Александр Яковлев
Октябрь
Александр Яковлев
Октябрь
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Октябрь, Яковлев Александр Степанович, Год: 1918
Время на прочтение: 107 минут(ы)
Было совсем пасмурно, когда мать разбудила Василия. Она наклонилась над сыном, потеребила его за плечи и резко, задыхаясь от волнения, сказала:
— Вставай скорее! Стреляют!
Василий испуганно поднялся и сел на кровати.
— Что такое?
— Стреляют, говорю, большевики стреляют…
Мать стояла у кровати, одетая в теплую жакетку, с серым платком на голове. В руках у нее была пустая плетеная корзина, та самая, с которой она всегда ходила на базар.
— Ну, что ты смотришь как баран на новые ворота? Не узнал, что ли? Ванька-то не ночевал нынче. Как бы не попал в беду. Ах ты господи!
Лицо у матери вдруг сморщилось и задрожало, словно она собиралась заплакать. Но удержалась и опять заговорила резко и ворчливо:
— Черти проклятые! Ревалюцанеры тоже. Согнали царя, а теперь сами себя начали бить. Друг дружке башку сшибают. Всех бы вас поганым кнутом постегать. Нынче и хлеба-то не дали. Вот пошла и ничего не принесла.
И старуха сердито протянула к лицу сына пустую корзину.
Василий сразу очнулся.
— Стреляют? Значит, началось? — тревожно спросил он.
— Да уж тебе лучше знать, началось у вас или нет, — ответила мать, резко сдергивая с головы серый платок и швыряя его в угол на зеленый сундук, — ваша компания-то действует…
— Та-ак! — протянул Василий и быстро, в один прием, оделся и накинул пальто на плечи.
— Ты еще куда, дурья голова? — забеспокоилась мать. — Один не ночевал, и ты собираешься улизнуть? Хороши сынки… Куда ты?
Но Василий не ответил и, как был — неумытый, нечесаный, с сонным туманном в голове, — быстро вышел на улицу, к воротам.
День начинал сумрачный, с небом, плотно закутанным дымчатыми облаками. На улице, у ворот, стоял сапожник Лобырь, по прозванию ‘Ясы-Басы’, живший в квартире рядом с той, в которой жили Петряевы. У соседних домов стояли кучки народа, а на углах чернели толпы.
— Ну, Василий Назарыч, заварили большевички кашу, — угрюмо усмехаясь, встретил Ясы-Басы Василия. — Слышите, как попыхивает?
Василий прислушался. Из города неслись выстрелы, то близкие, четкие и громкие, будто стреляли рядом на соседних кварталах, то далекие и слабые.
— Это что же, из винтовок? — спросил он.
Ясы-Басы кивнул головой.
— Из винтовок. В самую полночь начали. Так бьются, аж кровь ручьем льет. Убитых видимо-невидимо. Беда ведь пришла, Василий Назарыч.
Длинный, как верста, сутулый — согнутый работой, — с темными усами почти до плеч, в старой синей поддевке ниже колен, Ясы-Басы был похож на кривую, уродливую плаху, поставленную на две ноги. Когда с ним говорили — знакомые или незнакомые, — всегда посмеивались: смешной он, Ясы-Басы. И сам смеется, и других смешит. Но теперь было не до смеха.
— А, Василий Назарыч? Ведь это что же? Это же брат на брата пошел.
Василий жадно слушал далекую стрельбу и ничего не ответил.
Стрельба велась беспрерывно. Город, спрятанный в тумане и в сумерках наступающего утра, был полон новых, грозных звуков.
Тррах…тах…ах… — гремело за далекими домами.
— Вот так зашумела Москва-матушка! Бывало, только жужжала да выла, а теперь громом загремела, будто Илья-пророк по Тверской катается, — говорил тихонько и грустно Ясы-Басы, посматривая вдоль переулка, через крыши далеких темных домов, туда, к Москве. — Хорошо, что мы на Пресне, а то теперь как раз бы в переплет попали.
По улице — по мостовой, а не по тротуару — быстро прошел знакомый Василия — Леонтий Рыжов, молотобоец от Бореля, злой, задорный и глупый мужик.
— Что же вы стоите-то? У заставы винтовки раздают. Айда юнкерей бить, — на ходу крикнул он сапожнику и Василию и, подпрыгивая и размахивая для скорости руками, как крыльями, скрылся за углом, за черной молчаливой толпой.
— Вот тоже воитель! — сердито проворчал Ясы-Басы ему вслед. — ‘Юнкерей бить’… Морда!.. Понимает ли он, что к чему? Тут умные люди не разберутся, а он тоже суется.
У Василия завозилось под ложечкой злое чувство: ясно, что призывы большевиков на последних бурных митингах нашли в толпе отклик, если даже пьяница и дурак Леонтий Рыжов побежал за винтовкой.
‘Ну что же, поборемся’, — задорно подумал он, невольно выпрямляясь, и со смехом, уже вслух сказал, обращаясь к сапожнику:
— Ну, Кузьма Василич, идемте же!
— Куда? — изумился Ясы-Басы.
— А туда, с большевиками биться, — махнул рукой Василий в сторону города.
Сапожник посмотрел на него с удивлением.
— Что вы?.. Куда уж мне?.. Да и потом… и вам бы… ходить-то не надо.
— Это почему же? — нахмурился Василий.
— Дело-то больно серьезное. Убить могут и все такое. А главное… — Ясы-Басы запнулся, посмотрел себе под ноги и нервно потеребил усы.
— Что главное?
— Главное, правды-то настоящей… ведь никто не знает. Послушал я митинги ваши… У всех есть правда, и ни у кого ее нет… А где она, настоящая-то? Как же я пойду стрелять в живого человека, если я не знаю настоящей правды? Вы про это подумали? — Сапожник пристально посмотрел прямо в глаза Василию. — Вот пойдете биться… А может, вы против правды пойдете?
— Э, вы все про старое. Хулиганы вылезли из нор, а вы говорите о правде? Бросьте! — нетерпеливо махнул Василий рукой и быстро пошел от ворот домой.
Для него вопрос о борьбе с большевиками был давно решен. С большевизмом в страну хлынул мутный поток. С ним надо бороться. Какая же еще может быть другая правда?..
Минут пять спустя он, натягивая кожаные перчатки, решительно сбежал с крыльца, уже одетый. За ним из двери выбежала мать.
— Вернись, тебе говорю! Вернись! — кричала она.
Но Василий не ответил, даже не оглянулся и резко хлопнул калиткой.
— Уходите? — спросил его Ясы-Басы, все еще стоявший у ворот.
-Ухожу, — холодно ответил Василий и быстро пошел вниз по переулку, к Зоологическому саду, к городу, откуда неслась стрельба.
Улицы по всей Пресне уже были полны народа. На всех углах, на тротуарах и даже на мостовой чернели толпы. Трамваи не ходили, не видно было ни извозчиков, ни автомобилей, и улицы необычайной тишиной напоминали большой-большой праздник. Лишь из центра города, из-за Кудринской площади, гремели неумолчные глухие выстрелы.
Насторожившаяся толпа стояла тихо, разговаривая вполголоса, и смотрела вдаль испуганными, плохо понимающими глазами, будто люди еще не проснулись от кошмарного сна.
Старушка в черных валенках и серой шубейке крестилась на колокольню церкви, едва видневшуюся в тумане, и громко, нараспев, на весь народ причитала:
— Господи, не отврати лицо свое и помилуй ны… Господи, отврати гнев твой…
Василий быстро, точно за ним гнались, шел к центру.
Ему хотелось самому скорее принять участие в бою, самому бить, крошить тех, кто начал эту безумную бойню. От нетерпения он нервно дрожал и шел решительно, широко махая руками и четко постукивая каблуками, прямой грудью вперед. У него явилась странная боязнь опоздать, и эта боязнь гнала его.
На улице, за Зоологическим садом, он увидел первого раненого, молоденькая розовощекая сестра милосердия везла на извозчике в медицинский институт черноусого рабочего, у которого вся голова была завязана бинтом. Через белую повязку сочилась кровь, а над повязкой торчали вверх длинные волосы, и вся голова рабочего походила на голову папуаса, надевшего парадные украшения из ярко-красных и белых лент. А лицо у рабочего было серое и губы кривились, должно быть, в невыносимом страдании.
На Кудринской площади стало заметно, что к центру идут только ребятишки и молодые рабочие, а навстречу им целыми толпами спешили хорошо одетые женщины и мужчины, тащившие узлы на спине, с детьми на руках. Испуганные и бледные, они бежали, будто спасаясь от погони, прятались за углами, останавливались на момент, отдыхали, потом бежали дальше, к окраинам. Толстая пожилая женщина в барашковой шапке и плюшевом пальто с большими черными пуговицами бежала мелкими, семенящими шажками прямо по мостовой и беспрерывно крестилась.
— Ой, батюшки, господи Исусе… Ой, родимые!.. — приговаривала она по-бабьи — жалостно и беспомощно.
У нее дрожали щеки, а из-под шапки выбивались космы полуседых волос. Высокий мужчина с подстриженными усами нес на спине большой белый узел, а рядом с ним бежала побледневшая от испуга молодая женщина в каракулевом саке, тащившая на руках плачущего ребенка. На углу кто-то из толпы спросил их:
— Ну, что? Как там?
— Все громят. Из квартир выселяют. Нас выселили. Все пропадает, — быстро ответил мужчина, не останавливаясь.
В толпе на углу плакали дети. Их жалобный, беспомощный плач как-то особенно подчеркивал ужас надвигавшейся грозы. У Василия вдруг защекотало в горле и зачесались глаза. Сжимая кулаки, он быстрее шел к центру. Скорей! Скорей!
Выстрелы гремели навстречу, резкие, пугающие своей близостью и резкостью. Стреляли на Большой Никитской и у Арбата. Вот они, близко. Может быть, за этими домами…
Василий хотел пройти прямо вниз, к манежу, но у Никитских ворот уже не пропускали, стояла цепь солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками.
— Не лезь под обух. Проходи, проходи, товарищи, — повелительно кричал низенький солдат с желтыми реденькими усишками, испуганный, с неумным упрямым лицом. У цепи сгрудилась толпа. И так же, как на Пресне, здесь все тревожно прислушивались к треску выстрелов, молчали, и все были такие же растерянные и непонимающие.
Василий остановился. Куда идти? В обход?.. И, раздумывая, он невольно слушал, о чем говорили.
— Теперь аминь буржуям. Всем расшибем! — хвастливо сказал солдат, перекидывая винтовку с одного плеча на другое. — Будя, попановала антелигенция, а дать ничего не смогла. Теперь мы ее…
Солдат скверно выругался.
— А что же вы сделаете? — спросил его седобородый старик в нахлобученной на самые глаза шапке, с желтой клюкой в руке.
— Мы-то? Мы все трудовому народу дадим… Мы теперь — сила.
— Сила-то вы, может, сила, только сила — уму могила. Дураки на умных поднялись. Вот что я скажу, — сердито отозвался старик.
В толпе засмеялись. Старик постучал желтой клюкой о мостовую и продолжал:
— Ты еще такой молодой, что пяткой думаешь. Хоть и большевик ты… Бог сотворил человека по образу и по подобию своему, а вас, большевиков, по образу Иуды. Так-то…
Солдат обиженно отвернулся, а старик, уже обращаясь к толпе, ворчливо заговорил:
— Предатели все, и больше ничего. На немецкие деньги работают. Немцы золотыми пулями стреляют, а золотые пули всегда в цель попадают. Пословица верно говорит: золото убило больше душ, чем железо телес. И правда. Теперь германское золото к нам на Москву-матушку забралось, русскую душу убивает. Вишь, что делают?..
Рыжеусый солдат опять подошел к старику и хотел что-то сказать, но вдруг где-то рядом, в переулке, грохнул выстрел, и сразу, точно по сигналу, загремели залпы по всем улицам кругом. В момент безумие лизнуло улицу. Казалось, сейчас из-за угла выбегут чудовища и будут в упор бить людей.
Кто-то дико и коротко крикнул:
— А!
Толпа в ужасе шарахнулась вдоль стен и судорожно заметалась, прячась за углы, за выступы, в подворотни. Солдаты прижались к стенам, нервно подхватили винтовки наперевес, готовясь к защите и убийству. Василий, захваченный общим страхом, юркнул в лавчонку в подвале, где уже грудой набились люди.
Но через минуту выстрелы смолкли так же неожиданно, как начались. И опять отовсюду поползли смущенные, еще не оправившиеся от страха люди. Низенький солдат выбежал на середину улицы и свирепо закричал:
— Эй, расходись! Сею минуту расходись! Стрелять буду!..
Приложив винтовку к плечу, он выстрелил в воздух. Потом еще и еще.
Толпа опять пустилась бежать вдоль стен, бежала, поминутно оглядываясь, прячась за выступы.
Василий почувствовал глухое раздражение. Он видел, что солдат весь, до пяток, напуган и что криком и стрельбой лишь хотел подбодрить себя.
‘Ах, черт, вояка’, — презрительно подумал он, чувствуя, что с наслаждением влепил бы пулю в эту дрожащую, доверху наполненную страхом фигуру.
Понимая, что здесь пробраться к центру нельзя, он пошел бульваром в обход.
Утро пришло уже давно, а кругом было еще мрачно, и небо по-прежнему густо куталось в серые, тяжелые облака. Холодело. На бульварах, под осенними безлистыми липами, и на Страстной площади было полно народа. Люди стояли кучками, сидели на скамейках, спорили, слушали раскаты выстрелов, гремевших в центре города, гадали, где стреляют, и опять спорили. На Страстной стояла густая цепь солдат, запиравшая ход по Тверской улице к генерал-губернаторскому дому, где теперь был штаб большевистских отрядов. Цепь пропускала только своих.
С Ходынки быстро мчались автомобили, наполненные вооруженными солдатами. Издали автомобили казались огромными вазами с чудовищными цветами. В них ярко горели красные знамена, а вокруг знамен беспорядочно торчали винтовки со штыками. У серых солдат и черных рабочих через плечи висели крест-накрест пулеметные ленты…
За автомобилями шли отряды солдат и красной гвардии. Шли вразброд. То редкою цепью, то небольшой плотной толпой, теснясь один к другому. Больше мальчуганы в засаленных рабочих пиджаках, туго подпоясанных солдатскими новыми желтыми ремнями, на которых висели серые холщовые сумки с патронами. Мальчуганы неумело несли винтовки и, волнуясь, часто перекладывали их с плеча на плечо, далеко при этом закидывая назад голову.
Мало бородатых и вообще взрослых. Шла рабочая молодежь, увлекающаяся, неустойчивая, какой ее знал Василий. С серыми лицами, уже испитыми работой. По их неуверенной походке, по лицам, немного испуганным и немного важным, было видно, что они и боятся, и вместе любовно идут на риск.
Василий, замешавшись в толпу, стоявшую по обоим тротуарам, хмуро смотрел на них.
А они все шли, шли длинной черно-серой лентой, испуганные, неуверенные, будто повинующиеся чьей-то чужой воле. На углу у церкви Дмитрия Солунского они собрались толпой человек в пятьдесят. В шапках, решительно надвинутых на самые уши, с винтовками, торчащими над головами, с серыми холщовыми сумками поверх грязных и рваных пиджаков — они были смешны и неуклюжи в своей воинственной нерешительности.
Они чего-то ждали, из-за угла поглядывая вдоль улицы туда, к губернаторскому дому, где собирались толпы большевиков и откуда неслись раскаты стрельбы.
— Ну, чего остановились? Иди скорей! — крикнул на них солдат, проходивший по улице. — Аль испугались? Нечего здесь стоять…
Рабочие всколыхнулись, смущенно задвигались и пошли за солдатами, но стороной, вдоль стены, нерешительно расталкивая публику, запрудившую тротуар. Василий насмешливо смотрел на них и вдруг… дрогнул: в толпе красногвардейцев шел его приятель Акимка — сын соседки ткачихи Розовой — долговязый мальчуган лет шестнадцати.
В рыжем пальто с полуоторванными карманами, в рваных сапогах, в серой шапке конусом, задорный и румяный, он теперь шел туда. У него на плече была винтовка, у пояса — патронная сумка. Василий оцепенел на мгновенье, не веря себе.
— Аким, ты куда? — резко крикнул он.
Акимка быстро оглянулся, отыскивая в толпе, кто его окликнул, и, найдя Василия, весело закивал головой.
— Туда! — махнул он рукой вдоль улицы. — Наши все идут. Человек сто утром ушло, а сейчас пошли остальные. Ты что же без винтовки?
И, не дожидаясь ответа, пошел дальше, за товарищами. Василий молча проводил его взглядом. Акимка шел по тротуару, осторожно раздвигая толпу, длинный и неуклюжий, и скоро утонул среди черных человеческих фигур.
Петряев был потрясен.
‘Что такое? Акимка?.. Тоже большевик?.. С винтовкой? — испуганно подумал он, словно проверяя себя. — Значит, я в него буду стрелять?’
Эта мысль холодной дрожью облила его с головы до ног. Он испуганно посмотрел на толпу, словно стараясь что-то понять. Ему показалось таким чудовищным, что вот он, Василий Петряев, друг и покровитель Акимки, может быть, сейчас будет стрелять в него. Он так заволновался, что должен был прислониться к стене.
Акимка… милый, восторженный, увлекающийся мальчик-певун и задира. Он еще так недавно, каких-нибудь недели две тому назад, был социалистом-революционером и так рьяно ратовал на сходках за эту партию. А теперь, с патронной сумкой у пояса, с винтовкой за плечами, он шел вместе с большевиками против тех же социалистов-революционеров. Был момент, когда Василию хотелось побежать за Акимкой и вернуть его. Но как вернуть? Нельзя вернуть.
Василий прижался к стене, чувствуя, как озноб захватил его с головы до ног.
Уже по-новому он стал всматриваться в толпу солдат и рабочих, идущих в бой, и только теперь разглядел, что идут главным образом те, с которыми он прожил жизнь, которых он любил и ненавидел, как можно любить и ненавидеть только самых близких.
— Болваны! Дурье! — ругался, сжав зубы, Василий.
Он так же, как утром, ненавидел этих оборванных людей, но в то же время чувствовал, как в его душе обрывается решимость: ‘Идти против них? Бить их? Убивать? Да что же это такое?’
Издалека послышалось пение, и на площадь из-за монастыря вышла группа вооруженных рабочих, сразу человек в сто. Шли стройно, рядами, под шаг пели: ‘Дружно, товарищи, в ногу’, а впереди над толпой плыло красное знамя. Знамя нес высокий, черный, как уголь, бородатый рабочий в истертой кожаной куртке, через плечо у него болталась винтовка. За ним — ряды, по восемь человек в каждом. Все с винтовками, нестройно торчавшими над головами.
Солдаты и красногвардейцы, стоявшие в разных концах площади, увидев стройную толпу рабочих, с криками ‘ура’ пошли навстречу.
— Ур-ра, товарищи! Ур-ра!..
Они махали шапками, поднимали вверх винтовки и воинственно потрясали ими… Задорный боевой шум повис над площадью. Толпа, стоявшая по тротуарам, испуганно метнулась в сторону, а рабочие и солдаты, выровнявшись, пошли по улице, к месту боя. И опять запели: ‘Дружно, товарищи, в ногу’.
Бледный стоял Василий, прислонившись к стене, возле киоска уличного чистильщика сапог. Это пение, эти крики, красное знамя, стройные ряды вооруженных рабочих и звуки стрельбы ошеломили его. Ему показалось, что на его голову свалилась какая-то тяжесть.
‘Большевики? Неужели это они?’
Нет же. Какие это большевики? Это те рабочие, которых он хорошо знал, беспечные и ленивые, любители выпивки, карт. Идут, увлеченные жаждой буйства и приключений… Это русский пролетарий, по складам читающий газету ‘Копейка’.
Он идет теперь решать судьбу России?.. Ах, черт возьми!..
Но как его остановить? Стрелять в него? Убивать?..
И еще этот щенок Акимка в рыжем пальто с оторванными карманами…
Василий готов был закричать.
А рабочие все шли, то робко и нерешительно, то буйно, стройными рядами, с песнями. Он видел их, как в тумане.
Беспомощный и разбитый, он долго стоял в толпе, а потом прошел по бульвару и в изнеможении сел на скамейку под самой монастырской стеной. У него горела голова, неприятно дрожали руки и было такое чувство, будто он сильно устал и от усталости ломило в висках.
Вдруг у него над головой, вверху, на монастырской башне, зазвонили часы. Печально и нежно, словно перекликалась стая перелетных птиц, заблудившихся в небе в туманную осеннюю ночь. Этот звон пробудил у Василия новое чувство глубокой грусти, почти отчаяния.
‘Ну, как же теперь быть?’ — спрашивал он себя.
Трах-тах-тах-трах-аах!.. — неслось из-за домов.
Так, оцепенев, неподвижно глядя в землю, сцепив руки, он долго сидел на скамейке под старой монастырской стеной, расслабленный и униженный перед собою, не знающий, где найти выход. Для него ясно было только одно: он не может пойти против неразумного Акимки, который как-то закрыл собою всех, кто сейчас высыпал на улицу с оружием в руках и разрушает родной город.
Бой между тем разгорался… Во имя чего? Во имя правды. Но кто ее знает?
Близко к полудню откуда-то с окраины ударил первый пушечный выстрел и громом прокатился над Москвой. Стаи перепуганных галок с резкими криками поднялись с крыш монастыря. В воздухе судорожно заметались голуби. Выстрел всколыхнул улицы: после него будто сильнее помчались автомобили с солдатами и вооруженными рабочими, быстрее пошла, почти побежала к месту боя красная гвардия. А толпа притихла, присмирела и стала таять.
Петряев опять вышел на Страстную площадь, усталый и теперь уже почти равнодушный к тому, что делалось в городе.
Постоял, посмотрел на снующую толпу, которая его теперь раздражала еще больше, чем утром, и потом тихонько бульварами побрел сам не зная куда. Он злился на себя… Вот ждал, томился, горел, готовился к политической борьбе столько лет, а когда пришел решительный момент, он сплоховал.
Вчера, разговаривая с братом Иваном, он ему определенно доказывал, что в восстании, которое затевают большевики, участвуют только три сорта людей: фанатики, мошенники и дураки. И все они достойны палки, достойны того, чтобы их бить, и, может быть, достойны смерти.
— Я глазом не моргну, убью, — спокойно сказал Иван.
— Я тоже маху не дам, — хвастливо поддерживал его Василий.
И теперь, вспоминая этот разговор, он почувствовал, как от стыда холодеет у него в груди и больно сжимается сердце.
Толпа все еще стояла на бульварах, еще спорила.
Василий тихо прошел по Трубной площади и оттуда переулками стал пробираться к Охотному ряду, где был бой. Теперь уже только темное любопытство гнало его туда.
Чем дальше от бульваров к центру города он уходил, тем пустыннее и тревожнее становились улицы. Стайки оборванных и грязных мальчуганов перебегали через перекрестки и жались по углам. Под воротами и около углов стояли солдаты с винтовками, зорко присматриваясь к улицам. День был все такой же серый, неприветливый, с низко ползущими облаками. В Охотном ряду стреляли беспрерывно. Шум боя, тревога и возбуждение, охватившие улицы, эти люди, торопливо перебегающие от одного выступа к другому и от переулка к переулку, будто разбудили Василия. Он невольно поддался общему возбуждению, и снова, как утром, ему хотелось побежать туда, где гремела стрельба. Всюду — на домах, углах, улицах и, кажется, даже на небе — лежал свой собственный отпечаток. Были те же улицы и не те. Те же дома, мостовые, магазины, тротуары, знакомые с детства, когда Василий бегал сюда еще босоногим мальчишкой, и не те. Улицы были пустынны, но тревожно пустынны. Чувствовалось, что за этими глухими стенами, за занавешенными окнами сидят люди, до дрожи перепуганные, спасаются от нечаянной смерти. И в пустынных улицах было что-то новое, необъяснимое, как сновидение, полное кошмаров. Каждый магазин и каждый дом словно сменил свое лицо в близости смерти и повальных убийств.
Перебегая от угла к углу, от одного выступа стены к другому, наклоняясь, влипая в стены, Василий добрался до Охотного ряда и, выбрав удобный момент, перебежал улицу и спрятался за деревянными лавчонками.
Бой шел здесь, рядом.
Совсем близко, на углу Тверской, у гостиницы ‘Националь’, гремели выстрелы. За лавками прятались мальчишки-приказчики из Охотного в своих холщовых грязноватых фартуках, оборванцы, продающие по вечерам газеты, и гимназисты, попавшие сюда с книгами прямо из школ. При каждом выстреле они бросались на землю, приседали, лезли за ящики, лари, в узкие проходы между лавчонками, а потом, словно мыши, опять пугливо высовывали головы и зорко осматривали улицу жутко-любопытными глазами.
Кто-то стрелял из большого красного дома, что на углу Тверской и Охотного. В доме наверху был лазарет, а внизу колониальный магазин. В окнах магазина виднелись металлическая, блестящая касса и машина для размолки кофе. Большие зеркальные стекла уже были пробиты пулями и растрескались причудливыми зигзагами. В окнах лазарета мелькали солдаты и рабочие с винтовками. Они, перегнувшись через подоконник, беспокойно осматривали улицу.
— Вон, вон, юнкари идут! — крикнул недалеко от Василия мальчуган в холщовом фартуке и большой шапке, показывая рукой к университету.
— Где? Это? Вдоль стены ползут?
— Ну да, аль не видишь? Вон они!
— А ты рукой не показывай. Подумают, что сигнал даешь, могут сюда пальнуть, — остановил мальчугана оборванец с испитым, зеленым лицом.
Мальчуганы высунулись из-за лавок. Василий присмотрелся, куда они показывали. По Моховой, вверх от университета, вереницей шли люди в серых шинелях, с винтовками наперевес. Они шли, крадучись, вдоль стены, низко склоняясь к земле и боязливо посматривая по сторонам. Их было человек двадцать, не больше. Но за ними шли студенты синей лентой, тоже с винтовками и тоже крадучись.
— Ого, вот сейчас начнется! — с восторгом проговорил мальчуган, стоявший впереди Василия. — Юнкерей немного, зато студентов-то сколь. Ой! Ой!..
В красном доме вдруг забегали солдаты и рабочие: заметили идущего врага. Из ближнего окна над воротами дома выглянул молодой рабочий в синем картузе и, перегнувшись, смотрел вниз, туда, откуда шли юнкера, и прилаживал винтовку, чтобы удобнее было стрелять. Остальные сгрудились у окон ближе к углу, прячась за простенками. Василий замер. Он чувствовал, как судорожно у него забилось сердце и похолодели руки. ‘Вот сейчас!’
Трраах! — словно в ответ на его мысли, ахнул откуда-то выстрел.
И сразу отозвалось и из окон и с улицы.
С красного дома на тротуар полетела штукатурка, и легкими облачками по стене закружилась пыль. В окнах жалобно зазвенели стекла. Мальчишки судорожно заметались между лавчонками и ларями. Василий плотно прижался к стене в темном углу. Кто-то, громко топая, бежал по ряду.
Когда Василий снова выглянул из-за лавочки, у окон в красном доме никого уже не было видно. Только рабочий в синем картузе по-прежнему лежал на подоконнике, высматривал и целился куда-то.
Осторожно, по-кошачьи крадучись, люди в серых шинелях и ‘синие’ студенты пошли к самому углу. Видно было, как они, стреляя по врагу и подбадривая друг друга, шли ближе. Когда они подошли к самому углу, Василий увидел, что впереди всех идет офицер с золотыми погонами. Молодой, в франтовской фуражке и хорошо сшитой шинели. На левой руке у него темнела перчатка, а правая — белая, без перчатки, — судорожно вцепилась в ствол винтовки. Офицер, согнувшись и посматривая на красный дом, шел открыто. Рабочий в синей фуражке повернулся и прицелился в офицера.
‘Убьет сейчас?’ — подумал Василий.
Сердце у него сжалось и замерло… Не мигая, как окаменевший, он стал следить за офицером.
Трах! — грохнуло из окна.
Офицер дернул головой назад, выпустил винтовку и, сделав шаг в сторону, запутался в полах шинели и упал.
— Так! — вслух сказал кто-то здесь, рядом с Василием.
— Убил, убил офицера! — резко закричал мальчишка, сидевший за ларем, и нетерпеливо выпрыгнул на мостовую. — В голову! Ей-богу, в голову.
В рядах юнкеров произошло замешательство. Они еще теснее прислонились к стене и остановились. Только двое ближних прыжками подскочили к офицеру, взяли под руки и осторожно вдоль стены понесли прочь.
В красном доме у окна опять показались люди. Бегали быстро, но молча. Рабочий, выстреливший в офицера, на минуту поднялся с подоконника, что-то сказал, обращаясь к кому-то, стоявшему в глубине комнаты, махнул рукой и опять лег, прилаживая винтовку.
Цох! — вскрикнуло откуда-то сверху.
Василий испуганно оглянулся. Ему показалось, что выстрелили позади него. Ребята заволновались.
— Это с крыши стреляют. Глядите, глядите, одного убили.
Василий посмотрел на окна. Рабочий в синей фуражке судорожно бился на подоконнике, пытаясь подняться. Его винтовка колотилась по стене. Руки все вытягивались, но не выпускали винтовки.
Было видно, как рабочий пытался подняться, широко раскрывал рот, словно ловил воздух, и, наконец, разжал руки. Винтовка полетела вниз, на тротуар, а сам он, перевесившись, утих и так остался лежать неподвижно на окне. Фуражка комом полетела на мостовую. Волосы на голове растрепались и свесились космами.
Теперь стреляли отовсюду. Весь фасад красного дома опять закрылся облаками серой пыли. Слышно было, как цокали по стенам пули. Окна жалобно звенели. Мальчишки, точно испуганные мыши, носились между лавчонками, прятались за ящиками, ларями и корзинками и убегали все дальше от опасного места. Беленький гимназистик с пухленькими щечками, перебегая по тротуару, вдруг запутался в полах шинели и упал со всего разбега на грязные каменные плиты, быстро вскочил, зажал рукой разбитый нос и юркнул куда-то в узкий проход.
Василий оглянулся кругом. Эти два убийства ошеломили его.
— Что же это такое? — вслух спросил он самого себя.
Рядом на дверях магазина висела вывеска: ‘Свежая дичь и мясо’. Дальше другие вывески: ‘Капуста, огурцы, лук зеленый’… Знакомый Охотный ряд, с такими мирными магазинами и тихими лавчонками. И здесь теперь идет бой и люди охотятся один за другим…
Теперь слышно было, как пули стучали в стены лавчонок, со звоном разбивали стекла в окнах, рвали железо на крышах.
Вдруг, покрывая раскаты выстрелов, послышался шум приближающегося автомобиля. Стрельба постепенно смолкла. Должно быть, стрелки высматривали, что за безумцы едут. Василий выглянул из-за лавки. От Театральной площади по дороге двигалось серое чудовище, похожее на гигантскую коробку. И детский голос из-за лавочки крикнул:
— Бандированный автомобиль идет! Прячься скорея!
Автомобиль спокойно и тихо подошел к дому.
Взах! — резко грохнуло из него.
Угол красного дома закрылся дымом и пылью, а на мостовую и тротуар полетели, словно плеснулись, камни, штукатурка, обломки рам, перила балкона и куски карниза. Выстрел был так силен, что в ушах у Василия неприятно зазвенело.
И вслед за пушечным выстрелом четко и холодно заработал пулемет:
Тра-та-та-та-та.
Юнкера и студенты толпой бежали с Моховой к углу. Они ложились вдоль стен и прямо на грязную осеннюю мостовую и открыли частый огонь вдоль Тверской улицы. Прошла только минута, а уж весь Охотный ряд был в их руках. Большевики бежали. Стрельба постепенно смолкла, и стало слышно, как на углу кричали режущими, звериными голосами:
— Занимай двор! Двор занимай!
Мальчуганы выползли из-за лавчонок и ящиков и опять темной переливчатой стайкой сошлись на углу.
— Эй, вы, там! Разойдитесь! Убьют вас! — крикнул на них бородатый студент, державший в левой руке винтовку на весу.
Мальчуганы попрятались, но не ушли совсем. Темное, жуткое любопытство приковывало их именно здесь, к углу, где ходит смерть. Хотелось знать, что будет дальше. Так диковинно было кругом…
Ушел автомобиль, и опять стало тревожно. С Тверской раздались выстрелы, на которые тотчас ответили юнкера и студенты, собравшиеся у дверей Национальной гостиницы. Опять со стен полетела штукатурка и пыль и жалобно зазвенели стекла. В красном доме, наверху, в окнах лазарета, мелькнули чьи-то головы, и оттуда грянули выстрелы. Все стекла там давно вылетели, и дом казался слепым, злым, с черными провалами, в которых ежеминутно вспыхивали огни. Один из юнкеров, спасаясь от выстрела, с разбегу упал на мостовую и, точно подстреленный воробей, завертелся, пытаясь подняться, полз на четвереньках и снова падал. А в него яростно, точно вперегонки, стреляли с Тверской и из окон красного дома. Юнкер бросил винтовку и молча пополз к углу, но дернулся, упал и так серым комом остался лежать на мостовой. Стрельба стала беспорядочной. Отовсюду гремели выстрелы, и казалось, что никто уже не знал, где враг и где друг. От университета к Большому театру быстро проехал грузовой автомобиль, полный вооруженных студентов и офицеров. Проезжая по Охотному ряду, студенты осыпали окна красного дома и Тверскую улицу градом выстрелов. Солдаты и рабочие побежали вверх по Тверской, прятались под ворота и за углы.
Через минуту автомобиль с офицерами и студентами вернулся и, как победитель, тихо ехал по середине улицы. Вот он на углу… Вдруг с Тверской раздалась бешеная стрельба. Из бака, приделанного сзади автомобиля, белой лентой хлынул на землю бензин, и автомобиль беспомощно остановился на самом перекрестке. Студенты и офицеры судорожно заметались, прячась от выстрелов. Они ложились на пол автомобиля, прижимались к бортам, прыгали на землю и прятались за колесами, пытаясь отстреливаться, но вражьи пули всюду доставали их. От бортов автомобиля далеко летели щепки, отбитые пулями. Кто-то дико завыл:
— А-а… помогите!
Кто-то стонал. Молодой офицер, почти мальчик, прыгнул с платформы на мостовую, качнулся и, как узел тряпья, упал под колеса. Никто уже не стрелял с автомобиля. Разбитый и страшный, стоял он на перекрестке, а у колес, на земле, лежали убитые люди… Только чуть слышались невнятные стоны:
— Ох… о… ох!..
С Тверской продолжали стрелять, и долго никто не шел на помощь раненому. Потом из-за часовни вышла девушка в белой косынке, в кожаной куртке, с повязкою красного креста на рукаве. Откуда она вышла — Василий не заметил. Должно быть, из того дома, на котором во весь фасад виднеется вывеска: ‘Артель портных’. Она не смотрела на Тверскую, не просила прекратить стрельбу, словно не слышала выстрелов, но стрельба смолкла сама собою. Все — и юнкера, и студенты, и мальчишки, и солдаты, и боязливо высунувшийся из-за ящика Василий — с напряженным вниманием следили за девушкой. Она подошла к автомобилю, наклонилась, потрогала тех, кто лежал у колес, брала их за руки, повертывала головы. И молчала. И все кругом молчали, замерли, как столбы. Тихо было здесь. Лишь с Арбата и Лубянки долетали раскаты выстрелов, звонко перекатывавшиеся в пустых улицах. Девушка, неловко путаясь в юбке, забралась по колесу в автомобиль и наклонилась над кем-то.
— Санитары, раненый здесь! — крикнула она, выпрямившись.
К автомобилю торопливо подошли два солдата-санитара. Они подняли раненого. Подняли высоко, точно показывали кому-то. Это был офицер в длинной кавалерийской шинели, в лакированных сапогах со шпорами. Фуражки у него уже не было. Курчавые черные волосы прядями сбились на лоб. Раненый глухо, сквозь зубы стонал.
Санитары положили его на носилки, поставленные тут же у автомобиля на землю, рядом с убитыми, лежащими у колес. Когда раненого снимали с автомобиля, Василий увидел, что пола его длинной шинели вся смочена кровью, лоснилась на свету и тяжело висла и липла к сапогу.
Офицера унесли, а потом стали уносить одного за другим убитых. Откуда-то пришли еще санитары. Они носили трупы без носилок, прямо на спинах, как грузчики носят тяжелые кули. Ходили не торопясь, деловито, помогая друг другу. Особенно хлопотал один, низенький, с кривыми ногами. Он сам не носил. Только помогал поднимать на спину. Положит, поправит, отойдет и, не торопясь, вытрет о фартук руки, испачканные в крови.
Пронесли студента с блестящими погонами на плечах потертой шинели, потом студента в синей шинели, без погон, потом офицера, еще офицера, еще… Мертвецы на спинах солдат казались длинными, и страшно болтались у них вытянутые ноги.
А толпа стояла молча, затаив дыхание, напряженно следила, как работали санитары. Только мальчишки шумели, считая вслух убитых, и будто радовались невиданному зрелищу.
— Ого, десятого протащили. Это офицер. Глядите, ему прямо в морду попало. Вся морда в крови.
Из головы убитого лилась кровь прямо на шинель, пятная ее.
Потрясенный и онемевший, стоял Василий у стены деревянной лавочки, должно быть, рыбной: противно пахло сырой рыбой. Он впервые видел так близко такую смерть.
Вот они ехали, молодые, смеялись за минуту до смерти, зорко осматривались, готовые бороться с опасностью. А теперь их, точно кули с овсом, тащат на плечах солдаты-санитары, и у них, убитых, страшно болтаются длинные, неестественно вытянувшиеся ноги и мертво стукают головы о чужие спины.
Автомобиль стоял разбитый, с расщепленными бортами, и около него валялись винтовки и серая, смятая чьей-то ногой фуражка, и чернела лужа на том месте, куда вылился бензин из разбитого автомобильного бака.
Унесли последний труп.
Девушка в кожаной куртке, оглядываясь, словно отыскивая, нет ли еще убитых, пошла за санитарами. На углу, у гостиницы, юнкера и студенты опять зашевелились и опять осторожно, точно играя в прятки, стали засматривать за угол, на Тверскую. Двое легли на тротуар, щелкнули затворами винтовок, Василий видел, как они целились.
Тррах! — почти вместе выстрелили они.
И вслед за выстрелами, сейчас же, с Тверской послышался резкий вой, совсем не похожий на крик человека, и оттуда ответили выстрелами.
Толпа вздрогнула, шарахнулась, как будто это в нее стрельнули, и быстро растаяла, прячась за лари, ящики, корзины и лавчонки. Не помня себя Василий бросился бежать.
Так и не узнал Василий, что в толпе большевиков, расстрелявший автомобиль, был и его друг Акимка, так смутивший его утром…
Весь этот день Акимка прожил в каком-то восторженном полусне, не разбираясь хорошенько, что творится кругом, почему затеялся бой и нужно ли идти. Темная жажда диковинного, каких-то чудесных возможностей и ярких приключений, что живет в душе каждого юнца, толкнули его пойти в бой. А потом ведь на Пресне шла вся молодежь. Не стать отставать такому молодцу, как Акимка. Все товарищи идут, значит… И пошел.
Еще рано утром у ворот фабрики, куда сбежались напуганные ночной стрельбой рабочие, по-настоящему не проснувшиеся, на летучем митинге помощник мастера, Леонтий Петрович — хмурый и серьезный, — отрывисто говорил:
— Решительный день настал, товарищи! Ежели буржуи победят, пропали все наши свободы и завоевания. Все берись за оружие. Может, такого случая больше не представится. В бой, товарищи!
Те, кто постарше, молчали и хмурились, не могли, должно быть, разобраться. А молодежь отвечала решительно:
— В бой! Долой буржуев! Смерть буржуям!
Акимка привык уважать и слушаться Леонтия Петровича. Серьезный человек. Твердый. Раз говорит — дело говорит. А главное, подраться можно… И вместе с толпой, распевая буйную ‘Варшавянку’, Акимка пошел от ворот фабрики в клуб — записываться в красную гвардию.
Записывались в рабочем клубе у заставы, и клуб уже назывался не клубом, а штабом, о чем было крупно написано прямо на филенке темной входной двери.
Записывались без всяких формальностей. Незнакомый молодой рабочий, в черной смятой, как блин, фуражке, сдвинутой на затылок, с испитым серым лицом (папироса в углу рта), записывал в синюю ученическую тетрадь имена тех, кто приходил.
— Фамилья? — отрывисто спросил он, когда Акимка с сильно бьющимся сердцем, застенчивый, будто связанный по рукам и ногам, очутился перед его столом.
— Аким Розов, — хрипло ответил Акимка.
— С какой фабрики? — опять спросил рабочий, не поднимая от тетради глаз.
Акимка сказал.
— Номер винтовки? — тем же тоном бросил рабочий.
— Чего? — спросил Акимка, не понимая вопроса.
Но на это рабочему ответил солдат, стоявший у груды винтовок, сваленных на полу, здесь же у стола.
Солдат назвал какую-то длинную цифру и сунул растерявшемуся Акимке в руку винтовку.
— Иди к тому столу, — сказал он, показывая рукой в глубину комнаты, где у другого стола толпились рабочие уже с винтовками в руках. Акимка, широко улыбаясь, крепко держа винтовку обеими руками, пошел. Он не чувствовал ни рук, ни ног, точно они сделались ватными, и плыл как в тумане. Ему дали какую-то бумажку, патронные сумки из холста, пачки патронов, пояс, а потом молодой солдат, бойкий и веселый, что-то говорил ему о затворе, о том, как надо держать винтовку, брал винтовку из его рук, щелкал затвором и все спрашивал:
— Понял, товарищ?
— Понял, — невнятно ответил ему Акимка, хотя от волнения и новизны не понимал ни одного слова.
В углу комнаты, у окна, рабочие рассматривали только что полученные винтовки, заряжали их, гремели затворами, туго подпоясывались новыми желтыми солдатскими ремнями, прилаживали сумки с патронами и сговаривались, кому с кем идти. В большой комнате было холодновато, дымно и сыро. Пахло махоркой.
— Ага, и Розов с нами, — весело сказал низенький безусый рабочий, когда Акимка подошел к окну. — Записался?
— Записался, — широко улыбаясь, ответил Акимка.
— Постой, постой, товарищ, — вдруг живо и насмешливо отозвался другой рабочий, с широким лошадиным лицом, по которому через всю щеку и подбородок шла белая полоса — старый шрам. — Ты же ведь в эсерах ходил. Как же это ты теперь-то?
Акимка смутился и сразу стал малиновым, будто его поймали в краже.
— А правда, зачем же ты записался? — спросил первый рабочий.
Все, кто стоял у окна, смеясь, смотрели на Акимку. Тот смутился еще больше.
— Нет… Я больше не хочу… с ними… — заплетающимся языком сказал он. И вдруг, набравшись храбрости, сразу выпалил: — Ну их к черту! Они к буржуям подмазываются.
Рабочие засмеялись.
— Верно, товарищ! Правильнее большевиков никого не сыщешь! — энергично мотнув головой, сказал низенький рабочий, хлопнув Акимку рукой по плечу. — Теперь все рабочие должны идти за большевиками.
Все заговорили шумно и уже не обращали внимания на Акимку.
Немного осмотревшись, Акимка увидел у самого окна Леонтия Петровича, перебиравшего пачки патронов. Он аккуратно, как вообще делал все, клал патроны в сумку и говорил, ни к кому не обращаясь:
— Раз на улице баррикады, то мы незамедлительно должны решить, по какую сторону баррикад мы стоим. Иль по эту сторону, иль по ту. В середке да в сторонке теперь стоять нельзя. А к буржуям мы не пойдем. Значит, и говорить много не надо. Бери винтовку и иди бить юнкеров и студентов.
— И эсеров еще, — добавил кто-то насмешливо.
— Что ж, — согласился Леонтий Петрович, — если достойны, их тоже не надо миловать.
— Правильно. Поглядим теперь, чья возьмет.
— И глядеть нечего: мы победим. Это бессомненно.
Акимка был рад, что на него не смотрят. Он прислонил винтовку к стенке и начал подпоясываться и прилаживать патронные сумки. От волнения у него дрожали руки.
Между тем комната наполнялась народом. Входили все новые группы рабочих. Стало шумно. Говорили громко, нервно, будто подбадривали себя, смеялись необычным, отрывистым смехом без веселости, а ходили по комнате как-то толчками. Было ясно, что все волнуются. Три солдата, называвшие себя инструкторами, составляли из рабочих взводы красной гвардии, отсчитывали по двенадцати человек и назначали к ним старшего. Акимку причислили во взвод Леонтия Петровича, который здесь же в комнате попытался поставить свою гвардию в ряд и, сдерживая улыбку, сказал:
— Ну, товарищи, у меня команды слушаться! Чтоб все в порядке было. Иначе… Строго, товарищи… Идемте!
Все, подтягиваясь, шумно вышли на улицу.
От дверей клуба по тротуару тянулась длинная очередь желающих записаться в красную гвардию. Это пришли рабочие с лесных складов, с прохоровской фабрики, с сахарного и котельного заводов. Среди черных засаленных курток рабочих в очереди резко выделялись синие новенькие шинели трамвайных кондукторов, которые тоже записывались в гвардию. Около дверей на тротуаре и даже на мостовой уже стояла большая толпа женщин и пожилых рабочих, пришедших сюда поглядеть, как ‘наши пойдут воевать’. Смеялись, перебрасывались веселыми шутками, грызли семечки, и все было спокойны и беззлобны, как дети, для которых порой самая смерть — забава. Только молодая женщина, с остреньким худым лицом, до самых глаз закрытым черным потрепанным платком, в шубейке с вытертым и побитым молью воротником, кричала, стоя у самой очереди: