Опасности России. О диверсиях и союзниках. Значение войны. Состояние народного духа
Опасности России. О диверсиях и союзниках. Значение войны. Состояние народного духа
Опасности России. О диверсиях и союзниках. Значение войны. Состояние народного духа, Погодин Михаил Петрович, Год: 1854
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
Полгода минуло с тех пор, как я написал о настоящих обстоятельствах первое письмо свое, которому выпало на долю такое неожиданное и необыкновенное счастье. Многое произошло в течение этого времени. Я следил постоянно за всеми происшествиями, великими и малыми, и писал подробно обо всех встречавшихся вопросах. Но теперь не до чтения пространных рассуждений. Постараюсь представить из моих бумаг извлечение коротко и ясно.
Враги стремятся на нас отовсюду, как будто кто их погоняет. Страшные силы их уже в походе, другие, еще страшнее, заготовляются, на всех путях становятся нам преграды и строятся ковы, со всех сторон возбуждаются новые противники и вызываются новые опасности.
Священное для нас лицо Государя подвергается публично самым поносным ругательствам и самым низким клеветам. Замыслам и угрозам против нас нет никаких границ. Нас хотят отодвинуть на полтораста лет назад. С нас хотят взыскать все издержки войны, турецкие, английские и французские. Хотят растворить настежь наши ворота, чтоб всякий вор, днем и ночью, мог идти к нам прямо в дом, красть, что захотеть, и поджигать, где у годно, а дикие разбойники наших границ могли бы всегда получать безопасно всякое пособие для своих губительных набегов. У нас хотят отнять Бессарабию, Крым, Закавказские области, Финляндию, Польшу, рассуждают, кому что отдать из нашего достояния, — одним словом, об одежде нашей уже мечут жребий.
Честно или нечестно поступают с нами наши враги, благородно или неблагородно, прилично христианским державам или неприлично, об этом толковать теперь уж нечего, равно как и о том, какую собственно имеют они цель, а довольно того, что они напирают на нас со всеми силами, решились довести нас до крайности и готовы сами принять крайние меры, лишь бы поставить на своем. Они зашли так далеко, что начатого дела нельзя уже им оставить без успешного окончания, даже потому, что народное самолюбие сильно теперь затронуто. Если мы разобьем, положим, их армии и сожжем их флоты (что все-таки и нелегко и неизвестно), то они принуждены будут снарядить новые армии и новые флоты во что бы то ни стало, а Людовику Наполеону хоть в петлю лезь, ибо на волоске повиснет у него не только корона, но самая жизнь, с толпою его нынешних клевретов, у которых ведь нет недостатка ни в талантах, ни в познаниях, ни в уме, ни в храбрости, ни в изобретательности. Следовательно, в самых счастливых обстоятельствах вот какие отчаянные меры должны мы предполагать, вот какие страшные силы должны мы иметь в виду против себя со стороны одной Франции и Англии, не говоря о тех, кои уже в действии.
Кроме Франции и Англии, самую Турцию нельзя считать совсем ничтожною. Вопрос о существовании, быть или не быть, воздвигнет последние ее силы, кои, под руководством сведущих учителей, увеличат значительно сумму наших затруднений.
Австрию, в таком положении дела, должны мы считать лютейшим, жесточайшим врагом России, упорнейшим противником всякого нашего успеха, если теперь она еще и не совсем открыто действует. С надеждою остаться, по крайней мере, без наказания она готова будет исполнить все требования Англии и Франции, с собственными дополнениями, и вредить нам, сколько сможет.
За Австрией следует Германия с дунайскими интересами, а Германии должна помогать и Пруссия как главная ее представительница.
А там Швеция, со старыми своими счетами — Финляндией и Аландскими островами, а там еще Персия с Хивой, Бухарой и Коканом, которые, если решатся (а решиться им в нынешнем, сверхъестественном, коловратном движении дел очень немудрено и даже лестно, при убеждениях Франции и Англии, подкрепленных золотом), то, разумеется, должны будут действовать не шутя, а также из всех сил.
Наконец, революционный, западный, европейский дух, это стремление вперед, куда кривая ни вынесет, не может упустить такого благоприятного случая для последнего, может быть, опыта сломать, ослабить твердыню России, главной преграды на пути своем. Это стремление, имея в авангарде поляков и венгерцев, уже действует везде, может быть больше всех, и не видать конца проискам.
Таким образом, по удивительному и непредвиденному ходу дела все наши враги пришли в напряженное, почти насильственное состояние, неистовство против России, и она подвергается нашествию, вещественному и невещественному, не двадесяти, а чуть не семидесяти двух языков, которых сочло священное предание. Я говорю — нашествию невещественному, ибо не одна сила идет против нас, а дух, ум, воля, и какой дух, какой ум, какая воля! На что эти враги не решатся, чего не выдумают, в чем усомнятся и на чем остановятся, если уже на то, как говорится, пошло? Останется ли для них что-нибудь священное?
Они грозят, следовательно, не одному Кронштадту и Севастополю: их надо ожидать везде — в церкви и спальне, на ученье и молитве, за обедом и ужином, в висок и под ложечку, по головам и в сердце, в полдень и полночь, в будни и Светлое Христово Воскресенье.
А каких друзей приготовила нам прежняя наша политика и дипломатия? Никаких. Помощи ждать нам неоткуда. Друзья нас предали, и все ближние стали далеко.
Вот в каком тягостном, стесненном, чтоб не сказать опасном, положении находится Россия!
Правда — есть русская пословица: грозен сон, да милостив Бог. Правда — есть заветное у нас слово — авось, которое производит часто чудеса в жизни русского человека, но в таких сложных и мудреных обстоятельствах, в каких мы никогда, может быть, не бывали, пред таким великим событием, какого не встречалось еще, может быть, в европейской истории, у кого же достанет духа надеяться на одно слово, хоть и могущественное, и на одну пословицу, хоть и верную? Само Писание не велит всегда довольствоваться и голубиной чистотой, но требует змеиной мудрости. Нам надо смотреть во все глаза, слушать обоими ушами, надо оборачиваться по всем сторонам, искать всех средства, принимать все меры и против такой тьмы, против такой страсти, против такого напора, в настоящем и будущем, ставить крепкую преграду и нерушимую стену.
Полно России шаркать, церемониться, любезничать и делать глазки. Кстати ль ей любезничать, если над нею подняты кулаки, и не смешно ли делать глазки, если никто ими не прельщается?
Точно так же полумеры, двусмысленности, умолчания, нерешительности никуда ни годятся и причиняют только вред. Все это нам не к лицу. Это политика какого-нибудь немецкого министерства, шварцбург-рудольштатского или липие-детмольдского, а не Русского Царя, прямого, честного, благородного и великодушного Николая. Россия, с правым и святым делом своим, должна говорить твердо и ясно, а не вертеться по-австрийски, как бес перед заутреней. Великодушие, рыцарство, благородство, честь, так называемая, — должно отложить пока в сторону. Царство Христово не от мира сего. Для людей — Новый Завет, а для государств, в политике, Ветхий: око за око и зуб за зуб, а иначе они существовать не могут.
И сами враги наши, что весьма чудно и поразительно, помогают нам в этом отношении, как нельзя лучше. Они наводят нас своими объявлениями и угрозами именно на те действия, кои предлежат нам, они надоумливают нас на те меры, кои принимать мы должны, они подсказывают, что нам говорить нужно, и указывают тот путь, который всего надежнее приведет к цели, так что нам, на первый случай, остается употребить их собственное оружие, лишь только оборачивая оное, а именно:
Все европейские государства не только отказываются от союза с нами, но идут войною против нас, одни безусловно, другие условно: так на что же нам кланяться, упрашивать их и держаться за полы, навязываясь к ним в дружбу? Австрия, Пруссия и Германия объявляют, например, торжественно, что будут сохранять нейтралитет, пока война не представит нам больше выгод: почему же и нам не смотреть на свои выгоды и не располагать своими действиями сообразно с ними? Они хотят наступать, смотря по обстоятельствам, следовательно, это же право, по всей справедливости, принадлежит и нам. Мы становимся через это в такое положение, какого ни за что купить и достать было бы нельзя: у нас развязаны руки. Вот в чем состоит, до сих пор, главная выгода нашего все-таки тягостного в настоящую минуту и опасного положения. По крайней мере, мы свободны поступать, как нам угодно.
Все государства европейские, враждебные, нейтральные и дружественные, провозглашают торжественно, что прежние договоры наши уничтожаются и что будущие отношения должны быть определены вновь, по ходу и исходу войны. Не полное ли право имеем мы отвечать им теми же словами? С какой стати стеснять нам себя и ограничивать какими бы то ни было обязательствами, насильно оставаться в оковах, от коих они сами нас освобождают? С какой стати отказываться вперед от выгод войны, если она поведется или кончится в нашу пользу, когда мы должны пострадать в случае несчастного окончания, как то, не обинуясь, говорят во всеуслышание наши враги? Для чего нам твердить, спрошенным и не спрошенным, что мы не ищем завоеваний? До войны это было так, теперь иначе. Теперь поле открыто. Чья возьмет, говорят наши враги, следовательно, и мы можем распространить, если случится, наши владения или поступить по усмотрению. Признается же добрый наш друг граф Грей, что Англия не имеет права останавливать своих завоеваний. Или это право хотят они предоставить только России, которая неужели примет оное с благодарностью?
Враги грозятся наложить на нас новые обязанности, мы имеем право предъявить в свое время новые требования с нашей стороны. Они хотят ослабить нас: неужели мы будем укреплять их? Они хотят отнимать у нас, а мы будем осыпать их дарами? Мы играем в карты: что же, проиграв, мы будем платить звонкой монетою, сибирским золотом и серебром, малороссийскою пшеницею, великороссийскою рожью, а выигрыш опять будем класть на алтарь европейского порядка, столько нам благодарного, дружелюбного и доброжелательного?
Да и для чего же, иначе, мы воюем, проливаем кровь, терпим нужду, подвергаемся опасностям, испытываем страхи, тратим нужные силы, приносим бесчестные жертвы?
Фирманом, сенедом в пользу христиан нельзя уже быть нам довольными, как прежде, когда гораздо важнейшие преимущества, вытребованные Англией и Францией, по нашему собственному толкованию, не имеют никакого значения, как то и в самом деле оказывается. Но об этом речь впереди. Что Бог даст, то и будет. Пока, разумеется, нам лучше и достойнее молчать, как это и соблюдается.
А что нам делать с главным сильнейшим нашим врагом — общественным мнением в Европе?
Мы должны объявить, дать знать, понять теперь при первом удобном случае, так или иначе, что вследствие последних происшествий, вследствие измены или, чтоб сказать учтивее, вследствие вновь принятого в отношении к нам положения прежних наших союзников, политика наша переменяется, политика, которая основывалась преимущественно на союзе с ними и, так сказать, от него зависела. Мы увидели, что наш прежний образ действий не принес нам никакой пользы со стороны правительств и только накликал одни подозрения и возбудил против нас ненависть народов, так что мы получили в чужом пиру похмелье. То есть мы объявим, что оставляем Европу в покое и не хотим более принимать никакого участия в ее делах, в делах государств европейских, ближних и дальних: пусть они живут, как знают, и поступают, как угодно.
Вот самая благовидная форма наших новых отношений. Одно такое объявление, которое заключает, впрочем, настоящую русскую политику, истинную правду, — ибо неужели мы после всех этих несчастных опытов будем хлопотать еще о том европейском законном порядке, который на нас самих опрокинулся, грозя нам семьюдесятью миллионами Германии, кроме западных государств, — одно такое объявление, вынужденное, по всей справедливости, нашими прежними друзьями обратить на нашу сторону, примирить с нами половину наших фрачных врагов, преимущественно в Пруссии и Германии, а потом и в Венгрии, Италии, Испании, хотя сии последние для нас и не так важны.
Одно такое объявление приведет в недоумение и обезоружит главного нашего врага, общественное мнение, и произведет вскоре во всей Европе, не только в Австрии и Пруссии, новое движение или, чтоб меньше напугать, скажу, новые отношения, — и Бог с ними, — в продолжение которых мы можем доделывать на Востоке и в Азии все, что заблагорассудится.
Наше объявление о предоставлении Европы самой себе мы можем еще усилить, освятить в глазах наших фрачных врагов и сделать страшным для врагов мундирных, присоединив к нему еще одно решение или хоть намерение, о котором я буду говорить после, по связи его с другими обстоятельствами, в дополнении к этому письму.
Враги наши устраивают союзы. Англичане с французами, австрийцы с пруссаками, шведы с датчанами, турки с персами, коканцы с бухарцами и хивинцами, и все между собою против нас. Одним нам с ними со всеми сладить мудрено: одному и у каши не споро. Мы должны, следовательно, подумать также, с одной стороны, о произведении диверсий, а с другой — о приискании союзников.
Какие же диверсии можем мы произвести?
В Италии господствует Австрия, и Италия ее за то ненавидит. Франция хочет оспаривать господство у Австрии, и Италия будет ненавидеть Францию также. Спрашивается, какая польза России, чтоб в Италии господствовала Франция или Австрия? А скажи она это, скажи одно слово, хоть намекни в пользу Италии, и Италия есть ей благодарная союзница. И если в Италии будет господствовать Италия, а не Австрия и не Франция, то не будет ли это законнее и справедливее?
Точно так же не мешает нам, хоть под рукой, открыть Испании виды на возвращение Гибралтара, Италии на владение Мальтою, Греции на присоединение Ионической республики. Греция находится, по трактатам, под нашим покровительством. Франция и Англия выражают свое покровительство, как нельзя блистательнее и великодушнее, и грозятся ее уничтожить, а мы должны ободрить надеждой на распространение владений, на покорение Эпира, Фессалии, Албании и всех Греческих островов.
Наконец, что всего важнее устраивать союз с Америкой и твердить, что из всех наших настоящих врагов с Францией можем мы помириться всех легче.
Это о диверсиях. А где же искать нам союзников? Кажется, все европейцы теперь против нас?
Болгария, Сербия, Босния, Герцеговина, Черногория, Сирмия, Кроация, Далмация, Славния, Краин, Штирия, Ка-ринтия, Богемия, Моравия, Буковина.
Как странно звучат, думаю, эти имена в ушах наших иностранных дипломатов!
Повторю им дикие слова, чтоб уяснить их впечатление, и подкрепить память:
Болгария, Сербия, Босния, Герцеговина, Черногория, Сирмия, Кроация, Далмация, Славния, Краин, Штирия, Ка-ринтия, Богемия, Моравия, Буковина.
Восемьдесят с лишком миллионов — почетное количество! порядочный союзец! Славяне были затерты историей, славяне были затерты географией, славяне были затерты дипломатией и политикой, но наступает, видно, время, когда, по слову Писания, последние должны делаться первыми. К тому стремятся все события. Рассмотрите внимательно ход их, и вы увидите, что все они совершаются одно за другим, как будто послушные какому-то высшему предопределению, и следуют за перстом, им путь из облака указывающим.
Никто не хотел сначала войны, Россия всех меньше, — а война началась.
Стали мы на Дунае и стояли долго, переходить не решались, но вот толкнул наконец кто-то в шею, и волей-неволей перешли мы на другую сторону.
А на другой стороне, смотрите, бежит навстречу народ, с хлебом и солью, крестами и святой водой. Вот ударил неслыханный четыреста лет колокол, раздался первый благовест, вознесся первый крест над Православной Церковью. Что же? Вы допустите, чтоб крест был снят? Что же? Вы допустите, чтоб из колокола вырезан был язык? Нет, это не может быть, и этого не будет! Следовательно, Болгария свободна. Откажетесь ли вы ей покровительствовать? Уступите ли вы ее католической Франции, протестантской Англии, магометанской Турции или иезуитской без веры Австрии? Нет, это невозможно! Следовательно, первый член Славянского союза уже готов. А болгар пять миллионов. Не спрашивайте с них по пяти или по десяти рекрут с тысячи: они сами придут к вам, пожалуй, хоть по десяти со ста. Вот вам первый вспомогательный корпус, о продовольствии которого не нужно и заботиться провиантскому департаменту в Петербурге. Перевозить его также нет надобности: он на месте вырос и рад отстаивать родную землю.
А там, дальше, слышите, что восклицает к несчастным жителям Герцеговины молодой князь Данило со своими закаленными на войне черногорцами: настала минута, когда каждый христианин, подавленный оттоманским преобладанием, должен восстать против притеснителей, и если вы упустите эту благоприятную минуту, то вам не останется ничего, кроме вечного угрызения совести и вечного стыда.
Черногорцы, наши вернейшие слуги и друзья, которые всегда были готовы за нас, как и теперь, в огонь и в воду. Что же, можем мы оставить их в прежнем положении, можем не принять участия в их благородном и великодушном стремлении на помощь другим угнетенным братьям? Нет, не можем, и вот еще три союзницы готовы, крепкие, храбрые, могучие: Черногория, Босния, Герцеговина. Сколько войска выставить они могут? Готовьте только оружие.
А Сербия? Сербы ждут, без сомнения, как ворон крови, знака к восстанию. В 1846 году Симич, председатель государственного союза, ростом с Петра I, в косую сажень между плечами, говорил мне с нетерпением: да скоро ли придут к нам братья? Константинополя никому вы не отдадите, турки удержать его не могут, так чего же вы дожидаетесь? А старый воевода Вучич, стреляя в цель, на вопрос мой в Топчидере: или он боится, чтоб рука не разучилась попадать в турок? — отвечал: нет, поколочу еще собак вволю! Князь Данило в возглашении у же сказал: сербы избавятся вскоре от унижения, в которое ввергли их трактатами дипломатов. Турция снимает с Сербии наше покровительство. Что же, неужели мы оставим на ней турецкое? Вот и еще союзница, да какая? Тот же Симич говорил: только не делайте нас губернией, рекрутов возьмете вы с нас двадцать тысяч, но охотников мы поставим вам лучше восемьдесят.
Эти восемьдесят тысяч, вместе с болгарами, босняками, черногорцами, греками, и помогут нам выжить, если не выгнать и перебить англичан и французов из ныне так называемой Турции.
А пятидесятитысячный корпус австрийцев мудрено, чтоб вышел на Сербию сполна: вернее, что одна половина его оборотится против другой, если, впрочем, другая не предупредит ее. В первую минуту обращения Австрии против России Елачич должен был бы идти с кроатами на Вену. Вот почему теперь он сделан вдруг графом, оставаясь до сих пор почти в немилости (проклятый австрийский иезуитизм чует, откуда грозит ему беда). Если графство с немецкой женою остановит его движение, то неужели не найдется более никто из славянской семьи занять его место и отмстить поганому племени за польского короля Иоанна Собиесского и Русского Царя Николая Павловича, которые были так обесчещены за спасение Вены.
Но это уже война с Австрией? А разве мы с нею в союзе, дружбе, мире? Разве она помогает нам, желает добра, приносит пользу? Хороша союзница, для которой должно держать всегда камень за пазухой и всякую минуту бояться, что она будет стрелять по нас в тыл. Мы слышали уже, что она собирается действовать против нас, по обстоятельствам. Вот эти обстоятельства заставляют и нас также поговорить с нею иначе.
Австрия есть бельмо на нашем глазу и типун на нашем языке. Политики и дипломаты наши все еще представляют ее себе империей из 35 миллионов жителей, которая легко может выставить против нас пятьсот тысяч войска. Предупреждение столько же нелепое, сколько несчастное, от которого у нас, кажется, никак избавиться не хотят. Мы отказываемся как будто понять, что в числе этих 35 миллионов находится 20 миллионов славян, 5 миллионов итальянцев, 5 миллионов венгерцев, из которых мудрено и выбирать, кто больше ненавидит австрийцев — итальянцы, или венгерцы, или славяне?
Пятнадцать лет тому назад я писал, что ‘Австрия похожа на гроб повапленный, на старое дерево, гниющее внутри, хотя и одетое снаружи листьями, такое дерево, которое один порыв ветра может исторгнуть с корнем вон’. Это писал я в официальном своем отчете 1839 года, а в 1842 году, после нового путешествия, повторил: ‘Австрия слабеет час от часу и едва ли больше Турции заключает в себе внутренней самостоятельности. При первой войне, где бы то ни было, она может разорваться на части’.
Еще прежде сих двух донесений, в 1838 году, писал я, что обе империи, Австрийская и Турецкая, просятся Русскому Государю в руки.
В 1848 году предсказания мои начали сбываться, и только скорая помощь России спасла Австрию от конечной гибели. После 1848 года внутренние обстоятельства ее, несмотря на видимый успех и блеск, становились хуже и хуже, ненависть к ней, вследствие жестоких мер против венгерцев, итальянцев и даже сохранивших ей верность славян, усилилась, и все национальности ждут и призывают минуту освобождения. Только Россия останавливала их своей дружбой с Австрией, и боязнь, что она опять пришлет свои полки в помощь к своей вероломной союзнице, удерживала их порывы. Но если Австрия присоединится к западным державам против России (чего пламенно желаю, ибо я убежден, что пока Австрия не против нас, до тех пор Бог еще не с нами), если охранительная десница России от нее отнимется, то погибель ее неизбежна. Посему напрасно грозила она нам войной, если мы перейдем Дунай, напрасно грозит теперь, если перейдем Балканы, — к сожалению, я думаю, что это только пустые слова: она не посмеет исполнить своих угроз, ибо первый ее выстрел в русскую грудь будет знаком ее гибели, если только мы будем уметь им воспользоваться. Тридцать миллионов ее подданных — наши союзники, а двадцать между ними — искренние и верные друзья, которые могут со временем доставить нам порядочный контингент для борьбы.
Следовательно, политики наши жестоко ошибаются в своих соображениях и страшно обсчитываются в своих выкладках, ставя против себя то, что естественно готово действовать за нас.
Я недавно был в Австрии и имел много дружеских разговоров со многими тамошними знаменитостями, а чтоб судить о верности моих заключений, пусть сравнят мои рассуждения 1842 года с происшествиями 1848 года.
Наши политики и дипломаты, ‘заматеревши в летах зрелых’, терпеть не могут никаких нововведений и для того союза пожелают прежде всего найти пример, образчик из европейской истории. Могу указать им на Рейнский союз, состоявший из немецких государств и находившийся под покровительством совершенно чуждого им лица — французского императора.
Назовите новый союз Дунайским, Славянским, Юго-Восточным, Европейским, со столицею его в Константинополе, под председательством и покровительством, вы думаете, России? Нет, не России: Россия не ищет завоеваний, воспользуюсь здесь любимым выражением наших публичных актов, Россия не питает никаких честолюбивых замыслов. Покровительство и председательство союза должно принадлежать, естественно, по всем правам, многолюднейшему племени из всех, составляющих союз. Кого же больше? Поляки! Выходите вперед на первое место: вас сколько? Десять миллионов. Ну, так посторонитесь, братцы, верно, есть кого-нибудь больше. Сербы, вас сколько? Восемь миллионов. Болгаре? Пять миллионов. Русские, вас сколько? Мы не знаем еще наверное, сколько нас всего на все. Да неужели нет у вас никаких счетов? Есть метрические книги, но там записываются одни православные, есть ревизские сказки, но там записываются только податные. Ну, скажите, по крайней мере, сколько у вас хотя ревизских душ? По последней ревизии слишком пятьдесят миллионов, но к этому количеству прибывает ежегодно по полумиллиону. Пятьдесят миллионов — слышите? Кого больше? Чехи, краинцы, черногорцы! Все молчат, нет никого больше. Следовательно, Россия должна сделаться главою Славянского союза, не по своему желанию, не по произволу, не из честолюбия и властолюбия, а по необходимости, по естеству вещей, точно как русский язык должен со временем сделаться общим, литературным языком для всех славянских племен, не по принуждению русского правительства, а по законам филологии как настоящий их представитель, соединяющий в себе свойства всех наречий славянских, северных и южных, восточных и западных.
К этому союзу, по географическому положению, находясь между славянскими землями, должны пристать необходимо: Греция, Венгрия, Молдавия, Валахия, Трансильвания.
Да почему же им не пристать, если все исчисленные государства будут управляться сами собою, conditio, sine qua non, без малейшего участия прочих, с покровительницею включительно, и только в общих делах относясь к Константинопольскому сейму и Русскому Императору как главе мира, то есть сейма, отцу многочисленнейшего славянского племени, то есть русского.
Вот неизбежный конец начавшейся войны, рано или поздно, кто б что ни говорил, кто б что ни делал. Против рожна прати невозможно. Сила вещей сильнее силы людей. Как ни мудрят, ни умничают люди, а История требует своего и берет всякий день свое, она влечет слепые орудия неодолимо к исполнению высших судеб своих, и горе дерзким, которые, с умыслом или без умысла, вздумают сопротивляться определениям Божественного промысла.
Прислушиваясь к разным мнениям о настоящих обстоятельствах, присматриваясь к разным действиям, соображая разные показания, чувствуешь, что большая часть советников и судей похожи на тех, которые стали бы, во время оно, рассуждать о сокращении времени переезда между Москвой и Петербургом.
Один сказал бы, что надо выровнять везде хорошенько дорогу, скопать горы, засыпать овраги и устроить мосты.
Другой предложил бы, по новому рисунку, ручные и легкие повозки.
Третий велел бы держать добрых и сносных лошадей.
Четвертый учредил бы строгий надзор за ямщиками.
Пятый сократил бы прогоны, и т. п.
Все эти советы прекрасные и дельные (а сколько бывает пустых и нелепых), и точно, приняв и исполнив оные в точности (что также очень важно), можно б было сократить время несколькими часами, даже сутками, и приехать из Петербурга в Москву не в четверо суток, а в трое и даже двое.
А есть ведь средство приехать в двенадцать часов без лошадей, повозок и ямщиков: по железной дороге!
Скажу другую притчу: представим себе военное совещание в средние века, как одержать победу над неприятелем.
Один полководец указывает местоположение крепче и выгоднее.
Другой собирает как можно более войска.
1854 г.
27 мая.