотили в башку, — так засел у меня в мозгу этот проклятый вопрос газетного прохвоста: ‘Какие подвиги вы совершили?’ Да и что же, в самом деле, я сделал? Раз я получил орден, значит, я проделал что-то необычайное, но что же? Я внезапно остановился и застыл, как верстовой столб посреди темнеющей дороги, думая, вздыхая, теряясь и не находя ответа.
Неужели они затемнили мое здравое разумение своим шампанским и тонкими речами? Или со мною случилось то же, что бывает с героями книжных выдумок, — у меня выпал из памяти целый большой кусок жизни, я забыл собственный подвиг, он для меня самого же не существовал…
И я снова двинулся в путь, возвращаясь в родной дом, как бывало, но сердце мое было неспокойно.
И вот тогда на повороте дороги я увидел в полутьме на скамейке возле фермы двоих людей, прижавшихся друг к другу. Они держались за руки, насколько я видел, и молчали, но они хранили это совместное молчание как что-то очень большое и важное. В вечернем сумраке их трудно было разглядеть, но одно было несомненно: что это двое людей и что их молчание говорит больше, чем слова.
Я слегка вскрикнул и остановился во второй раз.
Глядя на этот укромный уголок на краю деревни, я видел другую деревню, уже не существующую больше на земле, уничтоженную вместе со всеми своими обитателями, вместе с теми двумя черными существами, обнявшимися во тьме, смотря на которых я мог только различить смутные очертания их тел да почувствовать их напряженное молчание. В эту минуту в темноте ночи, сглаживающей все различия, мне казалось, что я вижу перед собой ту черную влюбленную пару.
Эти тени, те негры… Какое могло быть между ними соотношение? Вздор!.. Но я видел его. Когда человек напьется, он становится словно агнец невинный, и душа его проста и открыта. Я, должно быть, был здорово пьян, так как такое идиотское сопоставление не рассмешило меня, а вызвало глубокие слезы. Я нащупал орден, снял его с груди и быстро засунул глубоко в карман, как прячут украденную вещь.
———————————————————————————
Источник текста: Анри Барбюс. ‘Орден’ и другие рассказы. Пер. с фр. Д. И. Выгодского. — Ленинград: Прибой, 1926. — 60 с., 15 см.. — (Библиотека для всех , [No 196-197])