Оказія.
Оказія.
Разсказъ.
Б. Верхоустинскій.
‘Современникъ’, кн.IV, 1915
Оказия, Верхоустинский Борис Алексеевич, Год: 1915
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Гребутъ два здоровенныхъ бурлака, а на рул сидитъ остроносенькій старичекъ, по прозванію Оказія, онъ же Диковинка. На дн лодки лежитъ, укрытый тулупомъ, лсопромышленникъ Соболевъ.
дутъ давно, но до станціи, куда отвозятъ Соболева еще далеко — рка извилиста, то завернетъ направо, то налво, да и лодка сильно нагружена.
Ночь холодна не по-весеннему, изрдка защелкаетъ съ берега соловей, но сразу же броситъ: до любви ли — зябнетъ соловей, зябнетъ и соловьиха. Лишь одинъ старичекъ Оказія, немного подвыпившій, веселъ, какъ всегда.
Весла тихо окунаются въ темную воду, на носу лодки мерцаетъ фонарь съ оплывшимъ стеариновымъ огаркомъ. Свтъ впереди лодки распадается двумя полосами.
А на берегахъ, у плотовъ, краснютъ костры. Караульные, заслышавъ всплески веселъ, встаютъ, какъ черныя привиднія, и окликаютъ:
— Гэ-эй! Кто-о-о плы-ы-ветъ?
— Со-бо-лев-скіе!— отвчаетъ Оказія. По вод слова расносятся далеко, темный лсъ отзывается эхомъ:
— …іе…
Черныя привиднія смотрятъ въ слдъ лодки и, успокоившись, возвращаются къ кострамъ.
Вс молчатъ — и Соболевъ, и гребцы, только Оказія, хотя ему восемьдесятъ лтъ, никакъ не можетъ угомониться. Онъ шутникъ, скоморохъ, враль и легокъ, какъ юноша. Оказія не знаетъ усталости. Разъ шелъ онъ мимо восьмипудоваго якоря. ‘А славная, братцы, мутовочка, кабы ее да моей баб!’—На, возьми!— посмялся Соболевъ. Оказія взвалилъ якорь на плечо и понесъ и удесъ съ берега за версту, въ деревню. Бурлаки и рты разинули. Посл четыре парня волокли якорь назадъ. Далъ старику тогда на чай Соболевъ цлую трешницу.
— И пришла, дточки мои любезные, ко мн Нужда,— разсказываетъ Оказія.— Хэ-хэ! Такая кочерга, альни тошно лапти сбитые, глядитъ затулисто, реветъ ревно, дескать, судьба судьбинушка разнесчастная. Сла на лавку, аккуратъ, супротивъ печи, а баба-то моя ползла за щами въ печь, и уолько-только вытянула ухватомъ варево, прискокнула Нужда, хвать, слопала щи. То мн и вовсе, значитъ, не пондравилось, потому — сидть — сиди, а не безчинствуй. Одначе, смолчалъ я: все же, думаю, гостья. Диковинка!.. Ползла баба моя опять въ печь, за хлбушкой, и толькотолько на шестокъ вытянула, а Нужда — хвать, слопала и хлбушко, сама еще тощй сдлалась. ‘Почто ты, Нужда-государыня, въ изъянъ вводишь?’ — А она-то, паскудница, таращитъ на меня буркалы, да молчитъ. Я ее за косу — вырвалась, я ее и такъ и сякъ, она лишь тощй да тощй… ‘Тьфу ты!’ — думаю,— хошь серебра?— Хочу, хозяинъ, давай.— Дамъ, подожди, а за то укатись, Бога ради, изъ моей, стало быть, избы. Оказія!.. Стояла тутъ, братчики, въ уголку пила, старая, проржаввшая, взялъ я ее, надлъ шапку, осерчалъ, ушелъ изъ дому въ лса на заготовки. Пилю день дрова, пилю два дрова, пилю три дрова, пилю пять дрова, пилю, мсяцъ… Ажно хребетъ занылъ, на рукахъ мозолищи, съ грудей паръ валитъ, будто отъ лошади. Диковинка! Вытянулъ я пилу, взвалилъ на плечо — шасть домой. А Нужда въ изб полъ мететъ паршивымъ вникомъ. ‘Здорово, свтъ-государыня!’ — Здравствуй, господинъ Оказія! Скоро ли серебра дождусь?— ‘На теб, кочерга, подавись!’ — И кинулъ я, братчики вы мои, къ ейнымъ самыимъ ногамъ пилу, а пила, будто серебряная, такъ и блеститъ. Диковинка! Усмхнулась Нужда. ‘Спасибо теб, Оказія, за подарочекъ!’ Взяла котомку свою, лапоточки обула, ушла и пилы не призахватила. Съ той поры — щи хлебаю, хлбушка мъ досыта, изъ подъ носу никто не вытянетъ.
— Экой ты балабанъ, Оказія!— ворчитъ со дна лодки Соболевъ:— и все-то врешь, и все-то врешь. Далъ бы языку-то передохнуть.
— Языкъ, Костатинъ Демьянычъ, безъ костей, не поломается.
Оказія замолкаетъ, потому что лодка приближается къ порогамъ, надо править внимательне. Втра нтъ, но вода бурлитъ, пнится, какъ будто внизу, подъ водой, дерутся водяники.
Соболевъ закуриваетъ папиросу.
— Холодно, ребятушки!..
Его никто не слышитъ изъ за шума.
Онъ смотритъ на мерцающую въ неб, яркую, но одинокую звзду, и ему скучно: не радуютъ дла — рченка, по которой онъ гонитъ лсъ, внезапно обмелла, бревна осли, придется стаскивать баграми. Да и успетъ ли? Сроку дано только десять дней, потомъ поплывутъ другіе. Ежели онъ не успетъ сплавить, раскидаютъ его лсъ по берегамъ — жди до самой осени у моря погоды.
Лодка, миновавъ пороги, плыветъ быстро. Бурлаки вытаскиваютъ изъ подъ лавки бутыль и отпиваютъ — захолодли.
— Эва, здсь,— указываетъ бородатый бурлакъ на берегъ,— въ прошломъ год пятерыхъ зарзали.
— Ну?
— Истинный Богъ! Промышлялъ одинъ и никакъ его было не поймать. Во, ловкачъ! Однова прибрелъ переодтый монахомъ въ деревню, попросился переночевать, пустили его, а онъ къ утру всю, какъ есть, семью вырзалъ — мужика, бабу, ребятъ. Во, гадъ! Такъ и убрелъ. Утресь пастухъ видлъ на мосту его. Шагаетъ, толстенькій, ровно шаръ катится, да еще улыбается въ бороду. Святой!
Бурлакъ плюетъ на ладонь и, схватившись за весло, съ новою силой гребетъ. Весла скрипятъ и стучатъ по бортамъ. На восток уже чуть-чуть посвтле. Берега за порогами крутые, утесы — какъ стны, здсь холодъ особенно сильно чувствуется, вроятно, потому что всюду камни.
Оказія споритъ:
— А, можетъ, и въ самъ-дл благочестивый человкъ…
— Монахъ-то?
— Да.
— Выпородокъ!— мрачно возражаетъ бородатый бурлакъ.— Таковыхъ душить.
— Ты, паря, стой, не спши!— грозитъ ему пальцемъ Оказія.— Ты перво подумай. Иной умеръ въ малолтств, иной старикомъ — отчего? Ужъ такъ то ему назначено… Иному быть купцомъ, иному разбойничкомъ. И будетъ. Душеньку-то его, можетъ, на сторону воротитъ, а онъ — тыкъ да тыкъ ножикомъ. И силъ тому нтъ противустоять.
— Слободно!— отзывается бурлакъ:— Не ржь, такъ и не заржешь.
— А я теб, паря, вотъ что скажу. Живетъ гусь лапчатый?
— Живетъ.
— Щиплетъ травушку. Такъ вдь?
— Ну?..
— Погодь, голубь, не нукай, не запрегъ. Любилъ волкъ кобылу, оставилъ ей хвостъ да гриву… А? Живетъ волкъ-отъ?
— Встимо, живетъ.
— То, вотъ, и убійцы живутъ и завсегда будутъ.
Споръ кончается.
— Э-эхъ!— вздыхаетъ Оказія,— дивье мое дивьюшечки, стоснулось по старушечк. Холодище-то! Теперя бы на печи съ бабою, а не плыть. Плывемъ, плывемъ, ровно въ адъ. Тяжкіе гршники! Оно, конешно, въ аду потеплй.
Соболевъ ворочается на дн лодки.
— Ты бывалъ, что ли?
— А то, скажешь, нтъ? Свояка твово видлъ, чорта рогастаго,— поднялъ кверху хвостъ, да и визжитъ, дескать, скоро ли Костатинъ Соболевъ сюдытки пожалуетъ? ‘Скоро!’ — говорю,— ‘дай ему поуправиться со сплавами да мошну потуже набить’.
Бурлаки фыркаютъ, Соболевъ хмурится. На его душ лежитъ грхъ и то крпко помнится. Стародворскій попъ, передъ смертью, далъ ему тридцать тысячъ на проценты, безъ всякихъ расписокъ и безъ векселей. А скончался попъ:— Знать не знаю, вдать не вдаю!— Такъ и отошла вдова, не солоно хлбавши.
— А намедни, братчики мои,— разсказываетъ Оказія,— былъ я въ волостномъ правленіи. ‘Подати!’ — старшина оретъ и на меня ножками такъ и топочетъ, такъ и топочетъ. ‘Тройку можемъ. Господинъ приставъ, пущай мн расписочку приготовятъ’.Писарь — чиркъ! чиркъ!— написалъ, расписочку. Получено, дескать, три рубля… А я вынулъ три копйки, да и подаю.— Это почему?— оретъ приставъ и тоже, братчики мои, ножками топочетъ.— А потому, вашескородіе: тройку общалъ, тройку и даю. Обидлись!
Бурлаки хохочутъ.
— И все-то онъ вретъ, и все-то онъ вретъ!— сокрушается Соболевъ.
— Анъ, и не все! Пожито, братчики мои, пожито вволюшку, всякіе виды видывалъ. Три сына у меня, у сыновъ сыны — внуки мои, старшому сей осенью на призывъ иттить. Я-бъ…
Оказія подается всмъ туловищемъ впередъ, бурлаки чуть не падаютъ съ лавки, лодка ударяется о плотъ.
— Ч-чортъ!
— Звай!
— Ничего, братчики мои, ничего!
Оказія круто загребаетъ рулевымъ весломъ, лодка вызжаетъ на середину рки. Съ берега у костра окликаетъ караульщикъ:
— Чьи лю-ю-юди?
— Собо-лев-скіе.
— …іе… — отвчаетъ далекое эхо.
Безбородый бурлакъ, крпкій, какъ кряжъ, любопытствуетъ:
— А что-жъ съ тобой было, Оказія?
Старикъ молчитъ, точно не слышитъ вопроса.
Тихо-тихо вокругъ, не видать ни живой твари, ни человка. Воздухъ туманно-голубой, вода свтло-синяя. Зеленетъ берегъ, здсь онъ отлогій, вдали стоятъ три кургана, словно шапки истлвшихъ богатырей. И вползаютъ въ рку желто-песчаныя отмели.
— А было, братчики, со мной, ажно вспоминать жутко…
Бурлаки гребутъ тише, весла подолгу висятъ надъ водой, какъ неуклюжія крылья тяжелой птицы.
— Шелъ я, братчики мои, третья-года со станціи. Ранымъ-рано, какъ сейчасъ. Былъ я, признаться, маленечко выпивши, а только что, какъ есть, въ соображеніи. Оказія! И вдругъ, братчики вы мои, отъ середняго кургана детъ кто-то на блой лошади.
Безбородый бурлакъ широко разваетъ ротъ, напряженно слушая.
— На блой лошади, говоришь?
— Эгэ!.. Я-то спервы на нихъ подумалъ,— киваетъ Оказія на Соболева,— потому у нихъ была блая лошадочка.
— Это врно!— подтверждаетъ со дна лодки Соболевъ:— знатная кобылица, за тысячу-бъ не отдалъ, а пала, бсъ ее возьми. Такая была понятливая, что страсть.
Оказія, покосившись на Соболева, продолжаетъ:
— А только не онъ. Подъхалъ ко мн, осадилъ лошадку. ‘Ты ли, добрый человкъ, Оказія?’.
— Я самый есть! Что теб надобно отъ меня?
Безбородый бурлакъ еще шире разваетъ ротъ.
— Диковинка!.. Лицо блое, ни кровиночки, закутанъ весь, лишь усищи красные торчатъ, да въ стременахъ сапоги желтые — не то осташи, не то сафьянъ. Я испужался, пустился прочь отъ него, онъ за мной. Остановился я: — Чего теб надобно?— Онъ какъ слзетъ съ коня, какъ припадетъ къ моимъ ногамъ да восплачется.— Возьми меня въ домъ къ себ, оказія. Корми и пои,— ровно брата родимаго!— ‘Куда мн тебя съ конемъ?’ — говорю,— ‘я бдный человкъ’.— Возьми, Диковинка, за то теб такое мсто укажу, что двадцать пудъ золота тамо схоронено.
Бурлаки перестаютъ грести. Лодка плыветъ сама собой по теченію. И спадаютъ съ веселъ тяжелыя, стеклянныя капельки.
— Диковинка! У меня инда потъ вышибло. ‘Отстань, сила нечистая!’. Это онъ, должно, изъ кургана вылзъ, да ко мн напрашивался. Я иду, онъ кренделитъ за мной. И вотъ, братчики вы мои, добрелъ я дотуда, гд лежитъ плита каменная, а на ней крестъ высченъ. Видывали, чай?
— Знаемъ!— отвчаетъ безбородый бурлакъ,— какъ прошлымъ годомъ со сплавовъ шли, такъ замсто стола водку туда ставили робята.
— …Диковинка! Остановился онъ, тоскучій да страшенный. ‘Ну, коли такъ, прощай же, Оказія! Считай двадцать порищъ отъ креста, тамо и кладъ зарытъ’. Смотрю, братчики мои, — никого-никогошеньки въ пол нтъ. И тутъ дунулъ втеръ, будто ребеночекъ заплакался…
Оказія замолкаетъ. Бурлаки погружаютъ весла въ воду и загребаютъ, не замчая ни воды, ни веселъ. Соболевъ закуриваетъ папиросу. На восток небо розоветъ: скоро проснутся птицы и запоютъ, скоро вылетитъ желтокрылый ястребъ на добычу, будетъ парить въ высот высокой.
— Коли не врешь, правда!— Соболевъ кидаетъ за бортъ окурокъ папиросы.
Безбородый бурлакъ, не глядя на Оказію, осторожно выспрашиваетъ:
— А ты чего же не поискалъ?
— Эва!— усмхается старикъ,— кабы не искано… Ужъ я ходилъ съ заступомъ, рылъ, рылъ, ничего не нарылъ. Поди, знай, гд оно. Близокъ локоть, да не укусишь. Тоже — что такое есть порище: али верста, али сажень, али аршинъ? Не разберешь, я и плюнулъ.
Оказія рулитъ весломъ, минуя плоты.
На берегу стоятъ скучно-срые дома, чернетъ желзная труба, притянутая къ крыш проволоками. Бутылочный заводъ Шорохова. Всюду накиданы осколки стекла, но они еще не блестятъ, потому что солнце не показалось.
— Шурпъ-шурпъ-шурпъ-шурпъ!— работаетъ огромнымъ весломъ на плывущей впереди гонк босой мужикъ въ блыхъ портахъ. Онъ старается, чтобы гонка не наскочила на берегъ, а то сорвутся съ бревенъ еловыя серьги и гонка расползется. Тутъ же, на бревнахъ, два мальчоночка, одинъ что-то стругаетъ ножикомъ, другой заглядывается на встрчниковъ.
— Богъ помощь!— кричитъ Оказія. Гонщикъ, переставъ грести, отвчаетъ:
— Спасибо!
Мальчонокъ, орудующій ножикомъ, поднимаетъ блую голову.
Лодка проскальзываетъ мимо гонки,— опять берегъ пустъ, опять ни души. Но уже прыгаютъ по песчанымъ отмелямъ трясогузки, кукуетъ кукушка въ лсу, трещатъ сороки и плещется проснувшаяся рыба.
— Скоро щучья жора,— говоритъ Оказія,— теперича способно якорьками ловить.
— Пустое!— строго отзывается бородатый бурлакъ: — поставишь жерлицъ пятокъ, вытянешь-то — единую рыбину. Не въ примръ бродцомъ али вятерей.
Соболевъ скидываетъ съ себя тулупъ и садится. Соболевъ сдоватъ, дороденъ, съ хитрыми глазами. Одтъ въ желтую тужурку, на спин складки, стянутыя хлястикомъ. Пуговицы — желтыя, широкія, картузъ синій.
Оказія подмигиваетъ гребцамъ.
— Потрудитесь, робятушки, потрудитесь, хозяинъ на водочку пожалуетъ: порасчешете печальную головушку веселымъ гребешкомъ.
— Оно слдуетъ!— осклабляется бородатый бурлакъ,— Надо бы посогрться. А ужъ что врно, то врно — хозяинъ-то у насъ добрющій, не обидитъ. Ужъ кому-кому, а Костатину Демьянычу радехоньки послужить. Назадъ-то потащимъ лодку волокомъ, веслами, я чай, не совладать.
— Не совладать!
Оказія щурится на восходящее солнце. Лицо старика острое, какъ мордочка какого-то зврька, носъ красненькій, подъ глазами лучистыя морщиночки.
— Эва, и мостъ!— говоритъ Оказія. Гребцы приналегаютъ на весла.
Впереди черезъ рку, между обрывистыми берегами, перекинутъ желзнодорожный мостъ. Блетъ столбъ семафора, гранитные быки и ледорзъ надменно выпятили непоколебимыя груди, вода мимо нихъ струится водоворотами.
— Подтяни, ребятушки!— проситъ Соболевъ, — не опоздать бы грхомъ.
… Полустанокъ на гор, среди зелени, къ нему ведетъ темно-желтая вертлявая тропа. Лодка съ разбгу врзается въ песокъ, Соболевъ выскакиваетъ на берегъ и идетъ впереди спутниковъ, несущихъ его вещи. Оказія тащитъ большущій чемоданъ, ходъ у старика не обычный — два шага пройдетъ, какъ и вс, на третьемъ подпрыгнетъ по-заячьи. Такъ и на гору взбирается, такъ и по платформ идетъ, такъ вваливается и въ пустой залъ.
Поздъ черезъ три минуты. Соболевъ покупаетъ билетъ, расплачивается съ бурлаками, даетъ имъ щедро — за греблю два цлковыхъ на носъ, да чаевыхъ рублевку.
По залу торопливо пробгаетъ юный телеграфистъ, кудреватый, со вздернутымъ носомъ, въ ярко-начищенныхъ штиблетахъ. На немъ красная фуражка, ею онъ, повидимому, очень гордится — начальникъ спитъ, а ему поручилъ провожать позда.
Бурлаки выносятъ вещи на платформу.
Приближается поздъ. Слабо гудитъ потревоженная земля. Издали онъ кажется какъ бы висящимъ въ воздух. Но вотъ видны и колеса и блестятъ поршни, изъ трубы паровоза валитъ дымъ.
Станціонный сторожъ звонитъ въ колоколъ. Поздъ пыхтя, останавливается.
— Прощайте, Костатинъ Демьянычъ!
— Счастливаго пути!
— Прощайте, ребятушки. Дня черезъ четыре вернусь. Ты, Оказія, посматривай, чтобы все было въ порядк, а ежели что, махни телеграмку.
— Такъ точно, Костатинъ Демьянычъ! ужъ вы будьте благонадежны.
Толстый оберъ свиститъ въ костяной свистокъ, паровозъ вздрогнувъ, отходитъ отъ полустанка. Оказія и бурлаки смотрятъ, какъ мелькаютъ вагоны, и стоятъ до тхъ поръ, пока поздъ не скрывается за лсомъ.
— Диковинка, братчики мои, диковинка!— качаетъ головой Оказія, спускаясь съ платформы.— Иному везетъ на рубли, иному повезетъ на блохи. Скажемъ, хозяинъ — Иродъ Иродомъ, а того… тыщъ сто капиталу.
Они идутъ въ трактиръ испить пива.
— Знавалъ, братчики мои, я бариночечка одного, разсказывалъ онъ мн, будто нкотораго человка вымазали съ ногъ до головы толченымъ золотомъ, а у него и кровь горлышкомъ пошла. Такъ и окачурился золотой человчекъ-то.
— Съ чего бы?— неудомваетъ безбородый бурлакъ.
— Съ чего? Диковинка! Заклей березу, и она засохнетъ — въ кажинной дыр человческой свое особливое вдохновленіе. Безъ вдохновленія, братчики мои, не прожить… Оказія!.. И выходитъ, стало быть,— нтъ счастья отъ золота, ничегошеньки намъ не надобно.
— Толкуй!— сердится бородатый бурлакъ.— Не ляскай по-пусту, не люблю!
Трактиръ, несмотря на ранній часъ, уже открытъ, къ земскому начальнику детъ цлая орава народу, истцы — два брата, повздорившіе изъ-за земли, съ каждымъ свидтели. Братья, дожидаясь позда, сидятъ въ разныхъ углахъ, кричатъ, переругиваются.
Оба брата пожилые, не мужики, а хуторяне. Оба такъ и пышутъ, такъ и лзутъ, такъ и рвутся потрепать другъ другу сивыя бороды. Свидтели ихъ удерживаютъ.
Толстогрудая двка въ срыхъ валенкахъ на босу ногу подаетъ Оказіи и бурлакамъ пиво. Оказія, скорчивъ морщинистую мордочку въ хитрую улыбку, щиплетъ двку за пухлое колно.
— Ты, мароказница, за меня замужъ пойдешь али не? У меня богачества вдосталь, хошь прудъ пруди — крестъ на ворот, да деревня въ город. А деньжищъ, деньжищъ — ау, братъ!.. Съ Соболева — триста рублей не заработано — не получено, съ стекляннаго барина — пятьсотъ рублей не заработано — не получено. А, двонька?
Она смется:
— Да ты, вдь, женатъ, Диковинка?
— Оказія! Приму мухамметанство, инъ все тутъ. Будутъ у меня, что у татарина, дв жены.
Въ трактир старикъ и бурлаки просиживаютъ до полудня, выпиваютъ дв корзины пива да чайникъ чаю. Гулять, такъ гулять! Закусываютъ вяленымъ мясомъ и яичками.
— Оказія!— сопитъ безбородый бурлакъ, тупо поводя бычьими глазами,— Говоришь, естя кладъ?
— Есть, родный, али вру? Ф-фу, ты, провались я скрозь землю.
Бурлакъ красенъ, какъ кумачъ.
— А я…я его, Диковинка, вырою.
— Вырой, родимый, вырой.
Бурлакъ мотаетъ головой.
— Безпремнно вырою. До-домъ построю, что твой купецъ.
— Слушай его, дурака!— огрызнулся бородатый бурлакъ,— онъ-те наплететъ съ три короба. Чай, и про коня-то благо все навралъ. Все навралъ.
Оказія удивляется:
— А ты, дитятко, откелева узналъ? Нешто проговорился я?
— То-то, что проговорился, старый хрнъ.
Оказія сокрушается:
— Ахти!
Безбородый бурлакъ ругается:
— Мо-морду теб, старый песъ, потому людей не морочь. Омманулъ!— выкрикиваетъ онъ.— Омманулъ лшій!
Старикъ его утшаетъ:
— Кровиночка ты моя единственная! А ты ужъ, поди, и лопату хотлъ куплять. Хэ-хэ! Купляй, родный, купляй: струментъ завсегда надобенъ.
Безбородый бурлакъ, пошатываясь выходитъ изъ трактира, за нимъ бородатый и Оказія.
Солнце печетъ,— глядя на него, никакъ нельзя подумать, что ночью стоялъ холодъ.
— Братчики вы мои милые!— клянчитъ Оказія, стаскивая съ бурлаками лодку,— косточки-то у меня старенькія, пожалйте, пареньки, старичка. Ужъ тяните вы лодочку-то одни, а я въ ней малость поотдохну. Уважьте старость, это и въ писаніяхъ указано.
Бурлаки привязываютъ къ носу лодки веревку.
— А ну тебя, пустобрехъ. Заваливайся!
Старикъ прыгаетъ въ лодку и садится на скамью, вооружившись длиннымъ шестомъ, чтобы отпихиваться отъ берега. Бурлаки берутся за веревку, тянутъ, согнувшись и пошатываясь, потому что оба пьяны. Солнце жжетъ ихъ шеи, спины и затылки.
Оказія, взирая на согбенныя спины, лукаво улыбается.
— Пьяный непьянаго везетъ! Пьяный непьянаго везетъ!— кричитъ онъ стоящему на берегу со стадомъ пастуху. Пастухъ тоже усмхается.
— Ты чего болтаешь?— подозрительно поворачивается бородатый бурлакъ.
— Я-то? А я говорю:— Пьяненькіе пьяненькаго везутъ! Пьяненькіе пьяненькаго везутъ! Хэ-хэ! Тяните, родимые, тяните!
Бурлаки, медленно ступая, какъ волы, тащатъ противъ теченія лодку. Оказія нжится на солнцепек.
Пастухъ садится на камень и дудитъ. Коровы, разбредясь по лугу, лниво жуютъ траву. Свирльная пснь бодрящею радостью разливается по рк.
— Тяните, тяните, родимые!— бормочетъ Оказія, щурясь отъ солнца и улыбаясь.