СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
К. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ V.
Первые шаги.— Омутъ.
Издане А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-литографя Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1887.
ОМУТЪ.
ОМУТЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Омут, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1881
Время на прочтение: 172 минут(ы)
Раннее юльское утро, свжее и блестящее, полное бодрящей остроты горнаго воздуха и смолистаго аромата сосноваго лса,— облило волной яркаго свта маленькое цлебное мстечко, прютившееся въ зеленой котловин, подъ склонами лсистыхъ богемскихъ горъ, изъ ндръ которыхъ выбиваются, тихо журча, знаменитые маренбадске источники.
Окаймленный зеленой рамкой лса, озареннаго въ своихъ вершинахъ роскошно-причудливыми цвтами лучей медленно поднимавшагося солнца,— чистенькй, привтливый Маренбадъ какъ-то веселй сверкалъ на солнц своими красивыми, уютными домами, роскошнымъ зданемъ курзала съ его большимъ блымъ куполомъ надъ ‘Крейцбрунненомъ’, своими виллами, блющими яркими пятнами сквозь листву деревъ, изящными отелями и боле скромными, многочисленными ‘гофами’.
Сезонъ въ полномъ разгар. Гостиницы набиты биткомъ, създъ въ этомъ году огромный. На извстномъ ‘Променад’ — широкой, длинной алле, концы которой замыкаются настоящими ‘храмами’ въ честь источниковъ Креста и Фердинанда — въ опредленные часы дня кишитъ толпа людей всевозможныхъ нацональностей, начиная съ неизбжныхъ англичанъ и русскихъ и кончая какимъ-то бронзовымъ индйскимъ раджей, возбуждающимъ внимане не столько своимъ пестрымъ костюмомъ, сколько непомрной тучностью, выдающейся даже и въ этомъ сборищ огромныхъ животовъ и невозможныхъ подбородковъ.
На церковной башн только-что пробило половина шестого. Отельные слуги оканчиваютъ чистку платья и самой разнообразной обуви и осторожно стучатъ въ двери номеровъ, напоминая, что пора вставать. Магазины, лавки и лавченки понемногу открываются, въ гостиницахъ раскрываются окна и поднимаются жалюзи. Международный модный прютъ желудочныхъ катарровъ, ожиренй и другихъ недуговъ,— этотъ създъ добродушныхъ полныхъ лицъ, черезчуръ выпуклыхъ формъ, худобы и истощенныхъ, желтыхъ физономй, мало-помалу просыпался и спшилъ къ источнику. Начиналась обычная, правильно размренная жизнь нмецкихъ курортовъ съ обязательнымъ моцономъ, прогулками на разныя ‘hhe’, носящими непремнно имена царственныхъ особъ,— среди красивой декораци горъ и лсовъ, изысканнйшаго комфорта дорогихъ гостиницъ, монотоннаго бездля съ единственной заботой о правильномъ отправлени желудка, среди любезнаго вниманя, даже почтеня, со стороны аборигеновъ страны, особенно если въ Курлист прописано громкое зване и вы, какъ русскй, стыдитесь или не имете надобности торговаться.
И что за обязательный народъ, въ такомъ случа, эти маренбадцы и какъ они чувствительны къ иностранцамъ! Вс, ршительно вс: и ‘водяной’ вашъ докторъ, и хозяинъ отеля, и лавочникъ изъ Вны, такъ нжно совтующй вамъ купить разныя бездлки, и эта молодая вдова австрйскаго лейтенанта, получившая за службу мужа право на табачную лавочку, прехорошенькая, кокетливо одтая брюнетка, равномрно одляющая покупателей-иностранцевъ, не переводящихся у нея въ лавк, многообщающими взглядами и плохими сигарами, и, наконецъ, кельнеръ, прислуживающй вамъ за обдомъ въ ресторан, красивый, румяный, молодой чехъ — Карлъ во время сезона и Вратиславъ въ остальное время — съ неизмнно почтительно осклабленнымъ глуповатымъ лицемъ хорошо дрессированнаго лакея, съ декольтированной шеей и крупной красной розой въ петлиц фрака,— вс относятся здсь къ иностранцамъ — и русскимъ въ особенности — съ такимъ ласковымъ вниманемъ, съ такой подкупающей любезностью, стараясь предупредить малйшее ваше желане, что можно было-бы счесть всхъ этихъ маренбадцевъ самыми милыми, добродушными и безкорыстными людьми на свт, если-бъ сквозь ласковость улыбокъ и напускное добродуше не просвчивало всесвтнаго раболпя передъ Золотымъ Тельцомъ.
Изъ курзала уже доносились торжественные звуки хорала, которымъ ровно въ шесть часовъ утра, съ послднимъ ударомъ колокола, неизмнно начинается утренняя музыка и пите водъ у Крейцбруннена,— когда по широкой, роскошной лстниц Клингеръ-отеля — лучшаго отеля въ Маренбад, если врить Бедекеру — изъ второго этажа спускался не спшной, легкой походкой высокй, плотный, красивый блондинъ, свжй и румяный, съ едва замтнымъ брюшкомъ, безукоризненно одтый въ синюю лтнюю пару, съ синимъ-же легкимъ фетромъ на голов, въ шведскихъ перчаткахъ, съ палкой въ рук и большимъ стаканомъ, перекинутымъ черезъ плечо, на черномъ лакированномъ ремешк.
Внизу, въ большой швейцарской, пестрвшей объявленями въ красивыхъ рамкахъ, онъ былъ встрченъ низкимъ поклономъ и обычнымъ почтительнымъ привтствемъ швейцара, поспшившаго распахнуть двери.— ‘Guten Tag, gndiger Herr!’ — ‘Guten Tag!’ — отвчалъ господинъ тмъ-же тономъ съ замтнымъ иностраннымъ акцентомъ, снялъ шляпу и изысканно любезнымъ поклономъ отвчалъ на привтстве, обнаруживая на темени маленькую плшину, блвшую среди свтло-русыхъ волосъ.
Господинъ этотъ былъ нашъ соотечественникъ — Владимръ Николаевичъ Олюнинъ, извстный не только въ Петербург, гд онъ постоянно лшветъ, но и во всей Росси просвщенный и гуманный общественный дятель, знаменитый учредитель ‘Общества Русскаго Угля’, которому предстоитъ великая будущность отапливать всю Россю, директоръ многихъ солидныхъ предпрятй, секретарь и душа благотворительнаго общества ‘Доброхотная копйка’, владлецъ извстной мое конской хлопчато-бумажной фабрики, гд впервые учреждена ссудо-сберегательная касса, заведена школа и для рабочихъ устроены приличныя помщеня, видный гласный н—аго земства, бывшй городской голова въ одномъ изъ бойкихъ торговыхъ городовъ, извстный ораторъ въ Обществ содйствя промышленности и торговли, авторъ изслдованя ‘Причинъ упадка русской промышленности’, однимъ словомъ — тотъ самый Олюнинъ, репутаця котораго какъ энергичнаго, предпримчиваго, умнаго и образованнаго практическаго дятеля, какъ гуманнаго и прекраснйшей души человка, готоваго всегда оказать помощь ближнему и отозваться на всякое доброе дло,— прочно установилась въ обществ и почти никогда и никмъ не оспаривалась…
Въ то время, какъ дятельность разныхъ желзнодорожныхъ тузовъ и другихъ видныхъ дльцевъ нердко подвергалась критик и нареканямъ, имя Владимра Николаевича Олюнина являлось на страницахъ газетъ не иначе, какъ окруженное ореоломъ уваженя, предшествуемое эпитетомъ ‘нашъ просвщенный дятель’ — для того, чтобы сообщить о новомъ добромъ дл, устроенномъ по иницатив Олюнина: о выдач пенсона семь погибшаго въ шахтахъ рабочаго, объ устройств пенсонной кассы для служащихъ или чего-нибудь подобнаго. И когда, однажды, посл печальнаго случая на шахтахъ ‘Общества русскаго угля’, стоившаго жизни нсколькимъ десяткамъ людей, въ одной изъ газетъ появилась статейка, легкомысленно обвинявшая въ этой катастроф директора распорядителя, самого Олюнина, причемъ положене рабочихъ на шахтахъ было представлено въ мрачномъ свт, то большинство прессы съ негодованемъ отнеслось къ этому обличеню, возмущаясь ‘нашей привычкой ругать все безъ разбора’ и смшивать такого человка, какъ Владимръ Николаевичъ Олюнинъ съ разными эксплуататорами и безсердечными кулаками. Въ доказательство приводились неопровержимые факты: ссудо-сберегательная касса, больница, читальня для рабочихъ и т. п., а вслдъ затмъ въ газетахъ появилось и боле подробное опровержене, подписанное двумя свтилами науки, профессорами хими и физики, въ которомъ, на основани самыхъ точныхъ научныхъ данныхъ было вычислено количество кислорода, нагнетаемаго въ шахты, и досконально доказано, что несчастный случай произошелъ по вин самихъ пострадавшихъ.
Это авторитетное свидтельство вмст съ оффицальнымъ слдствемъ, котораго требовалъ, какъ было извстно, самъ Владимръ Николаевичъ, торжественно возстановили имя Олюнина въ глазахъ скептиковъ, а трогательное, безхитростное письмо нсколькихъ рабочихъ, напечатанное вскор въ газетахъ, подлинникъ котораго всякй могъ увидать въ редакци ‘Русскаго Органа’, письмо, въ которомъ исчислялись благодяня Владимра Николаевича,— окончательно убдило публику, что весь этотъ шумъ, поднятый изъ-за несчастнаго случая, не бросаетъ никакой тни на честную и плодотворную дятельность Олюнина. Семьямъ всхъ погибшихъ, какъ сообщалось въ газетахъ, была выдана, по иницатив того-же Владимра Николаевича, помощь ‘широкой рукой’ и въ ближайшемъ-же засдани Общества торговли и промышленности Олюнинъ читалъ свой горячй докладъ о крайней необходимости закона, гарантирующаго на фабрикахъ и заводахъ нашего ‘обездоленнаго, несчастнаго, въ пот лица работающаго простолюдина’ отъ злоупотребленй и притсненй хозяевъ.
Кто былъ на этомъ засдани и видлъ это взволнованное, негодующее лицо, этотъ взглядъ, блествшй подъ влянемъ охватившаго чувства, кто слышалъ этотъ искреннй, возмущенный голосъ, исходившй, казалось, изъ самой глубины потрясенной души, тотъ ни на минуту не могъ усомниться, что передъ нимъ дйствительно превосходнйшй человкъ, любящй и сердечный, стоящй на высот своей заслуженной репутаци.
Кто не видалъ въ Петербург этой представительной, плотной, высокой фигуры Олюнина, съ умной, сдержанной и выразительной физономей, окаймленной русой, густой, пушистой бородой, съ срыми глазами, глядвшими такъ ровно, съ ласковой серьезностью, изъ подъ длинныхъ рсницъ, съ мягкими манерами, полными скромнаго достоинства человка, знающаго себ цну и привыкшаго къ власти, съ привтливой улыбкой, сяющей на этомъ румяномъ, здоровомъ, славянскомъ лиц?
Вы могли его видть часто въ русской опер, наслаждающагося музыкой Глинки и Даргомыжскаго и въ антрактахъ прятельски бесдующаго съ какимъ-нибудь извстнымъ литераторомъ, профессоромъ или музыкантомъ,— на литературномъ чтени, когда онъ весь въ черномъ скромно пробирается въ первые ряды подъ-руку съ изящной, тонкой блондинкой, его женой, нсколько блдной и смущенной въ толп, и заботливо усаживаетъ молодую женщину въ кресло,— на одномъ изъ засданй дловыхъ обществъ и тамъ слышать его ровный, звучный, прятный баритонъ, когда онъ, окруженный вниманемъ слушателей, длаетъ какое-нибудь сообщене, наконецъ, въ премной у министра финансовъ — во фрак, съ гордо приподнятой головой и толстымъ портфелемъ, подъ мышкой.
Но если вы никогда не видали Владимра Николаевича, то, разумется, знаете его по имени, по его горячей рчи, недавно произнесенной въ земскомъ собрани и возбудившей толки въ печати, по сообщенямъ, часто появляющимся въ газетахъ, объ его общественной дятельности: о томъ, какъ онъ, въ качеств депутата отъ одного изъ обществъ, являлся къ министру путей сообщеня съ ходатайствомъ объ улучшени судоходства по Выпи, къ министру финансовъ объ устройств банка, къ министру народнаго просвщеня съ просьбой о школ. Имя его часто появлялось и въ корреспонденцяхъ изъ провинци: тамъ, на подмосковной фабрик открыта, по иницатив Владимра Николаевича, дешевая столовая, отличающаяся доброкачественностью продуктовъ, въ другой корреспонденци, изъ Выпскаго края, извщали, что, благодаря заботамъ В. Н. Олюнина, при шахтахъ устроена больница,— наконецъ, изъ Казани писали, что Владимръ Николаевичъ внесъ въ тамошнй университетъ капиталъ въ 1,000 руб. для выдачи преми за лучшее сочинене о пчеловодств. Такимъ образомъ, имя его очень часто мелькало, окруженное ореоломъ, добраго геня, скромно трудящагося на общественную пользу.
Наконецъ, если въ текст газетъ долго не встрчалось популярнаго имени Владимра Николаевича, то оно неизмнно появлялось на страницахъ объявленй жирнымъ шрифтомъ: ‘В. Н. Олюнинъ и К. Высочайше утвержденное Общество Русскаго Угля. Агентства въ такихъ-то городахъ’. Одними словомъ, имя Олюнина, волей-неволей, врзывалось въ вашу память съ такою-же назойливостью, съ какой — извстный адресъ г. Веретенникова: ‘Rue Cadet, No 4’, и я вполн убжденъ, что нтъ въ Росси ни одного человка, читающаго газеты, который-бы не зналъ Владимра Николаевича Олюнина, если не въ качеств просвщеннаго общественнаго дятеля, то во всякомъ случа, какъ ‘В. Н. Олюнина и Ко‘, учредителя ‘Общества Русскаго Угля’, или просто ‘В. Олюнина’, какъ предсдателя желзнодорожнаго правленя, отчеты котораго, за подписью Владимра Николаевича, ежемсячно печатались въ газетахъ.
Вдыхая полной грудью раздражающй ароматъ роскошнаго утра, бросая по временамъ взгляды на красивую панораму далекихъ горъ Дилленберга., покрытыхъ золотисто-голубой, прозрачной дымкой, и на черное пятно Подгорна,— Владимръ Николаевичъ шелъ по парку, окружающему курзалъ, въ самомъ прятномъ, счастливомъ настроени человка, который могъ на время забыть дла и заботы и полипъ для себя, исключительно для себя, среди живописной природы, среди незнакомыхъ лицъ и того уютнаго комфорта заграничной жизни, благодаря которому жизнь тамъ кажется такой прятной и такъ нравится соотечественникамъ своей розовой стороной. Мысли его были теперь далеки и отъ ‘Русскаго угля’, и отъ Выпской желзной дороги — тмъ боле, что все тамъ шло хорошо — и отъ семьи. Добродушная улыбка скользила по его полнымъ, сочнымъ губамъ, глаза какъ-то весело щурились на солнц.
Въ самомъ дл, отлично онъ сдлалъ, что вздумалъ ухать изъ Росси, отдохнуть и освжиться посл своихъ трудовъ и кстати попить крейцбруннена. Признаться, онъ и не разсчитывалъ хать въ этомъ году за-границу, предполагая провести лто съ семьей въ своемъ превосходномъ Владимрскомъ имни, на берегу Оки, и оттуда прохать по Росси, заглянуть въ свои многочисленныя агентства, посмотрть на мст главныя шахты ‘Русскаго угля’, но, однажды, проснувшись утромъ, онъ почувствовалъ тяжесть въ желудк и нащупалъ на живот какую-то опухоль. Онъ испугался и въ тотъ-же день похалъ къ одному изъ извстныхъ докторовъ, большому своему прятелю, и сталъ жаловаться на здоровье. Но докторъ перебилъ его веселымъ смхомъ.
— Вьт-то больны? Полноте морочить людей, дорогой Владимръ Николаевичъ!
— Я, въ самомъ дл, боленъ!
— А, ну-ка, посмотримъ!
И съ этими словами докторъ попросилъ Олюнина раздться.
— Экое могучее тло-то какое! воскликнулъ онъ, любуясь его широкой грудью. Онъ внимательно его выслушалъ, ощупалъ и проговорилъ:— Ну, конечно, все благополучно, мой дорогой… Только брюшко себ нагуляли, маленькое ожирене, вотъ и все. Надо спустить жирокъ. Чувствуете тяжесть?
— Да, докторъ.
— Особенно посл обда?
— Да, посл обда.
— И отрыжки бываютъ?
— Бываютъ.
— Такъ, такъ… Попейте-ка лтомъ минеральной водицы, да не балуйте своего желудка, вотъ и ваше лчене… А если располагаете временемъ, прокатитесь, пожалуй, за-границу. На мст, тамъ у нмцевъ, лучше пить воды… Обстановка дйствуетъ… Кстати, вамъ и отдохнуть не мшаетъ, а то работаете-то вы. Владимръ Николаевичъ, безъ устали…
— Куда же мн хать?
— Да въ Маренбадъ…
— И брюшко спадетъ?— смясь спросилъ успокоенный Олюнинъ.
— Спадетъ, спадетъ, не безпокойтесь! Только потомъ снова его не нагуливайте!— весело говорилъ докторъ, самъ нагулявшй себ значительное брюшко,— мы съ вами, Владимръ Николаевичъ, расположены къ этому и вдобавокъ любимъ гршнымъ дломъ побаловать свою утробу, а? Такъ, значитъ, въ Маренбадъ?
— Въ Маренбадъ!
— Тамъ обратитесь къ доктору Фишу — я вамъ дамъ карточку. Кажется, этотъ вертлявый, услужливый жидокъ изъ лучшихъ мстныхъ водяныхъ врачей, онъ вамъ и подробный режимъ назначитъ. Мсяцъ эдакъ или недль шесть попьете крейцбруненна, посидите на пищ святого Антоня, запивая ее водицей — вина, батюшка, ни-ни!— а потомъ можно покупаться, въ Трувилл, что ли, и разршить себ вино и елей, только не очень накидывайтесь, не очень, а понемногу… Въ Трувилл будетъ повеселй, чмъ въ Маренбад — французы!.. Засимъ, конечно, остановка въ Париж и къ осени домой, обновленный, съ запасомъ свжихъ силъ и хорошаго расположеня духа. Нравится вамъ мой планъ лченя?
Еще бы не нравился. Очень нравился. Перспектива хать въ деревню не особенно была заманчива, а тутъ превосходный предлогъ — прокатиться.
— Эти поздки за-границу — преполезная вещь со всхъ точекъ зрня,— продолжалъ докторъ,— главное — освжается человкъ: и хандра спадетъ, и всякя непрятности забудешь, какъ перевалишь за-границу, и воздухъ другой, и люди… Я вотъ каждый годъ удираю изъ Петербурга. Иначе — не выдержалъ бы этой каторги, хоть, слава Богу, не смю пожаловаться на здоровье… Наступаетъ весна — ужъ меня и тянетъ. Черезъ недльку и я въ путь…
— Вы куда, докторъ… Тоже на воды?..
— Нтъ, нтъ!— торопливо возразилъ онъ.— Я зжу заграницу не лчиться, а только освжаться!— смялся докторъ.— Сперва въ Вну проду, а оттуда, куда Богъ на-душу положитъ. Ну, разумется, Парижа не миновать…
— А спускать жирокъ?
— Пусть себ нагуливается… Я вдь, батюшка, человкъ одинокй… о потомств не забочусь… Ну, годомъ, двумя раньше умру, что ли… Эка важность! Пусть себ животикъ ростетъ на здоровье… Ха-ха-ха!— Ну, а ваши куда? Въ Павловскъ?
— Нтъ, Вра хочетъ въ деревню.
— Вотъ это прекрасно! Вр Александровн съ мальчиками самое любезное дло въ деревню. Что какъ ея здоровье? Не жалуется на головныя боли?
— Не жалуется.
— Я заду къ ней передъ отъздомъ, посмотрю. Ей тоже надо полчиться.
— Разв у Вры что-нибудь серьезное?
— Ничего серьезнаго нтъ, а не слдуетъ запускать никакой болзни. Мы, батюшка, врачи, за другими смотримъ не такъ, какъ за собой!
— Что жъ у нея?
— Нервное разстройство, малокрове… Эту зиму Вра Александровна особенно похудла… Организмъ у вашей жены деликатный, не то что нашъ съ вами! Крови у нея мало, и нервы, нервы!.. Оттого, видите ли, Вра Александровна черезчуръ впечатлительна и малйшая бездлица ее можетъ встревожить. Натура у нея слишкомъ нжная и ей надо беречься!— говорилъ докторъ теперь уже совсмъ другимъ тономъ, чмъ раньше — серьезнымъ и даже строгимъ — бросая, по временамъ, на Олюнина, изъ-подъ очковъ, быстрые взгляды своихъ маленькихъ, острыхъ, заплывшихъ жиромъ, глазокъ.— Это она отлично придумала хать въ деревню, вмсто Павловска, гд у васъ бываетъ всегда такъ много народу. Отлично! Вра Александровна, кажется, не очень-то любитъ шумную жизнь?..
— Да, она домосдка…
— Ну, слдовательно, подальше отъ Петербурга — лучшее для нея лкарство. Спокойстве духа, тишина, зеленая травка, немного мышьяку внутрь и, Богъ дастъ, она вернется молодцомъ,— вотъ разв безъ васъ немного поскучаетъ?— прибавилъ докторъ, переходя снова въ шутливый тонъ.
— Что длать!— проговорилъ Олюнинъ, пожимая плечами,— впрочемъ, она останется не одна, у насъ въ деревн будетъ гостить ея мать…
— Такъ, такъ… Мы еще серьезно поговоримъ съ вашей женой. На-дняхъ, я буду у васъ, дорогой Владимръ Николаевичъ…
Возвратившись домой, Олюнинъ разсказалъ жен, что докторъ посылаетъ его непремнно на воды, въ своемъ разсказ онъ нсколько преувеличилъ значене своей болзни, такъ, какъ-то, нечаянно это вышло. Ему очень жаль, что онъ не подетъ съ ними въ деревню, но длать нечего — надо подумать о здоровь.
Въ большихъ, синихъ, робкихъ глазахъ молодой женщины пробжала тревога, которую она видимо старалась скрыть. Она выслушала со вниманемъ мужа и, когда онъ кончилъ, робко замтила:
— Ты ничего раньше не говорилъ. Давно ты боленъ?
— Недавно. Впрочемъ серьезнаго ничего нтъ…
— Докторъ сказалъ?
— Да… Но лучше вначал остановить болзнь, не запуская ее… Маренбадъ и купанье, по словамъ доктора, совсмъ меня поправятъ!
Она ничего не отвтила и видимо робла въ присутстви мужа.
Помолчавъ, онъ прибавилъ:
— И теб, Вра, надо обратить внимане на свою болзнь…
По ея нжнымъ, блднымъ щекамъ, съ пробивавшимися голубыми жилками, внезапно разлился нжный румянецъ и она какъ-то испуганно сказала:
— Болзнь? Какая болзнь? Я, кажется, совсмъ здорова.
— Докторъ находитъ, что не совсмъ. Онъ на-дняхъ задетъ къ теб.
— Онъ, по обыкновеню, преувеличиваетъ, этотъ докторъ…
— Во всякомъ случа, надо посовтоваться съ докторомъ и беречь себя, мой другъ!— промолвилъ Олюнинъ и нагнулся, чтобъ поцловать жену въ лобъ.
Онъ, очевидно, не замтилъ изумленя, промелькнувшаго въ ея глазахъ при этой неожиданной ласк, и продолжалъ:
— Надо укрпить нервы, ты ихъ совсмъ распустила, Вра! Надо подтянуть себя. Въ послднее время ты никуда не показываешься, точно боишься людей… Могутъ подумать, что я нарочно скрываю тебя или что я тиранъ-мужъ!— замтилъ съ улыбкой Олюнинъ. Въ самомъ дл, у тебя видъ жертвы… Согласись, мой другъ, что это, наконецъ, смшно… Вотъ и докторъ говоритъ…
Она слушала, опустивъ голову, этотъ тихй, мягкй, но внушительный голосъ, нервная дрожь пробгала по ея взволнованному лицу.
— Ужъ не жаловалась ли ты на меня доктору?— усмхнулся Олюнинъ.
Молодая женщина подняла на мужа изумленный, протестующй, полный упрека, взглядъ.
— Я — жаловаться? Я никогда никому не жалуюсь и… и не имю причины жаловаться!— порывисто воскликнула она. На глазахъ у нея заблестли слезы.
— Ну, вотъ, опять… Я пошутилъ, а ты въ слезы, точно ребенокъ… Я знаю, ты жаловаться не станешь, да и не за что. Я, кажется, не даю повода… Нтъ, ты положительно больна, Вра!— продолжалъ онъ, съ какимъ-то снисходительнымъ сожалнемъ оглядывая эту женщину, стройную, изящную, съ тонкими, красивыми чертами нервнаго, блднаго лица и этимъ недоумвающимъ, дтски-нспуганнымъ взглядомъ, который, бывало, не разъ заставлялъ Владимра Николаевича смущаться.
— Да полно же, полно, Врочка. Что съ тобой?
Въ его голос зазвучали нжныя ноты, онъ прислъ около жены и тихо гладилъ ея мягке, свтлые волосы своей рукой.
Но эта ласка, казалось, еще боле ее взволновала. Она вся вздрогнула, слезы хлынули изъ глазъ.
Олюнинъ нахмурился и плотнй заперъ двери въ сосднюю комнату.
— Вра… Дти могутъ услышать. Что они подумаютъ?
Но она не унималась. Рыданя неудержимо вырывались изъ ея груди.
— Вра!— проговорилъ строго Олюнинъ.— Вдь это, наконецъ, глупо!
И — странное дло!— этотъ строгй, не допускающй возраженй, голосъ тотчасъ подйствовалъ на нее. Она испуганно взглянула на мужа тмъ взглядомъ, какимъ смотрятъ забитыя дти и, сдерживая рыданя, проговорила:
— Я перестану… Я перестану. Ты не сердись.
Этотъ взглядъ, этотъ тонъ нсколько смутили Олюнина.
— О, ты совсмъ больна, Вра… Но что за причина? Что съ тобой? Скажи мн?
Онъ сталъ успокоивать ее тихимъ, ласкающимъ шепотомъ. Чего ей недостаетъ? Онъ ее любитъ, онъ, кажется, не стсняетъ ее ни въ чемъ, а она точно ему не довряетъ и словно боится его. Не скрываетъ ли она чего?
И звуки его голоса дйствовали на больную женщину чарующимъ образомъ. Она успокоилась, отерла слезы и тихо проговорила:
— Ты извини меня. Я въ самомъ дл больна, мн надо лчиться!
Олюнинъ вышелъ, пожимая плечами, нсколько разстроенный, недоумвающй. Жена становилась для него загадкой и онъ не въ первый разъ вздохнулъ, что связанъ съ этой странной, больной, недалекой, по его мнню, женщиной, которая такъ неудобно его любитъ, питаетъ къ нему непонятный страхъ и въ то-же время, какъ-будто не вполн довряетъ ему… ему, репутаця котораго стоитъ выше всякихъ подозрнй.
А она, оставшись одна, долго еще сидла неподвижно въ кресл и взглядъ ея съ такой печальной улыбкой остановился на большомъ портрет мужа, гд онъ стоялъ такой красивый, самодовольный и сяющй,— точно она этимъ взглядомъ хоронила свои надежды, оплакивала свою любовь.
Отправивъ семью въ деревню и распорядившись насчетъ длъ,— а ихъ было у него не мало — Владимръ Николаевичъ, въ середин юня 187* года, узжалъ за-границу. Докторъ, пославшй его освжиться, положительно былъ правъ! Какъ только сослуживцы и нсколько знакомыхъ проводили Олюнина, пожелавъ ему поправиться, и онъ услся въ отведенное ему отдльное купэ, имъ овладло прятное чувство человка, имющаго передъ собой нсколько мсяцевъ отдыха и полной свободы посл всхъ этихъ трудовъ и непрятностей дловой и семейной жизни. И чмъ дальше уносилъ его поздъ, тмъ Владимру Николаевичу чувствовалось привольне…
Остановка въ Вн, которую Олюнинъ никогда не пропускалъ мимо во время своихъ заграничныхъ экскурси, встрча со старой знакомой, остроумной, веселой, хорошенькой актрисой изъ одного маленькаго внскаго театра, веселые ужины, поздки за городъ, сумасшедше вечера… Все это повторилось и въ этотъ разъ. И главное, что хорошо! Эта свобода длать, что вздумается, безъ боязни огласки, безъ нескромныхъ вопросовъ знакомыхъ и пытливаго, испуганнаго взгляда этой нервной, ревнивой жены…
Однако, надо хать лчиться, и Владимръ Николаевичъ посл бурной недли въ Вн, прхалъ въ Маренбадъ. Въ тотъ же день онъ постилъ доктора Фиша въ его красивой вилл, гд въ премной комнат уже дожидались нсколько пацентовъ. Лакей взялъ карточку и попросилъ подождать, объяснивъ, что докторъ обдаетъ, и Олюнинъ хотлъ было итти погулять, общаясь зайти потомъ, какъ вдругъ за нимъ выбжалъ лакей, испуганный, взволнованный и просилъ возвратиться.
Олюнинъ вернулся и въ прихожей увидалъ маленькаго, вертляваго доктора Фиша съ бгающими глазками, только-что выскочившаго изъ-за стола съ салфеткой, засунутой за галстухъ.
Онъ торопливо подбжалъ къ Олюнину, явившемуся подъ конвоемъ уже успокоившагося лакея, словно боялся какъ бы пацентъ снова не ушелъ и тогда… лови его! Его перехватитъ докторъ Крюднеръ или докторъ Зонтагъ и пятнадцать, двадцать, тридцать гульденовъ очутятся въ карман у конкуррента.
Онъ принялся разсыпаться въ извиненяхъ, поспшно вытирая салфеткой усы, на которыхъ блла вермишель. О, онъ сейчасъ же осмотритъ herr’а Olnine, monsieur Olnine, господина Олюнина, если ему некогда подождать… Онъ во всякое время дня и ночи къ услугамъ пацентовъ, онъ такъ уважаетъ и любитъ русскихъ, онъ написалъ брошюру о маренбадскихъ водахъ по-русски… Онъ учился нарочно русскому языку…
И въ доказательство, докторъ Фишъ сталъ-было говорить по-русски, но такимъ отчаяннымъ языкомъ, который былъ несравненно ужасне языка брошюры, прочитанной еще Олюнинымъ въ Петербург…
Напрасно Олюнинъ просилъ доктора Фиша продолжать свой обдъ, онъ подождетъ, у него время есть. Докторъ Фишъ чуть не насильно втолкнулъ Олюнина въ кабинетъ, точно завоеваннаго плнника, и, заперевъ двери на ключъ, объявилъ, что онъ къ его услугамъ.
Уморительный былъ этотъ маленькй, худощавый съ бгающими глазками докторъ, съ салфеткой за галстухомъ, присвшй за свой письменный столъ посл того, какъ Олюнинъ услся въ кресло. Карточка отъ петербургскаго извстнаго доктора произвела надлежащее впечатлне и докторъ Фишъ, прочитавъ ее, вдругъ принялъ свой ‘докторскй’ видъ, принялся ощупывать животъ Олюнина и покачивать головой.
— О, крейцбрунненъ васъ совсмъ поправитъ! У васъ, слава Богу, болзнь въ начал… На первый разъ стаканъ утромъ крейцбруннена, въ полдень стаканъ вальдквеле… прятная вода… Эта порця возстановитъ правильность пищевареня… А тамъ увидимъ, какъ пойдетъ… Можетъ быть придется прибавить еще стаканъ… Потомъ ванны изъ грязи и, наконецъ, укрпляющя изъ соленой воды, и вы будете совсмъ здоровы.
Онъ объяснилъ подробный режимъ — меньше хлба, никакого вина, сырыхъ фруктовъ и овощей, и затмъ освдомился, гд остановился Олюнинъ. Назване Клингеръ-отеля заставило доктора Фиша сдлать самую умильную гримасу, попросить позволеня захать къ Владимру Николаевичу и навщать время отъ времени, чтобы слдить за правильнымъ ходомъ его болзни.
Пять гульденовъ, данныхъ за консультацю, окончательно очаровали доктора Фиша, проводившаго Владимра Николаевича до самыхъ дверей и затмъ ужъ возвратившагося доканчивать свой обдъ.— ‘А вы болванъ! чуть-было не упустили пацента!’ проговорилъ по дорог докторъ Фишъ своему лакею, однако, такъ тихо, что въ сосдней комнат, гд дожидались паценты, никто ничего не слыхалъ…— ‘Я сю минуту, къ вашимъ услугамъ, господа!’ — сказалъ онъ, заглянувъ въ премную, и дйствительно черезъ нсколько минутъ, пережевывая на ходу послднй кусокъ жаркого, появился въ премной и прошелъ въ кабинетъ, куда по очереди входили паценты и скоро уходили оттуда, утшенные посл того, какъ вчно спшившй докторъ, на-скоро ощупывая животы, говорилъ своимъ быстрымъ, авторитетнымъ голосомъ съ пацентами, отклоняющими посщеня на-дому:— ‘Не дйствуетъ?.. Прибавьте еще стаканъ утромъ… Пейте одинъ вечеромъ и будьте спокойны’…
— ‘Ну, какъ мы поживаемъ?’ спрашиваетъ онъ, принимая тучнаго багроваго господина лтъ пятидесяти.— ‘Плохо, докторъ!’ — ‘Гмъ… Вы сколько стакановъ пьете?’ — ‘Три утромъ и два вечеромъ!’ — ‘И не дйствуетъ?’Господинъ мрачно качаетъ головой.— ‘Прибавьте еще два стакана фердинандбруннена и будьте спокойны’… На лиц у господина появляется надежда и онъ уходитъ.— ‘Вижу, вижу… вы очень поправились!’ встрчаетъ докторъ Фишъ худого молодого господина, смняющаго тучнаго, ‘воды оказываютъ на васъ дйстве’…— ‘О, докторъ, дйстве ихъ черезчуръ сильно и я чувствую себя, напротивъ, хуже’…— ‘Хуже?.. Удивительно. Вы, можетъ быть, не соблюдаете дэты?’ Пацентъ началъ клясться, что онъ вчно голоденъ.— ‘Гммъ… Вы сколько пьете стакановъ?’ — ‘Два стакана утромъ и одинъ вечеромъ!’ — ‘Такъ уменьшимъ порцю: одинъ стаканъ утромъ, укрпляющя ванны и будьте спокойны’…
Когда черезъ день,— другой докторъ Фишъ узналъ отъ одного изъ своихъ пацентовъ русскихъ объ общественномъ положени и богатств Олюнина, на карточк котораго не стояло никакихъ титуловъ и званй, а въ Курлист значилось только: ‘herr von Olnine aus Petersburg’ — онъ поспшилъ сдлать визитъ и предложить всего себя къ услугамъ Олюнина… Онъ мстный житель и знаетъ здсь ршительно всхъ и все… Однимъ словомъ… Быть можетъ, herr Olnine соскучится и захочетъ познакомиться… съ дамами, съ которыми можно совершить поздку въ Теплицъ… Онъ знаетъ очень милыхъ особъ… Генералъ фонъ-Отрепьевъ… этотъ веселый генералъ когда былъ здсь… ‘Вы, вроятно, знакомы съ нимъ?’..
Олюнинъ разсмялся и благодарилъ доктора, но предложене ршительно отклонилъ, показавъ себя съ самой недоступной стороны въ этомъ отношени. Тмъ не мене, когда, дня два спустя, на ‘Променад’ онъ увидалъ, что докторъ Фишъ разговариваетъ съ одной красивой и роскошной брюнеткой съ большими блестящими глазами и ослпительно свжимъ лицомъ,— которая съ перваго-же дня обратила на себя его внимане — Олюнинъ, между прочимъ, освдомился у доктора, съ кмъ это онъ любезничаетъ.
— Неправда-ли, красавица? Это ваша соотечественница. Madame Berdiaeff изъ Петербурга!
— А!— проговорилъ Олюнинъ. Соотечественница!.. и перешелъ къ другому предмету разговора.
Докторъ зналъ вс новости и, между прочимъ, разсказалъ, что сегодня прдетъ генералъ Конотопцевъ, извстный вашъ генералъ Конотопцевъ, и адмиралъ Леонардовъ… Ужъ для нихъ заняты номера въ Клингеръ-отел. Знаетъ-ли ихъ Олюнинъ? У какого врача въ Петербург они лчатся?
— Русскихъ особенно много въ этомъ году!— продолжалъ болтать докторъ Фишъ… Мн очень жаль, что я не усплъ угодить его сятельству князю Литовскому… Сперва я имлъ счасте пользовать князя, но потомъ онъ обратился къ другому врачу… Мн очень жаль… Вы не знаете-ли, herr Olnine, что за причина? Вы съ нимъ знакомы… Онъ вамъ, не говорилъ?..
— Нтъ… не говорилъ!..
Докторъ Фишъ уже подбжалъ къ другому паценту, а Олюнинъ, допивъ свой стаканъ воды, щурилъ глаза на эту красивую брюнетку въ сромъ, не длинномъ плать, обливавшемъ стройную, роскошную фигуру,— въ маленькой, темной соломенной шляпк, которая прикрывала блестяще черные волосы, спереди гладко зачесанные назадъ, а сзади — собранные въ тяжелую густую косу.
Она въ эту минуту проходила мимо Олюнина, свжая, улыбающаяся, лучезарная, какъ роскошный цвтокъ на утреннемъ солнц, болтая по-русски съ какимъ-то пожилымъ, некрасивымъ господиномъ, очень скромно одтымъ, котораго Олюнинъ встрчалъ всегда гд-нибудь въ уединенныхъ мстахъ и почему-то принималъ его за какого-нибудь провинцальнаго учителя.
‘Бердяева?’ повторялъ нсколько разъ Олюнинъ, провожая любопытнымъ взоромъ эту хорошенькую соотечественницу и припоминая, гд слышалъ онъ эту фамилю.— ‘Бердяева?!’
И онъ, наконецъ, вспомнилъ, что у него былъ товарищъ по университету — Бердяевъ, очень некрасивый, неглупый, самолюбивый, раздражительный и желчный человкъ. Онъ подавалъ надежды, но потомъ пропалъ куда-то въ провинцю и посл Олюнинъ что-то смутно слышалъ отъ одного изъ старыхъ товарищей, что этотъ Бердяевъ какъ-то странно женился на дочери генерала, которой нужно было во что-бы то ни стало выйти замужъ. Говорили о какой-то подлой сдлк и прибавляли, что отъ Бердяева можно было ожидать всякой мерзости.
Вся эта исторя теперь смутно припоминалась Владимру Николаевичу. Но очевидно она не могла имть никакой связи съ этой красавицей — мало-ли на свт Бердяевыхъ — и ему стало даже смшно, что онъ теперь вспомнилъ объ этомъ. И можетъ-ли такая женщина выйти замужъ за этого безобразнаго Бердяева?
Во всякомъ случа, ему очень хотлось съ ней познакомиться, но это оказалось не такъ-то легко. Она держала себя скромно и, повидимому, не выказывала никакого желаня заводить водяныя знакомства, по крайней мр, на прогулкахъ и въ Курзал — куда она приходила около восьми часовъ, она была всегда одна: изрдка съ этимъ неказистымъ господиномъ и чаще съ одной пожилой генеральшей изъ Полтавы, жила въ скромномъ отел и обдала всегда въ одномъ и томъ-же ресторан, у Лейнерта, куда сталъ ходить въ т же часы и Владимръ Николаевичъ. Всезнающй докторъ Фишъ могъ только объяснить, что Бердяева прхала на воды не столько для лченя, сколько — подышать этимъ чуднымъ горнымъ воздухомъ, а въ Курлист значилось, что фонъ-Бердяева — вдова скромнаго гофрата изъ Петербурга…
Она его заинтересовала эта скромная и такая красивая жена надворнаго совтника! И онъ ежедневно ходилъ на Вальдмюле, куда ходила и она, посл водъ пить кофе, обдалъ за однимъ столомъ, встрчался на прогулкахъ, но прошла недля и знакомство не завязывалось, несмотря на скромныя попытки Владимра Николаевича завязать разговоръ съ генеральшей изъ Полтавы, въ присутстви интересной брюнетки. Это его раздражало, сердило, заинтриговывало и Маренбадъ, показавшйся ему въ первые дни такимъ скучнымъ и монотоннымъ, теперь, благодаря вотъ этой женщин, получилъ для него особую прелесть. Онъ еще тщательнй слдилъ за своимъ костюмомъ, чаще поглядывалъ въ зеркало на свое красивое., румяное лицо, пушистую, холеную бороду и нердко взбирался на Амаленсхохе, гд на скамейк, подъ липами, съ книгой въ рукахъ, поджидалъ: не покажется-ли внизу но дорог эта роскошная фигура молодой красавицы…
И онъ, наконецъ, дождался.
Это было дней черезъ десять посл его прзда, въ одно посл-обда, когда онъ, по обыкновеню, пошелъ на верхъ и тамъ, усвшись на скамью, караулилъ эту интересную знакомую незнакомку… Убаюкиваемый сладкими мечтами и тихимъ шелестомъ окружающаго лса, онъ незамтно задремалъ. Падене на песокъ книги разбудило его.
Онъ поднялъ голову и… она тутъ сидла на другомъ конц скамейки, склонившись надъ книгой, усмшка — показалось ему — играла на ея губахъ. Положене было самое глупое, водевильное. Чертъ дернулъ его заснуть. Быть можетъ, онъ еще храплъ во сн.
Онъ поднялъ книгу и принялся читать, искоса поглядывая на сосдку. Она сидла, по прежнему, не отрываясь отъ книги, но вскор поднялась съ мста, нершительно поглядла вокругъ, и вдругъ обратилась къ нему:
— Простите, пожалуйста, что я васъ потревожу… Какая дорога ведетъ въ Гиртенруе?..
Онъ покраснлъ и смшался.
— Въ Гиртенруе?.. Вотъ сюда, направо!..— проговорилъ онъ.
Она поблагодарила его кивкомъ головы и тихо спустилась по уединенной алле. А онъ досадовалъ на себя, что такъ глупо все вышло, что онъ не предложилъ провести ея туда, упустивъ такой случай познакомиться. На другой день, однако, за обдомъ, какъ-то случилось, что они сидли за столомъ рядомъ, Олюнинъ заговорилъ съ ней. Она поддержала разговоръ и они проболтали весь обдъ. Посл обда Олюнинъ просилъ позволеня ей представиться и назвалъ свою фамилю.
— Ольга Михайловна Бердяева!..— отвтила она въ свою очередь.— Очень рада познакомится.
И протянула свою маленькую, пухлую руку, съ бирюзой на мизинц. Олюнинъ обратилъ внимане, что у нея на рук не было обручальнаго кольца.
Они пошли вмст по парку, продолжая весело болтать. Между прочимъ, Ольга Михайловна жаловалась на скуку.
— Еще раньше были тутъ знакомые, а на дняхъ ухали…
— Но отъ васъ зависитъ…
— Знаю, знаю,— прервала она, предупреждая банальную фразу.— Но я не люблю этихъ случайныхъ знакомствъ на водахъ…. Васъ я исключаю,— прибавила она, играя зонтикомъ.— Я васъ раньше знала по имени… Мн о васъ говорили…
— Кто?..—полюбопытствовалъ онъ.
— Мужъ мой! Кажется, вашъ товарищъ по университету!
— Какъ?.. Тотъ Бердяевъ? Онъ вашъ мужъ?— вырвалось у него восклицане.
Но она, казалось, этого не замтила, и спокойно проговорила:
— Да. Я пять лтъ какъ замужемъ.— Эти случайныя знакомства,— продолжала она,— несмотря на ихъ забавную сторону, обыкновенно скоро надодаютъ… Да и знакомству съ вами я, кажется, обязана, благодаря вашему сладкому сну, тамъ на скамейк,— прибавила она съ улыбкой: — вы завладли моимъ мстомъ!
— Какъ-такъ?
— Я очень люблю то уединенное мсто, подъ липами, тамъ такъ хорошо! Я ходила туда каждый день читать посл обда, когда еще вс сидятъ обыкновенно по домамъ. Но въ послдне дни вы всегда бывали тамъ, и я возвращалась!— прибавила она и засмялась тихимъ, беззвучнымъ смхомъ, открывая два ряда прекрасныхъ, маленькихъ зубовъ. При этомъ боле всего смялись ея выразительные, черные глаза, въ которыхъ быстро мнялись оттнки выраженй.
— Я и не догадывался о своемъ преступлени!— промолвилъ весело Олюнинъ.
— А я, признаюсь, досадовала, что вы не отдыхаете посл обда! Впрочемъ, вчера вы такъ хорошо заснули и я не удержалась отъ искушеня посидть на своемъ мстечк… Не упади ваша книга, вы врно долго-бы еще проспали… Кстати, надъ чмъ это вы заснули?
— Надъ Гейне!— съ комическимъ извиненемъ проговорилъ Олюнинъ,— И спасибо этому сну! Ему я обязанъ случаемъпознакомиться съ вами… Я давно искалъ этого случая.
— Да?— промолвила она, поднимая на него удивленный взглядъ, — такъ вдь на водахъ это такъ просто! Наконецъ, у насъ есть общй знакомый — этотъ забавный докторъ Фишъ… Онъ такъ заботится о развлечени своихъ пацентовъ, что съ удовольствемъ представилъ-бы васъ… Дйствительно, любоваться природой постоянно одному, пожалуй, и скучновато…
Они продолжали болтать о Маренбад, о доктор Фиш, о заграничной жизни. Когда, наконецъ, посл не долгой прогулки, они дошли до отеля, гд жила Бердяева, Олюнинъ почтительно попросилъ позволеня быть у нея съ визитомъ.
— Каке визиты на водахъ?.. А, впрочемъ, если хотите… Я до двнадцати дома!
Съ этими словами она протянула руку и скрылась въ дверяхъ отеля.
Съ этого дня Олюнинъ настойчиво искалъ случая встрчаться съ Ольгой Михайловной. На водахъ, гд почти весь день проводятъ вн дома, это было такъ легко… Эта красивая барыня положительно заняла его. Она оказалась неглупой, веселой женщиной, много читавшей, понимающей людей и съ ней скучать было нельзя, но и ухаживать за ней тоже было не такъ-то легко, какъ сперва подумалъ-было Олюнинъ, узнавъ, къ своему удивленю, что она жена Бердяева. Съ ней надо было держать себя на сторож и всякая пошлая любезность или что-нибудь подобное встрчало съ ея стороны убйственную насмшку… Въ то-же время въ ней было много кокетства, но тонкаго, насмшливаго, холоднаго, всегда готоваго дать отпоръ, и Владимръ Николаевичъ на каждомъ шагу боялся не попасть какъ-нибудь въ просакъ и не навлечь ея неудовольствя. А онъ-ли не имлъ успха у женщинъ?.
Она никогда не говорила ни о себ, ни о муж. И когда, однажды, Олюнинъ спросилъ, чмъ занимается ея мужъ, она отвчала: ‘Чмъ вс — служитъ!’ — и затмъ ни слова. Олюнинъ только и узналъ, что она живетъ въ Петербург и что до осени пробудетъ за границей. Куда подетъ посл Маренбада — еще не ршила. И всегда спокойная, веселая, точно у нея жизнь идетъ такъ хорошо и ровно, что ничто ея не заботитъ, всегда глухая къ недосказаннымъ словамъ и намекамъ, которые нашъ герой расточала, теперь съ тмъ-же обилемъ, съ какимъ зимой говорилъ рчи въ собраняхъ — никогда, казалось, не замчавшая ни краски волненя, разливавшагося по лицу Владимра Николаевича, когда онъ, во время прогулокъ, взбирался съ ней на гору, чуть-чуть прижимая ея руку къ своей рук,— ни краснорчивыхъ взглядовъ, полныхъ блеска, ни этихъ неожиданныхъ вздоховъ, вырывавшихся, какъ-бы невольно, изъ его груди.
Спокойно, какъ ни въ чемъ не бывало, она въ это время разспрашивала Олюнина о его дятельности, о ‘русскомъ угл’ — она всмъ интересовалась — хвалила его послднюю рчь въ земскомъ собрани, которую прочла въ газетахъ, удивлялась какъ онъ успваетъ длать столько длъ и какъ он ему не надодаютъ…
‘Что она нарочно не замчаетъ или въ самомъ дл?’ — сердился Олюнинъ.— Какой теперь уголь, какя рчи, какя дла, когда она тутъ возл него, эта свжая, блестящая красавица!.. И онъ разсянно отвчалъ на ея вопросы, и принималъ обиженный видъ. ‘Неужели Ольга Михайловна въ самомъ дл думаетъ, что у него только одн дла на ум… Онъ человкъ и, быть можетъ, не такой счастливый, какъ можно думать, несмотря на свое богатство, несмотря на свои успхи въ жизни… Что такое богатство?.. Разв оно цль?’ И онъ пускался философствовать чуть-ли не въ защиту преимущества бдности, ‘бдность не бда, если только другя стороны — высшя стороны человка — удовлетворены’, старался придать разговору интимный характеръ, говорилъ о поэзи, цитировалъ Гейне и рука его вздрагивала сильнй….
О, съ этимъ мннемъ о добродтели бдности Ольга Михайловна не соглашалась, подсмивалась надъ идиллическимъ настроенемъ Владимра Николаевича, вдругъ уставала, просила остановиться и тихо освобождала руку.
— Да и вы кажется устали?— прибавляла она совершенно серьезно.— Докторъ Фишъ за это не похвалитъ. Моцонъ слдуетъ длать тихо, не спша, а мы такъ скоро шли… Присядемте-ка, Владимръ Николаевичъ…
— Да вы разв лчитесь?
— Немножко… Надо-же пить воды, разъ прдешь сюда!
Они отдыхали и спускались внизъ уже не рука объ руку.
Ольга Михайловна отказывалась отъ предложенной руки — она теперь отдохнула!— и говорила:
— Вотъ что значитъ природа… Вы, Владимръ Николаевичъ, должно-быть, очень впечатлительны… На васъ она такъ дйствуетъ, что вы даже о преимуществахъ бдности заговорили! Чего добраго, прдете въ Петербургъ и раздадите состояне сирымъ и убогимъ, какъ евангельскй юноша?
Въ ея тон звучала злая насмшка. Она задла Олюнина за живое.
— Вы не такъ меня поняли, Ольга Михайловна… Теперь евангельскй юноша былъ-бы смшонъ… Можно больше добра сдлать, не раздавая по его примру состояня, а, напротивъ, увеличивая его… Вдь и вы-бы не поступили по примру этого юноши?
— И не могла-бы, если-бъ хотла… У меня — увы! ничего нтъ,— засмялась она.
— А если-бъ было?
— Если-бъ было?.. Я-бы пользовалась одна, для себя…
— И никому ничего отъ избытковъ?
— Ни копйки!— со смхомъ отвчала Ольга Михайловна.— Васъ должно это непрятно удивить, Владимръ Николаевичъ, но что длать, удивляйтесь!.. Я не такая добрая, какъ вы!— добавила она совершенно неожиданно, оборачиваясь къ нему.
‘Что это, насмшка или нтъ?’ — подумалъ Олюнинъ, вспыхивая весь и взглядывая на Бердяеву. Но лицо ея было серьезно и глаза теперь совсмъ не смялись.
— Ну, положимъ, Ольга Михайловна, о моей доброт вы не знаете…
— Къ чему вы скромничаете? Какъ не знать? О вашихъ добрыхъ длахъ такъ часто пишутъ въ газетахъ… Кто-же этого не знаетъ? Или вы думали, что я не читаю газетъ?
— Я длаю, что могу!— скромно прибавилъ Олюнинъ и сказалъ нсколько прочувствованныхъ словъ о назначени и обязанностяхъ всякаго порядочнаго человка. Нельзя-же видть это невжество, эту бдность кругомъ, эти блдныя лица матерей и несчастныхъ исхудалыхъ дтей… Надо имть, каменное сердце, воду вмсто крови…
Онъ говорилъ, по обыкновеню, краснорчиво, нсколько увлекаясь присутствемъ Ольги Михайловны. Если на нея не производятъ впечатлня вздохи, то, быть можетъ, не тронетъ-ли эта скромная похвала своимъ качествамъ общественнаго дятеля?
И онъ продолжалъ на эту тему, взглядывая по временамъ, на свою спутницу. Но она шла, опустивъ голову и, къ сожалню, онъ не могъ видть произведеннаго имъ впечатлня…
— И благо вамъ! замтила она, когда онъ кончилъ.— У васъ такая широкая дятельность, имя ваше благословляютъ, вы — счастливый человкъ въ этой жизни, гд такъ мало счастливцевъ! И вы еще смете жаловаться… Чего-жъ вамъ еще? Или и въ самомъ дл человкъ ничмъ не доволенъ?
Чего еще ему? И она такъ спокойно спрашиваетъ объ этомъ, эта недогадливая женщина, и такъ прямо смотритъ ему въ глаза своимъ удивленнымъ взглядомъ?
Чего ему еще?
У него готово было вырваться признане, что ему въ эту минуту недостаетъ именно ея, этой красивой женщины, ея горячихъ объятй и ласкъ, но Ольга Михайловна уже отвела свои глаза и прибавила:
— Слышите… ужъ и музыка началась, а мы съ вами сегодня такъ долго гуляемъ. Пойдемте-ка скорй, благодтельный генй!
Она тихо усмхнулась, прибавляя шагъ.
— Вы, кажется, въ добро не врите?.. проговорилъ Олюнинъ, впадая въ маланхолическй тонъ.
— На сегодня довольно философскихъ разговоровъ, Владимръ Николаевичъ… Пожалуй, и это вредно при лчени… Спросите-ка нашего любезнаго доктора Фиша…
Его словно облили холодной водой этими шутливыми словами, они молча шли остальную дорогу.
На другой день она отказалась отъ прогулки, на третй, сказала, что болитъ голова. Утромъ онъ ее не встртилъ, какъ всегда, въ Вальдмюлле за кофе, за обдомъ ея не было. Посл обда онъ пошелъ къ ней, но ему сказали, что ея нтъ дома. Наконецъ, вечеромъ онъ ее увидалъ на ‘Променад’. Она сидла съ тмъ скромнымъ господиномъ, съ которымъ ее видлъ прежде Олюнинъ. Онъ подошелъ къ ней. Она встртила его, по обыкновеню, привтливо и любезно, какъ стараго прятеля, сожалла, что онъ ее не засталъ дома — она здила въ Тепль осматривать монастырь — и вдобавокъ заботливо освдомилась: ‘хорошо-ли идетъ его лчене и помогаютъ-ли ему воды?’
‘Это ледъ, а не женщина!’ говорилъ онъ и долго въ этотъ вечеръ ходилъ но своей комнат, волнуемый мыслью, какими путями овладть этимъ сяющимъ, роскошнымъ тломъ, какъ зажечь блескомъ страсти эти глубоке, черные глаза, какъ заставить ее полюбить себя… ‘Деньги все могутъ!’ думалъ онъ, готовый, пожалуй, при всемъ своемъ благоразуми, бросить изрядную сумму денегъ, чтобы добиться ея любви… Но если деньги окажутся безсильны? И, наконецъ, что это за любовь, добытая цною денегъ?.. Деньги могутъ только, такъ-сказать, украсить ее!..
Ему не хотлось спать и онъ воспользовался этимъ временемъ, чтобы отвчать на письма жены, онъ не отвтилъ уже на три письма. И онъ написалъ жен письмо, въ которомъ сообщалъ, что на водахъ онъ поправляется, что надо и ей поправить свои нервы — по этому поводу онъ прочелъ ей длинную и мягкую нотацю — просилъ ее беречь себя и наблюдать, чтобъ дти длали гимнастику и не забывали говорить съ миссъ Джонстонъ по-англйски…
Исполнивъ долгъ семейнаго человка, онъ бросился въ постель и долго еще не могъ заснуть. Ему припоминались теперь вс подробности разсказа о женитьб Бердяева, странные отзывы о ней, которые онъ слышалъ на дняхъ отъ одного русскаго, наконецъ, онъ до мелочей припоминалъ ея обращене съ нимъ и… и попробовалъ обсудить дло съ тмъ хладнокровемъ, которое не даромъ составило ему репутацю умнаго, практическаго дятеля. Вс данныя, казалось, говорили ему, что эта женщина играетъ только комедю и представляется такимъ льдомъ, для того, чтобы заставить Олюнина дйствовать смле, и что въ конц концовъ она не устоитъ противъ его желанй, и ему предстоитъ случай отлично ‘освжиться’ за границей, какъ совтовалъ докторъ… Вс эти продажныя француженки, внки, вс эти ужины съ перспективой легкой побды надоли ему давно, ему хотлось чего-нибудь новенькаго, ‘пикантнаго’ и въ то-же время такого, что не могло-бы повредить его репутаци, не могло-бы нарушить спокойствя семейнаго очага и сдлаться предметомъ огласки. А эта красивая барыня, купившая себ мужа, какъ-разъ такая женщина, любовь которой, казалось, не представляетъ никакихъ неудобствъ. Она умна и нтъ въ ней никакой сантиментальности… Напротивъ, кажется очень трезво смотритъ на жизнь…
Съ такими сладкими надеждами заснулъ Олюнинъ, считая себя почти ужъ побдителемъ и предвкушая заране всю прелесть этихъ путешествй инкогнито, куда-нибудь въ мало посщаемыя мста. Прогулки вдвоемъ, катаня… ‘Освжайтесь, освжайтесь!’ шепталъ ему голосъ доктора.
И сегодня, въ то утро, которымъ начался нашъ разсказъ, онъ шелъ такой веселый и довольный не потому только, что утро было роскошное, что въ дв недли онъ уменьшился въ вс на одинъ фунтъ и что требованя на русскй уголь — какъ сообщалъ ему главноуправляющй шахтами — были значительне, чмъ онъ предполагалъ. Все это, конечно, были прятныя вещи, но главная причина его отличнаго расположеня духа была та, что надежды его начинаютъ сбываться и шансы на побду значительно поднимаются. Вчера — именно вчера — когда они сидли вдвоемъ на той самой скамейк, подъ липами, гд онъ такъ сладко тогда заснулъ,— ему показалось, что ледъ начинаетъ таять подъ тихимъ журчанемъ его страстныхъ рчей, что ея взоръ свтится небывалымъ досел, такимъ ласковымъ, общающимъ выраженемъ… Она теперь не смялась, когда онъ тихимъ, взволнованнымъ голосомъ опять разсказывалъ ей притчу объ этомъ богатомъ несчастливц съ разбитой личной жизнью — одинокомъ среди множества лицъ, его окружающихъ — объ этой потребности личнаго счастья, настоящаго полнаго счастья, не останавливающагося передъ нелпыми предразсудками, передъ дикими взглядами глупаго общества, которыя часто мшаютъ людямъ испить полную чашу страсти… Голосъ его незамтно все длался тише и тише, а она слушала такая тихая, ласковая, взглядывая но временамъ на него съ такимъ участемъ…
И онъ спрашивалъ: неужели она, такая умная, такая чуткая женщина не понимаетъ этого?..
— Впрочемъ — прибавилъ онъ — сытые не понимаютъ голодныхъ, счастливые — несчастныхъ.
— Значитъ вы въ самомъ дл считаете меня счастливой? спросила она, въ свою очередь.
— А разв нтъ?.. Вы всегда такая ровная, веселая, разсудительная, трезвая… Таке люди не могутъ быть несчастливы…
— Наружность обманчива, дорогой Владимръ Николаевичъ! проговорила она.— Кто-бы подумалъ, напримръ, взглянувъ на васъ, что вы не удовлетворены жизнью — прибавила она съ едва замтной улыбкой — а вотъ, слушая васъ, видишь, что и вы совсмъ не тотъ счастливый человкъ, какимъ я васъ считала… У всякаго свое. Впрочемъ, не будемъ объ этомъ говорить… Мы оба, кажется, не похожи на несчастныхъ и если-бы кто-нибудь подслушалъ нашъ разговоръ…
Она замолчала и водила кончикомъ зонтика но песку…
— То какое-бы вывелъ заключене?
— Что на насъ плохо дйствуютъ воды! неожиданно прибавила она съ тихимъ смхомъ.
— И сдлалъ-бы ошибочный выводъ! съ раздраженемъ сказалъ Олюнинъ, замчая, что снова почва ускользаетъ изъ подъ его ногъ.
— Не спорю… Счастье вдь такая условная вещь!..
И она незамтно опять перевела разговоръ съ этой щекотливой темы, искусно останавливая Олюнина всякй разъ, когда онъ снова начиналъ говорить притчами… Ей, казалось, нравилось лучше быть на земл, чмъ парить въ небесахъ… Мало-ли чего человкъ хочетъ, мало-ли о чемъ мечтаетъ?… Разладъ мечты съ дйствительностью только еще боле раздражаетъ…
‘Что это на мой счетъ, что-ли?’ — подумалъ Олюнинъ. ‘Предостережене?’
Онъ попробовалъ попытать ее съ другой стороны.
— Вы, кажется, Ольга Михайловна… одна изъ тхъ женщинъ, которыя предразсудки ставятъ выше всего.
— Да… у меня есть предразсудки… Да и какъ имъ не быть, Владимръ Николаевичъ. Вдь я тоже продуктъ глупаго общества, которое вы давеча такъ бранили!— лукаво сказала она.
‘Это бсъ, а не женщина!’ — шепчетъ Олюнинъ, любуясь этимъ ‘бсомъ’ въ такомъ изящномъ воплощени. Его сердитъ и ласкаетъ въ одно и то-же время этотъ тихй смхъ, со звучащей въ немъ задирающей, кокетливой ноткой, который и манитъ и какъ-будто отталкиваетъ. Владимръ Николаевичъ опшилъ и не знаетъ, что ему сказать теперь и какъ снова приняться за дло. Кажется, снова проиграна битва… Она опятъ вооружилась своей насмшливой неуязвимостью, раздражающей его натянутые нервы… Тяжело дыша, раскраснвшйся, онъ искоса поглядываетъ на Ольгу Михайловну и не знаетъ: ‘продувная-ли она шельма’, нарочно затягивающая петлю на его ше, или и въ самомъ дл ‘предразсудки’ охраняютъ ея добродтели! Но кто-жъ мшаетъ ей, въ противномъ случа, при такой ослпительной красот, не пользоваться всми благами жизни? А она, какъ видно, не пользуется… Скромный костюмъ, очень скромная комната въ небольшомъ отел…
И онъ напускаетъ на себя мрачный видъ непонятаго человка, что вовсе не идетъ къ его полной, выхоленной фигур. А она, эта мучительница, снова притихла, задумалась, потомъ поднимаетъ ласковый, дружескй взглядъ и спрашиваетъ: куда думаетъ хать Владимръ Николаевичъ посл окончаня курса? Или вернется въ Россю? У него такъ много тамъ длъ?..
— Я до осени пробуду за-границей. А вы, Ольга Михайловна?
Она? Она не знаетъ еще, какъ сложатся обстоятельства, но врне всего, что тоже пробудетъ до осени, она разсчитываетъ хать на берегъ моря, во Францю, но только не въ дорогя мста, нтъ, а куда-нибудь въ глухую деревушку, гд нтъ этой вчной толпы. Докторъ ей совтовалъ покупаться.
— Вообразите, и мн докторъ веллъ купаться!— весело проговорилъ Олюнинъ.
— Куда-жъ вы? Въ Деппъ, въ Трувилль?
— О, нтъ… И мн надоли эти мста… Я тоже хочу поискать уединеннаго мстечка… И если-бъ вы позволили мн хать за вами…
— Ахъ, Боже мой, что за смшная просьба!.. Да я очень рада, по крайней мр будетъ знакомый человкъ, съ которымъ иногда можно поговорить. Все веселй, чмъ одной…
— И только?.. Веселй…
— А что-жъ больше? Если вамъ этого мало, такъ лучше не здите!
— Нтъ, нтъ, я поду… Никогда не слдуетъ терять надежды. Быть можетъ вы тогда увидите, Ольга Николаевна, поймете, оцните…
— Ничего я не пойму и ничего не оцню, Владимръ Николаевичъ!— перебила она его торопливо.— Не заблуждайтесь… И что понимать?.. Что вы ухаживаете за мной?.. Ну, что-жъ?.. Вдь мы оба не юноши и… оба несвободные люди!— прибавила она серьезно.
— О, у васъ везд предразсудки, всегда на готов уличная мораль,— воскликнулъ Олюнинъ, для котораго теперь всяке предразсудки казались глупостью… Ну, хорошо: ‘несвободны’. А если-бы были свободны?— понижая голосъ спросилъ онъ.
— Если-бы… если-бы…— повторила Ольга Михайловна.
— Тогда что? Что тогда? Вы только скажите… Не все-ли вамъ равно сказать?..
— Тогда… тогда… Оставимъ этотъ вопросъ пока нершеннымъ… Къ чему забавляться иллюзями?— проговорила она какъ-то загадочно, но такимъ ласковымъ голосомъ, что Олюнинъ уже схватилъ ея руку и осыпалъ ее поцлуями.
Она тихо высвободила руку, промолвивъ: ‘Мы, кажется, еще не свободны, г. Олюнинъ!’ — поднялась съ мста и объявила, что пора домой.
— Вы сердитесь, Ольга Михайловна?.. Простите.
— Вы скоро ршаете вопросы, Владимръ Николаевичъ, а я люблю ихъ ршать подумавши… Вотъ и все.
Ни малйшаго слда какого-либо волненя или негодованя не было замтно въ ней, когда они возвращались домой. Она по прежнему была спокойна, дружелюбно бесдовала съ Олюнинымъ, не придавая, повидимому, никакого значеня только-что бывшему объясненю и, казалось, не замчая побдоносной улыбки, скользившей теперь по лицу Олюнина.
А онъ поглядывалъ на свою спутницу, мысленно представляя ее въ легкомъ купальномъ костюм, тамъ, на берегу моря, въ уединенномъ мст, вдали отъ любопытныхъ взоровъ (это она очень умно придумала!), гд они проведутъ мсяцъ вдвоемъ и гд, разумется, всяке предразсудки будутъ забыты этой лукавой кокеткой, игравшей съ нимъ въ заманчивую, кокетливую игру… Къ чему это? Точно она и безъ того не можетъ свести съ ума даже такого серьезнаго человка, какъ онъ!— думалъ Олюнинъ, любуясь ея молочной шеей, сверкавшей подъ черной косой ослпительнымъ блескомъ.
Едва уловимая, тонкая усмшка оживляла лицо Ольги Михайловны, когда она украдкой взглядывала на этого сорокалтняго ‘нашего просвщеннаго дятеля’, съ такимъ старанемъ разъигравшаго роль непонятаго страдальца и влюбленнаго юноши.
Было только половина седьмого, а на ‘Променад’ уже гуляла порядочная толпа, и передъ ‘храмомъ’ Крейцбруннена стоялъ хвостъ жаждавшихъ цлебной воды. Олюнинъ занялъ мсто въ хвост, тихо подвигаясь впередъ и машинально оглядывая вереницу мужчинъ и женщинъ, возвращавшихся съ противоположной стороны, изъ подъ портика, окружающаго источникъ, съ наполненными стаканами, которые больные бережно держали въ рукахъ, отхлебывая маленькими глотками не особенно прятный растворъ глауберовой соли, разбавленный вдобавокъ теплой водой. Затмъ, вс отправлялись гулять по алле взадъ и впередъ при звукахъ оркестра музыки, то и дло посл обычныхъ привтствй слышались одни и т-же вопросы, задаваемые другъ другу встрчавшимися знакомыми мужчинами: ‘Ну какъ, дйствуетъ?’ — ‘Слава Богу, а на васъ?’ — ‘Плохо!’… и т. д.
И какя только лица, фигуры и торсы не проходили мимо! Худощавыхъ было немного, но зато какое обиле экземпляровъ человческой полноты и особенно животовъ, этихъ громадныхъ животовъ, обладатели которыхъ съ трудомъ передвигали свои туши съ веселыми, добродушными, свиноподобными лицами. Изрдка попадалось какое-нибудь сумрачное или страдальческое лицо, въ огромномъ большинств, напротивъ, тутъ былъ разсадникъ цвтущихъ лицъ, добродушныхъ улыбокъ, животныхъ взглядовъ, спокойныхъ осанистыхъ физономй и крупныхъ формъ. Разговоры гудли въ воздух, покрываемые иногда тмъ оглушительнымъ катарральнымъ кашлемъ, который производитъ непрятное, но не болзненное впечатлне, напоминающее о близости смерти. Ничто не напоминало о смерти, какъ, напримръ, въ прютахъ страдающихъ грудными болзнями. Все здсь, напротивъ, говорило о жизни, объ утробной жизни по преимуществу.
А какое разнообразе костюмовъ? Начиная съ костюма этого пожилого, серьезнаго, тучнаго англичанина, который кажется соскочившимъ прямо съ постели въ своей шерстяной рубашк, панталонахъ, не доходящихъ до икръ, шерстяныхъ чулкахъ и башмакахъ,— и кончая разными habits de fantaisie, самыхъ причудливыхъ цвтовъ и фасоновъ съ неизбжными цвтами въ петлицахъ…
У колеса, накачивающаго воду изъ источника, стоитъ благообразный старикъ-нмецъ и методически, не спша, вертитъ колесо, тутъ-же рядомъ — маленькая двочка, открывающая и закрывающая кранъ. ‘Guten Tag!’ привтливо говоритъ, слегка наклоняя голову, старикъ, когда Владимръ Николаевичъ подошелъ со своимъ стаканомъ, ‘Guten Tag!’ — шепчетъ и двочка. Олюнинъ отходитъ, морщась отпиваетъ пол-стакана воды и смшивается съ толпой гуляющихъ, оглядывая публику и невольно оборачиваясь при звукахъ русской рчи, раздающейся вдругъ среди шумнаго говора на другихъ языкахъ.
Русскихъ въ этомъ году много. Казалось, одинъ только Петербургъ выбросилъ сюда изъ своихъ ндръ добрую половину всхъ, получившихъ подъемные, тучныхъ сановниковъ, генераловъ и директоровъ департамента (другая половина въ Карлсбад), а сколько, кром того, нахавшихъ изъ Москвы и другихъ мстъ Росси! Въ Курлист такъ же часто мелькаютъ перевранныя русскя фамили, какъ на ‘Променад’ русскя лица. И, Боже ты мой, каке они здсь скромные и любезные, наши административные Юпитеры! Словно на границ вмст съ мундирами они оставили свой олимпйскй видъ и тутъ кажутся такими простыми, особенно стараясь любезничать съ иностранцами, какъ-будто боясь, что ихъ не сочтутъ за вполн цивилизованныхъ людей. Иной ‘бравый’ генералъ, дома — гроза солдатъ и грубянъ, преобразившись въ статскй костюмъ, лебезитъ теперь передъ кельнеромъ, тренеромъ, дивя ихъ своей изысканной учтивостью.
Олюнинъ нсколько разъ останавливался, чтобы пожать руку знакомымъ, спросить или отвтить на обычные вопросы о дйстви водъ, о томъ, нтъ-ли какихъ-либо новыхъ тревожныхъ извстй изъ Росси,— и не усплъ еще дойти до конца аллеи, какъ увидалъ идущаго на встрчу своей развалистой, небрежной походкой, толстаго, рыхлаго, низенькаго господина лтъ подъ пятьдесятъ, съ широкимъ, обрюзглымъ, точно заспаннымъ, безбородымъ лицомъ, въ скромномъ сромъ костюм, въ широкополой шляп. Это былъ одинъ изъ замтныхъ постителей сезона, нашъ соотечественникъ, генералъ Конотопцевъ, недавно замтная бюрократическая звзда, бывшй теперь не у длъ и поправлявшй въ Маренбад свое разстроенное отъ долговременныхъ трудовъ здоровье.
Олюнинъ поклонился, снявъ шляпу. Этотъ поклонъ — нчто среднее между замирающимъ поклономъ подчиненнаго и радушнымъ привтствемъ знакомаго — былъ исполненъ нашимъ героемъ съ тмъ особеннымъ искусствомъ, въ которомъ онъ наторлъ во время своей долгой просвщенной дятельности, въ этомъ продолжительномъ наклонени головы не было раболпя, но въ то же время чувствовалась почтительность, зато слегка приподнятая и быстро надтая шляпа свидтельствовала о знакомств, такъ-что въ подобномъ искусномъ сочетани, поклонъ этотъ нисколько не могъ испортить репутаци Владимра Николаевича, какъ человка независимаго и неискательнаго.
— Поздно, поздно, Владимръ Николаевичъ!— проговорилъ, улыбаясь, Конотопцевъ, протягивая радушно руку посл дружескаго фамильярнаго кивка.— Вы только-что явились?— продолжалъ онъ и взялъ Олюнина подъ-руку.
— Проспалъ сегодня, Викторъ Сергевичъ!— отвчалъ Олюнинъ.
Олюнинъ прежде бывалъ у Конотопцева въ его большомъ министерскомъ кабинет, раза два-три, являясь къ нему съ докладными записками по разнымъ дламъ, но въ послднй разъ, именно два года тому назадъ, онъ былъ у него въ качеств депутата отъ одного частнаго общества, съ адресомъ, поднесеннымъ Конотопцеву, за его покровительство и содйстве русской торговли и промышленности, истинно ‘русскую’ политику и высокопросвщенные взгляды. Хотя Конотопцевъ и не имлъ непосредственнаго вляня на промышленность, но въ качеств члена совта министра онъ, какъ тогда говорили, много содйствовалъ въ вопрос о покровительственномъ тариф.
Конотопцевъ очень благодарилъ за честь, облобызался съ Олюнинымъ, выслушавъ его краткое привтстве, сказалъ, по обычаю, много комплиментовъ и общалъ всегда, насколько это отъ него зависитъ, стоять горой за нашу нацональную промышленность, причемъ, безъ всякой просьбы Олюнина, общалъ содйствовать распространеню русскаго угля, поговоривъ при случа объ этомъ въ морскомъ министерств.
Здсь, на водахъ, при первой-же встрч, Конотопцевъ еще радушнй обошелся съ Владимромъ Николаевичемъ, онъ тотчасъ-же забросилъ свою карточку, когда Олюнинъ въ первый-же день его прзда явился къ нему съ визитомъ, которому съумлъ придать нсколько демонстративный характеръ, и съ тхъ поръ Конотопцевъ привтливо встрчалъ Олюнина, находилъ всегда сказать любезную фразу и привтливо бесдовалъ съ нимъ съ той дружеской, добродушной фамильярностью, которая давно прибавила эпитетъ ‘доступнаго’ къ другимъ эпитетамъ популярнаго генерала.
Улыбаясь добродушной улыбкой, нисколько не будируя своимъ положенемъ ‘опальнаго’, Викторъ Сергевичъ привтливо раскланивался на частые поклоны знакомыхъ, останавливалъ ихъ шутливыми замчанями и продолжалъ бесдовать съ Олюнинымъ, озирая проходящую публику своими маленькими глазами.
— Ну, какъ ваши дла съ нашей общей знакомой, подвигаются, а?..— шутливо спрашивалъ Конотопцевъ.— Есть шансы?..
Владимръ Николаевичъ принялъ было самый степенный видъ, но его превосходительство подмигнулъ глазомъ и, слегка оттолкнувъ Олюнина рукой, продолжалъ — Она недурна… эта Бердяева… Лакомый кусочекъ… Вчера вы, кажется, съ ней долгонько гуляли, а?..
— Я встртилъ ее случайно, Викторъ Сергевичъ, право… И, наконецъ, увы, никакихъ шансовъ. Она вполн порядочная женщина…
— Кажется, ищетъ авантюръ… Вы врно слышали исторю ея свадьбы?.. А, впрочемъ, кто ее знаетъ!— прибавилъ Конотопцевъ. Во всякомъ случа неглупая баба и съ ней не скучно… Третьяго дня я проболталъ съ ней цлыхъ полчаса…
— Вы ее знаете, Викторъ Сергевичъ?
— Еще двушкой зналъ… Я былъ знакомъ съ ея отцомъ… бывалъ у нихъ въ дом. Тогда она была настоящей красавицей, не то, что теперь… Этотъ скандалъ чуть не свелъ съ ума бднаго старика и повредилъ ему по служб… Съ тхъ поръ я потерялъ ее изъ виду и не сразу ее узналъ… Говорятъ, мужъ ея какой-то чиновникъ… порядочный скотъ.— А эту вы не знаете?— подтолкнулъ локтемъ Викторъ Сергевичъ, указывая легкимъ движенемъ головы на проходившую маленькую блондинку, съ бойкими глазками и гордо посаженной головой.