З. Н. Гиппиус
Опыт свободы
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Тютчев
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
Опыт свободы, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1939
Время на прочтение: 9 минут(ы)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО ‘Издательство ‘Росток», 2003
Эта книжка — не обычный сборник, ее основы, условия ее рождения, особенные.
Она — первый опыт свободы слова.
Каждому участнику дана в ней полная свобода сказать все, что он хочет и как хочет. Сам берет он любую форму, любое содержание и сам — один — за написанное отвечает.
Но это был бы беспорядочный сбор, не будь ‘редактора’. Только у редактора права и обязанности тоже особенные: он не выбирает произведений, он выбирает людей — авторов. Каждый, раз выбранный, берется безусловно: он волен печатать то, что пожелает. Ни о редакторских поправках, ни даже советах — нет и речи, материал печатается в том виде, в каком дает его автор.
Это положение требует большого доверия редактора к авторам, и обратно. Доверие — всегда риск. Но и весь этот литературный ‘опыт свободы’ — риск, особенно сейчас, в здешних наших условиях: о них речь ниже. Мы, — и редактор, и авторы, — не обманываем себя: вряд ли окажется этот первый опыт тем, чем должен и мог бы оказаться — (даже с теми же участниками), — уже потому, что он первый. Но это не заставит нас отступить: чтобы был второй, третий опыт, надо же когда-нибудь сделать первый. И мы слишком верим, что они нужны, что для всякого, чье ‘сердце хочет высказать себя’, необходимо сознание своей свободы. А писатели — не те ли именно люди, для которых главный вопрос жизни в этом: ‘Как сердцу высказать себя? Другому — как понять тебя?’.
В полноте это недостижимо и для гения: Тютчев прав. Но есть свой предел полноты для каждого писателя, — и гениального, и крупного, и менее крупного, — к которому он непременно стремится. Может его не достигнуть. Но может и достигнуть, и тем скорее, чем раньше начал учиться писать (как ‘учатся’ и художник, и музыкант) и — в условиях свободы.
Кто участники этой книги?
Они принадлежат к наиболее широкому кругу литературной парижской эмиграции, к следующему за ‘старшим’ поколению. Иные уже писали в России, другие начали здесь. Эти успели проявить себя, более или менее, в 20-х годах, когда еще была для них кое-какая возможность высказываться в печати. Но незаметно наступила другая эпоха. Русская пресса сжалась, изменилась и количественно, и качественно. К половине 30-х годов у нас оказалась одна-единственная газета (с ее особенным журналом), и один уцелевший, толстый журнал, выходящий раз в 3—4 месяца. Таким образом, возможность печататься (да еще свободно) для большинства ‘молодых’ — отпала {Эмиграция армянская куда счастливее русской: у нее, кроме других периодических изданий, в одном Париже три еженедельника, большая ежедневная газета и три толстых журнала (а всего-то армянского народа, считая и оставшихся в Армении, не больше 3-х миллионов).}.
Толстый трехмесячный журнал, признающий, по традиции, неизбежность ‘изящной литературы’, берет порою ‘художественную’ прозу молодых (если нет под рукой других, заведомо признанных). Но с большим выбором и не стесняясь поправками, или урезками, изредка проходит маленькая рецензия: тема и содержание должны, однако, быть заранее одобрены, если не указаны, редактором. А заметим, что ни один из редакторов существующих изданий собственно к литературе касательства не имеет (как оно, впрочем, и раньше бывало).
Более терпим старый политический журнал к стихам: много места стихи не займут, вещь они всегда безобидная, а старых стихотворцев все равно не осталось. Кстати: уже не оттого ли и развелось у нас столько ‘поэтов’? Стихи все-таки можно напечатать, и даже крошечную — ‘поэтическую’ — книжку можно выпустить.
Ну а писатели со склонностью и способностью к мысли, к другим формам слова, — критике, философии, к статьям всякого рода, — им что делать? Писать для себя, у себя в углу? Пустое! Так не бывает, а если б и было — так писатели не вырабатываются. И они попросту замолкли {Справедливость требует отметить: недавно созданные известным общественным деятелем И. И. Бунаковым собрания ‘Круга’, куда приглашена (с выбором) и литературная ‘молодежь’, выпускают (увы, — раз в год!) небольшие сборники участников собраний. Но сборники эти редактируются даже не единолично, а ‘коллегией’ (что вполне соответствует общим взглядам инициатора). Он, может быть, и не знает, что в делах литературных коллегиальное управление становится подчас горшим единоличного. Поправки, урезки… все это оказывается неизбежным. Так или иначе, сборники ‘Круга’, следуя традиционным путем общей печати, атмосферы свободы не создают, это хорошо известно участникам и собраний, и печатных выпусков. Мы готовы, однако, отдать должное добрым намерениям инициатора, тем более, что иные сборники довольно удачны, как, например, последний.}.
Писатели, едва успевшие проявить себя, замолкли, а жизнь, — и такая полная смен и событий! — идет вперед, ‘человек’ в писателе движется вместе с нею, — может быть, вырастает, у него новый опыт, постоянно прибавляющий что-то к его мыслям, взглядам и чувствам, но как писатель — он остановился на моменте, когда перестал высказываться. Его мысли, чувства и ощущенья постепенно ‘слеживаются’ в нем, как вещи в плотно набитом, годами неоткрываемом сундуке. Обладатель его уже начинает и забывать, что там есть, чего нет…
По привычке, повторяет обычные жалобы: ‘Негде ничего сказать! Вот если бы…’. А предложи такому мечтателю внезапно, вдруг: ‘Пожалуйста, вот вам место, говорите свободно, что хотите!’ — он растеряется, бросится к сундуку, но останется недвижим, с тайной, ужасной (и неверной) мыслью: ‘А ведь мне нечего сказать!’. Но стоило бы мужественно открыть сундук, перетряхнуть вещи, хоть ближе лежащие, и нужное наверно бы нашлось!
Не все, однако, из того же круга и того же поколения, окончательно замолкли: иным (меньшинству) удалось приспособиться к данным условиям русской печати. Удача счастливая, ей, поистине, можно радоваться: это ведь не ‘советская’ печать, между здешним ‘приспособлением’ и тамошней гиперболикой никакой параллели провести нельзя. Но, как оно, с известной стороны, ни хорошо, как ни велики бывают внешние различия в судьбе замолкших и пристроенных, — собственно писательская судьба тех и других одинакова. Пристроенный пишет (много, подчас слишком много) и оттого пишет все лучше и лучше: он учится, он уже прекрасно справляется с языком, при большем таланте и со стилем, он может овладеть всей (очень важной!) техникой письма. Но — кто он? Действительный писатель? Настоящий? Такой, каким был ‘задуман’?
Вообразим себе какого-нибудь писателя, задуманного, например, Белинским или Герценом (т. е. Белинского или Герцена в потенции). Или — для ясности — вообразим поэта, задуманного, как Некрасов, которому пришлось бы ежедневно писать забавные стишки, сообразованные с направлением газеты. Что осталось бы в нем от Некрасова через несколько лет подобного упражнения?
Если писателю, ‘сердцу’ его, не дано ‘высказывать себя’, и он это знает, чувствует, все время (пусть бессознательно) считаясь с редакторскими заданиями, он постепенно перестает даже думать о ‘своем’. У него также ‘слеживается’ его собственное добро в запертом сундуке. Также остановится он, предложи ему написать что-нибудь на полной свободе, и, если умен и добросовестен, спросит себя с сомнением: ‘Могу ли я еще написать что-нибудь настоящее, что было бы искусством, а не ремеслом?’.
Да, и это не прощается. В обоих случаях, — проявляет ли себя писатель несвободно, не проявляет ли вовсе, — его талант и способности хиреют, могут и совсем сойти на нет.
Пусть не говорят мне, что в России, мол, никогда не было свободы слова, а какой высоты достигла наша литература! Нужно ли в сотый раз повторять, что дело не в абсолютной свободе (абсолюта вообще и нигде не может быть, ибо все относительно), мы говорим о той мере свободы, при которой возможна постоянная борьба за ее расширение. Довоенная Россия такой мере во все времена отвечала: даже при Некрасове (его борьба с цензурой велась открыто и успешно), о годах нового века нечего и говорить. Что же касается цензуры редакторской, то, при множестве разнообразных газет и журналов и при постоянном появлении новых, молодой писатель всегда мог найти себе подходящее место. И находил.
Но признаем: общая свобода в России прогрессировала медленно, и понятие ее медленно входило в душу русского человека. Он, — не писатель только, а вообще русский человек, — не успел еще ей как следует выучиться, когда всякую школу захлопнули. Если бы не слишком рано захлопнули, невозможно было бы, думается, и все нынешнее, уже двадцатилетнее, состояние России: ведь невозможно оно, даже невообразимо, в Англии или во Франции, или где угодно. Русский человек не достоин, конечно, тех глубин физического и духовного рабства, в которые сейчас Россия спущена, но что он в свое время свободе не научился, не доучился, и даже здесь, в Европе, пока что, до ее настоящего понимания не дошел, — на это незачем закрывать глаза.
Русский человек (все равно кто, хотя бы и старый интеллигент-свободник) — еще не понимает, например, что атмосфера свободы дается лишь тому, или тем, кто сам свою свободу, — свою собственную, — умеет ограничивать, и сам за это и за себя отвечает. Правда, в последние годы и Европа стала терять понимание свободы: точно вихрь какой-то носится над ней, вихрь неистового упоения рабством. Но это болезнь, а русский человек, может быть, еще и не доходил (не успел дойти) до европейского понимания. Оттого ему и здесь, в эмиграции, — мировыми вихрями мало и захваченному, — без свободы и ответственности как-то спокойнее, привычнее. Он может этого не сознавать, но оно так.
Почему писатели будут исключением? И они такие же русские люди. Даже у тех, у кого Россия не в памяти — она в крови. И у них запрятано где-то темное ощущение ‘беспризорности’, если они на полной свободе…
Что же, однако, делать? Говорят, чтобы научиться плавать, надо сразу броситься в воду. Да, а все же сразу далеко не уплывешь, и тут опять одна из причин вероятной неудачи нашего первого опыта: первого свободного смотра сил среднемолодой литературы.
Есть еще нечто, что необходимо учитывать и необходимо подчеркнуть: повседневные условия жизни молодых литераторов. Условия давно известные, только в них обычно не вдумываются, да, мол, печально, но что ж делать, и все так! Пожалуй, но мы заговорили о писателях, о молодой здешней интеллигенции, на ней и остановимся.
Когда бывший военный, офицер, делается шофером такси, это не так уж плохо: воевать и служить ему все равно негде, нет ни войны, ни русского полка. Но если молодой интеллигент, со склонностью к умственному труду и со способностями или талантом писателя, убивает себя то на малярной работе, то делается коммивояжером по продаже рыбьего жира для свиней (не спасаясь этим от ‘saisie’ {арест имущества (фр.).} и последовательных выселений из прислужьих чердачных комнат) — это дело как будто иное. Между тем, за редкими исключениями, (в числе их устроившиеся при алитературных редакторах), вся эта интеллигентная ‘молодежь’ живет именно в таких условиях, с разными рыбьими жирами для свиней.
Мне возразят, что и в старой России начинающий писатель не мог жить литературой, и что некоторые из больших наших писателей терпели, в юности, жестокую нужду, — Некрасов, например. Это возражение легко отвести уже потому, что русские в России — одно, а русские в чужой стране — совсем другое. Тогда, там, отдельные начинающие писатели могли гибнуть (и гибли, вероятно), но чтобы гибло целое литературное поколение, — об этом и мысли быть не могло. А сейчас, ввиду одних материальных условий, можно опасаться и этого {В тесной связи с тяжкими материальными условиями находится и другое печальное обстоятельство, беда молодого зарубежного поколения. О ней очень сознательно говорит один из писателей этого поколения, самый, кажется, молодой: ‘Ведь мы ничего по-настоящему не знаем: мы никакого систематического образования не получили, не успели до катастрофы, мы не должны примиряться с ненормальной нашей биографией, нам нужно догнать самих себя…’.
Это отчасти верно, и если сравнивать зарубежную молодую интеллигенцию не с советской (перед которой первая — изысканное собрание культурнейших людей), а с довоенной (особенно литературной) и даже очень зеленой, студенческой — разница несомненна.
Я это знаю, — мне много приходилось сталкиваться с начинающими писателями, часто будущими знаменитостями. Да, многим из здешних следовало бы общие свои знания пополнить, и это, при желании было бы нетрудно, если бы… если бы опять не проклятый ‘жир для свиней’, не вечная забота о куске хлеба. Когда тут о чем думать, что, когда, читать?}.
К сожалению, известный слой эмиграции, очень отзывчивый на общую беженскую нужду, мало заботится и думает о судьбе литературы, — той, с которой молодое поколение могло бы вернуться в Россию, оставляет его представителей работать со свиньями в рыбьем жиру, удовлетворяясь существующей традиционной, алитературной, русской прессой. Тип кое-что понимающего, культурного мецената бесследно (и бесстыдно) исчез.
Все это, вероятно, естественно: ведь не говоря уж о нас — и общемировой культурный уровень в последние десятилетия понизился.
Я все-таки думаю, что дело зарубежной литературы сегодняшним днем не кончится. Трудны житейские условия, жалки отдельные попытки разбить традиции, создать что-то вроде школы свободы, но в конце концов, такой атрадиционный журнал — будет. Я хорошо знаю эту среднемолодую литературную среду и знаю, что почти у каждого уже и сейчас ‘есть что сказать’. Если сразу не всем это удастся, вспомним опять: как вещи ‘слеживаются’ в запертом сундуке, так и мысли-чувства, не высказанные, в душе. Сразу их в порядок не приведешь.
Возможно, что иной уже свыкся с молчанием, с своим положением ‘отверженного’, и погрузился в ‘оцепенение’, — о котором так верно говорится в одной современной книге. Но человек с настоящей природой писателя, — художника, политика, философа, — никогда со своей ‘отверженностью’ не примирится, и погибельное оцепенение ему не грозит.
Кстати: данный сборник, ‘опыт свободы’, есть, в некотором роде, и ‘салон отверженных’. Этим объясняется участие в нем двух писателей ‘старшего’ поколения: один, несмотря на то, что книги его переводятся на почти все существующие языки, вплоть до японского, и даже эсперанто, такой же ‘отверженный’ для русской эмигрантской печати, как и молодые его соседи по книге, так же, как они, он не имеет возможности печататься ни в одном парижском журнале, ни газете.
Что касается другого ‘старшего’ участника, — он, хотя и работает у себя, по своей специальности, терпит ту же неудачу при попытке проникнуть в общую прессу с каким-нибудь скромным, но живым фельетоном, с чем-нибудь, что пишет для себя.
Вот, приблизительно, все, что надо знать читателю прежде, чем он раскроет книгу.
Сказанное выше и, между прочим, указание на возможную неудачу первого опыта, отнюдь не есть ‘просьба о снисхождении’: участники опыта в снисхождении не заинтересованы. Читатели, — публика, — вольны критиковать книгу, как им будет угодно. В том, как отнесется к ней публика, для нас будет известный ‘смотр’ и ей самой. Важно ведь знать, что она думает о литературе, о свободе, о свободных начинаниях, — главное, о свободе, — и что она в ней понимает. Важно знать также, интересуется ли она тем, что интересно молодым писателям, сумеет ли она хоть как-нибудь рассмотреть их ‘лица’, своеобразие каждого, непохожесть друг на друга?
Конечно, ‘смотр’ публики, как наш, писательский, — оба будут весьма несовершенны. Оба ведь сегодня — первые.
Завтра, если для писателей свобода сделается привычнее, — может быть, станет она ближе, понятнее, и для читателей.
Впервые в кн.: Литературный смотр: Свободный сборник / Под ред. З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского: вступ. статья З. Н. Гиппиус. Париж: Б. и., 1939. С. 5—14. Эпиграф из стихотворения Ф. И. Тютчева ‘Silentium’ (1830).
‘Круг’ — вышло три номера альманаха ‘Круг’ (в 1936, 1937 и в июне 1938 г.), подготовленных литературным обществом ‘Круг’ под руководством И. И. Фондаминского.
двух писателей старшего поколения — имеются в виду Г. В. Адамович и В. М. Зензинов.