M. Кузминъ
Опасный стражъ
Разсказъ
Опасный страж, Кузмин Михаил Алексеевич, Год: 1910
Время на прочтение: 11 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 11, 1910
Вы бы ошиблись, подумавъ, что этотъ небольшой, но густой садъ съ круглою клумбой астръ и съ пестрой листвой осеннихъ деревьевъ, деревянная скамейка со спинкою, балконъ съ лстницей къ песчаной дорожк, деревянный домъ съ мезониномъ и раскрытыми окнами, скворешникъ на высокой сосн, блые барашки по холодной лазури, — что все это находится гд-нибудь въ Тургеневской усадьб или на заглохшей дач,— все это находилось не только въ город, но даже въ Петербург и въ наши дни. Вы убдились-бы въ этомъ тотчасъ, какъ приглядлись бы къ лицамъ, оживлявшимъ этотъ осенній пейзажъ, и если видъ мечтательно сидвшей на ступенькахъ молодой женщины въ розовомъ плать съ книгой въ рукахъ не вполн утвердилъ бы васъ въ этомъ, то ужъ не могло бы остаться никакого сомннья при взгляд на двушку въ модной прическ и узкомъ тоже розовомъ плать, играющую въ крокетъ съ высокимъ плотнымъ студентомъ и двумя подростками. Молодая женщина мечтательно смотрла на играющихъ, и лишь шелестъ книжныхъ листовъ, которые нжно переворачивалъ втеръ, временами выводилъ изъ задумчивости разсянную чтицу. Взрослые игроки не внимательно слдили за ходомъ игры къ большому негодованію младшихъ партнеровъ, которые съ визгомъ торжествовали, когда удавалось угнать шаръ черезъ всю площадку, клумбу, дорожку, высокую траву, отверстія широкой ршетки,— на мощеную дорогу къ воротамъ, и стукъ шаровъ задорно мшался со стукомъ колесъ, шумомъ трамвая за заборомъ и далекой корабельной сиреной. Изъ комнатъ доносились звуки Мендельсоновскихъ дуэтовъ, потомъ запли что-то врод Грига. Положивъ розовую ручку на зеленый рукавъ сюртука, двушка подошла со своимъ кавалеромъ къ лстниц и звонко сказала нсколько капризнымъ тономъ: ‘мама, мы съ Сергемъ Павловичемъ пойдемъ прогуляться, хорошо?’
— Идите, идите!— медленно отвтила та.
Никто бы не сказалъ, когда эти женщины стояли другъ противъ друга, что это мать и дочь, сестры, самое большее: т же томительно черные волосы, густыя, готовыя нахмуриться брови, смугловатое съ румянцемъ лицо, сочный розовый ротъ, нсколько сутуловатая, крпкая (особенно у дочери) фигура, не маленькія руки, блые зубы. И если матери въ сорокъ два года казалось двадцать восемь, то дочери въ девятнадцать можно было дать двадцать пять. Сильный подбородокъ придавалъ что-то не совсмъ русское ихъ лицамъ. Дти, запрыгавъ, стали кричать: ‘И мы пойдемъ съ Врочкой и Сергемъ Павловичемъ’. Но дама остановила ихъ ручкой, молвивъ мягко: ‘Нтъ, дти, съ Врочкой вы не пойдете, отправляйтесь на качели, а потомъ спать, тетя Катя давно ждетъ съ ужиномъ’. Сама же, спустившись въ садъ, она долго ходила по дорожк, руки за спину, мечтательно и какъ то сладко улыбаясь. Облака въ вышин порозовли, на улиц зажгли фонари, въ дом уже не пли Грига, а стучали ножами и тарелками, изрдка со свистящимъ шумомъ пролеталъ вагонъ, изская синія искры изъ проволоки, да вдали не унималась сирена. На балконъ вышло еще дв женщины, одна изъ нихъ позвала: ‘Лида, ты въ саду?’
— Да — отозвалась изъ сада ходившая.
Опершись о столбикъ, стоявшая на балкон продолжала: ‘Каковъ вечеръ! я не жалю, что мы раньше пріхали въ городъ’.
— Обыкновенно ты возвращалась въ октябр.
‘А гд Врочка?’
— Она пошла пройтись.
‘Съ Павиликинымъ?’
— Съ нимъ.
‘Это ты ихъ послала, Лида?’— улыбнувшись, промолвила старшая. Лидія Петровна съ легкимъ смхомъ поднялась по ступенямъ, обняла сестру и, цлуя ее, прошептала: ‘Я ихъ не посылала, но я такъ сдлала, что они пошли,— смотрла, смотрла и сдлала’.
Она еще разъ поцловала свою сдющую сестру, обняла другую женщину, и втроемъ, затянутыя, въ свтлыхъ платьяхъ будто молодыя двушки, он вошли въ комнату, гд за чайнымъ столомъ сидло штукъ восемь дтей разнаго возраста, весело смясь, глухая бабушка въ чепц мазала хлбъ масломъ, а краснощекая фрейлейнъ въ самоварномъ пару раздавала дымящіяся чашки. У пьянино горли свчи, на стол было чисто и аккуратно, тарелки были украшены русскими пословицами, а въ корзинахъ у окна стояли фикусы и драцены.
Врочка вошла въ комнату, не снимая шляпы, разрумянившаяся, легкой походкой, держа нсколько розъ въ рукахъ. Дти повскакали со стульевъ, шумно радуясь, а она тою же радостной поступью подошла къ Лидіи Петровн и, протягивая ей цвты, сказала: ‘Это теб, мама’.
— Спасибо, милая, теб весело было?
‘Да, мама’ — серьезно отвтила двушка.
Мать, гладя ее по волосамъ, прошептала, будто дохнувъ въ синія кудри:
‘Передъ сномъ зайди ко мн въ спальню, дитя’.
Та вскинула большими рсницами удивленно, но помолчавъ, молвила просто: ‘да!’ — и свъ за пьянино, шумно заиграла какую-то трудную пьесу.
…
Вс, бывавшіе въ первый разъ въ семейств Гроделіусъ, поражались, главнымъ образомъ, большимъ количествомъ людей, живущихъ подъ одною кровлей, особенно женщинъ. Потомъ, когда разберешься, какъ кто кому приходится, ихъ казалось уже не такъ много, но въ первую минуту — бабушка, Лидія Петровна, тети Катя, Лена и Соня, Врочка и шесть подростковъ, между которыхъ какъ-то терялся одиннадцатилтній Володя — производили впечатлніе неисчерпаемаго женскаго населенія. Несмотря на совершенно русскія имена, на то, что вс он родились и выросли въ Петербург и даже спеціально на Васильевскомъ остров, откуда вызжали только куда-то подъ Порховъ въ небольшое имньице, что съ дтства воспитаны были на русскихъ классикахъ, изъ которыхъ боле всего пришлись имъ по душ Тургеневъ и Фетъ,— тмъ не мене он были нмки, чмъ обусловливалось ихъ дружное безъ ссоръ житье, и ровный, бодрый, веселый нравъ, и семейственность, скромность, и точное распредленіе обязанностей въ этой составной женской семь, которое установилось, когда старикъ Петръ Матвевичъ Гроделіусъ былъ еще живъ и самъ управлялъ большимъ часовымъ магазиномъ на 6ой линіи, Лидія Петровна еще не потеряла своего мужа Саши Хвостова, сестра Катя не выходила еще замужъ за мичмана Бромеліуса, Соня и Лена не обратились еще въ старыхъ двъ, и не звенли по дому и саду новые голоса юныхъ Хвостовыхъ и Бромеліусовъ. Какъ во многихъ нмецкихъ семействахъ, сестрамъ были даны опредленныя, различныя назначенія, которыя он сохраняли и до сей поры, а именно: старшая Катя считалась отличной хозяйкой, никто лучше не умлъ длать лимоннаго и ванильнаго печенья, художественно расположить овощи вокругъ жаркого, варить пастилы, солить и мариновать, Лена была недурной портнихой и обшивала семью, придавая скромнымъ платьямъ видъ далеко не доморощенный, Соня была, такъ сказать, домашній esprit fort, т. е. смлая умница, насмшница безъ предразсудковъ, съ годами все боле и боле утверждавшаяся въ своемъ почетномъ, но не весьма радостномъ призваніи двственнаго философа, на долю же Лидіи Петровны оставалась роль душевнаго человка,— не считая музыкальнаго таланта, которымъ въ извстной мр были одарены и вс прочіе члены этой дружной семьи. Сами себя они нмцами не считали, ходили къ обдн въ Кіевское подворье, любили по лтамъ здить въ Порховское имньице, были радушны и сохраняли русскіе обычаи, но длали все это какъ-то не по-русски: методично, наивно и нсколько тупо. Вроятно, въ семь было пріятно и весело, такъ какъ ее охотно посщала молодежь не только для развлеченія: попть, поиграть, побгать, поболтать и напиться чаю съ лимоннымъ печеньемъ, но и за совтомъ и съ разными горями, всегда расчитывая встртить душевное участье у Лидіи Петровны и не ошибаясь въ этомъ расчет. При видимой свобод, жизнь у Гроделіусовъ была не совсмъ свободной именно отъ избытка душевности, при которомъ вс личныя дла длались какъ бы общимъ достояніемъ. Потому дамы и постители гостепріимнаго дома нсколько косились на Сергя Павловича Павиликина, имвшаго какія-то секретныя дла и отношенія на сторон въ противоположность остальнымъ, причесаннымъ и нечесаннымъ, юношамъ, ходившимъ къ нашимъ милымъ нмкамъ. Будучи не крайне высокаго происхожденія, вращался Павиликинъ тмъ не мене въ такъ называемомъ ‘свт’, и если бывалъ у Гроделіусовъ, такъ только потому, что имлъ обыкновеніе бывать везд, гд не скучно. А, можетъ быть, и другая причина влекла его на мирный островъ, чего всего больше, по правд говоря, и боялась Лидія Петровна. Не то, чтобы совсмъ боялась, но смотрла на Врочку и Павиликина съ какой-то тревогой, хотя и съ удовольствіемъ. Велъ себя Сергй Павловичъ съ изысканной простотой и съ изящною грубоватостью, подражая какимъ-то высшимъ образцамъ, былъ фатоватъ и надмененъ, такъ что нельзя было наврное даже сказать, уменъ ли онъ, глупъ ли, хорошъ или дуренъ. Въ город ходили про него всевозможныя сплетни, особенно посл его неудачнаго сватовства къ Наст Гамбаковой и дружбы съ ея братомъ Костей, но подробности не доходили до мирнаго пріюта на Большомъ проспект, оставляя только смутное впечатлніе чего-то таинственнаго, если не темнаго. Тмъ боле это тревожило всхъ дамъ, что, при всей ихъ относительной образованности, ум и прекраснодушіи, въ нкоторыхъ вопросахъ он были наивне маленькой Зиночки, которую только недавно стали вывозить на Божій свтъ въ плетеной колясочк.
…
Все это вспоминалось Лидіи Петровн, когда Врочка, подошедъ къ ней, поцловала ее въ шею и спросила: ‘Ты хотла поговорить со мной, мама?’ Мать отложила начатое письмо къ одной изъ безчисленныхъ кузинъ, приласкала опустившуюся у ея ногъ двушку, и улыбаясь, промолвила, будто не отвчая на вопросъ:
‘Ты не полюбила его, дитя?’
Какъ привыкшая въ душевныхъ разговорахъ понимать съ полуслова и не представляться безтолковой, двушка отвчала съ легкой заминкой:— Я не знаю, мама, я еще не ршила сама въ себ.
‘Но что говоритъ твое сердце?’
— Скоре ‘да’, скоре говоритъ: ‘люби’.
Наклонившись низко къ дочери, Лидія Петровна прошептала: ‘Нужно всегда слушаться сердца’.
— Я знаю, ты меня такъ учила, но я боюсь ошибиться.
‘Въ немъ?’
— Нтъ, въ томъ, что мн подсказываетъ сердце.
‘Не надо бояться, нужно быть храброй въ любви’.
— Я знаю, потому я и колеблюсь, что, разъ опредливъ, я буду смлою до конца, я чувствую это.
‘Узнаю мою Врочку’ — сказала мать и умолкла, молчала и двушка, застывъ у колнъ матери.
Лампа съ голубымъ абажуромъ освщала милую группу. Наконецъ Лидія Петровна прервала молчаніе: ‘А онъ любитъ тебя?’
Густо покраснвъ, Врочка отвчала:
— Не знаю, какъ это можно знать? Сергй Павловичъ — такой странный человкъ.
‘Такъ что ты, бдная, не знаешь этого?’
Молодая женщина принялась цловать сидвшую у ея ногъ и, наконецъ, будто осненная какою-то мыслью, сказала просительно, но твердо: ‘Это намъ необходимо знать, Врочка, и узнаю это я’.
— Ты, мама?
‘Да, я. Ты еще дитя, не знаешь многаго, и здсь такъ много темнаго, не выясненнаго. Позволь мн быть на страж твоей любви. Разв я не первый другъ теб? Поврь, я сдлаю это со всею тонкостью и душевностью, на какую только способна, но ты мн также передавай все, все’.
— Конечно, и теперь, какъ и всегда, я буду съ тобой откровенна, мама, но будетъ ли такимъ же съ тобою и Сергй Павловичъ? зачмъ теб вступать въ этотъ романъ, если ему суждено быть?
‘Для тебя, дтка, мы будемъ переживать этотъ романъ втроемъ! подумай, какая радость, какой восторгъ! Ты сама многаго не можешь длать, не можешь знать, что знаю и сдлаю я. Мы будемъ втроемъ!’ Неизвстно, увлекла ли въ достаточной мр Врочку перспектива переживать романъ втроемъ съ Лидіей Петровной, во всякомъ случа, она отвтила боле, чмъ сдержанно:
— Я знаю, что никто меня не любитъ, какъ ты, мама, длай, какъ найдешь нужнымъ.
Мать обняла свою дочь, цлуя и говоря:
‘И знай, и врь, что ничего дурнаго не можетъ быть, гд руководитъ любовь’.
— Спокойной ночи, мама,— сказала Врочка вмсто отвта. Прошла къ себ, легла тихонько, но долго не спала, прислушиваясь къ сонному дыханію двухъ двочекъ, помщавшихся въ одной съ нею комнат, сидла, обнявъ руками колни и все думала о ,странномъ человк* Серг Павлович Павиликин. О немъ же думала и Лидія Петровна восторженно, и радуясь, и тревожась за Врочку, готовая опять помолодть и пережить чужое счастье, и счастье чье же? той Врочки, той двочки, которая давно ли бгала съ голыми колнками по Порховскимъ лугамъ за бдными сверными мотыльками?
. . .
Одною изъ большихъ радостей Лидіи Петровны было положеніе ‘молодой матери’. И дйствительно, если на вопросъ великаго русскаго писателя: ‘что можетъ быть прекрасне молодой женщины съ ребенкомъ на рукахъ?’, всякій отвтитъ, что та же молодая женщина безъ ребенка на рукахъ еще прекрасне, то врядъ-ли кто будетъ отрицать, что всегда радостно и плнительно видть мать подругой, старшей сестрой, повренной, совтчицей своей полюбившей дочери. Мечтала долго объ этомъ и Лидія Петровна,— и вотъ мечты ея осуществились. Она съ нсколько неожиданнымъ жаромъ предалась своей роли, стараясь узнать, что встртитъ Врочкино чувство въ отвтъ на свой юный порывъ со стороны такого страннаго, съ виду пустоватаго, но что-то затаившаго въ себ (о, безъ сомннія!) Павиликина. Вроятно, ни одна ревнивая жена, слдящая за втреннымъ мужемъ, ни одна старющая любовница, что старается сохранить слишкомъ юнаго возлюбленнаго, ни одна влюбленная институтка, стерегущая въ корридор, когда пройдетъ обожаемый законоучитель,— никто изъ нихъ такъ не искалъ встрчъ, уединенныхъ tte—tte’овъ и задушевныхъ намеками разговоровъ, какъ длала это любящая мать на страж. Нуженъ ли былъ ей спутникъ въ театръ,— сопутствовалъ Сергй Павловичъ, случалось ли ее проводить поздно вечеромъ,— проводникомъ оказывался Павиликинъ, пла ли она Грига и Чайковскаго,— отстранивъ насмшливую сестру, она сажала за піанино нашего студента, который небрежно принимался аккомпанировать, изрдка взглядывая свтлыми глазами снизу вверхъ на взволнованную пвицу. Со стороны можно было подумать, что дв соперницы играютъ роль, когда Лидія Петровна крылатою походкой подбгала къ дочери, шепча ей что-то и обнимая ее, а та, красня и улыбаясь, перебирала свой шарфъ, глядя на молодого человка, стоявшаго въ отдаленіи. Какъ пансіонерка, шептала старшая: ‘иди, Врочка, иди,— я еще не знаю… но кажется… вотъ, вотъ, все будетъ ясно’.
А та, хмуря брови, чмъ то томилась и пристально глядя на мать, шептала тоже: ‘зачмъ, мама?’…
— Разв ты не видишь, что такъ нужно?
‘Да, вроятно, такъ нужно’.
— Ты вчера говорила, онъ поцловалъ тебя въ щеку… и что же ты почувствовала?
Склоняя голову на грудь родной подруги, Врочка прошептала: ‘я люблю его, мама!’
Слегка вскрикнувъ, Лидія Петровна стала покрывать лобъ, щеки, губы, шею и руки дочери мелкими поцлуями, въ то время какъ счастливый виновникъ тройныхъ переживаній уже бренчалъ ‘Китаяночку’, а на лиц его нельзя было прочесть, видитъ ли, чувствуетъ ли онъ, что происходитъ у него за спиною. Казалось, и бабушка и тети Катя, Лена и Соня не вполн уясняли себ положеніе и смутно тревожились, и только дти безпечно прыгали, взявшись за руки и напвая въ тактъ: ‘Сергй Павлычъ, Сергй Павлычъ, Сергй Павловичъ, Сергй’. Голосъ Врочки преодолвъ нестройное дтское пніе, звонко раздался въ дверяхъ: ‘Сергй Павловичъ, пройдемтесь по саду до чая!’
— Охотно,— отвтилъ тотъ, вставая.
Об женщины стояли, обнявшись, въ одинаковыхъ платьяхъ, старшая съ улыбкой отдлила отъ себя другую, будто уступая ее молодому человку, пошедшему за верхнимъ платьемъ. Онъ долго оставался этотъ вечеръ въ квартир Гроделіусовъ, дольше, чмъ это было принято, такъ что не только Зиночка, дти и бабушка удалились на покой, но даже тети Катя, Соня и Лена скрылись, а Лидія Петровна все играла этюды Шумана, а молодые люди все шептались на диван, такъ что лампы уже начали гаснуть. Прощаясь, мать спросила: ‘ну что же, Врочка?’ Та устало отвтила: ‘завтра! я счастлива’.
— Господь съ тобою. Спи спокойно.
. . .
Еще не отлетли сны съ двичьяго изголовья Врочкиной постели, какъ фрейлейнъ постучалась, говоря, что мамаша проситъ барышню къ себ. Лниво, наскоро умывшись, въ туфляхъ, двушка, вся розовая еще отъ не давняго сна, вошла въ комнату матери. Та сидла у Зиночкиной колясочки, въ капот, блдная, держа въ рукахъ разорванный конвертъ. Молча, она поцловалась съ дочерью, и вдругъ слезы потокомъ хлынули изъ ея глазъ, такихъ же, какъ у Врочки.
‘Мама, но что съ тобою!?’
Сквозь слезы та говорила: бдное дитя мое, плачь, плачь, и я съ тобою поплачу!
‘Но что случилось? объясни, сдлай милость’.
— Прочти это письмо.
‘Это письмо ко мн?’
— Нтъ, но прочти его.
‘Зачмъ же я буду читать чужія письма?’
— Ахъ, когда дло идетъ о жизни, о большемъ нежели жизнь, о счасть, время ли высказывать пустую щепетильность?
‘Да чье же это ужасное письмо?’ вскричала двушка и прочла на конверт:— Константину Максимовичу Гамбакову.
Слегка отстранясь и хмуря брови, она спросила:— Это письмо отъ Сергя Павловича?
‘Да’.
— Зачмъ же оно у тебя въ рукахъ, а не въ почтовомъ ящик?
‘Зачмъ и какъ, это все равно. Мы должны знать, должны, пойми, дитя’.
— И что же ты знаешь?
‘Прочти и ты узнаешь’.
— Нтъ — двушка упрямо потрясла головою.
‘Да? тогда я прочитаю вслухъ и ты должна будешь слушать его’.
— Ахъ, такъ? тогда давай я прочитаю его сама.
‘Поврь мн, Врочка, что только любовь къ теб побудила меня къ этому шагу’.
Дочь тихо сказала: ‘зачмъ ты это длала мама?’ и принялась читать. По мр того, какъ она читала, брови ея все сдвигались, дрогнули руки, державшія трепещущій почтовый листъ и съ гнвныхъ губъ слетали возгласы: ‘не можетъ быть! не можетъ быть! какая низость!’ Вдругъ остановившись она спросила: ‘а это что же?’ и зачитала изъ письма: ‘пожалуй, могутъ подумать, что я — альфонсъ старухи Хвостовой! цлую, твой Сережа’. ‘Кто же эта старуха? ты, мама?’
— Я — отвтствовала Лидія Петровна и помолчавъ добавила: какъ онъ насъ отдлалъ!
Врочка такъ и осталась съ раскрытымъ письмомъ на колняхъ и, наконецъ, прошептала: ‘какой низкій поступокъ! фуй!’ И опять об замолкли, только Зиночка, проснувшись, что-то гулила, стараясь обими ручками запихать себ въ ротъ ноженку. Врочка встала, сказавъ: ‘ты понимаешь, мама, что этотъ человкъ для меня не существуетъ больше’.
— Врочка, не говори такъ теперь, мы потомъ увидимъ, что намъ нужно. ‘И теперь, и потомъ, и всегда я буду говорить одно и то же: онъ для меня потерянъ навкъ, навкъ, навкъ’. И она даже топнула ногою, стиснувъ зубы.
— Но, Врочка, подумай, посовтуйся со своимъ сердцемъ.
‘Что же ты хочешь, чтобы я длала?’
— Слдовала голосу чувства.
‘Но я именно это и длаю’, молвила дочь, пожавъ крутыми плечами.
— Да, Врочка, а что же ты хотла мн сказать?
‘Такъ, вздоръ. Теперь все равно’, отвтила та, красня. Походивъ по коврику, добавила тихо: ‘Сергй Павловичъ вчера мн сдлалъ предложеніе’.
. . .
Вечеромъ, отозвавъ Павиликина въ сторону, Врочка сказала ему безъ предисловій:
‘Мы совершили не совсмъ хорошій поступокъ по отношенію къ вамъ: мы прочли ваше письмо къ Гамбакову. Конечно, это некрасиво, но, какъ говорится, ‘око за око’. Что васъ заставляло играть всю эту недостойную игру? Кажется, мы не заслуживали такого отношенія’.
— Поврьте, Вра Александровна, это было не боле, какъ шутка…
‘Я не только врю, но вижу, что это было такъ’.
— Вы не поняли меня: шуткой было письмо къ Кост.
‘Вы стыдились вашего чувства?’
— Да,— сконфуженно сознался тотъ.
Врочка, помолчавъ, сказала ясно: ‘Я вамъ не врю, Сергй Павловичъ, и вамъ лучше будетъ не посщать насъ больше’.
Тотъ поклонился, говоря: ‘Какъ вамъ угодно. До свиданія’.
— Прощайте!— отвтила Врочка, не двигаясь. Въ столовой дти, окруживъ студента, не пускали его уходить, прося сыграть ‘Китаяночку’, тетя Катя соблазняла лимоннымъ печеньемъ, и даже бабушка убждала, но Врочка, выйдя, сказала звонко: ‘дти, пустите Сергя Павловича, ему нужно домой, а ‘Китаяночку’ сыграю вамъ я’. И, свъ за піанино, заиграла громко и весело, межъ тмъ какъ дти, взявшись за руки, прыгали и пли: ‘Сергй Павлычъ, Сергй Павлычъ, Сергй Павловичъ, Сергй’. Лидія Петровна положила руку на плечо Врочки, шепча: ‘не насилуй себя, другъ мой!’. Тогда дочь, не прерывая игры, взглянула прямо въ глаза матери, такіе же, какъ у нея самой, и отчетливо выговорила: ‘я ненавижу тебя, мама’.