Омут, Погорелов Алексей, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 105 минут(ы)

ОМУТЪ.
Повсть.

На каланч медленно пробило два удара, когда Пахомъ Саввичъ Бутылинъ подъхалъ къ дому и позвонилъ у крыльца. Ночь была темная и бурная. Сильный втеръ поднималъ по дорог снжные вихри и больно рзалъ лицо. Улица была пустынна, только на перекрестк, гд сквозь снжную пыль тускло мерцали два фонаря, порою выступала изъ мрака темная фигура ночнаго сторожа.

Когда сани безшумно отъхали отъ мраморнаго подъзда съ колоннами и скрылись за угломъ, Бутылинъ остался одинъ. Ему вдругъ стало холодно и жутко, и онъ боязливо оглянулся, подозрительно покосившись въ глухой переулокъ, гд втеръ крутилъ сильне. Уткнувъ голову въ воротникъ шубы, съежившись и согнувъ колни, онъ еще разъ порывисто позвонилъ. Втеръ кругомъ его ахалъ, стоналъ и вылъ, мчась откуда-то издалека, дулъ въ уши, сыпалъ колючею пылью… Вдругъ снжный вихрь, вырвавшись изъ-подъ ногъ Бутылина и поднявшись вверхъ, превратился въ длинную, тонкую, странную фигуру и съ дикимъ смхомъ разсыпался посреди улицы. Нервный холодъ пробжалъ у Бутылина по спин, отъ страха онъ зажмурилъ глаза.

‘Надо бы хоть пріятеля какого пригласить къ себ ночевать — все веселе’, — подумалъ онъ, представляя себ эти слова и звукъ своего голоса такими, какъ-будто онъ съ безпечнымъ видомъ говорилъ это кому-нибудь изъ своихъ знакомыхъ. Съ закрытыми глазами онъ торопливо нащупалъ кнопку звонка и надавилъ ее изо всхъ силъ. Въ отвтъ не слышно было изнутри ни малйшаго звука. Огромный двухэтажный домъ стоялъ весь погруженный въ темноту.

‘Дрыхнутъ вс, не слышатъ’, — въ безсильномъ гнв думалъ Бутылинъ, — ‘швейцара прогоню непремнно… Зажирлъ… А что, если не услышатъ и не отворятъ?’ — Онъ не смлъ открыть глаза и чувствовалъ, что не двинется съ мста и простоитъ тутъ до утра. Наконецъ, внутри дома послышались шаги и стукъ отворяемой двери. Бутылинъ раскрылъ глаза, и опять ему показалось, что снжный вихрь, вырвавшись изъ-подъ ногъ, скрутился въ такую же длинную, тонкую, лихо изогнувшуюся фигуру и, поднявшись кверху, исчезъ… И опять среди воя втра ему послышался дикій, насмшливый хохотъ.

Въ это время отворилась наружная дверь, блеснулъ свтъ, и онъ увидалъ заспаннаго швейцара — босикомъ, въ розовыхъ тиковыхъ штанахъ, въ накинутомъ на плечи ливрейномъ балахон, красный коверъ и стеариновую свчу на мраморной лстниц. Когда онъ входилъ, порывомъ втра свчу задуло, и снова все погрузилось въ темноту.

— Мать честная! — проворчалъ швейцаръ и ушелъ въ свою каморку за спичками.

Бутылинъ, словно парализованный, остался недвижимъ, какъ застала его темнота, не смя пошевелиться. Когда блеснулъ огонь и на площадк лстницы показалась горничная, онъ такъ обрадовался свту и живымъ людямъ, которыхъ опять увидлъ около себя, что позабылъ обругать швейцара и только сказалъ:

— Однако, ты спишь… Звонилъ, звонилъ…

— Извините: задремалъ, должно быть.

Бутылинъ, снявъ шубу, тяжело поднялся по лстниц и въ сопровожденіи горничной прошелъ черезъ огромную, темную залу, гд, при слабомъ мерцаніи свчки, странно и мрачно блестла на стнахъ и на мебели позолота.

— Ляжете въ кабинет?— спросила горничная.

— Да, да, — отвчалъ онъ.

Горничная стала зажигать свчи на письменномъ стол. ‘Мн иначе нельзя’, — сказалъ про себя Бутылинъ и почему-то странно покосился на телефонъ.

— А Пантелеичъ гд?— спросилъ онъ.

— Вонъ, Пантелеичъ. Спитъ, не слышитъ.

— Не тронь, пусть спитъ.

Въ углу, подъ часами, на войлочномъ тюфяк, свернувшись калачикомъ, спалъ сденькій старичокъ, ночевавшій здсь уже третью ночь по приказанію хозяина.

Мелькомъ взглянувъ на него, Бутылинъ слъ въ кресло передъ каминомъ и отпустилъ горничную. Не смотря на страшное утомленіе, онъ зналъ, что не заснетъ до утра. Оставшись одинъ, онъ сгорбился, согнулся, лицо его осунулось, а въ глазахъ показалась дикая тоска, тоска затравленнаго звря.

Полчаса тому назадъ, въ клуб, онъ былъ другимъ человкомъ. Тамъ онъ былъ тмъ, чмъ вс его знали: милліонеромъ, баловнемъ слпого счастія, грубымъ, избалованнымъ, зазнавшимся самодуромъ. Онъ, какъ всегда, грубо и цинично шутилъ, разговаривая съ горными генералами, которыхъ презиралъ за продажность, пилъ вино и поилъ другихъ, разсказывалъ грязные анекдоты и хохоталъ, сотрясаясь всмъ тломъ… Онъ пересидлъ всхъ, потому что ему было страшно вернуться домой, и, когда ухали послдніе гости, онъ еще съ полчаса болталъ съ соннымъ, натянуто улыбавшимся буфетчикомъ, чувствуя, какъ надвигается на него тяжелымъ кошмаромъ тоска. У буфетчика слипались глаза. Холодъ и скука заползали во вс щели клуба и заполняли собою опуствшія комнаты. Оставаться доле было безполезно, и онъ ухалъ.

‘Все мн опротивло’, — думалъ онъ:— ‘все, все… но пуще всего люди… вся эта дрянь и мелочь… нагайкой бы ихъ всхъ или хорошей плетью!.. да’…

Замтивъ, что двери кабинета остались непритворенными и черезъ нихъ не столько виднлось, сколько угадывалось пространство темной, неосвщенной залы, Бутылинъ вздрогнулъ, поспшно всталъ и, боясь заглянуть въ темноту, притворилъ ихъ. Кабинетъ показался ему непомрно огромнымъ, и онъ уже не въ первый разъ пожаллъ, что у него такія хоромы. Ему представлялось, что гд-нибудь въ лачуг, въ тсной крестьянской изб, густо наполненной людьми, онъ былъ бы счастливъ и спокоенъ, потому что тамъ нтъ ни страха, ни угрызеній совсти, ни смертельной тоски, и онъ могъ бы уснуть.

Сквозь каменныя стны и толстыя двойныя оконныя рамы глухо доносился шумъ бури, и что-то блое мелькало и билось за зеркальными стеклами во тьм ночи. Зажмуривъ глаза и вздрагивая отъ нервнаго холода, Бутылинъ ощупью спустилъ шторы на всхъ четырехъ окнахъ и слъ въ кресло нсколько успокоенный. Въ это время пронзительно затрещалъ звонокъ телефона. Бутылинъ поблднлъ, глаза его округлились отъ ужаса, приняли дикое, безумное выраженіе, онъ вскочилъ и схватился руками за голову.

‘Опять’, — прошепталъ онъ:— ‘опять!’…

И какъ-будто не по своей вол, а влекомый невдомой силой, подошелъ къ телефону и взялъ слуховую трубку. Долго онъ не слышалъ ничего, кром шипнія и какъ-будто отдаленнаго хриплаго смха, наконецъ, громко и отчетливо страшно знакомый, веселый голосъ проговорилъ:

— Здравствуй!..

— Здравствуй, Иванъ Ивановичъ! — отвчалъ Бутылинъ приниженнымъ голосомъ. Блдное и страшное лицо его заискивающе улыбалось.

— Узнаешь?— спрашивалъ тотъ же голосъ.

— Узналъ-съ… какъ-же-съ…

— Ха, ха!.. еще бы!.. старые друзья… Что мое, то твое, такъ что ли? а?.. ха, ха!..

— Такъ, такъ…

— То-то… Стало быть, я могу распорядиться вполн… а?.. деньги-то вдь мои… а?..

— Не вс, Иванъ Иванычъ… твоихъ-то сто двадцать тысячъ, не бол…

— Врешь, врешь! вс мои, вс, вс… Я умеръ изъ-за нихъ, изъ-за проклятыхъ, такъ он мои… вс, вс!..

Казалось, говорившій сердился, захлебываясь отъ волненія.

— Я не спорю, Иванъ Иванычъ.

— То-то, — продолжалъ голосъ, успокоившись:— ты не можешь спорить, не смешь… Построена монастырская стна съ башнями, воздвигнутъ монументъ генералу Глинк, отлитъ колоколъ въ тысячу пудовъ, куполъ у Покрова позолоченъ — и все это пустяки! Пожертвовали мы съ тобой пять тысячъ на Крутогорскій монастырь — и это пустяки!.. мало, мало… Надо еще, еще… ты ничего не придумалъ? Нтъ? А я придумалъ: каменную каланчу въ Красномъ сел…

Бутылина уже нсколько дней преслдовала странная, неотвязная и совершенно нелпая мысль о каменной каланч, и теперь это совпаденіе привело его въ ужасъ.

— Эдакъ тысячъ въ двадцать… въ двадцать пять… понимаешь?..

— Но къ чему, къ чему?..

— Не разсуждай. Грховъ у насъ много, очень много… вотъ къ чему. И чтобъ съ фонарями… слышишь?

— Съ какими фонарями?

— Какіе на каланчахъ фонари бываютъ!.. чудакъ!.. Къ имянинамъ моимъ непремнно…

— Но вдь теперь зима…

— Это ничего, строятъ и зимой. Такъ или не такъ?

— Положимъ, что…

— И еще теб скажу: Чувашевскаго пріиска не покупай…

— Неустойкой оговорено, Иванъ Иванычъ…

— Заплати неустойку… Да смотри, берегись ты этого… этого… этого…

— Чего? чего, Иванъ Иванычъ?

Но въ отвтъ опять послышалось только хриплое шипніе и глухой, какъ будто удаляющійся смхъ. когда Бутылинъ отошелъ отъ телефона, лицо его было страшно, зубы стучали, онъ весь дрожалъ. Проснувшійся Пантелеичъ смотрлъ на него съ тревогой и удивленіемъ.

— Батюшка, Пахомъ Саввичъ! вамъ опять не здоровится?— спросилъ онъ, поднимаясь съ полу.

— А?.. это ты?..— коснющимъ языкомъ отвчалъ Бутылинъ съ выраженіемъ застывшаго ужаса на лиц, — Это ничего, ничего… это, видишь ли, такъ… Ты спи, спи, Пантелеичъ… ты ничего не слыхалъ?..

— Слышалъ, какъ вы по телефону разговаривали…

— Да, да… разговаривалъ… видишь ли: у меня безсонница… и мн холодно, страшно холодно… Я пить хочу… чего бы испить?.. а?..

Пантелеичъ подалъ графинъ съ клюквеннымъ квасомъ, но Бутылинъ оттолкнулъ его и налилъ себ полстакана коньяку изъ бутылки, стоявшей на подоконник, и выпилъ за одинъ духъ. Потомъ онъ отеръ съ лица холодный потъ, глубоко вздохнулъ и сталъ какъ-будто приходить въ себя.

— О, Господи! — произнесъ онъ и слъ въ кресло, опустивъ голову.

— Ложитесь спать, Пахомъ Саввичъ.

— Нтъ, нтъ, я посижу… Ты спи, а я посижу… О, Господи Боже мой!..

Часы мрно и внушительно, густымъ мелодическимъ звономъ пробили три удара. Имъ отвтили торопливо другіе часы изъ дальнихъ комнатъ, потомъ гд-то внизу. Бутылинъ, опустивъ руки и склонивъ голову, казалось, задремалъ въ кресл. Пантелеичъ постоялъ съ минуту надъ нимъ, потомъ на цыпочкахъ пробрался къ своей постели и сталъ укладываться.

— Ай!!.— вдругъ дико вскрикнулъ Бутылинъ и, вскочивъ съ кресла, обхватилъ голову руками.

Пантелеичъ подбжалъ къ нему.

— Что вы, батюшка Пахомъ Саввичъ? больно вамъ?..

— Разв ты не слышишь? разв ты не слышишь?.. — хриплымъ голосомъ говорилъ Бутылинъ, страшно округливъ глаза. — Опять онъ!.. опять звонитъ!.. опять… слышишь? слышишь?

— Кто звонитъ? Никого нтъ. Это вамъ все представляется. Перекреститесь, сотворите молитву… вотъ такъ.

Бутылинъ перекрестился и слъ.

— О, Господи!..— простоналъ онъ. — Неужели ты не слыхалъ?.. Онъ звонилъ опять… У меня уши болятъ отъ этого звона… какъ же ты не слыхалъ?..

— Засыпать стали, вамъ и приснилось.

— О, Боже мой! Боже мой!.. Ты знаешь, онъ хочетъ раззорить меня, Пантелеичъ..

Пантелеичъ молча слушалъ этотъ бредъ и жалостно смотрлъ на хозяина.

— Я теб скажу вотъ что, — шепотомъ продолжалъ Бутылинъ: — никто этого не знаетъ… въ полгода сто двадцать тысячъ на втеръ… вотъ оно какъ… вдь это бда!..

— О комъ вы говорите, Пахомъ Саввичъ?

— О комъ?.. какъ о комъ?.. разв ты не слыхалъ?.. А этотъ… который разговаривалъ… Ванька Сальниковъ…

Пантелеичъ набожно перекрестился, на лиц его изобразился испугъ.

— Господи Исусе Христе, помилуй насъ гршныхъ! — пробормоталъ онъ. — Иванъ Иванычъ Сальниковъ! Да вдь онъ въ могил давно!..

— Онъ хочетъ меня раззорить, я знаю, — не слушая, продолжалъ Бутылинъ, — я знаю… Это онъ наслалъ на меня тоску… тоску, да… Тоска у меня здсь на сердц, и сна не стало… Я ужъ недлю не сплю, Пантелеичъ, цлую недлю… охъ, спать бы мн, спать… но спать мн нельзя…

— Стало быть, поминъ души своей требуетъ… видно, на томъ свт душа его неспокойна, — сказалъ Пантелеичъ.

— Пятнадцать лтъ во всхъ церквахъ поминаютъ… да… съ тхъ самыхъ поръ… Не знаю, чего ему надо… Нагршилъ много, разгульный былъ человкъ, не тмъ будь помянутъ… Я Сухринскаго старца спрашивалъ: какъ, говорю, отогнать навожденіе? ‘Послушаніемъ, говоритъ, и молитвою’… Послушаніемъ… вотъ то-то и оно… Нтъ, видно, бда пришла, Пантелеичъ, бда!..

Бутылинъ опять задремалъ.

— Ложитесь-ка, батюшка, въ постельку, — наклоняясь надъ нимъ, вполголоса ласково сказалъ Пантелеичъ.

— А?..— переспросилъ Бутылинъ, раскрывая глаза:— Что ты говоришь? на постелю?.. Нтъ, нтъ… Я теб скажу вотъ что: я боюсь, — онъ мн во сн привидится…

— Я съ вами посижу. Благословясь да перекрестясь, — ничего!.. Пожалуйте, я васъ раздну.

— Ну, ладно, — согласился Бутылинъ, поднимаясь.— Только ты не отходи отъ меня… ни на одинъ шагъ… потрудись… за твою службу я тебя не оставлю…

— Ладно, ладно, не бойтесь ничего.

Бутылинъ сталъ въ передній уголъ передъ иконой и началъ молиться.

‘Господи! милостивъ буди мн гршному’, — шепталъ онъ, кланяясь въ землю, — ‘Господи, создавый мя, и помилуй’… ‘Господи, прости и благослови!’ — заключилъ онъ и сталъ раздваться.

Когда онъ раздлся и легъ, Пантелеичъ помстился подл него на стул.

— Гршимъ много, вотъ отчего, — заговорилъ Бутылинъ, судорожно звая.— Постовъ не блюдемъ, не молимся, старые завты забыли… роскошь, объяденіе, чревоугодіе, все грхъ, все грхъ!.. Гршенъ я, охъ, какъ гршенъ!.. двумъ господамъ служу: и на скиты, и на православные храмы жертвую… Мамыньку свою забросилъ… Можетъ быть, отъ этого все и есть, можетъ, за нее Господь наказуетъ… Ты не уходи, Пантелеичъ…

— Нтъ, нтъ, будьте въ споко.

— А все гордость, — продолжалъ Бутылинъ, — изъ-за гордости вся погибель… Кто однется хорошо, а другому надо лучше того… вотъ отчего… Охъ-хо-хо-о!.. Смиренія не стало, перестали уважать стариковъ… парижскія да нмецкія моды завели… театры, балы, танцы, маскарады… бса тшимъ… и все это тлнъ… да!.. тлнъ и суета… Старину позабыли, отъ этого и тоска завелась… да, да…

Бутылинъ закрылъ глаза и сталъ засыпать. Повременамъ онъ вздрагивалъ и стоналъ, но вскор глубоко вздохнулъ, дыханіе его сдлалось ровнымъ, и онъ погрузился въ крпкій и спокойный сонъ.

Пантелеичъ неподвижно сидлъ, склонившись надъ нимъ, смотрлъ въ его измученное лицо и вспоминалъ старую, почти позабытую исторію.

II.

Двадцать лтъ тому назадъ Бутылинъ принадлежалъ къ разряду тхъ мелкихъ золотоискателей, которые, не вылзая изъ долговъ, годами бьются, какъ рыба объ ледъ, порой до совершенной нищеты, но никогда не теряя надежды на слпое счастье, которое вдругъ, въ одну минуту можетъ вывести изъ темныхъ дебрей на широкій просторъ и вознаградить сторицею за годы труда и лишеній.

Дла его были совсмъ плохи, когда онъ случайно встртился съ другомъ своего дтства, такимъ же золотоискателемъ, какъ и самъ, Ваней Сальниковымъ, съ которымъ не видался около десяти лтъ. Сальниковъ только-что напалъ на ‘золотишко’ и по этому случаю находился въ восторженно ликующемъ настроеніи. Онъ обрадовался старому пріятелю и съ первыхъ же словъ сталъ звать его въ компаніоны. Пріятели зашли въ трактиръ, гд основательно выпили, вспоминая старину, а вечеромъ отправились въ садъ ‘Идеалъ’ и прокутили тамъ до утра. Сальниковъ хвастался привалившимъ къ нему счастьемъ и все упрашивалъ Бутылина вступить въ компанію. Поломавшись изъ приличія, Бутылинъ согласился и черезъ недлю совсмъ перебрался на пріискъ Сальникова. Лнивый, добродушный и легкомысленный гуляка, Сальниковъ былъ въ восторг отъ своего компаніона, который и въ самомъ дл оказался сущей находкой. Предпріимчивый, суровый и энергичный Бутылинъ круто принялся за работу, и на пріиск сразу вс почувствовали, что дло перешло въ умлыя и крпкія руки. Сальниковъ могъ теперь съ спокойною совстью по цлымъ недлямъ пропадать въ Нижне-Айскомъ завод или разъзжать по сосднимъ пріискамъ, ни о чемъ не заботясь. Мало по малу онъ совершенно устранился отъ всякихъ длъ, положившись во всемъ на компаніона, и сталъ все больше и больше запивать. Между тмъ дла пошли шибко въ гору. Черезъ пять лтъ они оба были уже богачами, имли нсколько богатыхъ пріисковъ, десятки служащихъ и тысячи рабочихъ…

И вдругъ разразилась катастрофа: Сальниковъ раззорился и умеръ. Виновникомъ его раззоренія былъ другъ его дтства, теперешній компаніонъ Бутылинъ. Катастрофа подготовлялась съ дьявольской настойчивостью и терпніемъ. Бутылинъ постепенно и осторожно, шагъ за шагомъ переводилъ имущество и капиталы на себя, заставляя безпечнаго и доврчиваго друга подписыватъ какія-то обязательства, бумаги и векселя. Когда разразилась бда, Сальниковъ, вопреки очевидности, долго не хотлъ признать своего несчастія, долго не хотлъ врить предательству друга и съ шутовскимъ видомъ говорилъ о своемъ раззореніи, но, наконецъ, понялъ и испугался. Онъ сталъ просить Бутылина не губить семью, унижался передъ нимъ, плакалъ, валялся у него въ ногахъ, рвалъ на себ волосы, грозилъ судомъ, но все было напрасно. ‘Не будь дуракомъ’, — говорилъ ему въ утшеніе другъ дтства и остался до конца непреклоненъ. У Сальникова описали и продали съ молотка все имущество, самъ онъ умеръ отъ паралича сердца, семья пошла по міру…

Можно съ увренностью сказать, что Бутылинъ ни прежде, ни посл не страдалъ угрызеніями совсти, а вскор и совсмъ позабылъ объ этой исторіи. Со стороны общественнаго мннія онъ также не испытывалъ никакихъ неудобствъ. Исторію его обогащенія знали вс, въ свое время о ней много говорили, но никто ни словомъ, ни дломъ не выразилъ ему своего осужденія. Напротивъ, съ необыкновенною предупредительностью вс спшили уничтожить въ немъ даже самую тнь предположенія о возможности какого-либо осужденія. За то къ несчастному Сальникову общественное мнніе отнеслось весьма строго. ‘Самъ виноватъ’, говорили о немъ: ‘подписывать ни всть чего — разв это мыслимо въ торговомъ дл! Въ коммерціи отцу родному врить нельзя’.

Бутылинъ быстро пошелъ въ гору и черезъ семь лтъ считался уже въ милліонахъ. Онъ занялъ видное мсто въ промышленномъ мір и сталъ крупной общественной силой. Въ семейной жизни онъ, впрочемъ, не былъ счастливъ. Его жена, неграмотная и недалекая женщина, разжирвшая отъ хорошаго житья, съ нкотораго времени находилась въ состояніи полнаго отупнія, близкаго къ идіотизму, много ла, почти не двигалась и все ждала какой-то бды. Сынъ Петръ, на котораго онъ возлагалъ большія надежды, за какую-то исторію былъ исключенъ изъ Горнаго института, сбился съ пути, сталъ пить и женился на арфистк. Отецъ послалъ ему заочное проклятіе и не веллъ показываться на глаза. Черезъ годъ, однако, Петръ пріхалъ съ женой, испитой, голодный и нищій. Произошла ужасная семейная сцена, отецъ еще разъ проклялъ сына и выгналъ его изъ дому. Петръ запилъ мертвую, жена отъ него вскор ушла, и онъ какъ-то чрезвычайно быстро превратился въ форменнаго золоторотца. Иногда украдкой, съ чернаго крыльца, онъ приходилъ къ матери, и та, какъ нищаго, принимала его въ кухн, плакала, кормила объдками, снабжала старыми вещами и провизіей, но денегъ никогда не давала. Можетъ быть, поэтому сынъ появлялся у матери очень рдко, только въ случаяхъ крайней нужды. Отецъ никогда о немъ не справлялся, даже запретилъ говорить о немъ въ своемъ присутствіи.

Дочь, горбатая и кривобокая, съ лицомъ испорченнымъ оспой, была безобразна, Бутылинъ стыдился показывать ее въ люди и вмст съ женой держалъ въ заточеніи. Была у него мать, восьмидесятилтняя старуха, которая, осудивъ его за ‘мірское прельщеніе’, ушла отъ него и поселилась въ скитахъ, въ лсныхъ дебряхъ Корчевской заводской дачи. Она пользовалась большимъ почетомъ со стороны окрестнаго населенія за свою строгую жизнь и, вмст съ другими скитскими отшельницами, питалась приношеніями добрыхъ людей.

‘Охъ, грхи, грхи!..’ вздыхая, шепталъ Пантелеичъ.

Подъ утро, склонивъ голову и опершись локтями въ колни, онъ задремалъ. Въ восемь часовъ, когда начало свтать, онъ съ трудомъ разогнулъ свою старую спину, посмотрлъ на спящаго съ открытымъ ртомъ Бутылина и на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты.

III.

Около полудня Бутылинъ, хмурый и пасмурный, спустился въ контору, которая помщалась внизу, въ лвой половин дома. При его появленіи испуганно вскочили съ мстъ щегольски одтые, подстриженные, чистенькіе молодые люди, усердно писавшіе и щелкавшіе на счетахъ.

Бутилинъ, не отвчая на поклоны и не измняя сердитаго выраженія лица, грузнымъ и тяжелымъ шагомъ прошелъ въ кабинетъ управляющаго конторой, Степана Ильича Полнова. Управляющій, видный мужчина съ великолпными бакенбардами, въ золотыхъ очкахъ, также испуганно поднялся ему на встрчу.

— Милости просимъ! — съ ненатуральной развязностью воскликнулъ онъ, привтливо улыбаясь:— пожаловали, наконецъ… и, какъ всегда, очень кстати…

Бутылинъ хмуро, не подавая руки и не отвчая на привтствіе, грузно опустился въ кресло передъ столомъ.

— Весьма кстати, — путаясь, продолжалъ управляющій, — есть кое-что эдакое… требующее личныхъ указаній… Какъ ваше драгоцнное здоровье, многоуважаемый Пахомъ Саввичъ?

— Вотъ что, — сказалъ Бутылинъ, упорно и хмуро глядя въ окно:— Чувашевскій пріискъ не покупайте, не нужно.

На лиц управляющаго выразилось удивленіе и тревога.

— Почему же, Пахомъ Саввичъ?— спросилъ онъ, помолчавъ.

— Такъ… я раздумалъ.

— Но вдь удобно ли теперь…

— Все равно, я раздумалъ.

— А неустойка?

— Неустойку заплатимъ.

— Но почему же, почему, многоуважаемый Пахомъ Саввичъ?

— Такъ нужно.

— Позвольте вамъ доложить, Пахомъ Саввичъ: во-первыхъ, по развдкамъ дло вполн надежное… во-вторыхъ, Косулинская жила, сами знаете, пошла къ Чушкиной гари… Инженеръ говоритъ, что, если взять вправо и ударить вдоль по долин…

— Ты поговори у меня!.. ну!..— вдругъ страшно побагроввъ, вскричалъ Бутылинъ и ударилъ кулакомъ по столу.— Безъ тебя знаю!.. Косулинская жила!.. все знаю… жила… чортъ тутъ, а не жила!.. Молчи, умолкни!.. Вс вы только языкомъ болтать…

— Ваше дло, конечно, — промолвилъ управляющій, блдня отъ оскорбленія.

— Ну да, и не разсуждать!.. Я говорю: не надо. Понятнымъ языкомъ я говорю или нтъ?

— Какъ вамъ угодно.

Съ минуту длилось тягостное молчаніе. Бутылинъ нахмурился еще больше и, отдуваясь, тяжело дышалъ. Въ немъ, видимо, происходила борьба, лицо постепенно багровло, а правая рука выбивала по столу мелкую дробь.

— Да, — проговорилъ онъ, наконецъ, — моя во всемъ воля: что хочу, то и длаю… Дло мое, я всему хозяинъ.

— Совершенно врно, — подтвердилъ управляющій. Бутылинъ замолчалъ, барабаня пальцами по столу.

Такъ прошло минуты дв. Вдругъ онъ густо покраснлъ и проговорилъ съ видимымъ усиліемъ:

— Еще вотъ что: прикажите архитектору составить проектъ и смту каменной пожарной каланчи стоимостью тысячъ въ двадцать или двадцать пять… не больше двадцати пяти тысячъ никоимъ образомъ… Строить теперь же, зимой… въ Красномъ сел… Въ половин февраля должно быть готово.

— Осмлюсь спросить…— началъ было удивленный управляющій, но Бутылинъ сталъ красенъ, какъ свекла, и съ чрезвычайнымъ раздраженіемъ перебилъ его:

— Молчите!.. дайте сказать!.. что у васъ языкъ, какъ у худой бабы!.. Отправляйтесь сегодня же сами или пошлите кого-нибудь въ Красное село, — продолжалъ онъ боле спокойно, — взять приговоръ у мужиковъ и прочее… словомъ, устройте все, что требуется… Помните: каменная каланча съ фонарями стоимостью до двадцати пяти тысячъ… Если мужики заартачатся, дайте имъ, подлецамъ, или выставьте вина…

Управляющій поспшилъ скрыть свое изумленіе и только промолвилъ:

— Эти канальи, конечно, не преминутъ воспользоваться: сдерутъ дикую пошлину.

— Ну, и дайте имъ!.. не торгуйтесь, ну ихъ къ шуту… Ассигнуется на все до двадцати пяти тысячъ… Поняли?

— Совершенно.

Окончивъ съ этимъ дломъ, Бутылинъ повеселлъ.

— А ну-те, Степанъ Ильичъ, — дружески сказалъ онъ управляющему, — узнайте, готова ли лошадь.

— Сейчасъ, — сказалъ тотъ и вышелъ. Оставшись одинъ, Бутылинъ засмялся.

— Погоди, я еще не поддамся, — проговорилъ онъ и погрозилъ кому-то кулакомъ, — пусть и каланча, и Чувашевскій пріискъ — все это вздоръ, пустяки… не въ томъ дло… это мы все наверстаемъ…

— Лошадь у подъзда, — сказалъ, входя, управляющій и распахнулъ передъ Бутылинымъ двери.— Дла кой-какія есть, но я вижу вамъ некогда…

— Къ главному начальнику, — промолвилъ Бутылинъ, садясь въ сани, и тысячный конь, взрывая снгъ и разская широкою грудью воздухъ, могучей рысью помчался по широкимъ, прямымъ улицамъ города. Минутъ черезъ десять сани остановились передъ дворцомъ главнаго начальника. Бутылинъ, выйдя изъ саней, поднялся по ступенькамъ крыльца на площадку, по бокамъ которой лежали большіе чугунные львы, выкрашенные въ желтую краску, и хотлъ позвонить, но двери сами собой широко передъ нимъ растворились, и сденькій старичокъ съ благодушнымъ, улыбающимся румянымъ лицемъ, одтый въ ливрею, закивалъ ему головой съ фамильярной привтливостью.

— Пожалуйте, дома, принимаютъ, — радостно улыбаясь, говорилъ онъ, снимая съ Бутылина шубу.

— Здравствуй, здравствуй, Иванъ Ипполитычъ, — также улыбаясь, отвчалъ Бутылинъ.— У генерала кто-нибудь есть?

— Какой-то проситель… такъ, изъ неправскихъ… Да вы пожалуйте сперва къ генеральш. Ждутъ, не дождутся. У нихъ дамы сегодня комитетскія. Вотъ онъ васъ проводитъ.

Бутылинъ въ сопровожденіи молодого лакея сталъ подниматься по лстниц.

IV.

На половин генеральши происходило засданіе комитета дамскаго благотворительнаго общества. Засданіе, какъ всегда, было шумное и оживленное. Десятка полтора дамъ, старыхъ и молодыхъ, столпившись въ гостиной передъ сдвинутыми вмст столами, на которыхъ въ безпорядк разбросано было что-то яркое и пестрое, горячо спорили звонкими голосами. Сама хозяйка, маленькая миловидная старушка, имла усталый, измученный видъ. У ней, какъ у предсдательницы, было столько заботъ и хлопотъ, что она приходила въ отчаяніе. Во-первыхъ, черезъ дв недли имлъ быть торжественный актъ въ дтскомъ пріют и годичное собраніе членовъ общества, слдовательно, надо было приготовить подарки и все необходимое для выставки пріютскихъ издлій, украсить залу, поторопить секретаря съ составленіемъ отчета, разослать приглашенія и прочее, во-вторыхъ, около этого же времени устраивался ежегодно костюмированный балъ и благотворительный базаръ въ пользу пріюта, а съ этимъ хлопотъ было еще больше.

Пересмотрвъ разбросанныя на столахъ и диванахъ вещи, заглянувъ въ какой-то списокъ, задавши какой-то вопросъ сидвшей рядомъ дам и получивъ, повидимому, не совсмъ удовлетворительный отвтъ, хозяйка подняла глаза, какъ-бы ввряя себя провиднію, и, безнадежно сложивъ руки, опустилась въ кресло въ полнйшемъ изнеможеніи.

— Ахъ, но ничего, то-есть, ршительно ничего не выйдетъ! — воскликнула она плачевнымъ голосомъ.

— Но почему же? почему?— возразила стоявшая рядомъ съ ней дама.— Выйдетъ и очень хорошо, вотъ увидите. Вы посмотрите: архіерейская подушка уже готова и, по моему, прелесть, прелесть! Я не понимаю, отчего вамъ не нравится. Немного дорого, но за то изъ лучшей мастерской и какой матеріалъ!.. Ахъ, да! — вдругъ перебивая себя, спохватилась она:— а рчь-то, рчь, какъ же рчь?.. Владиміръ Ивановичъ, какъ же рчь? ни еще не написали?

— Ахъ, въ самомъ дл, эта рчь!.. я совсмъ о ней позабыла, — всполошилась генеральша:— у меня голова кругомъ… Владиміръ Иванычъ, вы, конечно, написали, написали? неужели не написали?

— Написалъ, — спокойно улыбаясь, отвчалъ высокій молодой человкъ, поднимаясь изъ угла, гд онъ сидлъ за небольшимъ столикомъ. Его гладко остриженная, словно выточенная голова, тонкіе съ приподнятыми кверху концами усики, тщательно выбритый подбородокъ, преувеличенно модный полужокейскій костюмъ съ какими-то особенными манжетами и воротничками, манеры пшюта и вся вообще неправдоподобная, каррикатурная наружность странно противорчили умному и холодному стальному взгляду его срыхъ глазъ..

— Написать-то написалъ, — продолжалъ онъ, принимая комически наивное выраженіе, — только меня смущаетъ одно обстоятельство… Будетъ сказано: наши труды, искусство, преподанное намъ, и прочее… а между тмъ подушка-то вдь изъ магазина мадамъ Теодоръ… ловко ли?

— Ну, вотъ!.. что вы!.. ахъ, какой онъ!.. вотъ смшной!..— заговорили дамы.— Нтъ, какъ это вы не понимаете: но если у насъ изящному рукодлью не обучаютъ… вдь сами же вы говорили, что двушкамъ простого званія оно совсмъ не нужно…

— Тогда и подносить не надо… не надо обманывать публику и преосвященнаго.

— Ну, перестаньте… что вы говорите!.. Ужъ архіерею непремнно надо подушку… это всегда такъ, каждый годъ… ужъ это вы оставьте!.. Читайте, что вы тамъ написали.

— Да и дтей пріучать къ обману… я думаю, тоже не того…

— Ну, ужъ будетъ, будетъ! Вотъ тоже… проповдникъ!.. Какой тутъ обманъ? Просто подарокъ… Все вы вздоръ говорите. Читайте, читайте.

Молодой человкъ пожалъ плечами, взялъ изъ портфеля лоскутокъ бумаги и, посадивъ на носъ пенснэ, болтавшееся на широкой черной лент, съ серьезнымъ видомъ сталъ читать сочиненную имъ рчь, которую одна изъ воспитанницъ должна была произнести на акт, при поднесеніи подушки преосвященному.

— Не коротка ли? какъ будто коротка?— озабоченно спрашивала генеральша.

— Нтъ, это ничего, легче выучить… Но у васъ нтъ о ‘благословеніи труда’… это непремнно надо. Благословеніе труда… въ прошломъ году это было… Непремнно, непремнно надо.

— Да, да, конечно… нужно это, непремнно… благословеніе труда… какъ же безъ благословенія труда?.. вы вставьте…— защебетали дамы.

— Ну, хорошо, — согласился молодой человкъ, отмчая что-то карандашемъ.— Еще что?

— А еще… и благодарность за посщеніе… вы и это пропустили, какой же вы секретарь?.. ‘И въ благодарность за посщеніе нашего скромнаго празднества’… какъ же, это непремнно надо… Это всегда говорятъ…

— Но вдь благодарить будутъ предсдательница и попечитель…

— То другое… то совсмъ не то, что вы!.. То отъ взрослыхъ, а это отъ дтей… Непремнно надо… Mesdames! онъ не хочетъ писать благодарности за посщеніе, что жъ это?.. вдь надо? непремнно надо?

— Какъ? не хочетъ писать благодарности за посщеніе?.. Но это непремнно, непремнно надо… надо написать…

— Ну, хорошо, — опять серьезно согласился молодой человкъ и снова отмтилъ на листк карандашемъ.

Въ это время, пронзительно вскрикнувъ, одна изъ молоденькихъ дамъ обняла приготовленную для архіерея подушку и, припавъ къ ней лицомъ, залилась неудержимымъ смхомъ.

— Что такое? что такое? — раздались кругомъ любопытные и недоумвающіе возгласы.

— Ахъ!.. ахъ!.. мадамъ Теодоръ… ахъ!.. ахъ!..— только и могла та выговорить среди взрывовъ смха.

Оказалось, что на подушк гд-то въ углу прикрпленъ былъ маленькій изящный шелковый ярлычекъ, на которомъ малиновыми буквами была вышита надпись: ‘Мастерская m-me Теодоръ’.

— Ахъ, вотъ бы скандалъ!.. вотъ бы!.. И какъ это Анна Павловна разглядла?.. Душенька! какъ вы разглядли?..

Ярлычекъ былъ отпоротъ, но дамы долго еще ахали и тараторили по этому поводу.

— А какъ же базаръ? какъ базаръ? вдь главное базаръ?— говорила хозяйка:— что же мы съ базаромъ?

— Прежде всего надо въ газетахъ напечатать: пожертвованія вещами и деньгами принимаются съ благодарностью.

— Я не знаю, надо ли деньгами?.. Какъ въ прошломъ году?

— Господа, позвольте! а выставка? выставка пріютскихъ работъ? вдь ничего еще не готово?..

— Ахъ, да, да… въ самомъ дл…

— Все надо еще заказывать… но что заказывать? что именно?.. Какъ въ прошломъ году?.. какія у насъ ремесла преподаются?

— Ну, сапожное.

— А еще?

— Чулочное.

— Еще, кажется, переплетное?..

— И столярное…

— Столярнаго нту.

— Какъ нту? а какъ же на прошлогодней выставк?.. помните, была рзная шкатулка, рабочій столикъ и еще что-то… прелесть, прелесть!.. Я отлично помню.

— Ну, это ужъ такъ…

— Ну, хорошо, значитъ, столярнаго не надо. Но что же и кому заказывать?

— Вотъ Владиміръ Иванычъ… Надо его просить, онъ все устроить…

— Да, но мн право же совстно: мы такъ часто безпокоимъ бднаго Владиміра Иваныча, — ласково и застнчиво проговорила генеральша, смотря на молодого человка просительными глазами, но тотъ молчалъ и, наклонивъ голову, рисовалъ китайскій домикъ на поляхъ чьего-то прошенія.

— Ничего, онъ сдлаетъ, онъ милый… Владиміръ Иванычъ, къ вамъ не идетъ, когда вы дуетесь…

— Что же, ужъ будемъ просить Владиміра Иваныча… Владиміръ Иванычъ, не откажите…

— Хорошо, но что именно я буду заказывать?.. Я ничего не знаю.

— Неправда, вы все знаете, — не представляйтесь, пожалуйста, — все, все!.. вы хитрый… все знаете и можете устроить отлично.

— Да, въ самомъ дл, — сказала генеральша:— ужъ вы сами, пожалуйста, все… вы такой способный, талантливый, и вы прекрасно все устроите, я знаю…

— По крайней мр, опредлите сумму, которой мн можно располагать.

— Сумму, да… какую же сумму?. Ну, сколько нужно… смотря по надобности, конечно… ну, хоть двадцать рублей…

— Если купить пару вышитыхъ туфель, пару башмаковъ и сапоги, да золотообрзное евангеліе — вотъ вамъ и двадцать рублей… Но какая же это выставка?

— Ну, такъ вы сами тамъ, какъ хотите… Сколько истрачено было въ прошломъ году?

— Въ прошломъ году на устройство выставки израсходовано 257 рублей 31 копйка, — заглянувъ въ отчетъ, сказалъ Владиміръ Ивановичъ.

— О-о? такъ мы это?.. Но это слишкомъ много! Это ужасно много… Но ужъ пусть такъ же и нынче… ужъ все равно, когда это нужно!..

— Ахъ, Пахомъ Саввичъ! вотъ кстати! — вдругъ радостно воскликнула генеральша, замтивъ въ дверяхъ массивную фигуру входившаго Бутылина.— Здравствуйте, здравствуйте. Вы очень кстати, очень кстати. Вы знакомы? со всми знакомы? А это вотъ, позвольте вамъ представитъ, Владиміръ Ивановичъ Сольскій.

— Знаю, знаю, — отвтилъ Бутылинъ и брезгливо посмотрлъ на обточенную голову Сольскаго.— Онъ у васъ секретаремъ?— спросилъ онъ, небрежно протягивая Сольскому руку.

— Да, да, и онъ намъ такъ полезенъ, такъ полезенъ…

— Человкъ полезный вполн, что говорить.

— И мы ему такъ благодарны…

— А это что у васъ?— спросилъ Бутылинъ, усаживаясь въ кресло и указывая глазами на разложенныя по столамъ вещи.

Дамы, боявшіяся грубой безцеремонности Бутылина, притихли. Бутылинъ искалъ кого-то глазами, и лицо его просіяло, когда онъ замтилъ въ толп дамъ маленькую граціозную Анну Павловну Высоцкую, ту самую, которая открыла на архіерейской подушк предательскій ярлычекъ.

— А, милая барынька! — радостно закричалъ онъ, вставая, — пожалуйте ручку.

Анна Павловна, подобно увренной въ себ учениц, красня, подошла къ Бутылину и смло подала ему руку, которую тотъ съ нжной осторожностью поцловалъ. Бутылинъ поздоровался и съ другими дамами и снова обратился къ Анн Павловн.

— Что же это у васъ, милая барынька, затвается?— спросилъ онъ, опять оглядываясь на пестрыя груды матерій. Онъ говорилъ нжно и осторожно, затрудняясь въ словахъ.

— Благотворительный базаръ, — бойко отвчала Анна Павловна.— Пожертвованія принимаются съ благодарностью, — прибавила она, густо покраснвъ.

— Гмъ! понимаемъ-съ. Поэтому не угодно ли принять и отъ меня лепту…

И Бутылинъ подалъ Анн Павловн пять радужныхъ ассигнацій.

— А теперь позвольте получить благодарность… хе, хе, хе!.. ручку пожалуйте.

— Господь васъ благословитъ, — съ набожнымъ видомъ промолвила генеральша, когда онъ опять слъ рядомъ съ ней.

Въ это время дамы, которыя были уврены, что Бутылинъ влюбленъ въ Анну Павловну, стали что-то шепотомъ говорить ей, смяться и подталкивать ее впередъ. Анна Павловна отбивалась, хмурилась, длала гримасы, качала головой, наконецъ, сдалась и смло подошла къ Бутылину.

— Мы къ вамъ съ просьбой, Пахомъ Саввичъ, — сказала она, опять густо покраснвъ.

— Весь къ услугамъ вашимъ.

— Вотъ видите, въ чемъ дло. На вашемъ завод весьма много уродовъ, калкъ… и они обращаются къ намъ…

— Уродовъ? какихъ уродовъ?— переспросилъ Бутылинъ.

— Машинами ихъ и огнемъ, я не знаю, какъ… или вообще…

— Ну-съ?

— И этотъ несчастный Ремешковъ тоже… Подумайте, ему раздавило ноги. Полгода лежалъ въ больниц, ноги отпилили, теперь онъ выписался. Пятеро ребятъ, малъ мала меньше… Мы были съ Маріей Ивановной — ужасъ, ужасъ!.. Они получаютъ отъ насъ три рубля въ мсяцъ, но этого очень, очень мало. Ноги онъ потерялъ у васъ на фабрик… и говорятъ, что если бы подать прошеніе, то ему присудили бы пенсію, но жаловаться онъ не сметъ и не знаетъ какъ… Мы хотли вамъ написать бумагу, но ужъ теперь лучше на словахъ… Вы добрый, и наврное вамъ неизвстно… и чмъ судиться, то лучше такъ… Вы назначьте ему пенсію… потому что все равно, вонъ и Владиміръ Ивановичъ говоритъ, что ему присудятъ…

Бутылинъ слушалъ, улыбаясь. Онъ видимо наслаждался богатыми интонаціями свжаго молодого голоса, любуясь миловиднымъ измнчивымъ лицомъ и наивными голубыми глазами Анны Павловны.

— Какую же пенсію прикажете назначить этому Ремешкову или какъ его?…

— Ахъ, я не знаю… Сколько слдуетъ по вашему?

— Да по моему нисколько не слдуетъ. Ужъ если этотъ болванъ обломалъ себ ноги, то будьте уврены, что отъ собственной своей неосторожности, и я тутъ ни при чемъ.

— Ахъ, да!.. ну, конечно… конечно, вы ни при чемъ… но вдь и онъ не виноватъ… разв не можетъ быть такого случая, что онъ не виноватъ?

— Не можетъ быть, милая барынька. И при томъ, если одному лодырю выдать за увчье, то другіе нарочно переломаютъ себ руки и ноги: оно чмъ работать, гораздо пріятне пьянствовать и такъ, дуромъ, деньги получать.

— Ахъ, но это неправда, неправда!..

Анна Павловна ужасно взволновалась и даже покраснла вся. Бутылинъ съ прискорбіемъ покачалъ головой.

— Эхъ, милая Анна Павловна, къ сожалнію, это такъ, я лучше васъ знаю эти дла…

— Но увряю васъ, что Ремешковъ не пьетъ… никогда, никогда!..

— Ну, еще бы! только что изъ больницы выписался да и не на что, вроятно… А вы погодите эдакъ съ полгодика, тогда посмотримъ… И вообще я вамъ вотъ что скажу. Вы даете этимъ дармодамъ по 3 рубля въ мсяцъ, и отлично: хорошее, доброе дло! Даже по пяти рублей давайте, и это невредно, — все это ваше благотворительное дамское дло. Но дальше сего совтую вамъ не касаться, потому что дальше матерія пойдетъ уже не по дамской части и не дамскаго ума-разума…

— Ну, Пахомъ Саввичъ!.. какъ не стыдно!.. какія допотопныя разсужденія!.. Кто же теперь о женщинахъ такъ понимаетъ!.. теперь женскій вопросъ и все… — запальчиво заговорили дамы, но Бутылинъ, не отвчая имъ, продолжалъ:

— Сами посудите: если я одному дураку пенсію дамъ, такъ они вс ко мн ползутъ, а ихъ тысячи!.. Да и слово-то какое: пенсія!.. ха, ха!.. что они чиновники, что ли?.. Да ежели бы — чего Боже сохрани!— я и послушался васъ, такъ вдь меня проклянутъ на всхъ семи вселенскихъ соборахъ своя же братія, заводчики и фабриканты… Я вотъ сейчасъ такъ, ни за что, ни про что пожертвовалъ на разныхъ оборванцевъ полтыщи, потому какъ богоугодное дло… и всегда готовъ по первому вашему требованію, потому что на алтарь красоты-съ… да-съ, а пенсію не могу… не дамъ ни копйки! И не только не дамъ, а даже не посовтую разсуждать объ этомъ, потому что смущеніе рабочаго класса и тому подобное-съ… да-съ… ха, ха!..

Генеральша стала показывать Бутылину вещи для базара. Бутылинъ покорно перебиралъ цвтную рухлядь, обходя столы, и длалъ видъ, что слушаетъ говорившую безъ умолка хозяйку. Когда ее увлекли зачмъ-то въ другой конецъ комнаты, къ Бутылину подошелъ Сольскій и, пристально глядя ему въ лицо холодными стальными глазами, сказалъ вполголоса:

— Аренда Аксайскаго завода разршена и условія одобрены.

Бутылинъ удивленно приподнялъ брови, и лицо его просіяло.

— Въ самомъ дл? — живо переспросилъ онъ, — когда?

— На дняхъ.

— Наконецъ-то! ха! Это очень хорошо.

— Но совтую поторопиться. Возможны задержки, придирки и разныя осложненія. Надо теперь же переговорить съ генераломъ и повидаться съ Иваномъ Абрамовичемъ. Не торгуйтесь, постарайтесь поскоре кончить дло: можетъ произойти неожиданный поворотъ. Кажется, есть и еще претендентъ. Старикъ по обыкновенію напуталъ и кому-то что-то наобщалъ. Мн нужно, Пахомъ Саввичъ, до зарзу тысячу рублей.

— Еще?— воскликнулъ Бутылинъ:— не жирно ли будетъ?

Сольскій комически приподнялъ плечи.

— Не до жиру, быть бы живу, — сказалъ онъ жалобнымъ голосомъ.

Бутылинъ посмотрлъ на него съ тяжелой подозрительностью и медленно произнесъ:

— Хорошо, но не теперь.

— Когда же?

— Потомъ, когда подтвердится ваше сообщеніе.

— Фи! Пахомъ Саввичъ! Какъ вамъ не стыдно! Но когда же? завтра?

— Не знаю, хоть завтра… все равно.

— Будь по вашему! — съ беззаботнымъ видомъ воскликнулъ Сольскій.

‘Прожженный мерзавецъ’, — подумалъ о немъ Бутылинъ. Но мало по малу имъ овладла безумная радость. ‘Выгорло!— мысленно восклицалъ онъ: — ха! это хорошо!.. наконецъ-то!.. Теперь крпче держись, Пахомъ Саввичъ, не упусти своего счастья!..’

Онъ побдоносно обвелъ залу взглядомъ и, увидвъ Анну Павловну, развязно подошелъ къ ней.

— Вы разсердились на меня, моя прекрасная барынька, — началъ онъ съ шутливою нжностью:— но я готовъ загладить свою вину. Ваше желаніе для меня законъ — вы это знаете, Позвольте же вручить вамъ еще такую же скудную лепту въ пятьсотъ рублей. Употребите ихъ, какъ вамъ будетъ угодно, хоть на того же безногого дармода, за котораго вы просили.

Анна Павловна, вся вспыхнувъ, красная, какъ піонъ, взволнованная и смущенная, съ испуганными глазами восторженно протянула ему об руки, которыя онъ почтительно поцловалъ. Дамы окружили ихъ говорливой толпой и шумно благодарили Бутылина. Генеральша прослезилась, сжимая въ своихъ маленькихъ ручкахъ его большую волосатую руку.

VI.

Горный инженеръ, тайный совтникъ Анатолій Павловичъ Угаринъ, не смотря на свои семьдесятъ лтъ, былъ еще очень живой и бодрый старикъ, держался прямо, ходилъ бойко, говорилъ громко. Высокій ростъ, длинные висячіе усы, сдые же коротко остриженные волосы, густыя нависшія брови, выразительные, еще не утратившіе блеска глаза — придавали ему суровый, внушительный видъ. Однако, не смотря на свою воинственную вншность, онъ имлъ нжную душу и чувствительное сердце. Въ молодости онъ плъ, сочинялъ стихи, игралъ на віолончели и до сдыхъ волосъ сберегъ въ себ юношескій пылъ и любовь къ изящному. Онъ покровительствовалъ зазжимъ артистамъ, поощрялъ мстные таланты, съ незапамятныхъ временъ состоялъ президентомъ общества изящныхъ искусствъ. На лиц его сохранилось еще и теперь то пріятное выраженіе простодушной наивности, съ которымъ онъ вышелъ полвка тому назадъ изъ корпуса горныхъ инженеровъ и которое всегда такъ располагало къ нему людей. Жизнь его прошла весело и легко, какъ безпрерывный праздникъ, и онъ все еще не врилъ давно наступившей старости. Онъ до ребячества любилъ всякія торжества, парады, пышныя встрчи, привтствія, торжественные обды, балы, рчи, подношенія хлба-соли, вообще все то, что составляло казовую сторону его служебнаго положенія. Серьезности въ длахъ и оффиціальной скуки онъ не переносилъ и всякое дло стремился свести на что-нибудь легкое и пріятное. Строжайшая ревизія превращалась у него въ граціозную увеселительную экскурсію, дловая поздка — въ веселый пикникъ. Тмъ не мене, его считали свдующимъ инженеромъ и искуснымъ администраторомъ.

Въ подвдомственныхъ ему учрежденіяхъ искони процвтало неискоренимое казнокрадство и темное взяточничество. Освященныя давностью и обычаемъ, они существовали открыто, у всхъ на главахъ, не вызывая ни въ комъ ни осужденія, ни протеста. Практика выработала стойкія формы мздоимства и освщенные обычаемъ пріемы вымогательства, установила негласные тарифы и таксы поборовъ, ревниво оберегаемые обими сторонами. Самъ старикъ ежегодно получалъ до сорока тысячъ такъ называемыхъ безгршныхъ доходовъ и за время своей полувковой службы скопилъ себ милліонное состояніе. Впрочемъ, взятки онъ считалъ анахронизмомъ и полагалъ, что этотъ архаическій обычай сохранился еще только въ сред полицескихъ чиновниковъ. Онъ любилъ говорить высокимъ слогомъ о святости служебнаго додга, о чести и совсти, о присяг, объ отвтственности передъ Богомъ и государемъ, о неподкупной честности и о томъ, что казенные интересы должны стоять выше всего.

Старикъ не любилъ кляузъ и держался того золотого правила, чтобы соръ ни въ какомъ случа не выносить изъ избы. Онъ всегда и со всми былъ неизмнно привтливъ и обходителенъ, бесдуя съ постителями о разныхъ пріятныхъ пустякахъ съ видомъ дружеской откровенности, онъ былъ такъ милъ, что очаровывалъ самыхъ неподатливыхъ на ласку людей. Если случалось, что кто-нибудь жаловался или выражалъ недовольство, говорилъ о злоупотребленіяхъ и о другихъ непріятныхъ вещахъ, старикъ обиженно замолкалъ, становился разсянъ и скученъ и старался замять непріятный разговоръ или дать ему другое направленіе.

— Да, да, — внезапно оживляясь, перебивалъ онъ просителя:— все это очень грустно, я понимаю… понимаю и вполн сочувствую… но зачмъ же намъ входить въ эти подробности?.. не правда ли?.. Я врю и вполн вамъ сочувствую, вполн…

Затмъ онъ всегда дружелюбно совтовалъ обратиться къ Ивану Абрамычу.

— Знаете, онъ разъяснитъ, укажетъ… и я увренъ, что разсются вс эти недоразумнія… да, да… и я буду очень радъ, очень радъ…

Если проситель сконфуженно говорилъ, что главнымъ виновникомъ своихъ злоключеній онъ считаетъ именно Ивана Абрамыча, къ которому его отсылаютъ, на лиц старика появлялись явные признаки разсянности и утомленія.

— Да?.. въ самомъ дл?.. неужели?..— съ вялымъ недоумніемъ переспрашивалъ онъ.— Представьте, я не зналъ… Если такъ, то конечно… да, да… тогда въ чемъ же дло?…

По мр того, какъ смущенный проситель продолжалъ излагать свои обиды, старикъ все больше и больше приходилъ въ состояніе растерянности и тревоги.

— Надо слово держать! разумется! — наконецъ, говорилъ онъ, вдругъ опять оживляясь:— это не хорошо — не держать слова… да, да, не хорошо…

И, ухватившись за какое-нибудь совершенно несущественное обстоятельство, онъ съ дтскимъ упрямствомъ старался свести къ нему весь разговоръ.

— Слово надо держать, — съ горячей убжденностью твердилъ онъ: — какже! непремнно! это же самое главное!.. Если общалъ, то ужъ держись… И пословица говорится: давши слово, крпись… Непремнно, непремнно… Вы бы такъ и сказали ему…

— Помилуйте, ваше превосходительство, я говорилъ, да вдь не въ этомъ же дло, — безпомощно возражалъ проситель:— дло въ томъ, что я раззоренъ и, какъ маленькій человкъ, нигд не могу найти защиты…

— Это вы напрасно, — строго перебивалъ генералъ: — въ нашемъ православномъ отечеств законную защиту всегда можно найти, и если вы не нашли, то найдете, а если не найдете, то, стало быть, вы не правы… да, да… А Иванъ Абрамовичъ, я вамъ скажу, милйшій и честнйшій человкъ, я его цню и уважаю. Положимъ, что и у него есть свои слабости, но у кого же ихъ нтъ? Вотъ вы говорите, что онъ слова не держитъ, и это не хорошо… Но человкъ онъ милйшій и доброжелательный… Если попросить, онъ сдлаетъ… И мой совтъ: обратиться именно къ нему, поговорить искренно, по душ, миркомъ да ладкомъ… Поврьте мн, старику, что худой миръ лучше доброй ссоры. Вотъ вамъ мой совтъ отъ всего сердца… Весьма радъ васъ видть. До свиданія, до свиданія.

Но иногда старикъ бывалъ и грозенъ, и строгъ. Онъ могъ нашумть и нагнать страху, когда нужно было распечь, напримръ, вольнодумствующаго землемра, потворствующаго мастеровымъ, неподатливаго лсничаго или черезъ чуръ заворовавшагося инженера. Нисколько не думая о томъ, что сказать, онъ приходилъ въ состояніе гнва я выкрикивалъ первыя подвернувшіяся слова, въ полной увренности, что выйдетъ то самое, что нужно. Ему рдко приходилось сталкиваться съ чернымъ народомъ, но если случалось, что какіе-нибудь назойливые ходоки ‘достигали’ главнаго начальника, онъ являлъ себя въ полномъ блеск. Будучи убжденъ, что для невжественнаго рабочаго люда нужна одна только строгость безъ малйшаго послабленія и что всякія поблажки для него пагубны, онъ при мужикахъ какъ-будто мутился въ ум, въ немъ вдругъ закипала кровь я просыпались инстинкты стараго заводскаго крпостника.

— Вамъ что?— уже заране гнвный и раздраженный, строго спрашивалъ онъ ходоковъ.

Мужики униженно кланялись и начинали пространно и невразумительно говорить.

— Врете все!.. вздоръ!.. не можетъ быть!..— не слушая, прерывалъ онъ ихъ и вдругъ по какому-нибудь совершенно ничтожному поводу вспыхивалъ, какъ порохъ, приходилъ въ изступленіе, кричалъ, визжалъ, таращилъ глаза, топалъ ногами.

— Зазнались!.. забылись!..— выкрикивалъ онъ безсмысленныя слова вмст съ такими же безсмысленными ругательствами:— я вамъ покажу!.. я васъ научу!.. Забыли, какъ васъ въ три кнута драли? а? забыли?.. Зазнались, бунтовщики! каторжная порода!.. взять ихъ!.. заковать!..

Посл каждаго такого сеанса онъ хворалъ, лчился, жаллъ себя и думалъ о мужикахъ, какъ объ особой грубой и неблагодарной пород людей.

Бутылинъ засталъ генерала сидящимъ въ кресл у письменнаго стола и разсматривающимъ только-что принесенную отъ ювелира брошь изъ алмазовъ и корундовъ, предназначавшуюся для поднесенія артистк Ландышевой. Старикъ съ ребяческой радостью любовался игрою камней, чмокалъ губами и задумчиво нюхалъ табакъ изъ золотой табакерки.

— Здравствуйте, многоуважаемый, — сказалъ онъ, протягивая Бутылину руку.— А ну-те, понравится ли вамъ? не правда ли? а! прелестно?.. Это Ландышевой.

— По заслугамъ, ваше превосходительство, — отвчалъ Бутылинъ, едва взглянувъ на блестящую вещицу.

— Варваръ!— шутливо и ласково погрозилъ ему генералъ:— для васъ не существуетъ прекраснаго. Такой талантъ! такая артистическая игра!..

— Да и рожица, и тлеса…

— Тсс… несчастный! во всемъ видть матеріальную сторону — это ужасно! Но вы извстный циникъ… милый, остроумный, великодушный, но все-таки циникъ. Кстати, вотъ подпишите на бенефисъ.

Бутылинъ подписалъ сто рублей и отдалъ деньги.

— Я къ вамъ по длу, ваше превосходительство, — началъ онъ, садясь противъ генерала.

Генералъ поднялъ брови, потомъ опустилъ ихъ, шевельнулъ усями, и лицо его приняло такое выраженіе, какъ будто у него неожиданно заболли зубы.

— Да? ну-съ… что же?— пробормоталъ онъ, отодвигая отъ себя футляръ съ брошью:— чмъ могу служить?

— Объ Аксайскомъ завод, я слышалъ, будто условія утверждены?

Генералъ притворился изумленнымъ

— Разв? въ самомъ дл? когда же?— спросилъ онъ, не глядя на Бутылина.

— Не знаю, но мн говорили, что на дняхъ.

— Мн ничего не извстно, ршительно ничего, въ первый разъ слышу… откуда вы взяли?..

‘Хитритъ старая лисица или въ самомъ дл изъ ума, выжилъ?’ — подумалъ Бутылинъ и сказалъ вслухъ:

— Тогда, пожалуйста, узнайте.

— Сейчасъ.

Генералъ позвонилъ и приказалъ вошедшему чиновнику позвать Ивана Абрамовича. Минутъ черезъ пять въ комнату входилъ человкъ въ засаленномъ вицъ-мундир, совершенно лысый, съ сдыми бакенбардами, безъ усовъ. Голова его, голая, какъ колно, блестла, точно была отполирована, широкое лицо ухмылялось, плутоватые, насмшливо прищуренные глазки сверкали весельемъ. Онъ развалистой походкой приблизился къ генералу, шаркнулъ ножкой и, согнувъ свою широкую спину, приложился къ протянутымъ ему тремъ пальцамъ, раскланялся съ Бутылинымъ и, отступивъ на шагъ, устремилъ на генерала свой свтлый взоръ.

— Сядьте, милйшій, — сказалъ генералъ, — и скажите намъ, въ какомъ положеніи дло объ Аксайскомъ завод.

Взглянувъ на Бутылина и что-то быстро сообразивъ, Иванъ Абрамовичъ отрапортовалъ низкимъ, очень пріятнымъ басомъ:

— Кондиціи утверждены, ваше превосходительство.

Генералъ, повидимому, не ожидавшій этого отвта, испуганно посмотрлъ на Ивана Абрамовича, но у того на лиц не выражалось ничего, кром откровеннаго добродушія.

— А-а! въ самомъ дл?— смущенно переспросилъ генералъ, — когда же?

— На дняхъ, ваше превосходительство.

— Не помню. Разв вы не докладывали мн?..

— Докладывалъ, ваше превосходительство.

— Когда же?

— Не очень давно, на дняхъ.

— Забылъ, представьте, совершенно забылъ. Ну, очень радъ, очень радъ и отъ души поздравляю… давай Богъ… Остается, слдовательно, заключить формальный договоръ, но это уже пустяки… Ну, что же? съ Богомъ! обсудите съ Иваномъ Абрамычемъ и дло съ концомъ… Да, да… очень радъ, очень радъ…

‘Кажется, оба что-то хитрятъ, но, впрочемъ, чортъ съ ними, —подумалъ Бутылинъ, на котораго вдругъ нашло глупое равнодушіе. Эта внезапная перемна въ настроеніи случалась съ нимъ уже не въ первый разъ и, какъ онъ зналъ по опыту, не предвещала ничего хорошаго. Онъ уже и теперь ощущалъ стсненіе въ груди и металлическій вкусъ во рту, за которыми всегда слдовалъ припадокъ мучительной тоски, отъ которой онъ нигд не находилъ себ мста. Порывисто поднявшись съ кресла и отойдя въ другой конецъ комнаты, онъ сталъ смотрть въ окно, за которымъ лниво падали на землю пушистые снжные хлопья и сквозь мутную пелену виднлись трубы и крыши домовъ, колокольни церквей, площадь съ идущими и дущими по ней людьми. ‘Наплевать на все! — думалъ Бутылинъ, не слушая генерала:— на какой мн шутъ этотъ заводъ! одни хлопоты и суета, а милліоны-то еще на вод вилами писаны… вздоръ и чепуха!..’ И, невжливо остановивъ генерала на какой-то недоговоренной фраз, онъ сталъ прощаться.

Когда онъ ушелъ, генералъ быстро обернулся къ Ивану Абрамовичу и сказалъ съ неудовольствіемъ:

— Это вы зачмъ же? вдь я просилъ пока не разглашать?

Иванъ Абрамовичъ, простодушно улыбаясь, развелъ руками.

— Вы спросили, я отвтилъ, какъ же иначе? Я полагалъ, что ваше превосходительство уже разршили этотъ вопросъ…

— Да, да, вы полагали… что вы полагали?— началъ птушиться генералъ: — надо не полагать, надо соображать… Напрасно вы полагали… вы не маленькій младенецъ, чтобъ полагать… не полагать, а исполнять… да, исполнять, да…

— Но Бутылину все извстно, и незачмъ скрывать.

— Какимъ образомъ? какимъ образомъ?

— У него свои агенты. Сольскій, напримръ.

— Не можетъ быть! что вы говорите? Это не правда.

— Сущая правда: этотъ молодчикъ что-то ужъ очень суетъ свой носъ и можетъ много повредить, помяните мое слово. Слдовало бы отъ него отдлаться.

— Какъ отдлаться? что вы говорите? Это невозможно. Онъ необходимый человкъ. Вы знаете, онъ рекомендованъ изъ Петербурга… Да и совсмъ не въ это дло, — все это пустяки, а какъ быть теперь съ Потеряевымъ? Я ему общалъ, т. е. почти общалъ…

— Но Бутылину, ваше превосходительство, было общано еще раньше. Вдь онъ же и уладилъ этомъ дло въ Петербург. Вообще вопросъ этотъ, мн кажется, совершенно ршенный.

Генералъ сморщился, сдвинулъ брови и сталъ дергать себя за усъ.

— Да! — озабоченно произнесъ онъ:— эта моя непрактичность… Идеализмъ и эстетика, — въ практическихъ длахъ они неудобны… да, неудобны…

— Но вдь, ваше превосходительство, — снова заговорилъ Иванъ Абрамовичъ, — на сколько я знаю, никакихъ общаній не было дано, а просто происходилъ разговоръ, при чемъ были высказаны нкоторыя предположенія.

— Все такъ, все такъ, но онъ сдлалъ пожертвованія… кажется, въ капиталъ рудокоповъ или на инвалидовъ труда… не помню хорошенько…

— Это пустяки, это зачтется на будущее. Не помните сколько?

— Кажется, дв или три тысячи рублей.

— Пустяки, пустяки!

— Ну, если такъ, то какъ знаете, — махнувъ рукой, согласился генералъ:— строго говоря, я долженъ быть безпристрастнымъ и нелицепріятнымъ, и для меня должны быть вс равны…

— Совершенно справедливо.

Генералъ повеселлъ и сталъ показывать Ивану Абрамовичу золотую брошь.

— Очарованіе! — сладкимъ голосомъ говорилъ Иванъ Абрамовичъ.

— Да?— радостно переспрашивалъ генералъ:— не правда ли? такъ изящно и вмст съ тмъ… какъ это сказать?..

— И такъ просто, ваше превосходительство.

— Да, да, именно: изящно и просто.

VII.

Когда Бутылинъ, нахмуренный и злой, съ сурово сдвинутыми бровями, садился въ сани, его томило одно безпокойное желаніе: какъ можно скоре ухать куда-нибудь, бжать отъ самого себя. Онъ съ лихорадочнымъ нетерпніемъ крикнулъ кучеру: ‘пошшелъ!’ и, когда тотъ, обернувшись, спросилъ что-то, Бутылинъ вдругъ разсвирплъ и обругалъ кучера площадной бранью.

‘Видно не пофартило у генерала’, думалъ швейцаръ, кланяясь вслдъ отъзжавшему экипажу. Сани неслись по улицамъ, какъ втеръ, взрывая снгъ. Прохавши нсколько кварталовъ, Бутылинъ злымъ голосомъ приказалъ хать на биржу, но едва сани повернули въ ту сторону, какъ онъ зврски закричалъ:— Не надо!.. пошелъ прямо!..

Кучеръ, изучившій причуды хозяина, сталъ опасаться подзатыльниковъ.

‘Куда бы ухать? куда дть себя, куда?’ — съ тоскою спрашивалъ себя Бутылинъ, и сердце его билось, точно за нимъ гнался врагъ и грозила опасность. Впереди, за линіей городскихъ построекъ мягкими сровато лиловыми контурами выступала изъ снжной мглы вершина Сокольей горы. Она ласково манила къ себ и, казалось, сулила такой тихій и радостный покой, что у Бутылина навертывались слезы.

— Пошелъ прямо, за городъ!— услышалъ кучеръ за своей спиной смягченный голосъ хозяина.

Бутылинъ, не сводя глазъ, любовался смлымъ, почти отвснымъ изгибомъ горной вершины, точно видлъ ее въ первый разъ, и что-то отрадное коснулось его ущемленнаго сердца.— ‘А вдь это Атаманскій камень отсюда такъ показываетъ’, — вдругъ сообразилъ онъ и вспомнилъ, какъ въ дтств случалось ему подниматься на самую вершину, съ которой открывалась кругомъ широчайшая панорама и откуда городъ казался кучей известковыхъ камней.

Когда миновали торговую площадь и спустились въ низину, гора скрылась, точно погрузилась въ землю, исчезъ весь дальній горизонтъ, по сторонамъ потянулись безконечныя кузницы, механическія заведенія, слесарныя, мдныя и лудильныя мастерскія, закопченныя, убогія лачужки, грязныя лавки съ облупившимися вывсками… на встрчу стала попадаться мастеровщина съ черными и желтыми испитыми лицами, въ засаленныхъ картузахъ и шапкахъ, въ лоснящихся отъ грязи шубахъ и полушубкахъ, молодыя и некрасивыя и дурно одтыя женщины, иногда съ подбитыми, опухшими глазами, солдаты въ шинеляхъ… Запахло дымомъ, смазочнымъ масломъ, скипидаромъ, керосиновой копотью, испорченнымъ саломъ и помоями… Бутылину казалось, что онъ опускается на дно скверной вонючей ямы.

— Пошелъ живе! — закричалъ онъ нетерпливо. Кучеръ, осторожно пробиравшійся черезъ ухабы по изрытой дорог, пошевелилъ возжами, и тысячный жеребецъ помчался полной рысью, сани, какъ въ волнахъ, заныряли въ ухабахъ, поднимая снжную пыль. Черезъ пять минутъ были за городомъ, среди снжнаго поля, разстилавшагося далеко вплоть до синихъ горъ, надъ которыми возвышалась Соколья гора. На дорогу лниво падалъ рдкій, пухлый снгъ. Было тепло. По сторонамъ тянулись черныя, занесенныя снгомъ изгороди съ торчащими изъ подъ сугробовъ кольями, чернлъ въ полверст отъ дороги заброшенный и занесенный снгомъ кирпичный сарай, на изгородяхъ, нахохлившись, сидли вороны, впереди, ныряя въ ухабахъ, тянулся обозъ, шли какіе-то подозрительные пшеходы въ лохмотьяхъ… Все это было такъ скучно, буднично и тоскливо, что у Бутылина заныло сердце, и онъ веллъ воротить назадъ.

— Шагомъ, шагомъ, — прибавилъ онъ жалобно:— ты мн вс внутренности сболталъ.

Когда сани подъзжали къ застав, которою кончалось предмстье и начиналась лучшая часть города, онъ замтилъ впереди себя человка, въ которомъ показалось ему что-то странно знакомое. Всмотрвшись пристальне, онъ убдился, что это его сынъ. На немъ было узкое рыжее пальто съ короткими рукавами и большой заплатой назади, лтнія, свтлыя, точно изгрызенныя снизу панталоны, остроконечная киргизская шапка изъ рыжей овчины. Шелъ онъ нетвердой походкой, съежившись, засунувъ руки въ карманы пальто и спотыкаясь. Что-то острымъ ножемъ кольнуло Бутылина въ сердце. ‘Вдь это Петрушка!’ — прошепталъ онъ:— ‘онъ, мерзавецъ, негодяй!’ Но эта безсмысленная брань совсмъ не выражала того, что онъ чувствовалъ. Жалость къ этому, очевидно, несчастному существу вдругъ, какъ клещами, ущемила его сердце. ‘До чего довелъ себя, дуралей’, — продолжалъ думать онъ привычными фразами:— ‘потому что не слушался отца-матери… свои не научали, чужіе люди научатъ’…

Вдругъ онъ испугался, что сынъ оглянется и узнаетъ его.

— Гони во весь духъ! — прошиплъ онъ кучеру, поднимая воротникъ шубы.

Сани дернули и почти въ то же мгновеніе сравнялись съ пшеходомъ. Отъ толчка Бутылина качнуло впередъ, но онъ все-таки усплъ разсмотрть, что оборванецъ оглянулся, обернувъ къ нему свое молодое, истощенное, посинвшее отъ холода лицо, и, очевидно узнавъ его, остановился.

‘Болванъ, голоштанникъ!— шепталъ Бутылинъ, все кутаясь въ воротникъ.— Срамота… ишь, шапка-то и штаны… тьфу!.. Нищій, пропойца… до чего доводитъ Господь за непочтеніе родителей… Во всемъ мн счастье, а въ дтяхъ нту… Одинъ дуракъ, другой уродъ… парочка, нечего сказать’…

Онъ продолжалъ фыркать и бормотать про себя ругательства, но щемящее чувство жалости не проходило, и нищенская фигура оборванца-сына и его молодое, посиневшее отъ холода лицо съ добрыми, грустными глазами неотступно стояли передъ нимъ.

‘Два года прошло… цлыхъ два года, — размышлялъ онъ:— и не пришелъ, не покорился… Гордыня какая, весь въ бабушку… Приди да пади въ ноги, вдь простилъ бы… всю подлость его, всю глупость и непочтеніе простилъ бы… Нтъ,гордость сатанинская!..’

— Куда хать-то?— прервалъ его размышленія кучеръ. ‘Куда же въ самомъ дл?’ — спросилъ себя Бутылинъ и веллъ хать въ коммерческій банкъ. Но, когда сани остановились передъ банкомъ и изъ стеклянной двери, подобострастно улыбаясь, выбжалъ навстрчу швейцаръ, онъ вдругъ злобно и раздраженно закричалъ на кучера:

— Ты чего? что я теб сказалъ? Пошелъ въ клубъ, болванъ!

Въ клуб было пустынно. Бутылинъ непріязненно и брезгливо оглядлъ стны, и ему въ первый разъ бросилась въ глаза безвкусица и убожество роскошной клубной обстановки. Искусственные цвты въ столовой, яркіе, кричащіе обои, позолота, сальныя пятна на скатерти, пикейные сомнительной чистоты жилеты лакеевъ, пыль на карнизахъ колоннъ, швабра, забытая подъ лстницей на хоры, — все вызывало въ немъ чувство брезгливаго озлобленія. За однимъ изъ столовъ какой-то рыжій мужчина въ пиджак угощалъ двухъ незначительныхъ горныхъ чиновниковъ. Чиновники были пьяны, кричали, ломались, громко смялись и хлопали рыжаго по животу. Увидвъ Бутылина, они испуганно примолкли и начали кланяться.

Бутылинъ съ отвращеніемъ выпилъ въ буфет рюмку водки и веллъ подать завтракъ, но сть не могъ.

— Убери эту мерзость! — закричалъ онъ лакею и всталъ изъ за стола. Передъ нимъ все еще стояла неотступно оборванная фигура сына, какъ онъ ни старался отогнать ее.

‘Забыться бы, развлечься… но какъ?’ — думалъ онъ, перебирая въ ум своемъ все, на чемъ съ отрадой могло бы остановиться его вялое, измученное воображеніе. Но развлечься было не чмъ: все, о чемъ онъ ни думалъ, представлялось ему одинаково ничтожнымъ и постылымъ. Но всего омерзительне было оставаться здсь: казалось, что самыя стны пропахли какой-то приторной гнилью и изнывали отъ усталости и затхлой скуки. Бутылинъ поспшилъ выйти на воздухъ, слъ въ сани и веллъ хать куда глаза глядятъ. ‘Не я же ему кланяться буду, — думалъ онъ, — странное дло! онъ долженъ придти и поклониться… А впрочемъ, наплевать!..’

Когда прозжали мимо городской управы, у которой стояли экипажи и толпился народъ, онъ вспомнилъ, что сегодня засданіе думы по вопросу о пожертвованіяхъ купца Лопатина. Вспомнивъ объ этомъ, онъ встрепенулся и ожилъ, точно его спрыснули живой водой.

Изъ головы вонъ! совсмъ позабылъ, — соображалъ онъ, бодро поднимаясь по лстниц:— а, должно быть, будетъ потха!’

VIII.

Купецъ Николай Николаевичъ Лопатинъ, владлецъ механической фабрики, еще мсяцъ тому назадъ былъ самымъ популярнымъ въ город человкомъ. Онъ былъ гласнымъ въ дум и въ земств, участвовалъ въ разныхъ обществахъ, коммиссіяхъ, попечительствахъ, совтахъ, комитетахъ и везд что-нибудь жертвовалъ и что-нибудь предпринималъ. Но на него нежданно-негаданно свалилась крупная непріятность. Въ одну ночь къ нему нагрянули съ обыскомъ, перевернули вверхъ ногами домъ и контору, самого же его арестовали и посадили въ тюрьму. Правда, черезъ день его выпустили, разсыпаясь въ извиненіяхъ по поводу прискорбной ошибки, но съ этого времени популярность Лопатина быстро пошла на ущербъ. Какъ изъ рога изобилія, посыпались на него все новыя и новыя непріятности. Повидимому, онъ переносилъ вс эти невзгоды спокойно и даже нсколько иронически, во вс были убждены, что это только наружность, что въ глубин души онъ ошеломленъ, испуганъ, что его грызетъ тоска и что его псенка спта. Знакомые стали отъ него сторониться и при встрчахъ проявляли какую-то подлую суетливость. Друзья съежились и притихли, точно виноватые, и въ ихъ преувеличенно негодующихъ рчахъ слышалось что-то фальшивое, вынужденное и жалкое. Бутылинъ, всегда считавшій Лопатина въ числ своихъ враговъ, злорадствовалъ больше всхъ и, вмст съ другими его недоброжелателями, распускалъ о немъ злобныя сплетни. Всякая новая непріятность, валившаяся на голову Лопатина, доставляла Бутылину наслажденіе.

Въ шинельной, куда вошелъ Бутылинъ, были навалены цлыя груды верхняго платья, поэтому казалось страннымъ господствовавшее кругомъ безмолвіе, нарушаемое только доносившимся изъ залы черезъ корридоръ монотоннымъ чтеніемъ да осторожнымъ шарканьемъ ногъ ходившихъ по корридору управскихъ писцовъ.

Бутылинъ, скрипя сапогами и заглушая чтеніе секретаря, вошелъ въ залу, кивнулъ городскому голов и слъ на свое обычное мсто, рядомъ съ адвокатомъ Мелехинымъ,

— Читали?— шепотомъ спросилъ тотъ, подвигая къ нему номеръ мстной газеты ‘Меркурій’, гд краснымъ карандашемъ была отмчена его, Мелехина, статья подъ названіемъ: ‘Сомнительный даръ’. Онъ, видимо, былъ взволнованъ и безпокойно ерзалъ на мст.

Бутылинъ, не читая, отодвинулъ газету и сталъ слушать чтеца. Читалось заявленіе Лопатина о желаніи его пожертвовать Пушкинской общественной библіотек принадлежавшій ему домъ на Колокольной улиц и капиталъ въ двадцать пять тысячъ рублей и о тхъ сомнніяхъ, какія возникли у него при этомъ, въ виду совершенной необезпеченности библіотечнаго общества въ будущемъ. ‘Общество и библіотека могутъ быть закрыты, — писалъ Лопатинъ, — и тогда по уставу все имущество библіотеки (значитъ и жертвуемый домъ) поступаетъ въ распоряженіе мстной администраціи на благотворительныя цли, по ея усмотрнію’. Чтобъ оградить свое пожертвованіе отъ всякихъ случайностей, Лопатинъ просилъ думу принять отъ него домъ и капиталъ въ собственность города, съ тмъ, чтобы они находились въ распоряженіи библіотечнаго общества, пока оно существуетъ, а по закрытіи его получили другое назначеніе, по усмотрнію думы.

Когда чтеніе окончилось, наступила мертвая тишина. Большинству гласныхъ заявленіе Лопатина показалось почему-то слишкомъ смлымъ, почти дерзкимъ, и они чувствовали себя смущенными.

Голова, волнуясь, нетвердымъ голосомъ просилъ высказаться, но вс молчали. Публика, переполнявшая пространство за перегородкой, напряженно ждала рчей. Молчаніе казалось безконечнымъ. Кто-то сорвался со скамьи, и происшедшій оттого переполохъ на минуту разсялъ напряженность молчанія. Оглянувшись на шумъ, Бутылинъ увидлъ въ публик Лопатина, который стоялъ, прислонившись къ стн, и смотрлъ на гласныхъ. Его веселые, живые глаза смотрли теперь тоскливо и сурово, и самъ онъ показался Бутылину изможденнымъ и похудвшимъ. Молчаніе было слишкомъ продолжительно и становилось невыносимымъ. Наконецъ, посл долгаго колебанія, поерзавъ на мст и привставъ какъ-то бокомъ, адвокатъ Мелехинъ попросилъ слова, но его предупредилъ купецъ Гвоздарниковъ.

— Николай Николаевичъ жертвуетъ домъ и сумму, — заговорилъ онъ, кашляя и прикрывая ротъ рукой:— чего жъ? надо благодарить и все тутъ. Сумма не маленькая — двадцать пять тысячъ, да домъ тысячъ шестнадцать стоитъ…

— Конечно… разумется… само собой, — поддержали его робкіе и какъ-будто чмъ-то обрадованные голоса.

— Слава Богу, — продолжалъ ободренный Гвоздарниковъ, — не на трактиръ, напримръ, или другой предметъ, а на благополезное дло… Пущай же лучше книжку читаетъ который, нежели пировать… Николай Николаичъ не проситъ съ насъ ни копйки, а самъ жертвуетъ…

— Принять, благодарить, чего жъ еще! — блеснувъ золотыми очками, ршительно проговорилъ торговецъ Иголкинъ.

Эти разговоры, повидимому, были для Мелехина тмъ же, чмъ шпоры для коня. Опять привставъ какъ-то бокомъ, онъ ршительно и громко, какъ-бы угрожая кому-то, попросилъ слова, затмъ выпрямился, вызывающе оглядлъ залу и, заложивъ лвую руку за бортъ сюртука, сталъ говорить. Онъ съ величайшею готовностью присоединялся къ только-что высказанному мннію: да, конечно, дло полезное, и надо благодарить… Все это просто, ясно, очевидно и даже, можно сказать, элементарно, и не стоило бы возражать, но…

Здсь ораторъ, употребивъ фигуру умолчанія, остановился, многозначительно приподнялъ плечи, какъ-бы выражая сожалніе по поводу того, что, по независящимъ отъ него обстоятельствамъ, онъ не можетъ высказаться вполн, и затмъ продолжалъ:

— Къ сожалнію, существуютъ нкоторыя особыя, такъ сказать, условія… Дло осложняется, господа, извстными вамъ деликатнаго свойства обстоятельствами, которыя сопутствовали или, врне, предшествовали этому дару… Я, конечно, не позволю себ распространяться на эту щекотливую тему, но думаю, что и безъ того всякій пойметъ, о чемъ я говорю… Обстоятельства эти таковы, что обязываютъ насъ къ исключительной осторожности. Я воздержусь отъ намековъ, и скажу только, что дыму безъ огня не бываетъ. Я укажу на одну сторону заявленія почтеннйшаго Николая Николаича, на его тонъ. Тонъ, говорятъ, длаетъ музыку. А въ данномъ случа тонъ безусловно протестующій, и я ни малйше не сомнваюсь, что заявленіе Николая Николаича такъ и будетъ истолковано, какъ замаскированный протестъ. Можетъ быть, я ошибаюсь, можетъ быть, на самомъ дл никакого протеста нтъ, но онъ можетъ быть усмотрнъ. А разъ онъ будетъ усмотрнъ, то тнь ляжетъ и на жертвователя, и на библіотеку, и на общество, и на думу, и на каждаго изъ насъ, господа. Лично я, можетъ быть, не имлъ бы ничего противъ протеста вообще, т. е. въ смысл указанія кому слдуетъ слишкомъ узкихъ рамокъ, потому что извстная доля свободы въ выраженіи своихъ мнній является необходимымъ условіемъ всякой гражданственности… Это такъ, говоря вообще… Но, господа, только не въ настоящій моментъ, только не со стороны общественныхъ учрежденій, не въ такой форм и не по такому поводу… Для насъ, господа, также поставлены извстныя рамки, изъ которыхъ мы не должны выходить, и не потому только, что это не выгодно или опасно, а и потому, что мы обязаны оправдать оказанное намъ довріе… Хотя все это между прочимъ, и не въ этомъ суть… Суть въ томъ, что и Пушкинское общество, и пожертвованія на библіотеку — дло для насъ въ высокой степени постороннее, и впутываться въ эту исторію, по меньшей мр, неблагоразумно. Потому я полагалъ бы, отклонивъ предложеніе почтеннйшаго Николая Николаевича, рекомендовать ему направить свое пожертвованіе непосредственно по адресу, т. е. въ Пушкинское общество, или же пріискать себ другихъ посредниковъ.

— Ловко! — сказалъ Бутылинъ адвокату, когда тотъ, взволнованный, слъ на мсто. Но адвокатъ сердито, какъ-бы говоря: ‘вс вы дураки, и съ вами не стоитъ связываться!’, ничего не отвтилъ и сталъ платкомъ протирать очки.

‘А что если ударитъ его по лицу*?— въ ту же минуту подумалъ Бутылинъ, и эта нелпая мысль показалась ему чрезвычайно соблазнительной. ‘Если всмъ кулачищемъ въ зубы? въ морду? чтобы видли, какъ бьютъ подлецовъ, а? Потому что вдь подлецъ онъ, и слова его подлыя’…

Глядя на поблднвшее, взволнованное, преступное лицо Мелехина, Бутылинъ чувствовалъ, что у него чешутся руки, и поспшно отвернулся.

Посл Мелехина говорилъ мукомолъ Пустовъ. Тонкимъ бабьимъ голосомъ, который странно противорчилъ его массовой фигур, онъ жаловался, что Лопатинъ съ господиномъ Пушкинымъ впутываютъ гласныхъ въ не хорошее дло, и что надо вопросъ отклонить. Въ публик послышался смхъ. Чувствуя, что смются надъ нимъ, Пустовъ, озираясь, началъ оторопло въ чемъ-то оправдываться, но смхъ все усиливался. Тогда, не прерывая рчи и все такъ-же озираясь, онъ началъ объяснять что-то своему сосду, потомъ слъ.

Голова, схвативъ звонокъ, сердито позвонилъ. Когда шумъ смолкъ и публика успокоилась, попросилъ слова директоръ гимназіи Панкратовъ. Онъ говорилъ ласковымъ, вкрадчивымъ голосомъ, заискивающе улыбаясь и какъ-бы стараясь улыбкой смягчить жестокое значеніе своихъ словъ.

Но Бутылинъ уже не слышалъ его рчи: онъ съ ужасомъ смотрлъ на стоявшаго въ публик человка. Человкъ этотъ былъ покойный Сальниковъ. Бутылинъ видлъ его такъ же ясно, какъ и стоявшаго рядомъ съ нимъ Лопатина. Въ немъ все было страшно знакомо: и румяное лицо, и черные большіе глаза, и русая борода, пологія плечи… Онъ не казался опустившимся и обрюзгшимъ, какимъ былъ въ годъ смерти, а былъ такимъ, какъ въ лучшее свое время, когда нашелъ золото и великодушно пригласилъ Бутылина въ компаніоны. Повидимому, онъ также весело и беззаботно смотрлъ на людей и былъ полонъ радости жизни и веселья. У Бутылина замерло сердце не отъ одного только страха, но и отъ какихъ-то смутныхъ воспоминаній. Ощущеніе холодной стали прошло отъ поясницы къ затылку, и ему показалось, что волосы на голов у него поднялись, какъ щетина… Къ ужасу, который овладлъ имъ, страннымъ образомъ присоединялась тревога, что Сальникова узнаютъ,и тогда наступитъ какая-то ужасная бда… Бутылинъ ни понималъ, какъ не видитъ и не узнаетъ Сальникова стоящій почти рядомъ съ нимъ Лопатинъ. ‘Не надо смотрть’, мелькнуло у него въ голов, и онъ закрылъ глаза…

Въ публик опять поднялся шумъ, — должно быть, рчь директора не понравилась, потому что ему стали шикать, но уже безъ смху, а озлобленно и негодующе. Голова долго звонилъ. Бутылинъ былъ блденъ и страшенъ, но въ суматох на него никто не обращалъ вниманія. Когда онъ открылъ глаза и взглянулъ на то мсто, гд стоялъ Сальниковъ, его тамъ уже не было.

Должно быть, засданіе кончилось, потому что гласные стали шумно подниматься съ мстъ, а публика хлынула къ выходу. Бутылинъ тоже всталъ, но пошатнулся и едва справился съ овладвшею имъ слабостью, однако вмст съ другими гласными пошелъ въ сосднюю комнату, гд помщалось присутствіе городской управы.

— Что съ вами? вы очень блдны, — мелькомъ посмотрвъ на него, сказалъ голова.

— Нтъ, ничего, — высохшими, склеившимися губами съ усиліемъ отвчалъ Бутылинъ.

Голова, не замчая больше ни мертвенной блдности Бутылина, ни страннаго выраженія его глазъ, оживленно заговорилъ о только-что состоявшемся постановленіи думы. Онъ не одобрялъ его.

— Не ладно, не ладно сдлали, — говорилъ онъ съ жаромъ, котораго совсмъ не проявлялъ во время преній:— человкъ къ намъ съ добромъ, а мы съ коломъ. Однимъ словомъ, не хорошо!

Гласные здоровались и заговаривали съ Бутылинымъ. Онъ машинально отвчалъ и даже смялся, но отъ перенесеннаго нервнаго потрясенія весь дрожалъ, и у него мутилось въ глазахъ. Слдовало хать домой, но было страшно выйти въ корридоръ, и онъ, пересиливая свою слабость, оставался… Когда онъ хотлъ ссть на свободный стулъ, у него вдругъ ‘обнесло’ голову, онъ зашатался, схватился за оконную портьеру и оборвалъ ее.

— Не здоровится мн, — пробормоталъ онъ, отвчая думскому секретарю, который его поддержалъ: — будьте добры, велите проводить меня до экипажа.

Бутылинъ, въ сопровожденіи секретаря, въ полусознательномъ состояніи вышелъ въ прихожую, машинально одлся и сталъ спускаться съ лстницы. До него, какъ сквозь сонъ, доносился шумъ и говоръ шедшихъ по лстниц и обгонявшихъ его людей. Передъ нимъ, точно въ бреду, мелькали старыя и молодыя лица. Въ томъ состояніи, въ которомъ онъ находился, ему нисколько не показалось страннымъ, что въ трехъ шагахъ отъ него садился на извозчика Сальниковъ вмст съ какимъ-то черномазымъ человкомъ. ‘Ужъ теперь все равно’, — думалъ онъ. Рядомъ съ нимъ сидлъ въ саняхъ секретарь и обнималъ его.

‘Этотъ зачмъ здсь? ему чего надо?— соображалъ Бутылинъ:— куда, зачмъ онъ детъ со мной?.. А впрочемъ, все равно, пусть… Но o чемъ я думалъ?.. И кажется, со мной случилось что-то непріятное?.. Да, это все тотъ… онъ, котораго я видлъ въ дум… но я одинъ видлъ его, другіе, слава Богу, не видали… Онъ не смотрлъ на меня, но это одна хитрость… я знаю, и я не поддамся… Вотъ детъ извозчикъ, тотъ самый, который увезъ его съ чернымъ человкомъ’…

IX.

Думая, что Бутылинъ пьянъ, его, по установившемуся обычаю, провели не наверхъ, гд находились его апартаменты, а внизъ, въ лвую половину нижняго этажа, гд жила семья. Здсь было жарко и глухо, пахло смсью ладана, деревяннаго масла, желтаго воска, кипариса и праха старо-печатныхъ книгъ, какъ пахнетъ только въ старинныхъ богатыхъ раскольничьихъ домахъ. Полы были сплошь устланы коврами, въ переднихъ углахъ везд висли стариннаго письма иконы въ кіотахъ съ лампадками и подсвчниками. Громоздились одинъ на другомъ подъ самый потолокъ обитые мороженной жестью ‘живописные’ сундуки, по стнамъ красовались пузатые рзные комоды и шкафы съ откосными досками и стеклянными дверцами, за которыми виднлась разставленная горкой фарфоровая и серебрянная посуда, по угламъ и въ простнкахъ стояли небольшіе столики, покрытые вязаными въ тамбуръ скатертями, на стнахъ висли старыя раскрашенныя литографіи, подъ стекломъ въ рамкахъ изъ золотаго бордюра.

На шумъ, испуганно охая и тяжело переваливаясь на ходу, выбжала толстая, рыхлая женщина лтъ пятидесяти, Марья Игнатьевна, жена Бутылина, и сейчасъ же набросилась на мужа, за его безпутное поведеніе.

— Измотался, какъ прокаженный… Еретикъ! ни стыда въ теб, ни совсти…— бранилась она, нисколько не стсняясь посторонняго человка.

— Имъ не здоровится, — сказалъ секретарь, съ удивленіемъ и любопытствомъ осматривая странную домашнюю обстановку милліонера.

Бутылина посадили въ чайной на диванъ, но онъ всталъ и, пошатываясь, побрелъ въ спальню. Тамъ его раздли и положили на огромную кровать, подъ синимъ тяжелымъ пологомъ съ пуховиками, и накрыли стеганнымъ шелковымъ, жесткимъ, какъ лубокъ, одяломъ.

— Царица небесная, мать пресвятая Богородица! — вдругъ запричитала Марья Игнатьевна, и все тло ея, рыхлое и дряблое, какъ жидкій студень, трепетало при каждомъ движеніи.

— Голова-то болитъ?— спрашивала она мужа.

— Болитъ, — нехотя отвчалъ тотъ.

— Стало быть, простылъ: надо пятки и грудь регальнымъ масломъ намазать, горчичникъ на спину поставить.

Изъ дверей выглянула горбатая дочь Бутылина, но, увидвъ незнакомаго мужчину, поспшно скрылась.

— Надо послать за докторомъ, — посовтовалъ секретарь.

— Докторовъ-то у насъ, батюшка, отродясь не бывало, — съ укоромъ возразила Марья Игеатьевна. — Какъ за нимъ пошлешь? Пошлешь, а онъ, можетъ быть, не то лкарство пропишетъ… тогда какъ?.. Бывали случаи…

— Не нужно, не нужно, идите, спасибо, — говорилъ Бутылинъ, съ трудомъ произнося слова.— Отдохну, полежу, пройдетъ все. Кланяйтесь Павлу Иванычу.

Секретарь ушелъ. Марья Игнатьевна растерла мужу пятки, животъ и поясницу, поила его малиной, укрыла шубами, затмъ, сообразивъ, что надо еще поставить піявки на грудь, послала за знакомой татаркой-піявочницей. Замтивъ, что мужъ закрылъ глаза, и думая, что онъ спитъ, она на цыпочкахъ вышла изъ комнаты.

Но Бутылинъ не спалъ. Не смотря на выпитую малину, на пуховики и шубы, которыя горой лежали на немъ, онъ испытывалъ ознобъ во всемъ тл и чувствовалъ себя огромной чужой остывшей массой, въ которой боязливо трепетала его маленькая, ничтожная душа.

Надвигались сумерки. Въ окно глядла багровая заря и поднимавшіеся по ней столбы дыма. Бутылину вспомнилось, какъ въ дтств мать въ такіе багряные вечера пугала его свто-представленіемъ, припомнился и тотъ непобдимый ужасъ, который овладвалъ имъ тогда въ ожиданіи, что вотъ-вотъ затрубитъ труба, разверзнется преисподняя и поглотитъ всхъ, кто не соблюдалъ постовъ, ронялъ на полъ хлбныя крошки, не молился Богу, не слушался старшихъ… ‘Да вдь и теперь никто не знаетъ ни дня, ни часа, — подумалъ онъ, — когда архангелъ вострубитъ въ трубу’…

Въ тяжеломъ багрянц зари, въ самомъ дл, было что-то мрачное и зловщее, какъ-будто вся тяжесть людскихъ грховъ, сгустившись, висла надъ землей… Да, грховъ накопилось много, пора судить живыхъ и мертвыхъ… пора, пора! Одинъ сплошной грхъ, смрадъ и мерзость…

Но заря скоро потухла. Вмст съ наступившей темнотой измнилось и настроеніе. Уже не величественная картина кончины міра и страшнаго суда рисовалась воображенію, а смерть, тьма, червь неусыпающій, холодъ и сырость могилы… Бутылину представилось, что онъ въ гробу, и надъ нимъ тяжелымъ пластомъ лежитъ сырая земля… Ему стало душно и тсно, его стало тошнить, и кто-то сдавилъ его мозгъ… Онъ закричалъ и не узналъ своего голоса: до того онъ былъ страненъ и не похожъ на человческій, и въ изступленіи началъ метаться… Когда на крикъ прибжали семейные, онъ, разбросавъ подушки, шубы и одяла, сидлъ на кровати, тяжело дышалъ и дико озирался. Высказавъ предположеніе, что ему приснился нехорошій сонъ, его опять уложили и спрыснули какой-то водой…

— Дайте огня, — сказалъ онъ хрипло. Принесли большую лампу и поставили на столъ.

— О, Боже мой! — простоналъ Бутылинъ.

Вспомнивъ, что ровно въ девять часовъ, какъ заведенные часы, рядомъ съ нимъ уляжется жена, что она долго будетъ стонать, вздыхать и жаловаться на удушье, потомъ захрапитъ на весь домъ и что тогда уже ничмъ ее не разбудишь, онъ позвалъ Пантелеича и веллъ перенести свою постель въ диванную.

— Кверху?— спросилъ Пантелеичъ.

— Нтъ, здсь, внизу.

— Слушаю-съ.

— И ты со мной ляжешь. Больше никого не нужно.

— Слушаю-съ.

— Вверху въ кабинет у телефона положи Николку. Если позвонятъ, меня разбудить. Слышишь?

— Слушаю-съ. Только одинъ Николка забоится, пожалуй.

— Пусть возьметъ кого-нибудь, хоть Езопку-гармонщика.

— Слушаю-съ.

— На сонъ грядущій почитай мн четьи-минеи.

— Съ удовольствіемъ, готовъ завсегда.

Бутылинъ до двнадцати часовъ ночи слушалъ сказанія о волхв Іустин и объ Іоанн Іерусалимскомъ, который на дьявол въ одну ночь създилъ въ Іерусалимъ къ свтлой заутрен… Сказанія показались ему странными и неправдоподобными, но онъ сокрушенными вздохами и молитвенными восклицаніями старался заглушить въ себ гршныя сомннія. Посл двнадцати часовъ онъ заснулъ.

Былъ еще только девятый часъ утра, а огромный штатъ служащихъ горнаго управленія уже весь находился въ сбор.

Старинное зданіе управленія, украшенное снаружи колоннами и фронтономъ, внутри напоминало грязную, загаженную казарму. Голыя, давно не бленыя стны, закоптлые потолки, окна съ почернвшими рамами и тусклыми стеклами, скупо пропускающими свтъ, вытертые полы, тяжелыя неуклюжія двери, гулкіе, мрачные корридоры и какой-то противный, приторный архивный запахъ, которымъ пропахли здсь и стны, и люди, — все это производило на свжаго человка впечатлніе чего-то мертваго, отжившаго, безнадежно унылаго, точно онъ входилъ въ склепъ. Часть зданія занималъ такъ называемый Глинкинскій музей, складочное мсто всякаго хлама. Здсь хранились разсыпавшіяся въ прахъ старинныя модели доменныхъ печей, кричныхъ горновъ, воздуходувныхъ машинъ, соляныхъ варницъ, куски стали и чугуна, дв пушки, будто бы оставленныя Пугачевымъ, столъ изъ красной мди, какія-то знамена, совершенно истлвшія, кандалы, въ которые былъ закованъ знаменитый разбойникъ Аликай, старинные изразцы съ рисунками не скромнаго содержанія, минералогическія коллекціи, китайскія зеркала, кости мамонта и т. п. Дв комнаты, никогда почти не отпиравшіяся, были заняты кучами изъ обломковъ какихъ-то странныхъ приборовъ и машинъ. Говорили, что здсь въ теченіе почти двухъ столтій погребались всякія усовершенствованія и изобртенія, въ то время какъ сами изобртатели ходили по мытарствамъ приказной волокиты.

За исключеніемъ полутемной пріемной и нсколькихъ кабинетовъ, гд засдали правленскіе тузы, вс комнаты сплошь были заняты столами, за которыми тсно сидли писцы, точно прикованные къ мсту. Было тсно и душно, но порядокъ былъ образцовый, сохранившійся вмст съ безнадежною канцелярщиной еще отъ крпостной эпохи. Говорили шепотомъ, точно боялись кого-то разбудить. Тишина нарушалась только щелканьемъ счетовъ изъ дальней комнаты, гд помщалась бухгалтерія, да скрипомъ перьевъ и шуршаньемъ бумагъ. Вдоль стнъ стояли желтые деревянные шкафы. Горы аккуратно подшитыхъ длъ, не помщавшіяся въ шкафахъ, лежали на полу, на окнахъ, подъ столами.

Иванъ Абрамовичъ, по обыкновенію, незамтно пробрался въ свою комнату съ задняго крыльца, набожно помолился на икону, услся въ кожаное кресло передъ письменнымъ столомъ, понюхалъ табаку и спросилъ у вошедшаго вслдъ за нимъ дряхлаго старика въ сюртук со свтлыми пуговицами, какіе въ пріемной постители.

— Кутиловъ да еще двое какихъ-то, — отвчалъ старикъ, моргая слезящимися, подслповатыми глазами.

— Пусти Кутилова.

Вошелъ человкъ съ краснымъ шадровитымъ лицомъ и раскосыми, безпокойно бгавшими глазами. Въ рукахъ у него была книга въ плохомъ переплет, напоминавшая учебникъ, Онъ былъ, видимо, сильно взволнованъ, хотя старался казаться спокойнымъ.

— Кутиловъ Александръ Яковлевичъ, по своему длу, — отрекомендовался онъ, кланяясь и густо красня.

— Садитесь, — коротко и сухо привтствовалъ его Иванъ Абрамовичъ.— Чмъ могу служить?

Кутиловъ оглянулся на дверь, высморкался и, откашлявшись, посмотрлъ на голыя стны.

— Изволите видть…— началъ онъ, осторожно садясь на стулъ:— хотя, собственно, ничего особеннаго, но все-таки дло до нкоторой степени неудобное…

Затмъ онъ остановился. Иванъ Абрамовичъ, уставившись на него своими ясными глазами, спокойно ждалъ продолженія.

— Такое дло, — продолжалъ Кутиловъ, — что довольно мозговитое… Потому что господинъ инженеръ взглянули весьма серьезно… конечно, напрасно погорячились… потому что дома меня въ ту пору не было — вотъ причина! Вслдствіе чего ни угожденія, ни благодарности… и даже такое оказали свое невжество, что не подали лошадей…

— Но въ чемъ же суть?

— Суть, положимъ что, въ пустякахъ: ошибочка вышла… ну, и больше ничего… и вышла-то не боле, какъ черезъ свою глупость.

Изъ неяснаго, сбивчиваго объясненія, продолжавшагося довольно долго, можно было, наконецъ, заключить, что отъ неумлаго веденія работъ и непримненія необходимыхъ предосторожностей у него на пріиск произошло несчастье: обвалилась шахта, при чемъ задавило пятерыхъ рабочихъ. Въ этомъ ничего не было особеннаго: по словамъ Кутилова, дло было улажено въ пять минутъ и ‘никакого уголовства’ не вышло, но бда оказывалась въ томъ, что окружной инженеръ, которому не угодили, составилъ протоколъ о нарушеніи правилъ.

— Дома меня не было — вотъ бда! отъ этого и ошибочка вышла… былъ приказчикъ одинъ… Конечно, онъ не посмлъ безъ меня поблагодарить ихъ высокородіе… Понятно, они разсердились на наше невжество и остались весьма недовольны… А мн, сами знаете, если все заводить по правиламъ, то, прямо сказать, одно раззореніе!.. Теперь они, пожалуй, и сами жалютъ за свою горячность, потому что былъ я у нихъ нсколько разъ, но, говорятъ, въ настоящее время сдлать уже ничего нельзя… Хлопочите, говоритъ, тамъ… теперь, говоритъ, отъ нихъ все зависигъ… А дло ваше темное: живемъ въ лсу, хорошихъ людей не видимъ…

— Да, да, — задумчиво отозвался Иванъ Абрамовичъ, — но что же, собственно, вамъ отъ насъ нужно?

— Сами знаете, Иванъ Абрамычъ: все въ вашихъ рукахъ, — со вздохомъ отвчалъ Кутиловъ и слегка выставилъ впередъ книгу.

Иванъ Абрамовичъ разсянно посмотрлъ на него и протянулъ руку.

— Позвольте-съ, — произнесъ онъ.

Кутиловъ, обрадовавшись, стремительно подалъ книгу, держа ее корешкомъ внизъ, и снова суетливо заговорилъ.

— Виноватъ, сію минуту, — перебилъ его Иванъ Абрамовичъ и вышелъ въ сосднюю комнату. Здсь онъ вынулъ изъ книги конвертъ, въ которомъ была вложена 25 рублевая ассигнація. Иванъ Абрамовичъ вспыхнулъ и, сердито сунувъ ассигнацію въ жилетный карманъ, вышелъ къ просителю. Лицо его было холодно и строго.

— Къ сожалнію, я ничего не могу, — сказалъ онъ, возвращая книгу.

Кутиловъ торопливо сталъ разстегивать пуговицы сюртука. Иванъ Абрамовичъ, посвистывая, отвернулся къ окну и потому не могъ видть, какъ проситель трясущимися руками вытащилъ изъ бокового кармана другой конвертъ и, боязливо оглядываясь, вложилъ его въ книгу.

— На васъ вся надежда, — застегиваясь и утирая съ лица потъ, говорилъ Кутиловъ.

Иванъ Абрамовичъ обернулся, молча взялъ книгу и опять вышелъ изъ комнаты.

Кутиловъ набожно перекрестился на образъ и ощупалъ карманы, гд у него было припрятано еще нсколько конвертовъ по 50 и по 100 рублей.

‘Неужели еще мало?— шепталъ онъ въ сильномъ безпокойств.— Ужъ надо бы сразу сотнягу… Мать Пресвятая Богородица, помоги!..

Въ дверяхъ показался Иванъ Абрамовичъ. Лицо его было еще надменне и строже.

— Получите! — небрежно промолвилъ онъ, возвращая книгу, и прибавилъ: — сдлать ничего нельзя! — И позвонилъ.

Кутиловъ поблднлъ, потомъ сталъ красенъ, какъ ракъ, и волчкомъ закрутился на мст.

— Ахъ, что вы!.. нтъ, позвольте!.. — суетливо, весь въ движеніи, заговорилъ онъ, разстегивая сюртукъ и залзая въ карманы уже на виду, не скрываясь.— Помилуйте!.. позвольте!.. Это недоразумніе… Сейчасъ… сію минуту…

Иванъ Абрамовичъ съ равнодушнымъ видомъ сталъ барабанить пальцами по стеклу. Кутиловъ, торопясь, точно боясь опоздать и упустить моментъ, вытаскивалъ изъ кармановъ, совалъ, бралъ обратно и снова совалъ въ книгу конверты. Съ перепугу онъ положилъ два конверта по сту рублей. Иванъ Абрамовичъ опять также молча взялъ книгу и вышелъ.

‘Неужели и этого мало? неужто дло не выгоритъ? Господи, помоги! Господи, не оставь!.. Пресвятая Богородица, Симеонъ праведный, Верхотурскій чудотворецъ!..’ — шепталъ Кутиловъ, глядя на икону и обливаясь потомъ. Онъ дрожалъ мелкой дрожью, какъ осиновый листъ, и, чтобъ успокоиться, теръ себ грудь и задерживалъ дыханіе.

Иванъ Абрамовичъ вернулся на этотъ разъ веселый и радостный. Голая голова его, казалось, издавала благосклонное сіяніе, глазки замаслились и улыбались.

— Ну-съ, — весело началъ онъ, садясь въ кресло и указывая взглядомъ на другое.

Кутиловъ слъ, все еще недоврчиво осматриваясь.

— Ну-съ, — повторилъ Иванъ Абрамовичъ и, весь сіяя доброжелательствомъ, заговорилъ съ такой милою простотой и задушевностью, точно поврялъ лучшему другу свои завтныя мечты. Кутиловъ слушалъ, и съ лица его не сходила подлая, идіотски угодливая улыбка.

— Понимаете?— спрашивалъ Иванъ Абрамовичъ

— Какже-съ, помилуйте! — отвчалъ Кутиловъ, весь трепеща отъ переполнявшаго его чувства восторженной благодарности.

— Стало быть, я могу быть въ надежд? — спрашивалъ онъ, уже уходя и прощаясь.

Иванъ Абрамовичъ только кивнулъ головой и благосклонно протянулъ ему руку.

— Очень, очень вами благодаренъ, — съ необыкновеннымъ чувствомъ говорилъ Кутиловъ, и на лиц его, дйствительно, было столько преданности и глубокой, располагающей къ себ благодарности, что только такой скептикъ, какимъ былъ Иванъ Абрамовичъ, могъ заподозрить ихъ искренность и по уход гостя сказать: ‘этакая скаредная свинья!’

Посл Кутилова перебывало еще нсколько просителей. Вс они почему-то испуганно оглядывались на дверь, очень подробно, но запутанно, съ оттнкомъ таинственности, говорили о своихъ длахъ, и вс старались незамтно отъ Ивана Абрамовича засунуть куда-нибудь подъ книгу или прессъ-бюваръ заране припасенные конверты или же прямо совали ему въ руку, но такъ, чтобы онъ этого не замтилъ. И онъ, въ самомъ дл, не замчалъ, свободно и просто опуская руку въ карманъ панталонъ.

Смотря по надобности, Иванъ Абрамовичъ былъ то холоденъ, то привтливъ, то ласковъ, то суровъ, то задумчивъ и серьезенъ, то игриво любезенъ. Однако, не смотря на свою огромную выдержку, онъ былъ сегодня нсколько разсянъ и безпокойно посматривалъ на часы. Онъ ждалъ къ себ двухъ тузовъ: управляющаго Курьинскими горными заводами инженера Кваснинскаго, и Бутылина, обоихъ по очень важному длу.

Дло Кваснинскаго заключалось въ томъ, что онъ попалъ въ большую непріятность съ постройкой заводской желзной дороги. Дорога проведена была частью по собственной, частью по казенной дач и по надламъ мастеровыхъ. Подъ дорогу ушло много усадебной, снокосной и пахотной земли крестьянъ, при чемъ нсколько крестьянскихъ домовъ было сломано безъ вдома и даже предупрежденія домохозяевъ. Въ Салминскомъ завод были снесены торговыя лавки, зданіе волостнаго правленія и пожарный сарай, а самая площадь обращена въ дровяной дворъ. Все сдлалось въ разсчет на полную беззащитность населенія. Дорога была благополучно доведена до конца, подъ глухой ропотъ обиженныхъ и раззоренныхъ людей. Мастеровые не посмли заводить кляузъ даже и тогда, когда позда, двигаясь по улицамъ, стали калчить людей и животныхъ. Посл первыхъ несчастій, большею частью съ дтьми, Кваснинскій распорядился поставить на перекресткахъ улицъ, гд проходила дорога, столбы съ надписью: ‘берегись позда!’ — чмъ ограничились вс предосторожности. Дорогой пользовались только заводы, чиновники и должностныя лица. Населеніе продолжало здить по старымъ дорогамъ, которыя вскор стали непрозжими. Мастеровые пробовали ихъ чинить, но заводоуправленіе воспретило брать для ремонта лсъ и щебень, и попытки эти больше не повторялись.

Населеніе перенесло эту обиду, какъ тысячи другихъ, въ угрюмомъ молчаніи. Кляуза пришла оттуда, откуда ее меньше всего ожидали. Дло началось съ того, что Кваснинскій поссорился въ клуб въ земскимъ начальникомъ и, какъ неограниченный самодуръ въ своемъ муравейник, приказалъ его вывести. Тотъ ршился мстить и на другой же день послалъ куда слдуетъ донесеніе о дорог. Началась весьма непріятная для всхъ переписка. Желзная дорога не булавка, которую можно спрятать, однако оказалось, что ршительно никто изъ властей не зналъ о ея существованіи, и только путемъ продолжительной переписки было установлено, во 1-хъ, что дорога, дйствительно, существуетъ, во 2-хъ, что она построена безъ надлежащаго разршенія, въ 3-хъ, что на протяженіи 12 верстъ она идетъ черезъ казенную дачу, въ 4-хъ, что при постройк ея производилось принудительное отчужденіе крестьянскихъ земель безъ всякаго вознагражденія. Выходила прескверная исторія, предстояли большія хлопоты, и требовалось много мудрости, чтобы уладить это дло хоть сколько нибудь прилично.

XI.

Увидвъ въ окно подъхавшій къ дому экипажъ Кваснинскаго, Иванъ Абрамовичъ поспшно выпроводилъ отъ себя какого-то неважнаго постителя и приготовился къ встрч, но онъ напрасно торопился: Кваснинскій прослдовалъ къ главному начальнику. Это было очень непріятно Ивану Абрамовичу: во-первыхъ, Кваснинскій этимъ выказывалъ ему нкоторое пренебреженіе, во-вторыхъ, старикъ могъ что-нибудь напутать. У генерала Кваснинскій пробылъ довольно долго. Иванъ Абрамовичъ ходилъ по комнат въ ожиданіи, что его позовутъ, но его не позвали.

Наконецъ, въ корридор послышались частые и мелкіе, шмыгающіе, какъ-будто крадущіеся шаги Кваснинскаго. Иванъ Абрамовичъ слъ за столъ, притворившись углубленнымъ въ занятіе.

Кваснинскій вошелъ съ беззаботнымъ видомъ, громко смясь, и сразу заговорилъ о чемъ-то веселомъ и забавномъ. Его широкое и румяное лицо, съ черною, какъ смоль, бородою и такими же волосами, морщилось отъ смха, маленькіе живые глазки щурились, бойко выглядывая изъ-подъ нависшихъ бровей. Этотъ человкъ, извстный своею чрезвычайною жестокостью, былъ, однако, всегда веселъ и не испытывалъ никогда ни чувства стыда, ни угрызеній совсти. Его сутулая медвжья фигура говорила о несокрушимомъ здоровь. Чрезвычайно характерная циничная улыбка не сходила съ его губъ, и было въ этой улыбк что-то въ высшей степени фальшивое, наигранное, чувственное, плотоядное и вмст съ тмъ наглое, откровенно безстыдное, почти кощунственное. Его маленькіе, блестящіе, острые глаза со взглядомъ ехидны и странная улыбка производили жуткое впечатлніе: всякій смутно чувствовалъ, что передъ нимъ человкъ отптый, развращенный до послднихъ предловъ, свободный отъ всякихъ моральныхъ стсненій, для котораго нтъ ничего неприкосновеннаго и святого. Даже видавшій виды Иванъ Абрамовичъ роблъ въ его присутствіи и терялъ свою обычную самоувренность.

Кваснинскій развязно услся въ кресло и протянулъ ноги, не переставая говорить. Онъ разсказывалъ какую-то скандальную исторію, не то анекдотъ, не то истинное происшествіе, но съ такими подробностями, что Иванъ Абрамовичъ краснлъ, какъ двица. Кваснинскій громко хохоталъ, прищелкивалъ языкомъ и подмигивалъ, какъ-будто намекая еще на что-то, чего нельзя сказать, но что касается уже самого Ивана Абрамовича. Иванъ Абрамовичъ улыбался, циническія выраженія коробили его непривычный слухъ.

— Старикъ совсмъ изъ ума выжилъ, — безъ всякаго перерыва продолжалъ Кваснинскій:— я ему о дл, а онъ объ Ландышевой. Подписку устраиваетъ, шутъ гороховый. Я было и то, и се, но ему хоть колъ на голов теши. Стара стала, глупа стала… да, да… А вотъ это вамъ на пряники.

И Кваснинскій небрежно бросилъ на диванъ пачку, перевязанную шнуркомъ.

— Сверхъ обычнаго здсь и чрезвычайное.

— Сколько?— спросилъ Иванъ Абрамовичъ.

— Дв тысячи.

Иванъ Абрамовичъ помолчалъ и сказалъ:

— Мало.

— Неужели?

— Могу васъ уврить.

— А, по моему, предовольно. Вы человкъ умный, я буду прямо говорить. Подсчитайте-ка, милйшій, во что намъ обойдется эта ошибочка, а? За земскаго начальника шесть тысячъ, ей-ей, не вру! Главному лсничему четыре тысячи, окружному инженеру тысячу, старичку на благотворительность пятнадцать тысячъ, вамъ на извстныя дла (Кваснинскій подмигнулъ) дв тысячи… итого двадцать восемь тысячъ! А конца еще не видно… да-съ… Вдь еще и тамъ съ насъ шкуру сдерутъ, какъ вы думаете, а?..

— Все это пустяки. Дло не двадцать восемь тысячъ стоитъ, многоуважаемый Николай Андреичъ, и при томъ рискъ…

— Не спорю, не смю спорить, милйшій… но нельзя же съ живого человка шкуру драть. Какую именно цифру считали бы вы нормальной?

— Десять тысячъ.

— Гмъ! это много, милйшій. Пять, грхъ пополамъ, а?

— Не торгуйтесь, многоуважаемый Николай Андреевичъ. Мн, право, совстно говорить объ этомъ. Восемь тысячъ — больше я не уступлю ни копйки.

— Да будетъ такъ, душа моя. Говоря откровенно, вы самый полезный человкъ. Пусть такъ, — соблаговолите дополучить. Итакъ, съ этимъ мы покончили, но еще есть кой-какіе пустячки. Верхне-Курьинскій земскій начальникъ продолжаетъ оправдывать мужиковъ за лсныя порубки. Я писалъ губернатору, но просилъ бы и васъ написать.

— Да вдь и мы писали, но тотъ представилъ объясненіе, что изъ тысячи восьмисотъ длъ имъ оправданы только семьдесятъ два.

— Да, но и этого не должно быть. А главное, что онъ допускаетъ вредную для заводовъ мотивировку своихъ ршеній, ссылается на сомнительныя статьи. Вотъ я захватилъ для образца.

— Хорошо, мы напишемъ еще разъ.

— Благодарю. Скажите: а правда ли, что Бутылину разршена аренда Аксайскаго завода?

— Не знаю, не слыхалъ, — не сморгнувъ глазомъ, отвчалъ Иванъ Абрамовичъ.

Кваснинскій захохоталъ и, ощупавъ Ивана Абрамовича, сказалъ какую-то сальность.

Выходя, онъ столкнулся въ корридор съ Сольскимъ, который очевидно его поджидалъ. Кваснинскій дружески обнялъ его за талію, и они вмст пошли по корридору.

— Я хотлъ показать вамъ статейку, которую я приготовилъ для печати, — началъ Сольскій, — нчто въ род историческаго очерка… Можетъ быть, въ ней что-нибудь не такъ…

— Да вдь не напечатаютъ, милйшій, — перебилъ его Кваснинскій.

— Почему?

— Вы сами говорили, что отдано строжайшее распоряженіе не пропускать никакихъ статей, если он не будутъ одобрены главнымъ начальникомъ. Но ваша, можетъ быть, получила одобреніе?

— Положимъ, нтъ.

— Тогда изъ за чего же вы старались, любезнйшій?

— Пошлю въ столичную прессу.

— Что же, это хорошо.

— У меня факты изъ самыхъ достоврныхъ источниковъ, какъ вы знаете.

— Знаю, знаю. Но почему это можетъ меня интересовать?

— Потому что отчасти дло касается васъ.

— Ну, и что же?

— Можетъ быть, вы просмотрите статью?

— То-есть, по просту говоря, вы хотите содрать съ меня малую толику, милйшій?

Они посмотрли другъ на друга, и оба засмялись.

— Это о желзной дорог?— спросилъ Кваснинскій, мняя тонъ:— сколько вамъ надо?

— Статья около печатнаго листа. Обыкновенный гонораръ составилъ бы сто рублей, но, въ виду исключительныхъ обстоятельствъ, я возьму въ десять разъ больше, т. е. тысячу рублей.

Кваснинскій захохоталъ.

— За прочтеніе?

— Нтъ, я продаю вамъ статью.

— Вотъ что, милйшій: берите сто рублей и убирайтесь вонъ. И то потому только, что вы мн еще пригодитесь.

— Дайте хоть двсти.

— Ну, пусть. Теперь скажите: разршена Бутылину аренда Аксайскаго завода?

— Разршена.

— На тхъ самыхъ условіяхъ?

— Да.

— Когда?

— Только что.

— Отлично. Получайте свой гонораръ. Очень хорошо. Это для меня большой козырь. Сегодня вы будете тамъ, душа моя?

— Гд?

— Въ дтской.

— Вроятно.

— Стало быть, до свиданія.

И, слегка пощекотавъ Сольскаго, Кваснинскій удалился своей крадущейся походкой.

Бутылинъ почему-то сильно опоздалъ и пріхалъ въ управленіе только въ половин третьяго. Ивану Абрамовичу онъ показался страннымъ, неестественно возбужденнымъ и какъ-будто встревоженнымъ. Онъ разсянно пробжалъ проектъ договора, составленный Иваномъ Абрамовичемъ, и сказалъ:

— Все равно, я согласенъ.

Когда Иванъ Абрамовичъ спросилъ, что онъ намренъ предпринять съ арендованнымъ заводомъ, Бутылинъ какъ-то странно и подозрительно посмотрлъ на него.

— Не знаю, — помолчавъ, отвчалъ онъ, нахмурясь: — можетъ быть, такъ оставлю: пусть стоитъ и гніетъ, а, можетъ быть, стану наживать милліоны.

— Лучше ужъ милліоны, — улыбаясь, возразилъ Иванъ Абрамовичъ.

— Вы думаете?

— Кажется, это ясно, какъ день.

— Не знаю, для меня теперь ничего не ясно. Туманъ передъ глазами. Много хлопотъ, а къ чему? на какой дьяволъ? Усталъ я, а грховъ тьма.

— Какихъ грховъ?

— Какихъ?— Бутылинъ усмхнулся.— Всякихъ. Ихъ тьма темъ. Вс мы въ грх живемъ, а къ чему — не знаю. Вы не видали Лопатина? Ма почему-то все лицо его представляется… жалкое такое… А этотъ Мелехинъ… почему никто не дастъ ему въ морду?

— Разв вы разошлись съ Мелехинымъ?— съ удивленіемъ спросилъ Иванъ Абрамовичъ.

— Нтъ, а что?

— Вы такъ о немъ говорите.

— Да, онъ мой повренный по дламъ… но я не объ этомъ, я объ Лопатин. Знаете, я чуть не ударилъ его тогда въ дум, то-есть, не Лопатина, а Мелехина, и напрасно удержался.

Бутылинъ засмялся, и смхъ его показался Ивану Абрамовичу такимъ страннымъ, что онъ не ршился разспрашивать.

— Вы знаете, что у меня сынъ есть? — спросилъ Бутылинъ:— сынъ… золоторотецъ?

Иванъ Абрамовичъ не сразу отвтилъ.

— Знаю, — наконецъ, проговорилъ онъ.

— Пьяница, пропащій человкъ… Я выгналъ его изъ дому, знаете?

— Да, слышалъ что-то въ этомъ род.

— Затмъ есть дочь… горбатая, некрасивая двушка-вковушка… калка убогая… знаете?

— Да, да…

— И жена… квашня, которая прокисла. Вотъ вс мои наслдники. Выходитъ, что я изъ-за нихъ стараюсь. Мн пятьдесятъ пять лтъ, старость подходитъ, а тамъ смерть. Стало быть, все ни къ чему.

— Боже мой! да вы проживете еще столько же, — возразилъ Иванъ Абрамовичъ:— у васъ даже сдыхъ волосъ нту, кровь съ молокомъ! На видъ вамъ еще и сорока дать нельзя.

— Положимъ, я здоровъ и еще въ сил, но на долго ли?.. Мн мысли разныя приходятъ… Если бы не одно обстоятельство… Конечно, я еще могу постоять за себя… Да, да… Хотятъ меня раззорить, но я милліоны приложу къ милліонамъ.

— Кто васъ хочетъ раззорить?

— Такъ… одинъ человкъ… онъ ходу мн не даетъ. Это я такъ… это я къ тому, что я еще не старъ и могу дла длать. Однако, до свиданія. Значитъ, завтра у нотаріуса. Благодарность вы получите тоже завтра… сколько слдуетъ… я знаю, помню…

Иванъ Абрамовичъ проводилъ Бутылина до самой передней.

XII.

Четвертаго декабря дамскимъ комитетомъ устраивался благотворительный базаръ, а шестаго маскарадный вечеръ.

Устроительницы, утомленныя двухнедльными хлопотами, несогласіями, сутолокой и суетой, ходили, какъ шальныя. Какъ всегда, въ послдній моментъ оказалось, что многое сдлано не такъ, и надо передлывать, многое упущено, о многомъ совсмъ позабыли. На вещахъ не было цнъ, надо было снова сортировать ихъ, оцнивать и наклеивать ярлыки. Прейсъ-курантъ оказался съ неприличными опечатками, и приходилось длать въ немъ исправленія. Дамы набросились было на Сольскаго, но тотъ огрызнулся, сказавъ, что у него голова идетъ кругомъ отъ безтолковщины. Онъ былъ не въ дух, потому что все еще не получилъ общанной тысячи рублей. Полагая, что его обманули, онъ изобрталъ для Бутылина всевозможныя непріятности и давалъ себ слово насолить ему во что бы то ни стало. Споообовъ насолить оказывалось много, но вс они были неудобны въ томъ отношеніи, что могли грозить непріятностями и тому учрежденію, гд служилъ Сольскій, а слдовательно, и ему самому. Однажды онъ случайно столкнулся съ Бутылинымъ въ ювелирномъ магазин и грубо напомнилъ ему о недоимк. Бутылинъ засмялся.

— Знаю, знаю, — сказалъ онъ:— за мной не пропадутъ.

И тутъ же отсчиталъ ему десять сотенныхъ. Сольскій небрежно сунулъ деньги въ карманъ, кивнувъ головой.

— Пока квиты, а тамъ видно будетъ, — сказалъ онъ съ вызывающимъ видомъ.

Но Бутылинъ не обратилъ на это никакого вниманія и фамильярно потрепалъ его по плечу.

— А вдь врно ты говорилъ о грошевыхъ-то душахъ, — началъ онъ весело, переходя на ты:— гроши считаютъ, а тысячи упускаютъ. Не сумли содрать настоящаго куша… Мелко плаваютъ… Старыя приказныя крысы… Ха, ха!.. Ты изъ новенькихъ… Изъ молодыхъ… Въ теб нахальства и жадности много, а это главное… Молодецъ!… Завтра у меня поздравка, приходи и ты.

— Спасибо, я не приду.

— Что такъ?

— А потому, что мы мелко плавать не любимъ, мы глубже забираемъ.

Бутылинъ захохоталъ.

— Ну, чортъ съ тобой! Пока ты еще молокососъ, и, стало быть, мн на тебя наплевать!

‘Одной тысячью ты отъ меня не отдлаешься, нтъ!’ — злобно размышлялъ Сольскій, выходя изъ магазина.

— Въ Перекупной переулокъ! — крикнулъ Бутылинъ, садясь въ сани.

— Къ Амаліи Карловн?— идіотски-радостно ухмыляясь, спросилъ кучеръ, зная, что хозяинъ въ дух и что съ нимъ можно говорить.

— Не разсуждать, болванъ!

Кучеръ, хихикнувъ, погналъ лошадей.

Съ главной улицы сани свернули въ пустынный переулокъ и, миновавъ нсколько узкихъ, кривыхъ улицъ, остановились передъ срымъ заборомъ съ низкими воротами.

Отворивъ калитку, Бутылинъ пошелъ по дорожк между двумя снжными сугробами къ крыльцу небольшого чистенькаго домика, въ которомъ мерцалъ огонекъ, и позвонилъ. Огонь въ окнахъ тотчасъ же погасъ, но на звонокъ долго никто не отзывался. Бутылинъ нетерпливо позвонилъ еще разъ.

Изнутри смутно доносились глухіе и тревожные звуки какой-то суеты. Наконецъ, загремлъ запоръ, дверь отворилась, и показалась запыхавшаяся, испуганная, притворно улыбавшаяся горничная.

— Дома?— спросилъ Бутылинъ.

— Пожалуйте-съ.

Проходя по корридору, Бутылинъ замтилъ подъ диваномъ мужскія калоши и заткнутое за шкафъ чье-то форменное пальто. ‘Что это значитъ?* — подумалъ онъ, но тотчасъ отогналъ отъ себя непріятное подозрніе и, не измняя на лиц ликующей улыбки, прошелъ въ гостиную.

Съ крикомъ радости выбжала къ нему навстрчу пышная блокурая красавица въ желтой распашной блуз, съ распущенными роскошными волосами. Съ восторженной улыбкой, которая странно противорчила безпокойно бгавшимъ глазамъ, она упала къ нему на грудь, томно посмотрла въ глаза и звонко поцловала въ губы.

— Наконецъ-то! противный! — укоризненно и капризно говорила она, тормоша его и надувая губки.— Не приходилъ цлую вчность… какъ не стыдно!…

— Что длать! — отвчалъ Бутылинъ съ блаженной улыбкой.— Возьми-ка вотъ, понравится ли?— прибавилъ онъ, вынимая изъ кармана сафьянный футляръ.

Амалія раскрыла футляръ и впилась въ него глазами. Вслдъ за тмъ въ рукахъ ея ослпительно сверкнула всми цвтами радуги брилліантовая брошь, которую она стала поспшно прикладывать то къ волосамъ, то къ груди.

— Настоящіе? неужели?— странной скороговоркой спрашивала она, не отрывая отъ зеркала глазъ.

— Не фальшивые… ха, ха!…

— ‘Ахъ, какъ смшно-о!’ — запла она и вдругъ кинулась къ Бутылину и стала его душить. — Зацлую… до смерти… — говорила она въ иступленіи.

Бутылинъ хохоталъ разслабленнымъ жирнымъ смхомъ и лицо его разползлось въ блаженную масляную улыбку.

— Сколько заплатилъ?

— Ну, вотъ еще!… теб что за дло!…

— Нтъ, сколько, сколько? Скажи.

— Почти тысячу.

— Неужели? такъ много?… У-у!… Но ты ужасно, пронзительно милъ!

И она, округливъ руки, лебедкой прошлась по комнат.

‘А, однако, чьи у ней калоши въ корридор?’ — подумалъ Бутылинъ, но сейчасъ же опять отогналъ отъ себя непріятную мысль и, глядя на Амалію, которая въ своемъ возбужденіи была соблазнительно хороша, продолжалъ блаженно улыбаться. ‘А вдь красива, стерва’, — думалъ онъ, любуясь ею.

— Тамъ въ саняхъ корзина съ шампанскимъ, — сказалъ онъ:— вели принести, для поздравки. Кучера отпусти.

— Съ чмъ поздравка? съ обновой?

— Нтъ, есть другая причина.

— Какая?

— А вотъ погоди, сперва неси шампанское.

Когда вино заискрилось въ бокалахъ, Бутылинъ сказалъ, улыбаясь:

— Ну, поздравляй!

— Съ чмъ? опять съ орденомъ, что ли?

— Почище ордена.

— Что жъ такое? Я не знаю.

— Однимъ словомъ, поздравляй.

— Ну, поздравляю.

— Какъ слдуетъ, поздравляй.

— Изволь.

Оно звонко поцловала его и выпила вино.

— Здорово!… Теперь я теб объясню, — торжественно началъ Бутылинъ и вытащилъ изъ кармана бумагу.— Видишь это? вотъ эту бумагу? Плевая на видъ бумажка: здсь исписано, тутъ исписано, печать, штемпель — больше ничего… А знаешь ли, что это такое?

— Очень мн нужно знать!

— Погоди! Ты вникни, бумажка эта весьма занимательная: въ ней, въ этой бумажк-то — милліоны.

— Ого! въ этой бумажк? какъ такъ?

— А вотъ такъ.

— Что же это такое?

— Договоръ съ казной. Читай вотъ: ‘тысяча восемьсотъ’ и прочее…. ‘Купецъ первой гильдіи потомственный почетный гражданинъ Пахомъ Саввичъ Бутылинъ заключилъ сей договоръ’ и такъ дале… ‘объ арендномъ содержаніи Аксайскаго завода на нижеслдующихъ условіяхъ’…. Понимаешь?

— Дрянной заводишка, нечего понимать!

— Положимъ, но ты погоди, слушай. Пунктъ первый: ‘Аксайскій заводъ въ полномъ состав съ находящимися при немъ хозяйственными и жилымизданіями, сооруженіями, мастерскими, механизмами, инструментами, плотиною и прудомъ и состоящею при завод казенною заводскою землей въ количеств 26580 десятинъ 1214 квадр. саженъ, отдается мн, Бутылину, въ арендное содержаніе на срокъ девяносто девять лтъ со дня подписанія настоящаго договора’… Понимаешь?

— Ну, понимаю. Дальше-то что?

— Замть: на девяносто девять лтъ. Это называется на ученомъ язык опытъ отдачи казенныхъ горныхъ заводовъ въ частное содержаніе… ха, ха, ха!… Заводишка, дйствительно, дрянь, да не въ этомъ дло. Пунктъ второй: ‘мн, арендатору, кром лса, произрастающаго на заводской земл, предоставляется право получать таковой по мр надобности, какъ для топлива, такъ и для построекъ, изъ сосднихъ Аннинской и Юговской казенныхъ дачъ безвозмездно, а изъ другихъ сосднихъ дачъ, Монетной и Косулинской, за плату по двадцати пяти копекъ за кубическую сажень’. Пунктъ третій: ‘Мн, арендатору, предоставляется исключительное право на мсторожденія золота, мдныхъ и желзныхъ рудъ и другихъ полезныхъ ископаемыхъ въ Аксайской, Юговской и Аннинской дачахъ, каковыя дачи по отношенію къ сказаннымъ ископаемымъ для поисковъ постороннихъ лицъ должны быть закрыты, на основаніи статьи 5-й правилъ о частной горной промышленности’.

— Неужели ты все это будешь читать?

— Не перебивай, имй минуту терпнія: пунктъ четвертый… Здсь предоставляется мн право уничтожать старыя и возводить новыя постройки и сооруженія, строить новые, заводы, фабрики, мастерскія и прочее… Пунктъ пятый и шестой… разныя подробности… Это пропустимъ… Восьмой тоже… Пунктъ девятый: ‘принадлежащая Аксайскому заводу земля сдается мн, Бутылину, по планамъ, а все проче, имущество по описямъ. Планы и описи подписываются обими сторонами. Оцнка передаваемаго имущества производится особою коммиссіею’… Тутъ меня, конечно, поприжмутъ, придется коммиссіи отвалить тысячъ до пяти… Грошевыя души, съ нихъ достаточно… Но поняла ли ты, наконецъ? ничего не поняла?… Ха, ха, ха!…

Амалія пожала плечами. Бутылинъ засмялся и сказалъ:

— Ты дура, но я теб объясню. Прежде всего вникни, что я получаю въ свое владніе на сто лтъ безъ одного года богатйшіе желзные и мдные рудники, золотые пріиски и въ придачу цлое королевство. Аксайскій заводъ я въ счетъ не кладу, мн онъ не нуженъ, хотя тамъ думаютъ. что въ немъ-то и заключается вся суть… Но какая же арендная плата? какъ ты думаешь?

— Почемъ я знаю!

— Ну, все-таки?

— Ну, сорокъ… пятьдесятъ… ну, сто тысячъ?

— Меньше.

— Ну, двадцать?…. десять тысячъ?…

— Еще меньше.

— Ну, тысячу… сколько же?

— А вотъ пунктъ десятый: ‘въ вознагражденіе казны за отдачу въ арендное содержаніе Аксайскаго завода на перечисленныхъ выше условіяхъ я, арендаторъ, обязуюсь уплачивать: 1) горную подать съ выплавляемыхъ металловъ въ размр, установленномъ въ закон для частныхъ заводовъ, 2) попенныя деньги съ кубической сажени лсныхъ матеріаловъ, если таковые будутъ вывезены изъ Монетной и Косулинской дачъ, 3) земскіе и другіе сборы, установленные законами, съ передаваемаго мн казеннаго имущества.’ Вотъ и все.

— Стало быть, даромъ?— спросила Амалія.

— Ты догадлива: даромъ, потому что горную подать и налоги я и такъ обязанъ платить.

Бутылинъ, схватившись за бока, захохоталъ.

Амалія смотрла на него несмющимися глазами. Лицо ея вдругъ утратило недавнее оживленіе и значительную часть своей привлекательности. Подарокъ Бутылина уже не казался ей такимъ щедрымъ. ‘Могъ бы и не такъ раскошелиться, старый чортъ!’ — думала она.

— Геніальнйшая операція! не правда-ли?— смясь, говорилъ между тмъ Бутылинъ, воображая, что онъ очень радуется и ликуетъ.— На все нуженъ умъ, смлость и широта замысла… Главное — широта… Проницательность и знаніе дла… И даже до такой степени, что по оффиціальному представленію я заключаю невыгодную, почти раззорительную для себя сдлку, снисходя къ бдственному положенію населенія… Слдовательно, благодтель народа… Поэтому въ контракт имется еще одинъ пунктъ… вотъ онъ… одиннадцатый: ‘если въ теченіе аренднаго срока дла завода за истощеніемъ рудъ или по другимъ причинамъ пойдутъ малоуспшно, то мн, арендатору, предоставляется право отказаться отъ аренды, предупредивъ объ этомъ горное начальство за два года’… Это прибавлено, жалючи меня, чтобъ не затягивать петлю… Я очень на этомъ пункт настаивалъ. Разгадка заключается въ томъ, что Аннинскій округъ искони давалъ казн большіе убытки. Постепенно позакрывали вс заводы — остался одинъ Аксайскій. Но убытки были огромные, — ршили и его закрыть. По закону съ закрытіемъ заводскаго дйствія казна должна дать населенію земельные надлы и готовое продовольствіе. Стало быть, предстояли дольшіе расходы и много хлопотъ. Тутъ-то я и предложилъ свою комбинацію. Ну-ка, еще бутылочку. Рискъ благородное дло, но здсь даже и никакого риска… На вс хлопоты я издержалъ тысячъ пятьдесятъ, — дешевле пареной рпы… Мелко плаваютъ, ай-ай мелко!… грошевики!… Ну-ка-съ…

Обыкновенно неразговорчивый Бутылинъ говорилъ безъ умолку: имъ овладла странная, безпокойная болтливость. Онъ пускался въ подробныя дловыя выкладки и вычисленія, строилъ планы будущихъ промышленныхъ предпріятій, подводилъ итоги, подсчитывалъ барыши, и все у него выходило какъ-то скаредно и мелко, скучно, безжизненно и блдно, хотя говорилъ онъ о милліонахъ.

— Ежели я только одну четверть лса изведу на срубъ и продамъ въ Царицын, — говорилъ онъ, — то я въ три года выручу до полутора милліона… Одной желзной руды можно продавать на двсти тысячъ въ годъ. А золото?… Я старателей пущу, пускай ищутъ… А заводъ-то я, можетъ быть, строить еще и погожу. И такъ безъ хлопотъ наживу милліоны.

— У тебя и безъ того много, на что теб?— сказала Амалія.

— А надо еще больше… Надо доказать тутъ одному… И окажу… ужъ теперь-то я докажу! Одинъ молодецъ совтовалъ мн образовать акціонерное общество съ капиталомъ эдакъ милліоновъ въ двадцать. И картину рисовалъ заманчивую, въ американскомъ вкус. А я ему говорю: какъ ты, умный человкъ, пустяков не понимаешь? Къ чему мн общество? Зачмъ длиться, когда я могу всмъ одинъ завладть?… Американскія штуки: перспективы, промышленное оживленіе и прочее… эксплуатація и разныя слова… чортъ съ ними! Стараго воробья на мякин не проведешь…

Бутылинъ распространился было о своихъ подвигахъ въ Петербург, но говорилъ вяло, безъ оживленія и, наконецъ, умолкъ. Въ сущности главное все уже было сказано, оставались только подробности. Онъ посмотрлъ на поблекшее лицо Амаліи, и откуда-то снизу, со дна души, какъ взбудораженная гнилая муть въ застоявшейся ям, поднялось въ немъ чувство оскомины, отвращенія къ жизни и поглотило послдніе остатки радостнаго, хвастливаго возбужденія, — къ сердцу опять подступила привычная знакомая тоска. Онъ нахмурился, на лбу и вокругъ глазъ появились скорбныя морщины. ‘Зачмъ я хвастаюсь передъ этой шкурой?’ — подумалъ онъ и брезгливо оглянулся кругомъ. Все говорило о лнивомъ, неряшливомъ существованіи, о томительной праздности.

— Какой у тебя безпорядокъ! — сморщился онъ, едва сдерживая раздраженіе:— вонъ юбка… зачмъ она тутъ?… туфли, колбаса, хлбныя крошки…

— Это все Маша… ничего не смотритъ, втренная двченка…— недовольно проворчала Амалія.

Бутылинъ нахмурился еще больше.

— А калоши у тебя чьи въ корридор?— спросилъ онъ.

— Какія калоши?

— Со шпорами.

— Что ты врешь? съ какими шпорами? Ахъ, какая неправда!

— И форменная шинель.

— Какой вздоръ! что такое! вотъ ужъ ничего подобнаго!

— Я своими глазами видлъ.

— Ты просто врешь. Что ты видлъ? Ничего ты не могъ видть!

— А вотъ, посмотримъ, — сказалъ Бутылинъ и, взявъ свчу, вышелъ въ корридоръ.

Здсь, однако, ни калошъ, ни шинели не оказалось.

— Улепетнулъ молодчикъ, — озираясь, говорилъ Бутылинъ:— вотъ тутъ были калоши, а здсь шинель.

— Теб приснилось или ты съ ума сошелъ.

Бутылинъ захохоталъ.

— Обыщи весь домъ… допроси дворника, горничную…

— Очень нужно!.. къ чорту все! Маша! подай мн шубу… къ чорту, къ чорту…

— Ты не смешь меня оскорблять! съ чего ты взялъ?.. Клянусь теб чмъ угодно!

— Да я врю, врю.

— Ну, спроси, ну, пожалуйста, спроси Машу.

— Хорошо, Маша! Видишь эти дв радужныхъ, вотъ эти самыя? Скажи правду, и он будутъ твои. Ну-ка, ходитъ къ барышн офицеръ?

Маша вспыхнула, сдлала испуганные глаза и начала быстро креститься.

— Ей-богу, право… провалиться на мст… лопни мои глаза…— заговорила она въ страшномъ волненіи.

— Если правду скажешь, — деньги твои.

— Провалиться на семъ мст, разразись моя утроба…

— Ну?

— Ходитъ, ходитъ, ей-богу, лопни мои глаза… я почемъ знаю?.. Сегодня былъ, ушелъ черезъ кухню… я икону сниму…

— Машка! тварь!..— всплеснувъ руками, высокимъ, звонкимъ голосомъ завопила Амалія.

Бутылинъ засмялся и, не оборачиваясь, пошелъ къ двери. Позади его раздался звукъ звонкой пощечины и удивленное восклицаніе Маши.

XIII.

Выйдя за ворота, Бутылинъ машинально пошелъ по улиц, бормоча себ подъ носъ ругательства.

‘Вс он, подлыя, одинаковы… А я-то… тьфу!.. мерзость какая!.. отличился! Нашелъ передъ кмъ бобы разводить!..’

Впрочемъ, бранился онъ довольно безучастно и самъ удивлялся своему хладнокровію. ‘По настоящему мало убить ее, стерву, а мн все равно… почему бы это?.. Но не въ этомъ дло… надо идти куда нибудь… Все опротивло, все надоло, все обманъ, ни въ чемъ нту настоящаго’, — бормоталъ онъ, натыкаясь на прохожихъ.

Въ разсянности сворачивая въ переулки то вправо, то влво, онъ очутился, наконецъ, гд-то совершенно на незнакомой ему улиц, которая вся горла веселыми праздничными огнями. Свтъ исходилъ отъ страннаго вида домовъ съ растворенными настежь дверями. Передъ каждымъ изъ такихъ домовъ горли, какъ солнца, большіе фонари съ рефлекторами. Эти свточи, озаряя дома съ закрытыми ставнями, тротуары, снгъ, сливались въ дв сходившіяся линіи, упиравшіяся въ ночную тьму. Кой-гд изъ домовъ черезъ ставни доносилось пніе, музыка и смутный гулъ веселья. ‘Веселые дома’, догадался Бутылинъ и вспомнилъ, какъ объ этихъ вертепахъ говорилъ въ дум Лопатинъ по поводу доклада санитарной коммиссіи. Лопатинъ говорилъ объ ужасныхъ вещахъ, но въ публик и среди гласныхъ держалось все время веселое настроеніе. Гласные подмигивали другъ другу, длали какіе-то таинственные знаки, шептались, фыркали, едва удерживаясь отъ громкаго смха, а въ буфет во время перерыва наперебой разсказывались такіе анекдоты, что отъ хохота, похожаго на конское ржанье, дрожали рамы. Бутылинъ даже теперь улыбался, вспоминая это веселое засданіе.

Изъ освщенныхъ сней со смхомъ и визгомъ выскочили на морозъ три женщины въ легкихъ воздушныхъ платьяхъ, декольтированныя, нарумяненныя, съ подведенными глазами, и, увидвъ Бутылина, закричали ему что-то притворно наивными, восторженными головами, посылая ему воздушные поцлуи.

‘Подлыя’… брезгливо отворачиваясь, бормоталъ Бутылинъ. Полагая, что идетъ къ центральной части города, онъ скоро попалъ въ такую темень, что натолкнулся на тротуарную тумбу и едва не увязъ въ снгу. Освоившись съ темнотой, онъ разглядлъ длинный, покосившійся деревянный заборъ, какія-то странныя казарменнаго вида постройки и рядъ темныхъ, убогихъ лачужекъ. На перекрестк чуть мерцалъ одинокій фонарь, еще боле сгущавшій нависшую надъ нимъ темноту. Кругомъ царила жуткая, точно придавленная тишина, которая, казалось, каждую минуту ждала отчаянныхъ криковъ. Бутылину представлялось, что онъ слышитъ заглушенные стоны и какой-то равномрный стукъ, но онъ вскор сообразилъ, что это колотится въ груди его собственное сердце.

‘Куда я забрелъ? Здсь задушатъ, убьютъ, и никто не услышитъ’, — подумалъ онъ, и ощущеніе близкой опасности холодкомъ пробжало у него по спин и прояснило мысли. Онъ остановился, выпрямился и, прислушавшись, зорко посмотрлъ въ темноту. Вправо, за пустыремъ мстность круто спускалась внизъ: очевидно, тамъ былъ край оврага или обрывистый берегъ, а за нимъ — черная пустая бездна. Приливъ давно неиспытанной веселой отваги вдругъ овладлъ Бутылинымъ. Ему вспомнились темныя ночи, когда онъ съ краденымъ золотомъ пробирался глухими лсными тропинками съ чужихъ пріисковъ, когда съ деньгами здилъ по Сибирскому тракту или караулилъ на лабаз медвдя. Машинально ощупавъ карманы, онъ сообразилъ, что въ бумажник у него около двухъ тысячъ да въ кошельк мелочью около ста рублей, на голов соболья шапка, на плечахъ дорогая шуба — все это могло составлять большой соблазнъ для любителей легкой наживы. ‘Ничего, сила-то у меня еще прежняя’, подумалъ онъ: ‘хвачу кулачищемъ — не поздоровится’. И ему еще припомнилось, какъ въ лсу на развдкахъ онъ кулакомъ усмирилъ взбунтовавшуюся партію рабочихъ, сваливъ съ ногъ зачинщика Ваньку Трегубова. ‘Узнали, подлецы, что значитъ хозяйская рука. Орелъ былъ, ничего не боялся, а теперь ослабъ, трусу праздную’.

Мстность становилась все пустынне. Появились длинные пустыри, фонарей уже не было вовсе, посреди улицы торчали старыя, голыя деревья, идти приходилось по узкой троп черезъ сугробы снга. Впереди смутно мерещилась — нельзя было понять, близко или далеко — какая-то темная громада: не то зданіе, не то гора, не то лсъ. Бутылинъ круто повернулъ назадъ. Онъ долго шелъ, и все ему казалось, что кто-то крадется слдомъ за нимъ, прячась у темныхъ заборовъ. Никого кругомъ, ни души. Только однажды попался ему совершенно пьяный мастеровой безъ шапки. Качаясь изъ стороны въ сторону, онъ бранился съ воображаемымъ собесдникомъ. Оставивъ пьянаго и пройдя какой-то большой садъ, Бутылинъ очутился опять на той же ярко освщенной улиц съ веселыми домами, гд былъ часъ тому назадъ. Это обстоятельство его поразило, и онъ остановился въ недоумніи. Веселье здсь, повидимому, уже достигло послднихъ предловъ: слышалось пьяное, нестройное пніе, изступленные крики и визги, грохотъ рояля, пиликанье скрипки, топотъ ногъ. Бутылину представились въ воображеніи пьяные, красные, потные, отвратительные гости, раскрашенныя женщины, запахъ пива, трактирный воздухъ, вся эта атмосфера разнузданности и разврата, и онъ поспшно свернулъ въ сосднюю темную улицу.

‘Когда-то и я бывалъ въ этихъ вертепахъ… и не очень давно… лтъ около двадцати, однако… съ Ваней Сальниковымъ’… подумалъ онъ и вдругъ почувствовалъ сильнйшую усталость. Съ трудомъ пройдя еще нсколько шаговъ, онъ слъ на лавочку у воротъ какого-то дома съ вывской, должно быть, трактира — и закрылъ глаза.

‘А что, если сейчасъ, сію минуту онъ придетъ… Это возможно, потому что онъ вчно шатался по такимъ мстамъ… придетъ и сядетъ вотъ тутъ, рядомъ… а?..’ И едва усплъ онъ подумать это, какъ съ шумомъ растворилась дверь, и какой-то человкъ вышелъ на крыльцо изъ трактира, онъ громко вздохнулъ, проворчалъ что-то, сошелъ со ступенекъ и слъ на край лавочки, рядомъ съ Бутылинымъ. Бутылинъ весь похолодлъ отъ страха, не смя повернуть головы. Отъ незнакомца пахнуло пивомъ и махоркой.

— Одолжите спичку, милостивый государь, заккуррить, — нсколько заикаясь, обратился онъ къ Бутылину.

Голосъ былъ хриплый, незнакомый, но Бутылинъ отнесся къ этому подозрительно.

‘Притворяется’, совершенно безсмысленно подумалъ онъ, ‘а я по махорк знаю, что это онъ… онъ прежде курилъ махорку’…

— Впрочемъ, — продолжалъ незнакомецъ, — вотъ… нашлась коробка… Прошу извиненія… Сидлъ, сидлъ въ трактир, пріятелей поджидалъ — никакого чорта!.. Финансы въ упадк, трактирщикъ только дв бутылки поврилъ… время свободное, длать нечего, и всего только одиннадцатый часъ… Скучно… Позвольте спросить, вы здшній или изъ прізжихъ?

— Здшній, — отвчалъ Бутылинъ, приходя въ себя.

— Скучный городъ… Народъ большею частью невжественный, никакихъ разумныхъ развлеченій не существуетъ… Вотъ въ Петербург или въ Москв садъ Ливадія и тому подобное… Вы не знавали купца Пирожникова?

— Нтъ.

— Богатый, именитый купецъ былъ… между прочинъ, родственникъ мой, родной дядюшка, и я его единственный наслдникъ, но, какъ видите, вотъ!.. Колесо фортуны и прочее… Дядюшка вылетлъ въ трубу, и я остался такимъ образомъ не при чемъ… существую, можно сказать, экспромтомъ. Пробовалъ служить даже агентомъ тайной полиціи, но въ конц концовъ отказался, и поэтому случаю два года остаюсь безъ ваканціи… Спасибо пріятели поддерживаютъ, а то бы окончательно сильвупле и тому подобное. Пріятели у меня хорошіе. Знаете купца Бутылина?

— Бутылина?.. не знаю.

— Какъ такъ? Бутылина не знаете? Извстный же милліонеръ, Крезъ, Ротшильдъ, Сарданапалъ — въ род этого. Извстный и популярнйшій человкъ! Ордена иметъ. Ну, только, разумется, мошенникъ: кого угодно кругъ пальца обернетъ. Между прочимъ, скупъ и жаденъ, какъ песъ. Изъ жадности единственнаго сына наслдства лишилъ, изъ дому выгналъ — вотъ каковъ гусь! Теперь сынъ-то въ род, извините, золоторотца. Векселя выдавалъ, врили ростовщики въ счетъ будущихъ благъ, а теперь кончено! зубы на полку!.. Такъ вотъ онъ тоже мой пріятель… Павелъ Ивановичъ Сальниковъ…

— Кто?— глухо переспросилъ Бутылинъ.

— Павелъ Ивановичъ Сальниковъ. Не слыхали про купца Сальникова? Богатый былъ купецъ, да раззорился. Такъ это его сынъ. Чудный малый, образованный, учился въ фершалской школ. Потомъ Веретенниковъ Николай Васильевичъ, служилъ въ горномъ управленіи… Пріятелей у меня достаточно… А, между прочимъ, въ этомъ трактир дла длаются, ой-ой!.. довольно любопытно для богатыхъ людей… тамъ, въ заднихъ комнатахъ для господъ… не бывали?

— Нтъ.

— Если не бывали, то можно хоть сейчасъ… Пива бутылочки дв-три — больше ничего! можетъ, меня угостили бы: я человкъ полезный… на всякія дла… Не пожелаете ли? Пойдемте!

— Идемъ, — сказалъ Бутылинъ и поднялся съ мста. Трактиръ былъ грязный, послдняго разбора. Трактирщикъ испуганно пригласилъ Бутылина въ ‘дворянскую’. Словоохотливый незнакомецъ оказался плюгавымъ оборванцемъ въ коричневомъ пальто, въ калошахъ, безъ сапогъ, съ рыжей фуражкой въ рукахъ. Увидавъ на Бутылин богатую шубу и соболью шапку, онъ ороблъ, сталъ извиняться и хотлъ проскользнуть на черную половину, но Бутылинъ его не пустилъ.

— Куда?— сказалъ онъ:— а пиво? ты хотлъ пиво пить?

— Ваше степенство… вы видите, мой туалетъ…

— Наплевать!.. Не важность, не въ этомъ дло.

— Хе, хе!.. если такъ, то покорнйше благодарю… Конечно, туалетъ, такъ сказать, оболочка, не боле… хе, хе!.. главное же душа и затмъ справедливость.

— Почему справедливость?

— А какъ же-съ?.. безъ справедливости невозможно. Ежели вы пишете пятьдесятъ рублей, а получаете десять, то разв есть въ этомъ справедливость?.. Или, положимъ, вы не воровали, а судья, не взирая на это, приговариваетъ васъ въ тюрьму, то, я полагаю, тоже не очень пріятно.

— Ты, стало быть, судился за воровство?

— Въ томъ-то и дло-съ. Изъ-за пустяковъ… и совершенно несправедливо-съ… потому что свидтелей не было, и вдругъ осудили.

— Ну, пей пиво, да скажи мн: этотъ Бутылинъ… пріятель-то твой… онъ гд проживаетъ?

— Въ настоящее время въ ночлежномъ дом, а до того въ подвал у Богуславскаго, въ собственной своей квартир. Дльный и образованный господинъ… въ газет пишетъ, происшествія описываетъ… но слабость!.. пьетъ, можно сказать, запоемъ-съ… Конечно, жаль, потому что молодой человкъ и погубилъ свою репутацію.

— Чмъ онъ живетъ?

— Зарабатываетъ… отъ редакціи гонораръ получаетъ, прошенія пишетъ… Служилъ и тайнымъ агентомъ, со студентами дружбу водилъ… разговоры, пятое-десятое, а также съ прочими образованными людьми. Но свихнулся, запилъ, подлецомъ самъ себя называлъ… такую несъ околесную… И чисто вс деньги пропилъ и одежу съ себя… Да… на линію совсмъ выходилъ, да не удержался, свихнулся… Меня онъ уважаетъ и, когда при деньгахъ, поддерживаетъ…

Изъ простонародной половины неслось нестройное пніе, гулъ голосовъ, щелканье билліардныхъ шаровъ. Изъ дверей направо, гд кутила какая-то компанія, временами раздавался гомерическій хохотъ, и Бутылину все казалось, что онъ слышитъ чей-то очень знакомый голосъ.

— Позвольте спросить еще бутылочку? — сказалъ оборванецъ.

— Валяй!

— Человкъ! дв бутылки пива!.. Сами-то вы не кушаете… Если бы мн окопироваться, я опредлился бы на ваканцію… потому что первое дло костюмъ… Позвольте спросить, вы не изъ купцовъ?

— Н… нтъ.

— Стало быть, изъ чиновниковъ?

— И не изъ чиновниковъ.

— Да, да… стало быть, вообще, по своей части… Я потому спросилъ, что въ купеческомъ сословіи по ныншнему времени требуется аккуратность въ костюм…

— Этотъ Бутылинъ… ночуетъ въ ночлежномъ дом… а живетъ-то онъ гд же?

— А живетъ онъ… какъ сказать?.. Въ трактиръ зайдетъ, въ чайную, въ столовую, въ библіотеку… такъ и проводитъ время… когда по домамъ ходитъ, стрляетъ…

— Какъ стрляетъ?

— А это называется стрлять, ежели у кого выпросить денегъ или изъ одежи… на погорлое мсто, скажемъ, или выписался изъ больницы — это и называется стрлять…

— И Бутылинъ стрляетъ?

— Какже съ! когда съ похмлья, либо что… ну, только-что не вполн искусно… Амбиція-съ… Начнетъ врать, а не совсмъ натурально…

— Когда же онъ въ ночлежк бываетъ?

— Обнакновенно вечеромъ, часовъ съ восьми, утромъ до одиннадцати. Днемъ оставаться тамъ не позволяютъ.

— Гд этотъ ночлежный домъ?

— Ночлежныхъ домовъ въ город всего три: одинъ городской, безплатный, въ память юбилейнаго торжества, но тамъ нехорошо… другой у татарина Вахитова на Варварк, третій у Пономарева на Черномъ рынк.

— Въ которомъ же ночуетъ Бутылинъ?

— А ужъ это какъ придется. Ежели денегъ нту, то въ городскомъ, потому что тамъ безплатно, а при деньгахъ либо у Вахитова, либо у Пономарева: у одного три копйки, у другого пять. Да вы прикажите, ваше степенство, я извщу, онъ прибжитъ, ежели что, живымъ манеромъ…

— Не нужно, нтъ… я это такъ… Позови мн извозчика.

— Сію минуту.

Оборванецъ съ чрезвычайною готовностью побжалъ. ‘Вотъ она гордость-то какова!’ думалъ Бутылинъ, прислушиваясь въ то же время къ шуму, доносившемуся справа повидимому, изъ отдльныхъ кабинетовъ. Ему показалось, что онъ слышитъ голосъ Кваснинскаго.

— Эй, ты! — крикнулъ онъ буфетчику, который поспшно прибжалъ на зовъ.— Кто у васъ тамъ?

— Управляющіе Курьинскіе, господинъ Кваснинскій, — таинственно сообщилъ буфетчикъ.

— А! вотъ какъ! Что онъ тамъ длаетъ?

— Такъ-съ… гуляютъ-съ… по своей вол, — что желательно…

— Съ кмъ?

— Еще господа съ ними… господинъ Сольскій, господинъ Басмановъ… барышни-съ… Пріхали уже зеленые-съ…

— Гм! — презрительно промычалъ Бутылинъ.

— Къ намъ порядочные господа прізжаютъ, высшаго кругу, — продолжалъ буфетчикъ:— потому что у насъ здсь вольготно… Оттуда даже и ходъ особый есть… какъ же-съ… и комнаты страсть какія великолпныя: зеркала-съ, бархатные диваны-съ… совсмъ особое помщеніе.

— Отсюда можно пройти?

— Какъ-же-съ, можно. Черезъ корридорчикъ-съ, вотъ сюды-съ.

— Проведи-ка меня.

— Куды-съ?

— Туда, къ управляющему-то.

— Туды нельзя-съ… какъ можно-съ!.. а если угодно, имются еще свободныя помщенія.

— Ты меня къ Кваснинскому проведи.

— Помилуйте, никакъ невозможно!

— Ничего, онъ пріятель мн.

— Все равно, ни подъ какимъ видомъ-съ…

— Да почему?

Буфетчикъ ухмыльнулся.

— Помилуйте-съ, какъ же можно-съ?.. Безпокоить въ эдакое время… да и двери у нихъ заперты.

— Это вздоръ! куда идти-то? сюда, что-ли?

— Точно такъ, по корридорчику.

Бутылинъ, въ сопровожденіи буфетчика, прошелъ по узкому корридору и остановился у двери, за которой слышались смхъ и пьяные голоса.

— Тутъ-съ, въ этихъ комнатахъ… считаются будто хозяйскія… четыре комнаты-съ…

Бутылинъ постучалъ въ дверь, но за шумомъ его никто не услышалъ. Онъ постучалъ сильне.

— Кто тамъ?— послышался голосъ, и дверь отворилась. Бутылинъ увидлъ въ дверяхъ длинную фигуру Сольскаго.

— Чего надо?— грубо спросилъ тотъ, но, узнавъ Бутылина, удивленно замолчалъ.

Бутылинъ, не здороваясь и слегка отстранивъ его, вошелъ въ комнату, гд, въ самомъ дл, были зеркала, бархатные диваны и даже каминъ. На стол стояли бутылки съ виномъ и вазы съ фруктами. Бутылинъ увидлъ Кваснинскаго и Басманова, стараго, сдого и толстаго человка съ посоловвшими глазами. Кваснинскій былъ въ одной рубашк съ разстегнутымъ воротомъ, изъ-подъ котораго виднлась жирная волосатая грудь. Раскраснвшись отъ вина, онъ весь былъ розовый, маленькіе глазки его искрились и блестли. Тутъ же, на диван, сидли рядышкомъ очень молоденькія двицы, одтыя въ срыя одинаковаго фасона платья. Он были совершенно пьяны и, увидавъ Бутылина, такъ и покатились со смху. Рядомъ съ Кваснинскимъ, обхвативъ голову руками и упираясь локтями въ столъ, сидла двочка лтъ пятнадцати, тоненькая, худенькая, въ такомъ же сромъ, но измятомъ и криво надтомъ платьиц, и тихо всхлипывала. Она была тоже пьяна.

— Что я вижу? откуда праведникъ сей?— смясь, закричалъ Кваснинскій:— какимъ чудомъ?.. Садись, садись!.. Хо! хо!.. слышалъ про твои подвиги: обогнулъ казну!.. Хвалю, молодчина!.. ухватилъ кушъ, ха, ха, ха!.. Такъ и слдуетъ, другъ мой… Хочешь шампанскаго? или чего ты хочешь? Здсь все можно. И красавицы есть, видишь? Сердцу рай, выбирай каждый дву младую!..

Двицы опять, прячась другъ за друга, залились смхомъ. Бутылину показалось, что Кваснинскій какъ будто сконфуженъ.

— Вотъ, рекомендую: г. Басмановъ, г. Сольскій… впрочемъ, вы знакомы… Ну, что же? хочешь шампанскаго?

— Дай коньяку.

— Есть. Сольскій! подай вонъ тамъ, на стол. Коньякъ хорошій.

Бутылинъ выпилъ большую рюмку и, посмотрвъ на двочекъ, спросилъ:

— Зачмъ она плачетъ?

— Глупая, вотъ и плачетъ. Хотя плакать ршительно не о чемъ.

— Ты ее обидлъ, что ли?

— Какъ можно! Напротивъ, я ее очень люблю.

— Откуда он?— вполголоса спросилъ Бутылинъ. Кваснинскій отвтилъ также въ полголоса:

— Изъ пріюта.

— Это гд я попечителемъ-то состою? гд дамы орудуютъ?

— Ну да, но разв ты состоишь попечителемъ? Я не зналъ… Ха, ха!..

— Какъ же он ушли оттуда?

— Надзирательница отпускаетъ. Курьезно, братецъ ты мой, и забавно: ничего-то он не видали… наивность такая, что ну!..

— Гмъ… надзирательницу-то надо прогнать.

— За что?

— А вотъ за это.

— Какія глупости!.. Имъ все равно одна дорога, выбирать не изъ чего… Куда он?.. По крайней мр, повеселятся. Надзирательница это понимаетъ.

— Но он еще дти… а эта вонъ совсмъ ребенокъ… Милая, о чемъ ты плачешь?.. Перестань!..

— Хороши дти!.. Ты вонъ обрати вниманіе на ту, вонъ которая въ середин сидитъ — ой-ой!.. Маша! ну-ка спой: ‘моя милая крошка’…

Маша, засмявшись, спряталась за спину подруги.

— Она, впрочемъ, уже готова… Эти двочки въ мод… разв ты не зналъ?

Кваснинскій что-то шепнулъ Бутылину на ухо.

— Неужели?

— Да, да. Вс люди, вс человки, ха, ха, ха!.. Пей коньякъ. Ты, я вижу, мраченъ, какъ туча… И напрасно: жизнь, братъ, хороша! только надо умть за нее взяться.

Циническіе, безстыжіе ‘варнацкіе’ глаза Кваснинскаго дружески заглянули Бутылину въ лицо. ‘Ударъ его!— ‘шепнулъ Бутылину чей-то голосъ.— ‘За что?’ мысленно спросилъ Бутылинъ и сказалъ вслухъ:

— Подлецъ же ты, однако! дтей обижаешь!.. и та гадина тоже.— Бутылинъ указалъ на Сольскаго.

Кваснинскій захохоталъ.

‘Ударь его’ — снова шепнулъ Бутылину голосъ.

— Он душой еще совсмъ невинныя и ужъ обречены чорту на закуску!.. Милая! о чемъ ты плачешь? Не плачь!

Двочка, уронивъ голову на столъ, вдругъ громко зарыдала.

— Ты съ ума сошелъ! — сердитымъ голосомъ заговорилъ Кваснинскій. — Какого чорта! ругаешься, какъ извозчикъ!.. Дуру эту раздразнилъ, къ чему? Видишь, она пьяная, ну, и реветъ… Перестань! — обратился онъ къ двочк:— а не то и тебя отправлю въ пріютъ! чортъ съ тобой! очень нужно!..

Двочка перестала рыдать, но продолжала судорожно всхлипывать.

— Замолчи же! — крикнулъ Кваснинскій и грубо тронулъ ее за плечо. Лицо у него вдругъ стало раздраженное, угрюмое, злое.

‘Ударь его!’ — еще настойчиве повторилъ голосъ.— ‘Сейчасъ’, отвтилъ Бутылинъ и сказалъ вслухъ:

— Не обижай двочку!

— Вотъ еще! ты-то еще чего?

— Я теб говорю: не смй обижать двочку!

— Ха, ха, ха!..— захохоталъ Кваснинскій.

Бутылинъ вдругъ со всего размаха ударилъ его по лицу. Кваснинскій пошатнулся, взмахнулъ руками и грохнулся на полъ. Бутылинъ видлъ, какъ отъ удара вся лвая сторона его лица поблла, а изъ носа ручьемъ хлынула кровь, и какъ онъ на четверенькахъ поползъ подъ столъ. Двицы вскрикнули отъ испуга и захныкали, какъ дти.

— Гадина! — презрительно произнесъ Бутылинъ и, оглянувшись, съ удовольствіемъ убдился, что внушаетъ собою всеобщій ужасъ. Онъ пнулъ ногой въ ползающаго на полу Кваснинскаго и, засмявшись, пошелъ изъ комнаты. Передъ нимъ испуганно посторонился блдный, какъ смерть, Сольскій.

XIV.

На слдующій день къ Бутылину пріхали Сольскій и Басмановъ, но ихъ не приняли. Оба они имли сконфуженный и до крайности встревоженный видъ. Басмановъ, кром того, видимо, сильно страдалъ похмльемъ. Часовъ въ двнадцать они пріхали снова и опять не были приняты.

— Что же длать?— сказалъ Сольскій.

— Пишите письмо, умоляйте.

Сольскій написалъ, прося Бутылина принять ихъ только на одну минуту по весьма важному длу. Швейцаръ понесъ записку, а гости услись въ ожиданіи на скамейку. Оба угрюмо молчали. Швейцаръ вернулся минутъ черезъ десять и попросилъ ихъ подняться на верхъ.

Бутылинъ принялъ ихъ весьма непривтливо.

— Чего надо?— спросилъ онъ, не здороваясь и не глядя на нихъ.

Сольскій сталъ говорить, что Николай Андреевичъ Кваснинскій и они вмст съ нимъ выражаютъ крайнее сожалніе по поводу вчерашняго инцидента и готовы принести всевозможныя извиненія.

— Не здоровится мн, — сказалъ Бутылинъ, не слушая и тяжело думая о чемъ-то другомъ.

— Николай Андреевичъ проситъ позволить ему пріхать и лично принести извиненіе.

— Что? пріхать? съ извиненіемъ? Не надо. Вдь я же ему наклалъ, а не онъ мн. Ну его къ чорту!

— Во избжаніе разговоровъ, желательно, чтобы все осталось между нами.

Бутылинъ нетерпливо махнулъ рукой.

— Наплевать!

— Какъ будто ничего не было…

— Ладно, ладно!

— Благодаримъ. Просимъ извиненія за безпокойство. Будьте здоровы. Имемъ честь кланяться.

Бутылинъ угрюмо проводилъ ихъ до дверей кабинета.

Не смотря на это, по городу распространились самые преувеличенные слухи. Говорили, что Бутылинъ переломалъ Кваснинскому ребра и выбилъ передніе зубы, что при этомъ присутствовали не только старшія воспитанницы пріюта, но а сама надзирательница и даже нкоторыя дамы-патронессы. Присочинялись разныя подробности, большею частью скабрезнаго свойства. Одни одобряли Бутылина, усматривая въ его поступк рыцарское благородство, другіе осуждали, говоря,что, какъ бы тамъ ни было, а драться онъ не имлъ никакого права.

Можетъ быть, именно благодаря этимъ слухамъ, благотворительный пріютскій базаръ 6 декабря оказался чрезвычайно удачнымъ. Масса публики съ самаго утра толпилась въ залахъ благороднаго собранія. Торговля шла очень бойко. Къ вечеру оставались не проданными только три пары чугунныхъ подсвчниковъ, бронзовый бюстъ Гамбетты, какой-то весьма неуклюжій саквояжъ да нсколько штукъ дешевыхъ дтскихъ игрушекъ.

Въ благотворительномъ буфет уже появились признаки того разливаннаго моря, которое обыкновенно наступала только посл полуночи. Два золотопромышленника, Панкратовъ и Шерстобитовъ, состязались въ щедрости другъ передъ другомъ. Панкратовъ заплатилъ за бокалъ шампанскаго 25 рублей, Шерстобитовъ за такой же бокалъ далъ пятьдесятъ, посл чего первый спросилъ бутылку пива и отдалъ сто рублей, другой за рюмку коньяку уплатилъ полтораста.

Благотворительныя дамы, изображая буфетную прислугу, въ блыхъ передникахъ, веселыя, красивыя, возбужденныя, улыбающіяся, суетливо бгали взадъ и впередъ, кокетничая съ гостями, почтительно говорили: ‘слушаю-съ’, выпрашивали у нихъ на чай, улыбаясь, выслушивали сомнительнаго сорта комплименты и сами болтали всякій вздоръ. Имъ говорили: ‘ты, милая’, подчеркивая эти слова, а наиболе смлые изъ гостей даже позволяли себ любопытствовать относительно добротности матеріи ихъ платьевъ. Отъ всего этого дамы были счастливы и носились въ какомъ-то чаду. Он пили шампанское съ тми, кто хорошо платилъ. Это длалось съ благотворительною цлью, и все покрывалось ею. Одна дама позволила молодому купчику поцловать руку выше кисти и взяла съ него за это пятьдесятъ рублей, другая за сто рублей разршила поцловать свою руку выше локтя. Многія дамы были уже замтно на-весел.

Бутылинъ пріхалъ очень поздно, и то лишь исполняя просьбу генерала Угарина, который посылалъ за нимъ два раза. Съ равнодушнымъ видомъ, молча, онъ купилъ все, что осталось отъ базара, уплативъ пятьсотъ рублей, потомъ, съ трудомъ пробираясь сквозь толпу и разсянно отвчая на поклоны, пошелъ въ буфетъ пить шампанское. Здсь онъ увидлъ Анну Павловну Высотскую, и лицо его просіяло. Она сидла въ своей витрин и видимо скучала. Ея незначительное, миловидное личико и маленькая невзрачная фигурка въ свтло-сромъ плать, очевидно, никого не прельщали, и торговля у ней шла совсмъ плохо. Бутылинъ, улыбаясь, подслъ къ ней. По обыкновенію, вспыхнувъ, какъ зарево, она смло, какъ знающая урокъ ученица, посмотрла ему въ глаза и предложила чего-нибудь выпить.

— Хорошо, дайте шампанскаго,— сказалъ Бутылинъ, который, какъ всегда, самъ не зная отчего, совершенно безотчетно повеселлъ и какъ бы помолодлъ въ ея присутствіи. Онъ мало интересовался, никогда не думалъ о ней, не искалъ ея общества, но при всякой случайной встрч съ нею расцвталъ и радовался. Онъ даже не зналъ хорошенько, кто она и гд живетъ. Смутно припоминалось ему, что мужъ ея не то агентъ какого то общества, не то механикъ, и что онъ имлъ съ нимъ какія-то дла.

— Ну, какъ вы поживаете, моя богиня? какъ вашъ протеже?— началъ Бутылинъ.

— Какой протеже? О комъ вы говорите?

— А этотъ хромой, слпой, убогій… рабочій… Помните ему ноги обломало или голову… вы о пенсіи хлопотали…

— Ахъ, Ремешковъ!.. Представьте, вдь вы были правы, ахъ, какъ вы были правы!..

— Какъ такъ?

— Представьте: мы однажды приходимъ къ нему, а онъ лежитъ, и отъ него пахнетъ водкой, какъ изъ винной бочки… представьте!.. Конечно, мы ушли и прекратили пособіе… Какой ужасъ! вдь у него пятеро дтей малъ-мала меньше.

— Гмъ!..

— Да, да… Я говорю: это удивительно, какъ онъ тогда угадалъ, то-есть, вы… Это потому, что вы знаете народъ, а, мы не знаемъ… да…

Бутылинъ сталъ угощать Анну Павловну шампанскимъ. Она, выпивъ бокалъ, отъ другого отказалась. Онъ допилъ бутылку одинъ, спросилъ еще и сталъ угощать кого попало изъ проходившей мимо публики. Мало-по-малу около нихъ собралась веселая и говорливая толпа. Бутылинъ сидлъ красный, съ блаженной улыбкой на лиц, и всему смялся.

— Его превосходительству! — провозгласилъ онъ, увидвъ генерала Угарина, передъ которымъ почтительно разступилась толпа. Генералъ шелъ подъ руку съ Кваснинскимъ, который, по обыкновенію, сіялъ весельемъ и самымъ дружескимъ образомъ улыбался Бутылину. Бутылинъ пріятельски протянулъ ему руку. Затмъ они, слегка обнявъ другъ друга,шутливо и ласково поговорили минуты дв. Это длалось для того, чтобы показать, до какой степени несправедливы ходившіе по городу слухи. Но публика заключила только одно, что, въ самомъ дл, произошло что-то такое, что нужно было скрыть.

Генералу придвинули кресло, и онъ, любезно чокнувшись со всми, выпилъ бокалъ шампанскаго и сказалъ нсколько ласковыхъ словъ Анн Павловн, отъ которыхъ та вспыхнула и отвтила ему, какъ заученный урокъ, тоже какою-то любезностью. Генералъ, не слушая, ласково кивнулъ ей головой.

XV.

Черезъ два дня былъ торжественный актъ въ дтскомъ пріют и выставка пріютскихъ издлій. Молебенъ служилъ самъ преосвященный. Пли два хора: архіерейскій и пріютскій. Народу было немного, но за то публика была отборная. При торжественной обстановк прочитанъ былъ отчетъ о дятельности пріюта за минувшій годъ, посл чего пріютскимъ хоромъ было пропто привтствіе высокопоставленнымъ гостямъ, сочиненное и положенное на музыку пріютскимъ учителемъ пнія.

Когда пніе кончилось, изъ рядовъ своихъ подругъ отдлилась воспитанница лтъ пятнадцати, худенькая, стройная, очень красивая, но чрезвычайно блдная, въ которой Бутылинъ тотчасъ же узналъ плакавшую въ трактир двочку, и безцвтнымъ, срывающимся, такимъ же блднымъ, безкровнымъ голосомъ, каково было ея лицо, обращаясь къ архіерею, произнесла рчь, сочиненную Сольскимъ, посл чего архіерею была вручена вышитая шелкомъ подушка, которую держала на серебряномъ поднос другая двочка, также очень блдная и худая.

Затмъ съ противоположной стороны, изъ рядовъ мальчиковъ бойко выступилъ и по военному отмаршировалъ на средину залы рыжій коренастый мальчуганъ съ лицомъ, испещреннымъ веснушками, и звонкимъ голосомъ, выкрикивая слова и придавая фразамъ вопросительное выраженіе, сказалъ похвальное слово ея превосходительству попечительниц пріюта и почетному блюстителю, Пахому Саввичу Бутылину.

Генеральша прослезилась и, радостно улыбаясь сквозь слезы, поцловала рыжаго мальчугана, а Бутылинъ, погладивъ его по голов, подарилъ ему серебряный рубль.

По окончаніи акта преосвященный благословилъ воспитанниковъ и воспитанницъ, и они церемоніальнымъ маршемъ двинулись черезъ всю залу и корридоръ въ свое постоянное обиталище — нижній этажъ.

Архіерей отказался отъ чаю и вскор ухалъ. Его проводили до передней генеральша, Бутылинъ, надзирательница, учительскій персоналъ и нсколько дамъ. Вслдъ за нимъ, съ недоумніемъ на лицахъ, одинъ по одному, стали торопливо уходить, какъ-бы боясь, чтобъ ихъ не задержали, пожилые господа въ потертыхъ сюртукахъ и засаленныхъ вицъмундирахъ съ орденами и старушки въ люстриновыхъ платьяхъ. Осталась только избранная публика. Генеральша озабоченно приглашала всхъ въ столовую, гд на одномъ конц были разставлены столы съ великолпной закуской, а на другомъ — чай, печеніе и фрукты.

Освободившись отъ оффиціальной торжественности, гости разбились на группы и громко заговорили. Стало вдругъ суетливо и шумно. Кто поважне, потянулись въ столовую, кто попроще, расползлись по заламъ и корридорамъ смотрть выставку пріютскихъ издлій.

Пріютъ помщался въ большомъ каменномъ двухъ-этажномъ дом, пожертвованномъ купцомъ Кирпичевымъ. Въ верхнемъ этаж находились актовый залъ, библіотека, гостиная, пріемная, кабинетъ попечительницы, канцелярія и дв или три комнаты, не имвшія опредленнаго назначенія. Внизу помщались дортуары, столовая, мастерскія, школа, квартира надзирательницы, кухня и сторожевская. Вверху было чисто, просторно, парадно и пусто. Актовый залъ и другія парадныя комнаты отворялись только въ особенныхъ случаяхъ, не боле пяти-шести разъ въ годъ. Одна только ‘канцелярія’, куда каждый день съ восьми часовъ утра приходилъ старикъ по фамиліи Клобуковъ и писалъ что-то четкимъ стариковскимъ почеркомъ, была обитаема. Что именно писалъ Клобуковъ, мало кому было извстно. Онъ числился пріютскимъ письмоводителемъ, велъ какія-то книги, въ которыя никто никогда не заглядывалъ, составлялъ списки. Ему было уже подъ семьдесятъ лтъ, и онъ двадцать три года служилъ въ пріют. Одинъ или два раза въ годъ онъ пилъ запоемъ и тогда надодалъ всмъ, обличая казначея и надзирательницу и разсказывая о пріютской жизни самыя невроятныя вещи. Неоднократно комитетомъ составлялись постановленія объ его увольненіи, но Клобуковъ, протрезвившись, какъ ни въ чемъ не бывало, приходилъ въ канцелярію, садился за свой столъ и въ сотый разъ переписывалъ на бло списки членовъ, а перваго числа являлся къ казначею за жалованьемъ.

Внизу были тснота, вонь, грязь, безпрерывный шумъ, возня, суета, безпокойство и тревога. Комитетскія дамы боялись туда заглядывать. Въ виду ужасающей тсноты, возникалъ вопросъ о перевод нкоторыхъ пріютскихъ учрежденій изъ нижняго въ верхній этажъ, но дамы ревностно оберегали парадную половину дома. ‘Ужъ тогда совсмъ будетъ одно безобразіе!’ — говорили он.

Лакеи во фракахъ и блыхъ перчаткахъ разносили чай. Мужчины, кто посолидне, столпились передъ закуской, чокались, выпивали и разговаривали съ набитыми ртами. Около самовара хлопотала Анна Павловна съ надзирательницей и двумя горничными въ блыхъ фартукахъ. Дамы огромнымъ цвтнымъ веромъ размстились вокругъ дивана, на которомъ сидла генеральша, и щебетали, какъ птицы.

Черезъ полчаса, по приглашенію генеральши, двинулись толпой осматривать выставку.

Дамы ахали, восхищаясь изящно лакированными рабочими столиками, рзными шкатулочками, вышитыми серебромъ туфлями, красными сафьянными татарскими сапогами, золотообрзнымъ переплетомъ церковныхъ книгъ, кружевными косыночками, вышивками по атласу и бархату, мужчины солидно оцнивали прочность и добротность охотничьей обуви, сдланной будто бы въ мастерскихъ пріюта, практичность кожанныхъ саквояжей. Попечительница и комитетскія дамы сіяли, скромно принимая на свой счетъ раздававшіеся кругомъ похвалы.

‘На кого она похожа?’ — думалъ Бутылинъ, глядя на Анну Павловну:— ‘на кого-то она страшно похожа!’ И вдругъ на него пахнуло далекимъ дтствомъ, такимъ свтлымъ и радостнымъ, что у него сладко и больно замерло сердце, и, боясь заплакать, онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по опуствшей столовой. Ему вспомнились мать, тетка Татьяна, Аннушка… добрая, милая, ласковая Аннушка, которой уже сорокъ лтъ нтъ на свт. ‘Вотъ что! она похожа на Аннушку: т же ясные, смлые глаза, такая же голова, лицо, т же ласковыя, мягкія движенія’. Сходство было до такой степени поразительное, что Бутылинъ, сознавая всю нелпость своего предположенія, подумалъ: ‘а вдь это, въ самомъ дл, она, Аннушка!’ и пошелъ разспрашивать Анну Павловну, кто она, откуда, гд родилась, пристально глядя въ ея лицо и жадно слдя за ея движеніями. Анна Павловна, ощущая отъ его взглядовъ неловкость во всемъ тл, отвчала, что она дочь акцизнаго чиновника, родилась въ Нижнемъ, замужемъ пятый годъ. Бутылинъ разочарованно вздохнулъ и прекратилъ разспросы,

— Вы очень похожи на мою двоюродную сестру, — сказалъ онъ:— и зовутъ васъ такъ-же, Аннушкой — это удивительно!

И онъ опять сталъ ходить вдоль столовой. Къ нему подошелъ Сольскій и, заискивающе улыбаясь (онъ все еще съ того времени имлъ видъ побитой собаки), началъ разсказывать, почему нтъ здсь генерала. Сказали, что ему не здоровится, но дло вовсе не въ этомъ: получены весьма неудовлетворительныя извстія изъ Петербурга, и старикъ страшно встревоженъ. Пока неизвстно, какъ и почему, но его признали неспособнымъ усвоить новое направленіе. Старику не хочется выходить въ отставку, и онъ въ большомъ гор. Генеральша пока ничего не знаетъ, а то бы и она не пріхала. Все это, конечно, секретъ, и Сольскій сообщаетъ Бутылину только изъ особаго къ нему уваженія.

Бутылинъ разсянно слушалъ и молчалъ.

— И кандидата уже называютъ… инженера Пончинскаго.

— Это что прізжалъ два года тому назадъ?

— Да, да.

— Но вдь онъ, кажется, дуралей?

— Не знаю. У него ученыя работы есть, говорятъ… а главное связи… Вопросъ, усидитъ ли теперь Иванъ Абрамычъ…

— Усидитъ, потому что это голова… Вы не знаете, кто мужъ Анны Павловны?

— Довренный Кирпичева. Съ большой лысиной господинъ, съ бритыми усами — вы должны его знать.

‘Довренный Кирпичева… довренный Кирпичева’… бормоталъ Бутылинъ, бродя по заламъ, потомъ спускаясь по лстниц, садясь въ сани, ложась на диванъ въ своемъ кабинет. ‘Довренный Кирпичева’… На него надвигалась та страшная апатія, которая смняла собой періоды тревоги и суетливой дятельности. Не шевелясь, онъ лежалъ, отвернувшись къ стн, и гд то далеко, какъ змя, притаившись на самомъ дн души, шевелилась и, не переставая, сосала его сердце тоска… Такъ лежалъ онъ долго, ничего не думая, въ состояніи полнаго отупнія. Наступалъ вечеръ, сгущались сумерки. Бутылину показалось, что кто-то осторожно тронулъ его за плечо. Онъ обернулся, но никого не было. Тогда въ тревог онъ слъ на диванъ и въ пяти шагахъ отъ себя увидлъ покойнаго Сальникова. Онъ стоялъ въ простнк между книжнымъ шкафомъ и часами и смотрлъ на него веселымъ взглядомъ.

— Что ты будешь длать съ Аксайскимъ заводомъ? — спросилъ онъ.

Бутылинъ хотлъ что-то отвтить и не могъ: губы его высохли и склеились чмъ-то вязкимъ, какъ застывшая смола.

— Напрасно со мной не посовтовался, — продолжалъ Сальниковъ.— Непріятностей будетъ много. Брось, развяжись. Переуступи французской компаніи. Проси триста тысячъ — дадутъ.

И когда Бутылинъ хотлъ отвтитъ, что и самъ онъ объ этомъ думалъ, въ комнат уже никого не было, въ простнк между часами и шкафомъ блла стна. И только тутъ онъ понялъ все несоотвтствіе съ здравымъ смысломъ и весь ужасъ того, что произошло, и почувствовалъ, какъ у него поднялись волосы на голов и похолодли спина и затылокъ. Осторожно крадучись и далеко обходя простнокъ, онъ вышелъ изъ кабинета и спустился внизъ.

— Самоваръ поставь… холодно, — дрожа и стуча зубами, хриплымъ голосомъ сказалъ онъ жен и легъ ничкомъ на кровать.

Съ этого времени Сальниковъ сталъ часто являться Бутылину. Иногда среди бла дня на улиц, въ церкви, въ клуб онъ неожиданно выглядывалъ изъ толпы и кивалъ ему головой, иногда приходилъ ночью, будилъ его и говорилъ съ нимъ о длахъ.

XVI.

Въ No 256 мстнаго листка ‘Рудникъ’ появился текстъ договора, заключеннаго Бутылинымъ съ казной объ аренд Аксайскаго завода. Договоръ былъ напечатанъ весь цликомъ, но безъ всякихъ поясненій со стороны редакціи. Публика не обратила на него никакого вниманія, но въ оффиціальныхъ сферахъ забили тревогу. По обыкновенію, стали доискиваться, черезъ кого и какъ попалъ документъ въ печать. На газету посыпались непріятности. Редакторъ-издатель, отставной подпоручикъ Тенорскій, въ страх за дальнйшую судьбу своего злосчастнаго органа, разъ пять здилъ къ полиціймейстеру, отъ полиціймейстира къ цензору, отъ цензора къ генералу. Его везд принимали очень дурно, говорили обидныя и непріятныя вещи. Цензоръ съ горечью упрекалъ его въ неблагодарности и жаловался, что онъ подвелъ его подъ выговоръ, полиціймейстеръ грозилъ совсмъ закрыть газету, генералъ кричалъ, топалъ ногами и въ конц концовъ заплакалъ. Тенорскій вернулся въ редакцію поздно вечеромъ, измученный и злой, и набросился на секретаря. Тотъ молча показалъ ему испещренную красными чернилами корректуру завтрашняго номера, изъ котораго было вычеркнуто ршительно все, кром телеграммъ и правительственныхъ распоряженій.

Тенорскій въ безсильномъ бшенств вцпился руками въ волосы и забгалъ по комнат, какъ помшанный.

— Гд же предлъ? гд предлъ? — восклицалъ онъ. — А все вы! вы! — опять набросился онъ на секретаря:— къ чему было дразнить это осиное гнздо?

— Кто же дразнилъ? Документъ былъ доставленъ оффиціальнымъ лицомъ и напечатанъ безъ всякихъ съ нашей стороны комментарій.

— Ахъ, это одна только глупая отговорка! Вы съ первой строчки могли понять, что здсь дло нечисто… что тутъ скрывается грандіозное мошенничество и, слдовательно, нельзя этого пускать въ печать… нельзя-съ… вы сами очень хорошо понимаете, что нельзя… не должны, невозможно…

Съ этихъ поръ въ газет вмсто передовыхъ статей стали печататься акафисты, появились очень глупыя нападки на либераловъ, на земское и городское самоуправленіе, но уже ничто не могло спасти газеты, и черезъ два мсяца она прекратила свое существованіе.

Когда Бутылинъ увидлъ свой договоръ съ казной въ печати, то сказалъ: ‘началось!’ и поспшилъ покончить дло съ французской компаніей о передач аренды. Онъ запросилъ триста тысячъ, и представитель фирмы, не торгуясь, согласился, при чемъ каждый считалъ для себя сдлку баснословно выгодной.

Слухи о скорой отставк генерала Угарина проникли и въ публику. Говорили, что его оставили на самое короткое время, чтобъ дать ему отпраздновать свой пятидесятилтній юбилей. Старика вс очень жалли, и къ его юбилею длались большія приготовленія. Въ томъ вдомств, гд онъ служилъ, вообще предвидлись значительныя перемны, поэтому многіе не вполн были уврены въ своемъ дальнйшемъ благополучіи. Въ воздух чувствовалось что-то тревожное, неспокойное. Ожила и зашевелилась кляуза. Дла, казалось, на всегда поконченныя, заглохшія старинныя тяжбы вдругъ стали возникать изъ пепла забвенія.

Казалось, совсмъ угомонившееся заводское населеніе, въ чаяніи перемнъ, снова зашевелилось: одни спшили возобновить старинный споръ о возвращеніи незаконно отнятой у нихъ торговой площади, другіе настаивали на приведеніи въ исполненіе сенатскаго указа, остававшагося неисполненнымъ съ 1865 года, третьи возобновляли ходатайство о надленіи ихъ землей по случаю прекращенія заводскихъ работъ, четвертые предъявляли претензіи къ казн за неправильно отобранные отъ нихъ покосы… Наконецъ, прошелъ тревожный слухъ, что осиновцы предъявляютъ искъ къ золотопромышленной компаніи ‘Серебрякова и К®’ о милліонныхъ убыткахъ за выработку золота въ принадлежащемъ имъ выпуск. Хотя общественный приговоръ объ этомъ былъ направленъ къ отмн, но уздный създъ призналъ его правильнымъ и утвердилъ. Это было такъ неожиданно и необычно, что за създомъ подозрвали другую, боле властную руку. Какъ бы то ни было, но все это грозило большими послдствіями.

Самое дло заключалось въ слдующемъ. Осиновскій желзодлательный заводъ посл 19 февраля прекратилъ свое дйствіе, не смотря на это, осиновцы по уставной грамот получили только усадьбы и такъ называемый выпускъ, т. е. часть выгона, причисленнаго къ черт усадебной осдлости, всего около 800 десятинъ. За прекращеніемъ заводскихъ работъ они упорно хлопотали о надленіи ихъ землей, и объ этомъ десятки лтъ тянулась безплодная переписка. Пятнадцать лтъ тому назадъ въ ихъ выпуск случайно было найдено разсыпное золото. Боясь, чтобы объ этомъ не провдало начальство и чтобъ не отобрали отъ нихъ и выпуска, осиновцы, точно воры, тайно по ночамъ производили промывку, сбывая золото на сосдніе пріиски за половинную цну. Но тайна хранилась не долго, и вскор добыча золота имъ была строжайше воспрещена. Къ селенію былъ приставленъ караулъ, который днемъ и ночью слдилъ, не роется ли кто-нибудь у себя въ огород или за околицей, и населеніе жило, какъ подъ конвоемъ. Вскор казенная земля вокругъ Осиновскаго завода была отдана въ аренду золотопромышленной компаніи ‘Серебряковъ и К^о‘, при чемъ въ число арендованной земли попали какимъ-то чудомъ и выпускъ, и усадьбы мастеровыхъ.

Компанія, не теряя времени, приступила къ длу. Работа закипла. Ставились въ разныхъ концахъ селенія паровыя машины для промывки песковъ и простые вашгерты, производились развдки, пробивались шахты. Началась правильная разработка подъ руководствомъ инженеровъ, но рядомъ велись и безпорядочныя старательскія работы. Въ первый же годъ селеніе было все изрыто и мстами совершенно скрылось за высокими отвалами пустой породы и песку. Мстами снесены были цлыя улицы, дома и дворы переносились на другой конецъ селенія. Но жители не роптали: заработки по здшнимъ цнамъ были баснословно огромные: бабы и двки зарабатывали по восьми гривенъ и по рублю въ день, мужики до двухъ рублей, старатели семьями получали иногда до 5 и даже до 7 рублей въ сутки. Работали вс отъ мала до велика до изнеможенія, до полнаго истощенія силъ. Немного спустя, открыли и жильное золото, стали ставить новыя приспособленія. Центръ золотого мсторожденія оказался въ середин селенія, и оно все было подрыто снизу подземными ходами. Кой-гд образовались провалы, но надъ этимъ только смялись. Въ ямахъ, въ шахтахъ, въ разрзахъ, въ канавахъ, каждый день гибла скотина, а часто и люди, но на это обращали мало вниманія. Изъ пришлыхъ рабочихъ образовался новый поселокъ, состоявшій изъ ряда маленькихъ, кривыхъ и убогихъ хижинъ. Туда же мало по малу переселялись и коренные жители, побросавъ свои старыя гнзда. Черезъ десять лтъ Осиновскаго завода уже нельзя было узнать: по наружному виду онъ представлялъ собою красно-желтую пустыню, изрытую холмами отваловъ, между которыми кой-гд еще прятались полуразвалившіяся лачуги, остатки прежняго селенія. За этой пустыней, въ полуверст отъ нея виднлся новый поселокъ, казавшійся кучами древеснаго мусора среди зеленаго поля. Вмсто прежнихъ степенныхъ, твердыхъ, совстливыхъ и разсудительныхъ мужиковъ, домовитыхъ бабъ, голосистыхъ, веселыхъ и нарядныхъ двокъ, была теперь сплошь пріисковая забубенная, безшабашная рвань, у которой жизнь протекала среди безобразнаго пьянства, разврата, ругательствъ, похабныхъ псенъ, болзней, нищеты, изнурительной каторжной работы и нравственной низости.

Когда прошелъ первый чадъ золотой лихорадки, когда добыча золота сократилась и заработки пошли на убыль, осиновцы одумались и стали соображать, что они просто на просто одурачены, что компанія ихъ же руками извлекла для себя милліоны изъ принадлежащихъ имъ ндръ, оставивъ на ихъ долю только раззореніе и темное будущее. Заговорили о томъ, что надо жаловаться и хлопотать, но, когда попробовали собраться на сходъ, то изъ этого ничего не вышло. На сходы они давно уже не собирались, одичали и совершенно отвыкли отъ пріемовъ общаго обсужденія своихъ длъ. Само собою установилось, что вс приговоры, какіе требовались по форм, писались писаремъ и подписывались грамотями за особую плату, которую вносила контора. Когда, посл многихъ усилій удалось, наконецъ, собрать сходъ, то на первый разъ, кром гвалта, крика, ругани, ничего не получилось. Контора подкупила горлопановъ, и они сорвали сходъ. То же самое повторилось во второй и въ третій раз ь, но мысль о возможности выхода изъ настоящаго положенія уже вошла въ сознаніе, и явились фанатическіе ея приверженцы, которые ‘сомущали’ народъ. Кой-кто изъ такихъ смутьяновъ неожиданно исчезалъ, точно сквозь землю проваливался, посл чего броженіе на нкоторое время утихало. Компанія при помощи собственнаго, хорошо организованнаго сыска зорко слдила за малйшими его проявленіями. Она знала ршительно все, что длалось и говорилось въ сред мужиковъ, и предупреждала малйшій шагъ. Надо было упорно и долго долбить все по одному мсту, чтобы убить, наконецъ, въ народ вру въ свои права и въ возможность ихъ осуществленія. И эта политика достигала своей цли, не встрчая ни откуда поддержки, осиновцы, наконецъ, махнули на все рукой. Репутація пьяницъ и отптыхъ людей укоренилась за ними навсегда.

Вотъ почему слухъ о томъ, что осиновцы постановили приговоръ, выбрали повренныхъ, поручили имъ пригласить адвоката и даже ассигновали средства, такъ удивилъ и встревожилъ всхъ. Неожиданное утвержденіе приговора разсматривалось, какъ явное попустительство со стороны създа, и возмущало господъ инженеровъ компаніи. Но возмутительне всего была отчаянная смлость мастеровыхъ, открыто возставшихъ противъ компаніи, отъ которой они вполн зависли. Разумется, никто не думалъ, чтобъ изъ этого, дйствительно, могло выйти что нибудь серьезное (‘нельзя же, въ самомъ дл, допустить!’), однако предстояло не мало хлопотъ, такъ какъ законъ былъ на сторон осиновцевъ. Хуже всего было то, что къ длу примазывался одинъ изъ крупныхъ адвокатовъ, Северъ Павлиновъ, очевидно, чуявшій наживу.

Путаница осложнялась еще тмъ, что въ управленіе вмсто опытнаго, испытаннаго стараго приказнаго крючка, знаменитаго въ свое время Павлина Разгуляева, назначенъ былъ изъ Петербурга новый юрисконсультъ, ограниченный и весьма обидчивый молодой человкъ, по фамиліи Чижъ. Съ видомъ всезнающаго спеціалиста онъ, что называется, плелъ лапти и провалилъ уже не одно дло. На Олимп ршили дать ему гонку и поручить его наблюденію Ивана Абрамовича. Молодой человкъ страшно обидлся, но въ конц концовъ уступилъ.

Иванъ Абрамовичъ весело, шутя, съ прибаутками, въ первое же свиданіе раскрылъ передъ нимъ такія юридическія перспективы, что тотъ только диву дался. Съ тхъ поръ онъ почти ежедневно зазжалъ въ управленіе къ Ивану Абрамовичу за совтами.

Дло съ осиновцами повергло Чижа въ совершенное отчаяніе.

— Какой скандалъ, если мы проиграемъ процессъ! — говорилъ онъ, — а что проиграемъ, то это врне врнаго.

— Почему же?— спрашивалъ Иванъ Абрамовичъ.

— Господи Боже мой! какъ почему? Вы сообразите только слдующія обстоятельства: мужики по уставной грамот получили въ собственность усадьбы и выпускъ, у нихъ имется данная, такъ-съ?

— Положимъ.

— И вдь что досадне всего, усадьбы и выпускъ формально отграничены, и даже есть планъ. Хоть этого-то не будь, но — какъ назло!.. Теперь дальше: пріискъ, вс работы, зданія, шахты, отвалы, сооруженія все на крестьянской земл! отсюда добыто все золото, и это доказать не трудно. Стало былъ, компанія неизбжно проиграетъ процессъ, но вдь тогда она примется за насъ. Спрашивается, на что же мы-то можемъ разсчитывать? И что я буду говорить на суд?

Иванъ Абрамовичъ снисходительно улыбнулся и сказалъ:

— Изъ этого слдуетъ, что не надо допускать дло до суда.

— Какимъ образомъ?

— Такія дла надо вообще направлять не въ судебномъ, а въ административномъ порядк. Къ этому имется полная возможность.

— Я васъ не понимаю.

— Вы, какъ юристъ, знаете, что судъ по необходимости слишкомъ формаленъ. Онъ постановляетъ свои ршенія, не соображаясь съ послдствіями. Вы совершенно правильно изволили замтить, что, разъ будетъ доказано, что Осиновскій пріискъ на мужицкой земл, судъ безъ малйшаго колебанія присудитъ въ пользу мужиковъ т милліоны, которые добыты компаніей, хотя бы отъ этого все селеніе вмст съ мужиками провалилось въ преисподнюю. Fiat justitia, pereat mundus!… Таковъ судъ, и ему безполезно доказывать всю пагубность такого ршенія для самихъ же мужиковъ. Ему ни до компаніи, ни до мужиковъ нтъ дла. Для него мертвая буква важне живыхъ людей.

— Это совершенно врно.

— Да, но, къ счастью, не такова власть административная: взгляды ея гораздо шире, человчне, она смотритъ въ будущее, считается съ послдствіями. Вотъ почему мы всегда охотне обращаемся къ ней, чмъ къ суду.

— Да, но никакія тяжбы не разршаются въ административномъ порядк.

— Съ формальной точки зрнія, конечно, нтъ… но вообще говоря, очень часто… По существу всегда можно найти ходы и пути, минуя формальный порядокъ… Такъ же и въ данномъ случа… У осиновцевъ на усадьбы и выпускъ общая данная, слдовательно, искъ можетъ быть предъявленъ только отъ всего общества, а не отъ отдльныхъ лицъ. Къ сожалнію, уже состоялся объ этомъ общественный приговоръ, и въ этомъ виновата сама компанія, которая прозвала моментъ… Но вдь приговоръ можетъ оказаться неправильнымъ, его еще можно отмнить, а уполномоченные, избранные обществомъ, могутъ оказаться неблагонадежными… да мало ли что можетъ быть… Създъ, утвердившій приговоръ, несогласный съ интересами населенія, можетъ подвергнуться выговору… то-есть, не самый създъ, а его предсдатель.. Пишите губернатору, не отъ себя, конечно, а отъ управленія… старикъ подпишетъ… что такими дйствіями поощряются несбыточныя и совершенно неосновательныя претензіи мастеровыхъ, вкореняются въ нихъ превратныя и опасныя въ общественномъ смысл иллюзіи и что, волнуя умы, он могутъ повести къ весьма печальнымъ недоразумніямъ… Настаивайте на отмн приговора… Требуйте удаленія уполномоченныхъ, какъ смутьяновъ и подстрекателей… Просите объ увольненіи учителя, который, какъ оказалось, давалъ мужикамъ совты, просите о перевод въ другой участокъ земскаго врача, который въ клуб публично позволилъ себ назвать дйствія компаніи разбойничьими… Наконецъ, жалуйтесь на бездйствіе полиціи, которая допускаетъ подобное состояніе умовъ… что-нибудь въ этомъ род… Каши масломъ не испортишь, и масла не жалйте… Пойдутъ запросы, объясненія… Будьте уврены, что все это гораздо дйствительне самыхъ хитроумныхъ отвтовъ на суд. Въ этомъ дл замшанъ адвокатъ Павлиновъ, — слдуетъ повліять и на него… Есть способы… Ему, какъ и другимъ адвокатамъ, можно сдлать внушеніе… по дружески, неоффиціально, чтобъ они не брались за дла рискованнаго характера… Компанія дастъ Павлинову отступного, тмъ дло и кончится… Вы новичокъ, и вамъ нужна практика. Практика великое дло. Вашъ предшественникъ, Павлинъ Ивановичъ Разгуляевъ, не получилъ юридическаго образованія, но во многихъ отношеніяхъ это геніальная голова. Подобнаго рода дла онъ разыгрывалъ, какъ на фортепьянахъ… Създите къ нему, познакомьтесь… Старику это будетъ пріятно… При случа онъ можетъ быть намъ полезенъ.

— Что же… я съ удовольствіемъ.

Дня черезъ два Чижъ принесъ Ивану Абрамовичу для просмотра черновики составленныхъ имъ бумагъ.

Иванъ Абрамовичъ вооружился перомъ, чтобы сдлать необходимыя поправки, но, прочитавъ первую, наиболе важную бумагу, выразилъ на лиц своемъ пріятное изумленіе и весело взглянулъ на Чижа.

— Прекрасно! — сказалъ онъ, — великолпно! Но сознайтесь: вы были у Павлина Ивановича, да?

— Былъ.

— Прекрасно, очень хорошо. Старикъ намъ еще весьма пригодится. Вы поступили умно, хвалю. И бумажка составлена образцово.

Посл того Чижъ еще прізжалъ нсколько разъ съ бумагами, и Иванъ Абрамовичъ неизмнно оставался ими доволенъ.

— Вы длаете поразительные успхи, — говорилъ онъ.

Такъ что, когда понадобилось написать облыжное донесеніе о разнузданности мстной печати, то составленіе его поручено было Чижу.

XVII.

Однажды, ночью Бутылинъ возвращался домой съ засданія коммиссіи по устройству юбилейнаго чествованія генерала Угарина. Засданіе было вялое и томительно скучное. Говорилъ одинъ только архитекторъ, которому поручена была декоративная часть торжества. Онъ страшно горячился, отстаивая какое-то свое предложеніе, хотя никто ему не возражалъ. Оживились только за ужиномъ. Говорили о виновник торжества и вс находили, что онъ много потрудился и что заслуги его передъ краемъ огромны. Вспоминали о его добродушіи и разсказали по этому поводу нсколько трогательныхъ анекдотовъ, не безъ умиленія говорили о томъ, что добродушіе не помшало старику сколотить весьма солидное состояніе, пристроить дтей и всю родню, дослужиться до тайнаго совтника, прожить жизнь весело и привольно. Въ конц концовъ, заговорили и объ его недостаткахъ, и тутъ таки досталось старику: не забыли ни скупости его, ни слабости къ прекрасному полу.

Бутылину нездоровилось, и онъ, съ отвращеніемъ слушая разговоры, угрюмо молчалъ. Однако, боясь одиночества, онъ пересидлъ всхъ и ухалъ послднимъ. Его томило все то-же отвратительное чувство оскомины жизни. Темное небо, желтый свтъ фонарей, спокойно лежащій снгъ на дорог, широкая спина кучера, — все, казалось, имло тотъ же противный, приторно-сладкій вкусъ, который ощущался во рту, и это состояніе, похожее на тошноту, было такъ тягостно, что Бутылинъ не находилъ себ мста и думалъ о смерти. Въ голов были все вздорныя, мелкія мысли. То вспоминался торчавшій изъ стны шестъ, виднный имъ во время ‘священья’ пожарной каланчи въ Красномъ сел, то пьяныя опухшія лица золоторотцевъ въ ночлежномъ дом, куда онъ тайкомъ ходилъ справляться о сын, то крошечный образокъ Спасителя, висвшій въ углу ночлежки и жалостливо смотрвшій на зловонную груду человческихъ тлъ, гомозившуюся въ атмосфер табачнаго и сивушнаго смрада, то скрюченная костлявая рука нищей старухи, которой онъ подалъ пятакъ… И отъ этого противный вкусъ, которымъ проникнуто было все, еще усиливался.

Когда онъ подъзжалъ къ дому, ему показалось, что въ окнахъ правой половины нижняго этажа, гд помщалась контора, сверкнулъ и пропалъ огонекъ. ‘Что-бы это значило?’ подумалъ онъ: ‘или мн поблазнило?’ Поднявшись наверхъ и не будя спящаго подъ часами Пантелеича, онъ зажегъ свчи и, по обыкновенію, слъ въ кресло передъ холоднымъ каминомъ. Онъ долго сидлъ, прислушиваясь къ обступившей его тишин и представляя себ, что и за стнами дома такая же мертвая тишь, мертвые спящіе дома, а за ними безмолвныя, также мертвыя снжныя поля и та же тишина и тоска, и тотъ же приторно сладковатый вкусъ, отъ котораго томятся и не находятъ себя покоя люди.

Раза два ему послышался внизу какой-то странный звукъ, какъ будто что-то пилили или журчала вода. Онъ прислушивался, чтобы понять, что это такое, но звукъ прекращался. Вскор онъ задремалъ, и ему сейчасъ же приснился Сальниковъ и сказалъ ему: ‘не спи, въ контор у тебя не ладно’… И кто-то тронулъ его за плечо. Открывъ глаза, Бутылинъ увидлъ швейцара, который стоялъ передъ нимъ блдный и говорилъ:

— Не ладно у насъ, Пахомъ Саввичъ: кто-то ходитъ, кашляетъ… кажись, недобрые люди… Сторожъ, не знаю, живъ ли, нтъ ли…

Бутылинъ встряхнулся и протеръ глаза.

— Что?— спросилъ онъ хриплымъ голосомъ.— Что такое?.. воры, говоришь?… гд?

— По видимости, въ контор.

Бутылинъ всталъ, потянулся. Былъ третій часъ въ начал.

— Надо разбудить кучера и дворника, — сказалъ онъ твердо и взялъ со стны револьверъ, потомъ осторожно разбудилъ Пантелеича.

Черезъ минуту вс трое на цыпочкахъ спускались по лстниц внизъ. Впереди со свчкой шелъ Бутылинъ, за нимъ испуганный, еще не вполн проснувшійся Пантелеичъ, который дрожалъ и шепотомъ читалъ молитвы. Спустившись, остановились и, затаивъ дыханіе, прислушались. Не было слышно ни звука.

— Разбуди дворника и кучера, — шепотомъ приказалъ Бутылинъ швейцару и въ сопровожденіи одного Пантелеича пошелъ дальше. Отворивъ боковыя двери, они прошли въ другой корридоръ, потомъ въ переднюю конторы. Здсь, на полу замтны были мокрые слды ногъ, и Бутылинъ увидлъ, что наружная дверь не притворена, отъ нея несло холодомъ. Въ сторожевской каморк они нашли сторожа, лежавшаго на полу, связаннаго веревками, съ заткнутымъ ртомъ. Увидвъ хозяина, онъ, испуганно вращая глазами, попытался встать, но не могъ. Бутылинъ сорвалъ съ него веревки и погрозилъ кулакомъ. Сторожъ повалился хозяину въ ноги и что-то забормоталъ, но Бутылинъ зашиплъ на него, какъ змя, и пинкомъ въ голову заставилъ молчать.

Оттуда, также крадучись, пошли въ контору. Выступавшіе изъ мрака при колеблющемся пламени свчи шкафы, конторки, столы съ книгами, висвшія по стнамъ карты и таблицы, точно внезапно разбуженныя, казалось, смотрли на нихъ съ изумленіемъ, странно и дико. Вдругъ свча въ рукахъ Бутылина потухла или онъ самъ погасилъ ее, и Пантелеичъ увидлъ впереди черезъ растворенную дверь яркій снопъ свта, освщавшій часть пола и уголъ металлической кассы. Дв темныя человческія фигуры копошились около фонаря. Кто-то сказалъ шепотомъ: ‘готово!’ и Пантелеичъ видлъ, какъ безшумно отворилась тяжелая верхняя крышка металлическаго ящика.— ‘Остальное пустяки!’ — прошепталъ тотъ же голосъ. Потомъ два раза щелкнулъ замокъ и поднялась вторая крышка. ‘Готово!’ Вдругъ какая-то тнь загородила свтъ, ослпительно блеснулъ выстрлъ, и грохотъ отъ него покатился по всему дому, послышался звукъ, какъ будто со всего размаха ударили въ подушку… Одинъ изъ воровъ пошатнулся и упалъ, уронивъ на полъ фонарь. Пламя фонаря ярко вспыхнуло, запылало, задымилось и погасло. И тотчасъ же все погрузилось въ тьму, изъ которой доносились глухіе звуки начавшейся борьбы.

— Врешь, не уйдешь! — задыхающимся и какъ будто веселымъ голосомъ говорилъ кому-то Бутылинъ.— Огня! огня!.. дайте огня!..

Кто-то, тяжело дыша, пробжалъ мимо Пантелеича, задвъ его плечомъ, и, съ размаха ударившись о что-то, глухо застоналъ. Должно быть, въ корридор бглеца перехватили дворникъ и кучеръ, потому что онъ завизжалъ, какъ поросенокъ.

Бутылина нашли у кассы, подъ столомъ. Онъ лежалъ и душилъ подъ собой вора.

— Нтъ, не уйдешь! — тмъ же веселымъ, звонкимъ голосомъ кричалъ онъ, барахтаясь на полу.

Онъ остервенился и точно приросъ къ своей жертв, такъ что его едва оттащили.

— Веревокъ!.. вяжи его!… гд онъ?.. Подайте сюда его, подлеца! — вн себя кричалъ онъ, съ трудомъ переводя дыханіе.

Вора поставили на ноги, кто-то далъ ему тумака, такъ что у него зазвенла спина, и, держа за плечи, подвели къ свту.

Это былъ жалкій оборванецъ въ лохмотьяхъ, худой, истерзанный, трясущійся и, очевидно, больной. Лицо, волосы и рубашка были въ крови. Взглянувъ на него, Бутылинъ отшатнулся: онъ узналъ въ оборванц сына.

— Ты?.. — странно и дико проговорилъ онъ и поднялъ надъ головой руки, точно защищаясь отъ невидимаго удара.— Какъ ты здсь?.. зачмъ?..

Оборванецъ весь дрожалъ мелкой дрожью. По лицу его ручьемъ текла кровь, изъ груди со свистомъ вылетало хриплое, отрывистое дыханіе. Мутные глаза безумно блуждали. Повидимому, онъ неясно сознавалъ, что кругомъ его происходитъ, и не могъ говорить. Онъ глухо застоналъ, когда отецъ съ истерическомъ крикомъ бросился къ нему и, какъ безумный, сталъ тормошить его, бормоча безсмысленныя слова.

Бутылинъ, казалось, помшался и какимъ то разслабленнымъ голосомъ причиталъ, какъ баба:

— Петруша, Петрушенька!.. вдь не зналъ же я, не зналъ… Теб больно?.. гд болитъ?.. тутъ болитъ?.. Надо умыть его, напоить чаемъ… Гд мать?.. пойдемъ къ матери… Ведите его… Петя, голубчикъ… Мать разбудите…

Вскор весь домъ былъ на ногахъ. Въ кухн ставили самовары, грли воду. Старуха Бутылина, охая и причитая, безтолково бгала изъ столовой въ кухню, изъ кухни въ столовую, готовила припарки, заваривала шалфей и тысячелистникъ… Слезы, не переставая, ручьемъ текли изъ ея глазъ.

Часъ спустя Петруша, наряженный въ отцовскій сюртукъ, который вислъ на немъ, какъ на вшалк, умытый и причесанный, сидлъ за чайнымъ столомъ и съ жадностью пилъ и лъ, больше, впрочемъ, пилъ. Мать плакала, не спуская съ него заботливыхъ глазъ. Отецъ въ волненіи ходилъ по комнат.

— Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, — говорилъ онъ.— Пусть все будетъ, какъ прежде… Я теперь многое понялъ… Прощаю тебя, и ты меня прости.

— Кушай, Петруша, кушай! кушай, голубчикъ, — твердила мать.

Петруша, опустивъ глаза, молчалъ. Странная, глуповатая, блаженная улыбка не сходила съ его губъ. Онъ усплъ выпить уже нсколько рюмокъ и находился въ состояніи сладкаго отупнія. По временамъ онъ мучительно кашлялъ, давился отъ кашля, и тогда его блдное лицо длалось багрово-краснымъ, глаза выкатывались изъ орбитъ. Посл каждаго припадка онъ хватался за грудь и долго не могъ отдышаться, потомъ сморкался, тяжело вздыхалъ, выпивалъ рюмку водки и, жалобно улыбаясь, говорилъ: ‘здорово простудился!’

— Доктора позовемъ, онъ мигомъ вылчитъ теб этотъ кашель, — говорилъ отецъ.— Конечно, отъ простуды это. Еще бы! въ эдакихъ-то ризахъ.

— Вчера въ барак, за банями Потеряйко задавился, — наконецъ, заговорилъ Петруша, все такъ-же блаженно улыбаясь, какъ будто сообщалъ самую веселую новость.

— Какой Потеряйко?— съ удивленіемъ спросилъ отецъ.

— Васька Потеряйко… съ которымъ ты въ трактир бесдовалъ… помнишь?.. Еще тогда ты Кваснинскому по рылу далъ… Такъ вотъ онъ. Его любовница бросила. Можетъ быть, отъ этого, можетъ быть, отъ чего-нибудь другого, а только повсился.

Отцу показался страннымъ этотъ разговоръ и онъ сказалъ:

— Ну, Богъ съ нимъ!

— А веселый былъ, шутникъ…

— Господь съ нимъ.

Бутылинъ вспомнилъ о товарищ Петруши и, когда оказалось, что его отправили въ участокъ, страшно разсердился, накричалъ на Пантелеича и веллъ ему сейчасъ же хать, разбудить пристава и просить отпустить арестованнаго, не заводя никакого дла.

Петруша отнесся къ участи товарища, однако, съ полнымъ безучастіемъ.

— Ничего, и въ чижовк ночуетъ, не бда, — сказалъ онъ:— дло привычное… А я еще одну рюмашечку. Будьте здоровы, папаша.

Начинало уже свтать, а Петруша все еще сидлъ и пилъ. Пьяный, онъ хвастался, храбрился, плъ псни, кого-то бранилъ, кому-то угрожалъ, вообще несъ совершенную околесицу. Съ большимъ трудомъ, наконецъ, уложили его въ постель, гд онъ еще долго бормоталъ и пытался пть.

XVIII.

На слдующій день Петруша проснулся часовъ около одиннадцати отъ страшнаго, мучительнаго кашля и сейчасъ же потребовалъ водки, потомъ выпросилъ денегъ и куда-то ушелъ.

Пока онъ еще спалъ, съ задняго крыльца приходилъ приставъ и, таинственно вызвавъ Бутылина, говорилъ ему, что дло о взлом кассы прекратить нельзя, такъ какъ оно уголовное, что онъ не могъ исполнить его просьбы и отпустить присланнаго къ нему вора, потому что онъ раненъ въ плечо, что придется составить протоколъ и передать дло судебному слдователю. Бутылинъ, ни слова не говоря, сунулъ ему что-то въ руку, и приставъ тотчасъ умолкъ, точно захлебнулся, раскланялся и ушелъ.

Петрушу ждали къ обду, но онъ не пришелъ. Вечеромъ Бутылинъ послалъ Пантелеича разыскивать его по трактирамъ. Пантелеичъ до десяти часовъ здилъ по разнымъ трущобамъ и, наконецъ, нашелъ его въ Слободк, въ одномъ изъ самыхъ ужасныхъ вертеповъ. Здсь, въ кругу друзей, Петруша праздновалъ свое примиреніе съ родительскимъ домомъ. Пиръ былъ въ самомъ разгар. Въ махорочномъ и алкогольномъ чаду, среди затхлаго, прлаго, прокисшаго тумана, застилавшаго скудный свтъ керосиновой лампы, двигались какія-то тни, говорили, смялись, кричали, спорили, пли, ругались… Пилила гармоника, кто-то плясалъ трепака…

— Жги!.. дйствуй!.. — въ дикомъ экстаз кричалъ Петруша:— разсыпай вдребезги!.. жизнь на радость намъ дана!..

Увидвъ Пантелеича, онъ закричалъ:

— Пантелеичъ! пляши! жарь въ присядку, старый чортъ! дйствуй!..

— Объ васъ тятенька безпокоятся, Петръ Пахомычъ, пожалуйте домой.

— Ага! безпокоятся!.. Слышите, господа честные? а? тятенька безпокоятся!.. Ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха!.. ха, ха, ха!..— адскимъ хохотомъ отвчала ему вся компанія.

— Тятенька безпокоятся, а?.. Чувствуете вы это, рракаліи? а?.. каково!.. Ну, подождетъ. Скажи многоуважаемому коммерціи совтнику и кавалеру, Пахому Саввичу, что я ни-е м-могу… занятъ съ друзьями, вотъ съ этими. Рекомендую… каковы?.. Единые отъ малыхъ сихъ… братья и сестры, друзья… да… Прроведемте, друзья-я, эту ночь веселй… Однимъ словомъ, старый хрнъ, ты проваливай… не наводи тнь… терпть не могу!.. А домой я не пойду ни за какія коврижки, у васъ тоска тамъ, скука… Скажи, что посл приду… потомъ… впослдствіи… Кланяйся тятеньк съ маменькой и скажи, что я очень занятъ… по пьяному длу.. Проваливай!..

Когда, вернувшись домой, Пантелеичъ разсказалъ о виднномъ хозяину, тотъ, къ крайнему его изумленію, ‘не заругался’, а только скорбно поникъ головой и сталъ просить его понаблюдать за Петрушей.

— Издали… незамтно… чтобъ не видлъ… Запой у него, ничего не подлаешь: онъ свое возьметъ… Посл лчить станемъ, а теперь надо свободу дать… пусть время отойдетъ… Только бы не набдокурилъ чего… Потрудись, Пантелеичъ.

Старикъ продежурилъ въ трущоб всю ночь и подъ утро привезъ Петрушу смертельно пьянаго. Бутылинъ также всю ночь не спалъ, ходилъ по комнатамъ и все думалъ. Чего только не передумалъ онъ въ эти долгіе, тревожные часы! И все представлялось ему не такъ, какъ прежде… Тоска и скука оставили его, но вмсто нихъ поселилась въ душ тяжелая и скорбная забота. ‘Пройдетъ запойное время, надо его лчить… Вылчимъ, — пусть дломъ займется… все ему передамъ… Привыкнетъ, втянется, зачнетъ длами ворочать’… Бутылинъ и радовался, и надялся, но гд-то въ глубин души гнздилась увренность, ядовитая, какъ отрава, что все погибло и нтъ ужъ никакой надежды.

Съ тхъ поръ началось для стариковъ какое-то кошмарное существованіе. Сынъ пилъ безъ просыпу и шлялся Богъ знаетъ гд. Иногда, оставаясь дома, онъ каялся, плакалъ, унижался, просилъ прощенія, иногда храбрился, хвастался, мечталъ о будущемъ, строилъ воздушные замки, иногда впадалъ въ проповдническій обличительный тонъ и громилъ отца ‘за эксплуатацію рабочаго класса’.

Однажды, вечеромъ онъ остался дома. Ему сильно нездоровилось, его душилъ кашель, болла голова, онъ былъ раздраженъ, говорилъ злобно и ко всему придирался. На стол стояла водка, и онъ съ усиліемъ и отвращеніемъ пилъ.

Бутылинъ, до неузнаваемости осунувшійся и похудвшій, сидлъ тутъ же, въ кресл у камина и молча слушалъ.

— Что у тебя на пріискахъ длается! — говорилъ сынъ, ходя по кабинету взадъ и впередъ, какъ маятникъ: — подлость одна!.. По четырнадцати часовъ въ сутки каторжной, адской работы… да осенью-то, да въ холодъ, въ сырость, въ слякоть, подъ дождемъ… Пость, выспаться некогда! А кругомъ лсъ, тайга… Люди живутъ въ грязи, какъ зври, блохи и вши задаютъ ихъ на смерть… Темнота, грубость, развратъ, скотскіе правы… вмсто молитвы скверная брань… Тамъ и народъ особенный: оголтлый, одичалый… Съ нимъ можно длать все, что угодно… Только самые отчаянные, пропившіе разсудокъ, совсть и волю, идутъ въ эту кабалу… Измученная, развратная пріисковая рвань питается тухлятиной, болетъ цынгой… Нарядчикъ тамъ царь, хозяинъ — богъ, высшее существо… Для него-то люди надрываются на работ, переносятъ тычки, ругань, розги, всяческія униженія, для него мерзнутъ, голодаютъ, болютъ и гибнутъ безъ счету, какъ мухи… А уйти нельзя, потому что въ плну они у тебя, какъ у турецкаго султана, да и куда уйдешь? Вырвавшись изъ этого ада, несчастные пропиваютъ все въ первомъ кабак, до послдней нитки, и снова идутъ въ такую же кабалу…

Петруша подошелъ къ столу, выпилъ, закусилъ корочкой хлба и продолжалъ:

— Ты, конечно, не знаешь, а вдь я былъ у тебя на Зубатовскомъ пріиск и насмотрлся всего… Хотлъ, видишь ли, вылчиться отъ пьянства, взять себя въ руки… потому что туда хоть и заманиваютъ водкой, однако, водки тамъ не даютъ, т. е. даютъ только по праздникамъ за сверхъурочныя работы, когда нужно выжать уже самые послдніе соки… А добыть водки негд, и тамъ она въ буквальномъ смысл слова дороже золота… Черезъ недлю я бжалъ, но меня поймалъ въ Караул урядникъ и вернулъ на пріискъ… Меня выпороли и снова поставили на работу… Проработалъ я еще недлю и заболлъ… Шесть недль валялся подъ навсомъ безъ призору, какъ собака… подать пить было некому… и чуть не издохъ.

Бутылинъ все такъ-же сидлъ молча, неподвижно, и нельзя было понять, что онъ думаетъ.

— И въ Корепинскомъ завод былъ, — продолжалъ молодой Бутылинъ, — какже-съ, видлъ, какъ взрослые люди, сорокалтніе мужики, плакали отъ обиды въ безсильной злоб и проклинали тебя… и я тебя проклиналъ вмст съ ними… И клянусь Богомъ, что ты проклялъ бы самого себя, если бъ побывалъ въ ихъ шкур… Трудно поврить, что можно такъ обижать людей…

Онъ выпилъ еще рюмку и продолжалъ:

— За жалкое право людодства ты платишь взяточникамъ огромныя деньги… И у несчастныхъ нтъ защиты нигд… Все законопачено, забито, всякая щель замазана!.. А эти дураки все еще ищутъ правды… какой правды? гд она?.. ‘Сила ломитъ и соломушку, поклонись пониже ей’… Ищутъ справедливости, на что-то надются… дураки!.. ‘Вотъ прідетъ баринъ, баринъ насъ разсудитъ’… хо, хо!.. Господи Боже мой! Но они издохнутъ, какъ издыхали десятки поколній, не дождавшись барина…

Онъ остановился противъ отца, и Бутылинъ увидлъ передъ собою злое, искаженное, измученное лицо и блестящіе, расширенные зрачки глазъ.

— Ты, разумется, надешься на мое возрожденіе, еще бы! думаешь, что вотъ перестану пить, буду опять человкомъ? потому что иначе на кой чортъ ты бы сталъ за мной ухаживать?.. Но, милый папаша, для меня уже нтъ возврата… посл такой встряски нельзя жить… Какая тутъ жизнь!.. Посл такой штуки человкъ уже не человкъ, а трупъ, отъ котораго смердитъ… Остается не жизнь, а смрадъ… Потому что… ты подумай только: какъ тутъ жить, для чего жить?.. Спрятаться не за что… нтъ никакихъ иллюзій?… Жить злобой или ненасытными аппетитами… да, это можно… Но я тряпка, трусъ, и ненависть моя безплодна, у меня нтъ даже жадности ни къ чему… вотъ только къ водк, да и ту, кажется, скоро брошу… А главное, что нельзя воротиться назадъ, никакими путями, никакими усиліями… нельзя простить, нельзя забыть… Впрочемъ, я говорю это такъ, только для того, чтобъ ты зналъ обо мн все…

Онъ выпилъ еще нсколько рюмокъ, видимо захмллъ, прислъ къ столу и сталъ сть.

— Тяжело у тебя въ дом, нехорошо, — началъ онъ опять.— Тамъ, въ трущобахъ мн было легче. Лежишь гд-нибудь во всей этой гнусности, какъ колода, и думаешь: ‘такъ теб и надо… терпи, потому что ты подлецъ’… И отъ этого было легче… А здсь вонъ какія палаты! И деньги есть, и жратво, и все, чего хочешь… и одежда чистая, а тяжело!.. Воздухъ здсь нехорошій, проклятіе на всемъ лежитъ, что ли, только скука, тоска… Паркетъ, бархатъ, бронзы… часы тикаютъ… но къ чему все это?.. Въ сущности изъ всхъ земныхъ благъ мн нужна только водка… остальное ужъ ни къ чему… Да и теб, отецъ, немного ужъ нужно… Хе! вдь вижу я, замчаю: прицпиться-то ужъ тоже не къ чему… скоро и теб капутъ… да, да… Пока, впрочемъ, ты еще жаденъ и силенъ, у тебя аппетиты зврскіе… жаденъ ты до жизни… Ты вотъ закадычнаго друга не пощадилъ, и двадцать лтъ теб было горя мало… а это много значитъ!.. Потому что Сальниковъ-то вдь, собственно, отъ тебя умеръ… Обманулъ ты его, ограбилъ… а онъ, какъ глупая овца, не могъ перенести этой жестокости, не могъ переварить, не могъ понять и умеръ… А знаешь что? есть такой философъ, что все это оправдываетъ, даже одобряетъ и превозноситъ… Фридрихъ Ничше… Онъ говоритъ, что только самые злые и жестокіе люди всегда вели человчество впередъ, и что высшая культура есть не боле, какъ одухотвореніе и углубленіе жестокости… Стало быть, да здравствуетъ жестокость!.. Ха, ха!.. Чортъ знаетъ что!.. Столпотвореніе, однимъ словомъ… Вотъ я снова пьянъ, и преотлично…

Долго еще говорилъ Петруша, прикладываясь къ графину и все боле и боле пьяня, а отецъ, все такъ-же съежившись, сидлъ и, повидимому, внимательно слушалъ. Когда, ночью пришелъ Пантелеичъ, то Петруша, размахивая руками, плъ псни, а отецъ былъ въ глубокомъ обморок.

XIX.

Время шло, а запой не проходилъ, и не похоже было, чтобы онъ скоро окончился. Помимо пьянства Петруша сталъ еще устраивать и скандалы. Хмльной, онъ ругалъ отца, издвался надъ матерью, дразнилъ сестру, приводилъ оборванцевъ, угощалъ ихъ водкой и водилъ по всему дому. Однажды онъ забрался въ контору и сталъ гнать служащихъ. Мать бранилась, какъ торговка, а отецъ переносилъ вс безобразныя выходки сына съ удивительнымъ терпніемъ. Въ дом начался кавардакъ. Прислуга роптала. Швейцаръ, котораго Петруша поколотилъ, просилъ разсчета. Съ ранняго утра раздавался нарочито безобразный крикъ молодого Бутылина:

— Люди!.. лакеи!.. умываться молодому барину!.. водки!.

Однажды среди бла дня онъ подъхалъ къ дому на тройк съ бубенцами въ саняхъ съ пышно одтыми, набленными и нарумяненными двицами. Двицы заливались притворнымъ визгливымъ смхомъ, а пьяный Петруша тащилъ ихъ изъ саней, приглашая войти въ домъ.

— Окажите честь, сдлайте милость… чортъ васъ дери… маменька будетъ очень рада… Ломаются, какъ не знаю что… чего вы боитесь?.. Кажется, видали всякіе виды…

Двицы, наконецъ, перестали смяться и несмло столпились у дверей. Подталкиваемыя Петрушей, он входили въ домъ робко и благоговйно, какъ въ церковь. Петруша кричалъ, ломался, приказывая имъ идти наверхъ, но он несмло жались у стны. На шумъ выбжала вся прислуга и съ жаднымъ любопытствомъ смотрла на пышно одтыхъ дамъ, съ перваго же взгляда угадавъ, что это за птицы. Вн себя отъ гнва, колыхаясь, какъ студень, прибжала старуха Бутылина и завертлась, какъ волчекъ. Будучи не въ силахъ вымолвить ни одного слова отъ ярости, она выхватила изъ подъ лстницы половую щетку и ударила одну изъ двицъ прямо въ лицо. У той тотчасъ же хлынула носомъ кровь.

— Вонъ!.. шлюхи!..— пронзительнымъ прорвавшимся голосомъ завизжала старуха, молотя щеткой, какъ цпомъ, по спинамъ двицъ:— мою хату поганить!.. вонъ, шкурехи!..

Двицы, перепуганныя и виноватыя, давя другъ друга, выбжали на улицу, вскочили въ сани и ухали. Все это произошло такъ быстро, что ошеломленный Петруша не усплъ ничего предпринять. Опомнившись, онъ обругалъ мать площадной бранью и вышелъ. Старуха долго отпыхивалась отъ волненія и усталости, потомъ пошла плакаться и судачить съ прислугой по поводу развратнаго поведенія сына.

Старикъ Бутылинъ становился все мрачне и молчаливе. За нимъ все чаще и чаще стали замчаться странности. Иногда онъ проявлялъ суетливую лихорадочную дятельность: куда-то здилъ, посылалъ телеграммы, спшно вызывалъ приказчиковъ и управителей, что-то подсчитывая, просиживалъ цлыя ночи, требовалъ изъ конторы справки, сердился на медленность, кричалъ на служащихъ и на самого управляющаго конторой, ходилъ по ночамъ по всему дому, подслушивалъ у дверей, говорилъ самъ съ собою, иногда вдругъ затихалъ и погружался въ совершенную апатію, отпускалъ ни съ чмъ вызванныхъ по телеграфу служащихъ, по цлымъ часамъ сидлъ у себя въ кабинет, о чемъ-то тяжело думалъ и упорно молчалъ. Онъ нсколько оживлялся только въ присутствіи сына, покорно перенося вс его сумасбродства, видимо бывалъ очень доволенъ, когда тотъ оставался дома, и съ жадностью ловилъ каждое его слово. Но Петруша посл описаннаго вечера избгалъ разговоровъ съ отцомъ, а если и говорилъ, то непремнно въ шутовскомъ тон, кривляясь и умышленно утверждая явныя несообразности…

А къ Бутылину опять сталъ приходить Сальниковъ. Теперь онъ появлялся, не стсняясь, открыто, на людяхъ, и вступалъ съ нимъ въ разговоры. И Бутылинъ не могъ не отвчать ему, хотя сознавалъ, что это безразсудно и производитъ тягостное впечатлніе на окружающихъ.

Однажды съ какою-то особенной застнчивостью онъ робко обратился къ сыну:

— Мн надо поговоритъ съ тобой, Петруша, о длахъ, — сказалъ онъ.— Видишь ли, я хочу предпріятія свои ликвидировать… какъ ты объ этомъ полагаешь?… Потому что воровство началось: тащатъ все, рвутъ на части… А деньги-то можно въ банкъ положить… что ты на это скажешь?

Петрушу поразило странное, точно пришибленное выраженіе его лица, однако онъ засмялся и сказалъ:

— Нашелъ кого спрашивать! очень мн нужно!.. Ничего я въ длахъ твоихъ не понимаю…

— Да… но онъ веллъ спросить у тебя.

— Кто?

— Онъ… этотъ… ты знаешь…

— О комъ ты говоришь, отецъ?

Жалкая, виноватая улыбка скривила губы Бутылина: то, что надо было сказать, было такъ явно нелпо, такъ очевидно не согласовалось съ здравымъ смысломъ, что у него не поворачивался языкъ.

— Сальниковъ… Иванъ Ивановичъ…— наконецъ, отвтилъ онъ, пряча глаза. — Онъ ходитъ ко мн… и давно ужъ, только никто объ этомъ не знаетъ… И сегодня былъ… только ты не говори никому, — все такимъ же виноватымъ голосомъ продолжалъ онъ.

Сынъ пристально посмотрлъ на отца и поблднлъ: передъ нимъ очевидно былъ сумасшедшій.

— Какъ ходитъ?.. кто ходитъ? Что ты говоришь, отецъ?— заговорилъ онъ тревожно и только тутъ замтилъ, до какой степени старикъ измнился, осунулся и похудлъ. Лицо его было жалко и измученно, а изъ тусклыхъ, мерцающихъ какимъ-то страннымъ свтомъ глазъ глядли страхъ и тоска.

— Онъ веллъ спросить у тебя… Значитъ, мы-то ужъ придумали… теперь, какъ ты… Управлять дломъ, говорить, некому… Я то, братъ, ослаблъ, надо сознаться, силъ нту, и, знаешь, память у меня отшибло: не т слова пишу, цифры путаю… А служащіе мошенничаютъ, ужъ я замчалъ… по ночамъ… Когда вс уснутъ, они приходятъ въ контору съ задняго крыльца и длаютъ подчистки въ книгахъ… кассу отпираютъ поддльными ключами, деньги воруютъ понемногу, чтобъ незамтно было… Я подкараулилъ третьяго дня: какъ тни бгаютъ… туда-сюда, туда-сюда… я подкараулилъ… Если ликвидировать все, то — я подсчитывалъ — составится четырнадцать милліоновъ… Разумется, будутъ потери, но четырнадцать милліоновъ уже наврное… Деньги въ банкъ, и будемъ жить на проценты: безъ грха, безъ хлопотъ, святое дло… Ну, какъ же ты?

Петруша стоялъ испуганный и растерянный. Его страшилъ мутный, неподвижный, упорный взглядъ отца, полный тоски и затаеннаго ужаса, его безсвязная рчь.

— Какъ хочешь, отецъ, — отвчалъ онъ, стараясь не глядть на него:— ты лучше знаешь, а мн все равно.

— Боюсь только, что затянется: дло сложное, большое… Если бы сразу, вдругъ — какъ было бы хорошо… Но сразу нельзя… да, ужъ я думалъ объ этомъ… Усталъ я, Петруша, все надоло, болитъ голова… Сообразить надо и то, и другое, а у меня не хватаетъ… Ты-то гуляй, я теб не мшаю… Чего жъ не гулять! все твое, гуляй!.. а то куда все это?.. Сестр, матери немного надо, мн тоже… хватитъ всмъ… Да, дла много, а я притомился… Вотъ еще этотъ генеральскій юбилей: боюсь я его и все о немъ думаю… подлости много, но — начальство, и надо постараться… Я подписалъ пять тысячъ, такъ говорятъ — мало, просятъ еще — Ничего не подлаешь, онъ человкъ для насъ нужный… да и вообще…

— Если ликвидація, то что теб генералъ? чортъ съ нимъ! — сказалъ сынъ, которому показалось, что отецъ начинаетъ говорить разумне.

— Да, да, въ самомъ дл! Конечно, какъ это я не сообразилъ? Вотъ ты сразу увидлъ… Да, да… А и зловредный же, правду сказать, старичишка! у-у!.. Теперь-то мы пріятели, а прежде — ого! какъ онъ высоко себя понималъ!.. Онъ сильнымъ да богатымъ всегда рабъ, а для маленькихъ людишекъ злодй… А я былъ тогда маленькимъ, охъ, весьма маленькимъ человкомъ, и онъ меня обидлъ, оскорбилъ… такъ, ни за что… Да, да, большая отъ него народу обида, была: аспидъ, а не человкъ… маслянный, ласковый старичекъ, а жестокій и вредный… Поэтому нельзя ему не угодить… можетъ онъ намъ вредъ сдлать… вдругъ что-нибудь… А не онъ, такъ другой, не другой, такъ третій: рука руку моетъ… Общалъ еще три тысячи рублей на воспособленіе средствъ пріюта… Чортъ съ нимъ! не раззоримся… за то ужъ въ послдній разъ… Такъ ты, стало быть, согласенъ?

— Согласенъ. Длай, какъ знаешь.

XX.

Вскор по городу распространились тревожные слухи, что Бутылинъ спшно ликвидируетъ свои дла. Говорили, что онъ назначилъ баснословно дешевую цну за свои пріиски, желая безъ хлопотъ продать ихъ въ одн руки, и гадали о причинахъ и тайныхъ намреніяхъ такихъ его дйствій… Но пока мстные тузы размышляли, выжидали и торговались, пріиски были куплены представителемъ французской металлургической компаніи. Вскор ему же былъ проданъ Корепинскій желзо-длательный заводъ, суконная фабрика и механическія мастерскія.

Бутылинъ послднія дв недли находился въ страшно напряженномъ состояніи. Онъ не спалъ ночей, просиживая въ контор до свту, измучилъ всхъ своихъ служащихъ, волновался, спшилъ, почти ничего не лъ и не спалъ, будучи въ постоянной тревог и безпокойств. Не смотря на это, распоряженія его были ршительны, тверды и вполн разумны. Видимо выбиваясь изъ послднихъ силъ, онъ стойко и твердо выполнялъ намченный имъ планъ.

Однажды онъ сказалъ Пантелеичу (сына не было дома).

— Кончено, Пантелеичъ: поршилъ все. Теперь только юбилей остался… впрочемъ, что юбилей? Вздоръ. О теб я подумалъ: если хочешь, оставайся у насъ при дом, а не хочешь, какъ хочешь: я положилъ на твое имя десять тысячъ рублей.

Пантелеичъ заплакалъ и бухнулся Бутылину въ ноги.

— Хорошо, хорошо, довольно. Вели истопить баню, отмоюсь отъ грховъ. Если бы уснуть часика два!.. я точно весь стеклянный…

Но уснуть ему не пришлось. Подъ вечеръ Петруша привелъ какого-то тощаго, полупьянаго, развинченнаго субъекта во фрак, корреспондента газеты, пріхавшаго спеціально для Угаринскаго юбилея. Оба были навесел и шумно разговаривали, сидя въ гостиной за бутылкой вина. Старику Бутылину, который лежалъ посл бани въ своемъ кабинет, слышны были черезъ рядъ комнатъ ихъ голоса. На стол горла лампа, на полу отъ кресла съ высокою спинкой черезъ всю комнату протянулась широкая черная тнь. Бутылинъ прислушивался къ голосамъ изъ гостиной и къ тому странному шороху, который ему всегда слышался въ тишин и къ которому онъ уже привыкъ: казалось, за стнами журчала вода, и кто-то плакалъ тихимъ, тонкимъ, жалобнымъ голосомъ. Уткнувшись въ подушку, онъ тщетно старался заснутъ. Вдругъ онъ въ испуг приподнялъ голову: большая толпа ворвалась въ домъ, мужскіе и женскіе голоса крячали, бранились, кто-то плакалъ, всхлипывая, и громче всхъ выдлялся сердитый, возбужденный голосъ Пантелеича, который кричалъ, очевидно не пуская толпу. Кто-то завылъ такъ дико и жалобно, что у Бутылина сжалось сердце, послышались удары, грохотъ дверей, крики: ‘бей его! бей его!’

‘Господи! что это?’ — приподымаясь въ смертельной тревог, прошепталъ Бутылинъ:— ‘кого они бьютъ?’ и вдругъ распозналъ, что это кричитъ Пантелеичъ: онъ вылъ то хриплымъ, то пронзительно тонкимъ воемъ, какъ собака, и что-то причиталъ: ‘Боже мой! за что они его? зачмъ его бьютъ?’ Бутылинъ вскочилъ, обливаясь холоднымъ потомъ, хотлъ бжать, но въ эту минуту вошелъ Петруша съ корреспондентомъ. Петруша развязно подвелъ гостя къ отцу и сказалъ:

— Позволь представить теб, отецъ, нашего извстнаго литератора, Степана Яковлевича Соломко. Наслышанъ и жаждетъ познакомиться.

— Что тамъ такое? зачмъ они его бьютъ?— спрашивалъ Бутылинъ, дико глядя на спокойное, улыбающееся лицо сына.

Корреспондентъ почтительно согнулся въ дугу, расшаркался и сталъ говорить, что давно мечталъ о счастьи быть представленнымъ высокочтимому дятелю, благотворителю и просвтителю края.

— Что тамъ за шумъ?— не слушая его, продолжалъ спрашивать Бутылинъ.

— Гд?

— Тамъ, у васъ.

— Какой же шумъ? Мы очень мирно бесдовали.

— Нтъ, тамъ, внизу, на лстниц?

— Мы не слыхали ничего.

— Кто-то шумлъ и кричалъ, я слышалъ голосъ Пантелеича.

— Пантелеичъ ухалъ на заимку, ты самъ его послалъ.

— Да… ну, видно, я задремалъ, и мн приснилось. А тамъ ужасно кричали.

Бутылинъ, еще весь полный ужаса, запахнулъ полы халата и слъ на диванъ.

— Садись, — сказалъ Петруша гостю, который стоялъ растерянный, мигая глазами.

Бутылинъ молча показалъ ему на кресло, кивнувъ головой. Тотъ еще разъ поклонился, слъ, неестественно отставивъ ногу, надлъ пенснэ и сталъ осматривать потолокъ и стны. Все въ этомъ человк было какъ-то вычурно и ненатурально: казалось, что онъ старается походить на человка, какъ вс люди, но не убжденъ въ правдоподобности своего подражанія. Глядя на него, почему-то думалось, что его бойкая рчь каждую минуту готова превратиться въ робкое бормотанье, а развязныя манеры въ жалкую приниженность. Оправившись, онъ тотчасъ же развязно заговорилъ о горнозаводскихъ длахъ и таможенныхъ дисциплинахъ, о желзныхъ дорогахъ, объ оживленіи края, о благотворительности, о водопровод.

Бутылинъ, не слушая, разсянно смотрлъ на него.

— Завтра я надну вс свои регаліи и ордена, — сказалъ онъ:— для торжественности… Мн только юбилей провести, а тамъ все ужъ начнется другое… А что вы говорили сейчасъ, то все это вздоръ: ученыя слова, обманъ, ложь, фразы… Ученость, образованіе — все это чепуха… Ученые такіе же,какъ и не ученые: ихъ купить можно… Слова, слова, а главнаго-то и нту… Одинъ грхъ, куда ни погляди… и скука… Хорошихъ людей нтъ… старые устои забыты… святости нту.

— Совершенно врно-съ, и я то-же самое говорю.

— Постой!.. ты все врешь: ты подлаживаешься, а истиннаго какъ есть ничего… Газета твоя для просвщенія народа… и это обманъ…

— Почему же?

— Все обманъ… Разв ты правду въ газет-то пишешь? Нтъ! ты народъ обманываешь… я знаю: теб заплатятъ, ты и пишешь.

— Что вы говорите, многоуважаемый Пахомъ Саввичъ?

— Я знаю: правды-то, можетъ быть, ты никогда не писалъ… Теб бюро платитъ три тысячи въ годъ, за что?

— Помилуйте, Пахомъ Савичъ!..

— Теб заводы платятъ… я знаю… Изъ моей конторы теб выдали пятьсотъ рублей за статью… Что адвокаты, что писатели — одна цна… Напишутъ — любо почитать: благородно, просвщенно, а разобрать, то одно мошенничество… Все чепуха… нту правды нигд… Ужъ до того себя довели, что житья не стало…

Гость былъ такъ оскорбленъ, что у него выступили на глазахъ слезы. Ужасно волнуясь, онъ теребилъ бороду, снималъ и надвалъ пенснэ, ерошилъ волосы.

— Пахомъ Саввичъ, позвольте!..— плачущимъ голосомъ заговорилъ онъ:— вы оскорбляете маленькаго человка… Позвольте вамъ сказать, что вы жестоко ошибаетесь… Я не знаю, получаетъ ли редакція отъ бюро… можетъ быть, и получаетъ, но вдь не я же… Я сотрудникъ и мн платятъ за трудъ… Я пишу корреспонденціи, статьи… Вдь и вы, и вс получаютъ за свой трудъ… Я человкъ бдный… у меня семья… Этотъ фракъ все мое имущество… Я ночи просиживаю за работой, мыкаюсь, какъ собака, а получаю гроши… Вы думаете, легка газетная работа?.. Нтъ, она высасываетъ изъ человка соки, сушитъ мозгъ… Посмотрите на меня, я весь измочаленъ…

— Не знаю, — тяжело проговорилъ Бутылинъ, и лицо его вдругъ измнилось. Онъ сталъ тяжело дышать, сморщился и отвернулся, пряча лицо.— Идите туда, — сказалъ онъ:— въ гостиную… мн нездоровится… На слова мои не обращайте вниманія… извините: это я не про васъ, а вообще… чего тутъ! вс гршны, вс несчастны… Идите, идите… Петруша, иди, пожалуйста… Идите и вы, извините больного старика…

Оставшись одинъ, Бутылинъ упалъ на диванъ и зарыдалъ, уткнувшись въ подушку. Онъ плакалъ неудержимо, навзрыдъ, самъ не зная причины своихъ слезъ. Ему было жаль себя, жаль всхъ людей, жаль Петрушу, жаль корреспондента.

XXI.

На слдующій день около полудня Бутылинъ въ мундир почетнаго мироваго судьи похалъ въ благородное собраніе. Передъ подъздомъ, занявъ всю улицу и часть переулка, стояли экипажи. Лстница, корридоры, гостиныя и залъ были роскошно декорированы. Въ шинельной и корридорахъ стояла давка. Съхались вс мстныя власти, гласные городской думы, представители губернскаго и узднаго земствъ, депутаты разныхъ обществъ, горные инженеры со всей округи, золотопромышленники, управляющіе горнозаводскими округами, именитое купечество. Среди моря мундировъ только кой-гд мелькали фраки и сюртуки. Роскошные дамскіе туалеты, какъ цвты среди мусора, пестрли въ толп. Въ одной изъ гостиныхъ распорядители и распорядительницы растерянно и суетливо занимали пріхавшаго изъ губерніи на юбилей вице-губернатора.

Бутылинъ, истомленный, угрюмый и срый съ лица, съ блуждающимъ взоромъ, не отвчая на поклоны знакомыхъ, пробирался, какъ на базар, сквозь толпу къ эстрад для почетныхъ гостей. Грянулъ оркестръ, все зашевелилось, толпа потоками хлынула въ концертную залу. Торопясь и толкая другъ друга, съ возбужденными лицами, вс старались пройти поближе къ устроенному впереди возвышенію. Юбиляръ въ мундир, въ орденахъ, съ сдыми усами, прямой и стройный, величественно вышелъ изъ среднихъ дверей въ сопровожденіи дамъ и окинулъ залъ быстрымъ, орлинымъ взглядомъ. Громъ апплодисментовъ заглушилъ звуки оркестра. Старикъ, какъ актеръ со сцены, раскланялся во вс стороны. Едва замолкъ оркестръ, какъ хоръ заплъ кантату, сочиненную мстнымъ композиторомъ въ честь юбиляра. Юбиляръ прослушалъ ее въ молодецкой поз и ласково поблагодарилъ композитора, который тутъ же поднесъ ему партитуру съ художественно исполненной виньеткой. Посл небольшой паузы и нкотораго замшательства со стороны распорядителей, выступилъ вице-губернаторъ и, видимо волнуясь, сталъ говорить что-то невнятнымъ шепелявымъ голосомъ. Его сухую, коротенькую рчь могли слышать только десять-пятнадцать человкъ, стоявшихъ поблизости, тмъ не мене она была покрыта громкими и единодушными рукоплесканіями. Вслдъ затмъ громко и витіевато, выкрикивая слова, говорилъ представитель горнаго вдомства, потомъ городской голова сообщилъ постановленіе думы объ избраніи юбиляра почетнымъ гражданиномъ города. Новый громъ рукоплесканій покрылъ его слова. Потомъ говорили земцы, какой-то никому неизвстный горный инженеръ, предсдатель ученаго минералогическаго общества, депутатъ артистическаго кружка… Потомъ снова наступило минутное замшательство, и четыре мужика, одтые рудокопами, топоча ногами, принесли на носилкахъ и поставили предъ юбиляромъ огромную изъ массивнаго серебра неуклюжую модель мартеновской печи. Передъ ней выстроилось десятка два горныхъ инженеровъ, и сдовласый высокій старикъ, главный управляющій Нижне-Пухарскихъ горныхъ заводовъ, указывая на модель, сталъ говорить что-то о мстномъ населеніи, о филантропическихъ задачахъ горной промышленности, о властной рук, о благоденствіи края. Публика поднималась на цыпочки, стараясь разглядть стоявшій передъ юбиляромъ странный предметъ. Инженеры закричали: ‘ура!’, публика подхватила крики и апплодисменты не смолкали минутъ пять. Потомъ директоръ мстной гимназіи вкрадчивымъ, ласковымъ голосомъ заговорилъ о великихъ трудахъ, подъятыхъ юбиляромъ на пользу народнаго просвщенія.

— Поэтому и мы… и мы, — возвышая голосъ, продолжалъ ораторъ, — какъ представители просвтительныхъ учрежденій, единодушно вспоминая о понесенныхъ вами трудахъ, по братски, задушевно привтствуемъ ваше превосходительство въ сей торжественный и многознаменательный день и отъ всей души желаемъ вамъ еще много, много лтъ потрудиться на вашемъ славномъ поприщ.

Юбиляръ прослезился, но быстро смахнулъ платкомъ слезу и обнялъ оратора.

Затмъ стали подходить депутаціи, начались подношенія, чтеніе адресовъ. Адреса были безцвтны и скудны содержаніемъ: во всхъ говорилось о понесенныхъ трудахъ, о процвтаніи края, о благодарности населенія, выражались незбыточныя надежды, что старикъ еще много лтъ будетъ трудиться на пользу края, но юбиляру они казались полными глубокаго и трогательнаго смысла. Посл третьяго адреса онъ уже не могъ удержаться и заплакалъ. Слезы ручьями текли по старческимъ впалымъ щекамъ, по сдымъ усамъ. Наконецъ, онъ совершенно изнемогъ, слъ на стулъ и такъ сидлъ до конца, поднимаясь только для того, чтобы кого-нибудь обнять.

Волненіе юбиляра передалось и публик: дамы утирали глаза, мужчины неестественно мигали и смотрли въ потолокъ. Бутылинъ, отвернувшись, всхлипывалъ, сморкался и утирался платкомъ. Всмъ было жаль старика, и у каждаго была одна и та же мысль, что его ждетъ впереди такая же безпомощная старость, когда прожитая жизнь станетъ только воспоминаніемъ.

Когда были прочитаны адреса (чтеніе телеграммъ было отложено до вечера), юбиляръ пожелалъ сказать слово.

— Мн семьдесятъ два года… я пятьдесятъ лтъ служу, — сказалъ онъ и заплакалъ. — Служилъ врой и правдой… всегда… — продолжалъ онъ, пересиливая волненіе: — и за труды свои вознагражденъ сверхъ мры… сверхъ мры…

Больше онъ не могъ говорить.

— Благодарю васъ за все, за все…— прибавилъ онъ, обливаясь слезами, и поспшно вышелъ въ сосднюю комнату, гд его начали отпаивать водой.

Этимъ окончилась первая часть празднества.

Вечеромъ предполагалось продолженіе — ужинъ по подписк въ помщеніи того же благороднаго собранія.

Стали собираться часовъ съ десяти. Юбиляръ прибылъ въ одиннадцать и былъ встрченъ восторженными привтствіями. Его опять поставили на эстраду и стали читать телеграммы. Дв-три изъ нихъ были даже въ стихахъ, но старикъ, хорошо выспавшійся посл обда, бодро выслушалъ ихъ до конца.

Въ двнадцать подали ужинъ, гости стали шумно размщаться. Многіе уже сильно подвыпили, и залъ гудлъ отъ смшаннаго веселаго говора. На хорахъ игралъ бальный оркестръ. Посл третьяго блюда начались тосты.

Бутылинъ, страшно блдный, больной на видъ, сидлъ неподалеку отъ юбиляра и, превозмогая страшную усталость, тоскливо смотрлъ на чужое веселье. Ему представлялось непостижимымъ, какъ эти люди могутъ чему-то радоваться и веселиться: вс они несчастны, какъ и онъ, и должны умереть.

Становилось очень шумно, настроеніе поднималось, тостамъ не было конца. То и дло раздавался стукъ ножа о край стакана, предупреждавшій о новомъ тост, но ораторовъ слушали уже невнимательно, и шумъ почти не смолкалъ. Оглянувшись на одинъ изъ такихъ стуковъ, Бутылинъ увидлъ Сальникова. Онъ стоялъ съ смющимся лицомъ и вызывающе смотрлъ на публику, которая въ эту минуту слушала картавую рчь какого-то путейскаго инженера.

— Господа! — началъ Сальниковъ, перебивая оратора: — бросьте! все одно и то-же, одни слова… Меня послушайте. Сегодня много говорилось вотъ про того старика, но никто не обмолвился ни однимъ правильнымъ словомъ: все неправда, все ложь. Восхваляли его честность, а вдь всмъ извстно, что онъ воръ и взятками нажилъ состояніе, говорили про его полезную дятельность, а онъ всю жизнь бездльничалъ и ничего, кром вреда, не сдлалъ…

Бутылина поразила наступившая кругомъ зловщая тишина, и показалось страннымъ, что вс взоры съ удивленіемъ и жаднымъ любопытствомъ устремились на него.

— Къ чему эта ложь?— продолжалъ Сальниковъ.— А къ тому, что вы живете, дышете ею, безъ нея вамъ нельзя жить, нельзя оставаться въ узахъ неправды… Здсь нтъ истины, нтъ честныхъ людей, здсь все участники одной шайки, которая грабитъ и обираетъ народъ. Воры, взяточники,льстецы, грабители, развратники, надувалы!.. Вонъ сидитъ господинъ Кваснинскій, воръ, клеветникъ, доносчикъ… онъ малолтнихъ двочекъ развращаетъ, и онъ вашъ предводитель!.. Какой стыдъ! какой ужасъ!.. Этотъ гадъ, мерзостный до мозга костей…

— Это, однако, настоящій скандалъ! — сказалъ кто-то, и тотчасъ же въ зал началось невообразимое смятеніе: вскочили съ мстъ и съ угрожающими жестами окружили Бутылина, который съ странной, необыкновенно яркой отчетливостью видлъ передъ собой это мечущееся людское стадо съ возбужденными звриными лицами. Сальниковъ уже не говорилъ, а кричалъ, но слова его заглушались все поднимавшимся воплемъ взбудораженной толпы. Бутылинъ вскочилъ въ страшномъ волненіи и вдохновенно, вмст съ Сальниковымъ и помогая ему, надрывая легкія и переживая страшное наслажденіе, пронзительно прокричалъ:

— Образованные, просвщенные люди! вы развратники, негодяи, потерявшіе совсть!.. будьте вы вс прокляты!.. вс прокляты!!.

Кто-то схватилъ Бутылина за плечо, но огни стали тухнуть, люди въ смятеніи куда-то поплыли вс въ одну сторону, потолокъ наклонился, и вдругъ, какъ молнія, сверкнулъ яркій свтъ, потомъ все исчезло. Бутылинъ закачался и грохнулся на полъ. Его поразилъ апоплексическій ударъ. Люди въ ужас, въ смятеніи, давя другъ друга, блдные и трепещущіе, бросились къ выходу.

XXII.

Черезъ два дня, не приходя въ сознаніе, Бутылинъ умеръ. Его огромное тло, вытянувшись, лежало въ парадной зал, покрытое парчевымъ пологомъ. У изголовья горли свчи. Передъ аналоемъ Пантелеичъ заунывно читалъ псалтырь, чередуясь съ какимъ-то сденькимъ старичкомъ въ черномъ засаленномъ кафтан. Въ зал и въ корридорахъ толпился народъ, приходившій проститься съ покойнымъ. Жена Бутылина, переваливаясь своимъ жирнымъ тломъ, съ заплаканнымъ лицомъ хлопотала по устройству похоронъ и поминальнаго обда. Дочь-горбунья въ черномъ плать, прячась отъ людей въ дверной ниш, стояла неподалеку отъ Пантелеича, крестилась на икону и плакала. Какіе-то бдные родственники, невидавшіеся съ покойнымъ много лтъ, пріхали на похороны изъ Корчевскаго завода, робко жались у дверей, охали, вздыхали, качали головой, украдкой разсматривая роскошное убранство дома, и заискивающе улыбались проходившимъ мимо нихъ людямъ.

Въ сосдней комнат, у полурастворенной двери стояла невидимая для постороннихъ, высокая, суровая старуха лтъ восьмидесяти съ иконописнымъ пергаментнымъ лицомъ и живыми черными глазами, — мать покойнаго. Она то молилась на свои мдные складни, поставленные въ углу комнаты, шепча канунъ о единоумершемъ своими высохшими впалыми губами, то сидла, отдыхая, на деревянномъ стул. На ея высохшемъ, точно окаменвшемъ лиц съ глубокими рзкими морщинами не было ни скорби, ни сожалнія, суровое, безпощадное осужденіе всему міру читалось въ ея недобрыхъ строгихъ глазахъ, въ ея жестахъ и движеніяхъ, во всей ея сухой великопостной фигур.

Петруша съ того дня, когда привезли отца, пораженнаго ударомъ, исчезъ изъ дому и не показывался до сихъ поръ.

Къ шести часамъ стали подъзжать къ дому экипажи, народъ запрудилъ всю залу, лстницу и корридоры. Пріхалъ генералъ Угаринъ съ Кваснинскимъ. Генералъ, перекрестившись и коснувшись пола рукой, приложился къ икон на груди покойника и заплакалъ, а Кваснинскій скромно остался у дверей. Началась панихида.

На кладбищ, во время похоронъ, уже когда гробъ опускали въ могилу, пришелъ Петруша съ большой толпой оборванцевъ. Онъ храбро раздвигалъ народъ, требуя пропуска. Полиція преградила имъ путь, но, узнавъ, что это сынъ покойнаго, пропустила странную процессію. Съ вдохновеннымъ видомъ, воодушевленный нелпой мыслью произнести на могил какую-то необыкновенно сильную рчь, въ которой высказать всю горечь, вс обиды своей неудавшейся жизни и обличить людей, Петруша смлой походкой пробрался впередъ. Эта рчь рисовалась его больному воображенію, какъ ударъ грома среди безоблачнаго неба, какъ вопль наболвшей души, которымъ онъ хотлъ потрясти сердца… Но, когда онъ увидлъ заколоченный гробъ и могилу, безумно плачущую мать и стоявшихъ около черной ямы людей съ печальными лицами, то остановился въ замшательств, упалъ на комья мерзлой глины и безпомощно зарыдалъ. Изъ горла у него ручьемъ хлынула алая кровь…

А. Погорловъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 3—4, 1904

Читайте также: