3. ОПЫТ НРАВОУЧИТЕЛЬНЫМ СОЧИНЕНИЯМ.
I. О незнании нашего подлого народа.
II. Письмо к приятелю моему С*** о петиметрах.
Опыт нравоучительным сочинениям, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1764
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Лит. наследство. Т. 33/34
М.: Изд-во АН СССР, 1939.
Сколько мне до сего времени глубокое незнание удивительно ни было, в котором наш простой народ в рассуждении бога и закона находится, однако никогда не дивился я так много, как при некотором случае. Я принужден был с крайним сожалением видеть, что оно все мои чаяния превосходит, и столь велико, какова посреди столь православною верою просвещенного народа, какова наша есть, никогда бы ожидать было невозможно. Причина моему удивлению была следующая.
Мне случилось некогда слышать разговор между двумя разным господам принадлежащими служителями. Один жаловался другому на своего господина, и вздыхая рассказывал те немилосердные и частые побои, которые он претерпевать принужден. Другой ему тоже говорил и жаловался на госпожу, что она их скоро со двора сгонит. Потужив несколько о своем горе и покачав головами начал наконец один другого утешать. Он советовал ему сносить нещастье свое с терпением и полагаться на милость божию. Другой, который повидимому не столь набожен был, усмехнувшись ответствовал ему, что он неправильно говорит, что терпение иметь неможно, что никакой возможности к тому нет, а наконец, что он часто в такое отчаяние приходил, что хотел либо в реку броситься, либо удавиться. Услышав сие, его товарищ не преминул зато его осудить и начал худобу сей поступки, сколько его разума было, изображать.
Сие подало им повод вступить между собою в пространнейший разговор о жизни человеческой. Любопытствуя сему, начал я внятнее слушать их рассуждение, и чтоб им не помешать, притаился у окошка, под которым они у меня разговаривали.
Поговоря несколько времени о бедной и горестей преисполненной своей жизни, нечувствительно дошли они до смерти. Но какое бы мнение имели они об ней? ‘Вот’ сказал вздохнувши один: ‘Живи живи, трудись трудись, а наконец, умри и пропади как собака’. ‘Подлинно так’, отвечал ему другой, ‘покамест человек дышет, до тех пор он и есть, а как дух вон, так и ему конец’. Слова сии привели меня в немалое удивление, но я больше удивился, как из продолжения разговора их услышал, что они и действительно с телом и душу потерять думают. Не мог я долее терпеть сего разговора, но, растворив окно, прикликал их к себе и им более сей вздор врать запретил. Они ответствовали мне, что лучше того не знают и про душу почти все они так думают, а как я их спросил, разве они про бессмертие души и про воскресение из мертвых никогда не слыхивали, то сказали они мне, что хотя в церкви кой когда про воскресение они и слышали, но то им непонятное дело и что тому статься невозможно, чтоб согнившее тело опять встало, а наконец, что им то достовернее кажется, что душа после смерти в других людей или животных преселится. Ужаснулся я сие услышав и от жалости о таковом незнании их не мог, чтоб не сказать им вкратце, что им о смерти и о душе думать надлежит. Они благодарили мне за то и уверяли, что они сего никогда не знали, а как я им сказал, чтоб они о том и прочем попов спрашивали и их себя учить заставляли, то, усмехнувшись, сказали они: ‘Учить, судырь, заставлять! Разве вы не знаете, что попы и господи помилуй даром не скажут, а нам где боярин деньги брать’.
Удивление мое, которое они сими словами умножили, было несказанно. Оно подало мне повод к различным размышлениям. Во первых, дивился я откуда такие опасные понятия они получают, и откуда бы сие суеверие произошло. Известно, что первое мнение одним только материалистам свойственно, а второму только древние языческие философы учили. И чтоб со времен древних языческих учителей оно между народом имелось и к нам перешло, казалось мне невозможным делом. Во вторых, сказанное мне о попах известие казалось мне, как в то время отечество свое еще мало знающему человеку столь странно, что вид всей вероятности превосходило. Одним словом я находился в великом смущении и не знал что думать, пока наконец один мой приятель, пришедши ко мне, слышанного мною не подтвердил. Он рассказал мне, что первое и самому ему слыхать случалось, и что между подлости едва ли сотого человека сыскать можно, который бы о бессмертии души твердо удостоверен был, но что большая часть или вовсе никаких или совсем странные и развращенные, а по крайней мере недостаточные понятия о том имеет. А второму бессомненно бы я верил. Со всем тем я не мог понять, каким бы образом могло быть от духовенства нашего нерачение, но приятель мой удостоверил меня в том, рассказывая прочее состояние церковного нашего учения. Я ужаснулся, услышав обстоятельствы, которым бы никогда поверить не мог, еслиб оттого уверен не был, которой обещал доказать мне самым опытом. Я и действительно, стараясь о слышанном мною тверже удостовериться и для того со многими простыми людьми в разговор вступая нашел, что хотя большая часть и не сумневается о будущей жизни, но понятия их об ней столь недостаточны и отчасти так неправы и коротки, что я дивился их незнанию и той великой темноте, в которой они в рассуждении как сей, так и Других важнейших до закона христианского истине находятся. А на вопросы мои, для чего они ничего не знают, принужден я был с сожалением слышать тоже, что им знать того непочем, что они люди безграмотные, а обучениев от попов они никогда не слыхивали. Всего же больше меня удивило, что я из слов их усмотрел, что все христианство их состоит в том, чтоб кой когда сходить в церковь, поставить образам свечки, помолиться богу, послушать пения и читания, которого не разумеют, велеть отслужить через два в третей кой когда молебен или по умершему панихиду, не есть в посты мяса, сходить к попу на дух и к причастию, нимало не зная, что сие значит, а в прочем так жить как живали их деды, то есть, последуя во всем своим пристрастиям и желаниям, нимало о требуемом и для христианина необходимо надобном обращении и очищении сердца своего не помышляя. Изрядное христианство, думал я в то время, а через несколько времени еще паче ужаснулся, когда узнал, что большая часть и самих учителей, сих пастырей душевных, того не знает, чему бы им своих прихожан учить надлежало. ‘О стыд! О срамота!’ принужден я был тогда воскликнуть, не только видеть, но и слышать бы сего между христианами, кольми ж паче между православными, не надлежало.
Любезный приятель!
Вчера завел меня знакомец, мой господин H в одно мне незнакомое место. Хозяин, будучи товарищу моему приятелем, принял меня весьма учтивым образом, и я был угощением его весьма доволен. Компанию не одни мы составляли: было тут несколько человек и других посторонних, которые мне, также как и хозяин были незнакомы. Господин H не мог отговориться, но принужден был со мною остаться у него обедать. Мы препроводили тут весь день и двое из гостей не давали нам чувствовать скуки. Веселый нрав одного и велеречивость другого могли довольно упражнения сыскать для наших сердец и мыслей. Одним словом, сколько я в больших и незнакомых компаниях ни скучлив, но был бы совершенно сею компаниею доволен, еслиб одно приключение мне внутренней и такой досады не причинило, которую я в сердце своем долго скрывать принужденным себя видел. Чего ни требует от нас иногда благопристойность? Вот она, любезный друг: ты сам ее измеряй по мере чувствиев моих, которые тебе известны.
Под самой вечер было уже то, как пришел один мне незнакомой молодчик. Убранство, быстрые слова и отменные его поступки дали мне тотчас знать, что он принадлежит к числу нынешних петиметров. Мы в самое то время говорили о законе христианском и удивляясь божескому милосердию, рассуждали о том щастии, которое мы чрез то иметь удостоились, и несмотря на приход нового гостя, разговор наш продолжать начали. Ему был он повидимому не весьма приятен, да можно ль им такие по мнению их пустяки с терпением слушать? Недолго дал он себя сими неприятными для ушей его словами беспокоить, но присев к одному из нашей компании, начал ему с обыкновенными петиметрскими восторгами рассказывать случившиеся с ним в тот день любовные приключения. Крик, с которым они всегда свои размашки сопрягают и те высокопарные и громогласные выражения, которые им вместо доказательств к тому служат, про что они рассказывают, тотчас разговор наш заглушили, так что мы, увидев, что друг друга ни слышать, ни разуметь не можем, принуждены были разговор свой прекратить и места свои оставить. Нашему петиметру то было и надобно. Но что ж такое он начал тогда делать? Чтоб нас своим криком пощадить у него и на уме не было.
Нет! Он вместо того, что прежде с одним разговаривал, начал уже и нас принуждать внимать его повествованию. По нещастию случилось быть мне первому, кому он свое искусство в любовных похождениях рассказывать начал, тотчас были описания за описаниями, истории за историями, и наконец дошло и до здешних женщин и до тех любовных дел, которые имел он в здешнем городе. Сколь мне сия им оказываемая мне честь была приятна, и с какой охотой я слово его слушал, мне тебе сказывать не для чего. Ты знаешь меня, ты знаешь мои мысли, ты знаешь мой нрав и мои склонности и сего уже довольно. Не надобно же мне и о том тебе упоминать, что я ответствовал и в каком состоянии был когда он меня о здешних женщинах, а особливо об одной, которую он в тот день в окошке видел и которая будто бы на поклон его весьма приятным и надежду ему подавшим образом соответствовала, вопросами мучил. Одним словом, я сколько ни терпел, но вышел наконец из терпения и не знал, что делать. Ты сам рассуди, того недовольно, чтоб мне ему ответы на его вопросы сказывать принуждено было, но он требовал еще от меня на все его предложения моего мнения. Не видя иного средства к избавлению себя от сего новомодного оратора, принял я последнее убежище, я ушел вон, оставив сего думать обо мне, что он хочет.
Несколько минут спустя возвратился я в покои и не мог, чтоб внутренне моему оратору не рассмеяться. Привычка говорить так в нем усилилась, что он не мог ни одной минуты пробыть без сего упражнения. Он мучил тогда уже другого своим красноречием и я радовался, что он стоял тогда ко мне спиною и меня не приметил. Пользуясь сим случаем, пристал я к прочим гостям, которые удалясь в другой конец покоя и севши округ камина, прежний наш о законе разговор продолжали. Но можно ль было мне от прозорливых глаз моего щеголя укрыться? Он меня увидел и подошед ко мне советовал, чтоб я оставя про сии басни старикам рассуждать, ему сделал компанию. Мне ему ответствовать недостало времени. Насмехательные его выражения и те сатирические слова, которыми он меня отзывал, были уже в состоянии вооружить на него всю нашу компанию. Господин П**, которой из нас постарее и христианского закона повидимому ревнитель был, не мог таких насмешек снесть и тотчас за закон вступясь, ответствовал ему столь разумными словами, кои в состоянии были вогнать каждому в лицо краску, кто бы в ордене бесстыдников ещё ни находился. Но наш петиметр по нещастию был стыдливости крайный неприятель. Ему не только то нимало не воспрепятствовало, но он начал еще язвительнейшими словами смеяться христианскому закону. Ты сам можешь заключить, что тут воспоследовало? Г. П**, мой товарищ г. Н** и прочие, которые в нашем разговоре участие имели, окружили моего щеголя и превеликой шум подняли. Иной его осуждал, иной защищал закон, иной изъявлял свою досаду, иной жаловался, для чего то терпят и так законом ругаться допускают. Одним словом, дело бы до превеликой ссоры дошло, еслиб хозяин не подоспел, и всячески их усмирять не старался. Но можно ли было утушить огонь, который каждым еще более возжигаем был. Я не могу тебе довольно описать, как радовалось тогда мое сердце, как я толь многих ревнителей христианскому закону видел, и я сам конечно бы не приминул в том участие взять, если б только не знал, что при таком шуме порядочного ничего говорить не можно, и что все слова будут напрасны. Долго я ожидал, чтоб они порядочно говорить начали, но наконец, согласились все на том, чтоб ему сказывать в чем таком в христианском законе сумневается, а прочим бы разрешать его сомнения, итак начали все порядочным образом говорить. Но долго ли сей порядок продолжался? Не успело и двух минут пройти, как опять и еще больше прежнего шум поднялся. Петиметр наш не столько умел доказывать сколько кричать и чего недоставало ему в знании, то старался он сатирическими своими выражениями наградить. Долго они опять не успокоились, но наконец насказал он наперечет им несколько возражениев и требовал ответов. Некоторые из них были такие, на которые товарищи мои нескоро могли ответствовать. Я уже дрожал, чтоб они за скоростию в чем нибудь не промолвились и ему бы к возражениям более поводу недали. По щастию они были осторожны и чего не знали, от того уклоняясь речь на другую материю приклонять старались. Могло ль сие укрыться от нашего петиметра? Он тотчас приметил и тотчас с вящим усиливанием требовать на возражения свои начал. Я по сие время молчал и хотя внутреннюю досаду чувствовал, однако давал им по своей воле разговаривать. Но как он мнимою своею победою гордиться начал и радуясь о том от меня согласия с ним требовал, то принужден я был свое молчание пресечь и ему доказать, что он во мне ошибается. Я ему прямо сказал, что нам все должности наши запрещают в таких вещах давать свои согласия, которые самой важности и такие следствия за собой приносят, от которых всякому благоразумному человеку ужаснуться должно. Рассуди приятно ль ему было слышать от того прекословия, от которого он себе подпоры и согласия ожидал. Досадуя, что молодостию своею обманулся, оборотился он со всеми своими возражениями против меня и, выбрав одно, которое он за важнейшее почитал, сказал мне: ‘Когда и вы, государь мой, столь же ревностным защитником христианского закона себя оказывать соизволите, то прошу мне на один только вопрос ответствовать, мне уже того довольно будет’. Я ответствовал ему, что хотя я и не такой ученый человек чтоб мог на все возражения без записки отвечать, однако, как должность христианина требует свой закон всеми силами защищать, а не опровергать стараться, то чтоб пожаловал мне, сказал на что такое мне отвечать. ‘Вот государи мои’ сказал он мне ‘в чем вопрос мой состоит. Скажите мне: когда закон христианской такою божественною истиною почитается, в котором никакого сумнения иметь не велят, каким же образом видим мы что то, что в одно время за православное почитается в другое за неправоверное признается, что то, что в одной церкви начальным членом в вере, то в другой проклятым заблуждением? Не видим ли мы очевидным образом, что папы против пап, соборы против соборов, церковные учители против других учителей, а иногда один учитель сам против себя, иногда согласие церковных учителей в одно время против согласия церковных учителей в другое время, церковь в одно время против церкви в другое время спорила, одним словом, отчего то великое различие в законах христианских, которое мы видим, и нигде согласия нет. Слично ли сие с достоверностию христианского закона и не может ли навесть сие одному человеку в истине христианского закона сомнение?’ ‘Тому, государь мой’ прервал я его речь ‘может сие сомнение навесть кто, самою вещь оставляя, на одну ее тень смотрит. Отпустите мне сие выражение, продолжите вашу речь’. ‘Я уже все сказал’ ответствовал он, ‘и прошу мне сей вопрос решить’. ‘Очень изрядно государь мой’ сказал я ‘и если все наши возражения не важнее сего, то немногого труда стоит оные опровергнуть.
Во первых, позвольте мне сказать, что возражение сие уже не новое и тогда еще было, когда мы может статься еще не родились и порядок ваших слов дает мне сомнение, что вы не свои слова, но слова известных английских деистов говорили. Славные их деисты Тиндал и Шилингфорт говорили уже сие и самыми вашими словами. Во вторых, прошу мне возражение ваше объяснить пространнее. В третьих, позвольте мне вас спросить: знаете ли вы начал ы всем тем между церквами несогласиям и тому причины, знаете ль все те пункты, в которых они между собою несогласны, известно ли вам точное содержание между богом и человеком, а наконец довольно ли вам все священные писания и церковная история знаема?.. Без сего не могу я вам на ваше возражение ответствовать, а потому что все мои доказательства мне оттуда брать должно’.
Я сими моими требованиями в такое смущение его привел, что он не мог мне долгое время ответствовать. Я мог легко приметать, что ему всего того известно не было, что он то только по наслышке говорил. Наконец начал было он некоторые извинения предъявлять, говоря, что того не надобно, что как бы то ни было, но мы теперь то видим и начальных причин искать непочто, что знание священного писания не столь нужно, а наконец, что говориться теперь только об том, что ежели б христианской закон истинен был, то никаким бы спорам быть между церквами неможно б было, для того, что об чем спор есть, то уже сумнительно и тому слепо верить не можно. ‘Так’ сказал я ‘государь мой, ежели всему тому не верить, о чем споры были, то нам и в том сомневаться должно, что снег бел, для того, что один из старинных философов, а именно (ежели вам древняя история известна и вы припомните) Анаксагор утверждал, что снег так черен как чернила и в том ужасные споры поднимал, которое мнение и все его последователи имели. Ежели говорю я — всему тому не верить, о чем споры были, то и тому нам верить неможно, что на свете много людей есть, то и то может неправда, что вы, что г. Н**, что г. П** здесь находятся для того, что целая секта эгоистов утверждала, что на свете более одного человека нет, а что мы других людей видим, то ничто как только нам так кажется’… ‘Это не может быть сравнено с нашим спором’ прервал он мою речь/No ‘Для чего не может?’ спросил я ‘когда вы в одном случае не дозволяете, то для чего же и в другом не хотите дозволить?’ ‘Все это ничего’ сказал он ‘то ничто как дурачества и упрямства были, а наш спор не на том оснуется’. ‘Как не на том, государь мой’, прервал я его речь ‘скажите ж пожалуйте, какое начало имели разделение церквей и сектов. Не упрямство ли некоторых людей? Не пристрастия ли их были началом? Одним словом, не известно ли вам каких ради причин многие церкви от, других>, отпали и новую религию сделали? Читали ли вы когда нибудь церковную историю и не известно ли вам священное писание? Вот, государь мой, для чего я от вас требую, чтоб вы мне наперед сказали, известно ли вам все то, о чем я прежде упомянул’.
Что ему было ответствовать?.. Он не только всего требуемого мною не знал, но возражения своего изъяснить был не в состоянии. Наконец признался он, что я отгадал и он возражение свое, действительно из книг помянутых аглинских деистов взял. ‘Правда, государи мои’ сказал он мне, переменя прежний свой голос и уже снисходительнейшим образом ‘я как в священном писании так и в церковной истории худой знаток, отроду моего имел к книгам омерзение, и еслиб мне упомянутые мною возражения, которые я в одной книге у одного своего приятеля увидел, не полюбились, то бы и поныне у меня ни одной книги кроме романов не было. Ныне велел я сию книгу выписать и уже целых два месяца ее жду и не могу дождаться, такие скоты здесь книгопродавцы, я уже ему тройную цену давал, но все не успевает’. ‘Изрядная похвальба, государь мой’ прервал я ему речь: ‘А если б мне на волю дали, то бы я все их сжечь, сочинителей повесить, печатальщика на каторгу сослать, а книгопродавцев кнутом пересечь велел’. Строгость моя воспламенила опять моего соперника.
‘Что так строго государь мой?’ сказал он мне с превеликой вспыльчивостью ‘Разве за то что они человекам истинную пользу показать и тем лучшую услугу сделать стараются?’ ‘Истинную пользу’ сказал я захохотав ‘истинной вред скажите лучше, государь мой, а не пользу’. Сие еще пуще соперника моего воспламенило. ‘Полно сударь насмехаться сим образом’ сказал он мне ‘Вы что б ни говорили, но я тому не поверю. Возможно ли статься, что бог, сие по собственному вашему признанию, о спасении людей пекущееся существо, до таких заблуждений, до таких расколов, до таких несогласий и до такого злого употребления своего святого слова допустил, еслиб то было правда, что христианской закон точно от него свое начало имеет?..’ ‘Мне больше сего не надобно’ — подхватил я его речь — ‘Вы мне, государь мой, сими вашими словами ясно доказали, что вы ни священного писания, ни точной христианского закона истории и обстоятельств, ни божеских свойств не знаете, чем же мне вам доказывать?..’ Сии мои слова тронули его, самолюбие не столь было мало, чтоб ему в своем незнании признаться было можно. Он отважился сказать, что ему все то не столь незнаемо, как я думал и чтоб я сказал ему свои доказательства.
‘Очень изрядно’ ответствовал я ‘но мне ваших уверений не довольно: вы должны мне наперед сказать в каких пунктах все те несогласия, в существительных ли или побочных и какие в христианском законе существительные и какие побочные пункты?’
На сие мое требование долго не мог он ничего ответствовать и наконец, сложив прежнюю горячность, усмехнувшись, сказал, что он про сие никогда и не слыхивал какие существительные и какие побочные пункты. ‘Вот, государь мой’ сказал я ему рассмеявшись ‘сим образом нам и спорить не о чем. Научитесь наперед знать, что христианской закон, что священное писание есть. Прочтите сперва светские и церковные истории, изострите ваш разум здравою философиею,. вникните наперед в богословие и тогда придите ко мне и делайте ваши возражения, а без того я бы вам как друг никогда не советовал подражать ветреным и таким головам, которые сами не знают, что говорят, приниматься не за свое дело и такое опровергать отваживаться, что свято и от чего единого ваше спасение зависит и что вам всего на свете нужнее и полезнее. Я вас уверяю, что когда моему совету последуете, то мне и прочим таковых возражениев делать и сами не станете и с такою же строгостию станете писателей, печатальщиков и книгопродавцев осуждать, как осуждал я и что началом было нашей ссоры. Не закон, государь мой, ежели вы знать хотите, тому виноват, что церкви разделились, виноваты тому наши предки. Закон всегда справедлив был и справедлив ныне. Но несправедливы были поступки разных учителей и священного писания кривотолков, а и то притом знайте, что первые пункты христианского закона во всех знатнейших религиях согласны, а споры по большей части о побочных, а иногда и о самых ненужных вещах поднимаются. А когда вам то сумнительно, для чего бог свое святое слово до такого злого употребления допустил, на то скажу вам, государь мой, что человек весьма мал и слаб к предписанию правил своему творцу и к требованию от него в его делах отчету. Довольно, что ему допустить до того было угодно, а он уже знает, что творит. А ежели вам и сего мало, то скажу вам, что он сие знал и знает. Прочитайте только евангелие и апостолов, вы найдете, что все то от Христа и от апостолов было предсказано. Прочтите, государь мой, их со вниманием. Вы получите от того и другие пользы. И ежели мой дружеской совет принять похотите, то пошлитеж завтра к книгопродавцу, велите сказать, чтоб он вам Тиндала не выписывал, но прислал бы вам библию, читайте, государь мой, ее прилежно и верьте моему слову, что вы в том никогда не раскаетесь’.
На что мне тебе, любезный друг, сказывать в каком состоянии был мой соперник во время всей моей предики: ты сам то представить себе можешь. Сколь он ни бесстыден, не мог, чтоб не получить в лицо краску. Ни одного слова не мог он более выговорить и, видя себя сим образом пред всеми теми осмеянного, над которыми он себя победителем почитал, принял последнее к скрытию своего стыда убежище, а именно: сказал, что ему сидеть нет боле время, схватил свою шляпу и, пожелав нам доброй ночи, ушел прочь. Рассуди, какой смех подняли все гости, его препроводивши. Они благодарили мне, что я его так отпотчивал, а я просил прощения у хозяина, что в его доме такую непростительную неблагопристойность сделал. Она мне не только была прощена, но меня и хозяин еще благодарил, что я чрез сие может быть отважу от него сего гостя, которому он редко рад бывает. Вот вам, любезный приятель, вчерашнее мое похождение. Оно почти тем и кончилось, ибо мы скоро после того и все разошлись. Хозяин и каждой из прочих гостей звали меня к себе, я принужден был им обещать, и так мы разстались.
Теперь я стану с тобою, любезной приятель, говорить. Вчерашняя моя история пусть будет материею, о которой мы говорить станем. Каков тебе мой петиметр показался? Какого мнения ты о сих людях? С моей стороны я всегда к ним сожаление имею. Люди которые ко всему способны б быть могли. Люди которым пред другими полированной разум приписать можно. Люди способные к лучшайшим чувствиям и благородным склонностям. Люди которым одной прилежности и охоты к наукам не достает. Люди от которых со временем толикой для отечества пользы уповать можно. Люди которые бы не могли посрамить свое отечество. Сии, говорю я, люди испорчены, заражены, наполнены одним ветром, суетными замыслами, рабы своим страстям, живут в роскошах, ни о чем не думают, как о мотовстве, о шалостях, модах, орденах, играх и о удовольствовании испорченных склонностей. Пить, есть, спать, щеголять, непостоянничать и вертопрашить одно их упражнение есть. Но куда девается та надежда, которую отцы, которую сродники, которую отечество от них ожидает? На что употребляются их способности, которыми они одарены? Куда девается та польза, которую им принесть бы надлежало? Что получат те труды в награждение, с которыми они воспитываемы были и чем возградят они те издержки, кои на них истрачены? Тем ли, что все их не трогает? Тем ли, что все должности им рассказами кажутся? Тем ли, что и самые истины, кои основанием нашего благополучия, основанием всех наших дел, всего нашего покоя, всего упования суть, им баснями или химерами кажутся? Тем ли, что сею заразою не только себя заразив, но и других заражают? И та ли от них надежда, тали благодарность отечеству будет, когда они бездельными своими поступками свою породу, своих родителей, своих сродников посрамят и отечеству в позор, а не в славу служить будут! Изрядные слуги! Изрядные сограждане! И достойные носить имя сынов отечества. Но что я говорю?… Помню ли я себя и помню ли где я и когда живу? Златой ли ныне век? Забыл ли я что ты то мода? Забыл ли я что она наверху всех законов поставляется? Забыл ли что она над всеми господствует и одна она всего вяще почитается? О мода! щастлива ты, щастлива говорю, что в наши времена на свете обитаешь. Была бы ты когда в времена древние, была бы ты когда в времена многобожия, тебя бы тогда богинею почитали. Но было ль бы тебе толико жертв, было ль бы толико гекатомбов, было ль бы такое поклонение и было ль бы такое почтение, какое ты от нас себе принимаешь.
Уйми меня врать, любезный приятель! Но что я говорю, ты сам бы то же сделал. Мне нечего тебе толковать тот вздор, который мне на мысли теперь вспал. Ты знаешь про что я говорю, ты знаешь про что я думаю… Но полно про сие, письмо мое длинно, пора его окончить.
Смеялся ли ты, сожалел ли ты о глупости, буйстве и слепоте рода человеческого? Я уже довольно то чинил, однако каждый день принужденным себя вижу вновь то повторять. Скажи ты мне, будет ли конец всем глупостям? И будет ли время, когда бы тень вместо вещи копить и ветер глотать перестали?