Опал, Киреевский Иван Васильевич, Год: 1830

Иван Киреевский. Опал.
 



 ———————————————————————— 
 Сборник ‘Молекулярное кафе’. 
 OCR & spellcheck by HarryFan, 27 August 2000 
 ———————————————————————— 


 Царь Нурредин шестнадцати лет взошел на престол сирийский. Это было в 
 то время, когда, по свидетельству Ариоста, дух рыцарства подчинил все 
 народы одним законом чести и все племена различных исповеданий соединил в 
 одно поклонение красоте. 
 Царь Нурредин не без славы носил корону царскую, он окружил ее блеском 
 войны и побед и гром оружия сирийского разнес далеко за пределы 
 отечественные. В битвах и поединках, на пышных турнирах и в одиноких 
 странствиях, среди мусульман и неверных — везде меч Нурредина оставлял 
 глубокие следы его счастия и отважности. Имя его часто повторялось за 
 круглым столом двенадцати храбрых, и многие из знаменитых сподвижников 
 Карла носили на бесстрашной груди своей повесть о подвигах Нуррединовых, 
 начертанную четкими рубцами сквозь их порубленные брони. 
 Так удачею и мужеством добыл себе сирийский царь и могущество и честь, 
 но оглушенное громом брани сердце его понимало только одну красоту — 
 опасность и знало только одно чувство — жажду славы, неутолимую, 
 беспредельную. Ни звон стаканов, ни песни трубадуров, ни улыбки красавиц 
 не прерывали ни на минуту однообразного хода его мыслей, после битвы 
 готовился он к новой битве, после победы искал он не отдыха, но 
 задумывался о новых победах, замышлял новые труды и завоевания. 
 Несмотря на то, однако, раз случилось, что Сирия была в мире со всеми 
 соседями, когда Оригелл, царь китайский, представил мечу Нурредина новую 
 работу. Незначительные распри между их подданными дошли случайно до слуха 
 правителей, обида росла взаимностью, и скоро смерть одного из царей стала 
 единственным честным условием мира. 
 Выступая в поход, Нурредин поклялся головою и честью перед народом и 
 войском: до тех пор не видать стен дамасских, покуда весь Китай не 
 покорится его скипетру и сам Оригелл не отплатит своею головою за обиды, 
 им нанесенные. Никогда еще Нурредин не клялся понапрасну. 
 Через месяц все области китайские, одна за другою, поклонились мечу 
 Нурредина. Побежденный Оригелл с остатком избранных войск заперся в своей 
 столице. Началась осада. 
 Не находя средств к спасению, Оригелл стал просить мира, уступая 
 победителю половину своего царства. Нурредин отвечал, что со врагами не 
 делится, — и осада продолжается. 
 Войско Оригеллово ежедневно убывает числом и упадает духом, запасы 
 приходят к концу, Нурредин не сдается на самые униженные просьбы. 
 Уныние овладело царем китайским, всякий день положение Оригелла 
 становится хуже, всякий день Нурредин приобретает новую выгоду. В отчаянье 
 китайский царь предложил Нурредину все свое царство Китайское, все свои 
 владения индийские, все права, все титлы, с тем только, чтобы ему 
 позволено было вывезти свои сокровища, своих жен, детей и любимцев. 
 Нурредин оставался неумолимым — и осада продолжается. 
 Наконец, видя неизбежность своей погибели, Оригелл уступает все, и 
 сокровища, и любимцев, и детей, и жен, и просил только о жизни. Нурредин, 
 припомнив свою клятву, отверг и это предложение. 
 Осада продолжается ежедневно сильнее, ежедневно неотразимее. Готовый на 
 все, китайский царь решился испытать последнее, отчаянное средство к 
 спасению: чародейство. 
 В его осажденной столице стоял огромный старинный дворец, который уже 
 более века оставался пустым, потому что некогда в нем совершено было 
 ужасное злодеяние, столь ужасное, что даже и повесть о нем исчезла из 
 памяти людей, ибо кто знал ее, тот не смел повторить другому, а кто не 
 знал, тот боялся выслушать. Оттого преданье шло только о том, что какое-то 
 злодеяние совершилось и что дворец с тех пор оставался нечистым. Туда 
 пошел Оригелл, утешая себя мыслию, что хуже того, что будет, не будет. 
 Посреди дворца нашел он площадку, посреди площадки стояла палатка с 
 золотою шишечкой, посреди палатки была лестница с живыми перильцами, 
 лестница привела его к подземному ходу, подземный ход вывел его на гладкое 
 поле, окруженное непроходимым лесом, посреди поля стояла хижина, посреди 
 хижины сидел Дервиш и читал Черную Книгу. Оригелл рассказал ему свое 
 положение и просил о помощи. 
 Дервиш раскрыл Книгу Небес и нашел в ней, под какою звездою Нурредин 
 родился, и в каком созвездии та звезда, и как далеко отстоит она от 
 подлунной земли. 
 Отыскав место звезды на небе, Дервиш стал отыскивать ее место в судьбах 
 небесных и для того раскрыл другую книгу, Книгу Волшебных Знаков, где на 
 черной странице явился перед ним огненный круг: много звезд блестело в 
 кругу и на окружности, иные внутри, другие по краям, Нуррединова звезда 
 стояла в самом центре огненного круга. 
 Увидев это, колдун задумался и потом обратился к Оригеллу с следующими 
 словами: 
 ‘Горе тебе, царь китайский, ибо непобедим твой враг и никакие чары не 
 могут преодолеть его счастия, счастье его заключено внутри его сердца, и 
 крепко создана душа его, и все намерения его должны исполняться, ибо он 
 никогда не желал невозможного, никогда не искал несбыточного, никогда не 
 любил небывалого, а потому и никакое колдовство не может на него 
 действовать!’ 
 ‘Однако, — продолжал Дервиш, — я мог бы одолеть его счастье, я мог бы 
 опутать его волшебствами и наговорами, если бы нашлась на свете такая 
 красавица, которая могла бы возбудить в нем такую любовь, которая подняла 
 бы его сердце выше звезды своей и заставила бы его думать мысли 
 невыразимые, искать чувства невыносимого и говорить непостижимое, тогда бы 
 мог я погубить его’. 
 ‘Еще мог бы я погубить его тогда, когда бы нашелся в мире такой старик, 
 который бы пропел ему такую песню, которая бы унесла его за тридевять 
 земель в тридесятое государство, куда звезды садятся’. 
 ‘Еще мог бы я погубить его тогда, когда бы в природе нашлось такое 
 место, с горами, с пригорками, с лесами, с долинами, с реками, с ущельями, 
 такое место, которое было бы так прекрасно, чтобы Нурредин, засмотревшись 
 на него, позабыл хотя на минуту обыкновенные заботы текущего дня’. 
 ‘Тогда мои чары могли бы на него действовать’. 
 ‘Но на свете нет такой красавицы, нет в мире такого старика, нет такой 
 песни и нет такого места в природе’. 
 ‘Потому Нурредин погибнуть не может’. 
 ‘А тебе, китайский царь, спасенья нет и в чародействах’. 
 При этих словах чернокнижника отчаянье Оригелла достигло высшей 
 степени, и он уже хотел идти вон из хижины Дервиша, когда последний 
 удержал его следующими словами: 
 ‘Погоди еще, царь китайский! еще есть одно средство погубить твоего 
 врага. Смотри: видишь ли ты звезду Нуррединову? Высоко, кажется, стоит она 
 на небе, но, если ты захочешь, мои заклинанья пойдут еще выше. Я сорву 
 звезду с неба, я привлеку ее на землю, я сожму ее в искорку, я запру ее в 
 темницу крепкую, — и спасу тебя, но для этого, государь, должен ты 
 поклониться моему владыке и принести ему жертву подданническую’. 
 Оригелл согласился на все. Трынь-трава закурилась, знак начерчен на 
 земле, слово произнесено, и обряд совершился. 
 В эту ночь — войска отдыхали и в городе и в стане — часовые молча 
 ходили взад и вперед и медленно перекликались, вдруг какая-то звездочка 
 сорвалась с неба и падает, падает — по темному своду, за темный лес, 
 часовые остановились: звезда пропала — куда? неизвестно, только там, где 
 она падала, струилась еще светлая дорожка, и то на минуту, опять на небе 
 темно и тихо, часовые опять пошли своею указною дорогою. 
 Наутро оруженосец вошел в палатку Нурредина: ‘Государь! какой-то монах 
 с горы Араратской просит видеть светлое лицо твое, он говорит, что имеет 
 важные тайны сообщить тебе’. 
 ‘Впусти его!’ 
 ‘Чего хочешь ты от меня, святой отец?’ 
 ‘Государь! шестьдесят лет не выходил я из кельи, в звездах и книгах 
 испытуя премудрость и тайны создания. Я проник в сокровенное природы, я 
 вижу внутренность земли и солнца, будущее ясно глазам моим, судьба людей и 
 народов открыта передо мною!..’ 
 ‘Монах! чего хочешь ты от меня?’ 
 ‘Государь! я принес тебе перстень, в котором заключена звезда твоя. 
 Возьми его, и судьба твоя будет и твоих руках. Если ты наденешь его на 
 мизинец левой руки и вглядишься в блеск этого камня, то в нем предстанет 
 тебе твое счастие, но там же увидишь ты и гибель свою, и от тебя одного 
 будет зависеть тогда твоя участь, великий государь…’ 
 ‘Старик! — прервал его Нурредин, — если все сокровенное открыто перед 
 тобой, то как же осталось для тебя тайною то, что давно известно всему 
 миру? Может быть, только ты один не знаешь, столетний отшельник, что 
 судьба Нурредина и без твоего перстня у него в руках, что счастие его 
 заключено в мече его. Не нужно мне другой звезды, кроме той, которая 
 играет на этом лезвии, — смотри, как блещет это железо и как умеет оно 
 наказывать обманщиков!..’ 
 При этом слове Нурредин схватил свой меч, но когда обнажил его, то 
 старый монах был уже далеко за палаткою царскою, по дороге к 
 неприятельскому стану. Через несколько минут оруженосец снова вошел в 
 ставку Нурредина. 
 ‘Государь! монах, который сейчас вышел от тебя, возвращался опять. Он 
 велел мне вручить тебе этот перстень и просит тебя собственными глазами 
 удостовериться в истине его слов’. 
 ‘Где он? Приведи его сюда!’ 
 ‘Оставя мне перстень, он тотчас же скрылся в лесу, который примыкает к 
 нашему лагерю, и сказал только, что придет завтра’. 
 ‘Хорошо. Оставь перстень здесь и, когда придет монах, пусти его ко 
 мне’. 
 Перстень не блестел богатством украшений. Круглый опал, обделанный в 
 золоте просто, тускло отливал радужные краски. 
 ‘Неужели судьба моя в этом камне? — думал Нурредин. — Завтра вернее 
 узнаешь ты свою судьбу от меня, дерзкий обманщик!..’ И между тем царь 
 надевал перстень на мизинец левой руки и, смотря на переливчатый камень, 
 старался открыть в нем что-нибудь необыкновенное. 
 И в самом деле, в облачно-небесном цвете этого перстня был какой-то 
 особенный блеск, которого Нурредин не замечал прежде в других опалах. Как 
 будто внутри его была спрятана искорка огня, которая играла и бегала, то 
 погасала, то снова вспыхивала и при каждом движении руки разгоралась все 
 ярче и ярче. 
 Чем более Нурредин смотрел на перстень, тем яснее отличал он огонек и 
 тем прозрачнее делался камень. Вот огонек остановился яркою звездочкой, 
 глубоко внутри опала, которого туманный блеск разливался внутри ее, как 
 воздух вечернего неба, слегка подернутого легкими облаками. 
 В этом легком тумане, в этой светлой, далекой звездочке было что-то 
 неодолимо привлекательное для царя сирийского, не только не мог он отвести 
 взоров от чудесного перстня, но, забыв на это время и войну и Оригелла, он 
 всем вниманием и всеми мыслями утонул в созерцании чудесного огонька, 
 который, то дробясь на радугу, то опять сливаясь в одно солнышко, вырастал 
 и приближался все больше и больше. 
 Чем внимательнее Нурредин смотрел внутрь опала, тем он казался ему 
 глубже и бездоннее. Мало-помалу золотой обручик перстня превратился в 
 круглое окошечко, сквозь которое сияло другое небо, светлее нашего, и 
 другое солнце, такое же яркое, лучезарное, но как будто еще веселее и не 
 так ослепительно. 
 Это новое небо становилось беспрестанно блестящее и разнообразнее, это 
 солнце все больше и больше, вот оно выросло огромнее надземного, еще ярче 
 и еще торжественнее, и хотя ослепительно, но все ненаглядно и 
 привлекательно, быстро катилось оно ближе и ближе, или, лучше сказать, 
 Нурредин не знал, солнце ли приближается к нему или он летит к солнцу. 
 Вот новое явление поражает его напряженные чувства: из-под катящегося 
 солнца исходит глухой и неявственный гул, как бы рев далекого ветра, или 
 как стон умолкающих колоколов, и чем ближе солнце, тем звонче гул. Вот уж 
 слух Нурредина может ясно распознать в нем различные звуки: будто тысячи 
 арф разнострунными звонами сливаются в одну согласную песнь, будто тысячи 
 разных голосов различно строятся в одно созвучие, те умирая, те рождаясь, 
 и все повинуясь одной, разнообразно переливчатой, необъятной гармонии. 
 Эти звуки, эти песни проникли до глубины души Нурредина. В первый раз 
 испытал он, что такое восторг. Как будто сердце его, дотоле немое, 
 пораженное голосом звезды своей, вдруг обрело и слух и язык, так, как 
 звонкий металл, в первый раз вынесенный на свет рукою искусства, при 
 встрече с другим металлом потрясается до глубины своего состава и звенит 
 ему звуком ответным. Жадно вслушиваясь в окружающую его музыку, Нурредин 
 не мог различить, что изнутри его сердца, что извне ему слышится. 
 Вот прикатившееся солнце заслонило собою весь круглый свод своего неба, 
 все горело сиянием, воздух стал жарок, и душен, и ослепителен, музыка 
 превратилась в оглушительный гром, но вот — пламя исчезло, замолкли звуки, 
 и немое солнце утратило лучи свои, хотя еще не переставало расти и 
 приближаться, светя холодным сиянием восходящего месяца. Но, беспрестанно 
 бледнея, скоро и это сияние затмилось, солнце приняло вид земли, и вот — 
 долетело… ударило… перевернулось… и — где земля? где перстень?.. 
 Нурредин, сам не ведая как, очутился на новой планете. 
 Здесь все было странно и невиданно: горы, насыпанные из граненых 
 бриллиантов, огромные утесы из чистого серебра, украшенные самородными 
 рельефами, изящными статуями, правильными колоннами, выросшими из золота и 
 мрамора. Там ослепительные беседки из разноцветных кристаллов. Там роща, и 
 прохладная тень ее исполнена самого нежного, самого упоительного 
 благоухания. Там бьет фонтан вином кипучим и ярким. Там светлая река тихо 
 плескается о зеленые берега свои, но в этом плесканье, в этом говоре волн 
 есть что-то разумное, что-то понятное без слов, какой-то мудреный рассказ 
 о несбыточном, но бывалом, какая-то сказка волшебная и заманчивая. Вместо 
 ветра здесь веяла музыка, вместо солнца здесь светил сам воздух. Вместо 
 облаков летали прозрачные образы богов и людей, как будто снятые волшебным 
 жезлом с картины какого-нибудь великого мастера, они, легкие, вздымались 
 до неба и, плавая в стройных движениях, купались в воздухе. 
 Долго сирийский царь ходил в сладком раздумье по новому миру, и ни взор 
 его, ни слух ни на минуту не отдыхали от беспрестанного упоения. Но 
 посреди окружавших его прелестей невольно в душу его теснилась мысль 
 другая: он со вздохом вспоминал о той музыке, которую, приближаясь, 
 издавала звезда его, он полюбил эту музыку так, как будто она была не 
 голос, а живое создание, существо с душою и с образом, тоска по ней 
 мешалась в каждое его чувство, и услышать снова те чарующие звуки стало 
 теперь его единственным, болезненным желанием. 
 Между тем в глубине зеленого леса открылся перед ним блестящий дворец, 
 чудесно слитый из остановленного дыма. Дворец, казалось, струился, и 
 волновался, и переливался, и, несмотря на то, стоял неподвижно и твердо в 
 одном положении. Прозрачные колонны жемчужного цвета были увиты светлыми 
 гирляндами из розовых облаков. Дымчатый портик возвышался стройно и 
 радужно, красуясь грацией самых строгих пропорций, огромный свод казался 
 круглым каскадом, который падал во все стороны светлою дугою, без реки и 
 без брызгов: все во дворце было живо, все играло, и весь он казался 
 летучим облаком, а между тем это облако сохраняло постоянно свои строгие 
 формы. Крепко забилось сердце Нуррединово, когда он приблизился ко дворцу: 
 предчувствие какого-то неиспытанного счастия занимало дух и томило грудь 
 его. Вдруг растворились легкие двери, и в одежде из солнечных лучей, в 
 венце из ярких звезд, опоясанная радугой, вышла девица. 
 ‘Это она!’ — воскликнул сирийский царь. Нурредин узнал ее. Правда, под 
 туманным покрывалом не было видно ее лица, но по гибкому ее стану, по ее 
 грациозным движениям и стройной поступи разве слепой один мог бы не узнать 
 на его месте, что эта девица была та самая Музыка Солнца, которая так 
 пленила его сердце. 
 Едва увидела девица сирийского царя, как в ту же минуту обратилась к 
 нему спиною, и, как бы испугавшись, пустилась бежать вдоль широкой аллеи, 
 усыпанной мелким серебряным песком. Царь за нею. 
 Чем ближе он к ней, тем шибче бежит девица, и тем более царь ускоряет 
 свой бег. 
 Грация во всех ее движениях, волосы развеялись по плечам, быстрые ножки 
 едва оставляют на серебряном песке свои узкие, стройные следы, но вот уж 
 царь недалеко от нее, вот он настиг ее, хочет обхватить ее стройный стан, 
 — она мимо, быстро, быстро… как будто Грация обратилась в Молнию, легко, 
 красиво… как будто Молния обернулась в Грацию. 
 Девица исчезла, царь остался один, усталый, недовольный. Напрасно искал 
 он ее во дворце и по садам: нигде не было и следов девицы. Вдруг из-за 
 куста ему повеяло музыкой, как будто вопрос: за чем пришел ты сюда? 
 ‘Клянусь красотою здешнего мира, — отвечал Нурредин, — что я не с тем 
 пришел сюда, чтобы вредить тебе, и не сделаю ничего противного твоей воле, 
 прекрасная девица, если только выйдешь ко мне и хотя на минуту откроешь 
 лицо свое’. 
 ‘Как пришел ты сюда?’ — повеяла ему та же музыка. Нурредин рассказал, 
 каким образом достался ему перстень, и едва он кончил, как вдруг из 
 тенистой беседки показалась ему та же девица, и в то же самое мгновение 
 царь очнулся в своей палатке. 
 Перстень был на его руке, и перед ним стоял хан Арбаз, храбрейший из 
 его полководцев и умнейший из его советников. ‘Государь! — сказал он 
 Нурредину, — покуда ты спал, неприятель ворвался в наш стан. Никто из 
 придворных не смел разбудить тебя, но я дерзнул прервать твой сон, боясь, 
 чтобы без твоего присутствия победа не была сомнительна’. 
 Суровый, разгневанный взор был ответом министру, нехотя опоясал 
 Нурредин свой меч и тихими шагами вышел из ставки. 
 Битва кончилась. Китайские войска снова заперлись в стенах своих, 
 Нурредин, возвратясь в свою палатку, снова загляделся на перстень. Опять 
 звезда, опять солнце и музыка, и новый мир, и облачный дворец, и девица. 
 Теперь она была с ним смелее, хотя не хотела еще поднять своего покрывала. 
 Китайцы сделали новую вылазку. Сирийцы опять отразили их, но Нурредин 
 потерял лучшую часть своего войска, которому в битве уже не много помогала 
 его рука, бывало неодолимая. Часто в пылу сражения сирийский царь 
 задумывался о своем перстне, и посреди боя оставался равнодушным его 
 зрителем, и, бывши зрителем, казалось, видел что-то другое. 
 Так прошло несколько дней. Наконец царю сирийскому наскучила тревога 
 боевого стана. Каждая минута, проведенная не внутри опала, была ему 
 невыносима. Он забыл и славу и клятву: первый послал Оригеллу предложение 
 о мире и, заключив его на постыдных условиях, возвратился в Дамаск, 
 поручил визирям правление царства, заперся в своем чертоге и под смертною 
 казнию запретил своим царедворцам входить в царские покои без особенного 
 повеления. 
 Почти все время проводил Нурредин на звезде, близ девицы, но до сих пор 
 еще не видал он ее лица. Однажды, тронутая его просьбами, она согласилась 
 поднять покрывало, и той красоты, которая явилась тогда перед его взорами, 
 невозможно выговорить словами, даже магическими, и того чувства, которое 
 овладело им при ее взгляде, невозможно вообразить даже и во сне. Если в 
 эту минуту сирийский царь не лишился жизни, то, конечно, не оттого, чтобы 
 люди не умирали от восторга, а, вероятно, потому только, что на той звезде 
 не было смерти. 
 Между тем министры Нуррединовы думали более о своей выгоде, чем о 
 пользе государства. Сирия изнемогала от неустройств и беззаконий. Слуги 
 слуг министровых утесняли граждан, почеты сыпались на богатых, бедные 
 страдали, народом овладело уныние, а соседи смеялись. 
 Жизнь Нурредина на звезде была серединою между сновидением и 
 действительностью. Ясность мыслей, святость и свежесть впечатлений могли 
 принадлежать только жизни наяву, но волшебство предметов, но непрерывное 
 упоение чувств, но музыкальность сердечных движений и мечтательность всего 
 окружающего уподобляли жизнь его более сновидению, чем действительности. 
 Девица Музыка казалась также слиянием двух миров. Душевное выражение ее 
 лица, беспрестанно изменяясь, было всегда согласно с мыслями Нурредина, 
 так что красота ее представлялась ему столько же зеркалом его сердца, 
 сколько отражением ее души. Голос ее был между звуком и чувством: слушая 
 его, Нурредин не знал, точно ли слышит он музыку или все тихо и он только 
 воображает ее? В каждом слове ее находил он что-то новое для души, а все 
 вместе было ему каким-то счастливым воспоминанием чего-то дожизненного. 
 Разговор ее всегда шел туда, куда шли его мысли, так как выражение лица ее 
 следовало всегда за его чувствами, а между тем все, что она говорила, 
 беспрестанно возвышало его прежние понятия, так как красота ее 
 беспрестанно удивляла его воображение. Часто, взявшись рука с рукою, они 
 молча ходили по волшебному миру, или, сидя у волшебной реки, слушали ее 
 волшебные сказки, или смотрели на синее сияние неба, или, отдыхая на 
 волнистых диванах облачного дворца, старались собрать в определенные слова 
 все рассеянное в их жизни, или, разостлав свое покрывало, девица обращала 
 его в ковер-самолет, и они вместе улетали на воздух, и купались, и плавали 
 среди красивых облаков, или, поднявшись высоко, они отдавались на волю 
 случайного ветра, и неслись быстро по беспредельному пространству и 
 уносились, куда взор не дойдет, куда мысль не достигнет, и летели, и 
 летели так, что дух замирал… 
 Но положение Сирии беспрестанно становилось хуже, и тем опаснее, что в 
 целой Азии совершились тогда страшные перевороты. Древние грады рушились, 
 огромные царства колебались и падали, новые возникали насильственно, 
 народы двигались с мест своих, неизвестные племена набегали неизвестно 
 откуда, пределов не стало между государствами, никто не верил завтрашнему 
 дню, каждый дрожал за текущую минуту, один Нурредин не заботился ни о чем. 
 Внутренние неустройства со всех сторон открыли Сирию внешним врагам, одна 
 область отпадала за другою, и уже самые близорукие умы начинали 
 предсказывать ей близкую погибель. 
 ‘Девица! — сказал однажды Нурредин девице Музыке. — Поцелуй меня!’ 
 ‘Я не могу, — отвечала девица, — если я поцелую тебя, то лишусь всего 
 отличия моей прелести и красотой своей сравняюсь с обыкновенными 
 красавицами подлунной земли. Есть, однако, средство исполнить твое 
 желание, не теряя красоты моей… оно зависит от тебя… послушай: если ты 
 любишь меня, отдай мне перстень свой, блестя на моей руке, он уничтожит 
 вредное действие твоего поцелуя’. 
 ‘Но как же без перстня приду я к тебе?’ 
 ‘Как ты теперь видишь мою землю в этом перстне, так я тогда увижу в нем 
 твою землю, как ты теперь приходишь ко мне, так и я приду к тебе’, — 
 сказала девица Музыка, и, одной рукой снимая перстень с руки Нурредина, 
 она обнимала его другою. И в то мгновение, как уста ее коснулись уст 
 Нуррединовых, а перстень с его руки перешел на руку девицы, в то 
 мгновение, продолжавшееся, может быть, не более одной минуты, новый мир 
 вдруг исчез вместе с девицей, и Нурредин, еще усталый от восторга, 
 очутился один на мягком диване своего дворца. 
 Долго ждал он обещанного прихода девицы Музыки, но в этот день она не 
 пришла, ни через два, ни через месяц, ни через год. Напрасно рассылал он 
 гонцов во все концы света искать араратского отшельника, уже и последний 
 из них возвратился без успеха. Напрасно истощал он свои сокровища, скупая 
 отовсюду круглые опалы, ни в одном из них не нашел он звезды своей. 
 ‘Для каждого человека есть одна звезда, — говорили ему волхвы, — ты, 
 государь, потерял свою, другой уже не найти тебе!’ 
 Тоска овладела царем сирийским, и он, конечно, не задумался бы утопить 
 ее в студеных волнах своего златопесчаного Бардинеза, если бы только 
 вместе с жизнию не боялся лишиться и последней тени прежних наслаждений — 
 грустного, темного наслаждения: вспоминать про свое солнышко! 
 Между тем тот же Оригелл, который недавно трепетал меча Нуррединова, 
 теперь сам осаждал его столицу. Скоро стены дамасские были разрушены, 
 китайское войско вломилось в царский дворец, и вся Сирия вместе с царем 
 своим подпала под власть китайского императора. 
 ‘Вот пример коловратности счастия, — говорил Оригелл, указывая 
 полководцам своим на окованного Нурредина, — теперь он раб и вместе с 
 свободою утратил весь блеск прежнего имени. Ты заслужил свою гибель, — 
 продолжал он, обращаясь к царю сирийскому, — однако я не могу отказать 
 тебе в сожалении, видя в несчастии твоем могущество судьбы еще более, чем 
 собственную вину твою. Я хочу, сколько можно, вознаградить тебя за потерю 
 твоего трона. Скажи мне: чего хочешь ты от меня? О чем из утраченного 
 жалеешь ты более? Который из дворцов желаешь ты сохранить? Кого из рабов 
 оставить? Избери лучшие из сокровищ моих, и, если хочешь, я позволю тебе 
 быть моим наместником на прежнем твоем престоле!’ 
 ‘Благодарю тебя, государь! — отвечал Нурредин, — но из всего, что ты 
 отнял у меня, я не жалею ни о чем. Когда дорожил я властию, богатством и 
 славою, умел я быть и сильным и богатым. Я лишился сих благ только тогда, 
 когда перестал желать их, и недостойным попечения моего почитаю я то, чему 
 завидуют люди. Суета все блага земли! суета все, что обольщает желания 
 человека, и чем пленительнее, тем менее истинно, тем более суета! Обман 
 все прекраснее, и чем прекраснее, тем обманчивее, ибо лучшее, что есть в 
 мире, это — мечта’. 

 Москва, 30 декабря 1830 г.