Опыт Столыпина, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1970

История
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Скачать в PDF

Василий Шульгин.
Опыт Столыпина

Что характерно для Государственной Думы третьего созыва? Вот что: большинство, занимавшее центральное положение, принуждено было бороться с левыми и правыми.
Бороться за что?
За мирную Эволюцию.
— Вперед, на легком тормозе, — говорил Петр Аркадьевич Столыпин.
Этот лозунг не подходил ни левым, ни правым.

* * *

Сначала о левых.
Почему они не хотели мирной Эволюции?
Потому, что хотели Революции, причем в этом смысле не признавали никаких тормозов.
Наоборот, они хотели все разрушить немедленно. Огнем и мечом! Под мечом разумелись вооруженные восстания, огонь же понимался буквально. Они стали жечь помещичьи усадьбы, немногочисленные культурные центры в России. Каков характер был этих поджогов, явствует из того, что графиня Софья Андреевна Толстая наняла диких осетин, чтобы охранять Ясную Поляну. Говорят, она ограничилась одним осетином. И что же, он охранил дом, где писался роман ‘Война и мир’? Охранил. Как же это могло случиться? А как случилось, что другой полуосетин властвовал над целой Россией? Имя ему Джугашвили, иначе Иосиф Виссарионович Сталин.
Профессор Герценштейн, себе на беду, с кафедры Государственной Думы назвал эти роковые поджоги ‘иллюминациями’. За это слово его убили. Кто? Это осталось неизвестным, но можно предположить, что убийцей был один из пострадавших от иллюминации, некий неведомый Дубровский.
… Итак, все кончено. Судьбой неумолимой
Я осужден быть сиротой.
Еще вчера имел я хлеб и кров родимый,
А завтра встречусь с нищетой.
Покинув вас, священные могилы,
Мой дом и память детских лет,
Пойду, бездомный и унылый,
Путем лишения и бед.
Это — ‘Дубровский’, опера Направника.
Когда эта опера шла в Императорских театрах, слушатели дружно рукоплескали Собинову, исполнявшему вышеприведенную арию. И никто не подумал тогда о том, что стало ясно через несколько лет, а именно: часть бывших в театре состояла из жертв грядущих иллюминаций, другая часть — из тех, кто оным иллюминациям, когда они совершились, рукоплескали.

* * *

Итак, они, революционеры, не признавали никаких тормозов. Мало того, они совершали подвиги самопожертвования, продиктованные фанатизмом.
Четверо молодых людей, переодевшись в форму одного из гвардейских полков, явились на прием к Столыпину. Охрана далась в обман. Мнимые гвардейцы пронесли в своих касках бомбы, и дом взлетел в воздух. При этом, надо думать, погибли и четверо террористов вместе с другими людьми, находившимися в доме, числом в сорок.
Дочь Столыпина была тяжело ранена. Когда девочка пришла в себя после глубокого обморока, она спросила:
— Что это? Сон?
Да, для нее это был сон, и сон счастливый: ее отец, пощаженный на этот раз судьбой, вышел из-под развалин невредимым. Он еще не совершил ему предназначенного, и ангел жизни закрыл его от ангела смерти.
Но в высоком человеке, вышедшем из дымившегося хаоса, как некое белое привидение, сначала не узнали, кто он. С головы до ног он был покрыт неким саваном, как воскресший Лазарь. Но этот плащ, что его покрыл, был не саван, а густой слой известковой пыли.
Ему подали умыться, причем воду принесли прямо из Невы, на берегу ее, на Аптекарском острове, стоял погибший дом. И тут произошло нечто символическое. Сбежавшаяся толпа кричала:
— Врача, врача!
— Я — врач! — отозвался один господин, проезжавший на извозчике.
Поспешив к белому привидению, врач приказал:
— Прежде всего умойтесь!
И когда высокий человек смыл белую пыль с лица, врач подал ему полотенце. И тут они узнали друг друга. Врач понял, что перед ним — глава правительства, а Столыпин разглядел, что врач — доктор Дубровин, председатель ‘Союза русского народа’.
Эволюции не хотели ни слева ни справа. Дубровин был противником Столыпина справа. Левые ответили на Эволюцию бомбами и восстаниями, а правые — ядовитыми стрелами, направленными против лозунга:
— Вперед, на легком тормозе!
Им бы хотелось его подменить формулой:
— Назад, без всяких тормозов!
Этим объясняются слова Столыпина, сказанные Дубровину, когда прогрессивно настроенный премьер узнал главу реакционеров. Вот эти слова:
— А все же им не удастся сорвать реформы!
Это утверждение, надо думать, произнесено было полным голосом, покрывшим рев пожара. Его услышали, и оно побежало по столице.

* * *

Столыпин уцелел, но революционеры продолжали свою деятельность. По счету Пуришкевича, за годы первой революции они убили и искалечили двадцать тысяч человек. На террор снизу Столыпин ответил террором сверху. Тут счет скромнее. Сами революционеры утверждали, что по приговорам военно-полевых судов было расстреляно две с половиной тысячи бомбометателей и иных насильников.
Печальные цифры… Но все относительно. Если сравнить с разгулом смертной казни со времени учреждения ЧК, то дореволюционные цифры покажутся детскими упражнениями недоучившихся палачей.

* * *

Ф. И. Родичев, кадет, взобравшись однажды на кафедру Государственной Думы в несколько возбужденном состоянии, произнес:
— Некогда при Муравьеве, расправлявшемся с польскими повстанцами, говорили ‘муравьевский воротник’. В наши времена надо выражаться ‘столыпинский галстух’.
Оскорбленный премьер вызвал депутата на дуэль. Родичев извинился, и тем дело кончилось.
Конечно, Федор Измайлович не испугался дуэли. Он был мужественным человеком. Я думаю, что ему просто стало стыдно, но не в этом дело.
Спокойный наблюдатель течения времен и событий мог бы теперь сказать примерно нижеследующее:
— Галстух необходимо носить. Галстух есть символ европейского платья. Европа, конечно, далеко не безгрешна, но все же она ведет себя в некоторых случаях много приличнее Азии. Замечено, что когда премьер снимает галстух, он становится… Сталиным, который, как известно, галстуха не носил. Другими словами, властители без галстуха неизмеримо жесточе. Когда советские правители вновь обрели галстух, они вернулись примерно к столыпинским цифрам. Если посчитать число расстрелянных во время восстания в Венгрии, ‘беспорядков’ в Польше, Чехии, в Восточной Германии, а также во время усмирений, о которых не принято говорить, то число приговоренных министрами, вновь носившими галстух, приблизится, мне кажется, к муравьевскому ‘воротнику’ и столыпинскому ‘галстуху’.

* * *

Столыпин погиб, как говорили, на десятом атентате.
Кроме покушения на Аптекарском острове я могу рассказать о происшествии на Петербургском аэродроме.
В это время авиация переживала еще детские болезни. Летать было небезопасно, летчики считались смелыми людьми. Столыпин приехал на аэродром проверить успехи авиации. К нему тотчас же подошел молодой офицер.
— Ваше высокопревосходительство, не угодно ли вам прокатиться на моем аппарате?
Столыпин не успел ответить, его отозвали в сторону по ‘безотлагательному делу’.
— Ваше высокопревосходительство, ни в коем случае не соглашайтесь. У нас есть определенные сведения об этом офицере. Вам грозит великая опасность.
Выслушав предупреждение, Столыпин вернулся к ожидавшему его офицеру. Пристально и долго посмотрел ему в глаза и сказал:
— Летим…
Они полетели, вдвоем. Тысячи глаз с тревогой следили за этим полетом. Но аппарат, сделав несколько кругов, благополучно спустился на аэродром.
Все сошло хорошо. Но через три дня офицер, прокативший Столыпина, снова летая над аэродромом, без всякой причины выбросился из аппарата. Его хоронили с красными лентами и с пением:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Потому что он был тайным революционером. Ему было поручено убить Столыпина, у него не хватило на это духа. Но под градом упреков со стороны своих товарищей-террористов он покончил с собой.

* * *

К чему же стремились все эти люди, убивавшие и умиравшие?
К Революции. Их средством был террор. Они хотели запугать власть. Они были убеждены, что дрогнувшую власть они свергнут. Так и случилось. Родзянко сказал в первый день Февральской революции:
— Наши министры разбежались так, что с собаками их не сыщешь!
Но пока был жив Столыпин, власть не дрожала.

* * *

Человек этот был воистину бесстрашен. В Саратове он был губернатором, и произошли народные волнения. Ему доложили, что на какой-то площади собралась кому-то угрожающая толпа. Он поехал туда, и без всякой охраны. Подъехав, вышел из экипажа к бунтующему сборищу. От плотной массы толпы отделилось несколько человек. Впереди шел здоровенный парень с дубиной в руках. Увидев его и поняв его намерения, Столыпин повернул прямо на него. И прочел в глазах парня, что он ударит. Но губернатор предупредил его. Он не ударил, но сделал лучше. Он скинул с себя мешавшую ему меховую шинель и бросил ее парню:
— Подержи!
Парень обалдел. Он хотел ударить губернатора дубиной, а тот приказал ему присмотреть за шинелью. Приказал, как другу, как слуге, которому доверяют. И парень, бросив дубину, занялся шинелью.
А Столыпин обратился к взбунтовавшемуся народу со словами увещания. И народ его послушался. Как и тот парень. Почему? Потому, что будущий властитель излучал духовную силу, правителям необходимую. Главная особенность этой особой силы — бесстрашие.

* * *

Во второй Государственной Думе Столыпин изложил перед депутатами обширную программу, главнейшие свои реформы. В ответ на это посыпались угрозы. Угрозы вооруженным восстанием. Выслушав их, во второй раз пошел на кафедру, он шел, как тогда в Саратове на того парня. Но бросил Государственной Думе, поднявшей на него дубину восстания, не меховую шинель, а два слова. Только два слова, но они были тяжелее свинца и тверже стали. Два слова:
— Не запугаете…
Эти два слова пронеслись вихрем по России. Их поняли все: и друзья, и враги.
На помощь шатающемуся трону пришел Диктатор. Столыпин был предшественником Муссолини. И тот и другой подняли над собой лозунг:
— Мирная Эволюция.

* * *

Но на пути Эволюции оказалась Революция. Чтобы Эволюция была возможной, надо было от этого слова — Революция — оторвать первую букву, роковую букву ‘р’. Без этой буквы революция превращается в эволюцию.

* * *

Что же стояло под этим зловещим знаком ‘р’?
Рабство. Рабство многоликое. Прежде всего рабство мысли и слова.
Незыблемой доктриной в области философии, морали, религии, в науке со всеми ее подразделениями, особенно в вопросах социальных и политических, в спорных взглядах на историю человечества и народов, в искусстве, в литературе — словом, во всем, чем жив мыслящий человек, объявлено было всеобъемлющее и непогрешимое учение Карла Маркса. Всякое отступление от этого учения стало считаться преступлением и каралось с жестокостью религиозных фанатиков.

* * *

В 1905 году, то есть в эпоху первой революции, мало кто понимал ее сущность. Русская общественность в слепоте своей считала царскую власть врагом свободы, и потому движение, направленное против самодержавия, называла освободительным. И даже когда Государственной Думе было предоставлено говорить что угодно, а печать, воспроизводя речи депутатов и комментируя их, тоже была свободна высказывать свои взгляды, и тогда близорукие политики не поняли, что Царь уже дал свободу, но Революция ее, свободу, начисто отнимет. Только при Сталине началось просветление затемненных умов, по поговорке:
— Русский человек задним умом крепок.

* * *

Рабство мысли и слова, естественно, вызвало рабство политическое.
Революция объявила диктатуру пролетариата. Диктатура в том смысле, какое придавали этому слову его создатели, римляне, обозначала добровольное подчинение Сената одному лицу. Подчинение вызывалось особыми причинами, например войной, и с окончанием особого положения прекращалось. Диктатура, уже ставшая ненужной, упразднялась. Сенат снова начинал править, как и прежде.
Другой была судьба русской диктатуры, первоначально названной диктатурой пролетариата. Она никогда не была упразднена. Диктатура пролетариата перешла в личную диктатуру.
Хотя все стали пролетариями, то есть все получали зарплату, но они, пролетарии, были отстранены от власти. Вся власть, целиком, перешла в руки Сталина. Последний не пользовался своим Единодержавием для насаждения свободы, что бывало во времена так называемого просвещенного абсолютизма. Наоборот, путем жестокого террора Сталин добился режима, при котором самое слово ‘гражданин’ стало пустым звуком. Сталин правил двумястами миллионами рабов.
После Сталина стали подниматься ростки свободы. Эту эпоху называют диктатурой партии. Над кем же диктаторствует партия? Над беспартийными. Кто же беспартийные? Рабы?
Нет, полу-рабы, четверть-рабы, почти свободные. Но совсем свободные — в тюрьме.
Например, я. Я лицо ‘без гражданства’. Значит, я раб? Нет, я рабом себя не чувствую. Не чувствую потому, что мыслю свободно, не по чужой указке. Но если я захочу своими мыслями поделиться с другими людьми, например, написать книгу, то я должен излагать свои мысли так, чтобы партия могла поставить на них штемпель ‘дозволено цензурой’. А этот штемпель получается только тогда, если я хвалю партию.
Но так как, по моему мнению, во второй половине ХХ века партия многое делает правильно, то я ее хвалю. Но если я нахожу, что в том или другом деле партия делает плохо, то мне говорят:
— Это держите про себя. Вслух высказывать осуждение партии нельзя.
Я говорю:
— Но я не хочу вас свергать. Если вас свергнуть, будет еще хуже.
А мне отвечают:
— Если дать свободу вам и таким, как вы, осуждать партию, то вы ее свергните, как свергли царскую Россию.

* * *

Что на это скажешь? Я не раб, я мыслю свободно. Но я становлюсь рабом, когда хочу что-нибудь сказать вслух. Поэтому надо молчать. Молчать не потому, что меня посадят в тюрьму, — эту даму я знаю. Она терпкая, но совсем свободные люди — там, в заключении.
Я должен молчать потому, что я раб своих собственных убеждений.
Я думаю, что самая плохая власть лучше анархии. Все уничтожающая анархия воцарится во всем мире, если в Советской России начнется гражданская война, и это потому, что будет применено обеими сторонами термоядерное оружие.
Я раб пришедшего в мир атома. Его разложили, но пока что держат в бутылке, как страшнейшего джинна. Если его выпустят, настанет конец мира.
Я не хочу всеобщей гибели. Поэтому я должен беречь всех ‘стражей бутылки’. Как в России, так и вне ее. И пуще всего заботиться, чтобы ‘стражи бутылки’ не перессорились между собой. Если они поссорятся, джинн вырвется из бутылки и будет конец.

* * *

Значит, надо молчать?
И да, и нет.
Быть может, надо прекратить работать над ‘Воспоминаниями’. Я уже написал больше чем двадцать печатных листов, предоставленных мне по договору с издательством ‘Советская Россия’. И наконец убедился в том, что воспоминания неизбежно приводят к сравнениям с нынешней жизнью. Прошлое освещается Настоящим. Выходит, что воспоминания в чистом виде как бы нечисты, лживы.
Правда ведь о настоящем убийственна. А я не хочу убивать ‘стражей бутылки’.
Поэтому ‘Воспоминания’ надо писать, но не для печати.
А для кого же?
Для ‘стражей бутылки’.
Им надо знать прошлое, ибо они ответственны за будущее.

* * *

Итак, я продолжаю о роковой букве ‘р’. О рабстве мысли и слова и о рабстве политическом я уже сказал.
Теперь я хочу говорить о рабстве нищеты.
Но прежде всего надо сказать, что существует, конечно, и свобода нищеты. Это — нищета аскетов, освободившихся от всяких потребностей. Обыкновенный человек — раб житейских забот. Ему нужна вкусная и обильная пища, хорошая одежда, удобное жилище. Для того чтобы все это получить, человек должен тяжело трудиться. Он раб труда. Ежедневного, неумолимого.
Не то — аскет. О нем сказано: взгляните на птиц небесных. Не сеют, не жнут, не собираются в житницы. Но Господь питает их.
Ту же мысль высказал Пушкин:
Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свивает долговечного гнезда.
Целу ночь на ветке дремлет, солнце красное взойдет,
Птичка гласу Бога внемлет
Встрепенется и поет.
Блаженство бедности было, есть и будет. Но оно существует для ограниченного числа людей. Христос призывал апостолов к беззаботному аскетизму. Он говорил:
— Прежде всего ищите Царства Небесного. Остальное приложится вам.
‘Остальное’ — это кров, пища, одежда. Аскеты получали и получат ее даже в Советском государстве — либо в тюрьме, либо в домах инвалидов.
Но вместе с тем Христос всегда подчеркивал, что много званных, но мало избранных. Это значит, что христианское учение доступно только меньшинству людей. Большинство же человечества до конца мира сего будет жить под Моисеевым законом, данным людям по ‘жестокосердию их’.
Моисеев закон требует труда, видя в нем естественное назначение человека. Библия освящает рабство труда.
— В поте лица своего будешь ты добывать хлеб свой, трудясь над землей, а она родит тебе волчцы и тернии.
Так сказал Господь Адаму, изгнав его из Рая.
Моисеев закон утверждает и рабство труда в заповедях.
— Шесть дней работай. Седьмой же Господу Богу твоему.
Карл Маркс в этом смысле последовал за Моисеем, забыв только о… Боге.
— Шесть дней работай, а седьмой посвящай общественной нагрузке.
Если это не сказано буквально у Карла Маркса, то это неуклонно проводится марксистами.
Но что такое общественная нагрузка? Это опять труд, иногда более тяжелый, чем работа будних дней.
Значит, опять у свободы отнят седьмой день. Все дни своей жизни человек должен быть рабом труда, если он живет по системе нынешних коммунистов.

* * *

Вот к какому блаженству звала Революция. Естественно, что те, которые это поняли, восстали против рабства труда.
Достаток — вот свобода, кованая свобода!

* * *

Перейдем к вопросу, как накопляется достаток. Благодетельный достаток, дарующий свободу от труда. Как он приходит к людям?
Косным, тупым трудом достатка не накопишь. Достаток добывается путем размышления, изобретательности, вдохновения.
Когда была изобретена паровая машина, клапан, выпускающий пар, открывался вручную.
Тупые рабочие, истинные рабы труда, сидели часами и целыми днями около машины и дергали клапан.
Но один одаренный мальчишка возмутился духом. Возмутился против рабства труда, бездушного, убивающего. И возмутившийся дух сверг диктатуру рабского труда. Мальчик заметил, что оконечность поршня при своем движении может открывать клапан, если соединить ее с последним. Он привязал веревку куда надо и с тех пор сидел у ручки и мечтал о том, о чем мечтают мальчишки. Он был свободен! Свободен от бессмысленного труда. Но за другими такими же машинами продолжали сидеть косные рабочие и дергать клапан. Рабы труда! Однако они были рабами только потому, что были в плену своей умственной лени. А такие же, как они, косные хозяева машины хвалили их за прилежание и даже называли их труд святым.
Труд, когда он принудителен, никогда не бывает святым. Свят только труд добровольный. Хочу тружусь, хочу нет. Цыганка права: захочу — полюблю, не захочу — разлюблю, я над сердцем вольна, жизнь на радость нам дана.
Цыганская свобода — идеал, но она недостижима. Однако стремление к ней конструктивно. Достаток не дает полной свободы, но дает свободу относительную.
Пусть человек работает принудительно три дня в неделю, а четыре дня отдает свободе. Как же это сделать?
Надо размышлять. Размышлять над тем клочком материи, которая отдана в распоряжение человека.
Для этого-то и создана собственность. Легче всего человеческая мысль работает над той вещью, которая находится вполне в его власти, над которой он диктатор.
Собственность есть диктатура над материей. Единоличная диктатура дает наилучшие результаты. Это доказано опытом.
Каким опытом?

* * *

Во-первых, опытом всего Запада.
— Дайте собственнику бесплодную скалу, и он превратит ее в цветущий сад.
Такова формула всемирно известного экономиста, вполне подтвержденная жизнью.
Ты знаешь край, где померанец зреет,
Лимон в садах желтеет круглый год …
Этот благословенный край отличается каменистой почвой. Но собственник превратил камни в цветы и плоды.
Но не только камни и бедные пески Германии дают высокий урожай в руках собственника. А черноземы, попадая в руки ущемленной собственности, в тиски русской общины, давали жалкие сборы.

* * *

Русская община была вторым великим опытом в деле земледелия.
В 1861 году Царь, в полном согласии с дальновидными помещиками (Милютин и прочие), провел на путях мирной Эволюции грандиозную реформу: освобождение крестьян и наделение их землей. Этот переворот был сделан тремя волшебными словами:
— Быть по сему…

* * *

Увижу ль, о друзья! Народ освобожденный
И рабство, падшее по манию Царя…
Да, именно ‘по манию’, то есть по подписи Императора Александра II под манифестом 19 февраля.
Пушкин увидел бы это ‘русское чудо’, если бы не погиб на дуэли. Увидел бы в возрасте шестидесяти двух лет, то есть мог бы оценить величие реформы. И мог бы осознать некоторые преимущества так называемого абсолютизма перед отстающей демократией.
Примерно в то время, когда в России можно было увидеть ‘рабство, павшее по манию Царя’, в Америке шла кровопролитная гражданская война за освобождение негров. Победили северяне, они освободили негров ценой разорения Юга, но не дали им ни клочка земли. Голыми брали негров в рабство, голыми же их выпустили на свободу. Эта демократическая манера благоденствовать людей еще и сейчас дает себя знать.
Если бы сто лет тому назад чернокожим дали землю, то, может быть, в наше время негра называли бы ‘сеятель наш и кормитель’, как помещик Некрасов называл русского мужика.

* * *

Но почему же тот же Некрасов декламировал, а русские студенты распевали, на мотив из итальянской оперы ‘Лукреция Борджиа’, нижеследующее?
Укажи мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель наш и кормитель,
Где бы русский мужик не стонал?
Некрасов писал во времена крепостного права. Его поэзия была направлена против… рабства, падшего по манию Царя… Значит, когда это рабство пало и русский крестьянин, в противность неграм, был обильно наделен землей, он перестал страдать?
Это вопрос по существу, и на него надо ответить прямо и честно.

* * *

Нет, русский мужик не перестал страдать. Но отчего? От того, что
Порвалась цепь великая.
Порвалась и ударила
Одним концом по барину,
Другим по мужику.
По барину — это еще понятно. У бар отняли половину земли. Многие не сумели приноровиться к новому положению. Стали беднеть. Беднея, начали продавать землю и уходить в город, где они делались чиновниками.
И продажа помещичьей земли пошла шибко. За пятьдесят лет бывшие баре продали мужикам кроме половины, что отошла при освобождении, еще и еще. В конце концов перед первой мировой войной крестьяне владели восьмьюдесятью процентами всех пахотной земли.
И, можно сказать, сходили на нет помещики в Святой Руси. Оно и понятно: всходила новая Русь, не Святая, — безбожная.

* * *

Но все же почему страдал мужик и после 1861 года, до самой мировой войны? Не всякий мужик страдал. Те, что купили землю, покупали ее именно потому, что они получали землю в единоличную собственность.
Дайте собственнику бесплодную скалу, и он превратит ее в цветущий сад.
Наши крестьяне покупали не камни, а землю. Они не только разводили сады, но и сеяли пшеницу.
Братья сеяли пшеницу
И возили в град-столицу,
Знать, столица та была
Недалече от села.
Мысли Ершова в сказке ‘Конек-Горбунок’ обозначают, что подгородные крестьяне легче заимствовали науку о земледелии. И так как они были собственниками, то есть диктаторами над кусочком материи, им от Бога пожалованной, то они могли к своей земле приложить знания, ими полученные от столицы.
Да, из столицы.

* * *

В тюрьме я сидел, между прочим, с двумя крестьянами, которых немцы, разделявшие с нами заключение, называли ‘наши святые’ за их набожность и христианские чувства. Один из них рассказал мне следующее.
— У меня было двадцать десятин (гектаров) земли. Значит, я был кулак, по-ихнему. Ну, пусть кулак. Я работал много, но, сказать по правде, получал мало. Не умел хозяйничать. Так было, пока ко мне не попала книжечка Столыпина. Может быть, не сам он ее написал, но так ее называли. Там было все рассказано, как надо хозяйничать. И когда я на своей земле завел такой порядок, как надо, то стал я прямо богатеем. Ну, конечно, когда началось то, что вы сами знаете, то у меня все отобрали и выгнали из села в лес. В лесу отвели мне четыре десятины. ‘Довольно с тебя, кулак!’ И вправду, было мне довольно. Всё взяли у меня, всё, всё. Но книжечку Столыпина я унес с собой в лес. И вот прошло несколько годов, я опять все завел по Столыпину и опять был богат, ну, не богат, но достаточен. И опять мне стали завидовать, и опять всё отняли и выгнали, брат меня принял.
Что с ним было дальше, в данную минуту неважно, хотя это — потрясающая повесть. Здесь важно только то, как при Столыпине свет знания проникал в деревню. В это время действительно
…Столица та была
Недалече от села.
Столица удалилась от деревни, когда стала теоретизировать или морализировать по Карлу Марксу. Автор ‘Капитала’, по-видимому, не угадал, в чем тайна земледелия.

* * *

Тайна земледелия проста. Она заключается в поговорке: у семи нянек дитя без глазу.
Земля любит одного хозяина. Почему? Потому, что искусство хлебороба примерно наполовину состоит из знаний. Другая половина отдана глазомеру, смекалке.
Конечно, аксиомы признаются всяким коллективом, но таких мало в земледелии. Очень многое спорно. При таком положении, чтобы при коллективном управлении до чего-нибудь договориться, приходится по каждому делу, важному или мелкому, бесконечно спорить. Открываются прения, обсуждают-рассуждают, пока состарится большинство, которое что-то постановит. Именно ‘что-то’, потому что меньшинство все же останется при своем мнении и будет исполнять решенное, так сказать, бездушно, неохотно. Между тем земледелие требует многочисленных и незамедлительных решений. При коллективе выходит такая канитель, что у людей пропадает охота убеждать и спорить.
Образуется психология:
— А ну вас всех в болото!..
Болото, то есть квиетизм, нежелание своей душевной силы тратить на безнадежные споры, очень легко и образуется.
Тогда коллектив, если находится подходящий человек, преобразуется в личную диктатуру над землей, которая, однако, диктатору не принадлежит. Поэтому стоит этого калифа на час сменить, и все его начинания идут насмарку.
Совсем другое дело, когда человек диктаторствует над своей земле, то есть когда он ее, земли, собственник. В этом случае решения, столь необходимые для земледелия, принимаются легко и быстро и исполняются незамедлительно.
И даже в том случае, если решения ошибочны, никто не будет собственника корить за ошибки. Он ответствен только перед самим собой. Это очень способствует успеху дела: собственнику легче признать свои ошибки. Наедине с самим собой, и на них, ошибках, не настаивать.
Ему легче понять и то если это так, что он вообще работать на земле не способен. Поняв это, он продаст свою землю, что очень хорошо. Покупщик, быть может, окажется более землеспособным. Удержится надолго земля в руках дельного хлебороба, и сие есть благо.
Земля не терпит тех, кто с нею плохо обращается. Она мстит дурным хозяевам: неподвижная по виду, она все же уходит от недобросовестных властителей.

* * *

Вернемся к реформе 1861 года. Землею тогда крестьян наделили. Но отдали ее не единоличным диктаторам, а вручили ее общине, то есть коллективным полудиктаторам. И это была великая ошибка.
Главная причина этого — заблуждение тогдашней интеллигенции.
Было два направления, давившие на правительство и Царя. Их можно назвать левыми и правыми, но лучше обозначать их социалистами и славянофилами. Эти два лагеря враждовали между собой почти по всем вопросам, но в проблеме земли они сошлись. За общину стояли социалисты, видя в ней какое-то приближение к своим теориям. Поэтому в насмешку противники общины стали называть ее ‘социализм высочайше утвержденного образца’.
А славянофилы видели в общинном владении землей выражение некоей славянской самобытности. Эту самобытность они противопоставляли Европе неславянской.
Исторически это было неверно. Община была и в Европе, только в более ранние периоды. У славян же она просто запоздала, почему общину нельзя считать формою землевладения, свойственною исключительно славянам.
Кроме того, на правительство Александра II действовали еще и фискальные соображения, но это не столь важно.

* * *

Как бы там ни было, но земля в 1861 году была крестьянам передана в общинное владение, а не на праве личной собственности. И поэтому студенты с некоторым основанием продолжали распевать на итальянский мотив произведения русского помещика.
Я такого угла не видал,
…Где бы русский мужик не страдал.
Действительно, ведь всюду была община и сопряженное с нею страдание, то есть бедность.
Однако пение студентами стихов Некрасова имело все же только некоторое основание. Вся Западная и Южная Россия, то есть Малороссия и Белоруссия, не знали общины. Реформаторы 1861 года приняли это во внимание и не ввели общины в этих областях насильно.
К сожалению, коммунисты 1917 года не последовали этому благому примеру, они вводили колхозы, совершенно не считаясь с тем, что великоруссы, с одной стороны, малоруссы и белоруссы — с другой, по отношению к земле имеют разную психику.

* * *

А психика имеет значение. Великоруссы были до известной степени подготовлены к коллективному владению землей. Известна старая поговорка:
— Мы — ваши (то есть над нами барская воля), а земля — наша.
В этом слове ‘наша’ ясно чувствуется коллективная собственность. Ведь община существовала задолго до освобождения крестьян.
Однако и эта подготовленность мало помогала общественникам после освобождения. Община была непреодолимой преградой для эволюции крестьянского земледелия. И главным забором в этом отношении были переделы.

* * *

Я буду говорить грубо, потому что миндальничанье здесь не к лицу.
Русская баба неумолимо рожала. А увеличение пахотной площади, несмотря на распашку земли и переселения в Сибирь, с той же неумолимостью не поспевало за приростом населения.
Исходя, по-видимому, из этой мысли, реформаторы 1861 года установили переделы земли через каждые двенадцать лет. Другими словами, община по истечении вышеуказанного срока отнимала землю у малосемейных в пользу многосемейных. Таким образом, земля после передела опять распределялась поровну, по признаку наличных ртов. Это был своеобразный налог на воздержанных в брачном смысле супругов и поощрение полового неистовства мужиков.
К этому явлению можно относиться по-разному. Статистики высчитали, что Россия за шестьдесят лет удваивает свое население. Государственные люди полагали, что в этом залог российской мощи.
— Пока русская баба не отказывается рожать, нам не страшны ни войны, ни голод, ни эпидемические болезни или другие массовые бедствия, — словом, ‘ни град, ни трус, ни нашествие иноплеменников’. Всякую убыль населения пополнит, и притом с избытком, непобедимый инстинкт деторождения.
При этом, однако, забывалось, что этот мощный инстинкт деторождения свойствен бедности. Как только население достигает известного достатка, прирост его уменьшается или даже прекращается. Богатые страны, как Англия и Франция, давно уже не имеют прироста населения. Это наблюдение опрокидывает теорию Мальтуса, утверждавшего, что земному шару грозит перенаселение.
Однако эта теория оказала роковое влияние на немцев. Поверив Мальтусу, они испугались собственного прироста. Страх — плохой советчик: со страху немцы бросились на Россию. Главной причиной знаменитого ‘дранг нах Остен’ ( стремления на Восток) было соображение: немцы так быстро плодятся, что немецким детям не хватит земли. И вот они решились сделать грандиозный ‘передел’ всего земного шара, на манер русских двенадцатилетних переделов общинной земли.
Эта мысль кругом нелепа. Немцы в период до первой мировой войны стали быстро богатеть. Если бы они продолжали тихо сидеть у себя, то подобно Англии и Франции Германия прекратила бы прирост населения, разбогатев как следует. Для чего же в этом случае им нужно было бы отнимать территорию у России путем кровавейшей войны?
Этот злосчастный Drang (территория) был причиной всех немецких бедствий. Но и сейчас, готовя атомное оружие, они собственными руками куют молот, который их самих расплющит на русской наковальне.

* * *

Вернемся к двенадцатилетним переделам. Итак, каждые двенадцать лет всех снова уравнивали. Если бы за эти двенадцать лет вся крестьянская земля прибавлялась бы в своем плодородии настолько, что хватало бы хлеба и на новые рты, то это было бы еще ничего. Людей больше, но все сыты.
Однако этого не было. Прибавляли хлеба, улучшая свою землю только некоторые семьи, более трудолюбивые, трезвые и, как говорится, башковитые. Какую же награду эти передовые крестьяне получали за свое новаторство?
Вот какую. Завистники, пьяницы и тунеядцы отличались все же большой наблюдательностью. Они поняли, что хлеба больше у передовых мужиков потому, что за двенадцать лет они улучшили свою землю. И вот эта улучшенная земля, при переделах, в первую голову шла вразделку. Ее по кусочкам раздавали бедноте. А создателям этой богатой земли давали землю обыкновенную, неулучшенную.
— Начинай, передовик, сначала!
Но постаревший на двенадцать лет хлебороб научался уму-разуму, и он становился в ряды ‘униженных и оскорбленных’. Дальше так трудиться, как он трудился, он не хотел.
— А ну вас всех в болото!
И болото тупых, неспособных мыслить и изобретать засасывает деревню.
И вот приходит новый передел. Недоедание заставляло предаваться половому неистовству, бабы народили детей много, а хлеба стало еще меньше, чем прежде.
— Опускайся, кума, на дно!
Это явление было в свое время отмечено и получило наименование: ‘Оскудение центра’.

* * *

Под центром разумелась Великая Россия, то есть как раз та территория, которая находилась в тисках общины. Малая и белая Русь имели свои болячки, как-то: принудительное трехполье, сервитуты, но общины в этих областях не было, и оскудения не замечалось.
В 1903 году (проверить!) по инициативе С. Ю. Витте было создано около пятисот совещаний в столице, губерниях и уездах, чтобы выяснить, отчего же происходит оскудение центра. Главной причиной эти совещания указали общину. Население растет, и потому требуется для его прокормления более интенсивное земледелие. При общинном землевладении этого достигнуть невозможно.

* * *

Вполне естественно, что Витте обратился за советом к людям земли. Он был математиком по образованию, железнодорожником по службе, финансистом по призванию, но земледелия он не знал. Однако сведения, добытые опросом населения, так повлияли на него, что он избрал правильную дорогу.
Затем последовала война с Японией, революция 1905 года, однако мысль об общине как о главном враге России не заглохла. Она обрабатывалась и рассматривалась в разных учреждениях, и наконец Столыпин высочайшим указом от 9 ноября 1905 года декретировал новый порядок в области землеустройства.

* * *

Очень многие в наше время не имеют понятия, в чем состояла реформа Столыпина. Поэтому необходимо в коротких словах изложить главные основания для этого великого перелома в земельной политике.
В 1861 году половина помещичьей пахотной земли была отдана крестьянам не в единоличную собственность, а в собственность крестьянских общин, уже давно существовавших. Но столь же давно существовала малороссийская поговорка:
‘Гуртова (то есть общая) земля — чертова земля…’
Народная мудрость в данном случае оправдалась, действительно, черт знает что вышло из великорусской земельной общины за пятьдесят лет без малого ее существования. И с этим решено было покончить.
Покончить было просто. Прислать землемеров на места и всю принадлежавшую общинам землю нарезать отдельными участками по числу дворов. Эти участки закрепить за главой семьи на праве единоличной собственности.
Это просто, но не ‘дюже’. Земля редко бывает одинаковой по своему качеству. Поэтому если держаться уравнительности участков, то надо плохое качество земли компенсировать количеством. Теоретически и это легко. Но на деле этого рода уравнительность — великая канитель. Ее легче преодолеть, если сама община желает себя упразднить. Если нет, то нарезка участков будет сопровождаться саботажем, то есть всякими неприятностями.
Поэтому очень решительный Столыпин не решился осуществлять свою реформу, не заботясь о том, желает ли данная община перейти к единоличной собственности или нет. Только после того как община большинством голосов постановит выйти на отруба или хутора и акт об этом составлен, землеустроительные комиссии при помощи землемеров приступали к разверстке полей.
Я остановился на этом вот по какой причине. Может случиться когда-нибудь, что Советская власть, теснимая неудачами в земельной политике, будет принуждена поставить вопрос о ликвидации колхозов.
Нельзя зарекаться. Народная советская мудрость выдумала поговорку:
‘Все может быть, все может статься, И ни за что нельзя ручаться…’

* * *

Бегство колхозников из колхозов, кажется, уже никем не оспаривается.
Разумеется, об этом размышляют те, кто некогда вводили колхозы. Их, правда, осталось очень немного, это ведь те, которых называют ‘самые старые члены партии’. Более же молодые партийцы только расхлебывают кашу, заваренную, их отцами и дедами. Для них времена введения колхозов
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
Я и мои единомышленники не вводили колхозов. Мы не дождемся их ликвидации, если она будет. Для меня будущая судьба колхозов должна быть безразлична. Однако она меня все же волнует, так как не всегда бывает то, что должно быть. Таковы мы, люди.

* * *

Если когда-нибудь придется с колхозами расстаться, то к этому перевороту надо приложить больше размышления, чем это имело место при их введении.
Мне кажется, прежде всего, что великий перелом не надо делать насильно. Однако его надо делать в то время, когда насилие еще возможно. Другими словами, только сильная власть может осуществить такую реформу сравнительно безболезненно. Не от слабости, а от силы надо принимать решения такого масштаба.
А сила будет в том случае, если Советская власть сама придет к твердому решению, что с колхозами плохо. Пока этого сознания нет, необходимо принимать всякие меры к улучшению жизни колхозников. К ликвидации колхозов нужно приступать, только дойдя до конца, то есть убедившись, что палиативами спасти колхоз, как принцип, невозможно.

* * *

На пути, так сказать, ‘подпирания’ падающего колхоза можно пробовать некоторые меры, которые пригодятся на оба случая: сохранения или ликвидации колхозов. Например, всемерное поощрение скотоводства и коневодства — как колхозного, так и собственного. Надо отказаться от всякого ограничения животноводства. Пусть всякий, кто может, держит скот и коней сколько ему угодно. Ведь навоз пойдет на удобрение земли, а значит, хлеба во всяком случае будет больше. В конце концов, что же важно? Зерно или теория?
Теория завела нас в тупик. На фронте земледелия мы не только не нагоняем так называемые буржуазные страны, а все дальше отстаем от них. Животные удобрения оказались настолько важным фактором, что сбрасывать их со счетов только потому, что человек, у которого будет десять коров, получит некий достаток, — неконструктивно.
Лишаться общенародного богатства из-за принципа уравнительности? Чтобы не было богатых, всем быть бедными? Имеет ли это смысл? Надо стремиться к другому: всем быть сытыми. Это последнее возможно, и иными буржуазными странами уже достигнуто. И это по простой причине: уравнительность в сытости достигается сравнительно легко. Ведь миллиардер не может же съесть больше рабочего, желудки у них одинаковой вместимости. Но режим, при котором не все сыты, должен быть осужден во всяком случае. Даже и в том случае, когда он строго проводит теории Карла Маркса. Всякая теория оправданна, поскольку она дает людям достаток. И Цари ушли после того, как три дня в Петербурге не было хлеба. А большевики удерживались и тогда, когда миллионы людей умирали с голоду. Свидетельствует ли это о достоинствах большевистских теорий? Нет, это свидетельствует только о жестокости большевистских правителей.
Ленин был добрее других. Поэтому он декретировал нэп, чтобы спасти живых людей вопреки мертвящим теориям.

* * *

Словом, всякое поощрение животноводства может почитаться одной из мер, ‘подпирающих’ колхоз. Трактор пашет, сеет и собирает в житницы, то есть в элеваторы, но он только истощает землю. Конь и вол истощаемую землю удобряют, то есть возвращают ей силу. Химические удобрения, видимо, пока что недостаточны. Искусственное орошение из воздуха при помощи самолетов пока только мечта. Заградительные полосы Сталина еще не выросли или просто недостаточны. Целина, как говорят, не выдержала экзамена. Когда тракторы обнажили вековечный растительный покров, ветры стали уносить тонкий слой чернозема. Значит, и там, на целине, недостаточны сталинские заборы. Удобрения нужны и на старом массиве пахотной земли, уже исчерпанной. Все меры против стихийных затруднений пригодятся и колхозам, и личным собственникам, если таковые народятся.

* * *

Есть еще одна мера, необходимая на оба случая. Необходима тесная дружба со странами хлебородящими. Выяснилось, что при настоящем состоянии колхозов какой-нибудь неурожай нарушает равновесие хлебного баланса. Россия перестала быть автархией, то есть той страной, имеющей все необходимое в своих собственных пределах. Приходится иногда просить хлеба у других держав. При вражде с ними можно нарваться и на отказ со всеми последствиями сего. Эту истину надо бы вырубить на стенах зала, где происходят заседания Центрального Комитета партии:
Мене, текель, фарес… (Взвешено, измерено, сосчитано…)
Если земля примет диктатуру над собой единоличных собственников, то опасных неурожаев, надо думать, не будет. Хлебные запасы могут быть так велики, что выдержат всякие стихийные испытания. Но если бы реформа в этом смысле началась сегодня, то ее благодетельные результаты сказались бы не раньше чем через десять лет.
В течение всего переходного периода, от колхозов к единоличникам, общенародные урожаи не только не пойдут вперед, а резко попятятся назад. Земельный порядок расстраивается быстро, но восстанавливается крайне медленно.
Сейчас не те времена, когда Ленин декретировал нэп. Тогда еще были и старые запасы, и старые навыки. Теперь нет ни тех ни других.
Единоличник, неожиданно наделенный участком в несколько гектаров, просто растеряется и не будет знать, что с ним делать. Лошадей нет, тракторов, приспособленных к малым участкам, тоже нет. А если бы они и были? Нынешнего парня ходить за плугом не заставишь. Советские люди, кроме спортсменов, ходят плохо.
Конечно, мыслимо изобрести плуги, за которыми не ходят, а на которых ездят. Я видел, например, дисковые плуги, влекомые парой лошадей. Пахари сидели на них удобно, но они были хороши только для мелкой вспашки, не глубже трех вершков. Но, может быть, вращающиеся диски можно заменить режущими лемехами? Тогда возможна и глубокая вспашка.
Все же проблема трактора есть серьезный вопрос. Изобретение трактора, пригодного для мелких участков, идет в русле общего движения, то есть стремления заменить механической силой работу мускулов как человека, так и животных. Мотор необходим в мелком хозяйстве, и не только в полеводстве.
Он будет и качать воду из глубоких колодцев, и поднимать ее на вышки, нужные для орошения огородов и садов, а также для водопроводов в домах.

* * *

Таким образом, оставив в стороне идеологию, поскольку она имеет тенденцию обращаться в отживающий кумир, нельзя не видеть, что рациональный размер хозяйственных единиц упирается в технику.
Столыпин, следуя европейскому образцу, искал выхода для заблудившегося крестьянского землевладения в мелкой единоличной собственности. К тому времени средний надел на крестьянский двор был около семи гектаров. Семь гектаров на двор, по оценке Ленина, было существование на границе голода. Так было в России у мужиков, зажатых в когтях общины. Не то — в Германии. Немецкий собственник на семи гектарах жил привольно.
Интересен в этом смысле рассказ одного бойца (солдата), побывавшего в Пруссии во время последней войны.
— Пришли мы в одно место, где все цело стоит, только никого не видать. Ну, и понятно: тут одни помещики, видать, жили, нашего брата-мужика совсем тут не было. Так нам показалось. Стали мы ходить, рассматривать: дома хорошие, красивые, и внутри богато. Кругом сады. Только дом от дома не очень далеко стоит. Ну, мы понимаем. Помещики не очень большие тут были, земли маловато. Еще мы походили туда-сюда, и стал кое-кто выходить из тех, что попрятались. Так как мы ничего худого не делали, то они осмелели. Мы их спрашиваем: были среди нас такие, что по-немецки кое-как могли. И что же оказалось? Ни одного помещика тут как есть не было. Это мужики немецкие так жили. И тут у нас, сказать, мозги перевернулись. Значится, нам все врали, что в Германии мужики будто плохо живут.
Кто видел быт немецких и чешских колонистов, например на Волыни, тот знает, что не только в Германии на семи гектарах земли можно хорошо жить. Столыпин, насаждая единоличное мелкое землевладение, базировался и на волынском опыте. Задолго до его реформы, то есть 9 ноября 1906 года, наши волынские крестьяне, подражая немцам и чехам, стали выходить на хутора. И, обжившись, тоже становились вроде маленьких помещиков на участках примерно в семь десятин.
На Волыни не было общины, но было принудительное трехполье (толока), мешавшая переходу к более интенсивному хозяйству. На хуторе землероб становится полным хозяином своей земли, так как и дом его стоит тут же. Это крупное преимущество в сравнении с тем, когда жилище находится в селе. От хаты, в селе находящейся, до нивы — далеко. А это значит, что и вести удобрение на свое поле, и обратно — вести снопы на свой ток для умолота — отнимает очень много сил и времени.

* * *

Сделать из бедняков, влачащих жалкую жизнь в общинах, маленьких помещиков, имеющих и достаток, и досуг, а значит, ‘кованую свободу’ — вот о чем мечтал Столыпин.
Кованая свобода? Это, прежде всего, независимость. Зажиточному мужику нет нужды кому-то кланяться, что-то выпрашивать, кого-то ублажать, перед кем-то ломать шапку. Удивительно, что достаточные немцы и чехи, колонисты в чужой им стране, России, были более независимы, чем русские бедняки на своей собственной родине.
Кованая свобода? Это значит — иметь досуг. Досуг для чего? Чтобы пьянствовать? Были и пьяницы, но не из пьянства же они выращивали богатый колос, в пьянстве они расточили бы добытое трезвостью. Трезвые пользуются досугом прежде всего… для размышлений. Иные, размышляя, бессознательно приобщаются к некой философии о жизни вообще. Это они, те, что имеют досуг, творят замечательные мысли, отлитые в звонкие поговорки:
Жизнь прожить — не поле перейти.
Кривдою свет пройдешь, да назад не воротишься.
На чужой каравай рта не разевай!
Чужое добро впрок не идет.
Коготок увяз — всей птичке пропасть.
Не гони коня кнутом, а гони коня овсом.
Добрый хозяин и собаки не выгонит в лютую стужу.
Собака лает — ветер носит.
Конь о четырех ногах, да и тот спотыкается.
Готовь сани летом, а телегу зимой.
Я не словарь Даля, поговорок не перечислить, не буду утомлять читателя. Но одно можно сказать: народная мудрость творится теми, кто имеет досуг.
Шульгин Василий Витальевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Аншлусс и мы, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1938
  2. Украина, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1912
  3. Карл Август фон Гарденберг: биографическая справка, Гарденберг Карл-Август, Год: 1892
  4. Вера Чеберячка, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1970
  5. Опыт Ленина, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1958
  6. Украинская пряжка, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1917
  7. О лозунге ‘Великая Россия’, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1971
  8. Украинствующие и мы!, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1939
Электронная библиотека