Охрана и революция, Меньщиков Леонид Петрович, Год: 1925

Мемуары
Время на прочтение: 246 минут(ы)
Скачать в PDF

Л. МЕНЬЩИКОВ

ОХРАНА и РЕВОЛЮЦИЯ

К ИСТОРИИ ТАЙНЫХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ОРГАНИЗАЦИЙ, СУЩЕСТВОВАВШИХ ВО ВРЕМЕНА САМОДЕРЖАВИЯ

ЧАСТЬ I
ГОДЫ РЕАКЦИИ
1885 — 1898 гг.

1925

ОТ РЕДАКЦИИ

В литературе по истории русского революционного движения книга Леонида Меньщикова ‘Охрана и революция’ займет особое место. Обычно к изображению и исследованию фактов нашего революционного прошлого обращаются или непосредственные участники движения, вспоминающие о своих былых делах и днях, или специалисты-историки. Автор книги ‘Охрана и революция’ не принадлежит ни к тем ни к другим. Арестованный в 1887 г. он дал откровенные показания был освобожден и поступил на службу в Московское охранное отделение. Поднимаясь постепенно по иерархической лестнице, он переходит на службу в Особый отдел департамента полиции, в отдел, в котором концентрировалось руководство всем политическим розыском в Российской империи. Более 20 лет продолжалась служба Меньщикова в розыскных учреждениях. За это время он успел приобрести такой опыт в своей профессии и такую осведомленность в делах русских революционных организаций, какие делали его ценнейшим работником царской охранки. И тем сильнее был удар, нанесенный Меньщиковым царскому режиму, когда в 1909 г., уехав за границу, он выступил с сенсационными разоблачениями против русского правительства. Что же толкнуло его на этот шаг? По словам Меньщикова, еще в 1887 г., поступая на службу в Московскую охранку, он преследовал особую цель. Разбираясь в обстановке своего ареста, он пришел к убеждению, что неудача революционеров часто обусловливается их почти полным незнанием того оружия, которым владеет их враг в борьбе с ними. Поэтому, ‘чтобы избежать напрасной затраты сил, лишних жертв, необходимо прежде всего тщательно изучить средства, приемы и систему борьбы противника’, сделать же это можно легче и лучше всего, находясь в его лагере. Придя к такому заключению, Меньщиков решил, ценою откровенных показаний, добиться приема на службу в охранку, изучить в деталях постановку политического розыска, проникнуть во все секреты охранки, ознакомиться с ее секретными сотрудниками, а вслед за тем снять с себя маску и выступить в роли обличителя. Другими словами, свою службу в охранке Меньщиков об’ясняет, как своеобразное служение революции. Для нас не имеет особого интереса вопрос о мотивах, которые побудили Меньщикова пойти на службу в царскую охранку. Для нас важно другое. Важно то, что выступив со своими разоблачениями, Меньщиков нанес весьма ощутительный удар русскому царизму. Важно то, что его разоблачения десятка крупных и мелких провокаторов, присосавшихся к русскому революционному движению, принесли несомненную пользу делу русской революции. Когда бы ни зародилась у Меньщикова мысль выступить со своими разоблачениями, он с самого начала своей работы в охранке начал собирать, копировать и систематизировать материал, рисующий постановку политического розыска и компрометирующий царское правительство и его агентов. А это было делом небезопасным.
Накопленный и разработанный Меньщиковым материал и лег в основу настоящей его книги. Этим обусловливается особый ее характер. Базируясь таким образом на материалах розыскных органов, Меньщиков тем самым дает одностороннее освещение изображаемым в его книге событиям,— все же истории русского революционного движения он дает очень много, Даже хорошо осведомленный в русской историко-революционной литературе читатель найдет в книге Л. Меньщикова массу новых для него сведений и о событиях нашего революционного прошлого, и о крупных и мелких участниках борьбы против царского правительства, и о постановке политического розыска и провокации в царской России. Все это вполне оправдывает появление в свет книги Меньщикова.
Подробный именной указатель будет приложен ко второй части книги, охватывающей период с 1898—1905 гг., которая подготовляется к печати.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ.

Аг.— агент.
Аг. пс.— агентурный псевдоним.
Ар.— арестован.
Б.— бывший.
Бр.— брошюра.
В.— волость.
В.-о. с—военно-окружной суд.
В. п.— высочайшее повеление.
В. Сб.— Восточная Сибирь.
Г.— год
Гб.— губерния.
Гект.— гектографированный.
Г. ж. у.— губернское жандармское управление.
Г. н. п.— гласный надзор полиции.
Д.— деревня.
Дрн.— дворянин.
Д. п.— департамент полиции.
Ж.-д.— железно-дорожный.
Ж. о.— жандармский офицер.
Ж. у.— жандармское управление.
З. аг.— заграничная агентура.
З. Сб.— Западная Сибирь.
Кр. кл.— кружковая кличка.
Крн.— крестьянин.
К. р.— каторжные работы.
Лит.— литографированный.
Лит. пс.— литературный псевдоним.
М. в. д.— министерство внутренних дел.
Мим.— мямеографированный.
Мщн.— мещанин.
Н. п.— нелегальный паспорт.
Н. ф.— нелегальная фамилия.
Нач.— начальник.
О.— Обзор важнейших дознаний (официальное издание).
О. О.— охранное отделение.
О. С—Особое Совещание при м. в. д.
П. Ак.— Петровская Академия.
П. п. г.— потомственный почетный гражданин.
Прб.— приблизительно.
Пс.— псевдоним.
Раб.— рабочий.
Р. кл.— революционная кличка.
Рд.— родился.
С.— село.
С.-д.— социал-демократ.
С. к.— сын купца.
С. св.— сын священника.
С. ч.— сын чиновника.
С.-р.— социалист-революционер.
С. с.— секретный сотрудник (охраны).
Т. уч.— Техническое училище.
Т. з.— тюремное заключение.
У.— уезд.
Ун.— университет.
У.-о.— унтер-офицер.
Уч.— учитель (учительница).

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагал вниманию читателей свой труд: ‘Охрана и революция’ (К истории тайных политических ‘организаций, существовавших во времена самодержавия), я считаю необходимым сделать несколько пояснений.
В настоящей моей работе я вовсю не задаюсь целью изложить историю революционных организаций, существовавших в России, моя, книга имеет в виду более скромную задачу: дать необходимый материал для] будущего историка, который займется вышеупомянутой темой.
Настоящие очерки основаны, главным образом, на моих личных воспоминаниях и на документах, которые во времена самодержавия были секретными, но к которым я, в силу своего особого) служебного положения, имел свободный доступ.
Прошлое русского освободительного движения было скрыто под двойной печатью запрета: о одной стороны, оборонительные конспирации революционных партий, загнанных в подполье, с другой—секреты охранной полиции царского правительства, перипетии борьбы этих двух сил, происходившей под знаком тайны, и составляют материальную ткань истории русского революционного движения.
Особенное происхождение данных, легших в основу настоящей книги, невольно придает ей специфический характер: мои очерки трактует предмет исключительно в плоскости репрессивной деятельности так-называемой ‘охраны’, они приподнимают завесу лишь с одного конца, доказывают предмет с его тыловой стороны. Люди, принимавшие прямое, непосредственное участие в революционной борьбе, могут осветить историю последней в отношении внутреннего содержания, идейной се сути, в их воспоминаниях, надеюсь, историк найдет то, чего в моей книге не будет хватать.
Много данных до истории движения, содержится в объемистых ‘Обзорах’ и ‘Ведомостях’ дознаний, производившихся жандармскими управлениями по делам политическим. Эти официальные анналы издавались департаментом полиции, начиная с 1882 года, периодически, и, пользуясь ими, можно было бы, написать связную хронику русского революционного движения.
В моем архиве вышеназванные ‘Обзоры’ и: ‘Ведомости’ имеются, но я в своей работе базировался не на них. Дело в том, что в &той ‘летописи’ департамента полиции зарегистрированы лишь те дела о ‘государственных преступлениях’, относительно которых были учинены ‘формальные дознания’, между тем, многие политические ‘делал производились в порядке ‘охранных расследований’ и разрешались административно, через ‘особое совещание’ (министров), этот способ часто практиковался, когда в деле была] замешана через-чур близко ‘внутренняя агентура’, или же когда обстоятельства требовали быстрой расправы} (студенческие беспорядки, демонстрации, стачки).
С другой стороны, ‘Обзоры’ и ‘Ведомости’ фиксировали ‘дела’ лишь в заключительной их фазе (дознание), наиболее же интимная часть предварительного розыска — агентурные сведения и ‘дневники’ наружного наблюдения — попадали туда в самом ограниченном размере, да и то в обработанном, ретушированном виде.
Наконец, многие ‘дела’ являлись мертворожденными и не выходи ли. из зачаточного состояния, они совсем не попадала в ‘Обзоры’ и ‘Ведомости’, терялись в архивных дебрях охранных учреждений, между тем, иные из таких ‘дел’ представляются весьма типичными и заключают в себе не лишенный значения, исторический материал.
Следует еще заметить, что целый ряд фактов из секретной деятельности охраны вообще никакого бумажного следа по себе не оставил. И в этих случаях, мне кажется, будет весьма уместным мое свидетельское показание, тем более, что из лиц, близко знавших закулисную работу охраны, многие (Семякин, Зубатов, Рачковский, Ратаев, Гурович, Медников) уже сошли в могилу. Да и сомнительно, чтобы эти печальные герои политического безвременья захотели бы, будь они живы, правдиво рассказать о подвигах политической полиции, которую они создали и которой руководили.
Соображения, изложенные мною выше, определяют характер и самые рамки моих очерков.
Я буду рассказывать о жизни революционных организаций, кружков и начинаний, поскольку она выявилась в свете розыскных операций охраны. Мой рассказ коснется, главным образом, тех политических ‘дел’, относительно которых я наиболее осведомлен, которые протекали в поле моего наблюдения, ц к которым я имел то или иное личное касательство.
Как исследователь, я буду, в своем повествовании придерживаться исключительно фактической стороны дела. Как свидетель, я постараюсь руководствоваться (положением, высказанным еще в предисловии к моей книге ‘Минувшее’: ‘настоящая история не требует бенгальских огней, ни синих, ни красных, ей нужен только белый дневной свет об’ективной истины’.

Л. Меньщиков.

ГЛАВА I

Кризис народовольчества.— Московские издательские кружки Александрова и Сотникова.— Тайные типографии в Москве и Туле.— Провокатор Зубатов и его жертвы.— ‘Клин клином вышибай’

КРИЗИС НАРОДОВОЛЬЧЕСТВА

Первые годы моей сознательной жизни, а следовательно, и самые ранние мои воспоминания:, могущие иметь какое-либо значение, относятся к тому смутному времени русской общественности, которое наступило после восшествия на престол печальной памяти императора Александра III.
Геройская борьба, которую вела с деспотизмом партия ‘Народной Воли’, кончилась для нее Пирровой победой: царь-‘освободитель’ был казнен, но вместе с ним были убиты и всякие надежды на какие-либо уступки со стороны правительства. Проект ‘конституции’ (как говорили — ‘куцей’), находившейся уже в портфеле графа Лорис-Меликова, преемник Александра И положил, после недолгого) раздумья, ‘под сукно’ и, с благословения Победоносцева, открыто вступил на путь беззастенчивой, реакции. ‘Народная Воля’, но имевшая прочных связей в широких низах, но поддержаннал в критическую минуту массами, принуждена была покинуть поле битвы и, в конце концов, сложила оружие.
Восьмидесятые годы являются сплошным мартирологом народовольческой организации. Оправившись от перепуга, вызванного мартовской катастрофой, царское правительство поспешило реорганизовать свой защитительный аппарат. Во главе департамента полиции, заменившего собою архаическое III отделение, стал Плева — человек твердый, жестокий, с чдато жандармской душой. При столичных полицейских управлениях были учреждены вместо примитивных декретных отделений специально розыскные органы — ‘по охранению порядка и общественной безопасности’, начальниками охранных отделений назначали опытных в сыске офицеров: Судейкина — в Петербурге и Скандракова — в Москве. С новыми силами, с удвоенной энергией правительства предприняло генеральное наступление против ‘крамолы’, пустив в ход свои излюбленные средства: военные суды, казни, тюрьму и ссылку.
Поход увенчался успехом. Провалы следовали за провалами. Разбивались кружки, рушились предприятия: за одно первое пятилетие партия потеряла более десяти типографий. Почти вся ‘старая гвардия’ народовольчества оказалась в плену. Из боевых выступлений удалось лишь одно: убийство Судейкина руками предателя Дегаева. Но это был уже не красивый жест, которым Исполнительный Комитет когда-то не раз пленял молодые умы, а страдальческая гримаса умиравшей партии…
Не имели успеха и вое старания, поставить организацию снова на ноги, вернуть ее Старый престиж!. Некоторые из таких попыток приводили даже к совершенно обратным результатам, как, например, известное турнэ Г. А. Лопатина, закончившееся тем, что у него, при аресте, полиция захватила 101 адрес (всю) наличность восстановленных им организационных связей), благодаря чему жандармы получили возможность привлечь к ответственности еще 97 человек.
Такое положение дела дало основание составителю ‘Обзора важнейших дознаний’, производившихся в 1887 году, хвастливо заявить: ‘по мере качественного и количественного улучшения полицейской деятельности, за последние годы сделалось почте невозможным установить и правильно цоддерживать революционные связи и сношения: попытки в этом направлении пресекались в самом начале, проживание на нелегальном положении было сопряжено с неодолимыми препятствиями и все стремления устроить какое-либо общее ‘революционное предприятие’, стоящее в зависимости от ‘партии’, не имели прочного успеха’….
Но причина неудач, жестоко преследовавших ‘Народную Волю’ в последние годы ее существования, лежала не столько в ‘качественном и количественном улучшении полицейской деятельности’, сколько в том изменении политической атмосферы, которое принесла с собой наступившая общая реакция. Неудовлетворительный исход народовольческой кампании, несбывшиеся надежды, жестокие репрессии правительства, бесконечные потери в людях действовали угнетающе на психологию среды, в которой революционное движение черпало свои силы. Под влиянием этих настроений, более зрелые умы, потеряв веру в старые методы, занялись поисками новых путей, многие, окончательно упавшие духом, отошли в сторону от дел. Наконец, иные из партийных деятелей, совершенно деморализированные, отреклись от своего прошлого и даже перешли на сторону врагов. Действительно, эпоха развала народовольчества сопровождалась небывалым расцветом предательства,— достаточно вспомнить имена Сергея Дегаева, выдавшего В. Фигнер, Дмитрия Петрова и Василия Шейдеванта, разоблачивших организацию военных в Одессе и Киеве Ивана Гейера и Антона Остроумова, указавших. склады разрывных снарядов на юге, Петра Елько, уличавшего своими откровенными показаниями участников процесса Лопатина…
Обилие фактов предательства само по себе уже свидетельствовало, как фурункулы на нездоровом теле, что партия тяжко больна, что дни ее сочтены. Исполнительный Комитет был уже почти фикцией, правильной организации не существовала. Историческая роль ‘Народной Воли’ была сыграна…
Когда я, будучи шестнадцатилетним юношей, вступил в средине 80-х годов, в ряды московской революционной молодежи, состоявшей почти исключительно из учащихся обоего пола, народовольческие лозунги еще пользовались в этой среде широкой популярностью. Ходившие по рукам нелегальные издания носили марку старой фирмы, которая, в действительности, почти уже не существовала, Люди, игравшие руководящую роль, продолжали звать под старые знамена, которые, в сущности, уже некому было держать.
Правда, начавшееся ‘на верхах’, главным образом — в эмигрантских кругах, ревизионистское движение уже стало проникать в периферии, но умы большей части революционной ‘зелени’ продолжали питаться старыми иллюзиями: перед ними еще витала в ореоле грозная тень неуловимого Исполнит. Комитета ‘Народн. Воли’. Очень яркое выражение переживаний молодежи того времени мы. находим в записке лидера одесского кружка Давида Кобермана, составленной им в 1887 году в ответ на опросные листки, разосланные по России некоторыми членами группы ‘Освобождение Труда’. Коберман писал, между прочим: ‘Только люди, живущие за границей и потерявшие знание русской жизни, могут предлагать социал-демократические программы для России. Теперь пора социалистов-революционеров, а не социал-демократов, последним, может быть, принадлежит будущее, первым — настоящее’. (XII-й ‘Обзор’, стр. 6).
Тем не менее, надо признать, основа народовольческой боевой тактики—центральный террор уже не привлекал в конце восьмидесятых годов, как прежде, исключительного внимания. Этому способствовала, отчасти, и трагическая неудача, постигшая заговор на жизнь Александра III (1887 г.), кончившаяся пятью виселицами, в том числе и для молодого, талантливого А. И. Ульянова.
Зато сознание необходимости расширить базу революционного движения, подвести под него солидный фундамент, постепенно росло, а в связи с этим приобретала первенствующее значение другая сторона революционной акции — пропаганда и, в особенности, пропаганда печатным словом.

КРУЖКИ АЛЕКСАНДРОВА и СОТНИКОВА

Я уже упоминал о тайных типографиях, арестованных в первой половине 80-х гг. Взамен их быстро возникли новые печатные станки — в Таганроге (Сигиды), в Казани (Муратова), в Туле (Богораза), две в Москве, одна в Самаре. Независимо от типографских предприятий, в разных местах было организовано издание так называемой нелегальной литературы при помощи литографии и гектографии.
Особенно энергичную издательскую деятельность проявили московские кружки. После разгрома (1884 г.) общестуденческого ‘Союза’ 1), выпустившего в свет один номер журнала того же именования, а также брошюры: ‘Программа рабочих’ и ‘Сущность конституции’ Лассаля, ‘Что такое заработная плата’ и др., Александр Александров организовал новый кружок, в котором приняли участие: Соломон Пик, Исаак Эдельман, Анисья Болотина, Фрума Гурвич, Михаил Волошинов и В. Ржевский, на квартире Николая и Надежды Губаревых Пик устроил гектограф, на котором, при содействии Елизаветы Победимской из других членов кружка, были оттиснуты брошюры : ‘Подготовительные работы партии’ (‘Н. В.’) и ‘Так что’ же нам делать’. Предполагалось еще издавать журнал ‘Народное Обозрение’, но 14—IV—1885 г. Александров умер, отравившись (нечаянно) карболовой кислотой. Гектографию пришлось спешно убрать. Ее перенесли: часть к студенту Николаю Стефанову, часть к Михаилу Прозоровскому2).
После смерти Александрова его руководящая роль перешла к Ивану Сотникову, который числился, главным кассиром московских народовольцев. При помощи Пика, Сотников отлитографировал ‘Обзор научного социализма’ К. Маркса и статью ‘О Судейкине’ (из No 2-го ‘Вестника Народной Воли’, где она была помещена под заглавием: ‘В мире мерзости запустения’). Деятельность этого кружка продолжалась недолго: вскоре Сотников был арестован одновременно с группой Софьи Лазаревой — содержательницы кухмистерской, служившей мостом конспиративных свиданий (здесь бывали ‘нелегальные’ С. Иванов, Б. Оржих и другие).

НАРОДОВОЛЬЧЕСКАЯ ТИПОГРАФИЯ В МОСКВЕ

Несмотря на удары, сыпавшиеся на головы: московских народовольцев, издательская предприимчивость их не убывала. В сентябре того же 1886 г., благодаря энергии Мовши Гоца, в Москве были поставлены две типографии сразу: одна — у Александра Сиповнча, другая у Николая Дмитриева8), служившего корректором в частной типографии Волчанинова, кроме того, член того же кружка Мордух Слешш устроил у себя на квартире гектографию.
Хотя новые типографии оборудованы были в техническом отношении плохо, кружку удалось, однако, в короткое время отпечатать на них 700 экземпляров ‘Сборника песен’ (революционных), а также листовки: ‘Современному поколению’ (стихи) и ‘Отголоски революции’. Эти издания, вышедшие под народовольческой фирмой, были распространены при содействии студента Сергея Казанского, учительницы Софьи Главацкой, Отилии Гофман, Людмилы Ефимовой и др. лиц.
Издательское предприятие Гоца просуществовали всего лишь месяц: 5-го октября 1886 г. группа была ликвидирована, при чем у Дмитриева и Сиповича отобрали более 9-ти пудов шрифта, другие типографские принадлежности и склад изданий. Помимо упомянутых лиц, тогда же были арестованы: Иван Емельянцов (у него происходили собрания), Феликс Яворский, заведывавпшй кассой ‘Петровского отдела Общества вспомоществования политическим ссыльным и заключенным’, Алексей Макаров, добывавший шрифт, Людвиг Нагель (по агентурным сведениям послал в Харьков Бражникову 200 руб. на революционные дела) и Григорий Старцев (отобрана рукопись ‘о пропагаторской деятельности вообще и, в частности, среди рабочих’), Серафима Ежовская (найдены нелегальные издания) и Вера Соколова.
Ликвидация 5 октября сопровождалась еще задержанием одного ‘нелегального’ (революционер с ‘фальшивкой’ для каждого охранника представлялся лакомым блюдом), это был Виктор Данилов 4), бежавший из Сибири и скрывавшийся некоторое время в Рязани и Москве, получив от Гоца новенький паспорт на имя Голикова и 65 рублей денег, он собирался уже уезжать по Николаевской ж. д., но был задержан 5).
Московское о. о., возглавляемое (с 1884 г.) ретивым жандармским ротмистром Бердяевым, торжествовало победу, так дешево ему доставшуюся, благодаря ценным услугам нового ‘сотрудника’ Сергея Зубатова (с которым Гоц был тогда в хороших отношениях).

ТИПОГРАФИИ В МОСКВЕ и ТУЛЕ

В то время, когда Бердяев распределял по тюрьмам богатый октябрьский улов, недалеко от Москвы, в провинциальном городе, начала работать новая народовольческая типография, обставленная более солидно. Через месяц, впрочем, д-т. п. уже почуял новую добычу и предпринял разведку.
Благодаря предательским показаниям А. Остроумова, охране была известна крупная роль, которую играл в южных народовольческих кружках Натан Богораз, работавший, между прочим, и в таганрогской типографии, арестованной 23-го января 1886 г. Внимание розыска было направлено на скорейшее задержание этого революционера, благодаря содействию одного секретного сотрудника департамента подиции, действительную фамилию которого мне, к сожалению, установить еще не удалось, эти розыски довольно скоро увенчались полным успехом.
27-го ноября 1886 г. начальник петербургского охр. отд. телеграфировал Бердяеву, прося принять в наблюдение неизвестного, выехавшего со станции ‘Тосна’, одновременно д. п. сообщил, что наблюдаемого зовут Дмитрием Семеновичем, а живет он в здании Строгановского училища, и что ‘завтра приедет в Москву известный Вам Попов и вечером должен увидеться с ним. Не компрометируя его, не упускайте из виду Дмитрия Семеновича. Не мешая деятельности Попова, выясните братьев Иеронимовичей, живущих на Сретенке’. Через два дня Бердяев получил дополнительные сведения: ‘По сообщениям Попова, Д. С. Богданов должен видеться с Богоразом, который вскоре прибудет в Москву. Проследите, арестуйте’.
На эти телеграммы московское охр. отд. ответило: ‘Богданов встречен, но чувствует себя неспокойно, посетил Антона и Федора Деронимовичей Калишевских. Попов прибыл и остановился в гостинице ‘Рояль’.
Тогда же московскому охр. отд. сделалось известным (вероятно, из того же источника) о приезде в столицу ‘нелегального, издающего на юге No 3-й ‘Листка Народной Воли’ и ‘Варшавский процесс 29-ти’.
Предсказания агентуры сбылись. 3-го декабря в кругу наблюдаемых лиц появился неизвестный, который сразу обратил на себя внимание своей необычайной подвижностью и непрерывными свиданиями, на пятый день пребывания в Москве наблюдаемый был арестован, он был схвачен на Садовой улице, пытался, вырваться, но филер Полторацкий, человек большой силы, схватил его за горло, полузадушенного усадил в пролетку и доставил в охранку, ото был В* Г. Бого-раз (в литературе — Н. Тан).
Одновременно были арестованы все лица, о которыми ‘нелегальный’ виделся: А. Орлов, Р. Гурвич, Н. Приселков, П. Рубцов, Р. Циммерман, И. Климшин, В. Озон, М. Фундаминский и П. Лопатин.
Однако, указаний на местопребывание тайной типографии эти аресты не принесли, и двумя месяцами позднее охрана знала только, ‘что она — ‘на д>ге’. Тад, в записке от 15-го февраля 1887 г., Бердяев писал в департамент полиции: ‘Иконников был близок прежде с сотрудником Сергеевым… и вот от Иконникова-то вчера Сергеев и услышал опять о типографии, что слышал и от Соломонова (что она в Харькове), адрес ее у Иконникова Сергееву спрашивать неудобно, тем более, что Сергеев известен Иконникову за человека, несочувствующего программе ‘Народной Воли’… Осмеливаюсь просить командировать в Харьков сотрудника Попова’.
Зубатову (он и есть ‘Сергеев’) в конце-концов повезло: от упомянутого выше студента Петровской Академии Меера Соломонова он узнал, что в конце января (1887 г.) в Москву должен приехать новый ‘нелегальный’.
Разумеется, за Соломоновым была установлена неотступная слежка, которая выяснила, что наблюдаемый 25-го января вечером встретился на Никитском бульваре с неизвестным лицом, подождав прихода студента А. Ижовского, вое трое отправились на квартиру Соломонова — в Петровско-Разумовское. Через день неизвестный, купив две стопы бумаги, сдал покупку багажом в г. Тулу, взял билет до этого города, но был арестован и оказался, ‘как и предполагалось’, разыскиваемым З. Коганом. При обыске у арестованного нашли несколько документов на жительство, листки для сбора пожертвований в пользу партии ‘Н. В.’, чертеж типографского станка и пр.
Официальный летописец, повествуя об этом деле (‘О’. XII, стр. 35), глубокомысленно отмечает: ‘Обстановка ареста Когана, а такжо вещественные доказательства, отобранные как у него, так и у Натана Богораза, свидетельствовали, что подпольная типография должна находиться в г. Туле или где-нибудь около него’… Заключение совершенно правильное. Это подтвердилось и на деле, но обнаружилось совершенно случайно.
В июле месяце 1886 г. у тульского домовладельца Бородинского, на Георгиевской ул., сняли дом: супруги Минялго, у которых поселился Н. Кудричеяко, а в декабре — и брат его Василий. В начале апреля (188(7 г.) домовладелица Бородинская, проходя мимо кваргиры Минялго, сгала замечать, что в доме никого нет, о чем в конце-кояцов заявила полиции. При осмотре покинутой квартиры были обнаружены все принадлежности для печатания, набор, готовый к оттиску номера 3-го ‘Листка Н. Воли’, обложки брошюры ‘Варшавский процесс 29-ти’, паспортное бюро и пр.
Нетрудно было, разумеется, установить возникшему по этому поводу дознанию, что под именем, братьев Кудриченко в Туле жили Н. Богораз и 3. Коган. Хозяйку квартиры тоже выяснили — это была скрывшаяся из-под надзора Вера Обухова 6).
Так погибло, можно сказать, неестественной смертью последнее техническое предприятие старых народовольцев.
В истории тульской типографии одно обстоятельство остается далеко не выясненным: что собственно заставило обитателей тульской конспиративной кваргиры покинуть типографию два месяца спустя после ареста Когана, когда ей, как мы видели из предыдущего, ничего почти не угрожало? И почему квартира была брошена так спешно, что в ней остались и паспортное бюро, и даже тетрадь с адресами двадцати с лишком лиц, в том числе Гоца, Нагеля, Дмитриева и др. москвичей? Это было, во всяком случае, очень неосторожно: найденные документы дали жандармам лишний материал, благодаря которому были привлечены к дознанию Гавриил Лопато и Никифор Лукьянович, снабжавшие народовольцев материалом для фабрикации подложных паспортов, и другие лица.

ПРОВОКАТОР ЗУБАТОВ

При ознакомлении с делом тульской типографии у читателя может навернуться и другой вопрос: почему московская охрана, при наличии имевшихся у нее столь веских данных, не направила своих розысков на Тулу и, как мы видели выше из записки Бердяева, даже в феврале месяце продолжала думать, что типография находится в Харькове.
Ответ заключается в следующем. После провала кружка М. Года, на Зубатова пала тень подозрения, особенно недоверчиво к нему относился И. Иконников, которому он обещал издать переведенный им труд Г. Джоржа ‘Прогресс и бедность’. В поисках новых секретных сотрудников, Бердяеву пришла в голову мысль, вероятно, по совету самого Зубатова, пригласить Иконникова ‘на чашку чаю’, в таких полуофициальных беседах начальник охраны запугивал, обыкновенно щеголяя своей осведомленностью, намеченную жертву и старался завербовать ее в число своих агентов.
На этот раз охранники ошиблись в своих расчетах: сотрудничать Иконников не согласился, но, выслушав внимательно разглагольствования Бердяева, вышел из охраны о полным убеждением, что Зубатов — провокатор, поэтому, когда последний стал приставать к нему с расспросами, он умышленно ввел его в заблуждение, сообщив, что типография находится в Харькове. Таким же образом поступал и Соломонов, который после агюста З. Когана тоже заподозрил Зубатова (между тем, он хорошо знал о действительном местопребывании ‘техники’, ибо сам, когда типография, за недостатком денег, прекратила работу, перевозил, при участии К. Терешковича, в Москву некоторые ее принадлежности).7)
Бердяев, однако, не понимал, что его дурачат, и (принимал рассказы Иконникова и Соломонова за чистую монету. Вскоре он сообразил, впрочем, что ‘Сергееву’ окончательно не доверяют, и, начал утилизировать его агентурные указания уже без всяких стеснений. Весна 1887 года была сплошной полосой обысков и арестов.
В первую очередь попал автор этих строк с некоторыми своими приятелями Я также имел несчастие принадлежать к числу знакомых Зубатова. Познакомился я с ним у В. А. Денисова8), жившего на окраине Москвы, в собственном домике, где я и мои товарищи, П. В. Иевлев и Н. Н. Вольский, собирались иногда потолковать о политике. В одно из таких собраний пришел молодой человек ‘приятной наружности’, которого хозяин дома отрекомендовал нам просто ‘Сергей Васильевич’, гость принес с собой рукопись ‘О Земском: Соборе’ (творение Гольцева), которую и стал читать, терпеливо выслушивая наши выпады на излишнюю умеренность этой программы. Другой раз я видел Зубатова, когда по рекомендации Василия Морозова 9) явился однажды в библиотеку его жены, Михиной (на Тверском бульваре), чтобы получить от него ‘литературу’, которую я думал отправить на Кавказ вместе с уезжавшим туда товарищем моим, Е. Барановым…
5-го февраля 1887 г. я был арестован. По обыску в комнатке, которую я занимал, нашли два плохеньких револьвера и кинжал, данные мне на сохранение одной курсисткой, 35 нелегальных брошюрок и компостер в 7 линий с полусотней металлических букв,— поличное, которое могло, казалось бы, удовлетворить охранников. Но помощник Бердяева, поручик Поярков, руководивший обыском, был, невидимому, недоволен, приказав составлять протокол, он куда-то исчез, а вернувшись, предпринял осмотр всей квартиры. В комоде, принадлежавшем мне и находившемся в кухне моей квартирной хозяйки, нашли некоторые принадлежности металлографии (цинковые доски, вал, бумагу) — остатки ‘техники’ общестуденческого ‘Союза’, валявшиеся прежде где-то в Зарядьи и помещенные у меня на сбережение.

КЛИН КЛИНОМ ВЫШИБАЙ.

Сидя в тесной камере Сущевского полицейского дома, я, естественно, прежде всего поставил себе вопросу кго же меня выдал?
Первое мое подозрение пало на А. Крашенинникова, который торговал (по его словам) в разнос пакетами для гастрономических и пр. магазинов, а также компостерами и медными буквами, которые употреблялись торговцами для отпечатков на пакетах их фирмы. Крашенинников сам навязался мне доставить необходимое для печатания одной страницы количество шрифта и помочь устроить таким путем ‘карманную типографию’… И я вовсе не был удивлен, когда впоследствии, проходя через ‘сборную’ комнату московской охранки, в толпе филеров увидел красную, глупо ухмыляющуюся физиономию ‘товарища Алексея’.
Но провокация Крашенинникова не об’ясняла всего. Вышеописанная обстановка обыска указывала, что охранники искали у меня именно цинкографию, а о том, что она у меня хранилась, знали от меня лишь немногие знакомые, которым я вполне доверял, от которых у меня не было секретов, к числу таких лиц принадлежал, прежде всего, Денисов, но от последнего я сам слышал незадолго перед своим арестом: ‘если меня, заберут — это Зубатов’… Вывод напрашивался сам собой…
В начале мая (1887 г.) наша тюремная компания вдруг пополнилась многочисленными новыми узниками. Бердяев после того, как обнаружилась — сама собой — типография, которую он так упорно искал, учинил ‘ликвидацию’ остатков, были арестованы: К. Терешкович, С. Стечкин, П. Пегеев, О. Шкапский, Г. Гауенштейн, сестры Анна и Рахиль Скудины, Н. Болотин и др.
Рядом со мной, помню, через камеру, посадили одного из новоприбывших — И. Иконникова, который упоминался выше. Этот умный, немного желчный сибиряк первый твердо и во всеуслышание вскоре заявил: ‘Зубатов — шпион’… И по мере того, как на допросах выяснялась удивительная осведомленность жандармского управления, крайняя интимность сведший, которыми располагали офицеры, производившие дознание, для всех становилось ясным, что Иконников прав. Да и сам Зубатов, видя свой неизбежный провал, в это время, не думал уже о реабилитации, а прямо заявлял (если верить его рассказам) своим знакомым: ‘я служу в охране.’…
Для меня лично открытие Иконникова, как видно из предыдущего, не было совершенной {неожиданностью. Но самый факт предательства Зубатова произвел на меня огромное впечатление, моральный удар был очень силен и пришелся по больному месту.
Прежде всего было крайне обидно, что я так нелепо ‘влопался’, попавши сразу на удочку двух провокаторов, но я находил себе оправдание в своей молодости. Гораздо больнее было переживать сознание, что и люди зрелые, с несравненно большим революционным опытом, сделались жертвой предательства гимназиста и, более того, обрекли на ту же участь своих юных товарищей, неосмотрительно введя их прямо в сферу наблюдения зорких агентов охраны.
Разбираясь в обстановке своего ареста и ‘провала’ других лиц, я скоро пришел к заключению, что неудачи революционеров часто являются результатом их собственных ошибок, что главная причина этих ошибок — почти полное незнание оружия врага, из этой предпосылки естественно вытекал один вывод: чтобы избежать напрасной затраты сил, лишних жертв, необходимо прежде всего тщательно изучить средства, приемы и систему борьбы противника и что сделать это можно лучше всего, лишь находясь в его лагере…
И я задумал это сделать. ‘Клин клином вышибай’ — решил я.
Я дал так — называемые ‘откровенные показания’!— рассказал то немногое, что знал и что в большей, существенной части было и без того уже известно охране. При этом меня снова обманули: уверили, что показания нужны лишь, как доказательство искренности моего раскаяния, а на самом деле ввели их, как материал, в дознание.
22-го августа 1887 г. я был освобожден из тюрьмы под гласный надзор полиции. Бердяев предложил мне поступить в секретные сотрудники. Я категорически отказался, меня взяли ради испытания, вероятно, на некоторое время в филеры, затем назначили в канцелярию и зачислили околоточным надзирателем резерва московской полиции.
Так началась моя официальная карьера.

ГЛАВА II

‘Земский Собор’ и ‘постепеновщина’.— В. А. Гольцев и провокатор Шелонский.— ‘Социалисты-федералисты’.— ‘Самоуправление’.— Опять секретный сотрудник ‘Попов’.— Нелегальный Золотов (Бычков).— Предатель С. Виноградов.— Неудачная попытка спасти ‘самоуправленцев’.

ЗЕМСКИЙ СОБОР

Умственный и моральный развал, переоценка идейных ценностей и полный разброд общественных сил, которыми сопровождалась реакция 80-х годов, способствовали росту политического минимализма, так-называемой ‘постепеновщины’. Ярким образчиком идеологии этого направления является программная статья ‘Земский Собор’, о которой я упомянул в предыдущей главе. Насколько мне известно, статья эта, принадлежащая перу покойного В. А. Гольцева, нигде опубликована не была, и потому я позволю себе привести здесь некоторые выдержки из этого’ любопытного документа.
‘В воздухе носится,— начинает автор,— недовольство старыми путями, искание новых. Возникают новые учения, новые программы. Трудно разобраться во всех нарождающихся направлениях. Но разобраться необходимо, чтобы положить конец томительному исканию и облегчить переход к положительной работе. Нам кажется, что во всех этих новых ученшх замечается поворот к чему-то, что обще им всем и может примирить их. Попытку наметить такую общую программу и представляет настоящая статья’.
Затем автор анализирует исходы из тяжелого положения России, ‘которые считаются различными оппозиционными группами за желательные’. Именно: 1) ‘Внешняя война, которую на этот раз пришлось бы вести с немцами’, являясь бедствием для страны: в экономическом отношении, такая война, ‘если бы даже, что весьма возможно, династия Романовых пала под взрывом негодования после первых неизбежных поражений, выдвинула бы нового цезаря я прочна усадила бы его на троне’. 2) ‘Народный бунт невозможен в настоящее время в виду недостаточности в народе ясного понимания своего положения, понимания — кто его враги и кто его друзья’. 3) ‘Революционный переворот прежде всего фактически неосуществим’.
Между тем, в России, по мнению автора, ‘накопилось уже достаточно положительных сил, необходимых для нового энергического движения вперед’. Каким путем? ‘Террористические стремления молодежи могли бы ослабить только возникновение достаточно могущественного направления, которое указало бы мирный исход из теперешней сумятицы… Программа централизованного заговора не найдет более сторонников ц революционных кружках… Только возникновение сильной партии реформ может возвратить молодежи веру в мирный исход’.
‘Для возникновения такой партии’, говорится далее в статье, ‘созрели необходимые условия и накопилось достаточно элементов. И никогда еще не было такого удобного момента для соединения всех прогрессивных сил под одно знамя реформы и борьбы с реакцией’.
‘Недоверие общества к социалистам’, продолжает автор, ‘тоже исчезнет, как только последние откажутся, под условием осуществления необходимых реформ, от своей террористической борьбы, а главное — от мысли о захвате власти, перевороте, народном булге и социальной ликвидации. Социалисты же откажутся ог всего этого, когда почувствуют больше доверия и обществу, к возможности мирных реформ, когда увидят образование сильной партии, сплотившейся, под знаменем, Земского Собрра’.
Таким образом, ‘когда все’ прогрессивные силы сплотятся вседино, не замедлит появиться орган. Разработается план созыва Земского Собора. Создастся стройная программа реформ. Общественное мнение встрепенется, подымется общественный дух и под его напором рухнет реакция… Царь созовет Земский Собор, который положит начало новому народническому периоду русской истории’…
Вполне понятно, почему Зубатов носился с этой программой: он ею пользовался, как пробным камнем, на котором выявлялась степень ‘неблагонадежности’ его собеседников, так как, само собой разумеется, ни один искренний революционер не мог спокойно, без возражений, слушать. эти ‘постепеновские’ призывы к ‘умеренности и — аккуратности’.
Когда я перечитывал теперь ‘Земский Собор’, то мне все время казалось, что главной целью этого произведения было не столько объединение прогрессивных элементов в партию реформ, сколько желание дискредитировать террор и внести еще больший разлад в среду защитников революционных методов борьбы с абсолютизмом. И если бы я не знал, что автором ‘Земского Собора’ был почтенный редактор когда-то очень популярного журнала ‘Русская Мысль’, я подумал бы, что эта. статья написана ‘на заказ’, по какому-то специальному поручению.

ПРОВОКАТОР ШЕЛОНСКИЙ

Несмотря на то, что В. А. Гольцев к числу людей ‘крайнего направления’ не принадлежал, он, тем не менее, был под наблюдением охраны, при чем на эгой почве разыгралось своеобразное ‘недоразумение’.
9 июня 1889 г. начальник московского охранного отделения получил письмо от В. Гольцева следующего содержания: ‘Несколько дней назад явился ко мне неизвестный в фуражке с синим околышем и сразу приступил к ‘делу’: обо мне, сказал он, написан известным мне Зубатовым, занимающим какое-то мудреное место в охранном отделении, доклад, где я изображен неустанным и деятельдым агитатором и что начальник охранного отделения, будто бы, ездил в Петербург, где представил доклад Черевину и получил разрешение арестовать меня’, в заключение Гольцев описал приметы ‘неизвестного’.
Бердяев легко догадался, о ком идет речь в этом письме, по его распоряжению обыскивают городского учителя Шелонского, который 26-го июня подает заявление о том, что ‘с Гольцовым он познакомился год тому, назад у Д. А. Дриляз и затем работал с обоими по устройству образцового учебного заведения’.
В чем же дело?— спросит недоумевающий читатель.
Раз’яснение находится в донесении начальника московской охраны директору департамента полиции от 15 февраля 1890 г.: ‘Николай Николаевич Шеломский явился в охранное отделение в ноябре 1888 г. и предложил услуги в виду, якобы, хороших отношений своих к Гольцеву и Чупрову… Так как за шесть лет не было случая, чтобы хотя один иэ агентов, самовольно явившихся с предложением услуг, оказался полезным деятелем, я не мог отнестись к нему с доверием. Для того, чтобы узнать его способности, я поручил! ему познакомиться с Дриль, что им и было исполнено весьма успешно’…
Приведу содержание одного из донесений Шелонского (псевдоним ‘Смирнов’). ‘У Янжула обсуждался вопрос о воздействии заграничной прессы на русское правительство по вопросам внутренней политики. Гольцев доказывал необходимость воздействия политического вообще. На следующих собраниях изыскивались ‘ненаказуемые способы воздействия’, которые добились бы неприкосновенности личности и свободы печати, а при помощи последней — изменения существующего порядка. В январе Гольцев, Соколов и Ковалевский выделились в радикальную группу, а к либералам примкнули Дриль и Успенский, первые хотели введения: социального строя, а последние — представительного управления с сохранением монархии. Гольцев предлагает воспользоваться Парижской выставкой, чтобы познакомить европейских прогрессистов с несостоятельностью внутренней политики русского правительства, с этой целью проектируется прочитать за границей ряд критических лекций: Гольцев — ‘Представительные собрания и свобода личности в России’, М. Ковалевский — ‘Судьбы современного русского общества’, Янжул — ‘Основы народного хозяйства в России’. Дриль не допускает представительства от крестьян в виду их необразованности. Приглашали Комаровского, но тот ответил, что ‘хорошо будет, если еще не донесет об их затеях департаменту полиции’.
Интересны еще агентурные сведения о Гольцеве, относящиеся к январю месяцу 1889 г., шедшие, невидимому, из другого источника. ‘На сходке, происходившей 30-го декабря,— доносит охрана,— у Соколова обсуждали вопрос о том, как дискредитировать Московское охранное отделение и затормозить его деятельность. Гольцев, Каблуков д другие решили добиться устранения Бердяева от должности путем обращения к влиятельным знакомым — через жену Оржевского, через Н. Шаховского и пр. Княгиня Гагарина предложила ознакомить с меморандумом об охранном отделении московского генерал-губернатора’…
Результаты доносов охраны возымели свое действие. В апреле 1889 г. товарищ министра внутренних дед в гласные Московской городской думы, имея значениэ общил: ‘Гольцев известен за человека неблагонадежного в политическом отношении, и поэтому избрание его в гласные Московской городской думы, имея значение протеста против правительственных распоряжений, может отразиться вредно на деятельности городского управления’, в виду чего надлежит предложить Гольцеву ‘сложить добровольно, звание гласного, предупредив, что, в случае отказа с его стороны подчиниться сему требованию, он додвергнется неудобным для него последствиям’.
Гольцеву, как д С. А., Муромцеву, которому было пред’явлено однородное требование, ничего другого не оставалось, как ‘добровольно’ уклониться от исполнения воли избирателей (Муромцев, впрочем, остался гласным, в виду того, что генерал-губернатор дал о нем благоприятный отзыв).

‘СОЦИАЛИСТЫ-ФЕДЕРАЛИСТЫ’

Обвинительная платформа ‘Земского Собора’ успеха не имела. Правительство, руководимое Д. Толстым, душило всякое проявление самодеятельности и вызывало в интеллигенции и в обществе чувство негодования, затаенной злобы, жажду мести, что, в связц с сознанием данного бессилья, заставляло их снова видеть) в терроре’ верное средство борьбы с царским произволом. Но то же сознание бессилья толкало оппозицию в сторону минимализма, вынуждало итти на уступки, заставляло сокращать свои требования, и: автор ‘Земского Собора’ был до известной степени прав, когда в заключительной части своей статьи утверждал, что ‘мысль о созыве народных представителей (царем) приобретает в революционной среде за последнее время все больше и больше сторонников’.
На почве описанных настроений зародилась новая попытка ‘об’единения всех фракций оппозиции на вопросе политической свободы’. Программа ‘социалистов-федералистов’1), которая должна была служить основой такого об’единения, появилась в московских, кружках в 1887 году.
‘В виду политических условий жизни в России, говорилось в этой программе, мы, на-ряду с пропагандой устной и литературной начал общественности и свободы, по примеру наших предшественников, стоявших под знаменем ‘Народной Воли’, будем вести деятельную борьбу с правительством, основанием которой будег служить революционная агитация, конечным актом — террор, а целью — политическая свобода и организация общества в интересах трудящихся классов’.
Одновременно с выработкой программы предполагалось издавать в Москве журнал под заглавием ‘Социально-революционная партия’, предварительно было запрошено мнение видных эмигрантов, из которых ответили Добровольский, Дебагорий-Мокриевич, Кравчинский, Плеханов, Аксельрод, Засулич и Драгоманов, все они отнеслись одобрительно к цели издания журнала и высказались за отстаивание необходимости государственного переустройства на началах полной политической свободы и самоуправления, как местного, так и центрального.
Для печатания проектированного журнала был заказан рабочему П. Е. Столярову, жившему в Самаре, типографский станок. Ближайшее участие в этом деле принимали студенты Московского техн. училища Л. В. Даль и Р. Циммерман, известный по сношениям с Богоразом.
Неожиданно все предприятие рухнуло.
В декабре месяце 1887 г. в Москве, в виду студенческих беспорядков, шла обычная в этих случаях ‘чистка’. При обыске в помещении Московского технического училища были обнаружены, в числе прочей ‘нелегальщины’ (свыше 500 экземпляров), рукописная ‘программа социалистов-федералистов’, о которой шла речь выше, заявление от редакции предполагавшегося к изданию печатного органа и другие документы, относящиеся к тому же предприятию, из числа последних ‘Очерки развития социально-революционных идей в России’ написаны были, как установила потом экспертиза, почерком Циммермана, рукопись ‘Социально-революционная партия’ и ‘Хроника арестов’ — студентом Флегонтом Даниловым и другие заметки — рукою Павла Лопатина.
18 января 1888 г. был арестован Циммерман, у которого по обыску нашли дубликат накладной на посланный из Самары в Москву груз до 10-ти пудов весом. При осмотре этой посылки в ней оказались типографские принадлежности, посланные Столяровым. К дознанию по этому делу, помимо других лиц, был привлечен еще Н. Агарев, который хранил у отца-своего, жившего в г. Владимире, около 20-ти фунтов шрифта, полученного им от Даля.

‘САМОУПРАВЛЕНИЕ’

Несмотря на провал, проект издания нового журнала все-таки получил осуществление.
1-го февраля 1888 г. некий А. Л. Шарпантье представил в московскую полицию, нелегальную газету ‘Самоуправление’ No 1-й (1—XII—87 г.), доставленную ему на дом почтальоном.
То же самое сделала надзирательница 5-й московской гимназии, Кл. Чистякова. 16-го февраля того же года полтавский архитектор Женжуриог получил по почте 50 экземпляров ‘Самоуправления’, которые были посланы из Москвы от имени Поздеева.
Бердяев всполошился. Появление нового ‘подпольного’ органа печати для начальника московской охраны не было, как мы сейчас увидим, обстоятельством неожиданным, но осведомленность его по этому делу была вначале очень слабой. Агентурные указания и на этот раз, как и в деле с тульской типографией, шли из Петербурга.
1-го декабря 1887 г. департамент полиции запросил москов. охранное отделение: ‘Где находится Александра Дмитриевна Копылова?’ Ответ был: ‘Выехала иэ Москвы с заграничным паспортом, выданным 25-го сентября’. Это обстоятельство указывает, что относительно группы ‘Самоуправление’ в центре охраны имелось с самого начала некоторое ‘внутреннее освещение’. Как известно, Копылова ездила в Швейцарию, с Ольгой Фигнер, которая вела там переговоры о некоторыми эмигрантами (в частности с П. Б. Аксельродом) относительно издания в Женеве газеты ‘Самоуправление’ — так, ‘чтобы эта газета имела все признаки революционного издания, отпечатанного в России’.
Тем не менее первоначальные агентурные указания, которыми располагала охрана, были довольно сбивчивы. Так, 27 декабря 1887 года департамент полиции сообщал Бердяеву: получены сведения, что в Москве литографируется на трех станках, в количестве 3000 экземпляров, газета ‘Самоуправление’ или ‘Земский Собор’, в первом номере ее будет помещена программа ‘социалистов-федералистов’, найденная в техническом училище.
Если оставить в стороне фантастические сведения о литографировании газеты (что, может быть, относились к первоначальным проектам), остальные предсказания департаментской агентуры вполне отвечали действительности. Как мы видели, в феврале месяце ‘Самоуправление’ появилось и в первом же его номере была напечатана программа ‘социалистов-федералистов’.
Московское охр. отд. оставалось между тем в благ женном неведении, что видно из его сообщения донар? таменту полиции от 24-го февраля: ‘В виду чисговд печати ‘Самоуправления’ — оно издано или за границей, или у М. Вернера, брат которого, Ипполит, в 1883 г. был отдан под гласный надзор полиции за издание революционного журнала ‘Виселица’.

СЕКРЕТНЫЙ СОТРУДНИК ‘ПОПОВ’

Только ощупью, больше путем наружного наблюдения, Бердяев подходит, наконец, к центру самоуправленцев, не без содействия, впрочем, петербургской указки.
Еще 28 декабря 1887 г. д. п. предложил московскому охранному отделению ‘осторожно выяснить Владимира Васильевича (или Алексеевича), живущего в Каретном ряду, у Николы на Песках, в одном из красных домов’. Речь шла об В. Д. Соколове, женатом на Сизовой (знакомые В. Обуховой и Л. Родионова). За Соколовым с этого момента устанавливается неотступная слежка, которая вскоре захватывает в свой круг А. Копклову (племянницу Федоровской, сожительницы Ф. Воскресенского) и А. А. Ломакина (о нем сотрудник Лебедев — тоже Зубатов — ‘отзывался, как о серьезном революционере’).
Д. п. тоже принимает, со своей стороны, необходимые меры — командирует в Москву своего разведчика, который являлся, несомненно, источником и первоначальных агентурных сведений по этому делу.
‘Сотрудник Попов, доносит Бердяев директору департамента полиции, был у меня 24-го февраля и передал, что ему запрещено вашим превосходительством заходить ко мне… 27-го февраля замечено, что утром знакомая Ломакина была в гостинице ‘Рояль’ и справлялась, нет ли свободного номера. Следовательно Попову не доверяют, и ему следует немедленно уехать’. Тем не менее Ломакин посещает ‘Попова’ 25 февраля, через день получает в библиотеке Беляевой от А. Ф. Виноградовой номер ‘Самоуправления’ и относит его в гостиницу ‘Рояль’, куда заходит еще 29-го числа, но получает письмо от ‘Попова’, уехавшего угрюм этого дня.
Практический результат поездки сотрудника через несколько дней сказался, директор департамента полиции уведомил Бердяева: ‘Самоуправление’ печатается за границей’.
Успокоенный относительно местопребывания ‘техника’, Бердяев сосредоточивает силы на выяснении личного состава группы. Наружное наблюдение, получив в лице Копыловой, Соколовых и Ломакина верных лидеров, быстро ‘разрабатывает’ их сношения и связи и намечает в общем несколько десятков лиц. Слежка констатирует, между прочим, поездку Ломакина в Тверь, откуда он с В. Гурвичем возвращается, в Москву и навещает с ним А. С. Белевского, у последнего 17 марта происходит собрание, на котором, между прочими, присутствуют супруги Анна Егоровна и Павел Алексеевич Серебряковы. В апреле месяце А. Копылова и О. Фигнер совершают совместное путешествие в гг. Нежин и Харьков, где видятся, с В. Истоминым. В начале августа Копылова едет, опять с Фигнер, в имение родителей последней (с. Никифорово, Тетюшского уезда), по пути, в Казани, они имеют свидание с П. Пушкаревой. 2) 29 числа того же месяца Копылова отправляется в Минск (свидание с О. Белохом) и Варшаву. О. Фигнер 14 сентября уезжает на неделю в Петербург…
Насколько московское охранное отделение ориентировалось в этом сыром материале? Имело ли оно в этот момент соответствующее внутреннее освещение?
Выше мы видели, что на сходке у Белевского (а, он был редактором ‘Самоуправления’) присутствовала и Серебрякова — знаменитая своей долговременной деятельностью провокаторша. Как известно, этой ‘мамочке’ охраны, по докладу Столыпина, была ‘высочайше’ пожалована в 1911 году пенсия (1200 руб. в год) за 25-летнюю агентурную службу, из этого можно заключить, что в 1887 году Серебрякова уже была секретной сотрудницей и, будучи знакома с Белевским, могла давать сведения об его ‘окружении’. Возможно, что Серебрякова была заагентурена именно в это время, так как Бердяев, шокированный тем, что в Питере о московских делах знали более, чем он сам, в это время прилагал особые старания к вербовке осведомителей, старания, которые но всегда кончались успешно и вели иногда к весьма крупным недоразумениям.
Одна такая история разыгралась в самый разгар выслеживания самоуправленцев.
Бердяев видел, что наиболее активную роль в группе играет А. Копылова, естественно, ему хотелось иметь около нее ‘своего человека’, и он решил действовать. Предоставим, впрочем, слово официальному документу, рассказ которого об этом деле является таким красочным по своей циничной откровенности.
8 мая 1888 г. московский обер-полицеймейетер обратился к директору д. п. Дурново с письмом следующего содержания: ‘Замеченный по наблюдениям за Копыловой кандидат московского университета, Сергей Васильевич Зенченко, у которого на квартире проживала Копылова, был начальником охранного отделения, ротмистром Бердяевым, с разрешения моего, приглашен в отделение, где и было Зенченко предложено поступить сотрудником в агентуру отделения для обнаружения дальнейших противоправительственных действий как Копыловой, так Ломакина, Розенберг и других знакомых ему, Зенченко, лиц. Зенченко из’явил согласие к сотрудничеству, откровенно об’яснил, что Копылова была рекомендована ему Розенберг, чго с Белевским, Гольцовым, Мачтетом3) он познакомился, тоже у Розенберг, что Ломакина, Сергея и Василия Сотниковых, Николая4) Морозова и Сергея Зубатова он знает еще с гимназии, что о газете ‘Самоуправление’ ему рассказал знакомый его студент, Кочерянц и что, если бы он, Зенченко, знал, что Копылова, Розенберг, Ломакин и другие лица причисляются к серьезным революционным деятелям, то знакомство бы с ними прекратил, на это ему ротмистром Бердяевым было об’яснено, что знакомство ни в коем случае прекращать не следует, при чем Зенченко под честным словом обещал о бывшем с ним разговоре никому не сообщать и не показывать виду, что ему известно о наблюдении за упомянутыми выше лицами и обещал притти в указанный день, час и место на свидание.
Желая проверить наружной агентурой, сдержит ли Зенченко свое слово, за ним было установлено наружное наблюдение, и последним выяснилось, что он был у председателя судебной палаты Лопатина — по Гагаринскому пер., в собственном доме, у студента Ермолаева — в гостинице ‘Петергоф’ и у доктора Богуен — в доме кн. Шаховского. Придя на следующее свидание очень взволнованным, Зенченко заявил, что ни на какие предложения не согласен и готов подвергнуться какой угодно каре за свои действия, виновным себя не считает, а если будет осужден, то у него найдутся лица, которые за него похлопочут и даже выгородят и что вообще желает, чтобы дело его было расследовано’ не иначе, как через прокурорский надзор.
По прошествии двух недель Зенченко был вновь вызван ротмистром Бердяевым, при чем ему было объяснено, что он может без всякого дознания пострадать за то, что не сдержал своего слова и обнаружил секреты агентуры, в своем возражении Зенченко заявил, что он прекратил знакомство с Розенбергом и Ломакиным, а советовался с некоторыми лицами, а именно со студентом Сидоровым (брат его жены), заходил два раза к Лопатину и был у графа Олсуфьева…
Из дальнейших расспросов Зенченко выяснилось, что последний не доверял ротмистру Бердяеву лишь потому, что вся деятельность, как его, так и его секретной агентуры (Зубатова) обрисована Гольцовым, Ломакиным и др., как провокаторская. Это, главным образом, и послужило причиной того, что Зенченко не согласился быть сотрудником, между тем как его социальное и семейное положение могли вполне служить к его согласию’…
Раздосадованный неудачей, Бердяев поспешил взять свой реванш: он ‘заагентурил’ прислугу Соколовых, Бицурину5), которая, несмотря на пожилые годы, не устояла перед ухаживаниями неожиданно воспылавшего к ней пламенной страстью Егора Сачкова, состоявшего филером московской охранки, сидя за чайком у своей приятельницы, этот ‘кум пожарный’ получал, таким образом, возможность иметь сведения обо всем, что делается в квартире хозяев Бицуриной, о чем господа разговаривают, кто их посещает, и пр. Благодаря &гой своеобразной ‘внутренней агентуре’, Бердяев знал, например, что Соколов заложил шубу жены своей и т. д…

НЕЛЕГАЛЬНЫЙ ЗОЛОТОВ (БЫЧКОВ)

Между тем д. п. продолжал нервировать Бердяева своими агентурными указаниями, шедшими, несомненно, все от того же ‘Попова’, Так, в марте 1888 г. Дурново предваряет Бердяева: ‘лицо, которое должно выехать из С.-Петербурга, свится к Копыловой’, Действительно, 26 числа в Москву приехала Софья Семеновна Иванова (бывшая перед тем за, границей), которая немедленно устраивает предвиденное в департаменте полиций свидание…
Впрочем, осенью того же года начальник московской охраны имел уже возможность щегольнуть сведениями из своих собственных источников, в сентябре он донес, например, департаменту полиции о том, что ‘во второй половине месяца в Москву прибудет нелегальный и что No 2 ‘Самоуправления’ вышел толще прежнего, доставить его должен находящийся за границей Федор Иванович Шестаков’…
‘Нелегальный’ несколько поспешил явиться. Уже 15 сентября (1888 г.) наблюдение берет от Гольцева неизвестного, который, получивши от Соколовых чемодан, едет в Столешников пер., в д. Никифорова, где и остается, на следующий день он имеет поздно вечером, в сквере храма Спасителя, конспиративное свидание с А. Копыловой, в следующие дни неизвестный посещает: Р. Гиршберг, А, Филиппову и П, Ф. Николаева 6) — лиц, состоящих на замечании у охраны, внешнее поведение неизвестного — его конспиративные уловки не оставляют сомнений в том, что он и есть искомый ‘нелегальный’, 29 сентября его задерживают, при нем находят паспорт на имя отставного прапора щика Золотова. Нелегальность арестованного устанавливается при первом же допросе..
— Где служили?— спрашивает Бердяев.— В Староингерманландском полку,— отвечает ‘Золотев’.
— Это какой дивизии?
— Кажется, 2-ой…
— Этот полк 3-й дивизии. Паспорт не ваш…
По проверке оказывается, что документ на имя Золото на симбирским воинским начальником не выдавался. Бердяев ликует…
4 октября ‘Золотев’, содержавшийся в камере при охранном отделении, ночью бежал, пользуясь дремотным состоянием надзирателя, он взломал оконную решегку, спустился по водосточной трубе во двор и спокойно вышел на, улицу… На следующее утро у всех застав, на железнодорожных вокзалах и даже на станциях ближайших к столице городов (Тула, Смоленск) торчали зоркие московские ‘шпики’, высматривая, не появится ли беглец…
‘Золотову’ еще раз не повезлр, и виновата была опять излишняя конспирация. Один из старых филеров, Иван Полторацкий, дежуривший на вокзале Московско-Казанской жел. дороги, проводив поезда, возвращался домой около п час. вечера по соединительной ветке Московско-Казанской ж. дороги, навстречу ему попался хорошо ему известный по наблюдению прис. повер. Лев Родионов, за которым на некотором расстоянии следовал мужчина с поднятым воротником, которого в темноте филер совершенно не рассмотрел. Позднее появление Родионова в таком глухом месте заставило Полторацкого обратить внимание нашего спутника, которого он и задержал. При ‘Золотове’ (а это был он) оказалось 79 руб. денег и три документа на имя Петровского. По распоряжению департамента полиции, ‘нелегального’ отправили ‘в наручниках’ в Петербург, где его заключили в Петропавловскую крепость.
‘По сличении примет, почерка, а также по фотографической карточке’, было установлено, что именовавшийся Золотовым есть, в действительности, Александр Бычков7), бежавший в январе 1888 г. из ссылки (‘Обзор’ XIII, стр. 12).
Что личность ‘Золотова’ была выяснена путем сличения ‘примет и почерка’, это, разумеется, не более как фиговый листочек, которым прикрывалась стыдливая ‘агентура’ перед лицом жандармского дознания. Если сотрудник охраны знал точно о времени прибытия нелегального, о том, что он ‘должен появиться у Голь-цева’ и что до приезда в Москву этот нелегальный скрывался в имении Фигнер, то полиции бьсла, конечно, известна и его настоящая фамилия.
Но кто же именно выдал Бычкова?
В документах охраны есть на это вполне определенный ответ. В докладе ротмистра Бердяева департаменту полиции (от 10 января 1891 г. за No 40) мы находим такое заявление: ‘по ликвидации самоуправленцев и нелегального Бычкова услуга всецело принадлежит Б………й, гостившей у Белевского’.
По этому поводу следует, однако, заметить следующее. В черновике упомянутого донесения четыре по-следних слова зачеркнуты и заменены фразой: ‘лицу, близко стоявшему к главарю этого дела, Белевскому’. В документе фамилия Б—й написана полностью, а зачеркнул ее Бердяев, может быть, потому, что не хотел раскрывать перед начальством своих карт. Так как других указаний на сотрудничество Б—й в моем распоряжении не имеется, то я не нахожу возможным называть ее по имени. Могу только прибавить, что Е. С. Б—на (по мужу) принадлежала к числу знакомых провокаторши А. С. Серебряковой.
Несомненно, что о нелегальном ‘Золотове’ знал и упоминавшийся ранее агент департамента полиции ‘Попов’, есть указания, что О. Фигнер телеграфировала ему об аресте Бычкова (наблюдением было установлено, что А. Копылова послала 4 октября в Петербург по адресу: ‘Столярная, 16, Мазингу’ депешу такого содержания: ‘Брат захворал. Надежды Нет. Мария Шульц’).
10 октября 1888 г. последовала общая ликвидация группы ‘Самоуправление’. При аресте супругов Соколовых, по обыску были взяты: 453 руб. денег, залоговые квитанции на часы и шубу, рукописи: ‘Развитие научного социализма’, ‘Программа народничества’, ‘Насущные нужды нашего крестьянства’, ‘Сущность русского либерализма’.
Тогда же были арестованы В. Гольцев, А. Ломакин, А. Копылова, Л. Родионов (найдены: фальшивка на имя Пятницкого, список заподозренных в предательстве), П. Николаев, С, Зенченко, Р. Гиршберг, А. Филиппова, а также Владимир Кранихфельд, Александра Виноградова, и О. Белох, у которых отобрали экземпляры 2-го номера ‘Самоуправления’.

ПРЕДАТЕЛЬ С. ВИНОГРАДОВ

Одновременно был задержан и вольнослушатель Петровской академии С. Виноградов 8). Арест этот имел лишь ‘декоративный’ характер. Виноградов состоял секретным сотрудником московской охранки, в декабре 1887 года но его указаниям было обнаружено паспортное бюро московских йародоЕольцев, хранившееся у студента Миррера 9) (10 штемпелей, 28 печатей, 23 вида на жительство и пр.), по его же доносу были арестованы Пелагея Пушкарева с 4-мя экземплярами ‘Самоуправления, и для того, чтобы ее расееять, его посадили в Аделаиде Ястребовой) техник Сергей Костромин10). После этой выдачи на Виноградова легла тень подозрения и для того, чтобы ее рассеять, его посадили в тюрьму наравне с другими, но вскоре выпустили. Несмотря на свою пошатнувшуюся репутацию, Виноградов успел еще выдать студента В. Глинку, у которого по обыску, произведенному в марте 1889 г., нашли нелегальные издания и рукописи: ‘История русского революционного движения’, ‘Программа для составления отчетов о политических процессах’, перечень таковых (начиная с 1826 г.) и другие материалы.
Дело самоуправленцев было разрешено ‘высочайшим повелением’ от 27 декабря 1889 года, при чем А. Копылова получила год тюрьмы и 3 г. ссылки в Иркутскую губ., О. Белох — 2 г. тюрьмы и 5 л. ссылки: в В. Сибирь, Костромин, Ломакин, Кранихфельд — по 2 г. тюремного заключения, остальные (Ястребова, Родионов, Виноградова, Истомин) — тюремн. заключение йа меньшие сроки. Супруги Соколовы были отданы под гласный надзор, при чем Е. Соколова в тюрьме,еще лишилась рассудка, а муж ее, ‘в виду выраженного им чистосердечного раскаяния в своих заблуждениях’, был до срока освобожден от надзора и допущен затем к преподаванию минералогии в Московском сельскохозяйственном институте. Дело о Николаеве, Гольцеве, Гиршберг, Филипповой и Зенченко было прекращено.
Может показаться странным, что О. Н. Фигнер (Флоровская), принимавшая, как мы видели, в делах ‘Самоуправления’ деятельнейшее участие, не была ‘ликвидирована’, наоборот, ее совершенно не тронули и даже дали ей возможность начать хлопоты о продолжении издания журнала, благодаря ее стараниям к концу 1889 года появляется No 4-й ‘Самоуправления’ (после дний)11). Фигнер оставляют в покое даже и тогда, когда выясняется ее близкое отношение к делу нелегального Паули12), который, бежав из Сибири, в ноябре 1888 г. появился в Петербурге, но, в виду ‘агентурных сведений’, был арестован 22-го числа того же месяца с двумя подложными паспортами13). О свидании, которое Фигнер имела 28-го апреля 1890 г. с только что вернувшимися из ссылки Марком и В. Натансонами и Семеновым, охрана тоже была своевременно осведомлена…
Секрет неприкосновенности О. Н. Фигнер может иметь лишь одно об’яснение: она была нужна агентуре, ее берегли, как источник осведомления, к ней был близок, повидимому, ‘секретный сотрудник’ охраны и таковым был, по всей вероятности, известный уже нам по делу, тульской типографии и ‘Самоуправления’,— ‘Попов’,— агент, очевидно, калибра немалого.
К сожалению, занятый выяснением провокатуры более современной и актуальной, разоблачение которой имело практическое значение, я в свое время не занялся этим персонажем, и личность ‘Попова’, таким образом, осталась неустановленной. По моим дополнительным сведениям, ‘Попов’ был арестован, вероятно, в Москве (может быть на очень короткое время), в 1884. году (приблизительно), состоя агентом департамента полиции, он получал 500 руб. в месяц, человек воо’бще солидный и в 1888 году был уже о ‘брюшком’…
Кто такое ‘Попов’ — могут сказать люди, имевшие с этим провокатором непосредственные сношения (например, А. А. Ломакин), и если настоящие мои отроки до них дойдут, они наверное это сделают, для полноты бытовой истории революционного движения это необходимо.

МОЯ ПОПЫТКА СПАСТИ ‘САМОУПРАВЛЕНИЕ’

Заканчивая свое повествование о группе ‘Самоуправление’, я должен упомянуть об одном эпизоде, который, хотя и относится к области моих личных воспоминаний, но имеет прямое отношение к делу.
То, что я изложил выше, является в большей своей части результатом изучения документальных данных об этой организации. В то же время, когда имели место описанные события, я, будучи простым филером, даже не знал, какая именно революционная группа обследуется, как не знал и фамилии многих ее участников. Все дело мне казалось крупнее и серьезнее, в особенности, когда на сцене появился таинственный ‘нелегальный’ (‘Золотов’-Бычков).
С другой стороны, меня в то время сильно тяготило положение, в которое я попал, физические и моральные страдания, которые я испытывал в филерской шкуре, усиливались сознанием, что жертвы, на которые я сознательно шел в своем романтическом увлечении, вовсе не окупаются получаемыми результатами, главная цель, которую я себе ставил,— выяснение ‘внутренних агентов’ охраны — тех предателей, которые продают товарищей и от которых я сам только-что жестоко пострадал,— оказалась, в моем положении охранной парии, трудно достижимой (в то время, например, я, кроме прислуги Соколовых, вышеупоминавшейся Бицуриной, никаких ‘секретных’ сотрудников не знал). Но именно это неведение создавало, с другой стороны, иллюзию, что я уже знаю много, достаточно, что пора ‘действовать’,
Я решил спасти организацию. Непосредственным толчком к этому решению послужило, насколько я помню, свидание, которое имела Копылова с Бычковым, оно происходило поздно вечером в темноте широких скверов, окружающих храм Христа Спасителя, на берегу реки Москвы. Контраст предосторожностей, которыми было обставлено это свидание, с их очевидной бесплодностью, бил в глаза, являясь для меня новым примером детской беспомощности серьезных революционных деятелей в их борьбе с коварным врагом. Именно с Копыловой, наиболее деятельным, как мне казалось, членом группы, я решил вступить в сношения, чтобы предупредить об угрожавшей ей и ее товарищам: опасности.
Я боялся, что около Копыловой есть какой-нибудь провокатор и потому решил обратиться ю ее подруге, Вере Константиновне Львовой, которая жила тогда неподалеку от Соколовых, близ Каретного Ряда. Я написал письмо, в ‘котором приглашал Копылову явиться в Красноворотский сквер на свидание ‘по крайне важному для нее делу’. Время для свидания я назначил 11 ч. вечера, потому что к этому часу филеры покидали своих наблюдаемых и собирались в охранку для доклада начальству. Письмо я дослал с работницей Марфушей (подругой моей хорошей знаковой, С. Я. Харлап), на честность и верность которой я вполне полагался. Мое послание было передано Львовой.
С тревогой и опаской бродил я в условленное время кругом небольшого скверика, выглядывая, нет ли, слежки и не появится ли высокая, прямая фигура Александры Дмитриевны. Ожидания были напрасны — никто не ппришел…
И я до сего времени не знаю, почему именно никто не явился на свидание.
Возможно, что Копылову напугало слишком позднее время и глухое место встречи. Но более вероятно, что письмо мое было принято за проделку самой охранки, тем более, что перед этим разыгрался скандал с Зенченко, мною уже рассказанный…
Я ожидал, что история о письмом вделается известной Бердяеву и вызовет переполох.
Опасения не оправдались: моя первая попытка войти в контакт с революционерами осталась охране неизвестной…
Вскоре после этого последовала ‘ликвидация’ и ‘Самоуправление’ кончило свои дни.
Ссылаясь на болезнь (ревматизм и пр.), я стал добиваться, чтобы меня взяли из наблюдательного состава. Я был назначен для письменных занятий в канцелярию охранного отделения.
Передо мною открылись новые горизонты, иные перспективы…

ГЛАВА III

Провокатор И. В. Беневольский: арест нелегальных С. Иванова и И. Цыценко, ярославская и саратовская группы народовольцев.— Цинкография Ерофеева.— Пропагаторский кружок Бородзича и Каптера.— Донос П. Савельева.— Дело В. Курнатовского.— Литография Харитонова.— Дело С. Жевайкина.— Панихида по Н. Г. Чернышевском.— ‘Кружок’ Л. Меньшикова и официальные ‘летописцы’

ПРОВОКАТОР И. В. БЕНЕВОЛЬСКИЙ

Чтобы покончить с эпохой 80-х годов, я должен упомянуть, хотя бы и в ущерб строгой хронологии, о целом ряде менее крупных дел, имеющих отношение к жизни московских революционных кружков того времени.
Как я писал в главе первой, разложение народовольчества сопровождалось значительным ростом случаев товарищеской измены и, на-ряду с этим, пышным расцветом провокаторских махинаций охраны. Перед нами уже прошел ряд печальных героев этого политического безвременья: Дегаев, Обольянинов, Тееелкин, Зубатов и другие. К этой фаланге предателей следует прибавить еще одно, не менее славное, но мало известно имя Беневольского, которой работал хотя недолго, но вреда причинил немало1).
Разводной почтовый чиновник. Иван Васильевич Беневольский начал свою шпионскую карьеру в 1885 году, когда по делу задержанного с гектографом Стефанова был обыскан судейский чиновник П. Е. Скворцов, у последнего нашли телеграмму от Петра Myханова2), жившего нелегально, адресованную на имя Беневольского, приглашенный в охранку ‘на чашку чаю’, почтовый чиновник, нечаянно лопавший в неприятную ‘историю’, сразу дошел навстречу предложениям Бердяева, который и принял его в числа секретных сотрудников под псевдонимом ‘Базарова’.
Чуть ли не первой жертвой Беневольского был народоволец С. Иванов 3), о которым его познакомил П. Муханов еще в ноябре 1884 года, когда они, при участии В. Морозова и Ф. Крылова, жившего! под именем Воскресенского, обсуждали в квартире А. Кондратова план захвата казенной почты, вопрос этот не был решен тогда в виду от’езда Иванова за границу, когда последний вернулся, зимой 1885 года, в Москву, проект экспроприации снова доставили на очередь, но и на этот раз было постановлено сначала организоваться, что, вероятно, более отвечало розыскным видам Бердяева и его креатуры. По рекомендации Беневольского Иванов собирался поехать в Саратов, чтобы завязать сношения с кружком Александровского и Григорова, но решил отправиться сначала в Петербург, здесь он и был задержан 18 января 1886 года.
При аресте Иванова были отобраны шифрованные записи, в числе которых оказался один адрес: ‘Екаторинослав. Сол. Хейфицу’, последний на допросе показал, что получал письма для учителя своих детей Полякова,, у этого учителя задержали молодого человека, который пытался стрелять, то был Б. Оржих4), игравший большую роль в южных народовольческих кружках.

ЯРОСЛАВСКИЙ и САРАТОВСКИЙ КРУЖКИ

Благодаря предательству, Беневольского5) был выяснен состав ярославской революционной группы, к деятельнейшим членам которой принадлежали: П. Муханов, А. Гедеошвский, П. Соколов, А. Чумаевский и друг. В связи с этим делом был арестован 15 июня 1886 г. в Москве нелегальный И. Цыценко, который подлежал высылке в Западную Сибирь, но скрылся и проживал некоторое время в Ярославле.
Независимо от агентурного ‘освещения’, которым Беневольский помогал розыскам охр. отд., он был использован еще в качестве свидетеля в дознаниях, которые возникли потом при жандармском управлении. Беневольский дал очень пространные показания об Александре Орлове, который его познакомил с Н. Богоразом к от которого он получил нелегальные издания (огвез их потом в Саратов), он оговорил невесту Орлова В. Городнянскую и его знакомую О. Панову, которая, по его словам, поместила у своих знакомых сундук ‘с преступными вещами’ (он хранился в квартире генерала Самсонова, о чем заявил полиции его сын, в нем оказалось более пуда типографского шрифта).
Как образчик шпионского усердия Беневольского, можно привести его повествование (‘Обзор’ XII, страница 95—96) о том, как он ездил в Саратов — несомненно для разведок по поручению Бердяева,. По прибытии в упомянутый город (в 1885 году), Беневольский увиделся с Н. Григоровым и А. Александровским, которые считались ‘самыми авторитетными членами’ местного революционного кружка, он им рассказал о затеваемом предприятии по ограблению почты, на что те заявили ему, ‘что дела в Саратове идут очень хорошо и финансы кружка, позволили принять участие в таком предприятии, как освобождение из тюрьмы Новицкого, при чем Александровский купил для него шляпу в магазине Блюм. Кроме того, Григоров объяснил, что за последнее время, с приездом в Саратов ‘Марьи Николаевны’, известной в партии ‘Народной Воли’ под названием ‘Генеральши’, дела изменились к худшему, ибо между мужем ‘Генеральши’, ‘Сахар Сахаровичем’, и членом кружка Коробковым вышло пререкание из-за бесполезной траты кружковых денег на платья для ‘Марьи Николаевны’, вследствие чего ‘Сахар Сахарович’ настаивал на исключении Коробкова из кружка, но так как многие из членов (Григоров, Александровский, Севастьянов, Попов и Лоднев) были против этого, то произошел разлад и отношения обострились настолько, что ‘Марья Николаевна’ и ее муж выехали из Саратова 6). Для ознакомления Беневольского с кружком была созвана у Александровского сходка, на которой, но привезенному из Москвы подписному листу, в честь 25-летнего юбилея эмигранта Лаврова. была собрана для отправления в Париж некоторая сумма денег’…
‘В декабре следующего года, Бенавольский снова приехал в Саратов с поручением узнать, не пожелают ли саратовцы принять в свой кружок ‘Николая Ивановича’ (Н. Богораза), и передал Александровскому часть привезенных революционных изданий. На другой день приезда Беневольского состоялась многолюдная сходка в квартире Владимира Мокринского, в которой, кроме хозяина, принимали участие Беневольский, Александровский, Севастьянов, Попов, Россов, А. Иванов и Соловьев. Присутствующие из’явили согласие на предложение Беневольского принять ‘Николая Ивановича’ в свой кружок и обещали оказать в будущем ‘нелегальному’ и его группе помощь типографией и деньгами. Для сношений в Москве А. Иванов указал Беневольскому своих хороших знакомых Муромцева и Ювентина Владимирского, через которых и предложил доставлять в Саратов революционные издания. По окончании сходки Беневольский передай Севастьянову остальные привезенные из Москвы преступные брошюры. При от’езде Беневольского из Саратова Александровский условился переписываться с ним через воспитателя Григория Алонзова, с которым Александровский состоял в приятельских отношениях’…
‘Одновременно с возбуждением вторичного дознания о ‘саратовском революционном кружке’, согласно указаниям Беневольского, 9 апреля 1887 года был случайно найден во дворе дома мещанина Россова, по Малой Сергиевской улице, зарытый в землю жестяной ящик с революционными изданиями, карточками государственных преступников и принадлежностями гектографа. Обыском, произведенным у Григарова, обнаружены различные революционные издания,, оказавшиеся тождественными с найденными у Россова и переданными Беиевольским Александровскому и Севастьянову’…
Я привел столь пространные цитаты в виду того, что в простодушном рассказе жандармского летописца вырисовывается целая бытовая картинка.
Шустрый ‘сотрудник’ московской охранки едет в Саратов в виде какого-то генерал-инспектора, для столичного гостя наивные провинциалы созывают собрание, ловкий агент устраивает смотр кружку и, положив в свой карман собранные пролетарские гроши, едет с докладом но начальству. Второй визит носит еще более провокаторский характер: агент привозит с собой ‘преступные издания’, раздает нелегальщину ‘товарищам’, у которых затем жандармы отбирают ее в качестве ‘поличного’.
Несмотря, однако, на все проделки Беневольског7о, ‘пропечатан’ он не был, и только в списке шпионов, отобранном у Л. Родионова (не опубликован), его имя значилось с отметкой: ‘подозрителен’.
Интересная деталь: Беневольский хлопотал о приеме в саратовский кружок нелегального Богораза, хорошо зная, что последний в это, время уже сидел в Бутырской тюрьме.
Производившие дознание по этому делу, повидимому, не знали настоящей роли Беневольского, последний прошел всю формальную процедуру и по ‘высочайшему повелению’ от 25 ноября 1887 года был отдан под гласный надзор полиции ‘в местности по усмотрению министра внутренних дел’ (тогда как другие — Муханов, Скворцов, например,— пошли в Восточную Сибирь), Через два года после этого Беневольский уже фигурировал в качестве помощника делопроизводителя московского охранного отдаления…
Саратовцам вообще тогда не везло. В мае 1886 г. в Москве, у пьяного студента Александра Ляпина при личном осмотре было найдено письмо конспиративного содержания от Л. Шейдаковой к ‘князю’ (петровцу П. Аргутинокому Долгорукову) и Вильгельму Русс. привезенное из Саратова студентом Тумановым. Во время обыска у Шейдаковых был задержан В. Симонов, у которого нашли письмо того же Аргутинсгого, сообщавшего, между прочим, рецепт секретных чернил и способ приготовления валика для гектографа. К возникшему по сему поводу дознанию привлекли еще В. Яковлеву и В. Кожевникову.

ЦИНКОГРАФИЯ ЕРОФЕЕВА. ПРОПАГАТОРСКИЙ КРУЖОК

Новые течения революционной мысли, которые принесла с собой вторая половина восьмидесятых годов, начинали пробивать себе дорогу. Социал-демократическая идеология стала завоевывать свои первые позиции. На-ряду с лозунгом борьбы за политическую (свободу выдвинулась задача пропаганды социалистических идей, которой передовая интеллигенция начала уделять все больше внимание и сил, появилась и соответствующая нелегальная литература.
Еще в 1884 году были, отгектографированы, как я упоминал уже, членами общестуденческого ‘Союзам, ‘Программа, рабочих’ Лассаля, ‘Что такое заработная плата’, тогда же была отлитографирована брошюра ‘Капитал’ Маркса, в изложении Де-Виля.
4 мая 1885 года была захвачена у студ. П. акад. А. Ерофеева цинкография с оттисками ‘Манифеста Коммунистической партии’, одновременно был обнаружен рабочий кружок (В. Данилов, П. Степанов, В. Ершов), во главе которого стоял С. Терешенков 7).
В том же году в Москве возник кружок, поставивший себе целью ‘пропаганду среди рабочего люда’, к этой группе принадлежали: Н. Власов, К. Матусевич, И. Лебедь, А. Перелешин, Оскар Керст, Дмитрий Надир, а также Аполлинарий Бородзич и кр-н И. Соколов, которые раздавали нелегальные издания, среди рабочих, при чем Бородзич называл себя ‘Павлом Петровичем’. При ликвидации кружка у С. Калгера, в подиольи, обнаружили склад нелегальщины, в том числе ‘Манифест Коммунистической партии’ и ‘Программу социал-демократической группы’, а у Бородзича нашли рукопись ‘Введение в историю и политическую экономию’. В отобранной переписке имелись указания на существование таких же кружков в городах Перми, Кременчуге, Полтаве и Тифлисе 8).

ДОНОС П. САВЕЛЬЕВА

Другое дело о пропаганде среди московских рабочих возникло вследствие доноса. В. январе 1888 г. в московское охранное отд. явился прибывший из Петербурга слесарь Петр Алексеев Савельев и подал ‘заявление’ о преступной деятельности разных лиц, которое Бердяев препроводил в дел. пол., последний 12-го февраля ответил: ‘признавал неудобным передавать подлинное заявление Савельева в жандармское управление, целесообразнее реализовать это показание путем допроса, Савельева в московском губернском жандармском управлении’.
Сущность ‘показания’, данного Савельевым жандармам, сводится к следующему:
‘В Москве ведется деятельная пропаганда революционных идей среди фабричного рабочего населения, которой руководит кружок интеллигентных людей, к числу коих принадлежали присяжные поверенные Оленин и Родионов, частный поверенный Александр Лебедев, купеческий сын Петр Богомолов и несколько других лиц. Организация дела заключалась в учреждении в разных местах города, преимущественно посещаемых фабричным людом, книжных лавочек, в которых, на ряду с дешевыми народными изданиями, раздавались рабочим для прочтения безвозмездно революционные издания, устная пропаганда через избранных, близко стоящих к рабочим людей, устройство кружков на отдельных фабриках, представители которых имели сношения с руководителями, периодические сходки для денежных сборов и об’яснения в социалистическом духе евангелия служили также способами преступной деятельности означенного кружка.
‘Из числа лиц, имевших сношения с руководителями, выделялись: письмоводитель Оленина, мещанин Василий Яковлев, крестьяне Степан Васильев и братья Яков и Степан Изотовы. Яковлев и Степан Изотов жили в одном номере в гостинице ‘Неаполь’, близ Николаевского и Рязанского вокзалов, и у них хранились брошюры, за которыми приходили как рабочие, так и учащаяся молодежь. Васильев жил в той же гостинице и заведывал книгоношами, при чем на обязанности его лежало, главным образом, устройство бесед для толкования евангелия в социалистическом духе. Следующими агентами были представители кружков на отдельных фабриках, на обязанности которых лежала вербовка новых членов среди товарищей по работе. Наиболее ревностными деятелями на этом поприще являлись: весовщик фабрики Костанжогло Василий Колонистов, бывший вместе с тем кассиром объединенных кружков, рабочий фабрики Малышева Николай Емельянов, бредовщик на фабрике Маркина Семен Исаев (по прозвищу Чурусов), рабочий фабрики Глеснера Борис Петров Барский, слесарь фабрики Зелига Василий Филев и др.
Помимо названных лиц, в делах кружошв принимали участие сбором пожертвований и распространением революционных изданий другие личности, не принадлежавшие к рабочей среде, как, например, счетовод управления Курской жел. дор. Иван Корольков, несколько студентов Петровской академии, книжный торговец, вяземский мещанин Николай Плотников из др.
Кружки оказывали материальную помощь как рабочим, уволенным с фабрик, так и политическим ссыльным. Деятельность этой организации должна была распространяться и на другие города: через рабочего Василия Елисеева и самого Савельева предполагалось завести связи в Петербурге с рабочими Иваном Сихвонен, Иваном Андреевым и др., для чего Савельев и Елисеев ездили в Петербург, Плотников был послан торговать книгами в Орехово-Зуево’.
На допросе, в порядке 1035 ст. Уст. Угол. Суд. на возбужденном по сему поводу дознании в московском губернск. жанд. управлении, Савельев подтвердил сделанные им указания и назвал большинство членов рабочих кружков, у которых и были произведены обыски. При этом у мещанина М. Митрофанова (известного в кружке под именем Михаила Маркича) обнаружены: стихотворения революционного и богохульного содержания, воззвание, составленное Митрофановым несколько лет тому назад об оказании помощи политическим ссыльным, несколько рукописей революционного содержания, рукопись ‘Фактическая религия’ и разная перепита но делу религиозной пропаганды, у С. Васильева найдена рукописная тетрадь социалистического содержания, а у Королькова — переписка с лицами, называющимися его ‘учениками’ (‘Обзор’ XIII, стр. 15—16).
Кроме упомянутых лиц, в ночь на 18 июня 1888 г., по оговору того же Савельева, были обысканы безрезультатно упомянутые выше: букинист Н. И. Плотников, С. Васильев, И. Корольков, Я. Щитов, Н. Емельянов, В. Филев, а также А. Сутинен, Б. Петров, А. Федоров, В. Александров, П. Григорьев, Богомолов и Б. Д. Синяев.
Впоследствии к дознанию по этому делу были привлечены еще: слесарь К. С. Лилейкин, книгоноша С. Н. Чернышев 9) и б. студент Д. А. Тихонравов.
По собственному признанию жандармов, дело это не имело того серьезного значения, которое придавал ему сам доносчик Савельев 10), ‘так как характер пропаганды был преимущественно религиозный, и лишь участие в деле нескольких лиц сомнительной политической благонадежности, желавших, очевидно, воспользоваться пригодной средой для преступной пропаганды, дает делу революционную окраску’.

ДЕЛО В. КУРНАТОВСКОГО

Из других дел, возникших в конце 80-х годов, я должен отметить еще следующие.
В феврале 1889 года департамент полиции предложил московскому охранному отделению подчинить особому негласному наблюдению Виктора Константиновича Курнатовского, который был замечен ‘в близких сношениях с осужденными по делу 1 марта 1887 г., бывшими студентами Канчером и Горкуном, а также с арестованным в мае того же года по обвинению в составлении преступных прокламаций сыном чиновника, Николаем Евстифеевым’. Исключенный из Петербургского университета, (Курнатовский переехал в Ригу, где осенью 1887 же года ‘успел организовать кружок учащейся молодежи, преследовавший противоправительственные цели’. Поступив в 1888 году в Московский университет, Курнатовский занялся сбором пожертвований в пользу ссыльных, при чем имел все время сношения со всеми единомышленниками, в особенности со студентом Лесного института Чешихиным’ (‘Обзор’ XIV, страница 56).
Наблюдение за Курнатовским длилось около месяца и выяснило ближайший круг его знакомства, 21 марта 1888 года он был, по распоряжению департамента полиции, арестован, при чем у него были найдены химические препараты (кислоты) и лабораторная посуда. Одновременно были обысканы и задержаны: студенты университета — Федор Липкин 11) (взята брошюра ‘Процесс 21-го’), Павел Крафт 12) (отобрана рукопись ‘Социальная революция и задачи нравственности’) и Александр Гуковский, живший вместе с Софьей Кондорскюй (впоследствии — его жена), у последних обнаружено значительное количество нелегальщины, в том числе ‘Наши разногласия’, ‘Устав международного товарищества рабочих’ и гектографированные брошюры ‘Социальная революция’, ‘Политический террор в России’ и ‘Сборник писем’ (1. из Одессы, 2. из Петропавловской крепости и 3. ‘от мертвых к живым’).
Из рукописей, отобранных у Гуковского, некоторые заслуживают быть отмеченными. Одна из них представляла проект устава общества, которое ставило себе целью ‘поднять уровень умственного развития в народе и развить в его среде общественное самосознание путем посылки книг, газет и журналов в школы, библиотеки и вообще в провинцию’. Другой манускрипт содержал рассуждения на тему о необходимости об’единения всего русского студенчества в целях пропаганды через посредство землячеств. В третьей рукописи разрабатывался план пропаганды путем участия в деятельности земств, сельскохозяйственных обществ и т. п. учреждений.
Последний из документов, несмотря на свою полукультурническую программу, интересен нотками, которые звучат в его вступительных строках.
‘Нас в университетах около 12.600, неужели мы, ‘соль русской земли’, но можем дружным натиском что-нибудь сделать, ожидать реформы от Толстых, Катковых было бы крайне смешно: реформу должны произвести мы, соединясь с рабочим людом. Будущее земли русской принадлежит не дворянам, не купцам, не мещанам, оно принадлежит рабочему классу, соединенному с представителями науки и искусства, под эгидой демократической свободы’…
Внимание д-та пол. на деятельность Курнатовского было обращено вследствие перлюстрационных данных (вероятно, письма его к Чешихину), в марте, папример, департамент сообщил московскому охранному отделению: Курнатовский ‘посещает какую-то женщину ‘Ал. Гр.’, живущую в местности, где он дает урок’. Бердяев разрешает эту перлюстрационную шараду: речь идет об А. Гр. Самойловой, у которой наблюдаемый бывает…
Дело было разрешено ‘в. п.’ от 7/III—90 г. Курчатовский 13) был отдан под гл. надз. пол., в Архангельской губернии, А. Гуковский получил 1 1/2 года тюремн. заключения и 3 г. ссылки в Вост. Сибирь, Крафт — 1 1/2 г., Липкин — 6 м., Коидорская — 4 м. т. з.

ЛИТОГРАФИЯ ХАРИТОНОВА

В 1889 году возникло еще одно ‘издательское дело’, на которое предусмотрительно указала агентура московской охранки, было установлено наблюдение за студентом Гурием Ивановичем Волынцевым и С. Н. Болотниковым, жившими вместе, 24-го апреля их арестовали, по обыску у них нашли около 100 экземпляров брошюры ‘Сущность социализма’ Шефле, 9 листов этого издания обнаружили еще в литографии А. Харитонова, которого тоже задержали. Волынцов и Болотников дали откровенные показания, объяснив, что издание было предпринято земляческим кружком рязанцев и что взялись они за это дело ради заработка, ни одного экземпляра, этой брошюры они не продали. Волынцев и Болотников были отданы под надзор учебного начальства (последний из них в феврале 1892 г. умер).

ДЕЛО С. ЖЕВАЙКИНА

Конец десятилетия ознаменовался большим оживлением кружковой жизни в среде учащейся молодежи, накоплялось то повышенное настроение, которое потом нашло себе выход в так-называемых студенческих ‘беспорядка’.
Весной 1889 года появилась первая ласточка — гектографированная прокламация ‘от провинциального кружка ко всем честным русским людям’, возвещавшая о пробуждении студенческих масс, являвшихся в те времена и долгое время спустя авангардом поступательного движения.
Один экземпляр упомянутого воззвания был послан из Москвы в ‘Астраханский Справочный Листок’ и вызвал официальную переписку. На запрос жанд. управления по этому поводу, охр. отдел, ответило, что рассылкой: этих листков занимается, вероятно, С. Жевайкин, который во время студенческих волнений в 1887 г. отгектографировал написанное им воззвание к молодежи по поводу циркуляра министра народного просвещения (сведения С. Виноградова). 28-го апреля Жевайкин был обыскан, но ничего предосудительного у него не нашли.

ПАНИХИДА ПО Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМ

Осенью 1889 года боевое настроение молодежи уже успело заявить ю себе попыткой демонстрации. 19-го октября днем московское охранное отделение получило агентурные сведения о том, что в церкви Дмитрия Солунского (на углу Тверской и площади Страстного монастыря), так сказать под носом у обер-полицеймейстера, должна состояться панихида по Н. Г. Чернышевском. На место действия немедленно были командированы полицейские чины, а помощник Бердяева, ротмистр Бутович, поехал к инспектору студентов университета с требованием командировать, в помощь полиции, для опознания манифестантов, пять человек педелей (пуделей, как шутя называли этих соглядатаев), однако, Добров нашел в себе достаточно мужества, чтобы не удовлетворить этого требования. В это время у памятника Пушкину собралась уже значительная толпа, на просьбу отслужить панихиду священник церкви ответил, что должен предварительно спросить разрешение у начальника полиции, ‘обер’, опасаясь осложнений, разрешил, и богослужение, при участии студенческого хора, было совершено. Толпа этим не удовлетворилась (дело было, разумеется, не в церковной церемонии, являвшейся лишь способом выражения протеста), немногочисленная (человек 300), но оживленная группа демонстрантов направилась по Тверскому бульвару на Никитскую улицу и стала требовать, чтобы была отслужена панихида в университетской церкви, учебное начальство, оказавшееся менее уступчивым, чем полицейское, в разрешении открыть церковь отказало, и толпа постепенно разошлась.
Демонстрация по Чернышевском имела некоторые косвенные последствия: 52 человека, участвовавши’ в шествии, попали на замечание охраны, а профессору Тимирязеву, согласившемуся по просьбе студентов не читать в этот день лекций, был сделан выговор.
С другой стороны, представители радикальной части студенчества, сибиряки Иннокентий Одуевский и Иван Сапожников, игравшие тогда большую инициативную роль, составили по поводу некролога, помещенного о Чернышевском, в No 288 профессорской газеты ‘Русские Ведомости’, протест, энергичные выражения которого стоят того, чтобы их привести здесь.
‘Мы привыкли видеть, заявляло студенчество, ‘Русские Ведомости’ в число немногих честных органов, не загрязнивших печатного слова постыдной изменой тре^ бованиям совести и долга… Мы знаем, что при настоящих условиях компромиссы и ‘скромная умеренность’ неизбежны, но нельзя переходить границы, где осторожность переходит в трусость. Эти элементарные требования ‘Русские Ведомости’ нарушили по поводу смерти человека, жизнь которого’ стала страдальческой потому, что он писал и говорил только правду… Лишь забывая лучшие традиции, можно называть правду и честь ‘заблуждениями’, многолетние страдания за них ‘искуплением’, а замену каторги безнадежным коротанием разбитой жизни — ‘милостию’…
В конце 1889 года имел место с’езд представителей революционных и студенческих организаций, результатом с’езда было появление на сцене Центрального Бюро, которое и взяло на себя руководящую роль. Но об этом в следующей главе.

КРУЖОК Л. МЕНЬЩИКОВА

В заключение я должен сказать кое-что об одном кружке того времени, о котором я узнал из одной весьма редкой книги, изданной в 1890 году на французском языке (в количестве 100 экземпляров) под заглавием: ‘Chronique du mouvement socialiste en Russie’ министерством внутренних дел. На странице 642 этой ‘Хроники’ я прочитал следующее: ‘Les perquisitions provoques par arrestation de Bogoraz firent tomber la police sur la piste d’un nouveau cercle Moscou, dirig par Leonide Menchikoff…’
Так как речь в данном случае идет обо мне, то я считаю нужным сделать, в качестве свидетеля событий, к этому утверждению официального хроникера некоторые поправки, а именно: обыскан я был, как это видно из моего рассказа в главе I, вовсе не ‘вследствие треста Богораза’, а по доносу, прежде всего, Зубатова, во-вторых, никакого кружка, которым я ‘руководил’, в действительности, не существовало, так как ‘троицу’ (я, Вольский, Иевлев), собиравшуюся изредка у В. Денисова, кружком назвать можно лишь по недоразумению, а руководить ею я не мог, так как в этой компании был самый младший и ‘зеленый’.
Интересно, что в другой официальной летописи версия возникновения моего ‘дела’ совершенно иная.
‘В связи с разъяснениями Беневольского, говорится в ‘Обзоре’ XII, в феврале (1887 г.) был произведен: обыск у бывшего ученика Александровского училища Исаака Полееша и у учеников Строгановского училища Леонида Меньщикова и Евгения Баранова’ (стр. 47).
Но и здесь нет истины: ни я, ни вышеупомянутые товарищи мои о Беневольском понятия не имели, да и он не знал нас, жандармы были просто введены в заблуждение охранным отделением, которое, не желая обнаруживать действительного предателя — Зубатова, приписало наш арест ‘раз’яснениям’ Беневольского.
Я упомянул о своем ‘дело’ не потому, что придало ему значение, а затем, чтобы показать на нем, как осторожно следует пользоваться официальными летописями. Несомненно, такие документы, как ‘Обзоры’ и ‘Ведомости’ или ‘Хроника’, заключают в себе богатейший фактический материал (даты, имена и: пр.) Но не надо забывать, во-первых, что составители этих хроник впадали иногда в невольные ошибки, так как не знали всех секретов охраны. Во-вторых, жандармы, производившие дознания, результаты: которых служили основным материалом для составления ‘Обзоров’ и ‘Ведомостей’, нередко сами находились в заблуждении, так как соратники их — охранники, в случаях, когда им нужно было спрятать агентурные ‘хвосты’, сообщали следствию или неполные, или заведомо ложные сведения.
С другой стороны, слишком вольное обращение с фактами, наклонность к необоснованным заключениям — слабости, одинаково свойственные как жандармам, так и охранникам — являлись иногда причиною того, что в ‘Обзоры’ и ‘Ведомости’ попадали данные и неточные, и недостоверные. Наконец, официальные летописцы извращали факты иногда просто по небрежности, в силу невнимательного отношения к материалам, которыми они оперировали.
Нельзя не пожелать, поэтому, чтобы ‘Обзоры’ и ‘Ведомости’ 14) дознаний поскорее сделались доступными широкой публике, чтобы они были перепечатаны, хота бы только с некоторыми комментариями, в самом ближайшем будущем, пока еще живы многие из тех, чье имя затронуто в этих анналах, чтобы современники революционных событий и деятелей, фигурировавших в них, могли сделать необходимые поправки и раз’яснения, без чего такие материалы теряюг значительную долю своей исторической ценности.

ГЛАВА IV

‘Центральное Бюро’ и студенческие беспорядки 1890-го года.— Гектограф В. Черняева, кружок П. Аносова, В. Каратыгина, О. Балакиревой и др.— Пропаганда А. Синицына.— Шелгуновская демонстрация.— Пощечина д-ру Розанову.— ‘Сибиряки’.— ‘Kolo’, ‘украинофилы’ и литография Зворыкиной

‘ЦЕНТРАЛЬНОЕ БЮРО’

Как я уже упомянул, весной 1889 года состоятся с’езд представителей революционных и земляческих кружков, сведения о котором поступили в моск. охр. отделение post factum 1) в виду того, что, как докладывал Бердяев своему начальству, секретный сотрудник во время с’езда ‘был на родине’. Возможно, что охрана, просто с’езд этот, на котором зародилось ‘Центральною Бюро’, прозевала, не имея в соответствующей, среде необходимого осведомителя. По свидетельству самого начальника охранного отделения (донесение его департаменту полиции за No 40/10, январь, 1891 г.), ‘дело до обнаружению ‘Biojjo’ принадлежит сотруднице Пирровой’, а последняя сотрудницей охраны сделалась лишь в конце 1889 года2).
Учащаяся молодежь, являвшаяся барометром общественного настроения, уже с зимы 1889 года обнаруживала, что реакционная летаргия приходит к концу. Движение, начавшееся на почве борьбы за сохранение старого ‘либерального’ академического устава, по существу своему являлось более широким к носило, по казенной терминологии, явно ‘антиправительственный характер’.
С некоторой натяжкой, но не расходясь далеко с истиной, московское охр. отд. доказывало департаменту полиции, что организаторы ‘Центрального Бюро’ преследуют политические задачи. В донесении от 17 января 1890 г. Бердяев. писал, например: учредители Бюро ‘предвидели, что, благодаря его мирным целям, к нему все земляческие кружки отнесутся сочувственно, а затем, установив сношения, можно будет весь благонадежный элемент понемногу устранить’ и таким образом, ‘устроить под мирным флагом прочную революционную организацию по всем большим городам, где имеются высшие учебные заведения’…
Само собой разумеется, что далеко не вся молодежь, участвовавшая в студенческом движении, сознательно следовала по этому пути и большинство ее, несомненно, поднималось, главным образом, во имя защиты академических интересов.
Под’ем духа, наметившийся в среде учащейся молодежи с самого начала девяностых годов, способствовал успеху студенческих организаций, которые затем, на протяжении десятка лет, непрерывно и преемственно, хотя и в различных формах, играли свою роль революционного бродила.
‘Центральное Бюро’, насчитывавшее к январю 1890 г. до 100 членов, объединило группы ‘петровцев’ (студентов сельскохозяйственной академии), во главе с П. Грациановым и А. Шамаховым, ‘донцов’, ‘сибиряков’ и ‘рязанцев’, а также кружки студентов университета В. Германовича, А. Второва, А. Александрова и П. Кашинского, представлявших радикальную публику.
Еще в декабре 1889 г. на сходках у М. Сопоцько был окончательно выработан список, ‘требований’ из И пунктов, для того времени довольна радикальных, при чем один из виднейших членов сибирского землячества, И. И. Сапожников, присутствовавший на этом собрании, горячо доказывал, что деятельность организации сделаются плодотворной лишь в том, случае, если члены ее будут ‘иметь развитыми и воспитанными основательно представления о своих обязательствах, как граждан’. Другие шли дальше, и А. Второв, например, открыто проповедывал на сходках необходимость ‘принять к руководству программу Исполнительного Комитета Н. В.’…
В целях агитации левое крыло ‘Центрального Бюро’, забравшее силу, выпустило несколько изданий. В конце января появились литографированные листки под заглавием ‘Кара’, с описанием драмы, разыгравшейся в ноябре 1889 г. в карийской каторжной тюрьме по случаю смерти Н. Сигиды, наказанной плетьми по распоряжению ген.-губ. Корфа (сведения об этой истории привезла бывшая проездом в Москве жена ссыльного Р. Гаусман). По тому же поводу было отгектографировано другое воззвание: ‘Новейшие подвиги сибирских палачей’. Кроме того, распространялось в рукописях ‘Завещание 3-х повешенных’ (предсмертные письма Гаусмана и других, казненных по делу Якутского протеста в 1889 г.). Кружком Кашинского был издан на гектографе листок ‘Об издании журнала ‘Революционный Союз’ (январь, 1890 г., с обозначением ‘СПБ’, для конспирации), после которого появился другой, под заглавием: ‘Роль массовых протестов в революционной борьбе — письмо к русской протестующей интеллигенции’ — издание кружка сочувствующих идее ‘Революционного Союза’ (февраль, 1890 г.). Около того же времени появились оттиснутые на гектографе, тоже! в Москве, брошюры: ‘История революционного движения’ (вероятно, Туна), рукопись которой была прислана из Лондона, и ‘Голос Студенчества’, No 1.
Назревавшее боевое настроение студенчества искало выхода. На сходках, происходивших 12-го и 20-го января (1890 г.) у сибиряка И. Одуевского, был уже поставлен на очередь вопрос об оказании помощи студентам Новороссийского университета, исключенным за происходивщие у них беспорядки, сходка решила, однако, обождать более благоприятных обстоятельств.
Моск. охр. отд., в предвидении событий, уже давно приготовилось к наступательным действиям, но в Петербурге тогда царил оптимизм, и на соответствующий запрос обер-полицеймейстера д. п. совершенно неожиданно дал обескураживающий ответ (отношение о г 1-го февраля за No 457): ‘Ликвидация ‘Центрального Бюро’ может состояться лишь в том случае, если будет фактически сказано, что оно носит политический характер и что деятельность его направлена к чисто революционным целям’…
События не заставили себя долго ждать. Застрельщиками явились ‘петровцы’, за которыми недаром установилась прочная репутация ‘неблагонадежных элементов’.
Как и вся учащаяся молодежь высших учебных заведений, студенты Петровской сельскохозяйственной академии были недовольны академическим уставом, введенным с 1-го января 1890 года. Волнения среди ‘петровцев’ по этому поводу начались вслед за введением новых правил. 13-го февраля происходила в здании нового общежития сходка, на которую студенты вызвали инспектора Бекаревича и рекомендовали ему не вмешиваться с излишней строгостью в распорядок студенческой жизни. В качестве протеста против запрещения допускать в общежитие женщин, ‘петровцы’ устроили 19-го февраля (в память освобождения крестьян) собрание, на котором из 150 участников одна треть была женского пола. 24-го и 25-го сходки повторились. 30 февраля была составлена петиция, министру государственных имуществ за 124 подписями об уничтожении единоличной власти директора и смещении Юнге, занимавшего эту должность. 3-го марта состоялось новое собрание в аудитории, на которое явился директор, но его почти выгнали. Юнге обратился за помощью ‘к властям предержащим’, и 5-го марта] 159 петровцев были арестованы и заключены в знаменитую Бутырскую тюрьму.
Хотя московский обер-долицеймейстер воспретил газетам помещать сведения о начавшихся ‘беспорядках’, но это не помешало движению перекинуться (и в самую Москву. Еще 28-го февраля на собрании, происходившем у Л. Эдемской, в котором, между прочим, принимали участие представители сибиряков А. Аргунов и А. Челик, обсуждалась программа действий на случай возникновения ‘беспорядков’. 4-го марта, на следующий день после ареста ‘петровцев’, у Одуевского состоялась сходка, которая решила созвать членов ‘Ц. Бюро’, последние собрались там же 6-го числа и решили поддержать товарищей, с этой целью студент Ростовцев был командирован для агитации в университетские города, одновременно были выпущены гектографированные воззвания: ‘Студентам Московского университета. Несколько слов о событиях в Петровской академии’, ‘К товарищам’ и ‘К русскому обществу’, ‘с изложенном студенческих требований, в список которых вошли 5 параграфов из ‘хартии’, выработанной еще на сходке у Сопо’цько (остальные, более политического характера, по тактическим {соображениям опубликованы не были).
7-го марта началось активное выступление: в 2 часа дня в университетском дворе собралось более тысячи студентов, часть из них загнали в манеж, переписали и 387 человек отправили в ‘Бутырки’. 9-го числа сходка повторилась — задержали еще 75 протестантов. 10-го марта группа студентов явилась требовать освобождения товарищей,— снова арестовали 65 человек. В последующие дни 203 участника демонстраций (из них 6 ‘разночинцев’) были высланы на родину… ‘Беспорядки’, протекавшие без всяких эксцессов, мирно, можно сказать — в полном порядке, были прекращены…
Начальство было довольно. Генерал-губернатор Долгоруков сообщил ‘обер-полицеймейстеру Юрковскому копию депеши, полученной им от министра народного просвещения Делянова: ‘душевно благодарю ваше сиятельство за спасительные для блага университета распоряжения’…
Как политически близорука была, самодержавная бюрократия!..
Чего же требовали студенты? 1) Возвращения исключенных из университета одесских студентов, 2) восстановления устава 1863 года, 3) свободы, сходок и преподавания, 4) признания студенческих корпораций, 5) студенческого суда, 6) уменьшения платы за слушание лекций и уничтожения взносов в пользу профессоров,
7) отмены циркуляров об евреях и уничтожения процентных норм для принятия их б учебные заведения,
8) допущения к слушанию посторонних лиц, 9) отмены полицейских функций инспекции: студенты должны подлежать только университетскому суду…
Нельзя не признать, что перечисленные требования являлись более чем умеренными, ничего политического в них нет. И тем не менее студенческие ‘беспорядки’ имели свое революционное значение, свой исторический смысл, молодежь дерзнула пред’явить начальству ‘требования’ и открыто протестовать, когда эги требования не были удовлетворены,— этот факт был живым укором для общественной совести, в особенности для общества того времени, еще не очнувшегося от длительной реакционной спячки. В то же время это выступление студенчества являлось заразительным примером для масс, уже готовившихся вступить на путь сознательного отношения к окружающей действительности.
Но ‘беспорядки’ имели и другое, косвенно революционизирующое значение. С одной стороны, на примере студенчества было видно, чего можно ждать от правительственной власти, как царское правительство относится к интересам просвещения и науки. С другой стороны, учащаяся молодежь (по крайней мере наиболее активные элементы ее), оторванная от занятий, грубо выброшенная из культурных центров, обманутая в своих надеждах и озлобленная дикой расправой, появляясь ‘на родине’, во всех концах земли русской, несла с собой в глухую провинцию ‘воду живу’, сеяла в своих семьях и окружающих дух недовольства, пропагандировала местную ‘зелень’ и, одним словом, подготовляла почву для революционных всходов… Будь министр Делянов несколько дальновиднее, он мог бы поблагодарить московскую администрацию за распоряжения не только на благо университета, но и на благо… революции.
Во всяком случае студенческие ‘беспорядки’ 90-го года — первый широкий массовый протест, после политического лихолетья восьмидесятых годов — имеют право занять свое место в истории русского освободительного движения.
Управившись с ‘беспорядками’, моек. охр. отд. пожелало свести окончательно свои счеты с ‘Центральным Бюро’. Заявляя в отношении от 11-го апреля 1890 г., что ‘предположения агентуры относительно соединения всех революционных кружков в Москве, при посредстве ‘Бюро’, в одну революционную группу вполне подтвердилось’, отделение настаивало перед департаментом полиции на возбуждении дознания по этому долу, но Петербург и на этот раз нашел нужным побудировать и на привлечение к дознанию всех членов ‘Бюро’ согласия не дал.
Это либеральничанье ‘департамента препон’ вовсе не находилось в зависимости от его желания встать на почву большей ‘закономерности’, причина антагонизма между центральным органом полиции и его московским филиалом заключалась в том, что столичная, администрация в своем отношении к манифестации студенчества проявила некоторую сепаратность и предприняла решительные действия, не спрашивая директив у Петербурга. Московский обер-полицеймейстер находил, что за порядок в первопрестольной отвечает перед генерал-губернатором он лично, и что студенческие волнения по только нарушают мирный ход академических занятий, но и угрожают сохранению общего спокойствия в столице.

ГЕКТОГРАФ В. ЧЕРНЯЕВА

В поисках ‘фактических доказательств’ того, что деятельность ‘Бюро’ носила ‘политический характер’, Бердяев, выждав, когда особая нервность и настороженность в кружках, вызванная мартовскими волнениями, улеглась, предпринял рекогносцировку. На этот раз начальник охраны бил наверняка, его агентура была осведомлена с хронометрической точностью: ему было известно, что член симбирского землячества, универсант В. Черняев, собирается гектографировать, чго он уже занялся печатанием, что он, наконец, оттиснул брошюру в 120 страниц ‘Письмо к царю’ (Марии Цебриковой)…
Но этого охране было недостаточно — ей хотелось одним ударом убить двух зайцев, она выждала, когда В. Черняев закончил работу и, набивши чемодан свежими брошюрами, переехал с ними на новую квартиру — к своему брату, не успел еще он отдохнуть (всю ночь не спал — готовил цветные обложки), как нагрянула полиция и забрала его вместе о лакомой добычей. В числе нелегальщины, взятой у Черцяевых, кроме ‘Письма к царю’, оказались еще переизданные на гектографе: ‘Воззвание парижских студентов по поводу Лионского юбилея’, 100 экз. ‘Крейцеровой сонаты’, литографированная ‘Исповедь’ Л. Толстого, рукописное воззвание харьковских и новороссийских студентов об одесских беспорядках и пр. Одновременно была захвачена и вторая жертва провокации — студент университета Николай Иванов, взявший с прежней квартиры Черняева гектографические принадлежности, которые у него и были отобраны вместе с револьвером и гект., бр-й ‘Голос Студенчества’ No 1-й.

КРУЖОК АНОСОВА и ДР.

В тот же день (24 апреля! 1890 г.) были арестованы: учительница О. Балакирева, квартира которой служила конспиративным целям (у нее в числе прочего отобрана статья Плеханова ‘О свободной торговле’ и только-что появившаяся в обращении брошюра ‘Церковь и государство’ Л. Толстого), А. Стрежнев и Н. Эрлексов (найден ‘Вестник Народной Воли’), П. Аносов и И. Каратыгин, рассылавший из Москвы преступные воззвания. В виду обнаружения при обысках у переименованных лиц ‘поличного’, дело о них было передано в жанд. управление.
К возникшему таким образом дознанию были привлечены еще, принадлежавшие к тому же кружку, В. Барыков, И. Мягков, К. Намитниченко, А. Карабинович, Л. Левицкая и А. Намитниченко, а также принимавшие участие в издании ‘преступных брошюр’ Е. Лыткина и уволенный из университета за участие в беспорядках II. Корвин-Круковский 3), последний являлся связующим звеном московского кружка с рязанским, в лице представительницы последнего, классной наставницы местной гимназии, Н. Марковой (в апреле 1890 года застрелилась, при чем в ее квартире были найдены компрометирующая переписка и революционные воззвания, одно из которых оказалось в конверте, адресованном бывшему ст. моск. ун. А. Ижевскому4).
В связи с делом О. Балакиревой и других, возникло дознание о конторщике Московско-Брестской жел. дор. А. Синицыне, который, под влиянием вышеупоминавшегося П. Аносова, завел связи в среде рабочих железнодорожных мастерских, а также привлек в свой кружок учеников комиссаровского училища Н. Семенова, училища живописи Ф. Дункерса и железнодорожного училища Л. Архангельского. Синицын снабжал членов своего кружка революционными брошюрами, читал рефераты, а затем оттиснул на гектографе ‘Письмо Белинского к Гоголю’ и ‘Крейцерову сонату’ Л. Толстого. По обыску у Синицына и Дункерса, помимо упомянутых брошюр, были найдены статьи по фабричному и рабочему вопросам и кружковая программа.

ШЕЛГУНОВСКАЯ ДЕМОНСТРАЦИЯ

Несмотря на значительные потери, которые испытали: кадры радикальной части московского студенчества в связи с ‘беспорядками’, настроение учащейся молодежи и в 1891 году продолжало быть повышенным. Внешним поводом к выявлению ‘антиправительственного’ настроения явилась смерть известного писателя Н. В. Шелгунова, на этот раз инициативу взяла на себя ‘Центральная Касса’ (союза землячеств, заменившая ‘Бюро’5).
14-го апреля состоялась сходка (организовали студенты университета С. К. Иванов, Н. Ложкин, К. Боголюбов и др.), на которой решено было почтить память Шелгунова панихидой, о чем и были вывешены об’явления в столовках и других местах. 15-го числа студенты ‘обратились о соответствующей просьбой к священнику церкви Ивана Богослова (которая расположена почти совсем напротив дома обер-полицеймейстора), но проведавшая об этом полиция распорядилась, чтобы в день, назначенный для панихиды, церковь была заперта.
16-го апреля на Тверском бульваре собралась толпа молодежи человек в 200 и направилась к церкви Ивана Богослова, здесь, вместо попа, ее встретил полицеймейстер Грессер, который предложил манифестантам разойтись. Толпа не подчинилась, конные жандармы и полицейские резервы, припасенные на этот случай во дворе дома обер-полицеймейстера, очистили бульвар, та манифестанты скоро вновь собрались, уже в большем количестве, на Никитском бульваре, новая атака полицейских рассеяла толпу, которая оставила на месте несколько человек пленных.
17-го апреля охр. отд. предприняло ради устрашения ночной набег. Были обысканы Сахневич, Рейнгарт и др., но безуспешно (только у курсистки Милютиной нашли несколько нелегальных изданий). Тем не менее на, следующий день против дома обер-полицеймейстера опять собралось до ста не ловок молодежи, их немедленно эвакуировали. Всего было замечено 154 участника ‘беспорядков’, из них 27-ми было воспрещено жительства в столице, а 17 были [исключены из высших учебных заведений и удалены из Москвы.

ПОЩЕЧИНА Д-РУ РОЗАНОВУ

‘Брожение умов’ не ограничилось только студенческими кругами, оно закинулось и в среду учащихся женщин, из которых многие принимали, если не, активное, то пассивное участие в движении. Осенью 1891 г. у слушательниц фельдшерских курсов при Екатерининской больнице разыгралась своя ‘история’. Заведывавший курсами доктор Розанов на одной ‘из лекций, 22-го сентября, сказал секретарю, зачем он называет одну курсистку Ивановой-Гороховой. И прибавил к этому: ‘если она забеременеет, то к кому это надо будет отнести, к девице ли Ивановой, или же и замужней Гороховой’… Слушательницы курсов были очень возмущены этой фразой и одна из них, Мария Александровна Ассинг, посоветовавшись с подругами, нанесла Розанову оскорбление действием (по заявлению потерпевшего — только словами). Директор в ответ объявил, что Горохова и Ассинг увольняются из числа слушательниц, на это второкурсницы потребовали исключения их всех. Совет курсов обеих виновниц ‘брожения’ уволил совсем, а 29 их товарок — условно.

‘СИБИРЯКИ’

Как уже было отмечено, в агитации среди учащейся молодежи очень деятельное участие принимали сибиряки И. Сапожников, И. Одуевокий к А. Чепик, а также А. Антонович, А. Яновский и др. Естественно, что охранное отделение обратило свое неблагосклонное внимание на сибирское землячество. Особенно мозолил глаза охране А. Аргунов, который играл: руководящую роль и в ‘беспорядках’ 1890 года, и в ‘шелгуновской’ демонстрации. 21 ноября 1891 г. Аргунов был арестован и отправлен на долговременную отсидку. Одновременно попал на замечание департамента полиций товарищ Аргунова, ст. моск. ун. И. Амвросов, который был заподозрен в намерении учредить ‘нелегальную почту’, 27 октября его обыскали, но безрезультатно6). Зато другой сибиряк, И. Ковригин, ездивший в Петербург, был арестован 16-го ноября в момент отбытия из северной столицы, и при нем, действительно, оказалось 4 письма, в том числе одно к И. Иванову, который, по сведениям охраны, организовал вместе с Л. Триполитовой (тоже сибирячкой) в Казани ‘кружок для до-мощи беглым государственным преступникам’.

ПОЛЬСКОЕ ‘KOLO’

Оживление деятельности земляческих кружков начала 90-х гг. коснулось учащейся молодежи но только русской, но и других национальностей. Из донесений моск. охр. отд. (за. 1891 г.), очень длинных и весьма обстоятельных, видно, что особенно процветало в то время польское землячество.
Еще в 1887—88 академическом году московские студенты-поляки образовали несколько кружков среди слушателей университета, Технического училища и Петровской академии, которые в следующем году об’единились под названием ‘Kolo Polskie’. Однако, с самого начала в польской организации наметилось два течения: одно, господствовавшее, с клерикально-шляхетскими тенденциями (‘космополиты’) и другое — патриотическое, с явным уклоном в сторону социализма. Когда в 1890 г. возникли ‘беспорядки’, вопрос об участии в них студентов-поляков крайне обострил отношения между фракциями старых и молодых колистов, виднейшие представители ‘космополитов’ приняли участие в манифестациях и подверглись удалению из Москвы, таким образом, левое крыло колистов силой обстоятельств оказалось в большинстве и стало во главе организации, в которой студенческие кружки, впрочем, явились только частью. Было избрано правление в лице универсантов М. Абрамовича, П. Церасского, А. Гайдамовича и М. Шварца, которому было поручено ведение хозяйственной части. Было решено отчислять определенный процент из доходов ‘Kolo’ на распространение книг в народе и на пополнение нелегальной библиотеки, основательное изучение политико-экономических наук было признано обязательным, и с. этого времени на кружковых собраниях началось усердное штудирование произведений Маркса, Энгельса, Лимановского и др.
Организация ‘Kolo’ охватила значительное количество лиц, и к 1891 году в ее распоряжении собрались уже довольно крупные средства (до 15.000 р.). Организация приступила к издательской деятельности и выпустила в течение нескольких месяцев оттиснутые нелегально в литографии Зворыкиной брошюры: (на польском языке) ‘Stosunek’ (1500 экземпляров), ‘Жизнь народа’, ‘Ненависть русского народа к полякам’ (обе составлены в Москве) и ‘Крейцерова соната’ Л. Толстого. В издании этих брошюр принимали личное участив Шварц, С. Стецкевич и Н. Любинецкий, а распространению их содействовал В. Воровский7). В квартире последнего, 22-го апреля 1891 г. было устроено собрание ‘Kolo’ по случаю столетнего юбилея польской конституции, на котором Шварц говорил о крайней необходимости связать чисто национальное польское движение с социал-демократическим.
Помимо издательства, ‘Kolo’ занималось транспортированием нелегальной литературы. Упомянутый выше Стецкевич доставил в Москву летом того же года партию брошюр на польском языке, в числе которых были: ‘К молодежи’ П. Кропоткина, ‘Задачи социализма’, П. Лаврова, ‘Несчастный случай и счастливый Александр’, ‘Циркуляр Делянова’, а также ‘В защиту правды’ Либкнехта (склад последней был у Воровского, продавалась по 50 к.)-
Наиболее предприимчивым из членов ‘Kolo’ того времени был М. Абрамович, известный по своему участию в студенческих ‘беспорядках’ (был арестован 7 марта 1890 г.). Для поддержания связей Абрамович ездил в Петербург и Варшаву, где и был в последний свой приезд, 20-го ноября 1891 г., арестован за расклейку прокламаций (по ‘в. п.’ от 3—XI—93 г. подвергнут т. з. на 3 г. и ссылке в В. С. на 6 лет).

ЛИТОГРАФИЯ ЗВОРЫКИНОЙ

Выше упомянута была литография Зворыкиной. В этом заведении, а также в литографии Александровской, были оттиснуты, кроме польских, и многие литературные произведения на русском языке, а именно: ‘Русская развитая женщина’ (памяти С. Ковалевской, автор — Е. Мягков), ‘Воспоминания о Чернышевском’, ‘Чудная’, В. Короленко, ‘Исторические письма’, Миртова (Лаврова), ‘К сочувствующим’, а также ‘О причинах упадка средневекового миросозерцания’, В. Соловьева.
Работу в литографии носили вышеупоминавшийся Любинецкий, Ю. Карпович и его близкая знакомая дактилографистка К. Ионова, а заказчикам доставлялась сыновьями Зворыкиной, Николаем и Дмитрием Лавровыми, на камне работал Н. Котов.
Несмотря на то, что охране было хорошо известно о том, что в литографии Зворыкиной в течение почти двух лет издавались ‘запрещенные сочинения’, никаких мер к прекращению сего не предпринималось. Только в апреле 1893 года, когда инспектор по делам печати заявил, что им обнаружено незаконное печатание в помянутой литографии лекций государственного права европейских держав, читанных M. M. Ковалевским, решено было заведение М. В. Зворыкиной прикрыть.
Такое долготерпение московской охранки может быть об’яенено только тем что, в данном случае были замешаны интересы ее агентуры, участие которой в атом деле не подлежит, как мы это увидим сейчас, никакому сомнению,

УКРАИНОФИЛЫ

В декабре 1889 года д. п., указывая (на основании, по всей вероятности, перлюстрационных данных) адрес некоего ‘А. Кр.’, ‘возбуждающего сомнения в политической благонадежности’, требовал выяснения его личности. Московское охр. отд. ответило немедленно, что это — студент Лазаревского института восточных языков А. Е. Крымский, который ‘часто бывает у известного д. п. Васильева’. Эти частые посещения ‘Васильева’ и были, очевидно, причиной того, чтец в распоряжении ротмистра Бердяева оказались довольно обстоятельные ‘сведения, которыми он и не замедлил поделиться с департаментом.
По этим агентурным данным Крымский является главарем украинофильского кружка, он пишет, полемизируя с Драгомановым, в галицийских газетах ‘Народ’ и ‘Правда’, имеет нелегальную библиотеку, ведет сношения с киевлянами Столяровым и Коломийчуком, знаком с Коваленко и Ю. Карповичем, близким человеком К. Ионювой. Кружок Крымского издал (тоже в литографии Зворыкиной) ‘Историю Малороссийского казачества’ (лекции профессора Антоновича), которую переписывала К. Ионова, и т. д.
21-го мая 1891 г. московское охранное отделение препроводило в департамент полиции ‘Программу русско-украинской радикальной партии’, полученную от Крымского, и просило таковую вернуть скорее ‘в интересах агентуры’.
У Крымского были недоброжелатели. В ноябре 1892 г. охрана получила анонимный донос (писанный, по всей видимости, украинцем), в котором ‘Видящий’, прилагая карточку Крымского, характеризовал его, как опасного агитатора. Но охранное отделение не придало этому значения, оно не интересовалось вообще украинофилами и, зная, очевидно, политическую физиономию Крымского близко, даже высказалось в 189.2 году за прекращение негласного надзора, который был учрежден за ним год тому назад, однако, департамент согласился на это лишь в 1895 году, что, впрочем, не помешало Крымскому закончить свое научное образование и сделаться, впоследствии профессором-специалистом, если не ошибаюсь, по востоковедению.
Не везло и К. Ионовой, помогавшей Крымскому. В январе 1893 года московское жандармское управление получило письмо за подписью ‘Рабочий’ (может-быть, это был тот же ‘Видящий’), в котором сообщалось, что ‘Ионова, живущая на Спиридоновке, в д. Жарковой, переписывает на машине Ремингтон Шефле, Кеннана и др., при поступлении в партию требует прежде всего неверия’… Департамент полиции заинтересовался этой анонимкой и запросил московское охранное отделение, какие распоряжения по ней были сделаны. Ответа на этот запрос не последовало, но на полях департаментского запроса начальственной рукой была сделана следующая многозначительная пометка: ‘Переговорено лично с Г. К. Семякиным 8). Ничего преступного не обнаружено за последнее время’… А когда Ионова, несколько позднее, поступала на должность учительницы, охранное отделение на формальный запрос об ее благонадежности ответило д. п. языком оракула, ‘роль ее в кружках осталась тою же, что и раньше’…
Какою же была действительная ‘роль’ Клавдии Ионовой, которая содействовала польскому ‘Kolo’ и украинскому кружку издавать нелегальные брошюры? На этот вопрос мог бы удовлетворительно ответить ‘известный департаменту полиции Васильев’ (вероятно — псевдоним), который для меня, к сожалению, остался неизвестным…

ГЛАВА V

Петербургский террористический кружок (Истоминой и других).— Парижские ‘бомбисты’ и провокатор А. Гекельман.— Дело М. Сабунаева, кружки северян, ‘фракция политической борьбы в России’.— Игра охранников

ПЕТЕРБУРГСКИЙ КРУЖОК

Волна общественного под’ема, начавшая вздыматься с первой половины девяностых годов, вызвала ряд попыток об’единения разрозненных сил, собирания остатков старых боевых кадров и народившегося революционного молодняка.
Инициатива одной такой организационной попытки шла из Петербурга, где еще во второй половине предшествовавшего десятилетия зародился кружок, во главе которого встали: К. Кочаровский, Н. Беляев, Н. Истомина и С. Фойницкий.
В первую очередь кружок озаботился приобретением иногородних связей. С этой целью Беляев совершил в 1889 году несколько круговых поездок, при чем завел сношения в городах: Москве, Нижнем-Новгорюде, Казани, Воронеже, Саратове, Астрахани, Ярославле и Костроме.
Посещая Поволжье, Беляев встретился с Михаилом Сабунаевым, бежавшим из Сибири и проживавшим нелегально, при содействии последнего он устроил в сентябре того же года в Казани с’езд, в котором приняли участие, кроме их самих, бывшие ссыльные В. Гусев и А. Трофимов, а также А. Сазонов и Л. Осинский. С’езд, впрочем, окончательного характера не имел и, ограничившись предварительным обсуждением организационного плана, постановил устроить через полгода новое совещание.
Петербургский кружок поддерживал связи с эмиграцией, в среде которой в это время скопилась значительная потенциальная сила из наиболее активных революционных деятелей, скрывшихся за границу после полицейского погрома 80-х годов. Эта эмиграция, состоявшая преимущественно из остатков народовольчества, лишенная родной почвы, искала контакта с местными революционными образованиями и с этой целью посылала в Россию своих представителей.
Еще в начале 1888 года в Петербург приезжал М. Гармидор, видевшийся с Беляевым и его товарищами по кружку и обменявшийся с ними адресами и явками. Осенью того же года с Кочаровским имела свидание С. Гинсбург 1), которая передала ему воззвания об организации за границей ‘Социалистического литературного фонда’ и взяла для напечатания рукопись ‘Лопатинский процесс’. Вслед за Гинсбург в Петербург прибыл И. Рапопорт, который в феврале, 1889 г. посетил вместо с Беляевым в Москве П. Крафта и устроил получение (через Варшаву) транспорта нелегальной литературы (‘Ответ Тихомирову Лаврова и Серебрякова’ и др. бр.).
В упомянутом транспорте был получен (заделанным в переплетах) проект программы, выработанный за границей — в целях создания ‘Союза русских социально-революционных групп’.
Называл себя социалистами-революционерами, авторы проекта, заявляли, что они ставят своей задачей ‘заменить во всех странах, где приходится действовать, нынешний капиталистический строй — строем социалистическим’, хотя бы пришлось достигать этой цели ‘путем кровавой борьбы, со всеми ее печальными условиями, путем насильственных политических и экономических переворотов’. Самый же переворот, который будет характеризовать замену капиталистического строя социалистическим, может быть совершен, по мнению составителей программы, лишь ‘организацией к целесообразной деятельностью рабочей партии с определенной и самостоятельной политической программой, отличающей эту партию от всех несоциалистических групп и партий’.
При обсуждении заграничной программы в петербургском революционном кружке она встретила серьезные возражения, которые были формулированы Кочаровским в особом контр-проекте. Отмечая ряд политических реформ и признавая, что совокупность их ‘может осуществить лишь рабочая социалистическая партия’, автор контр-проекта указывал, однако, на то, что ‘социальная пропаганда в рабочей среде при современных политических условиях может быть ведена систематически только в некоторых местностях и не может создать обширной всероссийской рабочей партии’, поэтому, заключает Кочаровский, ‘из всех систем борьбы о правительством для достижения политической свободы единственно доступной в настоящее время, в размерах, обеспечивающих вое шансы на успех, является система политического террора’.
Разногласия, возникшие между петербургским кружком и заграничной группой на принципиальной почве, перешли затем и в область их практического взаимодействия. Осенью 1889 года в Петербург приехал из-за границы ^рекомендациями от Бурцева эмигрант ‘под фамилией Миллер’, который заявил, что он прибыл в качестве представителя террористического кружка для переговоров с русскими революционерами о совместной деятельности, переговоры с приезжим вели Истомина и Фойницкий. В виду возникших между ними недоразумений, окончательное соглашение решено было отложить до приезда за границу петербургского делегата, которым был намечен Фойницкий. Заграничному же представителю была передана декларация, составленная тоже Кочаровским, в которой от имени Петербургского кружка было заявлено следующее: ‘Цель нашей деятельности — прочная постановка террора, как системы, цель эта достигается созданием крепкой, достаточно многочисленной и приспособленной к условиям места и времени организации. Последнее еще не выполнено, поэтому всякую террористическую попытку сейчас мы считаем вредной и несоответствующей целям систематического террора, который, повторяем, мы считаем единственно целесообразным’…
В виду явно террористического направления петербургского кружка, на него было обращено особое внимание охраны и за лидерами его было установлено усиленное наблюдение, в котором приняли деятельное участие московские филеры. 14 февраля 1890 года Истомина приехала в Москву и увиделась с Надеждой Израильсон, последняя затем встретила на вокзале Брестской жел. дор. неизвестного господина и, получив из багажа вещи, уехала с ним в Рязань. Бердяев подумал, что приехал какой-нибудь эмигрант, и даже вообразил, что это — В. Бурцев.
Здесь надо пояснить, что упомянутый ‘террорист’ в это время не давал покоя д-ту по лиц., и к поимке его были предприняты экстренные меры. Заграничной агентуре давно было известно, что Бурцев собирается ехать в Россию, ‘чтобы лично проверить на месте прочность и надежность адресов, явок и паролей’. Действительно, еще весной 1889 года Бурцев отправился в Румынию вместе с Ю. Рапопортом за тем, чтобы перейти границу,, агенты Рачшвекого, заведывавшего парижской охранкой, уже дожидались их там, и потому, когда Рапопорт попытал счастья в пограничном пункте Унгенах, он был тут же арестован (12-го апреля) с паспортом на имя Рабиновича, Бурцев же, провожавший своего спутника до Ясс, видя неудачу Рапопорта, воздержался от всяких попыток и даже сумел скрыться от наблюдения. Последнее обстоятельство вызвало большую тревогу в охранных сферах, в предположении, что Бурцев все же проник в Россию, или появится там, были разосланы в разные концы опытные филеры и даже был выписан из Парижа хорошо знавший Бурцева агент Козин, которого командировали вместе с московскими ‘лекоками’ Е. Сачковым и А. Крашенинниковым в Самару. За поимку Бурцева была обещана награда в 1000 руб. и медаль (за арест Рапопорта дали 3000 руб.).
Мечта Бердяева ‘заработать’ на Бурцеве, не осуществилась. Выехавшим в Рязань наблюдаемым оказался Н. Беляев, которому товарищи по кружку, опасаясь, что он своими неосторожными действиями, уже возбуждавшими внимание полиции, может погубить ‘организацию, предложили поехать в Москву. Дальнейшие похождения Беляева небезынтересно проследить, так как его ‘конспирации’ сопровождались форменной ‘комедией с переодеваниями’ охранников.
Прибывши в Рязань, Беляев с Израильсон сняли на Лебедке квартиру, он назвался корреспондентом, а его спутница — его женой. Однако, провинциальная домовладелица не питала, повидимому, особого уважения к печатному слову из потребовала, чтобы жильцы немедленно прописались. Беляев не ожидал такого сюрприза и на следующий же день поспешил уехать с Израильсон из Рязани, отметившись в гор. Касимов, на самом же деле они отправились на лошадях в имение Баташовой, где Беляев поселился под видом конторщика. Здесь, действительно, следить за ними было трудно, и филеры ограничились тем, что заняли ‘стратегические пункты’ на случай от’езда наблюдаемых. Чтобы проверить, продолжают ли Беляев и его спутница жить в имении, московские соглядатаи пустились на хитрость. Один из филеров, Е. Калашников, как-раз оказался уроженцем соседнего с имением села Спас-Клепики, нарядившись крестьянином, он отправился в экономию Баташовой покупать коров, приторговал двух. Управляющий имением повел его к себе пить чай, во дворе Калашников заметил Израильсон, а в конторе увидел и Беляева, которого он попросил написать приметы коров, что тот охотно сделал? Филер вернулся о триумфом в виде записки, которая в качестве образца почерка Беляева была отправлена немедленно в департамент полиции.
Этим комедия не кончилась. Из имения Баташовой Беляев приехал в г. Касимов, где его поджидали филеры. Для вящшей ‘конспирации’ Беляев побрился к выехал пароходом в Рязань, где поселился в доме Соколова, у поднадзорных В. Бадаева и В. Перова. Но видя долго Беляева, филеры забеспокоились. В. это время приехал в Рязань для руководства розысками сам помощник начальника московского охр. отд. ротмистр Бутович, снабженный паспортом на имя дворянина Бартенева. Обратились за содействием к полицеймейстеру Тузлукову, тот подослал в дом Соколова какую-то старуху, которая доложила, что Беляев живет ‘во дворе, внизу’. Для проверки нарядили филера Федорова городовым и отправили разносить приказы о том, чтобы во дворах имелись противопожарные чаны с водой и швабрами, но Федоров попал в квартиру домовладельца и ничего не узнал. Тогда наняли квартиру рядом о домом Соколова, и филер Калашников занялся расчисткой сада, в надежде, что увидит Беляева по соседству. Беляева нет, как нет!.. Положение становилось трагическим. Решили, что конспиратор сидит безвыходно, и эта таинственность еще более подзадоривала, московских ‘лекоков’. Решили пойти на героическую меру: подослать к Бодаеву ‘жулика’, чтобы стащить самовар и таким образом узнать, кто живет в квартире. Но до этого подвига дело не дошло, так как получилось разрешение произвести в доме Соколова обыск. С трепетом шли полицейские (хотя их было 10 человек) на эту операцию. Домовладелец, когда к нему постучали, думая, что это грабители, закричал ‘караул’, и только присутствие самого начальника полиции его успокоило. В квартире Бодаева и Перова, после самого ‘тщательного и всестороннего’ обыска, ничего да нашли. Не оказалось и Беляева. Гора родила мышь.
Охранников выручила Истомина… По мысли Кочаровского, в качестве базы для руководства пропагандой в Поволжье был избран гор. Пенза, где проживали Павел Крафт и Дмитрий Волков, с явками: к ним туда отправился Василий Гусев. В мае 1890 года туда же поехала Истомина (с Бейлой Гурвич), сопровождаемая наблюдением, которое и обнаружило, что в Пензе проживают и Беляев с Израильсон.
На совещаниях, происходивших в этом городе у Волкова, решено было воспользоваться летними путешествиями для приобретения новых революционных знакомств, при чем Гусев предполагал после посещения Кавказа окончательно поселиться в Пензе и ‘устроить у себя на квартире изготовление печатных станков, а в случае надобности — и фабрикацию оболочек для разрывных снарядов’.
Но… суждены были им ‘благие порывы, а свершить: ничего не дано!’ Организация, спокойно развивавшаяся в течение двух лет, широко раскинувшая свою сеть, не имевшая в своей среде ни одного провокатора2), неожиданно погибла от удара, который пришел извне, издалека…

ПАРИЖСКИЕ ‘БОМБИСТЫ’

Выше я уже отметил, что в конце 80-х годов за границей скопился значительный контингент политических эмигрантов, в душе которых горечь несбывшихся надежд и ненависть к торжествующему врагу питали одно устремление, одну идею: террор… Повышенное настроение, энергия отчаяния искали выхода, избыток сил требовал применения. На этой почве стали возникать соответствующие конспиративные предприятия в самих центрах эмиграции, чему способствовала и обстановка относительной свободы заграничной жизни. Одно из таких начинаний, имевшее место в Швейцарии, разразилось катастрофой: 22 февраля 1889 года в окрестностях Цюриха был убит при опытах с бомбами эмигрант Бронштейн (Дембо), это событие повело к высылке из Швейцарии многих русских изгнанников, большинство которых направилось во Францию, здесь попытка изготовления взрывчатых веществ и метательных снарядов была немедленно повторена. Охрана об этом своевременно узнала. Еще Б. Гроссман, арестованный в августе 1889 года при тайном переходе границы, в своих откровенных показаниях сообщил жандармам о том, что он видел, как М. Гинсбург, жившая в Париже, передала эмигрантке Р. Абрамович 22 снаряда, предназначенные для посылки в Россию. Но эги указания Гроссмана были излишни: начальник русской политической полиции за границей Рачковский знал больше — он знал почти все, так как в предприятии парижских эмигрантов непосредственно участвовал его секретный сотрудник. Немудрено, что, когда, по требованию русского посла, французская полиция произвела в мае месяце 1890 года, по указаниям Рачковского, у двадцати русских эмигрантов, живших в Париже, обыски, то были найдены и готовые снаряды и принадлежности для их изготовления…
Найдено было все, что требовалось для дискредитирования русской эмиграции в глазах европейского ‘общественного мнения’. Не был обнаружен только один!из участников ‘заговора’, некий Ландевен, который, как выяснилось при разбирательстве дела в суде, играл главную роль и чуть ли не первый подал мысль об организации покушения на жизнь царя Александра III, почему и был заочно приговорен вместе с другими шестью эмигрантами к тюремному заключению на несколько лет…
Как известно, под фамилией Ландевена фигурировал агент Рачковского — Абрам Гекельман, начавший свою карьеру выдачей народовольческой типографии в Дерите (1885 г.). Еще более известно, что упомянутый Ландевен впоследствии стоял во главе русской заграничной охраны’ ЭДод именем статского советника, Аркадия Михайловича Гартинга, вплоть до 1909 года, когда, разоблаченный мною, принужден был вторично бежать из Парижа. Для полноты биографии этого многоликого провокатора здесь уместно отметить, что и ‘неизвестный эмигрант под фамилией Миллер, с которым Истомина вела переговоры в Петербурге, был тот же Абрам Гекельман, он же Гартинг, он же Ландезен…
Благодаря любезности французских властей, бумаги, отобранные у русских бомбистов в Париже, были предложены вниманию Банковского, который извлек из этих документов более 70-ти конспиративных записей, в том числе и адрес Истоминой. Эта обстоятельство, a также ‘необычайный с’езд в городе, который по своему положению мог лишь предоставить весьма благоприятные условия для какой-либо конспиративной деятельности’, заставили деп. полиц. поспешить о ликвидацией петербургского террористического кружка: Беляев, Истомина, Гусев, Израильсон и Гурвич были арестованы в самый разгар их собеседования в Пензе. По обыску у Истоминой нашли письмо П. Лаврова 3), которое было привезено Гармидором (текст этого интересного документа я привожу в примечании 3-м), программу заграничников, цитированную мною в начале этой главы, и записи, содержавшие, как оказалось по расшифровании, более дюжины явок и адресов.
Как я уже упомянул, петербургский кружок имел редкое преимущество: в его среде не было прямого осведомителя, и охрана очень мало знала о разветвлениях и внутренней жизни кружка даже и после пензенских арестов, но злой рок преследовал его, и то, чего не сделали провокаторы, выполнили сами главари кружка: и Беляев, и в особенности Истомина дали откровенные показания, которые собственно и осветили подробно всю историю этой организации. Насколько важны были раз’яснения Истоминой, видно из того, что департ. полиц. нашел нужным доложить о них царю, с пояснением, что они даны… ‘после продолжительных, весьма искусно веденных увещаний со стороны товарища прокурора Янкулио и ротмистра Кузубова’. Александр III сделал на этом докладе пометку: ‘Заслуживают полной похвалы’4).
Несмотря на то, что деятельность петербургского кружка ни в чем практическом не выразилась, жандармы, опираясь на оговоры Истоминой и других, постарались раздуть дело и, связав его с неудачными затеями парижских бомбистов и нелегального Сабунаева, о котором речь будет ниже, привлекли к дознанию 159 человек, из которых были затем приговорены: 11 обвиняемых к тюремному заключению и поселению в Сибири, а 43 — к тюрьме, ссылке и гласному надзору (подробный приговор в прим. 5-м)5).
Бросая ретроспективный взгляд на историю этой первой обвинительной попытки 90-х годов, невольно думается о том, какими прихотливыми зигзагами шло иногда русское революционное движение, как причудливы бывали внешние поступательные шаги исторического процесса. Организация, возникшая в сравнительно благоприятной обстановке, сулившей новому образованию славное будущее, гибнет, не успевши расцвести, почти бесследно. А на-ряду а этим предприятие, практически бесплодное, замкнутого кружка эмигрантов, оторванных от родной почвы, получает историческое значение, оказывает чуть ли не решающею влияние на судьбы движения и, как это ни парадоксально, главная заслуга в этом деле принадлежит не кому иному, как двум охранникам!..
Теперь уже можно считать вполне установленным тот факт, что наглая провокация Рачковского с Гекельманом, предоставившая случай французскому министру внутренних дел Констану оказать ценную услугу русскому политическому сыску, заставила твердокаменного монарха изменить свое отношение к республиканской Франции. Таким образом, на почве провокаторских махинаций создалась благоприятная почва для заключения франко-русского ‘альянса’. А союз этот втянул Россию в международную бойню, и не подлежит сомнению, что ‘великая’ война сократила на целые десятилетия бренное существование российского самодержавия. Таким образом, бомбы, заряженные провокаторов Ландезеном для Александра III, взорвали трон юга неудачливого заместителя.
Воистину: ‘нет худа без добра’!

ДЕЛО САБУНАЕВА

Как я уже упомянул, петербургский кружок весной 1889 г. вошел в сношения о М. Сабунаевым 6), последнему на казанском: с’езде, при организационном делении России на области, был предоставлен ‘великороссийский район’, при чем помощниками себе по работе в местном ‘областном совете’ он наметил Л. Ковязину, жившую в Нижнем-Новгороде, и Л. Осинокого, учившегося в Демидовском лицее.
Обосновавшись в гор. Костроме (впервые он здесь появился в январе 1889 года), Сабунаев повел энергичную пропаганду, принял, как выражается по этому поводу официальный документ, ‘высшее руководство молодежью в ее противоправительственных брожениях’. Благодаря стараниям Сабунаева, в Ярославле образовался кружок саморазвития, в который вошли студенты А. Волков, А. Монтвиж-Монтвид, М. Осинский, А. Преображенский, учительница В. Звышковская и несколько семинаристов.
С целью пропаганды Сабунаев посылал А. Волкова в гор. Вологду (где тот жил под именем Н. Беляева), а сам ездил в города Н.-Новгород, Владимир, Саратов. Бывая в Москве, Сабунаев устраивал конспиративные свидания (с В. Гусевым, Н. Беляевым, Н. Истоминой к друг.), обзаводился новыми связями (Н. Каратыгин, Е. Яблочков, В. Барыков).
В Костроме Сабунаев организовал кружок (Семен Островский, В. Панибратцев, Н. Нарбеков, Н. Алякринский и др.), часто устраивавший сходки в квартире акушерки Варвары Усцонской. При содействии Панибратцева и Нарбекова, Сабунаов отгектографировал брошюры: ‘Как живется: в Сибири’, ‘Что делается в Сибири’, ‘Цветы русской общественной деятельности’. Часть этих изданий Панибратцев отвез в Ярославль, а с другой партией брошюр он поехал, запасшись подложным паспортом на имя Спасского, в г. Владимир к потом в гор. Рязань (здесь на него обратила внимание полиция и в августе 1890 года арестовала его).
Нуждаясь постоянно в ‘фальшивках’, Сабунаев устроил паспортное бюро, он научил П. Субботина вырезывать печати, по ‘его совету бывший семинарист И. Покровский определился в канцелярию ярославский консистории для получения сведений, необходимых для составления подложных паспортов, с той же целью А. Преображенский сошелся с чиновником Костромской духовной консистории и, под предлогом необходимости знать круг ведения духовных консисторий для написания сочинения но каноническому праву, стал брать у него ‘исходящую книгу’, в которую записывались выдаваемые свидетельства на жительство.
Как видам, Сабунаев проявил много энергии и настойчивости в своей организаторской деятельности, кроме того, он был очень осторожен и, несмотря на интенсивную работу и частые раз’езды по соседству с московской охраной, почти в течение двух лет оставался неуловимым, — даже тогда, когда уже был известен вследствие предательских показаний Беляева и других район его пребывания: Из циркуляра за No 41 видно, что в январе 1890 года д-т пол., предлагавший принять все меры к розыску Сабунаева, шал только, что он ‘вращается в пределах империи, преимущественно в восточной ее части’. В октябре того же года выяснилось из об’яснений, данных на дознании В. Гусевым, что Сабунаев осенью 1889 г. жил в Москве.
Но вот начальника московск. охр. отдел, вызывают в Петербург, и он телеграфирует оттуда, 23 октября 1890 года своему помощнику: ‘Сабунаев имеет сношения со студ. Демидовского лицея Алексеем Михайловичем Горским. Командируйте в Ярославль филеров’. Эти указания оказались неточными, и 18-го ноября д-т полиции сообщил дополнительные: ‘По последним, вполне достоверным сведениям, Сабунаев находится в Костроме, где получает уже около года письма по адресу Федора Васильевича Горского’. Через два дня Бердяев сам отправился в Кострому, где уже находилась банда московских филеров с их шефом Евстратием Медниковым… Конечно, установили ‘неотступное’ наблюдение за Горским, за акушеркой Успенской и другими подозреваемыми лицами. Однако, за неделю усиленной слежки присутствие Сабунаева в городе установить не удалось, между тем положение столичных гостей в провинциальном городе, где обыватель каждую собаку знает, сделалось затруднительным: ‘зверь’, на которого предпринята ‘облава’, мог узнать об этом (так оно и было в действительности, как это мы увидим ниже) и ускользнуть из расставленных сетей. Бердяев испросил у д-та полиции разрешение произвести обыски в намеченных наблюдением местах.
В ночь на 4 декабря (1890 г.) по тихим, сугробистым улицам захолустной Костромы шествовали в разных направлениях черные группы молчаливых людей, под тяжелыми ногами которых похрустывал промороженный снежок. Вскоре в разных концах города залаяли собаки, кое-где застучали ставни, и у дверей квартир многих, спокойно почивавших обывателей раздались повелительные, традиционные возгласы: ‘телеграмма’!.. Заспанные костромичи, из которых многие за всю жизнь не получили ни одной депеши, догадывались, однако, что значили эти неожиданные визиты, и покорно, хотя и не без трепета, открывали тяжелые засовы ворот и скрипучие двери…
Одна из ватаг, лишь более многочисленная, подошла, к даму Волкова на Невской улице, удостоившемуся особого внимания москвичей, так как замечено было, что сюда часто ходит упомянутый выше Горский. Рослый жандармский офицер сиплым голосом отдал последние распоряжения, и толпа ‘нижних чинов’, из которых некоторые были в валенках, для бесшумности, ринулась в атаку. Нападавшие действовали уверенно, так как расположение комнат и входов им было хорошо известно: за несколько дней перед этим сюда был подослан трубочист, давший подробное описание всего и заработавший на этом 50 целковых. Небольшая мансарда домика, выходившая тремя окнами в разные стороны (предусмотрительно!), скоро была заполнена толпой насторожившихся вооруженных людей, исподлобья, с краской в лице, на них посматривал молодой человек — хозяин квартиры, за столом сидел перед стаканом чая, бледный, феноменально плешивый человек с рыжей бородой, около которого лежал на полу раскрытый чемодан с недоеденной булкой.
Раскосые, оплывшие жиром глаза Бердяева пытливо осматривают незнакомца и вопросительно поглядывают затем на двух суб’ектов, смущенно притаившихся у входа (это номерная прислуга из московской гостиницы ‘Железная дорога’, в которой жил под именем Доброхотова, приезжая в столицу, Сабунаев).
— Ваш паспорт!— с кривой улыбочкой спрашивает подбодрившийся начальник охраны. ‘Жертва’ достают из кармана бумагу и отдает Бердяеву.
— Михаил Хрусталев, из духовного звания…
В это время производящие личный осмотр Хруста-лева достают из его пиджака еще два личных документа.
— Это не мои,— заявляет обыскиваемый.
— А парик ваш?
— Там еще есть — запасный…
Во, входной двери высовывается козлиная голова блондинистого человека, с выпученными глазами и быстро исчезает.
— А, Теселкин!..— восклицает ‘Хрусталев’.— Ну, теперь можете распоряжаться… Мы с Николаем Николаевичем, когда он еще провокаторского диплома не имел, на одном факультете были. Он не ошибется!!.. То-то, давно я приметил, что здесь питерские шпики трутся…
Обыск. Заглядывают во все углы и щели, под дырявый матрац. Излишнее усердие — на чердаке лежит открыто искомая добыча: лилово-писаные брошюрки, клейкие гектографы, мешок с бумагой, ‘виды’ на жительство, аспидные дощечки с вырезанными печатями… Нет только ни писем, ни записок. Пишут протокол: при личном осмотре именующего себя Хрусталевым найдено 52 копейки и русо-рыжий парик… В помещении, занимаемом им и земским служащим Василием Серапионовым Турковоким, обнаружены: 54 фальшивых паспорта, револьвер, рукописи…
Бердяев победно закуривает папироску.
— Я, кажется, не разрешал вам курить в моем помещении!— резко замечает возбужденный Турковский. Ротмистр, улыбаясь, растаптывает окурок… Арестованного ‘Хрусталева’ увозят в Москву. Бердяев получает за это ‘дело’ чин подполковника, филеры — 1400 руб. наградных, а Сабунаев — кандалы, в которых его отправляют в Петропавловскую крепость…
Я уже отметил: Сабунаев был осторожен, скажу более: он был превеликий конспиратор, он всем товарищам твердил, что надо ‘глядеть в оба’. А. Волкову, например, Сабунаев, раз’ясняя программу ‘Н. В.’ и значение террора, настойчиво рекомендовал ограничивав связи ‘людьми исключительно надежнейшими’, часто говорил ему о шпионстве, ‘возбуждая этими рассказами ненависть к существующему строю’. В беседе с Беляевым (во время волжской поездки) Сабунаев ставил ‘условием своих отношений с ним и его кружками крайнюю осторожность в выборе людей’, требовал ‘безусловного прекращения знакомства с эмиграцией, где безусловно есть шпионы и, между прочим, Гекельман, о котором он сообщил во всех подробностях, упоминай, что еще Дегаев, после убийства Судейкина, указал на него, как на предателя’. Сабунаев уверял Беляева, что ‘все провалы нелегальных революционных учреждений были следствием присутствия в кружках шпионов, и настаивал на том, чтобы он и его товарищи ‘в виду их несомненной известности тайной полиции перешли на нелегальное положение, предсказывая в противном случае неминуемый провал кружка’. Наконец, Сабунаев учил Беляева ‘при аресте не давать никаких показаний и вообще ничего не говорить на допросах’…
Сабунаев был прав, тысячу раз прав, и в справедливости того, что он проповедавал, ему пришлось убедиться на собственном опыте, но… ‘доказательствами от противного’.
Я не знаю, сообщил ли Беляев своей соратнице по кружку, Истоминой, что-либо о предателе Гекельмане, с которым она как-раз вела в это время переговоры (в лице ‘неизвестного эмигранта под фамилией Миллера’), но о разговорах своих с Сабунаевым, забыв его советы, он подробно рассказывал жандармам на дознании. То же самое сделал и А. Волков. Уличающие Сабунаева показания дали и В. Гусев и, в особенности, Алексей Преображенский.
Бедный Сабунаев! Что переживал он, когда увидад перед собой целую серию оговоров, иногда лживых, со стороны бывших своих товарищей, которым он внушал когда-то ‘ничего не говорить на допросах’! А показания эти ему были пред’явлены, и он писал по поводу их на волю. И — злая ирония судьбы!— все письма Сабунаева, по этому поводу попали в охранное отделение, копии их передо мною.
Как это случилось?
Сабунаев был приговорен ‘в. п.’ от 22/1—92 г. на два года одиночного заключения и к ссылке в В. С. на 10 лет, в ожидании ‘партии’ он находился в Московской пересыльной тюрьме, в это время у политических арестантов, содержавшихся в ‘Бутырках’, существовала тайная ‘почта’: тюремный служитель Федоров передавал их письма на волю. Посредницей в сношениях была M. H. Корнатовская, которая виделась с Федоровым в квартире своей приятельницы Л. Кранихфельд. Полученные таким путем письма Корнатовсяая передавала в революционный ‘Красный Крест’. А последним заведывала А. Е. Серебрякова,— ‘мамочка’ московской охранки. ‘Великому конспиратору’ и не думалось, конечно, что он состоит в переписке… с Бердяевым!
Сидя в заключении, Сабунаев задумался, разумеется, над вопросом: кто же его выдал? Свои соображения по этому поводу он изложил в упомянутых письмах, эта корреспонденция очень интересна как для характеристики личных переживаний того времени самого Сабунаева, так и для уяснения психологии людей, которым приходилось жить на так-называемом ‘нелегальном положении’.
‘Сообщаю сведения, писал Сабунаев, о своем аресте пока не для публикации, а для сведения, чтобы сперва разобраться в запутанных вещах. В августе был сделан донос, что я в Костроме, болен, зовусь Алексеем Васильевичем, живу у Волкова, где скрывает меня его мать, без ведома мужа. Донос был сделан не в Костроме, так как в конце августа костромское жандармское управление получило из департамента полиции бумагу с этими сведениями, с прибавлением, что из Питера, присланы будут два агента для расследования этого факта, которым Чалеев должен выдавать по 38 коп. на рыло и оказывать содействие. Донос этот мог быть сделан лишь’ одним Яблочковым, который был в начале августа в Костроме в отсутствие Турковского, смещал его квартиру с квартирой Волкова, бывшей тут радом и соединявшейся дверьми, тогда не запертыми, хотя Турковский, где жил и я, жил у других хозяев (не у Волкова). 5 сентября в Кострому из Питера двились шпионы и поселились у жандарма Кувалдина. Тотчас они вместе с городовым Верголисом явились в дом Гирлинга и, не найдя у олкова никакого жильца, принялись делать розыски цо всему дому. Так как двое нас было с бородами, то их внимание остановилось на Алексее Васильевича Ширяеве, чиновнике в земстве, и на мне. Поднялся в доме шум. Я хотя и был болен, но уже ходил, денег не было ни копейки, да и удирать при таких условиях было глупо. Паспзоря Хруеталева Яблочкову и другим йе был известен, паспорт хороший, о нем в Костроме при первой прописке справлялись ее был получен вполне удовлетворительный ответ, о чем я узнал. Поэтому Турконский пошел к полицеймейстеру и стал ему жаловаться, что городовой поднимает скандал и оскорбляет его родственника Хрусталева, пуская в доме слух, что ок жулик. Полицеймейстер, познакомившийся со мною, Хрусталевым, ранее в буфете театра и пивший со мною вино и водку, совсем успокоился, к тому же шпионы, видевшие меня и Ширяева), во мне не признали ни малейшего сходства с карточкой, а Ширяева нашли весьма схожим, еще смутило их то же имя Александр Васильев (имя Ширяева и моя костромская кличка). И вот стали наводить самые тщательные справки о документах Ширяева, что делалось весьма долго, а за ним стали послеживать. Совсем успокоились шпионы и 5 ноября уехали в Питер, но, очевидно, были (несомненно, даже были) сведейия, что я в Костроме. Явдяется около 10—15-го ноября главарь московских шпионов Сбруев с целой тучей шпионов, и туе поднялся в Москве и в Костроме (слухи в Костроме исходили все от жандармского ад’ютанта) страшнейший провокаторский шум, как с неба посыпались всевозможные ложные слухи, чтобы заставить меня выехать и попасться в ловушку. Б это время приехала из Москвы Звышковекая (несомненно, честный человек) с предупреждениями о моих розысках и с предложениями уехать из Костромы, я ей сознательно ничего не сказал о Беляеве и вокзале и даже провел по поводу своей квартиры. В это же время в Нижнем была взята Ковязина, у которой нашли адрес Горского, Бердяев и Теселкин прилетели в Кострому на] помощь своим шпионам. 3-го декабря утром они и еще два шпиона пришли к Горскому и предложили ему свободу за одно лишь указание моей квартиры, он не стал с ними говорить и был взят. Накануне его брат, живший в другой квартире, был у него и, принятый за меня, был прослежен до его квартиры, почему у него и был сделан обыск. Не найдя меня там, Бердяев просил у деп-та полиции телеграммою, ответ на которую был мне пред’явлен при обыске, произвести в Костроме обыски: у Турковского и был взят я, Михаил Хрусталев. Вое, особенно полицеймейстер, сильно растерявшийся при этом, удивились, когда Теселкин, мой товарищ по университету, признал меня за Сабунаева. В личных беседах Бердяев стал доказывать знания наших конспираций, при чем сообщал даже ничтожные мелочи, которые могли быть ему известны лишь через Яблочкова (Волков, Преображенский, Поваренных и проч. были еще на воле), рассказал также о приезде в Кострому Звышковской для моего предупреждения, откуда это ему известно, может решить лишь сама Звышковская (повторяю, несомненно честный человек).
Для всеобщего сведения об’являю, что я сам лично своими собственными глазами из окон своей квартиры видел (в ноябре 90 г.) в г. Костроме, как он (Беляев) шлялся по улице и в пятом часу ежедневно проходил в вокзал мимо окон моей квартиры. Затем в крепости я узнал от своего близкого товарища, сидевшего там очень долгое время и имевшего достоверные сведения, что Беляев был привезен 6 июня 90 года и посажен в No 49, в Трубецком бастионе, откуда в конце октября 90 года был выпущен ночью. О ссылке Беляева в степи на 5 лет без всякой отсидки я зна,ю. Лично я подозреваю, что Беляев еще ранее ареста мог иметь сношения с тайной полицией (но не все доносил ей), или, в лучшем случае, был арестовываем несколько раз и ранее и, выдавая нужное для полиции, был выпускаем. Для решения этого следует тщательным образом и весьма политично приняться за некоего бывшего московского студента Павла Крафта.
Дело в том, что весной 89 года. Беляев и Рапопорт7) (эмигрант) приехали. из Питера в Москву и вместе о Крафтом ходили на свидание к разным лицам и вели переговоры в Москве. Арестованному в начале апреля 90 года Рапопорту в апреле же, еще до ареста Беляева, пред’явили подробнейшие показания Крафта об этих фактах. Надо узнать, почему письменно Крафт дал это показание? При этом надо иметь в виду, что, кроме самого Крафта и Беляева, никто в таких подробностях не мог сообщить жандармам об этих делах. Рапопорт все безусловно отверг. В октябре 90 года Раппорту были пркд’явлены подробнейшие показания Истоминой и Фойницкого о его пребывании в Питере 89 г., о свидании с ними и разговорах своих с ним, при чем сообщили данные им, Рапопортом, адреса, пароль и ключ для переписки. В начало марта 91 года Рапопорту были пред’явлены возмутительные показания в мельчайших подробностях до самоличных и интимных разговоров с ним Рапопорта, за такие показания, по словам Рапопорта, Беляева ‘убить мало’, что для всеобщего свздения. 22-го марта, после одного из допросов, по его словам, обнаружилось что-то ‘ужасное’ (более он ничего не успел сообщить), ночью с ним был острый припадок психического расстройства, выразившийся в страшщм неистовстве, раздирающем душу бешеном крике и буйстве. Он сошел совсем с ума и в Крест был привезен совсем сумасшедшим: обыкновенно ни на какие вопросы, обращенные к нему, совсем не отвечал, а временами впадал в неистовое бешенство, при чем ему грезились все шпионы и предатели. Повидимому, он теперь снова свезен в сумасшедший дом’.
Тюремные письма Сабунаева свидетельствуют, с каким острым вниманием он следил за окружающей обстановкой, как он был осторожен. Надо сказать, правду, однако: в своих подозрениях ‘великий конспиратор’ жестоко ошибался. Мне неизвестно, давал ли показания П. Крафт и что он показывал. Но о поездке Беляева о Рапошртом в Москву охрана могла знать во всех подробностях от того же приснопамятаюго Гекельмана, который, при вторичном от’езде Рапопорта из-за границы, выдал его, блгагодаря указаниям этого провокатора и был найден зашитый в галстуке Рапопорта фальшивый паспорт на имя Ромппанена, ‘отобранный у него при задержании пограничными жандармами. Предположения Сабунаева о том, что Беляев оказывал услуги охране еще до своего ареста, совершенно неосновательны, что видно из того уже, как усердно за ним следили. А ‘выдал Сабунаева вовсе не Яблочков, а знакомый последнего, провокатор Николай Шелонский (о котором уже была речь во главе второй).

ИГРА ОХРАННИКОВ

Здесь нам придется заглянуть опять в закулисную сторону дела, где, за спиной наивных революционеров, разыгрался настоящий охранный водевиль. Из отзывов Бердяева о Шелонском (по поводу доносов последнего на Гольцева) можно было заметить, что между этими охранниками пробежала, как говорится, черная кошка. Дело в том, что Бердяев очень не любил, когда департамент полиции пытался самостоятельно, дри помощи своих собственных агентов, заглядывать в московские ‘сферы’, в этих случаях ретивый начальник охраны старался так или иначе дискредитировать ‘чужого’ осведомителя (как это было, например, с ‘Поповым’ по делу ‘Самоуправления’), не останавливаясь даже перед возможностью его ‘провала’. Шелонский, будучи недоволен отношением к нему Бердяева, не остался в долгу. Получивши сведения о близости Горского к Сабунаеву (сведения, которые и привели к розыску последнего), Шелонский сообщил обо всем непосредственно д-ту пол. Бердяев не мог ему простить этой выходки и началась ‘игра’…
9 января 1890 года д-т полиции телеграфировал моск. о. о-ю: в Москве проживает с целью переговоров о возбузждении беспорядков студент Харьковского технологического института Виктор Дмитриев Хвастунов, одновременно то же самое указание получил Бердяев и прямо от Шелонского, вместе со списком студентов, замеченных в агитации (Агошков и др.). Сообщал о результатах наблюдения за этим кружком, охранное отд. доложило д-ту полиции, что о Хвастунове ‘нет ничего’, а другой из указанных лиц, Д. Петров, ‘умершим сотрудником отделения студентом юристом Николаем Зуевым охарактеризован, как пьяница и лгун’, остальные же члены кружка ‘ударяют более по пьяному, делу’. К этому Бердяев прибавил еще: ‘сообщения Шелонского разноречивы, поэтому в мае 1889 года за ним, для проверки, было назначено наблюдение, которое выяснило, что Ш-й доставляет лживые сведения, например, в прилагаемом письме его (псевдоним ‘Смирнов’) он пишет, что 6-щ мая был у Степана Вас. Лепеш-кина, а 7-го — у проф. Чупрова,— из наблюдения же видно, что ни того, ни другого он не посещал. Одновре-‘ менйо от Зуева (умер в августе 1889 года, псевдоним ‘БурЬв’) получились сведения, что Шелонский, благодаря неуместным разговорам, потерял доверие и ‘провалился’, несмотря на предупреждение, он продолжал якшаться с жавдармокими офицерами Гвоздевым, Га-Ориэлыс и др’.
В качестве реплики на столь нелестную аттестацию Шелонский устроил скандал (‘в благородном семействе’): явился в полицейское управление 3-го участка Тверской части и потребовал от пристава оказать содействие к выяснению и задержанию некоего Боа, живущего по подложному паспорту на Большой Дмитровке, при этом Шелонский заявил, что Боа — государственный преступник и бывает у Яблочкова и что сам он командирован из С.-Петербурга для его поимки, в охранное отделение не обращается потому, что ‘Бердяеву следует натянуть нос’. Пристав отказался, однако, исполнить требование Шелонского.
После этого беспокойный провокатор снова попадает под наблюдение, которое тянется более месяца и констатирует частые свидания Шелонского с Яблочковым, доел еднего 23/XII—1890 г. арестуют вследствие требования жандармского управления (по делу о Сабунаеве). Бердяев хочет использовать этот случай, чтобы ‘подвести’ Шелонского: постановление об аресте и обыске было заготовлено, но дежурному чиновнику охранного отделения было приказано сдать пакет для исполнения тогда, когда филеры, наблюдавшие за Яблочковым, донесут, что к нему пришел ‘Кокарда’ (Шелонский), последний, однако, не явился и ловушка не удалась.
Со своей стороны, Шелонский придумывает хитроумную комбинацию. 28 декабря 1890 года он пишет Бердяеву: ‘Не получив ответа на мое первое письмо, посланное вам сегодня утром, вторично прошу вас сегодня же до 9 1/2 час. ечера увидаться со мной везде, кроме отделения, куда я не пойду’. После этого свидания Бердяев телеграфирует директору деп-та полиц.: ‘По заявлению вчера Шелонского, Монтвид принял на себя поручение по постановлению кружка убить ротмистра Бердяева. 24-го декабря Монтвид выехал за необходимым ему для этого человеком, решив не позже 7-го вернуться. По сообщению Каратыгина Шелонсюму, дело идет успешно. На расходы собрано 1100 рублей, из коих взято у Яблочкова по обыску — 500, а 600 — у Шелогнского. Последний говорит, что юн не раз писал об этом вашему превосходительству и не получал ответа’… Некоторое время спустя Бердяев доносит: ‘Шелонский заявил о существовании террористического кружка, в который, за выбытием арестованных по делу Сабунаева, входят: Монтвид Монвиж, В. Каратыгин, А. Отрежнев, В Барыков, К. Намитниченко, И. Мягков, Устинов, Жемчугов, А. Вольберг, Марухес, А. Синицын, Л. Левицкая, В. Звышковокая, кружком этим решено убитъ Бердяева и Теселкина. Каратыгин говорил Шелонскому, если 25-го не зайду — значит, дело идет успешно и Монвиж вернется ранее’. Получив такие ‘угрожающие’ сведения, деп-т полиции поспешил распорядиться и телеграфировал Бердяеву: ‘Арестуйте Каратыгина, Звшп-юовскую и Монвижа. Шешонского старайтесь выгородить. Аресты мотивируйте укрывательством Сабунаева. Директор Дурново’.
Но Бердяев не особенно верил, повидимому, в реальность заговора против его персоны, и хотя приняв некоторые меры личной безопасности, но с ‘ликвидацией’ кружка не спешил. Только 13 января 1891 г. были предприняты ‘следственные действия’, но намен ченные жертвы как-будто ждали их и, помимо того, что по обыскам ни у кого не нашли ничего ‘предосудительного’, некоторые из главных персонажей пытались скрыться, так, Монтвида задержали только после неь сгольких дней безуспешных розысков, а Звышковскую арестовали в момент от’езда по Брестской жел. дор. (вероятно — за границу), и то лишь потому, что вокзальный филер Седых заметил бывшего с нею Шелонского, который, вероятно, и не ожидал такой случайности (есть основание предполагать, что именно он послал Звышковскую в Ярославль предупредить Сабунаева о том, что его ждет арест).
Бердяев рвал и метал: из-эа Щелонского ему пришлось растрепать преждевременно, бш всякого внешнего эффекта, кружки северян и потерять намечавшуюся группку (в лице П. Аносова, И. Мягкова, Михаила Беликова, Жемчугова и Устинова), выступившую под флагом ‘Фракции политической борьбы в России’. Бердяев был так зол на Шелонского, что, когда в ожидании возвращения последнего из Петербурга, куда его вызывали для объяснений, филера Ваганова назначили (22-го января) принять в наблюдение ‘Кокарду’, сердитый начальник приказал агенту: ‘встретишь его — морду ему набей’…
Мордобития Шелонский, кажется, избежал, но зато на бумаге Бердяев его разделал, что называется, ‘под орех’.
‘Год тому назад, докладывал директору д-та полиц. начальник московского охр. отдел, (записка No 20/10, 1891 года), после ареста в Киеве депутата московского студенчества Гальперштейна, в виду начавшегося брожения, по вашему приказанию, было установлено наблюдение за Хваетуновым и 13-ю студентами, которое выяснило, что они отношения к беспорядкам не имели ж что главную роль в этом убогом кружке играл выгнанный за ложь и провокаторство из московского охр. отделения бывший ‘секретный агент Н. Н. Щелонский. После этого я забыл о Шелонском и лишь в октябре, проезжая по Тверской, встретил идущих вместе около магазина Сиу Яблочкова и Шелонского, при чем последний, показывая на меня, нахально рассмеялся… Будучр в Петербурге, я просил Г. К. Семякина, что, если Шелонский продолжает служить в департаменте, то ему надо посоветовать вести себя осторожнее… О Зу-батове Шелонский рассказывал, что он предупредил об обыске его и других, т.-е., что Зубатов играет роль Клеточникова. Один из сотрудников, при свидании с Зубатовым на конспиративной квартире, обоотал его сумасшедшим, упрекая в разглашении, некоторые из сотрудников уклоняются от свиданий. Из 6-ти человек, которых я недавно перебирал, мне удалось лишь одного устроить в секретную агентуру, между тем в прежнее время от меня не ушли бы: вое шестеро. Ясно: Шелонский, потеряв доверие революционеров, хочет стать им человеком нужным. Его, очевидно, эксплоатируюг… 4-го января, в 2 часа ночи, к Шелонскому прибежал Каратыгин и заявил, с видом возбуждения что лицо, за которым поехал Монвиж, прибыло, и о том, что оно прибудет 7-го, он говорил, боясь связей Шелонского с Зубатовым… Шелонский и Чебаненко известны, как ‘генерал’ и ‘генеральша’, благодаря его знакомству с Зубатовым получаются, будто бы, предупреждения об аресте, он, например, заявил, что 13-го января будут аресты, они состоялись, но все уже было в порядке. Все дело об убийстве выдумано для проверки Шелонского, как некогда проверял(и?) Гекельман(а?). Подстрекая на это дело, он, боясь, что в жандармском управлении после выяснится его роль, сделал известное заявление.
Отнимая в 1885 году у московского жандармского управления 4000 рублей, отпускавшихся ему на агентуру, Оржевский (товарищ министра внутренних дел, заведовавший полицией), руководился соображениями, что двухотороняя агентура в одном месте неудобна, и возмущался провокаторскими приемами, к которым прибегнул агент московского жандарм. управления и прокурорского надзора Белино-Бжозовский в покушении Ковалева (на Муравьева)…
‘Вся сила нашего дела, продолжает Бердяев, заключается в агентуре, последняя же может быть приобретаема тогда, когда у революционеров нет в руках фактов не доверяться учреждению, которое приглашает их в сотрудники… Шелонокий при провале, конечно, будет отнесен к сотрудникам московского охранного отделения, которое и принуждено будет нести позор за еого преступные провокаторские приемы и, в случае — революционеры вздумают расправиться с. ними,— ответственность за их целость… Агентура за время существования отделения вся почти была известна департаменту, в ней были лица, близко стоявшие к революционному делу, и сведения их всегда подтверждались показаниями обвиняемых… В кружоюе Каратыгина, Аносова, Яблочкова и Намитниченко сотрудники мои стояли так близко, что отделение сообщало департаменту такие сведения, о которых Шелонский, при всем его желании, не мог знать, так как к сотрудникам моим большая часть этих лиц являлась с докладом, а не с сообщением. В данное время секретными агентами отделения состоят по этому кружку трое друзей Аносова, Марухеса и Синицына’…
Конечно, Бердяев прихвастнул, заявляя, что у него трех революционеров обслуживают три осведомителя. Но картинка закулисных нравов и порядков охраны, выявившаяся в его донесении, от этого только выигрывает в своей неподражаемой колоритности. Особенно трогательны заботы Бердяева о ‘чистоте риз’ его московской агентуры, заботы со стороны того Бердяева, который, как читатель знает, командировал агента Беневольского в Саратов устраивать в кружок уже арестованного Богюраза и раздавать ‘товарищам’ нелегальщину, дабы при обысках у них было ‘поличное’…
В конце-концов, добродетель восторжествовала, и Бердяеву удалось выжить строптивого провокатора: Шелонский скоро исчез с высот столичного горизонта и появился на сцене только в 1894 году в качестве тоже ‘сотрудника’, но… таганрогской газеты ‘Русский Мир’…
Дальнейшей судьбы этой охранной ‘Кокарды’ я, к сожалению, не знаю.

ГЛАВА VI

Тверской ‘Союз’.— Дело А. Королева.— Саратовская ‘Земля и Воля’

ТВЕРСКОЙ ‘СОЮЗ’

Инициатива второй объединительной попытки начала 90-х годов зародилась в провинциальном городе, прослывшем своими либеральными традициями, в г. Твери. Внимание охраны на этот город пало совсем случайно. С весны 1892 года стали появляться в обращении печатные листки группы народовольцев, ни у Бердяева, ни у д-та п. не было никаких определенных указаний на состав дшянутой группы, о местопребывании ее ‘техники’ тоже строились, одни догадки, допускали даже, что печатня находится в самой Москве, и потому одно время следили за вновь открывшейся за Крестовской заставой вполне легальной ‘Экономической’ типографией.
В виду удачной разведки моск. охр. отд. в г. Костроме, закончившейся арестом Сабунаева, д-т. п. предоставил Бердяеву право предпринимать розыски и вне района его ведения, с этой поры начались непрерывные почти гастроли московской сыскной труппы в провинции, которые покрыли ее ‘неувядаемой славой’, едва-ли не правой рукой д-та п. и даже поставили, в концеь концов, московскую охранку в центре почти всего политического розыска.
Подозрение на г. Тверь пало вследствие того, что Бердяеву казалось, что в этом городе, в виду его положения между двумя столицами, всего удобнее было гнездиться ‘крамоле’, и потому еще, что там в эго время скопилось много ‘неблагонадежных элементов’ — высланных и поднадзорных, что называется ‘первой марки’, как, например, С. В. Сотников и др. Снабженный списком таких лиц и адресами, отобранными у кого-то из арестованных, филер Сачков, знакомый уже читателю, отправился 3-го апреля 1892 г. с двумя старыми ‘коллегами’, С. Федоровым и Ф. Новичковым, на розыски.
Г. Тверь принадлежит к числу провинциальных центров, просторных и тихих, где вся жизнь, протекаем, кажется, за толстыми стенами невысоких домов, вне которых в обычное время не встретишь даже и тех нескромных животных, которые оживляют своим присутствием более грязные улицы южных городов. Предположение о том, что в домах ость вое же обыватели, более или менее оправдывается лишь к вечеру, когда на узеньком тротуаре центральной улицы (Миллионной), и обязательно на одной лишь ее стороне, по являются длинные вереницы гуляющей публики, преимущественно молодежи, среди которой молодцеватые гимназисты и неуклюжие бурсаки разыгрывают всегда перед веснущатыми барышнями роли непримиримых рыцарей алой и белой розы. С открытием навигации местом променада становится набережная Волги, за которой невдалеке белеет Отроч монастырь, где некогда прототип охранников, Малюта Скуратов, задушил народного заступника митрополита Филиппа…
Мало кто из тверичан заметил, что среди пестрой весенней толпы гуляющих на побережье появились новые лица — приказчики московского торгового дома Серебрякова (на эту фамилию, иногда в конвертах с соответствующими бланками, филеры посылали донесения своему шефу Медникову), и едва ли кто знал, что эти ‘торговце люди’ большую часть дня проводили за биллиардом…
Но и бесконечно прогуливаясь и гоняя шары по зеленому полю, московские гастролеры делали свое доле: уже через неделю их зоркие, бегающие глазки определили ‘политиков’ — по их внешности (небрежно одеты, почти всегда — книга в руке), по манере держаться (скромны, оживленные разговоры в сторонке) и по их кружковой обособленности…
Но этого мало: из общей массы намеченных ‘политиков’ надо еще выбрать тех, которые’ в данное время проявляют более активности, ближе стоят к самой конспиративной работе. И здесь появляется на] сцену специфически филерский ‘нюх’, ничем не уступающий чутью породистых гончих псов…
Московские филеры пробыли в Твери на первый раз всего две недели и, тем не менее, за это время успели облюбовать себе, без всяких агентурных указаний, ‘лидеров’ наблюдения — высокого ‘интеллигента’ и часто гулявшую с ним ‘барыньку’, живших в доме Барыбина, по Солодовой ул. Как мы увидим из последующего, Сачков и его помощники не ошиблись в своем выборе.
Наблюдение в Твери было прервано в виду того, что филеры понадобились в самой Москве. С 1-го января 1898 г. розыск был возобновлен, и на этот раз никаких руководящих указаний командированным не было дано. Зубатов только сказал: должны ‘работать’ Ершов, Барыбин, Шульц и Пашковский. Вернувшись в Тверь, филеры сосредоточили свое внимание на уже знакомом им доме Барыбина, который помещался в глухом переулке, особенно их интриговал мезонин этого дома, окно которого, выходившее на улицу, было постоянно завешено. Днем филеры за самим домом не следили держаться около него было невозможно, они ‘запирали’ улицу с двух концов и провожали всякого, более или менее ‘подходящего’, кто шел в переулок или выходил из него, но с наступлением темноты филеры позволяли себе изредка прогуливаться мимо дома Барыбина и не сводили глаз с его верхнего этажа.
Что же могли видеть филеры через плотно занавешанное окно? Перед ними мелькали только тени, падавшие на занавеску от двигавшихся: за ней фигур. И этого оказалось достаточно, чтобы определить, чем заняты обитатели мезонина. По движению этих теней, главным образом, до ритмичности и постоянству этих движений, московские лекоки догадались, что в мезонине дома Барыбина работает ‘шлепалка’, как они называли всякого рода печатанье.
Но это было только предположение, которое нуждалось в подтверждении. И таковое скоро нашлось. Один из обитателей дома Барыбина (впоследствии выяснилось, что это был И. З. Попов) не отказывал себе в удовольствии забежать в свободное время в трактир и сыграть там партию-другую на биллиарде, случалось, что партнерами его, или посторонними зрителями, державшими ‘мазу’, являлись московские ‘торговые люди’, последним было нетрудно заметить, что у Попова пальцы на правой руке перепачканы лиловыми чернилами, и этого было достаточно, чтобы филеры знали, что в ‘мезонине’ работает гектограф…
Но что именно гектографировалось в Твери — филеры од пальцам наблюдаемых узнать не могли, да это к не принадлежало к числу их прямых обязанностей, ‘подметки’ (внутренние агенты) узнают, говорили они. И секретные сотрудники Бердяева, действительно, не замедлили притти на помощь филерам.
4-го февраля в Тверь приехала из Москвы В. Цирг, повидалась с М. Г. Кугушевой к некоторыми другими тверяками, дважды побывала у Барыбиных, вынесла от них ‘сверток’ и в. тот же день уехала по направлению на Петербург.
8-го числа Цирт вернулась в Москву.
9-го февраля в канцелярии охр. отд. спешно переписывался чистенький номер гектографированного журнала ‘Союз’1).
Связь между отмеченными событиями и смысл их станет вполне понятным, если к сказанному прибавить, что В. Цирг принадлежала к числу близких знакомых А. С. Серебряковой — охранной ‘мамочки’2).
9-го марта того же 1893 г. д-т п. обратился к своим: перифериям с посланием такого содержания. В, январе текущего года появился сборник ‘Союз’, поставивший себе задачею ‘содействовать пробуждению революционного знания (сознания?) и помогать организации революционных сил в России’.
В статье, озаглавленной ‘С чего начать?’, помещенной в названном сборнике, автор, обращаясь к людям революционного, практического дела, ‘с целью указания нового пути для достижения в ближайшем будущем серьезной, широко проведенной и прочно обеспеченной свободы’ (требование, формулированное в сентябрьском номере ‘Летучего Листка’ народовольцев), развивает следующие мысли. ‘Истекшее десятилетие революционной деятельности доказало, что главная причина неуспешности борьбы с правительством заключается в том, что в русском революционном движении существуем несколько направлений, сторонники которых, придавая значение разным несущественным подробностям, действуют разрозненно, тогда как практическая задача русских революционеров нашего времени состоит в выработке такого плана политической борьбы, который дал бы возможность воспользоваться всеми враждебными правительству силами для борьбы с монархическим гнетом, тормозящим правильное развитие России’.
Для осуществления намеченного плана существующие оппозиционные фракции народовольцев (с несколько измененной программой), социал-демократов, имеющих за границей органы. ‘Социалист’ к ‘Социал-демократ’, народников и ‘примирителей’ должны сплотиться, чтобы ‘для общереволюционных целей действовать общереволюционными средствами’. Соединившись ‘в целях взаимной материальной и нравственной поддержки под знаменем ‘Союза революционеров в России’, все активные элементы должны немедленно приступить к организации: 1) фонда для материальной поддержки: членов ‘Союза’, 2) библиотек и книжных складов для пропаганды, 3) типографий, словолитен и пр. технических средств печатания, 4) бюро для регистрации сведений о проявлениях революционного движения и 5) общереволюционного органа. Для осуществления этой программы собираются средства, путем отчисления 10% с заработка членов ‘Союза’. Организация должна строиться снизу вверх: сочувствующие идее ‘Союза’ соединяются в местные кружки и отделы, которые входят через редакцию Союза в сношения, друг о другом и выбирают затем через своих представителей Центральный Исполнительный Комитет, ‘учреждение чисто служебное’, которому местные группы подчиняются ‘на условиях федеративной связи’….
Изложив таким образом программное содержание сборника (в предварительной заметке ‘От редакции’ издатели его заявили о своей солидарности с автором статьи ‘С чего начать’), департамент полиции, предложил розыскным органам ‘усугубить наблюдение за происками неблагонадежных лиц, дабы не упустить момента организации революционных сил, если таковой суждено осуществиться’8). Это ‘если’ звучало иронически, так как в Петербурге знали уже, что у Бердяева к только-что возникшему ‘Союзу’ есть ‘агентурный подход’ и, следовательно, дни этой организации были сочтены.
Для московск. охр. отделения, конечно, не было сомнения в том, где и у кого издается ‘Союз’, там более, что в конце апреля в Москву приехал сам Барыбин и привез только-что отработанный в Твери 2-й номер ‘Союза’. Наблюдением было установлено, что, за неделю своего пребывания в столице, приезжий виделся, помимо В. Цирг, еще о целым рядом лиц, большинство из которых было уже на замечании у охраны (М. Г. Кугушева, Г. И. Куприянов, А. И. Успенская, Н. Н. Мамадышский, Н. П. Рождественский).
Донося д-ту п. (11—V—1893 г.) о пребывании в Москве Барыбина и препровождая подлинный No 2-й ‘Союза’, Бердяев сообщил, что помещенная в этом выпуске сборника ‘Программа описания бунтов’ составлена А. Максимовым, Л. Кусковым и С. Прокоповичем. Последний и Максимов, по агентурным сведениям, являются горячими сторонниками национализации земли, не придающими первостепенного значения политической свободе, они начинают видеть даже в деятельности анархистов действительно плодотворный способ борьбы, намерены собрать тысяч 20 рублей для издания журнала в роде ‘Колокола’, надеясь на помощь Ведовского, который, как и Прокопович, обладает имением, оба жалуются на изолированность и на непонимание, их другими. Журнал печатать они думают или: за границей (при посредстве эмигранта И. И. Добровольского) 4), или же в России, научившись этому делу у С. Михайловского, живущего в Твери, или у Я. Вощакина, опытного) наборщика, который работал еще в Париже у Лаврова. Подыскание литературного материала будет поручено А. Королеву, а переговоры с Добровольским: поведет выезжающая за границу Е. И. Шефтель8)…
Эти благие намерения Прокоповича реализации не получили, но свою историю в дальнейшем они имели, и к ней еще придется вернуться. Пока отмечу только, что такая детальная осведомленность Бердяева о том, что ‘думали’ Прокопович и Максимов, но удивительна, так как оба они принадлежали к числу знакомых А. Е. Серебряковой.
Дело о тверском ‘Союзе’ можно было считать ужо созревшим: место ‘техники’ установлено, личный состав группы выяснен. Несмотря на затруднительность слежки в условиях провинциального города, московские филеры исподволь наметили круг ближайших знакомых Барыбина (И. Р. Меринов, В. Н. Бриллиантов 6), В. П. Андреановский и др.). Тем не менее с ликвидацией кружка моск. Охр. отделение не спешило. Взять организацию, задавшуюся такими многообещающими планами, с жалким гектографом,— что туг было соблазнительного для Бердяева? Хотя бы типография!.. И была бы уже, да пограничники помешали.
Это правда. Дело в том, что 13-го января жанд. оф. Вырголич (в Радзивилове), на основании собственных агентурных сведений, задержал на границе 12 ящиков, водворенных контрабандным путем (‘провозители’, разумеется, успели скрыться), в которых оказались, типографские принадлежности (станок и шрифт). Груз этот был отправлен из Львова Л. Ф. Павловским, а получатель должен был переправить его в Ровно, а оттуда в Москву 7). Впоследствии оказалось, что к этому деду имел прямое касательство А. А. Гурьев, который еще в ноябре 1892 г. вступил (сведения перлюстрационного характера) в перепалку с товарищем — С. Петрасевичем, жившим в Цюрихе, прося его содействия в присылке революционных изданий и компактного скоропечатного станка. Когда первый транспорт провалился, Гурьев написал Петрасевичу: ‘Яичка не получил’…
Но дело было не только в типографии. Зубатов, стоявший за спиной Бердяева, начавший в это время играть уже ‘первую скрипку’, не хотел, как человек широкого провокаторского размаха, играть ‘по маленькой’, он собирался выждать, когда около ‘Союза’ соберется опять вся революционная ‘наличность’, чтобы одним ударом обескровить ‘крамолу’.
Но ‘Жорж’ Семякин, начинавший чувствовать в Зубатове будущего соперника, находил нужным защищать противоположную тактику, и на этой почве между Москвой и Петербургом возгорелась полемика. В конце-концов д-т ролиции нашел нужным преподать (отнош. от 4 мая 1893 г.) моск. охр. отделению ‘к руководству’ следующие ‘аксиомы’:,1) ‘всякая организация с революционными целями — вредна и чем она совершеннее н конспиративнее, тем она опаснее, 2) никакая революционная программа не может служить гарантией безвредности сообщества даже в ближайшем будущем’. В заключение этого наставления д-т п. выразил сомнение, что ‘Союзу’ удастся об’единить все оппозиционные элементы и поэтому согласился на продолжение наблюдения за тверской группой не долее 1-го сентября.
Д-т п. все же не вытерпел и, когда Гурьев, за кош-рым все время петербуржцами велось наблюдение, после поездки в,Тверь к Барыбину (5—VI—93 г.) и в г. Калугу, прибыл в Харьков, его арестовали (12—VII—1893 г.), через три дня был задержан на петербургском вокзале прибывший из Твери К. Медынцев8), у которого отобрали 6 номеров ‘Союза’ и письма Барыбина. И на этот раз, на предложение ликвидировать тверскую группу московок. Охр. отд. ответило: не время, в виду тревоги успели еще до 10-го августа все прибрать.
Только в октябре месяце (1893 г.), когда д-т п. уведомил Бердяева, что, ‘по полученным сведениям, в Тверь доставлен литографский камень или мимеограф’, москвичи согласились прикончить с ‘Союзом’. На обыске у Барыбина присутствовал сам ‘его превосходительство’ Семякин, результат был не блестящий: камень (литографский) и прочее нашли, но ‘в мертвом состоянии’ — все было зарыто в земле, в саду. Из других лиц ‘влопался’ только Иван Меринов, у которого нашли нелегальные брошюры.
9-го октября были обыски и в Москве у 9-ти человек, из числа тех, с кем виделся Барыбин, но порадовала охрану только М. Кугушева, хранившая воззвание к рабочим, газету ‘Самоуправление’ и брошюру ‘Александр III’, издания народовольцев. Кугушева, ее сожительница Сабанеева и Г. Купреянов были арестованы.
Не обошлось дело и без предателя. Упомянутый выше Меринов на дознании дал злостные показания, он заявил, между прочим, что к числу лиц, которым было известно о деятельности Барыбина, Бриллиантова и его, Меринова, по изданию нелегальных брошюр, принадлежал и Иван Зосимович Попов, который, когда изготовлялся мартовский номер ‘Союза’, посоветовал, ‘зная хорошо, что печатается’, для получения лучших оттисков смачивать массу и. т. д.
Таким образом, и на этот раз инициаторы об’единения объединились только под гостеприимной кровлей царской тюрьмы, которая всего более напоминала о необходимости действительного союза всех революционных сил9).

ДЕЛО А. КОРОЛЕВА

К делу ‘союзовцев’ имеет прямое отношение один эпизод не совсем обычного свойства. К числу знакомых Барыбина принадлежал Александр Королев, который был известен московск. охр. отд. по участию в мартовских беспорядках 90-го года, за которые он был выслан, но в августе того же года получил разрешение вернуться в столицу.
17-го сентября 1893 г. Королев приехал в Петербург, где за ним установили, по внушению из Москвы, наблюдение, которое выяснило, между прочим, что 20 числа он сдал в банк на хранение 4 билета выигрышного займа, а вечером того же дня заявил в полиция о похищении у него 4000 рублей, принадлежавших его родственнику Клопову, живущему в Твери 10).
Хотя это дело по внешнему виду не носило политического характера, но д-т полиции им очень заинтересовался и не только потому, что пострадавшим являлся фаворит одного из великих князей (если не ошибаюсь — Александра Михайловича), но и потому, что ему была известна истинная подоплека этого загадочного происшествия.
11-го октября, одновременно с ликвидацией ‘союзевцев’, был арестован и А. Королев, не ожидая такого оборота дела, он нашел нужным пойти на откровенные об’яснения и заявил, что деньги им на самом деле не потеряны, а утаены, что он думал употребить их на дело социалистической печати, лично им задуманное, и что присвоенные деньги он отдал на хранение своей московской знакомой М. Н. Корнатовской.
Преждевременная откровенность Королева поставила охранников в щекотливое положение: с одной стороны, нужно было найти деньги великокняжеского протеже, с другой — быстрое обнаружение их могло бросить тень подозрения на агентуру, стоявшую близко к этому делу.
Вследствие настойчивой телеграммы д-та п., Бердяев решился действовать, он, разумеется, прекрасно знал, где хранятся деньги, но для отвода глаз отдал распоряжение (6-го ноября) обыскать несколько человек из числа знакомых Королева, а именно: А. А. Яновского, С. Ф. Руднева, В. П. Успенского, М. Н. Корнатовскую и… В. Н. Цирг.
Обыски у названных лиц никаких результатов не дали, но при осмотре комнаты жившего в квартире Цирг медика К. В. Соболева в среднем ящике шифоньерку, в белье, нашли сверток, в свертке оказалась шкатулка, а в шкатулке — две пачки по 20 билетов сторублевого достоинства…
Соболева обязали было только подпиской о неотлучке, но, по требованию д-та п., он и Корнатовская 14 ноября были арестованы, при чем Бердяеву было поручено опросить их ‘для получения показаний, согласных с заявлением Королева’, так как ‘иначе делу нельзя дать дальнейшего хода’.
Корнатовская. признана в письменном заявлении на имя Бердяева ‘в сентябре, между 20 и 25 числами, он (Королев) дал мне сверток, который я передала 5-го ноября вечером Соболеву’.
После этого Корнатовскую и Соболева освободили…
Таким образом — и волки были сыты, и овцы остались целы.
А ‘мамочка’, в случае чего, могла сказать: ‘моя хата с краю — я ничего не знаю’ 11).

САРАТОВСКАЯ ‘ЗЕМЛЯ и ВОЛЯ’

Еще не было покончено с тверским ‘Союзом’, как в Москву явился новый ‘об’единитель’, который имел большую ‘программу’, но очень незначительный кружок единомышленников. С первых же дней своего пребывания в столице, приезжий попал в поле действия агентурного ‘прожектора’ и, благодаря этому, он был сразу освещен, что называется, с головы до ног.
Вот как повествует об этом официальное донесение московск. охр. отд. от 30—IX—1893 года.
’24-го числа текущего месяца из Саратова прибыла неизвестная личность и остановилась, без прописки документа, в д. Грачевой, по Верхней Кисловке, в кв. No 4, у жены личн. почет. гражданина Елизаветы Иванов. Айземан и крестьянина Рязанской губ., служащего в земском кустарном музее, Ивана Филиппова Елчина. Приезжий показывал в Москва рукописную программу саратовского террористического кружка, носящего название ‘Земля и Воля’. Хотя с этой рукописи он и разрешил своим знакомым снять копию, во просил программу кружка не пускать в обращение и вообще о кружке не возбуждать излишних толков. За время пребывания в Москве приезжий из Саратова виделся, кроме вышеуказанных, со след. лицами: лекарем Мих. Иван. Молчановым, студентом юр. Мих. Ив. Прокушевым, спуд. СПБ. ун. Василием Исаевым Браудо, студ.-мед. Андреем Ив. Латухиным, студ.-мед. же Николаем Александровым Иорданским (который водил саратовца по Москве), студ. юр. Павлом Семеновым Широким и Виктором Михаил. Черновым и естественниками Николаем Андреевым Ряховским и Иосифом Теофиловым Павлицким.
26 сентября, в 10 ч. 30 м. веч., приезжий выехал в Саратов в сопровождении филеров, которые должны выяснить его личность и состав кружка’.
Приезжавшим в Москву ‘саратовцем’ оказался Н. И. Иванов, который еще в 1881 году был сослан на 5 лет в З. С. Как состоящий ранее под гласным надзором, Иванов не имел права проживать в столицах и потому обратился в Петербург с прошением о снятии с него ограничения в выборе местожительства, д-т п. нашел это ‘преждевременным’ и предложил Иванову, в случае надобности прибыть в Москву по делам, просить разрешения на это уместного обер-полицеймейстера, в тоже время последнему департамент полиции предложил не отказывать Иванову ‘по соображениям агентурного свойства в дозволении кратковременного пребывания в столице’.
Так играла охрана в кошки и мышки о несчастными жертвами полицейского произвола и усмотрения.
Иванов не воспользовался, однако, лукавым предложением д-та п. и предпочел оставаться, в Саратове, предоставляя московским филерам удовольствие вылавливать его на пустынной Никольской улице, где он жил вместе с В. Г. Романовым.
Но московский агентурный прожектор действовал на очень дальнее расстояние, и потому Бордяев имел возможность сообщить д-ту п. более обстоятельные) сведения о саратовском кружке. ‘Рукописная программа ‘Земля и Воля’,— писал начальник моск. охр. отделения 5—I—1894 г.,— распространяется самим же Н. Ивановым, который старается сплотить около себя всех наиболее активных местных революционных деятелей, желающих в чем-либо проявить свою деятельность. Таким путем примкнули к его кружку Александр Александров Сакулин с женой, имеющие значительные связи среди сектантов и стремящиеся в целях пропаганды овладеть возможно большим числом саратовской учащейся молодежи, домовладелец Глико, старый народоволец, снабжающий средствами инициаторов различного рода противозаконных предприятий, б. студ. М. ун. Андрей Александров Аргунов, автор фельетонов из общественной жизни в ‘Сарат. Листке’, пишущий под псевдонимом ‘Праздношатающийся’. (Есть основания думать, что программа ‘Земля и Воля’ составлена Ивановым, Аргуновым и Глико), прис. повер. Чумаевский, один из членов старой Саратов, организации, имевшей некогда стаю типографию, братья Романовы (один эаенатый) — люди, близко стоящие к Иванову, занимающиеся вместо с ним в земстве, быв. ссыльный Шаповалов, служащий в строительной конторе — один из наиболее центральных членов кружка, бывш. сосланный в Архангельск Тихомиров, служащий теперь при элеваторе в г. Козлове — человек очень интересный (к нему недавно ездил Иванов). Самостоятельное значение имеет в Саратове кружок Дмитрия Ив. Малеева, устраивающего кружки, самообразования на почве ‘естествознания. Между прочим, членом этого кружка состоит учитель Норовчатский писец дворян. депутат, собрания Петр Васильев Лебедев и др. Из этого кружка должны выйти деятели среди народа. Около некоей Дранициной группируется в Саратове во множестве наиболее юная, революционная молодежь’.
Но не повезло москов. охр. отд. и с саратовскими обвинителями — и на этот раз испортили дело жандармы своей поспешностью. Полученные из Москвы сведения о кружке Иванова д-т п. сообщил ‘совершенно доверительно’ нач-ку саратовского г. ж. управления, предложив ему обратить на него серьезное внимание с тем, ‘чтобы, если представится возможность, удостоверить фактически распространение программы ‘Земля и Воля’, произвести у всех причастных лиц обыски для возбуждения затем формального дознания’. Но в это время начальник управления генерал Гусев, заболел, а заместитель его, подп. Анненков, получив требование от нач. твер. г. ж. у. о допросе Н Черненкова и желая, должно быть, отличиться, обыскал не только это лицо, но и многих других, в том числе и Н. Иванова, при чем ничего относящегося к ‘Земле и Воле’ найдено не было.
Дело о саратовской ‘Земле и Воле’ оказалось мертворожденным 12).

ГЛАВА VII

Голод 1891 хода и бюрократия (д, Соломона).— Ново-народовольцы и Н. М. Астырев.— Розыски в Н.-Новгороде.— Дело о ‘Летучем Листке’.— Розыски в Казани. Снова провокатор Н. Теселкин. Предательство К. Острянина.

ДЕЛО СОЛОМОНА

Неурожай, постигший Россию в 1891 году, вызвал, как известно, острый продовольственный кризис, превратившийся на обширном: пространстве восточного района империи в настоящий голод со всеми, его ужасами.
Царское правительство, всегда относившееся с преступной небрежностью к нуждам крестьянских масс, и на этот раз проявило свое внимание к народному бедствию единственно в заботе скрыть печальную действительность, и даже самое слово ‘голод’ было изгнано особым циркуляром управления по делам печати со страниц периодической прессы.
Но, как говорится, ‘шила в мошке не утаишь’, и общество знало правду, о ‘частичном недороде хлебных злаков’, как выражались официальные органы, знало настоящие размеры несчастия и спешило притти на помощь голодающему населению сбором пожертвований, устройством питательных пунктов и т. д.
Однако, и в этой области общественной инициативы, чисто филантропической и высокополезной, правительственная власть на своих перифериях не только не оказывала содействия частному почину, но и учиняла ему, где только могла, всяческое препятствие.
Чтобы дать некоторое представление о том, в какой обстановке приходилось действовать частным лицам, посвятившим себя делу помощи голодающим, сколько подозрительности и недоброжелательства приходилось им встречать се стороны местной администрации, я приведу пример, опираясь в своем рассказе на свидетельство одной ‘справки’ особого отдела деп-та полиции:
Пермский губернатор, говорится в этом документе, донес 13/VIII—1893 года следующее: ‘В виду постигшего некоторые уезды вверенной мне губернии бедствия, в местном крае появился целый ряд молодых людей, в большинстве из так-называемых неудачников и уже отмеченных тем или другим из темного прошлого, которые, стремясь сблизиться с народом, под видом благотворения ему поселились в той или другой местности губернии и здесь, в глуши, занимаются пропагандой противоправительственных идей и возбуждением неудовольствия в населении в той или другой форме, против местных властей’.
В числе таких ‘смутьянов’ оказался, между прочим, состоявший под негласным надзором полиции дворянин Г. А. Соломон, прибывший из С.-Петербурга: в Шадринский уезд 28/11—1892 года. ‘Относительно этой личности,— доносил губернатор,— установлено: 1) что, оказывая помощь народу из средств, получаемых им от неизвестных лиц, он, Соломон, по каким-то особом соображениям раздает пособия не всегда действительно нуждающимся, 2) что, относясь пренебрежительно в той или другой форме не только к местным уездным властям но даже и к губернской власти, высказывая, например, в народе, что ‘он боялся губернатора только тогда, когда ему, Соломону, было 10 лет, он тем самым явно стремится подорвать в темной массе всякое уважение и доверие к установленным властям, 3) что он же распускает между крестьянами слухи о будто бы допускаемых должностными лицами неправильностях при взыскании с них разных повинностей, 4) что, (Вкравшись подобными темными путями в доверие крестьян, он влияет на них в смысле нежелательном и вредном, например, по выбору в Ново-Петровской волости председательницей волостного благотворительного комитета дочери псаломщика Анциферовой, личности крайне дурной репутации, 5) что он же поддерживает сношения в данной местности вообще не с людьми благомыслящими, а с подобными себе, как, например, о дочерьми секретаря шадринской уездной земской управы Федорова, Марией и Елизаветой, состоящими также под негласным надзором, 6) так как не заметно, чтобы Соломон имел личные средства к жизни, то можно предполагать, что он существует сам и помогает сказанным девицам Федоровым из средств благотворительных и 7) что он же, Соломон, является автором тех крайне тенденциозных корреспонденции, которые от времени до времени появляются в столичной прессе и, преувеличивая размеры бедствия по случаю неурожая, о целью прилива, новых пожертвований, расходуемых им совершенно произвольно и безотчетно, выставляет деятельность местной администрации в неприглядном виде’.
В чем же, на самом деле, выразилась столь зловредная деятельность Соломона?
Приведу свидетельство стороны, в пристрастии которой, в известном отношении, сомневаться нет оснований. Вследствие доноса пермского губернатора, деп-т полиции запросил начальника местного жандармского управления, и вот что он доложил 19/Х—93 г.: ‘Соломон, поселившись в селе Ново Петропавловском, открыл бесплатную столовую, из которой выдавалось от 75 до 120 обедов, состоявших из горячего супа о мясом и хлебом, с начатием же полевых работ каждому рабочему он выдавал ежедневно два фунта хлеба, продовольственную помощь Соломон оказывал только тем крестьянам, которым, как способным к труду, такового пособия не отпускалось ни от земства, ни от благотворительного комитета…
К добровольно принятой на себя деятельности подания помощи нуждающимся он относился старательно, тепло, почему земство доверило ему еще заведывание тремя столовыми. С крестьянами Соломон обходился фамильярно, запанибратски, посещая их постоянно по избам, вел беседы с ними денно и нощно, больным оказывал медицинское пособие и таким образом заслужил себе в среде их расположение, неограниченное доверие и весьма скоро стал ими прозываться ‘наш благодетель’.
Прибыл Соломон к своему посту с большим запасов книг дешевого издания с.-петербургского общества грамотности (по документам видно, что он состоит членом его), которые и раздавал для чтения, а некоторые сам им прочитывал, в своих беседах с крестьянами он научал их, как лучше обрабатывать поле, огороды, вести хозяйство, истреблять кобылку, о разведении скота, о лечении болезней, о трезвости, пользе чтения книг и тому подобное, весной, с начатием полевых работ, он посещал таковые лично и давал разные указания на месте. Все книги, которые представилось возможным видеть у крестьян, были, действительно, относящимися к вышесказанным предметам…
Нельзя отвергать пользы, принесенной Соломоном своей энергичной деятельностью по прокормлению рабочей силы и таким образом поддержания их существования, но орять нельзя сказать, чтобы: проводимые им идеи и учения в крестьянскую среду, находящуюся еще в полудиком состоянии, были всегда благотворными для их ума и развития их умовоззрений в политическом отношении. Так, на вопросы любопытных крестьян, на свои или от кого получаемые средства он оказывает им вспомоществование, Соломон отвечал: ‘Зачем вам знать, дают, так бери, высылают добрые люди, а не правительство’,
Поведение Соломона, и отношение его к местным властям, как административным, так и полицейским, не могли служить добрым примером, так как они были надменны, сухи, крайне сдержанны… Влияние его на крестьян проявилось, во многом, так, например, по его подстрекательству в разгар, острой нужды крестьяне Петропавловской волости собрались на сельский сход и постановили учредить в селе библиотеку с тягальной, книги для которой Соломон обещался сам доставить, таким же путем в том же селе сельский сход постановил приговор закрыть все винные лавки, что, по существующим законоположениям, местная власть не могла утвердить.
В конце июля месяца Соломон выбыл в село Каргапольское, куда был назначен уездным земством на санитарный пункт для предупреждения заноса холеры из Тобольской губернии. Деятельность его на этом пункте была безупречная’…
‘С’ездив в Петербург, Соломон весной 1893 года вернулся в Шадринский уезд и поселился в Песковской волости, где крестьяне нарезали ему 10 десятин земли, на которой он обязался устроить лесную дачу с тем, чтобы через 10 лет передать чай тем крестьянам, которые будут работать по ее устроению, в течение лета он действительно обсадил эту дачу деревьями и произвел ирригационные работы для водоснабжения ее. Одновременно с этим занятием он имел столовую, в которой ежедневно получали от 60 до 100 человек горячую пищу и хлеб, оказывая медицинскую помощь заболевшим, и устраивал рабочие артели, выдавая таковым в натуре лошадей, орудия и семена, так же, как и в прошлом году, он находился в постоянном общении ё крестьянами и снабжал их книжками, таким поведением и здесь приобрел наименование ‘благодетеля, кормильца!’…
Из вышеприведенного компетентного свидетельства видно, какой мирный характер носила деятельность Г. Соломона и многих ему подобных. Но, разумеется, даже такая, чисто культурническая, ‘безупречная’ и с жандармской точки зрения работа не могла не оказывать влияния на ‘умовоззрения крестьян в политическом отношении’. К этому вело простое сопоставления того чуткого, доброжелательного внимания к нуждам крестьян, которое проявляли заезжие ‘благодетели’, с тем совершенно безучастным отношением к народному ‘бедствию’, которое оказывала власть и местная, и центральная. Потому-то эта власть и была столь враждебно настроена даже по отношению к безобидным культурникам, она не прощала им ни кормления голодающих, ни даже лесоразведения.
Это пришлось испытать на себе и Соломону: когда он возбудил в 1894 году ходатайство об определении его на службу в Тобольской губ., деп-т полиции, на запрос губернатора о благонадежности Соломона, ответил, сообщив краткие сведения о предыдущей деятельности его, что ‘назначение просителя на должность, сопряженную с непосредственным соприкосновением с народом, представляется нежелательным’. Точно так же было отклонено ходатайство Соломона о допущении его к участию в качестве лектора в народных чтениях, которые устраивались в гор. Иркутске (1896 г.).

НОВО-НАРОДОВОЛЬЦЫ

‘Не бывать бы счастью, да несчастье помогло’… Голод сам по себе, как общественное бедствие, обусловленное не только причинами порядка частного (стихийные невзгоды), по и общими (обнищание крестьянства, его необеспеченность, как результат ненормальных экономических условий), привлек внимание русской общественности к вопросу о положении народных масс, их нуждах и запросах.
Беззаботность и недальновидность царского правительства, не сумевшего ни предотвратить, ни, тем более, смягчить и умерить остроту разразившегося бедствия, бездушное, норою совершенно дикое отношение властвующей бюрократии к общественной самодеятельности наглядно продемонстрировали, на факте крупного значения, вело немощность и непригодность самодержавного режима и снова поставили на очередь проблему политической свободы. Общественная совесть проснулась, критическая мысль коллектива оживилась, заработала, создалось настроение, в котором революционный почин мог находить себе подходящую атмосферу.
Особенно чутко отнеслись к создавшемуся положению круги с преобладающими народническими тенденциями. Воскресло народовольчество, была предпринята агитация среди крестьянства. На почве этого ‘под’ема духа’ возникли затем новые объединительные попытки.
В конце марта 1892 года, по агентурным сведениям московского охранного отделения, кружок литераторов устроил собрание в квартире писателя Н. М. Астырева, на котором присутствовали П. Ф. Николаев, Н. Н. Златовратский, В. А. Гольцев, П. В. Засодимский, Вл. С. Соловьев, Н. К. Михайловский и С. Жевакин, на собрании этом читали брошюру ‘Всероссийское разорение’, обсуждали способы воздействия на общество и правительство в связи с переживаемым острым моментом и вынесли решение предпринять широкую агитацию.
В начале того же 1892 года появился в обращении целый ряд новых революционных изданий, между прочим, гектографированная программа ‘Исполнительного Комитета’, брошюрка ‘1-е мая 1891 года с приложением адреса Шелгунову’ (предисловие Плеханова), а также серия листков, отпечатанных в новой тайной типографии: ‘От группы народовольцев’ (январь, по поводу голода), ‘От группы народовольцев к молодежи’ (март), ‘Летучий Листок’ Н. В.’ (апрель), ‘Свободное Слово’ и ‘Народовольческая, [программа’.
Последний из упомянутых листков почти дословно кошроизводил, известную программу Исполнительного Комитета ‘Народной Води’, с маленьким коррективам, в первом же абзаце ‘по основным своим убеждениям мы — социалисты и народники’ последнее слово было выпущено, должно-быть, в качестве уступки духу времени 1).
Непосредственно агитацией занялся московский кружок ‘бунтарей народников’ (по официальной номенклатуре), во главе которого стоял вышеупомянутый Астырев. Незаурядная судьба этого искреннего народолюбца стоит того, чтобы его биографии уделить несколько более внимания.

Н. М. АСТЫРЕВ

Н. М. Астырев, родившийся в г. Тихвине (1857 г.), по окончании курса средней школы поступил в петербургский институт путей сообщения. Отдавая дань увлечениям своего времени, Астырев скоро бросил науку и, подобно многим из учащейся молодежи, пошел ‘в народ’.
С первых же шагов деятельность Астырева сделалась об’ектом внимания ‘недреманного ока’. Уже в феврале 1883 года директор деп-та полиции Плеве имел ‘агентурные сведения’ о том, что ‘в Орловское волостное правление, Воронежской губернии, помещен, по рекомендации Гл. Успенского, волостным писарем бывший студент Н. М. Астырев, через коего народовольцы думают добывать фальшивые паспорта’. Вероятнее, однако, что действительной целью пребывания Астырева в деревне было не столько добывание ‘фальшивок’, сколько изучение подлинной жизни народа, которому послужить он решил.
Результаты своих деревенских впечатлений Астырев изложил в статьях, появившихся тогда же в журнале ‘Вестник Европы’, часть которых в 1886 году была издана отдельной книжкой под заглавием ‘В волостных писарях’, имевшей в свое время значительный успех и вышедшей в 1895 году вторым изданием.
Вынужденный променять место писаря на профессию писателя, Астырев в последующее время сосредоточил свое внимание на сельскохозяйственной статистике и одно время заведывал бюро в Иркутске, а затем поселился в Москве, где на-ряду со специальной работой до статистике в городской управе и в юридическом обществе принял живое участие в общественной жизни.
Уже в 1891 году, имя Астырева снова замелькало перед зоркими очами охраны: сведения о нем запрашивало в январе месяце, до ходу дознания, СПБ-е губерн. жандарм, управление, в апреле на него обратил внимание департамент полиции в виду перлюстрационных сведений о сношениях некоего Н. Астырева,, живущего в доме Блохина, по Цветному бульвару, с Екатериной Бартеневой, привлеченной к дознанию. Наконец, в распоряжении Бердяева скоро оказались агентурные сведения о прикосновенности Астырева к ‘редакционно-издательскому, кружку’, отлитографировавшему брошюрку, составленную Е. Мягковым, ‘Русская развитая женщина’, московскому охран, отделению даже было в точности известно, что ‘в ноябре месяце Г. Ветер, уволенный из Киевского университета, останавливался, проездом в Петербург, у Астырева и, уезжая, захватил от него транспорт ‘вышеупомянутого издания’.
Охране было донесено также, что приезжавший в Москву П. Засодимский познакомил с Астыревым Е. Егунова, организовавшего нелегальные кружки, при чем последний да заседании, происходившем 14-го октября у студента Федора Невского, заявил, что Астырев, Златовратский и Засодимский обязались внести по 500 руб. на революционные цели, а Н. П. Ломакин обещал дать на те же надобности 3.000 руб.
В конце концов, деп-т полиции не вытерпел и предписал произвести обыск у Астырева, что и было исполнено 1 февраля 1892 года, в то время, как полицейский пристав рылся в многочисленных рукописях Астырева, последний посмеивался, приговаривая: ‘Ведь я не мальчишка, чтобы держать при себе что-нибудь недозволенное’. Действительно, обыск оказался безрезультатным…
Как бы на зло охранке вскоре же появились в обращении новые прокламации: ‘К десятилетию коронации’, ‘Первое письмо к голодающим’, за подписью, ‘Мужицкие доброхоты’ и ‘Чего нам ждать и что нам делать? (письма старого друга)’, отпечатанные той же типографией ‘группы народовольцев’ (Эти листовки имели щирюкюв распространение и вне пределов Москвы) 2).
Московское охранное отделение знало, из-под чьего пера вышли воззвания3), и ждало только подходящего момента, чтобы нанести удар ‘мужицкому доброхоту’ наверняка. Изобретательный Зубатов расставил провокаторские сети, удобный случай для ‘ликвидации’ не заставил себя долго ждать, и злосчастная роль невольной провокаторши снова выпала на долю М. Н. Корнатовской, приятельницы А. Е. Серебряковой.
По сведениям, полученным охраной от ‘мамочки’, Корнатовская должна была находиться в прямой связи с ‘центром’, выпускавшим народовольческие прокламации. В виду, этого показания за Марией Николаевной и некоторыми ее знакомыми было установлено с 16-го марта неотступное наблюдение. 29-го числа филеры, следившие за студентом Н. Н. Шатерниковым, заметили, что он, находясь в компании с однокурсниками своими А. С. Розановым и П. Короткевичем, опустил в 12 почтовых ящиков (в районе Плющихи) около 20-ти одинаковых писем. Наблюдением, которое велось в тот же день за Корратовской, было констатировано, что, проводив Гольцева, уехавшего в Крым, она отправилась к Жевайкиным, у которых пробыла до 2 часов ночи, а днем 30-го марта посетила Астырева и оставила, у него большой сверток в виде книги4). Для Бердяева, который был, конечно, ‘в курсе дела’, последнее обстоятельство не было неожиданностью: за домом Блохина следил уже особый наряд филеров, и когда последние заметили, что к Астыреву стали являться молодые люди, известные им по наблюдению, был вызван наряд полиции, заранее приготовленный (два пристава во главе о ротмистром Бутовичем), и началось ‘следственнное действие’. Сначала обыск ничего, кроме гектографированной брошюрки ‘Чего нам ждать и что нам делать?’ не обнаружил, и уже было приступ лоно к составлению протокола, когда присутствовавший для контроля полицейский надзиратель охранного отделения Борисов извлек из глубины ящика письменного стола искомый ‘сверток’, в котором оказалось 72 экземпляра печатных воззваний ‘Первое письмо к голодающим крестьянам’ (март, 1802 г.), 17 экз. ‘Письма к учащейся молодежи’ и 27 экз. ‘Программы народовольцев’.
В квартире Астырева, кроме его самого, его жены Е. Хоммер и ее брата, были застигнуты Н. Шатерников и студенты В. Алексеев и М. С. Саркисов. Кроме того во время обыска явились еще: технолог М. Горнштейн и универсант А. Белозеров, при котором оказалось полсотни гектографированных листков для сбора пожертвований в пользу, партии народовольцев и список адресов. Под’езжала к дому, Блохина еще жена П. Ф. Николаева, но, заметив полицию, поспешила удалиться.
Кроме Астырева, Шатерникова и Алексеева в тот же день были арестованы Н. Намитниченко, Парфенов и М. Чалусов (у них найдена нелегальщина), а также П. Короткевич, Е. Мягков, С. Жевайкин, Н. Смерчинская и А. Влагоразумов.
Впоследствии, по ходу дознания, возникшего при московском г. жанд. управлении по этому делу, было привлечено еще несколько человек. Так, в виду показания В. Алексеева о том, что он брал читать брошюры ‘Кто чем живет’ и ‘Разбор программ революционных партий’ у прис. повер. В. Меньшикова и студента М. Прокушова, последний 6/XII—1892 года был обыскан и арестован. 25-го ноября был задержан привлеченный в качестве обвиняемого В. Шрейдер (найдена заметка ‘О социологическом движении народа’), вследствие оговора последнего был обыскан 22-го декабря П. Стаханов. Всего к дознанию об ‘астыревцах’ было привлечено более 20-ти человек (поименованы в приговоре по этому делу)5).
Из числа арестованных Е. Мягков почему-то удостоился особого внимания со стороны Зубатона, который вел о ним на первых порах длительные беседы, в результате Мягков подал 10/IV—92 г. ‘заявление’, в котором, признав свое знакомство с Николаевым, Астыревым и другими, он об’яснил еще: ‘поведение Астырева считаю возмутительным, На квартире Ковригиной не был…. Держусь принципов либерализма, не принимая участия в событиях текущей жизни… Неоднократно слышал, что магазин Якобсона выписывает, неразрешенные цензурой немецкие и русские заграничные издания’…
Зубатов остался, невидимому, неудовлетворенным этими признаниями, и 21-го апреля Мягков просил нового свидания с начальником охр. отделения ‘по поводу некоторых возникших недоразумений’. 7-го июня он снова пишет о том же, прибавляя: ‘Это отнимет у вас минимум полчаса времени’. 3-го июля Мягков опять взывает: ‘Наш предыдущий разговор остался неоконченным,— на этот раз я предполагаю говорить обстоятельнее’… Охранное отделение не осталось равнодушным к словоохотливости своего клиента, и когда? в обычном порядке исхода дознания Мягков был отдан под гласный надзор полиции на 3 года, Бердяев 29 января 1893 года нашел нужным доложить деп-ту полиции, что ‘надзор за ним возможно прекратить’…
В заключение не могу не остановиться на грустном эпилоге этого дела. Царское правительство проявило особую мстительную жестокость по отношению к ‘мужицкому доброхоту’: оно присудило его, уже больного, к 2-м годам тюремного заключения и к Ссылке затем в Вологодскую губернию. Астырев, находясь в доме предварительного заключения (в Петербурге), окончательно занемог, его поместили в тюремную больницу. Официальный отзыв врача свидетельствовал, что Астырев ‘страдает малокровием, одышкой и нервными болями, исследование внутренних органов показывает уплотнение легочной ткани в верхушке правого легкого (хроническое воспаление) и явления бронхиального катарра, температура повышена, питание в худом состоянии’…
И тем не менее, когда Астырева возбудила ходатайство об освобождении опасно больного мужа на ее попечение, деп-т полиции приказал (31/XII—93 г.) об’вить ей, что ходатайство ое признано неподлежащим удовлетворению.
30 марта 1894 года Астырев после двухлетнего одиночного заключения был освобожден. Ему разрешили до отправки в ссылку пробыть по три дня в Петербурге и Москве, при чем было предписано установить за Астыревым гласный надзор и, кроме того, ‘иметь самое бдительное негласное наблюдение за квартирой, образом жизни и знакомыми его, а в случае проявления им политической неблагонадежности или попытки к побегу — выслать до cрока этапным порядком’…
2-го апреля Астырев прибыл в Москву и сразу заявил себя ‘неблагонадежным’ — написал на проходном свидетельстве: ‘вследствие нездоровья и усталости сам явиться не могу и возвращаю свидетельство с женой’. Истек ‘трехдневный льготный срок, и охрана потребовала, чтобы Асnырев ‘в 9 час. 30 мин. вечера’ отправился на уготованный ему север. Но несчастный больной уже готовился к ‘побегу’: 5-го апреля жена его представила полиции удостоверение доктора Корсакова в том, что муж ее находится ‘в безнадежном состоянии’, и просила разрешения поместить его в больницу профессора Остроумова. Охрана не поверила и запросила старшего полицейского врача Белина, последний донес: вследствие весеннего времени хроническое воспаление у Астырева обострилось,— ехать он не может. И этот официальный отзыв был заподозрен в пристрастии. Поручили переосвидетельствовать Астырева врачу Пресненской части Воздвиженскому. Но тот присоединился к мнению своего коллеги. Только тогда было разрешено перевести Астырева в клинику для неизлечимо больных профессора Кожевникова, где также установили за умирающим писателем ‘бдительное наблюдение’. Астырев имел еще силы уведомить ‘отделение по охранению тишины и порядка в Москве’ о своем новом ‘местожительстве’. Это были последние строки, написанные им,— строки, полные горького символического значения.
3 июня 1894 года Н. М. Астырева не стало. Охрана могла облегченно вздохнуть: ‘преступник’ не вырвался из ее цепких лап, и если совершил ‘побег’, то, вероятно, заранее предусмотренный бдительным начальством.
6-го июня состоялись похороны Астырева на Ваганьковском кладбище, в Москве. Человек 300, преимущественно учащейся молодежи, собралось проводить покойного. Шествие пестрело венками, из которых некоторые выделялись красноречивыми надписями, например: ‘Есть времена, есть целые века, в которые нет ничего желаннее тернового венка’, ‘То не мечта, за что страдали поколенья и верили чему высокие умы’, ‘Самоотверженному труженику на, ниве народной’ и пр.
Над свежей могилой Астырева было произнесено несколько речей. Писатель Ермилов охарактеризовал покойного, как борца за народное дело. Евгений Флеров прочитал стихи, а один неизвестный молодой человек (впоследствии сделалось известным, что это был И. З. Попов) произнес взобравшись на крест, короткое, но яркое слово, поставив ребром вопрос о том, кто был действительным виновником смерти Астырева? Полиция настолько растерялась от неожиданности этого выступления, что не задержала пылкого оратора, которому некоторые успели даже пожать горячо руку…
Лет десять тому, назад в газете ‘Русские Ведомости’ было напечатано ‘письмо в редакцию’, в котором вдова писателя, г-жа Астырева, сообщала по поводу одной заметки: ‘Могила обыкновенно посещается семьей писателя, но найти ее на самом деле очень трудно… А что читающие люди давно забыли человека, который погиб за народ и умер слишком молодым, я давно с этим свыклась, так как даже при исполнении десятилетия никто не пришел помяну гь Асгырева’…

РОЗЫСКИ В Г. Н.-НОВГОРОДЕ

Ликвидация астыревского кружка дала Бердяеву только моральное (если уместно так выразиться) удовлетворение: охране удалось ‘подловить’ человека, который самонадеянно заявлял, что он не ‘мальчишка’, но не было главного, что требовалось найти — ‘техники’, и, больше того, не было добыто никаких указаний на ее местопребывание. Первоначально охрана думала, что народовольческие издания печатались в какой-нибудь легальной московской типографии, а потом стала искать ‘технику’ в провинции.
Как мы уже знаем, первое подозрение в этом отношении пало на гор. Тверь, но вскоре выяснилось, что там работает гектограф и только. Тогда, внимание было обращено на гор. Нижний-Новгород, где в это время тоже скопилось много ‘неблагонадежных элементов’.
И на этот раз командированные филеры (опять во главе с Сачковым) никаких конкретных указаний не получили: им дали список лиц, известных по Москве) и долженствующих жить в Н.-Новгороде,— и все. В, числе указанных были Леонид и Герман Красины (д. 37, Померанцева, по Ошарской ул.), но они были арестованы, по распоряжению из Петербурга, на второй день после прибытия филеров (3/V—1892 г.). Относительно других намеченных лиц — В. И. Серебряков, М. А. Плотников и П. В. Пегеев — филерам пришлось наводить справки, так как их адресов в списке указано не было.
Но у московских ищеек было верное средство подойти к ‘центру’, это — наблюдение за, местной земской управой, и в статистическом бюро которой обыкновенно ютилась поднадзорная интеллигенция, облюбовав, таким образом, несколько ‘подходящих’ персонажей, филеры начали таскаться за ними, подхватывая их большей частью на любимом прогулочном месте нижегородцев — на Откосе, перед которым стелется дивная панорама красавицы-реки и Заволжья.
Наблюдение продолжалось почти два месяца, оно захватило в свой круг более трех десятков лиц, в числе которых большинство было известно своим революционным прошлым (А. Второв, Н. И. Рутковский, К. М. Нардов, А. Я. Шамахов и др.), но общий результат этих розысков был отрицательный: филеры вынесли впечатление, что ‘шлепалки’ в, Н.-Новгороде нет, и на этот раз шпионский нюх московских ‘лекоков’ оправдал свою репутацию: народовольческой типографии действительно, там не было.
Тем не менее, для очистки совести и оправдания расходов на командировку (филеры получали по два рубля суточных), деп-т полиции распорядился обыскать некоторых, более намозоливших глаза наблюдению нижегородцев, но ничего ‘предосудительного’ у них не оказалось.

ДЕЛО О ‘ЛЕТУЧЕМ ЛИСТКЕ’

Между тем ‘Летучий Листок’ народовольцев (продолжал летать по рукам и в Москве и в Петербурге, так сказать, ‘перед носом начальства’, а в руки охране не давался. Ставили наблюдение за московским студентам Е. Федоровым, который, по сведениям деп-та полиции, был близок к лицам, распространяющим ‘Лет. Лист.’,— ничего не вышло.
Заносило ‘Листок’ и в провинцию. Так, из показаний арестованного в Казани К. Острянина (о нем еще будет речь впереди), известно было, что в конце августа (1892 г.) б. студент М. И. Иолшин привез ему сентябрьский No ‘Летучего Листка’. Это обстоятельство не прошло мимо внимания московск. охранного отделения, и оно ухватилось за него, как за путеводную нить, тем более, что упомянутый Иолшин оказался, по перлюстрационным данным департамента полиции, знакомым А. А. Иогансона, за которым велось хроническое наблюдение, так как он, его сестра Анна, их приятель Н. К. Муравьев и братья Л. и Н. Покровские составляли в это время фокус агентурного внимания.
Было ли это случайностью, или результатом закулисных ходов зубатовских ‘сотрудников’, но 4 сентября 1892 года М. Иолшин приехал в Москву и поселился без прописки вида на жительство в квартире Иогансона (отец которого занимал видное место в судебном мире). Департамент полиции знал об этом, так как 7-гб октября запрашивал, арестован ли Иолшин. Но охранное отделение ужо задержало (1-го октября) ‘нелегального’, однако, по обыску у него нашли только брошюру ‘Всероссийское разорение’… Иолшин не оправдал надежд ‘агентурного подхода’ (потому и с арестом его не замедлили), и охранное отдел., донося об этом дело, меланхолически присовокупило: Иолшин с кем-то виделся у Иогансона, но ‘источник появления нелегального издания не представилось возможным выяснить’ 6).
Арест Иолшина вызвал переполох в московском кружке, со стороны членов его были приняты немедленно ‘предохранительное меры’, так, Леонид Авраамов написал в Казань Егорову, для Максимыча: ‘в виду захвата у Иолшина рекомендательных писем, адресуйте: квартира Некрасова, Волкову для А-на’. Н. Муравьев, в свою очередь, поспешил уведомить О. Кирьянову (тоже Казань), чтобы, в виду ареста Иолшина, ‘писали ему на имя В. Барабошкина’… Нечего говорить, что эти предупреждения, прошедшие контроль ‘черного кабинета’ почтового ведомства, только увеличили именной индекс архива департамента полиции.
Нелишне отметить еще одну деталь в этом деле. По обыску у Иолшина был найден паспорт на имя А. Н. Максимова, в обычном порядке, владельцу документа не миновать бы неприятностей, но меньшей мере — обыска. В данном случае этого не было: охранное отделение ограничилось тем, что вернуло ‘без всяких разговоров’ паспорт по принадлежности. Откуда эта снисходительность, которой Бердяев вообще не грешил?
‘Ларчик просто открывался’. Максимова прочили в женихи Вере Цирг, пользовавшейся ‘особенным’ вниманием . Е. Серебряковой, излучавшей на своих хороших знакомых и даже на близких людей этих знакомых иммунитет полицейской неприкосновенности…
Сия провокаторская благодать распространялась иногда на широкие круги, и многие революционеры, конечно, не догадывались в этих случаях, кому они обязаны своим (временным благополучием… Так было и в настоящем деле. Когда деп-т полиции сообщил 31 октября 1892 рода московскому охранному отделению, что он ‘находит своевременным ликвидировать с поличным кружок А. Иогансона и В. Каверина, распространяющих ‘Летучий Листок’, то охранное отдел, ответило, опираясь на компетентное мнение своей ‘мамочки’, что ‘момент для обысков неподходящий — ничего фактического они не дадут, а на дознание жандармского управления нечего надеяться: оно ничего нового но выясняет, и жандармы отпускают даже таких, как Хоммер, Жевайкин и др.’.
Таким образом удар, занесенный над головой Иоганоона и его друзей, был отстранен заботливой рукой дальновидной Анны Егоровны: она берегла эту компанию для своих дальнейших престидижитаторских экспериментов — для уловления ее ‘с поличным в подходящий момент’…

РОЗЫСКИ В Г. КАЗАНИ. СНОВА ПРОВОКАТОР Н. ТЕСЕЛКИН. ПРЕДАТЕЛЬСТВО К. ОСТРЯНИНА

Осенью 1892 года в Москву заехал, по пути из-за границы на родину, студент Цюрихского университета И. Г. Бондаренко, которого сопровождал товарищ его но гимназии, студент Казанского университета В. П. Аргентовский. Эти молодые люди имели неосторожность поддерживать знакомство с Н. Теселкиным, о службе которого в охранном отделении они, повидимому, не знали. Бердяев обрадовался случаю ‘позондировать почву’. Провокатор немедленно повидался с приезжими и расспросил их о ‘положении дел’ в Казани (где он когда-то учился). Бондаренко рассказал Теселкину (если верить донесению последнего), что в Казани No 1 ‘Летучего Листка’ имеет широкое распространение и что к этому делу имеют отношение местные студенты Александр Кожухин и Константин Данилов. По просьбе Теселкина Бондаренко дал ему рекомендательное письмо к упомянутым лицам. И провокатор отправился на рекогносцировку, сопровождаемый филером Шагановым. Пребывание Теселкина в Казани сошло благополучно, но на (обратном пути с ним случился казус: на пароходе, на котором он ехал по Волге, в числе пассажиров оказался Сергей Терещенков, который, благодаря его доносу, в 1885 году попал в тюрьму. Терещенков узнал Теселкина и стал его расспрашивать, кто он и куда едет. Так как у провокатора был паспорт на имя Сазонова, то он и назвался этой фамилией. Терещенков не вытерпел и, не обращая внимания на посторонних, закричал: ‘Врешь, мерзавец, ты не Сазонов, а Теселкин! Изменник, Иуда! Ты служишь чиновником особых поручений у обер-полицеймейстера’ и т. д., в заключение он дрибавил, стуча здоровенным кулачищем по столу: ‘Я тебя, предателя, еще найду!..’
Перепуганный Теселкин сначала пытался отнекиваться, а затем благоразумно ретировался в свою каюту и до самого Нижнего-Новгорода, из нее не выходил. Известно было, что у Терещенкова нрав крутой, за что ему пришлось раз поплатиться: когда он сидел в тюрьме и когда прокурор Муравьев, обходивший политических заключенных, зашел к нему в камеру, не снимая шляпы, то Терещенков, не долго думая, сбил с него ‘головной убор’, дабы знали, что’ ‘и для прокуроров обязательны общепринятые правила вежливости’ (за эту выходку Терещенкова отправили в Петропавловскую крепость, а товарищи его по заключению, узнав об этом, устроили голодный ‘бунт’).
Волжская история, нарушившая удовольствие провокаторского вояжа, осталась бы, вероятно, неизвестной начальству Теселкина, если бы не присутствие невольного свидетеля — филера Шаганова, которому тоже пришлось прятаться, так как Терещенков, заметив его общение с Теселкиным, посматривал на него очень косо. Скандальный случай мог, конечно, иметь неблагоприятное влияние на ход предпринятых разведок. Том не менее, когда Бердяев сообщил в Петербург содержание доклада Теселкина, деп-т полиции распорядился командировать в названный город трех наблюдательных агентов и меня, в качестве посредника между ними и жандармским управлением, начальнику последнего я должен был вручить особое предписание, в котором говорилось, между прочим: в Казани можно предполагать существование тайной типографии, ‘агенту департамента полиции свободный художник Аргентовский говорил, что лицом, близко стоящим к этому делу, является Ширяев, заявивший, однако, что он нравственно обязан не указывать лиц’.
25 ноября 1892 года я и три филера, Дмитрий Попов, Василий Евтеев и Федор Седых, тронулись в дальний путь — на Нижний-Новгород (тогда железнодорожного сообщения между, Москвой и Казанью еще не существовало), а затем на перекладных, волжским, зимником (были жестокие морозы) через Свияжск, до самой татарской столицы, куда мы прибыли на четвертый день.
Начальник жандармского управления полковник Гангардт, уже начинавший жиреть и довольно мешковатый, принял меня с опасливою вежливостью и поспешил изложить, не особенно скрытничая, положение дел. Гангардт высидел в Казани около 20-ти лет и знал да, как он выразился, ‘вдоль и поперек’ (так же, несомненно, как знали обыватели его самого и его жандармов). Тучный полковник, готовый уже, в виду выслуги срока, превратиться в генерала, особенно выставлял на вид свою ‘систему’ — мягкость, которая создала ему среди интеллигенции репутацию добродушного жандарма и, пользуясь которой, он умел, будто бы, располагать к себе наиболее податливых ‘клиентов’.
Гангардт был очень недоволен чинами прокурорского надзора, которые, присутствуя на обысках, своими требованиями формальностей крайне стесняли действия жандармских и полицейских чинов. Несмотря на более чем двадцатипятилетнее пребывание в корпусе жандармов, Гангардт помнил еще кое-что из законов, в частности о том, что нельзя производить обыски от захода до восхода солнца (существовал ли такой закон — не знаю), ‘правда, говорил ой, закон этот не исполняется, но, во всяком случае, при своих ночных посещениях мы стараемся делать все без лишнего шума’… Жаловался Гангардг и на хитроумность революционной молодежи. Пришли, например, о обыском к одному студенту, а у него в комнате на другой кровати курсистка побивает, хотели и ее осмотреть, а она протестуем—предписания, говорит, на то нет, ой об’ясняют!— комната, ведь, одна и та же, она опять возражает: нет,— разные, а если отсутствует перегородка, так не наша вина — средств на то не имеем…
Однако, за анекдотиками Гангардта не трудно было заметить, что по существу он знает очень мало, секретной агентуры почти не имеет, а вся осведомленность его о местной кружковой жизни почерпнута, главным образом, из откровенных показаний Острянина, арестованного в сентябре месяце с рукописью ‘предосудительного содержания’.
С этой ‘откровенкой’ я не замедлил ознакомиться, она представляет некоторый интерес.
‘Первые мои попытки активной деятельности в революционном направлении, писал Острянин, относятся к 1890 году, когда я, с целью пропаганды, поступил в Военно-Медицинскую академию, в С.-Петербурге, где старался завести связи с подходящими лицами, но это но удалось… Будучи студентом Казанского университета, я вошел в круг лиц, занимавшихся разработкой различных вопросов из области внутренней политики. Собрания происходили у Березина, участвовали: Аргунов (Павел) с женой, фельдшерица Гальперин, умершая в эпидемию, студ. Клафтон, Чемоданов, который также охотно предоставлял свою квартиру для собраний’. На собрания допускались лица, за приглашение которых высказывалось не менее 5-ти человек кружка, целью последнего было объединение выдающихся представителей, хотя бы и различных, но родственных тенденций. С посетителей собраний взимали по 5 коп., но касса кружка была бедна: в ней было не более 100—150 рублей. Кирьянова, уезжая в Крым, обещала достать 100 руб., а прислала лишь 50. Андреев занимался размножением фотографических, карточек Лассаля, Чернышевского и других, им подобных, о целью увеличения путем их продажи ресурсов кружка. Студент А. Бурлянд отгектографировал 50 экз. ‘Истории революционного движения’ Туна. Андреев старался достать литографский камень и вол по совету А. Клафтона переговоры об этом с Гавриилом Волковым. Сын владельца типографии Михаил Вячеслав предлагал Острянину спрятать краденый шрифт, так как предполагалось устроить типографию, в чем обещал помочь приезжавший к Клафтону из: Москвы лысый нелегальный (это был М. Сабунаев). М. Иолшин, ‘защитник продуктивного террора’, со своей стороны обещал прислать брошюры, годные для воспроизведения, и свое посредничество в транспортировании нелегальных изданий из Вильны, на что взял 10 руб. На одной из собраний Мандельштам читал реферат, в котором старался доказать, что немецкие ооц.-демократы добились своего теперешнего могущества благодаря тому, что пользовались легальными формами деятельности, на это Бурлянд возражал, говоря, что это преуспеяние оказалось возможным потому лишь, что в Германии существует конституционный порядок, который в России еще надо ввести, чего можно добиться только революцией. Острянин бывал у Прониной, жившей с Беркович в поволжской деревне Шаланги, куда однажды приезжал М. Вячеслав, который читал там ‘Программу народовольцев’, по поводу которой Пронина заметила, что это сокращенное воспроизведение программы ‘Исполнительного Комитета’. К группе примыкали еще: Муравьев, Таланцев, Ооскис, Сигорский, Кобелев и др…
Как видно из показаний Острянина, казанские революционеры о типографии только еще мечтали. Гангардт тоже сомневался в ее существовании ‘в подведомственном ему районе’, но из предосторожности категорически по этому поводу не высказывался. Правда, сам он ‘нашел’ уже маленький ‘типографский, станочек’, на котором работали Пронина и Стеллецкие, но, в сущности, это был ‘простой штамп’, который к тому же ‘успели спрятать где-то в лесу’…
Все же Гангардт боялся, что москвичи могут у него ‘открыть’ типографию и потому выхлопотал у деп-та полиции разрешение поскорее ликвидировать накопившиеся по дознанию данные. 5-го декабря (1892 г.) в Казани было произведено сразу 28 обысков — цифра еще небывалая для этого города. Утром следующего дня студенты бегали, как ошалелые, спеша передать товарищам о том, как ‘Гангардт разыгрался’. Были арестованы: Ширяев, Бабушкин, Вячеслав, Таланцев, Данилов, Андреев, Сигорский, Шауф, Шварцман, Березин с женой, Александр Кожухин, Курлов, Осиновская, Николаев, Карташев, Тупышкин, В. Меньшиков, Смышляев, Зайцев, Купресов, Кобелев, Мамадышский и др.
Гангардт стрельнул из пушки по воробьям: нашли одну брошюрку у Шауфа и кое-какую переписку, но главную свою цель он мог считать достигнутой: ‘шлепалка’, если и была в Казани, после такого шума должна была перебраться в пределы другого воеводства, и заезжие гости открыть у него, поэтому, ничего не могли, следовательно, полковник снова мог спокойно играть по вечерам в преферанс, а его помощник, поручик Мочалов, заведывавший агентурной частью,— продолжать заниматься физическими и химическими опытами, к которым, вопреки своему прямому назначению, он имел ‘влечение, род недуга’.
Московским филерам после этого в Казани почти нечего было делать. Березин, Сигорский, Кожухин и Ширяев, за которыми они наблюдали, были ‘выведены в расход’, а, оставленный им в качестве лидера Данилов после погрома стал ходить ‘пятками наперед’. К тому же и бердяевекая агентурная стратегия была неожиданно вскрыта. Жена арестованного Ширяева (урожденная Лизогуб, ‘воспитанная на обысках’, по аттестации Гангардта), со слезами на глазах упрашивала начальника жандармского управления освободить ее мужа, уверяя, что он ничего не знает и что взяли его наверно ‘по наговору шпиона, который приезжал в августе, спаивал ее мужа (Ширяев, грешным делом, любил выпить), (говорил, что приехал по делам о наследстве, а сам приставал все с какой-то типографией’… Когда же допросили Ширяева по поводу найденного у него адреса Тоселкина, карты были вывернуты, и московский крапленый ‘козырь’ был бит…— если не буйным Терещенковым, то смиренномудрым Гангардтом.
Отдохнувшие на казанском бездельи филеры покатили во-свояси, как говорится — ‘несолоно хлебавши’…
А народовольческая типография продолжала благополучно работать… уже в Петербурге, неподалеку от самого департамента полиции!

ГЛАВА VIII

‘Русско-кавказский кружок’ — д. Егунова, провокатор М. М. Петров.— Тульский рабочий кружок и шпион Н. Руделев.— Делегат ‘Семен Григорьевич’ (Райчин).— ‘Временный исполнительно-организационный комитет’,— дело М. Бруснева

‘РУССКО-КАВКАЗСКИЙ КРУЖОК’

Еще одна ‘объединительная попытка’,— самая злосчастная, кажется, из всех предпринятых в то, смутное время освободительного движения. На этот раз попытка была начата не с выработки программы, а о предварительного стягивания на почве практической работы в одну организацию имевшихся в наличности отдельных кружков и революционно-настроенных одиночек.
Инициатива этой об’единительной попытки принадлежала, главным образом, одному лицу, взявшемуся за это дело с необычайной энергией и закончившему его, наподобие Н. Истоминой, самоличным предательством.
Впрочем, затея эта с самого начала была обречена на верный неуспех, так как деятельность главного организатора группы все время протекала под перекрестным обстрелом трех секретных сотрудников Бердяева1), не считая метких ударов ‘дальнобойного’ орудия охраны — вездесущей и всеведущей А. Е. Серебряковой, без указующего перста которой не обошлось и это дело.
Весной 1891 года в Москве появился бывший студент Новоалександрийского института М. М. Егупов (Я-гу-бов, как в шутку называл его Зубатов, намекая на то, что он своей деятельностью губил и себя и всех имевших с ним дело).
Судьба, которая была особенно немилостива к заезжим в Москву революционерам, на первых же норах пребывания Егупова в столице свела его с М. Н. Корнатовской, к которой он имел рекомендательное письмо от фельдшерицы А Лениной. Этого было достаточно, чтобы в конце мая месяца Медников дал своим подручным, занимавшим пост у Бутырской заставы (место прибытия и от’езда студентов Петровской академии и многочисленных гостей их), инструкцию о том, чтобы они следили за появлением господина ‘с окладистой бородой, в круглой мягкой шляпе’ (приметы Егупова). 14-го июня филеры проводили такого господина в Петровско-Разумовское, и не без остроумия дали ему кличку ‘Факельщик’ (из похоронного бюро). На следующий день было поставлено наблюдение за домом Смиренской, на Большой Якиманке, где жил помощник пристава местной полиции Вановский с семьей, здесь, по агентурным сведениям, должно было состояться 15-го числа маленькое собрание. Однако, филеры: видели только, что вечером сюда пришли сын Ваковского Виктор (вольноопределяющийся Невского полка) и ‘Факельщик’, Двух ‘техников’ и двух ‘штатских’, о присутствии которых на сходке говорил Медников, наблюдавшие не заметили, начальство этим, впрочем, не огорчилось, так как один из статских был ‘свой человек’, а ‘техники’, благодаря этому обстоятельству, немедленно нашлись — это были студенты Г. С. Бурджалов и В. Д. Дмитриев, жившие в доме Запасного дворца, у: Красных ворот, обрелся снова и ‘Факельщик’, который стал ходить на ночевку к упомянутым техникам.
Как подобает настоящему заговорщику, Егупов был истый конспиратор, он не имел сначала постоянной квартиры и ночевал то — в Петровках, то… в местах, хорошо известных агентуре Зубатова. Заломив большую шляпу на затылок, в длинном пальто нараспашку, с обязательной книжкой в руке, ‘Факельщик’, обыкновенно, целый день ходил ‘по делам’ — заводил ‘связи’, смотрел он ‘волком’, как описывали филеры, (но следивших за ним ‘гончих’ никогда почти не замечал).
Для вящей конспирации Егупов нанял себе квартиру в глухом переулке на Сивцевом Вражке и поселился о товарищем по институту, Михаилом Петровым, последнего он высылал часто ‘проверить’, нет ли за их домом наблюдения. Филеры очень боялись шустрого, глазастого дозорного, которому они дали кличку ‘Пуговкам (Петров перед том жил в Пуговичном переулке), и не знали, куда деваться, когда он выходил на проверку: они опасались, как бы Петров не донес их начальству о том, что ‘наружные’ ведут наблюдение не совсем ‘аккуратно’. Филеры живо (и совершенно правильно) сообразили, что ‘Пуговка’ в этом деле — ‘подметка’ 2).
Само собой разумеется, что при таком сожительстве каждый шаг конспиратора ‘Факельщика’ был известен: Бердяев знал не только то, что Егупов и его друзья делали, но и то, что они собирались предпринять. Благодаря дружескому содействию Петрова и при благоприятствующем нейтралитете охранного отделения, энергичная ‘объединительная’ работа Егупова имела заметный успех и вскоре дала Зубатову материал для его литературного творчества.
Хотя в донесениях охраны по этому делу чаще всего идет речь о ‘намерениях’ Егупова и его товарищей, но тем не менее в них заключается много данных, по которым можно судить о.том, чем была наполнена кружковая жизнь того переходного времени, поэтому, нахожу полезным изложить, хотя бы схематично, главное содержание докладов Бердяева, по делу Егупова и компании.
26 августа 1891 года московское охранное отделение доложило деп-ту полиции следующее:
Кружки студентов Новой Александрии, Петровской академии и Технического училища слились в одну, организацию под названием ‘Русско-кавказский кружок’. Для начала предполагается отпечатать, при содействии книгопродавца Конусова, роман Решетникова ‘Подлиповцы’ и другие подобные произведения. Егупов предложил, при распространении этих книг1, вкладывать в них листки нелегальных изданий.
‘По словам петровца И. В. Прозоровского’, в г. Воронежа ведутся переговоры бывшим студентом Петровской академии А. Авдеевым и инженер технологом И. Нестеровым об организации типографии, на постановку этого дела Прозоровский послал 200 руб. из денег невесты своей, О. И. Гусевой. О приобретении двух литографских камней хлопочет сам Егупов и его близкий товарищ В. Авалиани, циклостиль обещался устроить техник В. Д. Дмитриев.
Кружок имеет нелегальную библиотеку и для ее пополнения решил войти в сношения с эмигрантами Степняком и Волховским. Для переписки с редакцией заграничной газеты ‘Свободная Россия’, кружок располагает адресами: ‘до востребования’, Почтамт, в Одессе — ‘для С. А. К.— К’ и в Москве — ‘для Ф-т’ или ‘А. Гъ’. Для сношений с типографией польской революционной организации ‘Пролетариат’ имеется адрес: Варшава, Итальянская аллея, д. 5, С. П. К. ‘Кружок намеревается в первую очередь издать ‘Последние подвиги сибирских палачей’ и ‘Воспоминания очевидцев беспорядков в Петровской академии’.
Членами ‘Русско-кавказского кружка’, по тому же донесению, помимо Егупова, Авалиани, Прозоровского и Дмитриева, являлись еще: В. А. Вартаньянц, А. П. Петрузов, А. Н. Новосильцев, В. С. Богдан, Г. С. Бурджалов, В. А. Ваковский, И. В. Лещенко, К. С. Колмаков, А. М. Михайловский (до от’езда в Ригу), А. А. Ануфриева, С. П. Петрузова, и… М. М. Петров (‘Пуговка’).
Как видно из донесений Бердяева от 8 и 18 ноября 1891 года, ‘объединение’ шло быстрым темном. Через Ф. Невского, Егупов сошелся с ‘костромичами’, а при посредстве Е. А. Стрелковой — с кружком слушательниц курсов (В. М. Шпунтова и фельдшерицы С. М. Морозова, А. Г. Самойлова, А. С. Масленникова, Н. М. Гризодубова, Т. А. Плеханова). В. Ваковский свел Егупова, через петербургского технолога Н. Немцова, с кружком ‘сибиряков’, у которых он был на чтении реферата ‘История Коммуны’ Лавуазье. Лесник И. В. Тихомиров, приехавшая с ним из Торжка В. Н. Цирг и знакомые их П. А. Шамахов и Д. Алексеев связали Егупова с ‘тверяками’, а гостивший в Москве (10—13/Х) писатель М. Засодимский, которого Егупов встретил у Стрелковой, познакомил его с Н. Н. Златовратским, Н. М. Астыровым и Конусовым. Через Стрелкову же Егупов сблизился с Б. Г. Громаи, который совместно с И. П. Туневым и В. И. Плехановым вел, работая в подмосковном селе Алексеевском на постройке водопровода, ‘преступную’ агитацию (выпустил особую программу, выставлявшую на вид преимущественное значение пропаганды среди рабочих). Через того же Громана Егупов был в курсе петербургских дел, знал, например, что тамошние рабочие кружки собираются, перевести и отлитографировать (в Твери) брошюры ‘Чартистское движение’ в Англии’ и ‘Союз коммунистов’. Среди техников Егупов завербовал, кроме Громана, студентов А. М. Первушина, Н. И. Тюремнова, Ф. В. Жданова и П. Ф. Макарьева — людей ‘с известной программой’. К ‘Русско-кавказскому кружку’ примкнул также петровец Д. Кузнецов, устраивавший самостоятельно ‘конспиративные собрания’.
Росли также иногородние связи организации. Летом с Егуповым и Авалиани виделся, по пути в Астрахань и обратно, студент Петербургского лесного института Лакин. Н. И. Иванов и его брат Илья явились посредниками в сношениях с харьковскими агитаторами И. Бокием, М. Красильниковым, Ю. Кулябко и технологом И. Акуловым (кличка: ‘Химик-Кибальчич’), участвовавшим в гектографировании прокламаций, выпущенных летом (протест харьковского студенчества против участия университетской делегации в торжественной встрече императрицы 21-го мая на ст. Борки).
Для Новой Александрии имелась явка на студента Е. Кодряй, там же находился студент местного института И. Борзенко, который писал Егупову, прося выслать нелегальщины, на, границе с Австрией, в имении, жил знакомый его агроном Гемпель. А. Новосильцев ездил в Калугу для свидания с врачом И. И. Дубенским. В Петербург выбыл член кружка В. Дмитриев. Кроме того, Егупов собирался в ближайшее время поехать к Ив. Салоиду, учительствующему под Одессой, в Кишинев (к б. ст. Ново-Алекс. ин. Л. Руссо — за деньгами) и в Варшаву — к пролетариатом (за новой литературой).
Внутреняя жизнь ‘Русско-кавказского кружка’ выразилась за это время в целом ряде ‘предначертаний’. 16-го октября 1891 года на квартире кандидата в про-вркат1оры Ф. Невского’ (с ним Егупов познакомился 30-го сентября у П. Наумова8), состоялось совещание, в котором приняли участие, кроме самого ‘Факельщика’: Авалиани, Вановский, Новосильцев и И. Мягков (последнего с Егуповым и Авалиани свел Наумов). На, этом собрании обсуждался вопрос об издании народных книг. Егупов сообщил, что Златовратский отговаривает заниматься этим: при существующих условиях дальше Сытина и Ступина не уйдешь, по его мнению, лучше купить хотя бы у Морозова журнал ‘Сотрудник’ и, введя в редакцию и администрации своих служащих, начать работать. Для приискания денежных средств Златовратский посоветовал обратиться в Петербург, к служащему на литейном заводе Измаилу Беку и, через него — к С. С. Юванову или к Н. К. Михайловскому, со своей стороны, он, а также Засодимский и Астыров, решили внести на организацию кружков по 500 рублей, а Н. П. Ломакин обещал дать 3000 рублей.
В заботах об изыскании средств Стрелкова отправила студентам Варшавского университета подписные листы, по которым надеялась собрать несколько тысяч: рублей. Издательской деятельности кружка согласен был оказать поддержку В. И. Корнилов, владеющий с братом ювелирным магазином в Москве, на Ильинке. По составлению книжюк для народа намерены были помочь братья Алексей и Ссргей Усовы.
На том же собрании был снова поднят Вартаньянцем вопрос об устройстве ‘печатания’, Егупов высказался против, находя эту затею преждевременной, и требовал отложить в интересах самого дела, осуществление этой идеи, пока не будут изучены вое лица, входящие в организацию. Однако, пылкий кавказец на этом не успокоился и, сопутствуемый каким-то техником, ходил потом прицениваться к стоимости литографского камня…
Надо отдать справедливость департаменту полиции: к пространным донесениям московского охранного отделения о ‘намерениях’ ‘Русско-кавказского кружка’ он отнесся недоверчиво и, как на основание для этого, указал в предложениях своих от 20 и 25/XI—91 г., что, хотя по конспиративным адресам кружка (‘С. П. К.’ в Варшаве и др.) было установлено надлежащее наблюдение (т.-e. перлюстрационный контроль), но никакой корреспонденции на, них не получается, а указанный в донесении от 18-го ноября Дубенский оказался человеком ‘благонадежным’.
Бердяева этот скептицизм Петербурга тронул за живое, он нажал на агентурную ‘Пуговку’, и кружок приступил ‘к делу’.
2 декабря 1891 года Егупов отправился, в сопровождении ‘отборных’ филеров Д. Попова, Ф. Грульке и С.. Федорова, по бесплатному билету на имя Ф. В. Жданова в деловое ‘турнэ’. Сначала он заехал в гор. Люблин, побывал там в двух местах, послушал
‘Прекрасную Елену’ в театре и утром выехал в Варшаву, где наблюдающие его утеряли.
17-го декабря Зубатов утром спешно явился в ‘контору’ (охр. отдел.) и сообщил Медникову, что ‘Факельщик’ приехал и что за ним скорее надо поставить наблюдение. В тот же день был составлен доклад о поездке Егупова. Оказалось, по агентурным сведениям (Петрова), что в Варшаве он виделся с С. Иваницким и уговорился с пролетариатцами о присылке в Москву транспорта заграничных революционных изданий, в уплату он дал 50 руб., а остальные сто обязался выслать переводом по адресу: ‘Женева, Университет, Габриэль Иваницкая’ (ассистент одного из тамошних профессоров).
Пролетариатцы согласились, кроме того, войти в более близкие сношения с московской организацией и с эвдй целью обещали в феврале месяце прислать Делегата — одного из сотрудников газет ‘Golos’ и ‘Prawda’, для явок Егупов им дал ‘дорогой’ адрес: Москва, Полуэктов пер., дом Флориной, квартира, вдовы профессора Варшавского университета, Александре Антоновой Никитской.
Егупов был вынужден срочно покинуть Варшаву, так как там предстояло убийство двух провокаторов — Вагнера и Шиманьского, задуманное социал-демократами, в виду этого он с Иваницким 8-го декабря на лошадях уехал из Варшавы и вернулся в Москву, не закончив своего путешествия…
Егупов привез с собой партию нелегальщины, в том числе 7 экз. брошюры Степняка ‘Подпольная Россия’, заключенных в обложки ‘Курс всеобщей истории’ Карцева. Один экземпляр ‘Истории революционного движения в России’ купил у него П. Кашинский, но от приобретения других изданий, преимущественно социал-демократических, отказался, как принципиальный противник ‘плехановщины’.
Часть привезенной литературы Егупов отдал приехавшему из Харькова студенту-ветеринару А. В. Переплетчикову, от которого получил в обмен несколько экземпляров брошюры со статьями Ф. Энгельса {Наверное: ‘Наука и г. Дюринг’ Энгельса.}, отгектографированной в Риге кружком ‘Марксистов’, к которому принадлежали В. В. Дьяков, и А. М. Михайловский. Последнего названный кружок, списавшись с Петербургом, командировал в Москву, снабдив его письмами к Егупову, П. Ф. Николаеву и технику, служившему на Московско-Брестской жел. дор. М. И. Брусневу. Михайловский привез с собой брошюру ‘Плач Александра III’ (по поводу смерти бывш. мин. внутр. дел Д. Толстого), дал Егупову 15 руб. и просил его выслать, когда получится транспорт, нелегальщины в Ригу на 30 руб. 4).
Таким образом, у наблюдаемых завелось некоторое ‘поличное’. Но этого для Бердяева, было недостаточно и, в ожидании ‘транспорта’ и ‘делегата’, розыск продолжался.

РАБОЧИЕ КРУЖКИ В ТУЛЕ

Слежка за Егуповым начинала уже ‘повторять пройденное’, только 29-го декабря она внесла некоторое’ оживление, даже вызвала тревогу, но оказалось — напрасную. Филеры, наблюдавшие за ‘Факельщиком’, донесли, что он отнес к акушерке Флериной ‘ящичек’, этим очень заинтересовался, было, Медников, однако, ‘агентура’ успокоила его: то были тульские пряники, присланные с оказией. Происхождение этих прянцков скоро выяснилось. К Егупову явились два рабочих из Тулы: ‘белокурый’ и ‘брюнет’ (рабочие перед тем были у Азалиани и ночевали в Петровско-Разумовском), они приехали к Егупову за книгами и привезли гостинец.
Связь Егупова с тульскими рабочими возникла еще ранее. В одну из своих поездок в Тулу он отвез туда (16 ноября 1891 года) сундучок с книгами, легальными и нелегальными, а также 200 руб. денег, полученных от лотереи. Кроме того, в Тулу были посланы, будто бы, 400 руб. в пользу кружка бывшего студента Петра Ак. Зотова, Уезжал в ‘турнэ’, Егупов поручил отправить в Тулу, в дополнение к посланным уже 30-ти рублям, еще 22 руб.
По словам Егупова, тульские рабочие имели библиотеку и кассу, делились они на две группы: террористическую и социал-демократическую, последняя, недавно возникшая, не имела еще руководителя, и Егупов, имевший ‘программу на час’, согласился приезжать к ним раза два в месяц. Всех организованных рабочих было 13 (зловещее число!), а в числе их ‘верховодов’ состоял рабочий из Петербурга — Николай Рудалев. Последний и был, вероятно, роковым тринадцатым, так как состоял секретным сотрудником охраны.
Разумеется, о деятельности тульского кружка Бердяев был прекрасно осведомлен, ему было известно, что рабочий Егор Ананьев устроил двух рабочих в отдельном домике (бывшая баня) под видом хозяев мастерской электрических звонков, по сведениям агентуры, в этой бане предполагалось организовать фабрикацию разрывных снарядов. Бердяев так был встревожен этим обстоятельством, что хотел немедленно прикончить с тульским кружком, но Зубатов уговорил его подождать, ‘пока изготовят, а то там лишь одни кислоты пока’, сказал он…
К числу организованных рабочих в Туле, но агентурным сведениям, принадлежали: Е. Марущак, В. Новацкий, П. Петрашкевич, И. Шемякин, Савичев, работавшие в медной мастерской В. Ломоносова, их посещали Д. Некрасов, Дм. Смирнов и акушерки М. Шульгина и В. Апущкина.
Впрочем, дальше ‘кислот’ дело у тульских рабочих не пошло, между Руделовым и Егуповым по конец возникли недоразумения: последний требовал отчета в израсходованных деньгах, а ‘главарь кружка’ упрекал его в том, что он не сдержал обещания прислать ‘техника по бомбовой части’ и швали л все на Ананьина…
Действительная подкладка претензий Руделева была совершенно иная: заварив дело, ему нужно было вовремя, под благовидным предлогом, ретироваться, тем более, что предприятие, за отсутствием специалиста, серьезного развития не обещало, к тому же Бердяев и: без Руделева мог знать через ‘Пуговку’ о том, что происходит в Туле.
Через некоторое время Рудалев уехал в Харьков, куда его перевела, как он заявил, ‘партия’ (а на самом деле — департамент полиции5).

‘ДЕЛЕГАТ СЕМЕН ГРИГОРЬЕВИЧ’ (РАЙЧИН) и ‘ТРАНСПОРТ’

С наступлением 1892 года ‘Русско-кавказский кружок’ получил новые подкрепления. Вечеринка, которую организовал Авалиани в ‘Петровках’, в ночь под 1-е января, имела, значительный успех, на ней присутствовали, между прочим: П. Кашинский, техник П. И. Векшин, его невеста Е. Ф. Нейман, Г. П. Бутковская, А. Чепик, А. Перйушин, И. П. Вишневский (поклонник Кеннана’) и др.
Благодаря стараниям В. Ваковского к ‘Русско-кавказскому кружку’ примкнули Г. М. Круковский и М. Мандельштам со своим ‘окружением’.
12-го января к Егупову явился П. Кашинский с предложением присоединить к группе свой кружок (человек 10), чтобы затем устроить общую кассу и ‘бюро ‘справок’ о лицах, мало известных центрам. С этого момента начались учащенные свидания Егупова с Кашинским, во время которых последний познакомил представителя ‘Русско-кавказского кружка’ со своими друзьями М. В. Терентьевым, Б. А. Квятковским и М. И. Брусневым6).
Из разговоров, происходивших во время этих свиданий, агентура охраны почерпнула следующие сведения. Егупов получил через Авалиани письмо от одного из петербургских рабочих. Шпунтова, отправила посылку с нелегальщиной в Вологду П. Засецкому. Арестован петровец Д. Кузнецов. Должен приехать В. Морозов, высылавший из-за границы ‘Свободную Россию’ (на магазин Прянишникова). В Петербурге задержан Головачев с протоколами с’езда по организации центральной студенческой кассы. Брошюра ‘Чудная’ Короленко оттиснута иждивением А. Цакони в литографии Зворыкиной, скоро таким же путем появятся ‘Исторические письма’ Миртова и ‘Научный Социализм’ Энгельса…
Результатом происходивших совещаний было то, что под хроническое наблюдение попали, кроме Егупова, который ‘страдал этим Пороком уже девятый месяц, также Кашинский и Бруснев, последний заметил скоро слежку, и уже 29-го января филеры жаловались, что он их ‘ловил’ в Доброслободском пер. (здесь, в доме Озерова, жил рабочий из Тулы И. Г. Прокофьев, знакомый Бруснева и Кашинского, это охране удалось установить лишь в мае месяце).
В феврале Егупов получил от А. Михайловского из Риги остальные 15 руб. за ожидавшийся транспорт и приглашение приехать туда, чтобы окончательно столковаться с ‘марксистами’. 16-го числа ‘Факельщик’ выехал из Москвы, в сопровождении филеров Грульке и Крашенинникова, на случай утери наблюдаемого, им были даны адреса лиц, которых он должен был посетить…
3-го марта Егупов вернулся из поездки, и 5-го числа Бердяев донес деп-ту полиции об ее результатах. По словам агентуры, в Риге проживают принадлежащие к народовольческой организации доктор Богомолец, супруги Робачевские (в действительности — Горбачевские) и врач В. Н. Иваницкая, по мужу Крыжановская, первый из них думал заехать в Москву для более короткого ознакомления с московской группой, при своем возвращении из Сибири, где у него умерла жена. Из Риги Егупов 21-го февраля выехал в Варшаву, где виделся со старшим Гемпелем, студ. ун-та Аддрусевичем и С. Иваницким, которого послал за границу по делу о транспорте. Егупов привез с собою 15 экз. номера 4-го ‘Социал-демократ’, ‘Письма К. Маркса’ (в 3-х изданиях) и 2 экз. ‘Устава кассы сопротивления’ (на польском языке).
Давно не видавшийся с Егуповым Кашинский при встрече с ним об’яенил, что не заходил, считая себя попавшим на замечание полиции, по его словам, арестованный В. Морозов успел передать много писем и адресов, он говорил, что группа ‘Свободная Россия’ (‘Free Russie’) обещала высылать транспорты заграничных изданий по цене 100 руб. за пуд. Кашинский сообщил, кроме того, что в Тулу собирается охать месяца на три один интеллигент для руководства кружком рабочих, Егупов заметил по этому поводу, что если это социал-демократ, то он сам поедет туда, чтобы оградить рабочих от ‘вредного влияния’…
8-го марта Б. Громан заявил Егупову, что Е. Мягков хотел бы войти в организацию со своим кружкам народовольцев (В. Х. Яблонский, братья Н. и В. Любинецкие, М. А. Чалусов, Н. Н. Шатерников, П. Ф. Короткевич и, кажется, А. Чепик). Егупов отнесся к этому отрицательно. Обиженный Мягков поехал в Петербург, чтобы завести связи, но вернулся недовольным.
13-го февраля было собрание, на котором читали второй номер сборника ‘Социал-Демократ’ в присутствии рабочих, выяснилось — мало денег, Егупов решил снова поехать в Ригу, чтобы раздобыть средства, его задержало ожидание Филатова, которого присылают вместо себя Борзенко и Красильников для переговоров ‘о слиянии’. Кашинский к приезду Богомольца, (в апреле) думает организовать с’езд, чтобы закончить формацию группы.
20-го марта состоялось новое собрание, на котором присутствовал В. И. Скляров, говорили о том, не воспользоваться ли для издательских целей услугами Е. Мягкова, который переводит с немецкого и английского языков некоторые ‘запрещенные’ книги, полученные им в книжном магазине Якобсона, решили, однако, обратиться к помощи Громана, Авалиани и М. П. Рыжкиной.
На ‘страстной’ неделе приехал в Москву П. Филатов, Егупов нашел, что это — ‘черноземная сила’, приезжий купил на 60 р. нелегальщины, он предлагал устроить на юге типографию, Егупов предложение отклонил, повидавшись с Авалиани, Филатов уехал.
Благодаря перлюстрации выяснились сношения с московским кружком студ. леен. института Н. П. Сивохина (посылал письма на адрес вагонного отделения мастерских Московско-Брестской жел. дор., где работал Брушев). В кружке появилась брошюра И. Сергиевского (Русанова) ‘По поводу недавних прокламаций’ (народовольческих), и 3-го апреля прибыл, наконец, делегат ‘Семен Григорьевич’, о вокзала он направился к Авалиани, а потом увиделся с Егуповьгм, который повел его к Никитской (приезжий имел к ней рекомендательное письмо), но та заявила, что гостя более двух дней без прописки держать не может. Следующие ночи ‘делегат’ провел у В. Дмитриева и один раз ночевал у Бруонева, у которого 4-го апреля состоялось, в присутствии ‘делегата’, собрание о участием: Егупова, Авалиани, Кашинского, Вановского, Терентьева, Епифанова и рабочих.
По словам ‘Семена Григорьевича’, Плеханов, с которым он близок, мало надеется на возможность создания в России рабочей партии и в принципе склоняется, будто-бы, к террору, он намерен с Аксель родом и Засулич издавать газету ‘Пролетариат’, все его труды печатаются, в Цюрихе, кроме ‘Социал-демократа’, который. издается в Лондоне.
‘Семен Григорьевич’ передал Егупову поручения на Ростов и Одессу, он привез с собой транспорт заграничного издания ‘Задачи рабочей интеллигенции’ (П. Б. Аксельрода), за который ему заплатили 100 руб., другую сотню рублей обещали выслать на Цюрих. ‘Делегат’ для переписки по транспортным делам оставил три адреса: 1)’Frau Gut, in Laden, Lahringer Strasse’, 24, 2) ‘Herrh Kalmanson, Мhle Gasse, 33. Zrich’ и 3) ‘Welmogna pani Holowacy, ul. Labninska, 2. Tarnow Galizien.
7-го апреля ‘делегат’ выехал из Москвы в сопровождении почетной свиты из четырех филеров (Сачков, Попов, Полторацкий и Майоров) и направился в Ва1ршаву, где остановился у студента местного университета! А. Зелинского. 9-го или Ю-го апреля ‘Семен Григорьевич’,был арестован, по требованию Бердяева, при чем назвался австрийским подданным из гор. Тарнова Франциском Ляховичем (впоследствии выяснилось, что это был С. Г. Райзчин), одновременно были задержаны Зелинский и пришедший к нему во время обыска Л. Бейн, известный по ‘Пролетариату’.
Почти одновременно с ‘Ляхошчем’ Егупов выехал в гор. Ригу, иуда была послана телеграмма с приказом, арестовать его, ню он успел скрыться от наблюдения, и филеры нашли его ужо в Варшаве, в компаний Зелинского и его товарищей. 11-го апреля Егупов вернулся в Москву и, найдя всех друзей целыми, продолжал свою ‘работу’. Собрания, состоявшиеся у Бруснева, в которых приняли участие, кроме самого хозяина квартиры и Егупова, Ваковский, Кашинский, Квятковский, Терентьев и др., были посвящены, главным образом, выработке программы. В целях пропаганды среди рабочих Егупов поступил на работу в мастерские Московско-Брестской жел. дор. Кашинскому, собиравшемуся ‘выехать на юг, были даны соответствующие поручения. Бруснев должен был в тех же видах поехать в Петербург и Нижний-Новгород, где уже работали братья Красины 7).
‘Дела у нас идут прекрасно. Скажу, что они вышли из фазы кружковых дел. Здешние передряги на страстной неделе нас не коснулись. Мы чисты и спокойны за свое будущее’,— так писал Егупов 22-го апреля Кашинскому, уехавшему на Украину… Это письмо было отобрано 26-го числа того же месяца у арестованного по телеграмме из Москвы, П. Кашинского… А днем раньше был задержан и сам Егупов в тот момент, когда он собирался выехать в Тулу, при чем под наволокой его подушки нашли 4 нелегальных брошюры и в чемодане, который он с собой вез, обнаружили 24 экз. ‘Задач рабочей интеллигенции’ и партию других революционных изданий.
В ночь на 26-е апреля были ликвидированы и другие члены ‘Русско-кавказского кружка’. Был арестован Бруснев, у которого отобрали до 100 экз. брошюры Аксельрода, (из привезенного транспорта), рукописную ‘программу для занятий с рабочими’ с собственноручными поправками Бруснева и рукопись: ‘Программа, временного организационно исполнительного комитета’ (несовсем законченную8). У. супругов Епифановых нашли вторую часть транспорта. Кроме того, были арестованы: в Москве, до результатам обысков — Квятковский, в Киеве — Терентьев, в Харькове) — Красильников и Борзенко, в Ниж.-Новгороде — братья Красины, фотографические карточки которых были найдены у Бруснева (Л. Красин на своей написал: ‘Оглянемся на Запад! М. П. Брусневу. 1890—1891 г.’).
Были еще обысканы: Ваковский, Стрелкова, Терентьев, Майдельштам, Векшин, Громан, Рыжкина, Нойман, Петрузова, а, также И. Тихомиров и А. Первушин, явившиеся в квартиру Егупова, в которой была оставлена ‘засада’, Н. Федотов, удостоверение на жительство которого нашли у Кашинского при его задержании, В. Апушкина (в Туле) и Сивохид (в Петербурге), у которого отобрали письмо, свидетельствовавшее о том, что он с товарищами Д. А. Благовещенским, И. И. Ивановым, И. П. Валевохиным и П. П. Александровым занимался продажей лотерейных билетов на революционные нужды.
Московское г. жандарм. управление, при котором возникло дознание о ‘Русско-кавказском кружим», получило от охранного озеленил сравнительно мало ‘вещественных доказательств’ и очень много ‘агентурных данных’, в которых фигурировал ряд лиц, относительно которых никаких улик не имелось. Тем не менее и после ликвидации Бердяев продолжал заваливать генерала Шрамма ‘данными’ своих секретных сотрудников. Так, 14 мая 1892 года охранное отделение сообщило дознанию о том, что к ‘Русско-кавказскому кружку’ принадлежали еще техники: Л. И. Жаков, И. Н. Пастухов, петровцы: Е. В. Лашкевич, П. В. Позняков, П. А. Петров, Д. Ведерников, К. Д. Косякин, М. Н. Колчин, И. В. Лещенко, А. П. Петрузов (давал бесплатные билеты по железным дорогам), а также А. А. Ануфриева, С. А. Туркина и А. М. Суворовцова, которые хранили нелегальщину. Кроме того, были указаны: технолог А. Н. Балдин, через которого Бруснев сносился с Тифлисом, и Р. А. Классон, служивший для него же посредником в связи его с Петербургом.
Жандармское управление не знало, что ему делать с этими агентурными ‘указаниями’, не имевшими никакого фактического подтверждения. Дознание шло туго. Из привлеченных лиц только Филатов дал кое-какие показания, признав, что был у Егупова и видел у него Ваковского, Петрова и еще двух неизвестных (по приметам, которые он описал, это были Круковский и Терентьев). Еще рабочий Е. Маращук рассказал о том, как Е. Ананьев познакомил его с приезжавшими в Тулу пропагандистами Егуповым и Е. Д. Лебедевым, который ввел в рабочий кружок также и Кашинского.
Не получало достаточной поддержки жанд. управление со стороны охр. отделен, и в дальнейшем. Потребовал, например, генерал Шрамм обыскать рабочего Ф. Афанасьева — охрана долго не могла его найти (он был оставлен ‘на разводку’), запрашивало жандармское управление о Новосильцеве, жившем у Егупова,— оказалось, что о нем ‘сведений не поступало’ (а был указан охр. отд-м в донесении д-ту д., как член кружка), попросили жандармы обыскать Рыжкину, присутствовавшую на собрании у Бруспева 4-го апреля — охр. отд-е запротестовало и добилось того, что д-т п. сообщил 17-го августа ‘конфиденциально’ начальнику жанд. упр-ния об ‘основаниях, по которым на представилось возможным подвергать обыску и аресту личность, о выяснении которой ген.-майор Шрамм просил’.
Мне неизвестно содержание этого конфиденциального сообщения, но догадаться о немз можно. В первых числах августа в Москву прибыл на антропологический с’езд ассистент льежского ун-та бельгиец Жювьян Фрэпон (Fraipont), имевший от одного сибиряка, находившегося за границей, рекомендательное письмо к Рыжкиной, действительной целью приехавшего иностранца, который назвал себя анархистом, было изучение русского революционного движения, жил он, не прописывая своего документа и ночуя в разных местах. Рыжкина виделась дважды о Фрепоном, но плохое знание языков помешало им ближе познакомиться. Наблюдением, которое велось за приезжим, было установлено, что он виделся, с одной стороны, с людьми науки (В. И. Вернадский, доцент Н. Н. Баженов, Р. Р. Минцлов, психиатр Р. Л. Шлезингер и др.), а с другой,— посещал представителей ‘левой’ интеллигенции (был у П. И. Кускова, брат коего Леонид выехал в 91 году за границу), для чего переодевался даже в студенческую одежду, одну ночь он провел у С. З. Иванова, содержавшего квартиру, ‘рязанцев’ (Л. М. Рейнгольд с женой Анной и А. И. Рязанов). Вскоре Фрепон уехал, сопровождаемый филерами, в Петербург.
Но у охранного отделения в это время были и другие заботы. В половине июля (1892 года) к акушерке Никитской явился некий варшавский студент (В. А. Шумов, как выяснилось потом, с целью разузнать о судьбе Егупова и шифрованного письма, посланного ему на Никитскую (адрес которой он дал и Райчину, когда он ехал в Москву). Как хороший знакомый ‘Семена Григорьевича’, Шумов потребовал деньги, недоплаченные за транспорт, и указал лиц, которые могут поспособствовать водворению нелегальщины из-за границы (В. К. Коков. Е. Н. Багаев. А. И. Юрин и Блинов в Киеве) и адреса лиц, могущих служить ‘для связи’ (М. Н. Семенов и Н. В. Соболев — в Москве, Петровский — в Петербурге и И. М. Давыдов — в Рязани). Об Иваницком и Андрусевиче Шумов сообщил, что они продолжают дело восстановления ‘Пролетариата’. Несмотря на все эти рассказы, агентура (Петров) вынесла впечатление, что Шумов человек скрытный, так как фамилию свою не назвал, и рекомендовал пользоваться для переписки шифром в квадрате (например — ‘Кулебяка’), пользование которым секретный сотрудник подробно описал. Шумов все время провел у Никитской, на даче в с. Краснове, где до этого жили его братья Степан и Сергей Шумовы. 21-го августа В. Шумов выехал в Варшаву, разумеется, сопутствуемый филерами, которые и выяснили его фамилию, оказалось, что он живет в доме 9, по Смольной, куда водили и Райчина, кроме того, были установлены сношения Шyмoвa с М. И. Маевской, приехавшей из Люблина и остановившейся у ветеринара, Крамаревского, а также с С. Е. Славиковским.
Хотя В. Шумов ничего реального не дал охране, но деятельность его не упускалась из виду и за перепиской Шумова велось перлюстрационное наблюдение, так, (например, в октябре деп-т полиции интересовался личностью автора корреспонденции из Москвы на имя Шумова, в которой его спрашивали, где Харизоменов, что нужно было знать для того, чтобы зайти к Барсову, справиться относительно ‘печатания’. Охранное отделение донесло по этому поводу, что письмо писала Никитская, у которой весной гостил приезжавший из Варшавы А. А. Харизоменов, товарищ Шумова, последний виделся у Никитской с проживавшим у нее, тоже без прописки, Ф. П. Снятиковским, который выехал в Варшаву, откуда, в свою очередь, прибыл упомянутый в корреспонденции юрист Н. И. Барсов.
И дальше сыск продолжал углубляться в недра ‘Русско-кавказского кружка’ (который с большим правом можно было бы именовать Русско-польским). По поводу сообщения деп-та полиции о том, что живущая на станции Берендеево А. А. Добролюбова находится в сношениях (понимай — в переписке) с А. Калишевской — ‘личностью сомнительной благонадежности’, Бердяев доложил, что учительница Калишевская, жена библиотекаря Румянцевского музея, урожденная Виноградова, известна по своим сношениям с М. Брусневым, его знакомым С. М. Блекловым, с В. Я. Муриновым и его женой Алевтиной, урожденной Блекловой.
Наконец, на сцену выступил официально шпион Н. Руделев. 22 сентября 1892 года департамент полиции предложил Бердяеву выяснить, путем расспроса Рудолева упомянутых в его ноNoом доносе личностей, и. Бердяев не замедлил ответить о результатах расспроса: О. А. Труш, слушательница курсов в Туле, жила в Москве, Д. И. Успенский служит у нотариуса, М. П. Петров, принадлежавший к кружку недавно арестованных рабочих Ф. М. Хорькова, Г. Е. Капранова и Ф. Афанасьева, находится тоже в Москве и знаком о Авалиани и Рыжкиной…
Одним словом, организация ‘Русско-кавказского кружка’ была анатомирована охраной довольно тщательно, но жандармскому управлению от этого было не легче: не хватало цемента, который моет бы связать в одно целое дознания всю разнородную массу данных, добытых предварительным розыском по этому делу, не было ‘языка’, который дал бы ‘плоть и кровь’ всем агентурным сведениям, доставил бы настоящий уличительный материал…
Неблагодарную задачу снабдить таким материалом генерала Шрамма взял на себя… сам зачинщик всей этой ‘истории’ — Егупов, который решил до конца оправдать свое провиденциальное назначение ‘Факельщика’.
10 октября 1693 года деп-т полиции сообщил московскому охранному (отделению: ‘Михаил Егупов в заявлении, поданном в московское г. жандармское управление, между прочим, указал, что нижеследующие лица принимали участие в деятельности московского революционного кружка, или вообще оказывали содействие преступной деятельности его, Егупова’. Затем, следовал длинный перечень этих лиц, из которого я упомяну лишь тех, которые не фигурировали в предыдущем изложении истории этой организации, а именно: А. И. Попов, техники: В. Плеханов, П. М. Ильин, Н. Тюремнов, Горбунов, Ф. Жданов, ново-александриец Квасников, дантист Гавронский, лесник И. С. Дмитриев, литератор Потоцкий (псевдоним Крамской), К. Волосович, рижские политехники Горбачев и Годзиев, лесовод В. Яблонский… (всего переименовано было 43 человека). Судя по Обзору важнейших дознаний, Егупов в своих показаниях упомянул еще, как соучастников: С. Вайненберга (умер в тюрьме), Свидерского, Иваницкого, Соболева, Мордвилко, Рункевича, Архангельского, Свириденко, Аденина, Здрязского и А. Гемпеля.
Этим Егупов не ограничился и, судя по сообщению департамента полиции от 25-го октября, он нашел нужным оговорить не только тех, кто принимал участие в его ‘преступной деятельности’, но и тех лиц, которых он только еще думал привлечь к таковому участию (П. А. Кузнецов, Дегтярников, Бажанов, Соковнин, Никитин, Попов, Мандельштам и небезызвестный уже нам — Наумов).
В интересах справедливости я должен отметить, что в списках лиц, оговоренных Егуповым, которые были сообщены департаментом полиции охранному отделению, не были упомянуты: ни Кашинский, ни Бруснев, ни тульские рабочие, ни многие рижане и поляки. Не знаю, может-быть, они фигурировали в позднейших показаниях Егупова, так как не видно было, чтобы он кого-нибудь щадил.
Такой неожиданный оборот дела Бердяеву был не совсем приятен. Хотя, с одной стороны, показаниями Егупова формально подтверждалось многое из того, что сообщало охранное отделение в качестве агентурных сведений, но, в то же время, откровенно его втягивала в ‘грязную историю’ не только самих секретных сотрудников (Петров, Невский), но и людей им нужных. Это вынудило Бердяева,, с риском приоткрыть, ‘святая святых’ своей агентуры, сообщить ген. Шрамму, что привлечение к дознанию Е. Подгорной (сестры Петрова), М. Корнатовской, В. Цирг и М. Рыжкиной представляется ‘в розыскных интересах нежелательным’,
Еще раз благодать, излучаемая ‘мамочкой’ охраны, послужила спасительным щитом для лиц, составлявших ее ближайший антураж…
А герой этой злополучной истории?
23 октября 1893 г. Егупов получил свободу и был отдан под особый надзор на Кавказе — подальше от друзей, которых он, в сущности, спровоцировал, а затем безжалостно предал 9)…
А еще говорят: ‘зачинщику — первый кнут!..’

ГЛАВА IX

2-ой студенческий с’езд. ‘Интернационалка’.— Похороны Плещеева и ‘Шелапутинская история’.— Смерть Л. Н. Эдемской.— Дело Моисеевой (‘Мирэ’).— Наблюдение в розницу.— Психопаты-доносчики.— Наблюдение в Туле.— Дело Н. Н. Михайлова.— Дело А. Н. Селиванова.— Кружок А. А. Жардецкой.— Армянские националисты

2-ой СТУДЕНЧЕСКИЙ С’ЕЗД. ‘ИНТЕРНАЦИОНАЛКА’

В то время, когда московское охранное ютделешш возилось с путаным делом ‘Русско-кавказского кружка’, в Москве состоялся второй студенческий с’езд, о котором охрана осведомилась надлежащим образом лишь спустя некоторое время.
Еще 31 декабря 1892 года департамент полиции сообщил Бердяеву, что ‘путем наблюдения за сношениями находящегося в Швейцарии И. Окулича обнаружено, что в январе 1893 года в Мокжве организуется ‘с’езд представителей земляческих кружков для выработки программы противоправительственной деятельности’.
Только 18 февраля 1893 года Бердяев смог представить по этому поводу обстоятельный до’клад, и то лишь потому, что как-раз в это время ему посчастливилось обзавестись секретным сотрудником, имевшим хорошие связи и в студенческих и в революционных кругах (уже 9-го февраля в канцелярии охранного, отделения спешно переписывались принесенные на самый короткий срок Зубатовым протоколы заседаний ‘студенческого центрального союза’, которые доставил новый информатор охраны, Ф. М. Невский 1).
Благодаря этому осведомителю, Бердяев получил в свое распоряжение и книги отчетов о заседаниях студенческого с’езда и программа его работ, которая рассылалась по земляческим кружкам в конце октября предшествовавшего года. Представляя копии упомянутых документов, Бердяев донес, что в с’езде, который состоялся на рождество, участвовало пять представителей от организаций: московской (два), петербургской, харьковской и киевской (по одному). Питерский делегат, приведенный П. С. Ширским, ‘посетив одно’ заседание, внезапно скрылся’, и за выяснение его личности и деятельности взялся студент Н. В. Тесленко. Представителем киевского студенчества был А. А. Колянковский. ‘Кроме Ширского от московской организации присутствовал, повидимому, Владимир Чернов’… (По сведениям начальника петербургского охр. отделения полковника Секеринского, в с’езде участвовал П. Федулов, который, действительно, жил в Москве с 19 декабря 1892 г. по 5 января 1893 года).
Судя по программе с’езда, главными темами его’ совещаний были вопросы: об отношении студенчества к явлениям общественного характера (надлежит ли ‘отзываться на непосредственную жизнь и принимать в ней активное участие’), к официальным академическим организациям и к инородческим элементам студенчества.
Стоял на очереди и вопрос о том, ‘нет ли возможности создать общий орган для студенчества’. Повидимому, мысль о своем журнале сильно занимала тогда умы передовой части учащейся молодежи. Из перлюстрационных сведений д-та п. (март 1893 г.) видно, что среди московского студенчества существовал проект периодического издания под названием ‘Компанеец’, о котором хлопотал студент А. П. Омельченко, известный по участию в кружке саморазвития учеников Полтавской гимназии, он писал об этом проекте товарищу С. П. Юркевичу в Харьков, проел местный кружок о поддержке, но сочувствия не встретил.
В связи со вторым студенческим с’ездом возникла было новая организация, сделавшаяся известной под названием ‘Интернационалки’, но просуществовала она очень недолго.
На земляческих собраниях, а потом и в пленуме ‘Центральной кассы’ стали чаще и чаще возникать дебаты о взаимоотношениях молодежи разных национальностей и роли ее в общественно-политическом движении. Назревала потребность в основательной разработке этой проблемы, и в этих целях вслед за с’ездом организовался кружок из 25-ти человек, представлявших до 12-ти народностей.
На первом же собрании ‘Интернационалки’ представители армянской национальности заявили, что, в виду особой близости их родины к Турции, их интеллигенция занята культурной деятельностью в этой стране и потому оказать поддержжу русским сил она не имеет. Поляки об’явили, что ничего не имеют против самого русского народа, но не могут не относиться враждебно к его правительству. Представитель от якут выразил сожаление, что, в виду малочисленности якутской интеллигенции, помочь русскому народу в его борьбе она не может, так как ей надо заботиться прежде всего об удовлетворении материальных и духовных нужд своего народа…
Одно из собраний ‘Интернационалки’ происходило 2-го марта в квартире, занятой студентами Г. Вейднером, Н. К. Гегелашвили, М. И. Мисенда и Н. В. Михельсоном. На этой сходке присутствовали в числе прочих: А. Е. Лосицкий, Виктор Чернов, А. И. Снежинский, И. А. Осноновский и И. Т. Павлицкий, который переписывал на студенческом с’езде протокол по поводу доклада о киевской организации….
В январе месяце (1894 р.) ‘Интернационалка’ распалась, не принеся практических результатов.

ПОХОРОНЫ ПЛЕЩЕЕВА и ‘ШЕЛАПУТИНСКАЯ ИСТОРИЯ’

‘Чистка’ университета от ‘неблагонадежных элементов’, которой сопутствовались ‘беспорядки’ 1890 года и ‘Шелгуновская’ демонстрация, выбила из строя значительную часть радикального студенчества, и оно в течение двух лет не показывалось ‘на улице’. Из публичных выступлений земляческой организации за 1892 г. можно отметить воззвание, в котором было выражено порицание профессорам московского университета, подписавшим сочувственный адрес попечителю учебного округа Боголепову по случаю удачного проведения нового университетского устава.
В октябре 1893 года появилась прокламация от имени Союзного Совета 24-х землячеств с протестом против приветствия, посланного от имени московского студенчества парижской учащейся: молодежи, по поводу франко русских манифестаций во время тулонских празднеств. В этих манифестациях Союзный Совет видел ‘измену со стороны Франции своей великой исторической роли’. Страна, говорилось в воззвании, ‘призывавшая когда-то мир разбить оковы деспотизма, воскуряет теперь фимиам перед русским правительством, которое подавляет все стремления к свету, свободе, самодеятельности’…
Из внешних событий общественного значения одно — смерть А. Н. Плещеева — дало учащейся молодежи, в среде которой поэт пользовался значительной популярностью, случай напомнить о своем существовании. 7 октября 1893 года тело покойного писателя прибыло в Москву, гроб был встречен и принят на руки студентами, собравшимися на вокзале Николаевской жел. дороги в большом числе. Похоронная процессия направилась по маршруту, заранее выработанному полицейскими властями, однако, выйдя на Садовую улицу, шествие направилось было по Уланскому пер. к университету, наряд городовых и околоточных преградил дорогу, произошло столкновение, во время которого кто-то (одному полицейскому раскровянил нос, городовые хотели отнять гроб и чуть не вывалили покойника на землю. Сопровождавшая процессию дочь Плещеева, разрыдалась, и тогда, по команде: ‘студенты — уступить!’ шествие тронулось по предназначенному пути — к Новодевичьему монастырю, кладбище которого является в Москве местом вечного упокоения многих писателей.
Вскоре представился другой довод для агитации. Во время представления оперы ‘Паяцы’ в так-называвшемся ‘Шелапутинском театре’ итальянской труппой, студенты Руди, Келлер и Денисов, занимавшие ‘высокое’ положение ‘галерочных’ зрителей, выразили неудовольствие игрой артистов, в этом им хотел воспрепятствовать бывший, в качестве бесплатного посетителя ученик филармонических классов Шестаковского (антрепренера труппы) некий Чекато, ваявший на себя клякерские обязанности. Так как студенты продолжали настаивать на том, что дешевка занимаемых ими мест отнюдь йе лишает их права критической оценки исполнения оперы, то протестанта театральные служители, под командой околоточного надзирателя Кадикова, вывели и для вящшей вразумительности поколотили.
Дело кончилось судебным разбирательством, при чем мировой судья приговорил Руди к штрафу ‘за нарушение тишины и спокойствия’, а о поведении полицейского постановил сообщить прокурору. Молодежь заволновалась, тем более, что около того же времени случилось другою побойное дело: три студента пострадали около Смоленского вокзала от толпы рабочих на глазах городового, который не захотел заступиться, за избиваемых.
129-го октября состоялась у Латухина весьма многолюдная сходка, на которой было решено реагировать на акты полицейского ‘действия’ и ‘бездействия’ обращением к обществу. Воззвание о описанием вышеупомянутых событий, отгектографированное в количестве 400 экэемпл., скоро появилось, но заканчивалось оно… предложением воздержаться от манифемтаций и терпеливо ждать результата судебного следствия против насильников.
У студенчества, что называется, ‘нехватило’ пороху’…

СМЕРТЬ Л. Н. ЭДЕМСКОЙ

Недостаток горючего материала сказался и на отношении молодежи к призыву почтить ‘должным образом’ похороны действительной ‘жертва произвола’ Л. Н. Эдемской, деятельность которой была тесно связана со студенческим движением.
Как мы знаем, на квартире Эдемской еще в 1889 году и позднее происходили студенческие собрания, 14-го марта 1890 г. она была арестована за то, что прохаживалась около Пересыльной тюрьмы при рассылке оттуда арестованных за участие в ‘беспорядках’. 124-го апреля Эдемскую привозили в охр. отд-ние ‘для увещаний’ которые действия на нее, однако, не возымели. Мстительный Бердяев не остался в долгу.
Эдемскую сначала выслали из Москвы под надзор в Нижний-Новгород.
11 декабря 1891 г. ее снова арестовали и доставили в ту самую пересыльную тюрьму, около которой она недавно дежурила, ожидая высылаемых товарищей, чтобы отказать им необходимую помощь. Сидя в одиночном (заключении, Эдемская написала, обращаясь к какому-то ‘дорогому и далекому другу’ пространную (на 7 листах) автобиографию, в которой ярко изобразила свои тяжелые переживания и свое ‘хаотическое настроение’ (она в то время ужо обнаруживала признаки душевной ненормальности).
В октябре 1892 г. Эдемскую выпустили та тюрьмы для отправки под особый надзор на родину — в г. Муром. Ее подруга Анна Шустова стала хлопотать об оставлении Эдемской в Москве для помещения ее в Александровскую больницу, как психически больной (в форме дегенеративного психоза, что удостоверил специалист доктор Токарский). Охранное отделение приказало вернуть Эдемскую в тюрьму, в виду неисполнения ею обязательства о выезде, для отправки этапным порядком к месту назначения, по начальник тюрьмы не принял Эдемскую в виду явного болезненного состояния ее, и арестантку посадили временно в Яузский приемный покой.
16-го октября департам. полиции согласился на помещение Эдемской в Александровскую больницу, но и там охранное отделение не оставило ее в покое. Спусгя несколько дней оно потребовало от местного пристава сведения о состоянии здоровья Эдемской и получило ответ: не улучшается и надежды на поправку нет. 21 апреля 1893 года снова последовал запрос, на который получилось уведомление, что Эдемская в последнем градусе чахотки, 8-го сентября опять справка. Ответ: больная умирает.
19 сентября 1893 года Эдемская скончалась. Похоронили на Лазаревском кладбище. Некоторые товарки покойной (С. Пронина, А. Васильева и Т. Трутнева) агитировали за устройство манифестации на похоронах, но собралось не более полусотни человек, и среди них не нашлось ни одного, кто решился бы поставить ребром вопрос, как это было на похоронах Астырева: на чьей совести лежит смерть этой новой ‘жертвы произвола’?..
Бердяев умел быть жестоким с теми, кто не поддавался на его заманчивые предложения, кто был верен своему долгу, оставаясь при убеждении, что есть времена, ‘в которые нет ничего желаннее тернового венка’…

ДЕЛО А. М. МОИСЕЕВОЙ

Рассказывая об Эдемской, я вспомнил еще одну жертву, но не столько произвола, сколько своего сангвинического темперамента, который как-раз в том же 1893 году пришлось заниматься московскому охранному отделению.
27-го января в читальне библиотеки Румянцевскога музея, в Москве, одна из посетительниц пыталась отравиться, по доставлении в больницу она оказалась дочерью чин. А. М. Моисеевой. На следующий день московский генерал-губернатор вел. кн. Сергей Александрович, хорошо известный своими реакционными симпатиями, получил по почте письмо за подписью А. Моисеевой, в котором требовалось ни более, ни менее, как скорейшее дарование конституции.
31-го января Моисеева, оправившись, покинула больничную койку, но 7-го февраля ее, по распоряжению департамента полиции, арестовали и привлекли) к, формальному дознанию. По обыску у Моисеевой нашли несколько адресов (Г. Мачтета и др.), записку на имя В. Гольцева, в шпорой она извинялась, что не могла вернуть долга, и письмо, предназначенное ее матери, такого содержания: ‘Вы, наверное, из газет узнали о моем покушении… Мотивы его я об’явить не могу, главную роль тут играли мои политические убеждения’…
На допросах в жандармском управлении Моисеева очень много распространялась о своей революционной деятельности, при чем попутно оговорила Л. Рейнгольда, С. Н. Вольского (6-го марта тоже покушался на самоубийство), который принадлежал, будто-бы, к ‘тому же кружку’ рабочего с завода Гужона Федора Герасимова, через которого она ‘вела пропаганду’ и пр. Пиюьмо же о конституции она написала, согласно со заявлению, до совету приезжавшего из-за границы Райнера (речь идет, вероятно, о ‘делегате’ С. Райчине, которого Моисеева могла знать по наслышке).
На дознании создалось очень забавное и весьма редкое положение: обвиняемая из всех сил старалась доказать свою виновность, а обвиняющие ни за что не хотели ей доверить. И несмотря на все старания Моисеевой, жандармы, увидев, что большинство ее наговоров на себя не получило подтверждения, пришли, в конце концов, к заключению, что юна ‘личность эксцентрическая, не особо строгих правил и склонна похвастаться’ (XVII ‘Ведомость дознаний’).
Некоторое соприкосновение о революционной средой Моисеева, несомненно, имела — ее знал, например, Ф. Невский. Тем не менее, в тюрьме политические сразу же заметили, что новая их соседка ‘не от мира сего’, как сообщала Смеречинская, Моисееву на первых порах приняли даже за шпионку.
Что же касается ‘не особо строгих правил’, то повод к такому заключению, правда, могли дать: многие письма и записки, обнаруженные у Моисеевой, эти документы,: которые с таким смаком перечитывали жандармы, свидетельствовали скорее о некоторых патологических наклонностях Моисеевой, тем более, что по справкам оказалось, она до ареста провела уже в качестве нервно-больной целый месяц в специальной лечебнице.
Несмотря на все это Моисеева, по ‘в, п.’ от 1 декабря 1893 года, была приговорена к 6 месяцам тюремного заключения и 3 г. гл. и, который отбывать ее отправили в Одессу.
Романтические наклонности Моисеевой, в конце-концов, нашли себе применение, но не в политике, а там, где они более уместны — в литературе. Из бывшей политический арестантки со временем выработалась писательница, рассказы которой за подписью ‘Мирэ’ в свое время пользовались Заметным успехом и обещали ей будущность. Но в 1913 году, если не ошибаюсь, Моисеева умерла, как сообщала московская газета, ‘Утро России’, в которой юна работала, в большой бедности.

НАБЛЮДЕНИЕ В РОЗНИЦУ

Делом Моисеевой охрана не интересовалась, так как, благодаря ‘Феденьке’ (Невскому), она знала, цену этой неуравновешенной особе. Да у Бердяева и без того было слишком много всяких хлопот. Ведь, помимо наблюдения за революционными деятелями, групповая принадлежность и деловая роль которых были хорошо известны, приходилось следить еще за лицами, на причастность которых к ‘подпольной’ работе имелись те или иные указания, но связи и деятельность которых внутренней агентурой не были достаточно освещены.
В этих случаях на долю наружного наблюдения выпадала ответственная задача, и филерам приходилось выполнять тяжелую и кропотливую работу. Лиц этой категории — ‘одиночек’ — было много, для примера я приведу лишь некоторые, более интересные случаи, когда слежка длилась, сплошь и периодически, целыми неделями, иногда!— месяцами, а то и в течение нескольких лет.
В 1892 году было установлено, ню предписанию департамента полиции, наблюдение за прибывшим 17/IX из Петербурга в Москву В. В. Святловским, которое продолжалось до 14-го ноября, когда он уехал за границу, юб его пребывании в Москве охранное отделение донесло: собирается с Н. П. Ломакиным и Ф. Невским (на ловца и зверь, бежит!) издавать ‘Книжный Вестник’, знаком с литераторами, ‘большой фат, доверием не пользуется’).
В ноябре того же года: следили за П. и М. Макаревскими,— кажется только потому, что их брат Алексей принадлежал к числу выдающихся народовольцев (был арестован в 1885 году, бежал, через два года снова задержан благодаря содействию предателя Шустрова2).
19 сентября 1892 года департамент полиции предложил Бердяеву обратить особое внимание на поступающего в Московский университет П. Смидовича, который, еще будучи в гимназии, заявил себя юношей, ‘глубоко проникнутым революционными идеями’. В феврале следующего года, из Петербурга было предписано учредить за Смидовичем наблюдение ‘на месяц’. Оказалось, что сей молодой человек, принадлежит к тульскому землячеству вместе о товарищами Н. Н. Глаголевым (который жил, не подозревая того, в одной квартире с надзирателем охранного отделения П. Борисовым) и А. А. Малиновским (впоследствии:— известный с.-д. писатель ‘Богданов’), за которыми велась самостоятельная слежка. 3 декабря: 1894 года Смидович был выслан в гор. Тулу под гласный надзор, на 3 года (ныне видный московский деятель коммунистической партии).
Еще писатель экономист С. Н. Прокопович, начиная с осени 1892 года, он подвергался филерским преследованиям многократно, на протяжении нескольких лет (вплоть до своего ареста), до об этом придется рассказать особо, что и будет сделано в свое время.
И еще литератор, еще более известный: В. Г. Короленко, 9 ноября 1892 года он выехал из Москвы в Петербург, напутствуемый такой телеграммой Бердяева своему коллеге Секеринскому: ‘Необходимо наблюсти за А. Мягковым к его сношениями о Кароленко, который передаст ему статью по поводу холеры, озаглавленную ‘По России’, Мягков должен сдать ее в одну из типографий, печатающих прокламации, статью эту не пропустила цензура, и Гольцов дал ее в гранках переписать’… (К сожалению, в телеграмме не было сказано, кому Гольцев дал переписать — племяннице своей В. Цирг, или ее приятельнице М. Н. Корнатовской? Впрочем, результат был бы один и тог же).
14-го ноябре Короленко вернулся в Москву (останавливался у своего брата Иллариона) и через 3 дня уехал на Киев.
В январе 1894 г. Короленко снова появился в Москве, наблюдение выяснило круг его знакомых: Говядинова, Василевская, Анненский, Лазаревский, Зверев, Григорьев. Потом Короленко уехал в Н.-Новгород, осенью вернулся в Москву. Предполагалось, что он напишет текст ‘петиции’ о свободах. 29-го ноябре он опять отправился в Петербург, и снова полетела туда телеграмма о наблюдении за ним…
Все лето 1893 года, филеры не оставляли в покое сестер Толочко,— в ожидании того, что их удастся изловить ‘на транспорте’ (как мы уже знаем, брат их, львовскйй студент, был организатором контрабандного перевоза нелегальщины), надежды оказались напрасными.
Часть транспорта, переправленного студентом Толочко, оказалась, по агентурным сведениям, у ветеринара К. Г. Кезевича, который прибыл 19 апреля 1893 г. из Петербурга в Москву одновременно с распоряжением департамента полиции об учреждении за ним наблюдения, в виду того, что он ‘распространяет нелегальные издания’ (возможно, что агентурные сведения в данном случае шли от М. Петрова, так как Кезевич тоже посещал вдову Никитскую). Наблюдаемый, пользуясь тем, что он жил на окраине Москвы (в Рогожской части), а работал за городом (на бойнях), упорно уклонялся от филерского соглядатайства, которому удалось выяснить только, что он был знаком о Цуриковыми и посещал Муриновых.
Но кроме ‘своих’ одиночек московскому охранному отделению приходилось обслуживать еще приезжих и проеежих гостей, чего Бердяев не любил, так как такие наблюдения не давали ему повода отличаться, а ‘людей’ его отрывали от работы.
Так, в феврале 1892 года филерам Седыху и Грульке пришлось тащиться до Уфы за В. М. Морозовым, проездом из-за границы заглянувшим в Москву, чтобы повидаться со своей сестрой.
Осенью наблюдали за И. И. Сведенцевым (прибывшим, кажется, из Петербурга), который, побывав на собрании, происходившем 10 ноября 1893 г. у П. Ширского {присутствовали, Вл. Чернов и неизбежный Ф. Невский), выехал в Н.-Новгород.
24 апреля 1894 года приехала из Петербурга Сметанина, которую филеры Катин и Линев проводили в Саратов.
9 июля 1894 года прибыл в Москву В. А. Осипов 8) который через три дня выехал, сопровождаемый наблюдением, в гор. Покров, а оттуда — тоже в гор. Саратов. Туда же 5 декабря 1894 года филер Попов доставил Ювенальеву, сестру известной Е. Кусковой.
12 декабря 1895 года прибыл в Москву, из Петербурга Н. Бух (бывший каторжанин), за которым директор департамента полиции требовал учредить ‘осторожное наблюдение’, но старый народоволец побоялся, должно-быть, бердяевской вотчины и в тот же день уехал в Воронеж.

ПСИХОПАТЫ-ДОНОСЧИКИ

Приходилось охране иметь дело еще с клиентами особого (рода — с людьми, страдавшими манией доносительства, которыми был богат почему-то 1895 год.
24 декабря 1894 года в охранное отделение явился ветеринарный врач Осипов и написал донос в несколько листов, который по своей бессвязности не оставлял сомнений в том, что автор его психически ненормален. Осипов и после приходил несколько раз — ему давали бумагу, он строчил, а затем его творения подшивались ‘к делу’.
8 декабря 1895 г. в охранное отделение явился быв. ученик реального училища Б. Крылов с жалобой на то, что, как ему казалось, его собираются убить люди, которых он намерен разоблачить. В заявлении, которое Крылов написал но совету своего дяди Кетрица, юноша рассказал о том, что в трактире он познакомился с людьми, которые умышленно проигрывая ему на биллиарде, старались завлечь его в сообщество, ‘имеющее целью поднять вооруженное восстание в Уссурийском крае’, и т. д. Кетрицу посоветовали направить молодого человека к психиатру.
В том же декабре месяце охранное отделение осаждал пространнейшими доносами на воображаемых ‘динамитчиков’ инженер К. Изюмов, состоявший когда-то под негласным надзором полиции. По об’яснению Бердяева, Изюмов, находясь в Вене, дал департаменту полиции богатые сведения, за что эмигранты его поколотили, при чем, будто-бы, от удара по голове он и ‘свихнулся’. Как психически ненормальный, Изюмов уже находился одно время в приемном покое Сущевской полицейской части.
Более серьезный характер имела история А. Г. Шнеля, студента московского университета, который, явившись 2 августа 1895 года в Петергоф, стал добиваться аудиенции у самого царя, дабы иметь возможность лично доложить ему об одном очень важном деле. Дворцовая полиция задержала, разумеется, дерзкого студента и доставила его к дежурному ‘при его величестве’ генералу, при личном осмотре Шнеля оказалось, что он имел при себе большой кинжал…
На допросе в петербургском охранном отделении Шнель показал, что он имел в виду сообщить царю сведения о польском заговоре, которые он получил от некоего Шуберта, так как в этом заговоре участвуют и приближенные государя — придворные генералы, но, в целях самообороны, он и взял отобранное, у него оружие…
Секеринский пригласил начальника врачебного управления Баталина и, по его совету и по соглашению с департаментом полиции, отправил Шнеля в больницу для умалишенных, оттуда Шнедь написал письмо родителям, в котором вполне связно рассказал приключившуюся с ним оказию и выразил претензию на то, что охранное отделение за патриотизм и без всякого консилиума врачей упрятало его в сумасшедший дом…
Так как родители Шнеля жили в Можайском уезде, то неудачливого патриота отправили в Москву, поместили в приемный покой Сущевской полицейской части и поручили врачу Щербакову медицинское, над ним наблюдение. В прощении, которое вскоре написал Шнель обер-полицеймейстеру, он снова выразил недоумение по поводу происшедшего, объясняя такое несправедливое обращение с ним тем, что некоторые влиятельные лица испугались его разоблачений. В заключение Шнель просил избавить его от компании сумасшедших, иначе, писал он, ‘от долгого пребывания с ними и я могу рехнуться!’…
По отзыву отца, Шнель последнее время пьянствовал и развратничал, а по свидетельству Эдельберг, у которого он жил в качестве репетитора, Шнель был нетрезв только один раз — перед от’ездом в Петербург. В конце концов, бедного студента отправили в Преображенскую больницу.
Несколько позднее дворянка Тюменева, у сына которой гостил Шнель, представила в охранное отделение оставленное последним письмо, за пятью печатями, адресованное ‘в собственные руки императора Николая Александровича’, в котором он излагает суть заговора, во главе которого ‘стоит содержательница парфюмерного магазина в Козихинском пер. Полония Ольшевская’ и т. д. Пакет этот Шнель оставил на случай, ‘если будет убит врагами России’…
Хотя и не в здравом уме был молодой человек, но понимал, чего можно ожидать от людей, с которыми он дело делать собирался!

НАБЛЮДЕНИЕ В Г. ТУЛЕ

У московской охраны была еще категория ‘невыигрышных’ дел, это — розыски, которые оно предпринимало не по своей инициативе, а вследствие приказания свыше. После успешного набега на Тверь, департамент полиции, потерявший веру в способности жандармов, стал часто осуществлять свои провинциальные расследования при посредстве московского охранного отделения.
Одно из таких дел возникло в конце 1864 г. Суть его заключалась в следующем. Перед тем, как через Тулу должно было проследовать тело умершего в Ливадии царя Александра III, на одной из улиц помянутого города была найдена записка, в которой неизвестное лицо предупреждало власти о том, что будет сделана попытка взорвать динамитом императорский поезд и что на Томилинской улице существует тайная типография, в виду этого, анонимный автор предупреждения советовал губернатору принять меры предосторожности и просил отнестись к нему, анониму, участвующему в этом деле, когда последнее раскроется, как можно снисходительнее.
С первого взгляда была очевидна вздорность сообщенных в записке сведений. Но департамент полиции посмотрел на это дело иначе, ‘имея в виду, писал он Бердяеву, что в Туле могли существовать остатки рабочих кружков, организованных Егуповым, и что воззвания, появившиеся в 1893 году от группы народовольцев, были отпечатаны летучей типографией, которая: временно могла устроиться в Туле, в этот город надлежит послать трех опытных филеров для наблюдения за Томилинской улицей и вообще за лицами, известными по прежней антиправительственной деятельности’.
Приказание было исполнено, и 12 ноября 1894 года московские ищейки выехали в гор. Тулу ‘для наблюдения за Томилинской улицей’. Слежка началась с М. С. Сергиевского, слесаря в железнодорожном депо, и выяснило его ближайших знакомых: Е. М. Перевозникова, П. И. Иванова, С. В. Панфилова (тоже служили в депо), а также работавших на оружейном заводе: М. И. Юдина, И. И. Иванова, Впоследствии дневники наблюдения московских филеров украсили имена: В. П. Зветинцева, А. А. Малиновского, С. Н. Ставровского, Н. Н. Глаголева, П. И. Векшина (бывшие студенты), И. И. Вершинина, С. П. Сафонова, И. Я. Сидорова, и др…
Только через два месяца (17 января 1895 года) Томилинская улица была оставлена в покое, и отдохнувшие филеры вернулись в Москву, преподнеся своему начальству вместо ‘шлепалки’ — печатные тульские пряники, трофеи, которые обошлись казне в немалую копеечку.

ДЕЛО Н. Н. МИХАЙЛОВА

Другое дело — тоже пустоцвет — возникло далеко от Москвы, на берегах Сены. 5 апреля 1894 года департамент полиции сообщил, на основании донесений Рачковского, московскому охранному отделению, что лондонским и парижским эмигрантам известно, что в России существует народовольческая организация, выделившая ‘боевую группу’ в 8—10 террористов. 30-го июня того же года департамент уведомил дополнительно, что заграничные революционные деятели проектируют организовать систематический террор изолированными кружками человек по 7, они, кроме того, отвергают пользу, устройства типографии внутри империи, предполагая сосредоточить издательское дело в Лондоне, для чего думают устроить там в будущем сентябре с’езд 4).
23 июля 1894 года департамент, полиции обобщил Бердяеву, что террорист Бурцев возобновил сношения с бывшим своим товарищем по казанской гимназии, живущим в гор. Уфе, Н. Н. Михайловым, которому пишет, прося ответить на адрес Бондаренко5). Последний виделся с Михайловым в Одессе еще 23 августа 1893 года, 15-го ноября того же года Бондаренко выехал за границу, 1 мая 1894 года он вернулся в Одессу, где жил без прописки у Ляхницкого. 27-го мая Бондаренко выехал через Киев в Уфу, в сентябре собирается вернуться через Одессу за границу. Бондаренко был, вероятно, и в Петербурге, где он имеет знакомую X. А. Сердюкову, невесту казненного П. Андреюшкина. Так как, закончил департамент полиции свое сообщение, Михайлову, когда он жил в Одессе, был близок В. Н. Тюнин, ‘который, будучи студентом Московского университета, в 1892 году состоял в числе секретных сотрудников московского охранного отделения, то было бы желательно привлечение его к оказанию агентурных услуг’ в этом деле.
Бердяев ответил на, это, что местожительство Тюнина неизвестно. Наблюдением же, установленным за Михайловым, было выяснено, что, живя летом 1894 года в Уфе, он был знаком о Е. А. Гоппиус. 9 декабря 1894 г. Михайлов выехал из Киева в Петербург, а 13 июня 1895 года прибыл в Москву. Сюда приехал потом и Бондаренко.
Когда 1 января 1896 года, департамент полиции сообщил московскому охранному отделению, что, по полученным сведениям (вероятно — перлюстрационным), ‘Бондаренко занят каким-то предприятием, которое быстро разбивается’, Бердяев не без иронии ответил: ‘занят чертежными работами’…

ДЕЛО А. Н. СЕЛИВАНОВА. КРУЖОК А. А. ЖАРДЕЦКОЙ

За границей же началось, и второе ‘мертворожденное’ дело. По сведениям Рачковского, веской 1895 года в Швейцарии подвились два молодых человека, которые по выяснении оказались А. Н. Селивановым и В. А Шестаковым, известными уже департаменту полиции по их прошлой деятельности.
Селиванов в 1892 году был уволен из Ярославской духовной семинарии и вращался затем в среде местной неблагонадежной интеллигенции (студенты Демидовского лицея: В. Шестаков, В. Беляев, С. Панютин, И. Озерецкий, В. Диомидов, Ф. Беобородов, И. и С. Ивановы, а также А. Преображенский и сестры Жеряковы). По протекции поднадзорного П. Скульского, Селиванов получил потом место писца в Ярославской контрольной палате, в 1893 году он уехал за границу.
Шестаков был замечен еще в 1890 году по сношениям с Т. Тиличанко, известной по ‘Самоуправлению’, в следующем году он по делу об укрывательстве Caбунаева отбыл 4 месяца тюремного заключения. В сентябре 1893 года Шестаков поселился в Ярославле и сгруппировал кружок, в который, кроме Жеряковых и Скульского, вошли: Кириллов, Котельников, Казанцев и Лапина. В апреле 1894 года Шестаков тоже выбыл за границу.
Поселившись в Швейцарии, Селиванов, пользуясь рекомендательными письмами ‘от друзей Астырева’, сошелся с эмигрантами К. Гронковским (приятелем Бурцева), Х. Житловским и Ш. Рапопортом, которым выдал себя за представителя московского террористического кружка, задумавшего покушение на царя и нуждающегося в типографии. По просьбе Селиванова, цюрихская группа эмигрантов обратилась к лондонскому ‘Фонду Вольной Русской Прессы’ с просьбой о содействии по доставке литературы и приобретению типографских принадлежностей. Селиванов настойчиво звал эмигрантов ехать в Россию, обещая снабдить желающих паспортами и деньгами.
В первых числах июня 1894 года Селиванов выехал в Россию, побывав в Ярославской губернии, в Москве и Киеве, он направился во Владикавказ, где 20-го августа и был обыскан, при чем у него нашли переписку с эмигрантами. (В июне 1896 года Селиванов находился в Московской пересыльной тюрьме в ожидании ссылки).
Третье дело, связанное тоже с заграницей, возникло вследствие перлюстрационных данных. В октябре 1894 г. департамент полиции препроводил московскому охранному отделению копию письма, посланного 15-го числа на имя А. А. Жардецкой, такого содержания: ‘Приходи в воскресенье, в половине четвертого (Гирш. No 87). Передайте, что собрание будет в Романовых номерах, No 92’.
Дополнительно департамент полиции сообщил, ‘что адресатка письма Жардецкая, знакомая проживающего в Цюрихе Виктора. Курнатовского, продолжает обращать на себя внимание сношениями с лицами вредного направления. Так, в минувшем октябре некто ‘Х. М.’ просил ее взять на себя труд переписать тетрадь с какими-то ‘псалмами’, которую он не решался доверить мало знакомому лицу. В настоящее время получено письмо из Москвы за подписью ‘З. А.’ к вышеупомянутому Курчатовскому, в коем автор сообщает: ‘у нас продолжается прежнее озлобление против марксистов, особенно по поводу книжки Струве. Вместе с озлоблением растет интерес к материалистической литературе. Склад наш все растет. Издательство становится интересным. Относительно А. А. и ее сестры, конечно, все сделаю, что только смогу’.
Наблюдение, установленное за Жардецкой, вскоре выяснило ее ‘кружок’, в который входили: З. А. Серебрякова (автор письма), А. Н. Геслер, братья Франчески, К. Коган, Л. Н. Раевский, А. Ф. Сумеркин, А. Г. Крушов, Ц. С. Баранская Е. И. Власова, С. Жардецкая, Н. Жардецкий и супруги Муриновы, в книжном складе которых упомянутая выше Серебрякова служила.
В сущности это не был ‘кружок Жардецкой’, так как последняя играла среди упомянутых лиц второстепенную роль, вообще этот кружок не имел самостоятельного значения и большая часть его членов, имевших марксистский уклон, вошла потом в так называемую Котовскую группу, о которой еще придется говорить.

АРМЯНСКИЕ НАЦИОНАЛИСТЫ

В апреле 1890 года в Москву приехал из Таганрога А. М. Муссури, о котором местная власть сообщила московскому охранному отделению, что, в виду крайней неблагонадежности: этого молодого человека, за ним надлежит учредить ‘строгое секретное наблюдение’. Несколько позднее поступили сведения о том, что Муссури принадлежит к кружку интеллигентных армян, намеревающихся добиваться революционным путем освобождения родины из-под ига Турции и России, и что в этих целях Муссури занят покупкой оружия, три партии которого он, будто бы, уже отправил через посредство транспортной конторы ‘Надеждам, в которой он служил. Затем были получены (в январе 1892 г.) указания, что к числу армянских националистов принадлежат еще живущие в Москве Берберов и Цатуров, что сторонниками армянской независимости являются профессора московского университета Гамбаров и Нерсесов и что к этому делу имеет какое-то отношение проф. Веселовской.
В ноябре 1894 года внимание департамента полиции было обращено на Л. Херумяна, ‘возбудившего сомнения в своей политической благонадежности и выказывавшего себя личностью решительного характера’. Поселившись, в Москве, названный Херумян, судя по его письмам в Тифлис, завел знакомство с каким-то ‘О’, ‘свободным художником, который сегодня служит контролером на конке, завтра — поденщиком на фабрике’ и т. д. Этот ‘О’ ввел Херумяна в свой кружок и познакомил его с представителями московских социал-демократов, народовольцев и толстовцев, благодаря чему он получил возможность получать нелегальные издания. Между прочим, 8-го ноября Херумян предполагал выехать в Кусково (под Москвой) для более короткого знакомства! с рабочими, среди которых ‘О’ имел много приятелей, В виду всего сказанного департамент полиции предложил московскому охранному отделению установить наблюдение за Херумяном и выяснить личность ‘О’.
Только в мае следующего года Бердяев ответил на это предложение, доложивши, что Херумян знаком с марксистами И. Давыдовым и А. Рязановым (загадочный ‘О’ остался невыясненным).
В ноябре 1894 года департамент полиции сообщил московскому охранному отделению копии двух перлюстрационных писем (А. Хатисова из Харькова, и Т. Атабекова из Москвы), которые свидетельствовали, что армянская учащаяся молодежь собирается подать русскому правительству петицию о защите турецких армян (подписи направлялись в Москву, по адресу В. Тер-Карапетова).
Весной 1895 года, московское студенчество организовало кружок под названием ‘Прогресс’, который задался целью культурной помощи армянскому населению путем организации школ, посылкой библиотек, учебных пособий и сбором на это денежных средств, кроме того, в Москве и Петербурге образовались литературно-издательские общества (перлюстрации писем, из Москвы: Тадевосьянца — в Петербург, Констанаянцу и М. Дериханова — в Тифлис, И. М. Гюль-Назарову).
Несмотря на приток всяких ‘данных’, Бердяев армянскими националистами совсем не интересовался и никакого розыска по поводу их деятельности не предпринимал. Индиферентное отношение начальника охраны к армянскому движению, сказавшееся в последующем ‘еще более ярйо, могло бы внушить мысль, что он разделял идеи о самоопределении наций, если бы не было известно, что у, него вообще никаких идей не было, кроме одной: поскорее выслужиться. Главная причина индиферентизма Бердяева была та, что, как он говорил, ‘на карапетах много не заработаешь’.
В 1895 году армянское движение после известной Сасунской резни, учиненной турками, очень оживилось. За границей образовалась эмигрантская группа, предпринявшая издание (в Лондоне) периодического органа под названием ‘Гичак’ с лозунгом: ‘Соединенная Армения’. Армянские патриоты, жившие в России, направили свои усилия, главным образом, на закупку оружия.
В Москве этим делом занялись И. Мусиньянц, который под видом галантерейного товара отправлял в Тифлис и Эривань оружейные части и патроны:, С. Мигдисянц, состоявший кассиром московского землячества армян (‘Жогов’), М. Мурадов и др. лица, выясненные исключительно департаментом полиции путем перлюстрации 6).
Вот как описывал свои коммерческие операции один из покупщиков ‘галантерейного товара’. ‘По поводу мастерской сообщаю следующее. На-днях мною приобретено 545 ружейных стволов последней система точно такого же образца, которого у нас имеется 2 штуки. Кроме того, мною куплены 32 вполне годных берданки, по 10 руб., а также мелкие инструменты. Завтра все будет упаковано в 20 ящиков я выслано. Послезавтра поеду в Петербург, где постараюсь купить кое-что. Напишите теперь же в Баку, чтобы приобрели станок. Мастерскую надо расширить, об этом я позабочусь по приезде.
Чувствую, что едва ли сумею благополучно отделаться — моя комната превратилась в арсенал, пожалуй, настигнут по следам. Там ли Мехран? В скором времени приедет один студент, который уже запасся паспортом. Мой адрес: Москва, до востребования, Арисгатесу Абрамьянцу. (Письмо от 18-го мая 1895 г., М. Тер-Исаянцу, в Тавриз).
В виду, таких ‘агентурных сведений’, д-т п. 31-го января потребовал от московского охранного отделения выяснения, каким путем — при посредстве транспортной конторы или через железную дорогу, — было отправлено оружие? Бердяеву пришлось кое-что предпринять. 11-го июня он донес: Абрамьянц, живущий вместе с М. И. Мусаньянцем, 2-го июня ездил в Тулу, где виделся с М. И. Белоусовым, домовладельцем, С. И. Сушкиным, хозяином оружейной мастерской, и мастером патронного завода. С. И. Ливенцовым.
Но оказалось, что до этого Абрамьянц успел уже с’ездить в Петербург (где он пробыл с 19 по 29 мал), с целью приобретения, будто бы, ‘машин для шорной работы’.
Терпение у д-та п. лопнуло, и 3-го июня 1895 г. он разразился следующим предписанием: ‘Армянское движение принимает размеры, угрожающие порядку и общественному спокойствию в империи, среди армянских агитаторов образовалась ‘Армянская рабочая революционная ассоциация’ (или ‘Ассоциация армянских социалистов’), печатающая газету ‘Крыв’ (‘Борьба’), преследующую на-ряду с национальными и обще-революционные задачи.
Дабы прекратить сбор денег и отправку оружия через Персию в Турцию, решено приступить к расследованию упомянутой социалистической ассоциации для привлечения участников ее к формальной ответственности, в виду чего надлежит учредить неотступное наблюдение за Абрамьянцем и Мушньянцем’.
Д-т п. не давал покоя Бердяеву и далее. 15-го июля он сообщил ему, что в Москве находится прибывший из Тифлиса редактор армянского журнала А. М. Мосесов, один из важнейших агитаторов, прозванный Шервацзаде, распространяющий подпольный орган ‘Гичак’ и, выработанный последним ‘Проект восстания’. За Мосесовым тоже требовалось установить слежку.
26-го (сентября д-т п. препроводил московск. охранному отделению копию письма (полученного тем же агентурным путем’ почтовой ‘цензуры’) из Тифлиса в Москву, на имя Мигдисова. В этом документе (полуофициального характера: ‘No 25’) содержалась инструкция о выборах и сборах, также названия городов, как они значатся ‘в шифровке’ (деревня Борд — есть город Карс, Апараж — Шуша, Арарат — Эривань, Ангостан — Елизаветполь, Почпат — Москва и т. д.).
30 сентября 1895 года, департамент предложил моск. охранному отдел, выяснить личность некоего ‘А. О.’, на имя которого, по адресу Х. Е. Чилингарова, в Москву, было послано А. Хумарьянцем из Тифлиса письмо, содержавшее постановление Ахалкалакского армянского революционного комитета по вопросу об объединении. Одновременно департамент полиции сообщил, что Чилингаров, находясь в Ахалкалако, участвовал в местном революционном кружке, к что он состоим в сношениях о гичакистами и получает их орган. Вместе р том, департамент полиции предложил Бердяеву иметь на будущее время ‘более внимательное наблюдение за деятельностью ранее указанных лиц’.
Через несколько дней после этого, департамент полиции, сообщая московск. охранному отделению о том, что Хумарьянц, деятель Армянской рабочей революционной ассоциации, арестован в Тифлисе, и что у него обнаружено много нелегальных изданий (программа И. К. ‘Народн. Воли’, ‘Речь С. Бардиной’ я пр.), вновь напомнил о необходимости выяснения ‘А. О.’ и присовокупил, что ‘Абремьянц, на которого департамент полиции неоднократно обращал внимание охранного отделения, остался неразысканным и, вероятно, скрылся в Персию’.
В ответ Бердяев, раздосадованный упреком, послал департаменту полиции заявление опрошенного им Чилингарова о том, что одно письмо для ‘А. О.’ он, действительно, получил, но уничтожил, как не ему адресованное.
На это донесение департамент полиции ответил предписанием: ‘в виду неправдоподобности об’яснений Чилингарова — учредить за ним наблюдение для выяснения ‘А. О.’.
Полемика между охранниками продолжалась и в последующем.
5 октября 1895 года: департамент полиции обратился к московскому обер-полицеймейстеру с таким предложением:
‘Препровождая при сем совершенно доверительно копии полученных агентурным путем писем из Тифлиса к проживающим в Москве в меблированных комнатах ‘Ницца’ армянам Мигдисову и Мусанянцу (вероятно, Мусинянцу), департамент полиции имеет честь уведомить ваше превосходительство, что в виду соображений, изложенных в отношении от 30-го прошлого сентября за No 8092—1726, департамент полагает своевременным произвести тщательные обыски у Мусинянца, Абрамьянца (если последний еще в Москве) и вообще у тех армян, которые наблюдением замшены в ближайших о названными лицами сношениях, для привлечения их к производящемуся при тифлисском губернском жандармском управлении дознанию о сношениях русских армян с заграничными революционерами и о водворении ими оружия и боевых припасов в Турецкую Армению. Прилагаемое к сему письмо на имя Мусинянца, писанное, очевидно, важным агитатором и выставляющее Мусинянца лицом, близко стоящим к центру действия, в случае обнаружения его (письма) при обыске, может иметь для дознания важное значение. Директор Сабуров. За делопроизводителя Ратаев 7‘.
Несмотря на категоричность предписания департамента полиции, охранное отделение не спешило о выполнением приказа и придумало новую оттяжку. 19-го октября оно запросило Петербург: следует ли производить требуемые обыски, в виду того, что местные армяне совершили молебствие за здравие русского царя-заступника по случаю принятия Портой проекта реформ по отношению’ христианского населения Турции?
Департамент полиции настоял на своем, и 21 октября 1895 года были арестованы Мурадов, Мусиньянц, Мигдисянц и обысканы Г. А. Цовьянов, И. М. Сундукьянц и А. А. Нерсесов, при этом у Мигдисянца отобрали револьвер, а у Мусиньянца — 63 ружейных патрона, их обоих отправили в распоряжение тифлисского губернского жандармского управления. Абрамьянц оказался выбывшим еще в июле месяце в г. Эривань…
Несколькими днями позднее этой ‘ликвидации’, принесшей такие смехотворные результаты, департамент полиции сообщил московскому охранному отделению, что 19-го октября (чуть не накануне обысков) Мусиньянц отправил через транспортную контору ‘Надежда’, из Москвы в Эривань Мартиросову, по накладной No 48531, 6 ящиков, ‘галантерейного товара’ — оружия, приобретенного в магазине Торбека…
О том, что делалось в ‘первопрестольной’, петербуржцы иногда лучше знали, чем сама московская охрана…
Развязавшись с департаментом полиции, Бердяев занялся армянами сам. Било установлено, уже как следует, наблюдение и за А. Погосовым, о котором были сведения, что он скупает оружие, и за Чилингаровым, и за его знакомым А. Огаджановым, в котором так нетрудно было угадать столь долго искомого департаментом полиции ‘О’ и ‘А. О.’.
Впоследствии из этой коммерции с армянским ‘галантерейным товаром’ московское охранное отделение создало, как это мы увидим потом, уже без надоедливых департаментских перлюстраций, ‘блестящее дело’.

ГЛАВА X

Партия ‘Народного Права’.— Тайная типография в г. Смоленске.— Дело Величикных.— Розыски в Воронеже.— А. И. Эртель под наблюдением.— В. Я. Яковлев и провокатор М. И. Гурович

ПАРТИЯ ‘НАРОДНОГО ПРАВА’.

И еще одна об’единительная попытка!
И опять неудачная, хота вышла она из недр обширного круга лиц солидных, о крупным революционным прошлым и умудренных горьким опытом. Но и у этой организации была очень большая голова, а туловища не имелось: в центре стояла сплошь интеллигентщина, правда — незаурядная, но за ной не было никакой (опоры сплоченных масс. И стоило ‘голове’ лишь открыть рот, как на нее опустилась тяжелая полицейская дубина, и новое образование подверглось немедленному распылению.
Официальный летописец, повествуя о деле партии ‘Народного Права’ (в ‘Обзоре’ XVIII), пишет: ряд дознаний выяснил, что революционные вожаки, приписывая неуспех своей деятельности ‘партийным раздорам’, сознали необходимость объединения программ и противоправительственных кружков. Осенью 1893 г. поступили агентурные сведения о том, что старые революционеры: Н. С. Тютчев, П. Ф. Николаев и М. А. Натансон решили выработать новую программу и устроить типографию.
Эти сведения несовсем точны: упомянутые ‘агентурные сведения’ были получены гораздо ранее, и можно сказать, что московское охранное отделение присутствовало в лице своих сотрудников в качестве чересчур усердной акушерки, чуть ли не при самом зачатии ‘Народного Права’.
Один из видных деятелей нарождавшейся организации, Виктор Чернов, уже с весны 1893 года состоял под наблюдением, которое затем прерывалось иногда лишь на короткое время, для ‘освещения’ деятельности нового, бойкого и речистого агитатора охрана приставила к нему свое око — Ф. Невского, который в целях информации и стал обмениваться учащенными визитами с В. Черновым и его братом, Владимиром, за которым в то же время шла неустанная слежка 1).
Издалека, через А. Н. Максимова и других своих приближенных, приглядывала за новой революционной затеей ‘мамочка’ охранки, которая иногда запускала свои щупальцы и в самый ‘центр’, так, например, летом 1893 года М. Н. Корнатовская проводила свою приятельницу Жевайкину в город Рузу, где жил П.. Ф. Николаев, имевший там домик, в недалеком соседстве с дачей В. Гольцева. Вслед за тем в упомянутом городе поселились новые дачники — филеры Машков и Новичков. С этого момента медниковская команда выступила на первый план и, надо отдать ей справедливость, выполнила свою разведочную задачу в дальнейшем блестяще.
В конце июля 1893 года у Николаева в Рузе гостил, вместе с К. Я. Шамариным, Н. С. Тютчев, который 27-го числа, посетив в Москве писчебумажный магазин Гальнбока, на Тверской ул., служивший каким-то его конспиративным целям, выехал, сопровождаемый наблюдением, в Петербург.
7-го августа Николаев приезжал в Москву, где имел свидание с Викт. Черновым и доктором Молчановым, в ноябре он снова был в столице и виделся опять с Черновым и его товарищем Е. К. Яковлевым. 14-го ноября у И. Н. Львова, по инициативе братьев Черновых, состоялось собрание до 20-ти челокек, обсуждавших только-что выработанную народоправческую программу, в составлении которой принимал участие Яковлев, возивший ее на просмотр Николаеву.
В это время агентурный нюх Зубатова начал уже подсказывать ему, что ‘осиное гнездо’ народовольцев ютится в Петербурге, где, по имевшимся у него сведениям, видную роль среди них играл М. О. Александров, ‘близко стоявший к типографии’, печатавшей ‘Летучий Листок’. Кроме того, имелись указания, что петербургскими кружками приобретен мимеограф и много бумаги (об этом ‘говорил’ служивший на Глухоозерском цементном заводе А. В. Нагоров, живший летом 1893 года в Петербурге у Керженецкой, заведывавшей делами революционного ‘Красного Креста’).
Вскоре Зубатову представился хороший случай осведомиться о петербургских народовольцах: для переговоров с ними поехал 1-го декабря Виктор Чернов, который в спутники себе взял… Федора Невского. Прибывши в Петербург налегке, с одной связкой брошюр и рукописей, Чернов, прежде всего, направился в Спасскую школу к учительнице Никитинской (‘справочный стол’), а оттуда к ее брату — Александру Никитинскому, который должен был познакомить его с Михаилом Сущинским, деятельнейшим членом петербургского кружка. В последующие два дня Чернов имел целый ряд свиданий: с братьями М. В. и В. В. Келлер, А. Ф. Генкеи, Н. Г. Белецким, Л. К. Чермаком, И. В. Галецким, а также с литераторами П. В. Засодимским и Н. К. Михайловским. В свободные минуты Чернов забегал в булочную Филиппова, где, услаждаясь пирожными, его поджидал с нетерпением Невский…
На третий день своего пребывания в Петербурге Чернов заметил, что за ним следуют ‘тени’, и когда он, желая, повидимому, избавиться от них, вздумал нанять ближайшего извозчика, последний отказался без всякого резонного основания везти его (это был московский филер Т. Бибик, который не решился взять седока, так как совсем не знал города).
Вечером Чернов жаловался своим товарищам на то, что он у них зацепил ‘хвост’, петербуржцы возражали, заявляя, что это он привез с собой шпиков, и в конце концов попросили гостя поскорее убираться восвояси…
4-го декабря Зубатов уже поручал Медникову поставить наблюдение за Черновым, который, по его словам, ‘удрал из Питера’.
Как это ни парадоксально, но в споре Чернова о петербуржцами были правы и он, и они, так как за Никитинским и их друзьями тоже велось наблюдение, в особенности усердно следили за братьями Келлер, из которых Максим заинтриговал охранников свиданиями о Леонидом Красиным, обратившим на себя особое внимание своими конспирациями: 4-го декабря, например, он трижды переодевался, меняя форменное пальто на шубу.
Как и Чернов, петербургский кружок имел своего ‘ад’ютанта’, что видно, например, из телеграмм директора департамента полиции Бердяеву, в шторой сообщалось 24-го декабря: ‘выехали Никитинские. Наблюдение упустило. Получил это сведение от Михаила’… Постигая в специальном институте науку лесоразведения, М. Петров (‘Пуговка’), как видно, не забывал и старого своего ремесла — изничтожения крамолы…
Новый год принес Бердяеву новые перспективы. 9 января 1894 года, А. Максимов, присутствуя на вечере у Н. Г. Кушинского, узнал о необходимости укрыть тайную типографию, оставленную в виде железнодорожного груза на одной из станций лицом, ее сопровождавшим, которому показалось, что за ним следят. Этим обстоятельством не могла не заинтересоваться А. Е. Серебрякова и в скорости московское охранное отделение узнало, что тот же Максимов ездил спасать типографию и что, получив в Рязани покинутый груз, он сдал его затем на гор. Воронеж, а накладную передал в гор. Козлове другому лицу {А. П. Маклецову, как выяснилось впоследствии.}, которое на ст. Грязи переотправило эту кладь в неизвестном направлении.
По получении столь ценных указаний ‘мамочки’, на ст. Грязи выехал 22 января 1894 года сам. Медников, который и установил, что соответствующий груз там был, действительно, получен и отправлен потом большой скоростью в гор. Сумы, Харьковской губ., по накладной No 59 ‘на пред’явителя’.
Разумеется, в названный город немедленно командировали филеров — опять Сачкова с помощниками. Плутоватый ‘Никитич’ вошел в интимные сношения с весовщиком станции Сумы (находившейся почти за городом), Крамаренко, который, получив приличную мзду, обязался уведомить Сачкова, как только заявится получатель груза, выдачу которого обещал позадержать, пока не прибудут филеры…
Обеспечив себя ‘глазами’, ‘Никитич’ устроился в ближайшей к вокзалу гостинице и стал вместе со своими подручными ‘гонять чаек’, спокойно ожидая, когда, ‘красный зверь’ прибежит в ловушку.
В это время московское охранное отделение вело, нащупывая почву, усиленное наблюдение за Максимовым и Кушенским, последний выбыл в Петербург, где за ним и его спутником К. Г. Грековым следили по пятам и выяснили их сношения с М. Л. Сопоцько, В. И. Чарнолусским, М. Я. Колмогоровой и др. Проследив в Москве за Е. Яковлевым установили его свидания с М. Лежава. Наблюдение за В. Келлером, прибывшим из Петербурга (вместе с В. К. Агафоновым), констатировало его связи с приват-доцентом В. И. Вернадским и подтвердило его знакомство с братьями Черновыми.
В то же время Бердяев подводил свою агентурную мину и, видимо, ‘о успехом, 3-го января он уже доносил департаменту полиции: ‘К центру революционного ядра имеется вполне выясненный ход при посредстве Максимова. Не воспользоваться им, это — лишиться серьезного материала для дознания. При этом не следует упускать из виду, что и самые сведения о типографии получены через него же. Максимов ведет сие иония с центром, центру принадлежит типография’)…
Почти месяц лежали 9 пудов 10 ф. таинственного груза (‘машинные части’, как значилось в накладной) в маленьком пакгаузе станции Сумы. ‘Революционное ядро’ выжидало, полагая, вероятно, что, если охрана знает содержание груза, то она не будет долго ждать и заберет его, а если не забирает,— значит след заметен, ‘ядро’, конечно, не допускало мысли, что подозрительный груз потому и лежал безвозбранно, что он был нужен охране — для того, чтобы потом можно было его повесить в качестве вещественного доказательства на шею будущих обвиняемых.

ТАЙНАЯ ТИПОГРАФИЯ В Г. СМОЛЕНСКЕ

18 февраля 1894 года Крамаренко дал знать Сачкову, что получатель явился, прибывший молодой человек (это был упоминавшийся уже Е. Яковлев) предъявил накладную No 59 и пересдал ‘машинные части’ на ст. Курск, с тем же поездом он выехал затем, конечно, сопровождаемый филерами, которые, сидя в тряских вагонах, с тоской вспоминали смазливых хохлушек (номерную прислугу), так скоропостижно и вероломно ими покинутых…
На станции ‘Ворожба’ Яковлев пересел в скорый поезд и ночью прибыл в г. Курск, здесь он зашел в буфет I и II классов и сел за стол в самом его конце, рядом с ним, по другую сторону угла, оказался, сидящим солидный господин купеческого типа, разглядывая последнего, филеры заметили, как наблюдаемый, смеясь, передал под столом, с колена на колено, своему соседу синюю бумажку, раздался второй звонок, Яковлев поспешил в вагон, н, довольный тем, что успешно выполнил ответственное поручение, отправился в гор. Орел с докладом к Натансону, у последнего по этому поводу собралась сходка, на которой были: Тютчев, А. В. Гедеоновский, И. Н. Львов, И. З. Попов, А. В. Сазонов, А. В. Пешехонов, Г. П. Клинг, А. А. Мартынов, Е. М. Троицкая и В. В. Башмачников.
21-го февраля, Яковлев прибыл в Москву, идя по Кисловскому переулку, он изорвал на мелкие куски (очевидно из предосторожности) оставшийся у него дубликат накладной No 59 н бросил на мостовую, следившие за ним филеры подобрали все клочки бумаги, склеили и представили документ начальству…
Понятно, ‘Купец’ не был покинут в одиночестве — при нем остался. Сачков с подручным. Получивши по ‘синей бумажке’ ‘машинные части’ и оставив их на хранение в багажном отделении, новый наблюдаемый отправился в город на ночлег. 19-го февраля ‘Купец’ явился на вокзал, сдал груз багажем на Орел и с очередным поездом отправился туда сам, прибыв по назначению, опять ночью, он перегрузил кладь на Орловско-Витебскую жел. дор. до ст. ‘Смоленск’. 20-го февраля ‘Купец’ прибыл в названный город, куда-то исчез, а в 1 час дня явился на вокзал, сопровождаемый розвальнями, пока он ходил получать свой груз, филеры успели заметить, на всякий случай, бляху его ломового извозчика — No 107. Погрузив корзину и длинный, наскоро сколоченный ящик, ‘Купец’ поехал на Петропавловскую улицу (в нижней части города), где и остался со своим багажом в маленьком домике Островского. В шестом часу вечера ‘Купец’ явился на вокзал и поехал в гор. Орел, не доезжая, на полустанке ‘Кромская’, он оставил поезд и пошел пешком в город — в д. Казанского, на 1-й Пушкарной улице, где жил тогда М. Натансон. Вслед затем здесь состоялось собрание с участием Н. С. Тютчева, И. Н. Львова, А. В. Пешехонова, А. Б. Гедеоновского, С. И. Федорова, И. П. Белоконского, А. А. Мартынова, А. В. Сазонова, М. Е. Жеряковой и Г. П. Клинга,. На следующий день ‘Купец’ (который оказался М. А. Ромасевым) снова поехал в гор. Смоленск, куда, отвез какой-то узел и вернулся опять в гор. Орел.
С этого момента было установлено специальное наблюдение за орловской группой, которое быстро охватило всю местную колонию ‘неблагонадежных элементов’, довольно значительную и весьма солидную по своему составу. Кроме упомянутых выше лиц, к колонии этой, как выяснили проследки, принадлежали: С. В. Сотников с женой, Г. Мандельштам, Е. И. Победоносцев, С. Д. Богословский, А. С. Карасева, А. Н. Вульф, Н. Н. Мамадышскйй, А. П. Яковенко, М. Н. Попов и другие.
В Смоленске наблюдение шло своим чередом. Ознакомившись с обитателями дома Остроумова, где была помещена типография и где оказались живущими ‘барин’, ‘барыня’ и ‘кухарка’, филеры решили оставить их в покое, тем более, что на одном подоконнике их квартиры они заметили постоянное присутствие подсвечника (или вазочки,— хорошо не помню), который, по их заключению, должен был означать сигнал: ‘благополучно, принимаем’.
Так как около дома Остроумова (место глухое и малолюдное) филерам держаться возможности не представлялось, то они ограничились тем, что ‘заперли’ ходы: на перекрестке Петропавловской улицы с проездной артерией устроился в гостинице (окнами на улицу) ‘старшей’ Сачков с ‘молодыми’, а два других соглядатая поселились около вокзала, затем, чтобы провожать и встречать пассажирские поезда, кроме того, филеры дежурили на Днепровском мосту, соединявшем пригород с центральной частью Смоленска.
Далее пошло, что называемся, — ‘по-писанному’.
Наблюдение, раскинувшееся сразу на три города, последовательно констатировало ряд довольно существенных обстоятельств, тесно связывая лиц, уже намеченных большей частью предыдущими проследками как между собою, так и с ‘техникой’.
6-го марта было замечено первое конспиративно обставленное свидание хозяина квартиры в доме Островского (жившего по паспорту, Д. Д. Окунева) с А. Лежавой, поселившимся в доме Краузе, на Одигитриевской улице.
8-го февраля Ромасев, после свидания с Тютчевым, уехал из Орла в Москву, где затем имел свидания с И. Г. Короленко и Н. А. Лошкаревым. 21-го марта выехал в столицу Львов. Накануне этого дня покинул Орел и Тютчев, который, проводив Троицкую в Харьков, где она наняла квартиру, и побывав еще в Орле, выехал в Петербург. (Все эти переселения вызваны были, надо полагать, тем, что орловцы заметили за собою филерскую слежку — см. прим. 2-е).
21-го марта Е. Яковлев выехал из Москвы (его проводил Виктор Чернов), имея два: чемодана (с бумагой) и два ящика (в которых были типографские рамки, полученные им на Рязанском вокзале), в Смоленск, где он свиделся с Лежавой, у которого и оставил свой багаж (на следующий день его взял к себе на квартиру ‘Окунев’). Вечером того же дня Яковлев выехал в Москву, где поспешил увидеться с Владимиром Черновым: чемодан, оставленный им в багаже, 23-го марта получил И. В. Каманин, которой отвез его к Л. И. Лебедевой.
24-го марта ‘Окунев’ ходил менять книги в библиотеку С. А. Клестова, на Кирочной ул., а в следующие дни (25) 26 и 27-го марта, 2 и 4-го апреля) имел конспиративные свидания (поздно вечером, в уединенных местах) с Лежавой, служившим посредником между конспиративкой и ‘внешним миром’.
6-го апреля приехал в Смоленск Гедеоновский, который, при посредстве С. М. Смирнова, увиделся с Лежавой, купил себе картуз (все конспирации!) и пошел в д. Островского в типографию, вечером он уехал в Орел. На следующий же дань Лежава выбыл, имея несколько мест багажа, в Харьков, где остановился в гостинице близ вокзала. 13-го апреля в этот город прибыл, опять с чемоданом, Яковлев, который, повидавшись с Н. М: Флеровым, А. И. Сыцянко, М. И. Ослоповой и каким-то ‘технологом’, вернулся в Москву. Здесь 15-го апреля Яковлев увиделся с Вл. Черновым, который вечером того же дня отправился в Смоленск, увиделся с Окуневым и 17-го апреля вернулся в Москву с двухпудовой корзиной, которую отвез к Лебедевой.
Так как данные наружного наблюдения указывали да то, что в наблюдаемой среде существует какое-то беспокойство, и сведения агентуры определенно говорили, что ‘центр’ решил перемеюгять типографию в другой город, то 21-апреля 1894 года была произведена ликвидация розыска одновременно в городах Смоленске, Орле, Москве, Петербурге и Харькове.
Как и следовало ожидать, в смоленской конспиративке (д. Островского) обыском были обнаружены типография (которая, впрочем, была уже уложена в корзину и сундук, очевидно, для отправки), много бумаги для печатания, воззвания ‘Манифест Партии Народного Права’ 8), 78 экз. брошюры ‘Насущный вопрос’ (издание той же партии), приготовленная к печати статья Ж. Конана: ‘Голос за народ’ и три фальшивых паспорта на имя Окунева, Клочковой и Денисенковой, по которым жили задержанные в этой конспиративной квартире: М. А. Монцевич, Л. С. Александрова и Н. П. Фонякова 9).
В Москве у Н. Лебедевой был взят склад нелегальщины: издания старых народовольцев, пролетариатцев, польской социалистической партия, 1000 экз. брошюры ‘Насущный вопрос’, 100 экз. заграничной газеты ‘Русский Рабочий’ No 1-й. У И. Куманина отобрали 2000 экз. ‘Манифеста партии Народного Права’, у Виктора Чернова нашли коллекцию революционных изданий и программ. У Вл. Чернова, А. И. Александрова, Вл. Н. Лебедева, Н. М. Черновой, Л. Лебедевой и К. Я. Шамарина — тоже была обнаружена нелегальщина. Все вышеупомянутые лица, а также: В. П. Белецкий, Ф. И. Суханов, Н. Н. Ментов, С. В. Пономарев, Н. Г. Гопфенгауз, В. А. Жданов, К. Е. Павлович и Е. М. Сотникова,— были арестованы.
В Петербурге ликвидация коснулась, главным образом, группы народовольцев, имевшей связи с народоправцами и занимавшейся энергично и с успехом пропагандой среди местных рабочих. По обыскам у М. Александрова и его жены Е. М. Александровой нашли ‘Русский Рабочий’ No 1 и рукописи, предназначавшиеся для издания, на совместной квартире М. Г. Сущинского, Н. Г. Белецкого и И. В. Галецкого, помимо ново-народовольческих изданий, были отобраны 8 экз. ‘Рабочего Сборника’ No 1, рукописи и обложки для названного ‘Сборника’ и гектограф, на котором он был оттиснут, у И. И. Фуделя обнаружили сютад революционных изданий, у В. В. Павелко нашли пишущую машину и два экз. ‘Раб, Сборника’. Кроме поименованных лиц были задержаны еще по результатам обысков: Е. С. Журавлева, П. А. Скабичевский, И. И. Малюга, К. Н. Иванов и В. Е. Окольекий. У арестованных одновременно рабочих, находившихся в сношениях с интеллигентами пропагандистами: П. И. Иванова, И. И. Кейзера, С. И. Фунтидава, К. М. Норинского, М. А. Фшцера и Д. А. Розенфельда нашли тоже разные уличительные данные.
В Харькове, при задержании Лежавы, нашли более 2-х пудов типографской бумаги. Что же касается Флерова, то наблюдение за ним местными силами развернуло особый кружок, который был ликвидирован лишь осенью (4-го октября), при чем были арестованы: А. М. Гольденберг (отбывший уже 3-летнюю ссылку по народовольческому делу 1884 г.), Я. Жидков и В. Синицкий, а также знакомый последнего — К. Седин (отобрана пишущая машина), его сожитель И. Росновский (взят ‘Манифест’ и ‘Насущный вопрос’) и подруга Ослоповой и Сыцянко — О. Кнаке (найдены народоправческие издания), по оговору которой потом был привлечен к дознанию К. Пиотровский.

ДЕЛО ВЕЛИЧКИНЫХ

Одновременно с арестами Флерова и компании было ликвидировало другое наблюдение, имевщее отношение к харьковскому кружку. В июле 1894 года прибыли из Цюриха в Москву В. М. Величкина8) с В. И Сыцянко, замеченные в сношениях о заграничными народовольцами. 30-гю июля Сыцяно выехал в Харьков к сестре своей М. Ослоповой, с которой 23-го августа вернулся в Москву, здесь они поселились в семье Величкиных, которая была уже на замечании охраны.
Еще в декабре 1892 года департамент полиции обратил внимание на Н. Величкина, который, по имевшимся сведениям, распространял ‘вредные учения’. Затем целый ряд перлюстрационных данных (письма: В. Величкиной из Цюриха, к А. А. Александровой, Н. Величкина к сестре Вере — о ‘Союзном Совете’, В. А. Палеолог к Величкину) заставил охрану установить негласное наблюдение за всей ‘неблагонадежной’ семьей. Находясь за границей, В. Величкина была замечена в знакомстве с эмигрантом Антоном Васильевым, о своем возвращении в Россию она, можно сказать, сама уведомила охрану: в перлюстрированном письме ее к сестре Клавдии от 8 июня 1894 года Величкина писала: ‘еду с Шимановской и Сыцянко, 16-го буду в Москве’. Тем же путем было установлено, что она знакома с М. М. Семерия и что цюрихский студент Иосиф Коган рекомендовал ей в Москве И. Я. Франчески с братом его (за ними было особое наблюдение).
С прибытием В. Сыцянко и М. Ослоповой, начиная с 4-го сентября, слежка была усилена, она установила, между прочим, сношения: Н. Величкина и В. Сыцянско — с Д. Д. Солодовниковым, М. Ослоповюй — е А. Ф. Филатовым и Н. Н. Герасимовым, Н. Величкина — с В. Бонч-Бруевичем, В. Сыцянко — с Новоселовым. 16/IX Н. и К. Величкины, Сыцянко о сестрой и общей их знакомой Кутелевой были на вечеринке ‘саратовцев’ (присутствовали еще А. А. Малиновский, П. Фомин, Сашч и др.).
Дом Величкиных находился в глухой местности и для наблюдения был неудобен, филеров скоро заметили, так, В. С. Величкина (мать) писала 30-го сентября в Цюрих дочери Клавдии: ‘2-го или 3-го Вера выедет за границу… У нас все время полон дом народу, а какого и сама многих по фамилии не знаю, около дома уже кой кто ходит, и я побаиваюсь’…
Опасения были не напрасны: 4 октября 1894 г. дом Величинных, по распоряжению департамента полиции, был обыскан, застигнутая у них Ослопова назвалась сначала Александровой, была обнаружена нелегальщина (гектограф, брошюра ‘На смерть Мезенцева’ — изд. в пользу пострадавших со время арестов 1894 года, ‘Дело 1 марта 1881 года’, ‘Насущный вопрос’ и: др.), которую Н. Величкин признал своею. В. Величкина и В. Сыцянко были задержаны в момент от’езда, на станции Москва 2-я Курской жел. дор.
По таким-то высшим соображениям дело о В. Сыцянко, К. и Н. Величкиных было сведено ‘на-нет’: его подвели под действие ‘всемилостивейшего манифеста’ от 14 ноября 1894 года, больше всего пострадали дворник Величкиных — Панфилов, который был выслан из Москвы, и мать Величкиных, заплатившая за ‘непрописку’ гостей штраф в 500 рублей…
Несмотря на солидные вещественные доказательства в виде типографии, складов и т. д., жандармы были и на этот раз не совсем довольны, так как было очевидно, что многие из арестованных не имели прямого отношения к партии ‘Народного Права’. Но, благодаря ‘языкам’, жандармам удалось все-таки разобраться несколько в деле и: выяснить некоторые его детали.
Прижатый к стене филерскими показаниями, Е. Яковлев, в конце-концов, счел нужным поведать начистоту о своей роли в организации. Признавая свою принадлежность к партии ‘Народного Права’, к которой к>н примкнул в октябре 1893 года, и факт получения им типографских принадлежностей, от рассказал о своей мартовской поездке в Смоленск, откуда он привел в Москву 15Ю0 экз. ‘Манифеста’, которые передал через В. Лебедева на хранение Куманину, от которого потом взял 1000 экз. этого воззвания и 500 экз. брошюры ‘Насущный вопрос’ и отвез все это в Харьков. Возвращаясь оттуда, Яковлев повидал в Орле Львова, Натансона и Согникова, прибывши в Москву, узнал, что деятельность типографии должна быть прекращена, сообщил Вл. Чернову пароль: ‘уйди, не то ты погибнешь’, с которым тот отправился в смоленскую конспиративку, откуда взял 1100 экз. ‘Насущного вопроса’ и поместил ‘его в Москве у Надежды Лебедевой’, у которой ужо хранился транспорт заграничной нелегальной литературы, полученной, по поручению Яковлева, в апреле же месяце, В. Ждановым. По словам Яковлева, число членов партии было не более 10-ти, сношения велись при помощи сертификатов — карточек, вычурно разрезанных пополам, предполагалось издавать периодический орган ‘Народное Право’ или: ‘Вестник Народного Права’, из пожертвований израсходовано было около 1000 рублей (100 руб.— Лежаве, 100 р.— Чернову), в том числе 200 руб. его собственных. Отказываясь дазвать членов партии, кроме Лежавы, Александровой и Фоняковой, Яковлев показал, что Тютчев, Натансон, Николаев, Гедеоновский и Троицкая знали о существовании партии, последняя покупала мебель для типографии, а Николаеву он показывал для просмотра проект ‘Манифеста’.
Лежава на дознании не отрицал своей принадлежности к сообществу, имевшему целью добиться свободы слова и печати, и того, что служил посредником в сношениях с типографией, приехал в Смоленск из Москвы, где был знаком с Е. Я. Шульгиным, застрял в Харькове за неимением денег, знакомых назвать, он отказался, за исключением Смирнова6).
Владимир Чернов на дознании отрицал принадлежность свою к партии ‘Народного Права’ и объяснил, что всегда (относился скептически ко всякого рода попытке непосредственного (Воздействия на политический строй России, считал народное восстание невозможным и отрицал террор, помимо нравственных соображений, так же, как средство, не достигающее цели и неизбежно влекущее за собою жертвы. Однако, находя, что политическое преобразование России в духе конституционной монархии является своевременным, проникнул через Яковлева, к группе ‘Народного Права’ и оказывал оному некоторые услуги.
Дознанием было выяснено еще, что практически постановка типографии была делом Тютчева, в январе 1894 года он приехал в Смоленск с Гедеонским и Львовым, вместе с Монцевичем, который прибыл ранее, они наняли для последнего квартиру в доме Дойникова, после от’езда Тютчева, прибыла Жерякова и поселилась о Монцевичем, последний, когда приехала Александрова, поселился с ней и Фоняковой, которую Тютчев снабдил паспортом на имя Денисенковой, в д. Островокого, где они все трое и были арестованы.
Что касаются петербургской группы, то связать ее в одно целое с делом о ‘Народном Праве’ жандармам не удалось, и дознание о ней выделилось в особое производство, которое имело успех, так как ‘показания многих сознавшихся из лиц рабочего класса и в особенности рабочих Никандра Никифорова, Никиты Тарасова, Григория Иванова, Ивана Медова, Михаила Сурулева (он же Хорьков), Сергея Смирнова и Матвея Финиера дали, богатый обвинительный материал’. (‘Обзор’ XVIII).
Московское дознание чуть не ознаменовалось драмой. И. Куманин, находясь под стражей в полицейском доме Басманской части, пытался повеситься на обрывке простыни, но это было вовремя замечено, и его удалось привести в чувство. В номере, где находился Куманин, была найдена записка: ‘Повеситься решился в виду того, что боюсь под пыткой назвать имя передавшего мне тюки. Ни к какой революционной партии не принадлежал и других заклинаю. С вами, Иуды предатели, этим оружием бороться невыгодно. Но святое дело…’
Охранному отделению показалось, что пахнет трупом. Куманина поспешили вызвать на ‘собеседование’. К счастью, обескураженный юноша оказался более стойким, и Зубатову удалось получить от него лишь такое заявление: ‘тюки принял на хранение, жалея человека, боявшегося обыска, назвать лиц — не желаю, революционную деятельность считаю честною… По-моему, надо в народ нести не пропаганду революции, а нечто пострашнее: грамотность, культуру…А тут реакция, валящая в кучу все и воя’… 7).
Апрельской ликвидацией охрана была, видимо, довольна. Департамент полиции, осведомляя Бердяева о результатах обысков, сообщал 23-го апреля 1894 г., между прочим, следующее: в Петербурге арестовано 32 человека, результаты обысков благоприятны, особенно у Александрова и Сущинского. У инженера Королева в Орле был задержан П. О. Степанов и найдена телеграмма Максимова Львову: ‘Свадьба отложена, не приезжайте’..: В Петербурге взяты несколько рукописей, предназначенных к изданию, и много самоделий на гектографе. Впечатление среди оставшихся: взяты все народовольцы. Типография предназначалась к отправке через ‘Надежду’ (транспортная контора) в город Воронеж…
Бердяев к Зубатов, со своей стороны, были токе очень удовлетворены результатами своих розысков и даже нашли нужным щегольнуть своими успехами перед заведывавшими в то время заграничной агентурой департамента полиции П. Н. Рачковским и послали ему 22-го апреля 1894 г.. (за No 278) телеграмму, по адресу: ‘Paris, rue Grenelle, 79’, следующего содержания: ‘Вчера, взята (типография, несколько тысяч изданий и 52 члена партии ‘Народного Права’. Немного оставлено на разводку. Сергей и Николай’…
Сугубого внимания заслуживают эта знаменательная фраза: ‘оставлено немного на разводку’. В этих четырех словах — суть зубатовской провокационной системы политического сыска., которая ударами правой руки сокрушала ‘революционную гидру’, а левой спешила воссоздать разрушенное… Зубатов слишком доверял всеведению своей внутренней агентуры, он думал, что оставленное им ‘на разводку’ для дальнейших розыскных успехов составляет всю действительную наличность революционных сил, он воображал, что великою, исторически выраставшее из народных глубин движение укладывается целиком в рамках донесений его продажных осведомителей.

РОЗЫСКИ В ГОР. ВОРОНЕЖЕ

При производстве, дознания о партии ‘Народного Права’ было выяснено, что паспорт на имя Клочковой, по которому, жила А. Александрова в гор. Смоленске, доставил ей товарищ ее брата И. А. Прозоровский, служивший секретарем Воронежской городской управы. С другой стороны, были получены сведения, что смоленская типография народоправцев предназначена была к отправке в пор. Воронеж. Имелись, кроме того, агентурные указания на то, что печатня эта имела запасные части, оставшиеся неразыскаными8).
В виду изложенных данных, московское охранное отделение продолжало розыск по этому делу и 20 июня 1894 года командировало в гор. Воронеж! отряд своих филеров, которым в качестве ‘лидеров’, помимо Прозоровского, были указаны еще П. П. Мануйлов9) и В. П. Кранихфельд, с женой Анжеликой, хорошо им известной10).
Как большинство русских губернских городов, Воронеж имел свою Дворянскую улицу, которая в то же время являлась самой лучшей и оживленной и тянулась в верхней части города от вокзала. железной дороги почти до самого собора (Митрофаньевского монастыря).
Так как внешняя, уличная жизнь в провинциальных городах бойкостью обыкновенно не отличается, то о постоянном наблюдении по месту жительства ‘лидеров’ филерам думать не приходилось, и потому они ограничивались большей частью тем, что фланировали по центральной улице, когда интеллигентный разночинец, отбывши служебную лямку, начинал бегать по знакомым, чтобы размыкать свою обывательскую тоску захолустного прозябания.
Черев несколько недель филеры: уже знали почти всю наличность местного ‘неблагонадежного элемента’, которого и в ‘богоспасаемом’ Воронеже в то время было немало. Постепенно в круг наблюдения попало свыше ста, лиц, имевших то или иное революционное прошлое, из которых были ужо известные нам: П. Д. Намитниченко, В. К. Каратыгин, А. Е. Орлов с женой (урожденной Городнянской), А. Т. Греков, С. В. Сотников, А. В. Сазонов, а также Е. В. Барамзин, В. П. Махновец, В. А. Ершов, братья Б. О. и П. С. Анисимовы, С. Ф. Руднев и несколько позднее — Н. А. Ряховский, А. Р. Брилинг, Н. Я. Петров и т. д.
Наблюдение в Воронежа длилось более года (о некоторыми перерывами), однако, несмотря на свой специфический нюх, никаких особых конспирации подметить филерам не удалось, единственно, что привлекло их внимание, это — несовсем обычная суета около квартиры супругов Кранихфельд, куда наблюдаемые часто заглядывали, при чем это сопровождалось нередко посещением аптек и аптекарского магазина.
Хотя целью розысков было обнаружение ‘шлепалки’, но шпиковская фантазия стала работать в направлении ‘кислот’, и в Москве почувствовали тревогу, тем более, что освещение столичных ‘прожекторов’ до города Воронежа достигало, повидимому, весьма слабо. С другой стороны, департамент полиции, скупой на расходы, тоже стал заявлять свое неудовольствие в виду, отсутствия ‘осязательных результатов’ и начал требовать прекращения розысков в Воронеже. Но Бердяев уже произвел рекогносцировку и в ответ телеграфировал: ‘Личность, близкая агентуре, выехала из Воронежа в Усмань. До возвращения желательно обождать’…
Действительно, 20-го августа М. Н. Корнатовская, гостившая в Воронеже! чуть ли не месяц, выехала в гор. Усмань (и затем в Москву), которым охрана, как мы увидим ниже, имела основание интересоваться.
Что же рассказала Мария Николаевна Анне Егоровне (Серебряковой) о своем путешествии?
Бердяев об этом доложил департаменту полиции характерным зубатовским стилем, следующим образом: ‘В Вороге’ теперь собрались все люди бывалые, рассказ каждого из коих стоит целой нелегальной брошюры. Местность свою по благополучию называют Палестиной. Из них многие старые народовольцы. К ним присоедилиоь недавно высланное туда (союзовцы) Ряховский, Петров и др. Кроме того, в Воронежа поселились известные Сотников и Сазонов. Но они еще пока к практическим действиям не приступали’…11).
Относительно ‘кислот’, из-за которых в Москву приезжал для совещания новое восходящее светило департамента полиции, Л. А. Ратаев, Бердяеву пришлось благоразумно умолчать: оказалось, что вся аптечная возня была вызвана (серьезной болезнью Дары (жены Кранихфельд) и касалась гинекологии, а не политики. Это не помешало хитроумному начальнику московской охраны перейти в наступление: он стал обвинять департамент полиции в том, что, разрешив арест (недолговременный, по ходу, жандармского дознания о народоправцах) Прозоровского и Мануйлова, ом том напугал воронежцев, которым надо дать успокоиться, чтобы иметь потом ‘осязательные результаты’…

А. И. ЭРТЕЛЬ ПОД НАБЛЮДЕНИЕМ

Розыск в гор. Воронеже продолжался, департамент полиции уступил, отчасти потому, что этот розыск был связан еще с другими, осложнявшими дело’ обстоятельствами, о которых стоит рассказать обстоятельнее.
18 июня 1894 года, департамент полиции сообщил московскому охранному Отделению (на имя обер-полицеймейстера) следующее:
‘В конце минувшего апреля в Париже появилась известная Мария Васильевна Переплетчикова вместе с лицом, которого она выдавала за своего брата, при чем оба они не замедлили войти в сношения с местными эмигрантами, в том числе с Егором Лазаревым. При наблюдении за ними вскоре было выяснено, что спутник Переплетчиковой не ее брат, а воронежский: мещанин Александр Иванов Эртель, привлекавшийся в 1885 г. к дознанию политического характера и ныне занимающийся литературным трудом.
Узнав о намерения заграничных народовольцев предпринять [Особое издание, главной задачей которого должно служить порицание существующего порядка в России применительно к точке зрения русских либералов, Эртель, по соглашению’ с врачом Сергеем Елпатьевским и Петром Кащенко, обратился к вожакам парижской эмиграции с требованием о помощи для организуемой ими ‘общественной оппозиции’, при чем заявил, что, по их мнению, террористические замыслы и задачи должны выполняться конспиративно и совершенно независимо от либерального движения и что, хотя сочувствие их, либералов, подпольной деятельности народовольцев стоит вне всякого сомнения, тем не менее для русского общества, на-ряду о боевой революционной деятельностью, прежде всего требуется бесцензурный заграничный орган, открыто обсуждающий действия правительства и вселяющий к нему общественное недовольство, без всякого призыва к насильственным мерам против него. Только такой орган, по мнению Эртеля и его единомышленников, способен привлечь новые литературные силы, вызвать обильные денежные пожертвования на ‘оппозицию’ и, подобно герценовскому ‘Колоколу’, деморализовать правительственные сферы.
Не довольствуясь результатами переговоров с парижскими народовольцами, Эртель отправился в Лондон, где пробыл около двух недель, виделся с тамошними эмигрантами и пришел с ними к соглашению, что деятельность либералов и террористов должна итти параллельно, не сливаясь, но и не мешая друг другу, а, напротив, взаимно себя дополняя общим нападением различными путями на самодержавное правительство.
29-го мая Эртель вернулся в Париж и в тот же день вечером выехала в Россию его спутница М. Переплетчикова, сам же он на другой день имел совещание с Кащенко, Лазаревым, Аркадакским и Шишко, при чем решено, что оба предполагаемые издания, либеральное и чисто народовольческое, появятся в свет к осени, хотя, по мнению Эртеля, первое из них может выйти и ранее, приблизительно месяца через полтора или два.
Проживая пока, в Париже, Эртель продолжает видеться почти ежедневно с вышеназванными эмигрантами и вскоре собирается ехать в Россию, при чем, будучи сторонником: народовольческой программы, он обещался по возвращении в империю всячески помогать проискам активных революционеров.
Принимая во внимание, что Эртель находится на постоянном жительстве в Воронеже и что в означенном городе имеется наблюдение со стороны московского охранного отделения, я имею честь покорнейше просить, по возвращении Эртеля в Воронеж, приказать учредить за ним секретное наблюдение и обо всем, заслуживающем внимания, доносить департаменту. О прибытии его в Россию я не премину своевременно известить ваше превосходительство. Н. Петров’.
М. Переплетчикова приехала в Москву, 3 июня 1894 года и за ней было установлено наблюдение, которое не дало особенных результатов. Эртель же вернулся из-за границы месяцем позже и проохал в арендуемое’ им имение близ ст. Углянка.
Из деревни Эртель наезжал в ближайший город Усмань, где имел знакомых, в том числе Ф. Агаркова, ужо бывшего на замечании. Таким образом, посещение этого города М. Н. Корнатовской, о котором упомянуто было выше, имело для московского охранного отделения свой смысл и свое значение. Во всяком случае, Эртеля скоро оставили в покое, так как выяснилось, что к предложениям его эмиграция отнеслась более чем холодно12).

В. Я. ЯКОВЛЕВ и ПРОВОКАТОР М. И. ГУРОВИЧ

Другим обстоятельствам, которое заставляло продолжать розыски в гор. Воронеже, было присутствие там ‘отставного поручика’ В. Я. Яковлева, на которого московское охранное отделение имело свои виды. С первых же месяцев воронежского наблюдения Яковлев сделался предметом филерского внимания, как знакомый наблюдаемых Прозоровского, Мануйлова, Махновца, Кранихфольда, Барамзина, В. А. Литошенко, М. В. Камаринца, И. Ф. Колесникова, Ф. Д. Сверчкова (сотрудника газеты ‘Дон’) и др.
Когда Яковлев возбудил ходатайство о разрешении приехать в Москву ‘для приискания занятий’, Бердяев очень обрадовался. ‘Ну вот, он нам и посветит’!—сказал он. Разрешение, конечно, не замедлили дать. 13 февраля 1895 года Яковлев прибыл в столицу и одним из первых его визитов было посещение М. Н. Корнатовской.
За Яковлевым велось с небольшими перерывами постоянное наблюдение, которое, впрочем, давалось с трудом, так как он подвижностью особой не отличался, а дом, в котором он под конец поселился (Смирновского, на Малой Бронной), находился в центре московского ‘латинского квартала’, где филерам m студентов житья не было, проследками было установлено только, что он поддерживает связи с писателем Буниным, В. Муриновым, С. Ф. Рудневым и т. д.13).
В мае месяце поступили агентурные сведения, что Яковлев скоро ‘должен поехать’, позднее была даже указана дата отъезда: 13-го июня, 8-го числа этого месяца в Москву прибыл В. П. Кранихфельд и в тот же день отправился: р Яковлевым к М. Н. Корнатовской, которую он вновь посетил 13-го числа. Потом пошли с ней к И. Калининой. 21-го июня Яковлев и В. Кранихфельд уже были в Воронеже.
Результат визитов к подруге охранной ‘мамочки’ быстро сказался: 26 июня 1895 года Медников сообщал Зубатову (находившемуся в Петербурге) следующие агентурные сведения: ‘Яковлев намерен сгруппировать партию народоправцев прогрессистов и поехал повидать людей, близко стоящих к типографиям народоправцев и народовольцев, печатня последних работает в Петербурге, к ней причастны Н. К. Михайловский и С. Н. Южаков, который еще недавно собирал материал для очередного номера ‘Летучих Листков’. Так как в Воронеже Яковлев видится с Прозоровским и Камаринцом (оба народовольцы) и так как первый из них скомпрометирован, то второй, наверное, и есть искомое лицо, особенно, если припомнить,— продолжал: филерский шеф,— что, когда Машка {Корнатовская.} брала от Астырева прокламации для поправки, она сказала: ‘я их отнесу тому, кто их мне дал’, т.-е. к Жевайкину, который уже тогда был короток о Камаринцом. Эти соображения надо иметь в виду, как руководящие, для предприятий в августе’,— глубокомысленно заключает ‘Котик’ (так нежно звал Медникова его Аякс — С. Зубатов).
123 Июня 1895 года Яковлев выехав из Воронежа в Новочеркасск, а оттуда на Кавказ.— в Кисловодск. За ним было командировано 5 филеров!.. Наблюдаемый вел себя, очень скромно: гулял в парке, принимал ванны и почитывал газетки. Первое время ‘лекоки’ ему не доверяли — это, мол, он смиренничает ‘для отвода глаз’, но когда они увидели, что ‘лидер’ их и покашливают и выглядывает ‘сентябрем’, решили положиться на его добросовестность и, от безделья, тоже начали любоваться природой, совершая экскурсии к ‘Замку коварства и любви’, к ‘Лермонтовской скале’ и т. д., не забывая при этом отдать должное шашлыкам и кахетинскому вину и, глядя на, других, бурливому ‘Нарзану’. И в то время, когда болезненный Василий Яковлевич потягивал кефир, московские ‘торговые люди’ со спокойным сердцем потели, усердно гоняя тяжелые шары кегельбана. И кончилось все по хорошему: филеры несколько недель прожили ‘как люди’, не учинив никому пакости, а Яковлев набрался сил, чтобы приняться за кропотливый труд историографа русского освободительного движения.
Редкий случай, когда между враждебными сторонами воцарилась, принося двухстороннюю пользу, полная ‘гармония интересов’…
31 июля 1895 года Яковлев вернулся в свою ‘Палестину’, но принеся охранке никаких ‘осязательных результатов’. Наблюдение в Воронежа продолжалось. несмотря на то, что в это время в столице начали разыгрываться события. Прежде чем расстаться со своими типографскими иллюзиями, Бердяев решил еще раз ‘проверить совесть’ ‘отставного поручика,’ и его друзей.
22 августа 1895 г. в г. Воронеже появился большой, более чем прилично одетый господин, весьма брюнетистый, с золотым пенснэ на крупном, мясистом нору — ‘Василенко’, как звали его филеры, (потому что он жил в Москве в доме того же имени — в Леонтьевском переулке). Он остановился в No 26 лучшей гостиницы ‘Гранд-Отель’.
Прежде всего, новый наблюдаемый посетил И. Прозоровского, от которого с Яковлевым вернулся к себе, просидели здесь до 5 час, дня, вышли, Яковлев с Прозоровским пошли ‘на квартиру последнего, ‘Василенко’ постоял, досмотрев вслед своим товарищам, сел на извозчика и уехал, в 7 час. вечера в ‘Гранд-Отель’ пришли Яковлев, Прозоровский и Ф. Агарков. В 11 ч. вечера. ‘Василенко’ уехал в Москву.
Диагноз был поставлен, через несколько дней филеры из Воронежа были отозваны.
Новая звезда появилась на черном небосклоне охраны.
Это был один из первых дебютов известного провокатора М. И. Гуровича.

ГЛАВА XI

‘Татьянин день’ 1893 года.— Проф. Янжул и 19-е февраля.— Петиция студентов. — ‘История’ с историком Ключевским.— Петиция профессоров.— Дознание о Союзном Совете. Высылка Милюкова.— ‘Бессмысленные мечтания’

‘ТАТЬЯНИН ДЕНЬ’ 1893 ГОДА

20 октября 1894 года умер император Александр III.
Тяжелая могильная плита свалилась неожиданно с русской общественности, придавленной гнетущей пятой ‘самодержца’, который был настолько же ‘неограниченным’ в своем самовластия монархом, насколько он являлся ‘ограниченным’ в интеллектуальном отношении человеком.
Подобно тому, что бывало и при других сменах царствований, вступление на престол Николая II дало повод к возрождению надежд на перемену ‘курса’, на осуществление ‘реформ’ и т. д., одними словом, наступила пора, очень недолговременная впрочем, политической маниловщины — всяких чаяний и ожиданий.
Некоторое повышение общественной температуры с точки замерзания на несколько градусов вверх прежде всего отметила, как это случалось и прежде, учащаяся молодежь. Собственно говоря, настроение сознательной части русской интеллигенции, несмотря, на продолжавшуюся с неизменной настойчивостью правительственную реакцию, к моменту смерти ‘царя-миротворца’ уже вышло из периода застоя и парализованности. Во всяком случае, московское студенчество уже в конце 1893 года снова ‘зашевелилось’ и обнаружило явные признаки накопившейся энергии, которая в последующем нашла себе выход, хотя и в двух совершение разных направлениях.
‘Первая ласточка’ прилетела, несмотря на зимнее время, в ‘Татьянин день’, когда московское студенчество праздновало по традиций университетские именины и пользовалось по этому случаю некоторыми вольностями. К вечеру этого дня учащаяся молодежь обыкновенно направлялась ‘пешедралом’ за город в ночные рестораны, знаменитые кутежами, во время которых богатые самодуры били зеркала, закуривали сторублевками и мазали горчицей физиономии служащих.
12 января 1893 г. группы студентов, после паломничества в ‘Стрельну’, собрались в ресторане ‘Яр’. Сидя за пустыми пивными бутылками, пели, как водилось, ‘Дуню’, ‘Галку’, ‘Дубинушку’… Кто-то заказал оркестру сыграть народный гимн. Но едва раздались звуки ‘Боже, царя храни’, как послышались шиканье и свист, какого стены фешенебельного ресторана никогда до того не слышали.
Этот молодецкий посвист явился знамением времени. Маленькая импровизированная манифестация не лишена была своего крупного значения: она свидетельствовала, что в умах студенчества наметился крутой и решительный поворот.
Учебный сезон 1893—1894 г.г. ознаменовался рядом собраний учащейся молодежи: 20-го ноября (у Малютиной), 23-го ноября (в Селиверстовом пер.), 29-го ноября (у Ширского), 2-го декабря (д. Скворцова), 3-го декабря (на Б, Грузинской ул.), на последней вечеринке было ужо около 150-ти человек (В. Д. Кащенко’, Т. И. Попов и. др.).
В этот период мобилизации студенческих сил московское охранное отделение тоже готовилось к бою и вело усиленное наблюдение за ‘централкой’ в лице главного ее деятеля П. Ширского (участника 2-го с’езда) и других ‘вожаков’ (В. А. Семашко, Н. А. Ряховской и др.). Несмотря на то, что внутреннее освещение организации, благодаря непосредственному, участию в ней агента Ф. Невского, было обеспечено, слежка за ее членами велась так настойчиво, что некоторые из них стали замечать ‘гончих’, Я. Козлов, например, жаловался М. Комаринцу (который рассказал об этом Чернову, а тот — ‘Фединьке’), что его преследует извозчик (это был филер Е. Калашников), по сему поводу охранное отделение дало ‘централке’ некоторое время ‘отдохнуть’1).

ПРОФ. ЯНЖУЛ и 19-е ФЕВРАЛЯ

Приподнятое настроение студенчества скоро нашло случай выявиться на деле. 19 февраля 1894 года профессор Яшкул читал лекцию ‘о квартирном налоге’, часть слушателей высказала пожелание отслужить молебствие в память дня освобождения крестьян, профессор в ответ заявил, что самый лучший способ почтить сей Знаменательный день, это — прослушать лекцию, чтобы запастись знаниями, которые могут послужить на, пользу тому же народу. Некоторые студенты ответили на заявление Янжула аплодисментами, другие — свистками, после чего большинство слушателей демонстративно покинуло аудиторию, при чем некоторых инспекция переписала, а университетский совет приговорил: семерых из них — к отсидке в карцере, а троих — к строгому замечанию.
Это распоряжение учебного начальства вызвало брожение в среде студентов, на 21-е февраля была назначена сходка, обер-полицеймейстер запасся: двумя эскадронами жандармов. Но ‘беспорядков’ не произошло: Союзный Совет (39-ти землячеств) ограничился выпуском прокламации, в которой осудил Янжула за то, что он читал лекцию 19-го февраля, хотя студенческая депутация просила его, в виду решения чествовать освобождение крестьян, последовать примеру других и отпраздновать этот день. В то же время судебная комиссия Союзного Совета, отправила ректору университета письмо с заявлением, что она вполне солидаризуется с демонстрантами, освиставшими проф. Янжула.
О настроениях, господствовавших в это время среди студенчества, дают верное представление письмо (перлюстрованное департаментом полиции) Н. Величкина, который 11 марта 1894 года писал сестре Вере, в Цюрих: ‘мы теперь очень политичны стали, хотим в тишине сплотиться, окрепнуть, создать необыкновенный союз, не выходить из рамок, определенных большинством, на время и без особенно резких случаев не буянить, не тратить сил на зайцев, a сразу медведя убить’.
‘Студента,— продолжал Величкин,— не заберешь только за то, что он земляк — тогда явятся 2000 и заявят, что и они земляки. В землячества сыщики попадали, в 1889 году удалось весь С. С. арестовать, а он возродился. История с Янжулом не кончилась. О. С. решил сходок не устраивать, ‘радикалы’ говорят, что мы вошли в стачку с полицией’…
Из заключительной фразы письма Величкина мы видим, что уже и в то время разногласие, существовавшее в среде передового студенчества между двумя его фракциями академистов оппозиционеров и социалистов, отстаивавших революционные методы действия, заставляло себя чувствовать. Под ‘радикалами’ автор письма разумел, конечно, таких своих коллег, которые, как В. А. Жданов, Д. П. Калафати, А. Н. Винокуров и др. сторонники ‘классовой борьбы’, выступали против участия в студенческих ‘беспорядках’.
Интересно, что сам: Н. Величкшг, спустя два года, оказался в числе ‘радикалов’ и был арестован во главе ‘Московского Рабочего Союза’.

ПЕТИЦИЯ СТУДЕНТОВ

Первый же день после смерти Александра III ознаменовался в Москве появлением прокламации, отличавшейся, несмотря на свои примитивность и лаконизм, немалой выразительностью: на заборе дома Богрова, по Б. Семеновской, обнаружили бумажку, писанную карандашом, такого содержания: ‘Да здравствует республика! Скончался варвар-император’…
Ожидая чрезвычайных событий, власти поспешили принять военную диспозицию. Департамент полиции уже 20-го октября протелеграфировал московск. охранному отделению: ожидается додача петиции о даровании конституции — надлежит усилить наблюдение.
На это Бердяев ответил: в Москве земства, учащиеся, рабочие и революционные кружки тоже замышляют петицию, а в случае неудовлетворения,—намерены устроить беспорядки, покушения и выпустить воззвание.
Одновременно обер-полицеймейстер циркулярной депешей предложил начальствующим лицам, чтобы подчиненные им городовые и пожарные (!) ‘были наготове’.
Прокламации, правда, спешно написанные и наскоро оттиснутые, не заставили себя долго ждать: начиная с 22-го октябри, стали появляться печатные листки, которые по ночам разбрасывались на улицах, чаще всего по нескольку штук, в разных частях города. Воззвания эти гласили: ’13 лет царствовал Александр III. 13 лет народ молчал, а чиновники и полиция не исполняли законов. При вступлении на царство, Александр III заявил, что будет править самодержавно, если бы тогда народ не безмолвствовал, царь дал бы конституцию. Надо, чтобы народ издавал законы, избирал чиновников, которые должны подчиняться этим законам. Теперь нет Александра III, а Николай II уступит народу, если последний заявит свои права. Нужна республика. Долой полицию!’
Эти маленькие листочки (надо признать, по содержанию довольно бестолковые) вызвали переполох: когда впервые об их появлении протелефонировал пристав Хамовнической части, ретивый ‘обер’ Власовский, отличавшийся безумной стремительностью’ и натиском, приказал послать немедленно на извозчиках команду, городовых циркулировать по участку для задержания распространителей. Тревога, конечно, была напрасной — рядовой московский обыватель, который тогда даже о конституции еще боялся думать, полицию низлагать не собирался и, более того, сам спешил к ней, чтобы услужливо представить опасные ‘пасквильные’ лишаи, так поступили, например, рабочий Скотников, нашедший воззвания около Добржиолковской фабрики, крестьянин Царский (доставил листок, полученный в Троицко-Голенищешком волостном правлении), мещанин Овечкин, крестьянин Мельников и др.
Охранное отделение воспользовалось этой историей и поспешило испросить у департамента полиции разрешение удалить из столицы ‘руководителей’. Удобный случай к этому скоро представился. 27-го октября в квартире студента Л. Л. Конкевича собрались представители 23-х землячеств для обсуждеиия вопроса о петиции, явилась полиция и переписала всех участников 2), на следующий день были обысканы и арестованы: П. П., А. Н. и Н. Н. Покровские, Н. К. Муравьев, Д. М. Головачев, А. Е. Быстрицкий, А. М. Аммосов, С. И. Потехин, И. П. Юрасов и М. В. Иванов (студент Ярославского лицея). После этого охранное отделение представило департаменту полиции список 48-ми лиц, предназначенных к высылке.
В это время выяснилось, что по вопросу о содержании петиции университетская молодежь не имела полного единогласия: значительная доля студенчества стояла за то, чтобы ограничиться ходатайством об изменении академического устава и о допущении к высшему образованию, женщин. Кроме того, воззвание Союзного Совета от 26-го октября, (которое предполагалось распространить на лекции проф. Фортунатова, 1-го ноября) оказалось составленным в духе крайней умеренности: оно предлагало, правда, траура не носить, но присягу рекомендовало принимать и от манифестаций (сочувственных и враждебных) воздерживаться.
В виду этих обстоятельств, вероятно, в Петербурге не захотели обострять положения, и, вместо высылки, департамент полиции предложил московскому обер-полицеймейстеру ограничиться пока увещаниями. Во исполнение этого, Власовский вызвал по указанию охр. отделения на 12-е ноября — двадцать четыре и на 13-е ноября — двадцать три ‘руководителя’. Результат получился совершенно обратный. Приглашенные на увещание, доносило охранное отделение 17-го ноября, собравшись в портерной, решили, что администрация считает Союзный Совет внушительной силой, раз находит нужным вступать о ним в переговоры, д постановили продолжать агитацию, командировать с этой целью в другие города делегатов (между прочим, Широкого — в Петербург) и выпустить соответствующую прокламацию.
Действительно, 14-го ноября появилось воззвание, в котором представители 39-ти землячеств заявляли по поводу об’явления попечителя учебного округа о незаконности агитации, которую ведет Союзный Совет, что последний один имеет право выступать от лица всего московского студенчества и что Капнист, говоря о ничтожной кучке смутьянов, умышленно игнорирует существование организации и своими угрозами вызывает раздраженна молодежи, ‘могущее проявиться в нежелательной форме’.
Охранное отделение поняло намек и решило действовать. 20-го ноября был арестован председатель Союзного Совета П. Ширский (в момент прибытия его в Петербург, при чем у него нашли, между прочим, список арестованных до делу ‘Народного Права’). 23-го ноября были высланы с воспрещением жительства в столице на 3 пода: трое Покровских, Муравьев, Потехин и А. Иогансен. Л. Конкевич был передан в жандармское управление для возбуждения о нем формального дознания.
Таков был финал петиции, которая, вместо того, чтобы удостоиться ‘всемилостивейшего благовоззрения’ нового ‘его величества’, сделалась об’ектом следовательского внимания помощников генерала Шрамма. Заключительным аккордом этой верноподданнической затеи были сатирические стихи некоего ‘Скептика’ (которые получили по почте городской голова и другие именитые лица), озаглавленные довольно зло, но не без основания: ‘По поводу телячьих восторгов’…

‘ИСТОРИЯ’ С ИСТОРИКОМ КЛЮЧЕВСКИМ

Высылка компании Покровских (им охрана приписывала издание прокламации ‘Нужна республика. Долой полицию!’) только подлила масла в огонь, который уже пробрался за желтые университетские стены. Начались ‘истории’. Еще в первые дни ‘всенародного траура’ учебное начальство сделало попытку вызвать у студентов проявление ‘патриотических чувств’ и пустило в обращение подписной лист на венок ‘в бозе почившему’, в результате получился только лишний скандал. 27-го октября, после лекции проф. Зверева, студент Прилуцкйй обратился к товарищам с речью в пользу ‘добровольной’ подписки, в это время явился филолог В. А. Дрелинг и стал говорить против сборов на венок, еще более резко высказался поэтому поводу с кафедры другой оратор (потом оказалось — Т. Н. Атабеков), после этого подписной лист был кем-то разорван, а у сборщика в картузе оказалось, всего-на-всего, несколько монет и… 23 медных пуговицы от студенческих мундиров… Дрелинга посадили за красноречие на сутки в карцер.
Кончилось тем что инспекция подала венок но от имени студентов, а ‘от университета’…
23 медных пуговицы от мундиров как нельзя лучше свидетельствовали: о действительном отношении мыслящей и сознательной части студенчества к личности, н царствованию покойного императора. На почве этот критического отношения разыгрался вскоре инцидент, который неожиданно повел к весьма серьезным происшествиям.
Если в недоразумении между Янжулом и его слушателями главную роль играл ученый педантизм профессора, мешавший ему понять те острые запросы жизни, которые молодежь так чутко постигала и не зная теории квартирного налога, то в столкновении известного историка Ключевского со своей аудиторией, в которой он пользовался ранее значительной популярностью, причины лежали глубже: здесь сказывалась уже коренная разница в политических взглядах, различие мировоззрений ‘отцов и детей’.
По поводу смерти Александра III профессор Ключевский (который, кстати сказать, не гнушался подавать руку своему почитателю В. К. фон-Плево) нашел нужным сказать поминальное слово и в речи своой, обращенной к студентам, отозвался с похвалой об умершем, характеризуя его в качестве великого миротворца. Слушателям показалось (едва ли, впрочем, справедливо) в этом похвальном слове слишком много услужливого лицеприятия, многие студенты были возмущены поведением любимого профессора и не замедлили выразить свое негодование конкретным образом: 1-го декабря Ключевский, читавший очередную лекцию, был дружно освистан. Инспекция поспешила вмешаться, и студенты К. И. Забнин, К. К. Осипович (участники собрания у Конкевича) и граф А. Н. Мамуна были исключены из университета и арестованы, хотя относительно последнего из названных лиц и допускалась возможность ошибки, так как товарищи Мамуны уверяли, что он уговаривал не свистать, а педеля его приняли за одного из зачинщиков. Кроме того, В. Н. Сийко, Э. Ф. Руди и Б. Н. Захаров были посажены в карцер на три дня, а С. Я. Эленгорн, Б. А. Картаковский, О. Е. Мурзаков и Н. Н. Вельский — удостоены выговора.
Далее пошло ‘установленным порядком’. На 2-е декабря была назначена общестуденческая сходка, утром этого дня полиция устроила ‘парад’: назначила усиленный наряд к зданию университета, поместила резервы и эскадрон жандармов в манеже и вызвала этими подготовительными действиями приток многочисленных зрителей, главным образом, сочувствующей студентам молодежи, запрудившей перекресток улиц Б. Никитской (ныне Герцена) и Моховой. К 1 ч. дня приехали верхом на лошади сам ‘обер’ Власовский, Бердяев и др. ‘полководцы’. Студенты, собравшиеся в здании Нового университета, отдельными группами, долго столковывались, и, наконец, часть их направилась в химическую лабораторию, где открылась официальная сходка, на которую собралось до 500 человек. Учебное начальство обратилось за помощью к полиции, приглашая ее водворить ‘порядок’. Лаборатория была окружена вооруженными городовыми из взята приступом, участников сходки, не успевших бежать, переписали, неприятель был рассеян. Но толпы молодежи еще долго бродили около университета, ожидая ‘событий’. Многие студенты покупали в близлежащем книжном магазине Карбасникова успевшую появиться в виде брошюрки речь Ключевского об Александре III, выдирали содержание, вставляли в обложку листы гектографированной басни Хемницера ‘Лисица казнодей’ и распространяли ее в таком виде среди публики…

ПЕТИЦИЯ ПРОФЕССОРОВ

В ночь на 3-е декабря произошло ‘избиение младенцев’: охрана арестовала 46 ‘главарей’ (братья Атабековы, Херумьян, Малиновский, П. Г. Смидович, И. Т. Павлицкий и др.), после были: задержаны еще несколько человек. Мамуне, Забнину и Осиповичу, распоряжением генерал-губернатора было воспрещено жительство в столице, относительно других было предложен’ обер-полицеймейстеру войти в переговоры с попечителем учебного округа, Капнист соглашался на удаление их, но министр народного просвещения высказал пожелание отложить эту операцию, до рождественских каникул. Охранное отделение не стало дожидаться и выслало из Москвы сроком на 3 года 55 человек, в том числе 23 участника собрания у Конкевкча 8).
Эта расправа охраны в союзе с ‘попечительством’ вызвала волнение в левом крыле профессуры. Власовский, инспирируемый Бердяевым, поспешил указать Капнисту да потакателей сверху: ‘профессора Б. Д. Шервинский, Г. С. Гамбаров, А. Н. Веселовский, М. С. Корелин, В. И. Вернадский, П. Н. Милюков, писал обер-полицеймейстер, посещают вечеринки студентов. Эрисман предложил в студенческом адресе царю добавить к фразе: ‘от души желаем продолжать политику вашего родителя’ слова ‘и деда’. Грот тоже сочувствует петиции. Милюкова считают народовольцем’ и т. д.
6-го декабря появилось гектографированное письмо ‘От бывших студентов к образованному обществу’, в котором было высказано одобрение студенчеству, проявившему гражданское мужество выражением порицания Ключевскому, который ‘уже два года, как изменил свое направление’, вместе с тем, ‘письмо’ предлагало требовать удаления Капниста, ‘позорящего имя не только педагога, во и человека вообще’.
Одновременно Союзный Совет 42-х землячеств выступил с заявлением, что ‘беспорядки’ раздуты старанием охраны и Капниста и что студенты собрались 2-го декабря лишь за тем, чтобы осведомиться о судьбе трех арестованных накануне товарищей.
Кроме того, было опубликовано постановление судебной комиссии Союзного Совета о недопущении харьковского привал-доцента Владимирова к чтению лекций в московском университете5).
После, собрания в числе 30-ти человек на квартире Остроумова, оппозиционная профессура выработала особую петицию, редактированную Милюковым, Герье и Шервинским и, по почину Сеченова, пустила ее на подписи, затем специальная депутация в лице профессоров Тимирязева, Эрисмана, Миллера, Анучина и Герье вручила, эту петицию, подписанную 42-мя лицами, московскому генерал-губернатору вел. кн. Сергию Александровичу во время аудиенции, состоявшейся 17-го декабря. В то же время профессор Грот обратился с письмом к великому князю Константину Константиновичу, которому подробно описал московские события, выставлял главными виновниками беспорядков местную администрацию.
В своей петиции профессора заявили, что признают священным долгом являться ходатаями за учащуюся молодежь и быть ее заступниками в трудные переживаемые ею минуты жизни, особенно в данный момент, когда студенты подвергаются каре, превышающей их вину. По мнению петиционеров, большинство высланных подлежали университетскому суду, а не административным взысканиям. Академическая жизнь должна быть гарантирована от произвола и ошибок полицейских агентов, проступки, предусмотренные университетскими правилами, не должны караться наравне с государственными преступлениями, так как эти незаслуженные кары, падающие на лучшую часть юношества, несут за собою чуть ли не гражданскую смерти. Подписавшие заявили, что обратились с петицией в виду того, что, благодаря особенностям организации ‘Совета университетского правления’, они не располагают возможностью ходатайствовать через него о нуждах студенчества 5).
Заступничество профессоров возымело свое действие: особой комиссии в составе Капниста, Власовского, Бердяева, Шадурского и правителя канцелярии ген.-губернатора Истомина было поручено рассмотреть вопрос о степени виновности студентов, высланных административным порядком. Департамент полиции срочно потребовал от Бердяева представления исторического очерка, студенческих организаций и подробные сведения об удаленных из Москвы студентах.
Комиссия, рассмотрев данные, послужившие основанием к высылке, разделила студентов по степени их виновности на 4 категории, при чем к первому разряду заслуживающих снисхождения отнесла 16 лиц, а относительно остальных нашла возможным допустить те или другие послабления.
Полумеры, выработанные комиссией, никого не удовлетворили и повели к возникновению забавной полемики между ‘ведомствами’, из которых каждое продемонстрировало бестолковость и непродуманность, которые были так свойственны мероприятиям царской бюрократии.
Обер-полицеймейстер в докладной записке (по охр. отделению) о студенческих беспорядках всю ответственность за них взваливал на Союзный Совет и поддерживающих его либеральных профессоров, а заканчивал, шок рассуждения предложением: признать: земляческую организацию (в целях взаимопомощи) и устроить для студентов казенные общежития, где за ними был бы возможен самый тщательный надзор. (Власовский полагал, очевидно, что дух времени за стены университетских казарм не сумеет проникнуть).
В обмен на этот доклад попечитель, учебного округа, прислал копию своей об’яснительной записки к петиции 42-х профессоров. Капнист тоже обвинял профессоров в том, что они своим признанием Союзного Совета (поощряют студенчество к участию в нелегальной организации и роняют престиж университетского начальства, не пользующегося, в силу этого, никаким авторитетом среди студенчества. Ссылку профессоров на то, что инспекция знала о существовании союзнической организации и потому студенчество могло думать, что его право на корпорацию признается, Капнист назвал просто инсинуацией, на пожелание профессоров о том, чтобы проступки воспитанников университета ведались академическим судом независимо от инспекции, он ответил ссылкой на то, что взыскания исполнительной власти никогда (будто бы!) не вызывали протестов. Помимо восхваления института неделей, Капнист в заключение выступил защитником полиции, по его мнению, студенты вне университетских стен подлежат, как, и всякие граждане, ведению общей администрации, раз они вступают в недозволенные союзы. Тем не менее, в конце концов Капнист признал, что основательность действий полиции по отношению к студентам, участвовавшим в университетских ‘беспорядках’, проворить необходимо, на что генерал-губернатор и согласился.
Но, конечно, не мог согласиться с этим департамент полиции, которому очень не нравилось вмешательство генерал-губернатора в дела, решать которые департамент полиции считал своей привилегией, и Петербург дал понять это недальновидному вел. князю, поставив его в неловкое положение. Сергий Александрович обещал депутации профессоров вернуть всех высланных, а департамент полиции предписал привлекать их к дознанию, возникшему при московском губернском жандармском управлении. Положение так осложнилось, что Власовский поехал лично докладывать государю, за ним выехал и Капнист. Нечаянно слиберальничавшему великому князю пришлось-таки уступить: убежденный записками охранного отделения в основательности высылок, Сергий Александрович предоставил Власовскому всякие полномочия, оставив в силе административные кары, уже приведенное в исполнение.

ДОЗНАНИЕ О СОЮЗНОМ СОВЕТЕ. ВЫСЫЛКА П. Н. МИЛЮКОВА

Страдать в чужом пиру от похмелья пришлось генералу Шрамму, так как на подведомственное ему управление выпала неблагодарная задача, доказать, что студенты, участвуя в земляческой организации, совершали государственное преступление. Жандармам пришлось углубиться в историю и заняться чуть ли не микроскопическим исследованием документов, отобранных по обыскам.
На основании протоколов заседаний Союзного Совета землячеств и при помощи других бумажек дознание установило целый ряд ‘тяжких преступлений’ членов’ студенческой организации. С. С. приступил к устройству центральной библиотеки ‘из книг редких и нелегальных’, он помогал из земляческих денег ‘политическим ссыльным и заключенным’, кроме того, на заседаниях С. С. рассматривались вопросы чисто политические, например: указывалось на упадок народного хозяйства, на вражду крестьян к дворянам, недостаточность народного образования, неравномерность распределения налогов и т. д., все эти недоучета государственной жизни об’яснялиоь ‘торжеством реакции’, при чем высказывались мнения о том, что без изменения общего режима нельзя надеяться на существенное улучшение, почему является необходимым переустройство русской жизни ‘на началах большей свободы’.
Поставили в вину С. Совету и публичные выступления его с осуждением Боголепова, тулонцов, Янжула, Владимирова, Ключевского, инкриминировали и деятельность судебной комиссии, занимавшейся разбором дел по обвинению некоторых студентов в шпионстве среди товарищей 6).
Под конец своих изысканий производившие дознание напали на след главного преступника, отыскали самый корень зла. Оказалось, что С. Совет предлагал ‘землякам’ распространять возможно шире лекции приват-доцента московского университета П. Н. Милюкова, как материал ‘весьма пригодный к подготовке студентов для общественной деятельности’. Это указание в связи с имевшимися (в охранном отделении) сведениями о том, что Милюков ‘пользовался Союзным Советом, как готовой организации для проведения своих крайних взглядов’, заставило жандармов углубиться в изучение истории, в области которой, кстати сказать, их познания были чрезвычайно скудны. Молодой приват-доцент никогда не думал, вероятно, иметь такую почтенную аудиторию и таких усердных и внимательных читателей своих лекций.
В результате кропотливых исследований новых историографов поневоле было, как писал официальный летописец, ‘обнаружено, что во ‘Введении в курс русской истории’, которое Милюков читал студентам историко-филологического факультета, молодой ученый ‘в конечных выводах проводил ту мысль’, что развитие и сила самодержавной власти в России обусловливались давлением сверху, а не естественным зарождением и ростом народных идеалов. Последняя часть лекции была посвящена, истории противоправительственных кружков, которая искусным подбором односторонне освещенных фактов давала понять, что этими кружками может быть поставлена преграда росту самодержавия в России. В той же части курса были помещены цитаты из сравнительно старинных произведений русской литературы, как заключающие в себе резкие отзывы о самодержавной власти, они могли воздействовать на политическое настроение учащейся молодежи в смысле отрицания существующего образа правления. Так, например, в лекциях цитировалось из произведений Княжнина следующее место: ‘Самодержавие повсюду бед создатель, вредит и самую чистейшую добродетель и. невозбранные пути открыв, дает свободу быть тиранами царям’.
Но кроме русской истории, жандармам пришлось заняться еще заграничной литературой. Дело в том, что ‘осмотром No 24-го издаваемых ‘Фондом Вольной Русской Прессы’ в Лондоне ‘Летучих Листков’ за 1895 г. было выяснено, что Милюков в обзоре литературы, помещенном в июньской книжке английского журнала ‘The Atheneum’ за тот же год, заявил мнение о неотлагательной необходимости политической свободы для России и высказал пожелание о слиянии существующих в России: партий на общую работу в этом направлении’.
Не дожидаясь конца ученых исследований жандармского управления, департамент полиции распорядился 18 февраля 1895 года устранить Милюкова от педагогической деятельности. Узнав еще ранее об этом ‘отлучении’, Милюков заявил на лекции студентам, что, в виду предстоящей кары, ему, лишенному заработка, останется только одно: уехать в Англию. Несмотря на запрет, Милюков прочитал 21-го февраля на педагогических курсах лекцию ‘о Петрашевцах’, чем вызвал энтузиазм слушательниц, которым он обещал еще прочитать ‘Об общественном движении при Александре I’, чего выполнить, однако, он не смог по ‘независящим обстоятельствам’.
23-го февраля департамент полиции по телеграфу из’явил согласие на удаление Милюкова из Москвй сроком на два года. В первых числах марта опальный приват-доцент выехал в Рязань, провожать его собралась толпа молодежи человек в 400. Были также В. Гольцев, Д. Шаховской, Усов, Петрункевич и др.

‘БЕССМЫСЛЕННЫЕ МЕЧТАНИЯ’

План обращения к царю о челобитной, возникший в среде московской учащейся молодежи, имел в виду составление петиции в общестуденческом масштабе. В целях установления единства действия между студенчеством некоторых университетских городов велись предварительные переговоры. Так, по сведением лифляндского г. жандармск. управления, Я. Л. Гинсбург ездил во второй половине декабря 1894 года в Петербург и Москву для участия в составлении петиции от имени ‘всех студентов России’, с таким же поручением в ноябре месяце выезжал из Москвы в Харьков Певницкий, 5-го ноября в Москве был задержан, при от’езде в Ярославль, студент П. Е. Воларович, имевший несколько писем (к Л. Рума, М. Лобановой и др.). 20-го декабря, как мы уже знаем, был арестован прибывший в Петербург председатель московского Союзного Совета! Ширский. Но пока вырабатывался текст петиции, ‘обожаемый монарх’ успел дать ответ на скромные пожелания учащейся молодежи. Еще на докладе о том, что некоторые студенты (40—в Варшавском и 7—в Петербургском университ.) отказались присягнуть, царь положил знаменательную резолюцию: ‘обойдусь и без них’.
Так как чаяниями и ожиданиями были заражены но только ‘дети’, но и некоторые ‘отцы’, то понадобилось сделать более общею и решительное заявление. Случай не замедлил представиться. Как известно, на приеме представителей дворянства, земства и городов, происходившем 17 января 1895 года, Николай II сказал: ‘Мне известно, что в последнею время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть вое знают, что я буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель’…
Оптимистам и либеральным мечтателям был нанесен жестокий удар, для иллюзий места не оставалось. Общественные круги, которых всего ближе касалось грубоватое царское слово о ‘бессмысленных мечтаниях’, не замедлили отозваться. Среди публики получило скоро широкое распространение ‘Открытою письмо к Николаю II’ (с датой: 19/1—95 г.), переизданное несколько раз кустарными способами. Автор того обращения, упрекнув царя за необдуманность выражения, которым он назвал стремление земщины к сближению с монархом, заканчивал свою письмо в очень вызывающем тоне: ‘День 17-го января уничтожил тот ореол, которым многие русские люди окружили ваш неясный, молодой облик… Если самодержавие на словах и на деле отожествляет себя с всемогуществом бюрократии, или оно возможно только при совершенной безгласности общества и при постоянном действии, якобы, временного положения об усиленной охране,— дело его проиграно…
Ваша речь вызвала чувство обиды и удрученности, от которого, однако, живые общественные силы быстро оправятся и перейдут к мирной, но упорной и сознательной борьбе за необходимый для них простор, у других оно (обострит решительность бороться с ненавистным строем всякими средствами.
Вы первый начали борьбу,— и борьба не заставит себя ждать’.
Как известно, автором этого ‘Открытого письма’ был П. Б. Струве, написавший в 1898 году ‘Манифест российской соц.-дем. раб. партии’, а ныне являющийся усердным защитником идеи самодержавия.
В другом документе: ‘Манифест русской конституционной партии’, появление которого связано с той же речью Николая II (опубликован в гектографированной брошюре ‘В память 17 января 1895 года’), пожелания либералов того времени были формулированы белее конкретно. ’17-го января, говорится в ‘Манифесте’, произнесены слова, которые представляют собою историческое событие. Борьба об’явлена с штаты престола, и нам, русским конституционалистам, остается только принять вызов… Мы обращаемся ко всем слоям русского общества, непосредственно заинтересованным в изменении существующего строя. Мы призываем все партии к единению на почве общего желания конституционного образа правления. Против абсолютизма власти мы выставляем: народное представительство без ограничения цензом. Против бюрократии: расширение местного самоуправления’.
В качестве необходимых условий нового правового строя, говорилось далее в ‘Манифесте’, должны служить: гарантии личной свободы, неприкосновенность дома, бумаг, писем, свобода промыслов и занятий, свобода совести, слова, печати, собраний и товарищества…
В экономической области партия намерена проводить финансовую политику, в интересах большинства, фабричное законодательство в интересах рабочего класса и т. д.
‘Вот наши цели, к осуществлению которых мы стремимся, которые на языке бюрократов, руководящих молодым императором, называются ‘бессмысленными мечтаниями’…
Новый год, принесший мечтателям глубокое разочарование, застал учащуюся молодежь в состоянии растерянности. Нельзя было сказать, что студенчество’ совсем упало духом, однако, ему, только-что испытавшему горечь разбитых надежд, было нелегко сразу занять определенную позицию, выбрать прямую линию поведения, диктуемую жестокой логикой событий, в поведении студенчества, академизм и политика продолжали еще некоторое время смешиваться в неравномерных, часто случайных дозах, пока окончательно не наметился для всех студентов и не студентов — единственно верный путь,— путь революционной борьбы…
Немалое смущение внесла в настроение студенческой массы (университетской) позиция, которую заняла часть профессуры в конфликте молодежи с властями предержащими. Записка Капниста относительно ‘петиции 42-х’, разосланная им всем профессорам, у, большинства вызвала сочувственное отношение, и 73 из них высказались определенно против Союзного Совета.
Левое крыло профессуры пробовало реагировать на это, да на собрании, состоявшемся 5 января 1895 года в квартире Веселовского, был поставлен на обсуждение проект новой петиции.
Союзный Совет, со своей стороны, выступил от имени 43-х землячеств с несколькими воззваниями, в одном из них, от 28-го декабря, он, приводя список высланных и пожертвований в их пользу, осведомлял общество о событиях студенческой жизни за последнее время, в другом, появившемся 1 января 1895 года, Союзной Совет заявлял, что вместо ходатайств о помиловании пострадавших надо добиваться расследования дела во всей полноте — только не представителями инспекции и администрации, являющимися заинтересованною стороной, в третьем воззвании, вышедшем 10-го января, было подвергнуто обсуждению поведение 42-х и 82-х (правых) профессоров…
Через неделю после появления последнего листка была опубликована царская речь о ‘бессмысленных мечтаниях’, и разговоры о петициях потерпели всякий смысл.
Судя по перлюстрационным данным, ‘союзники’ первое время не унывали. Вениамин Бездетнов, принимавший в это время живое участие в земляческих делах (оказывал денежную поддержку, устраивал у себя сходки), писал, например, своему брату Василию 29-го января: ‘на нашу окрепшую организацию восстала администрация… Поведение профессора паскудное. Когда на лих цыкнули, они отреклись от всего прошлого и покинули нас, прежде их верных союзников… Союз) — сила стройная, бог не выдает — свинья не с’ест’… Другой неизвестный корреспондент сообщил 12-го февраля в Тамбов Д. А. Телятникову: ‘несмотря на ректорское об’явление, нам ничего не делают, да и делать ничего не смогут… Без борьбы, борьбы упорной, мы не сдадимся’.
Но звучали и другие нотки. Так, 20-го февраля из Москвы в Киев, Ф. П. Дитятину писали: ‘Наши дела смутны, похожи на Гордиев узел, который придется разрубать какому-нибудь скоту, в роде Бердяева или Капниста’… В позднейших корреспонденциях чувствовалась уже некоторая запуганность — у одних и энергия озлобленности — у других. А. Степанов, заведывавший земляческой библиотекой, писал, например, 13-го марта в Пензу гимназисту И. В. Щеголеву, прося прислать денег на помощь пострадавшим студентам, следующее: ‘только никаких упоминаний про землячества, про Союзный Совет быть не должно’. В другом письме от того же числа из Москвы сообщалось: ‘Союзный Совет выжидает, тишь поразительная. В нашем землячестве три радикала с двумя консерваторами поссорились, более 3—4-х боятся сходиться… Ты говоришь про нецензурные издания — напиши, какие можно достать’…
Из приписки к последнему письму видно, в какую сторону, начинал дуть ветер. Этот уклон нашел себе яркое выражение в признаниях некоего ‘Павла’, который в корреспонденции на имя А. М. Финкель (в Оренбург, 20-го марта) заявлял: ‘Прочитал я ‘Царствие божие внутри нас’ Толстого… Я всеми силами своей души ненавижу правительство. Так называемой церкви я не верю, попов терпеть не могу… Нельзя ли произвести сбор в пользу изгнанных’…
А ‘скот’ Бердяев действительно продолжал рассекать ‘Гордиев узел’. 23 апреля 1895 года московское охранное отделение представило в департамент полиции новый список лиц, вступивших в ряды Союзн. Совета7).
Черев месяц московское г. жандармск. управление, получившее этот список ог департамента полиции, потребовало обыскать всех упомянутых в нем лиц, по случаю летних каникул в Москве оказались на-лицо лишь двое, которых и подвергли обыску, при чем у Вельского отобрали архив Судебной комиссии Союзного Совета, а у Шишло взяли до 100 нелегальных изданий, гектограф и документы, касавшиеся обвинения некоторых лиц в предательстве (См. прим. 6-е).
Кроме привлеченных к дознанию о Союзном Совете В. М. Фивейского, Э. Ф. Руда, А. Лосицкого, П. В. Лаврова и Г. Н. Горшечникова, переписывавших (и для гектографа) (союзовские документы, по требованию жандармского управления были потом обысканы: Д. В. Нагорский, Н. Н. Сытин, И. И. Лыжин, В. А. Руднев, Г. Н. Логачев, А. И. Антоконенко и арестованы: П. В. Лавров и М. Н. Янишевюшй 8).
Так закончилась пора ‘бессмысленных мечтаний’, вызванных вступлением на престол последнего’ самодержца.

ГЛАВА XII

Первые соц.-демократические кружки в Москве.— Дело С. И. Мицкевича.— Первые протесты московских рабочих.— Московский ‘Союз Рабочих’.— Кружок ‘Рабочее Дело’

ПЕРВЫЕ С.-Д. КРУЖКИ В МОСКВЕ

Казенный летописец, обозревая положение заграничных революционных групп в 1894 году, писал, между прочим, следующее:
‘Партия ‘Освобождение Труда’ все более и более падала даже в глазах эмиграции, считающей ее не отвечающею потребностям современной революционной борьбы с правительством. Материальные условия названной группы попрежнему крайне печальны, а главные ее представители, Плеханов и Засулич, живут почти впроголодь… К концу года значение ‘освобожденцев’ стало, однако, подниматься в виду полученный из России сведений об усилении, будто бы, в империи социал-демократической партии’. (‘Обзор’ XVIII, 114).
Что касается материального положения прародителей русского марксизма, то ‘летописец’ был, вероятно, недалек от истины,— им, как из большинству политических выходцев, жилось за границей, конечно, не так сладко, как П. И. Рачковскому, на основании бойких донесений которого был дан вышеприведенный отзыв, но относительно роста с.-д. движения в России скептическое ‘будто-бы’ являлось неуместным, правда, ‘партий’, о которых говорит ‘летописец’, тогда не существовало, но рост движения действительно начался — и не в 1894 гаду, а значительно ранее, достаточно припомнить весьма интенсивную пропаганду, которую вели с начала 90-х годов кружки М. Бруснева — в Петербурге, К. Чекеруль-Куша — в Риге, И. Калашникова — в Одессе и А. Машицкого — в Ростове1),
В Москве начальные успехи марксизма относятся, к первым годам того же десятилетия, при чем уже с весны 1893 г. Бердяеву пришлось уделить особое внимание представителям революционного течения, которое стало очень быстро завоевывать умы и которому суждено было сыграть впоследствии такую исключительную роль.
26 апреля 1893 г. под наблюдение московских филеров поступили А. Н, Винокуров и его жена П. И. ур. Мокроусова, осенью (октябрь и ноябрь) слежка за ними сделалась хронической, она установила, ‘что к числу ближайших знакомых Винокурова и его жены принадлежат: И. Давыдов, сестра его А. Рейнгольд и второй муж ее А. Рязанов, а также Гр. Мандельштам, С. И. Мицкевич, З. И. Серебрякова, И. Немолякин, М. Н. Корнатовская и, наконец, сама А. Е. Серебрякова, которая нашла нужным почтить самолично рождение нового члена московской революционной семьи2).
Благодаря своей ‘мамочке’, охранное отделение знало, что квартира Давыдовых являлась школой экономического материализма, было известно также, что Мицкевич старался обзавестись связями среди рабочих и даже приобрел таковые в мастерских Московско-Брестской жел. дороги, пользуясь содействием помощника машиниста С. И. Прокофьева3),
Но Бердяев в это время был занят народоправцами, на которых надеялся пожать лавры, и потому молодой социал-демократии особого внимания не уделял.
Между тем отдельные признаки указывали на то, что интерес революционной интеллигенции к пролетариату и само рабочее движение стихийно и самочинно начинали расти в геометрической прогрессии.
Нельзя сказать, чтобы охранное отделение этого не замечало, но сразу приспособиться к новой обстановке оно не могло: у него не было достаточной агентуры: для всестороннего освещения революционного движения, рост которого направлялся вглубь и вширь.
Этот недостаток секретных сотрудников в значительной степени покрывался успешной деятельностью почтовых ‘цензоров’, доставлявших охране своими перлюстрационными сведениями ценнейший розыскной материал, который, перекрещиваясь с агентурными указаниями, держал розыск на верном пути.
В октябре 1893 года, например, департамент полиции сообщил Бердяеву о том, что М. Нечаев разослал по почте (А. Чичкину, И. Алексинскому, Б. Федчерко) приглашения явиться на собрание и что живущая за границей В. Чичкина находится в сношениях с москвичами ‘Николаем’ и ‘Федором’, которые сообщают ей (и петербургскому технологу Батурину) о кружке (6 реалистов и 2 гимназиста), в котором читают нелегальную литературу. Эти указания заставили охранное отделение обратить внимание на Чичкиных и Батуриных, которые через два года уже встали в боевые ряды московской социал-деможратии4).
В январе 1894 года были получены тоже перлюстрационным путем указания на новое лицо, принадлежавщее также к марксистскому кружку. В письме, автором которого оказался М. Цейтлин к П. М. Роггауз в Варшаву, сообщалось условным языком о ‘специализации наших сил и наличных наших способностей в одном направлении’, при чем упоминались имена Мартына Мандельштама, его сестры Евгении (Генриеты), по мужу Цеховой, и др. лиц. К числу знакомых Цейтлина, как выяснилось, принадлежали и супруги Винокуровы5).
Тогда же почтовая ‘цензура’ представила копию письма на имя Н. Н. Лебедевой, писанного В. А. Ждановым (впоследствии, муж адресами), на которого департамент полиции рекомендовал Бердяеву обратить внимание. Но оказалось, что охранное отделение занялось этим лицом еще ранее). Как мы: знаем из предыдущей главы (прим. 1-е), 3 декабря 1893 года к Жданову принес гектограф Д. Калафати (знакомый секретного сотрудника Невского). В связи о этим обстоятельством было установлено наблюдение за О. Хаминым (приятель Жданова), который, по январским сообщениям агентуры, должен был разносить новую, только что изданную, ‘программу’. 20 апреля 1894 года Жданов был обыскан и арестован, так как у него) нашли ‘Объявление об издании социал-демократической библиотеки’ (потом его сослали в Вологодскую губернию).

ДЕЛО С. И. МИЦКЕВИЧА

В числе бумаг, отобранных у Жданова, оказалось письмо к Мицкевичу, но последний, как мы видели, охранному отделению уже был известен, находился ли он в непосредственных сношениях с шпионкой А. Серебряковой — это вопрос, но Мицкевич был знаком — а это почти равносильно — с Корнатовской, а также с ее подругами И. Калининой и М. Рыбиной (из Ниж.-Новгорода). Бердяев знал о выдающейся роли Мицкевича в организации социал-демократического кружка и ждал лишь благоприятного момента, чтобы с ним покончить.
Корреспонденция Мицкевича тоже не миновала цепких щупальцев почтовой ‘цензуры’. 25 января 1894 г. департамент полиции сообщил московскому охранному отделению копию письма к Мицкевичу весьма, конспиративного содержания, которое заканчивалось просьбой немедленно уничтожить его, автором письма оказался С. Н. Предтеченский, живший в 1892 году с Мицкевичем, а лицами, о которых шла речь в корреспонденции,— М. А. Плотников и Н. В. Поздняков, которые были на замечании охраны 6).
Несмотря на вое эти ‘данные’, более основательно Мицкевичем охранное отделение занялось только осенью 1894 года, во второй половине ноября, когда за ник было установлено ежедневное наблюдение. В виду большой подвижности ‘лидера’, филерские проследки дали существенные результаты и в течение двух недель выяснили ближайший антураж наблюдаемого, и в том числе главных его сотрудников по нелегальной работа.
Вот некоторые данные этого наблюдения. 19-го ноября Мицкевич виделся с В. Ф. Елчиным, З. В. Каллиопиной, В. и Е. Масленниковыми, на следующий день — но Калафати и К. Ф. Бойэ, 24-го ноября: он имел свидания с А. А. Ганьшиным, И. В. Денисовым, М. Н. Янишевским, А. и В. Масленниковыми и А. А. Кокиным, 26-го ноября — с Е. Спонти, А. Карпузи, Д. И. Ульяновым, М. Т. и А. И. Елизаровыми, Винокуровыми, Б. Келлером, В. Ждановым, Н. Н. Малышевым, С. И. Мураловой, Н. и В. Пеныевсюими, вечером этого дня Мицкевич с Винокуровыми пошел было на вечеринку нижегородского землячества, но полиция этого собрания не допустила, 1-го декабря он посетил М. В. Черняеву и Н. В. Васильева…
3-го декабря Мицкевич был арестован одновременно о Винокуровыми, Цейтлиным и многими другими, в виду студенческих волнений, по обыску у него нашли мимеограф с принадлежностями, серию статей социал-демократического содержания (‘Беседы’), гектографированные воззвания к рабочим завода Вейхельдта, рукописную программу русских социал-демократов… Дело о Мицкевиче было передано для, производства дознания в московское жандармское управление.
Так произошла первая стычка охраны с авангардом московской социал-демократии, стычка, перешедшая затем в длительный и ожесточенный поединок, затянувшийся более чем на два десятилетия.

ПЕРВЫЕ ПРОТЕСТЫ МОСКОВСКИХ РАБОЧИХ

В конце июля 1893 года токаря машинного отдела мастерских Московско-Казанской железной дороги прекратили работу и склонили к тому же большинства рабочих других мастерских, забастовщики, собравшись у правления дороги, потребовали, ссылаясь на новые правила пенсионного устава, выдачи причитающегося капитала за выслугу лет, начальство отказало, для переговоров о рабочими явился сам обер-полицеймейстер Власовский, который стал убеждать забастовщиков, в необходимости подождать с удовлетворением их требований, увещания, подкрепленные соответствующим нарядом городовых, подействовали: рабочие решили ‘обождать’.
В других местах трудовые массы были настроены не так миролюбиво. Как известно, в октябре 1893 г. произошли крупные беспорядки на фабрике Морозовой в Твери, весной 1894 года разразился бунт на Нижнетагильских заводах, сопровождавшийся избиением земского начальника, в июне того же года возникла забастовка 12000 рабочих на фабрике Хлудовых (в городе Егорьевске, Рязанской губ.), для прекращения которой потребовалось вмешательство двух казачьих сотен (стачка закончилась судебным процессом)…
Русский пролетариат стал пробуждаться к новой жизни, он напомнил о своем существовании, показав, какая огромная потенциальная сила в нем кроется.
Начал просыпаться и московский рабочий, являвшийся значительно (Отсталым в смысле развития своего классового самосознания по сравнению с фабрично-заводским населением других промышленных районов.
8 апреля 1894 года хозяин небольшого московского завода Вейхельдт получил ‘угрожающее письмо’, одновременно до 50-ти человек заводских рабочих пытались забастовать, попытка не имела успеха.
Несмотря на незначительность упомянутого события, я нахожу нужным его отметить, так как это был чуть ли не первый случай в летописи московского рабочего движения, когда осознавший себя пролетариат выступил в ногу со своими друзьями из социалистической интеллигенции, как выяснилось несколько позднее, забастовка у Вейхельдта была вызвана агитацией, которую вели слесаря завода А. Карпузи и К. Бойэ, последние принадлежали к социал-демократической группе Винокурова и Мицкевича, выпустившей воззвание, которое составитель ‘Обзора’ не без основания назвал ‘угрожающим письмом’. В нем, действительно, таилась угроза в будущем спокойствию заводчиков и фабрикантов, безграничной эксплоатации труда капиталом.
С этого момента рост московского рабочего движения шел параллельно, а несколько позднее — и в тесной связи с развитием социал-демократических организаций, которые преемственно и почти непрерывно стали возникать потом в столице.
Изменившееся настроение московского пролетариата стало выявляться с самого начала 1895 года, участились столкновения между рабочими и хозяйственной администрацией, безмолвный и всегда покорный прежде ‘наемник’ сделался требовательнее, начал жаловаться, стал протестовать, иногда и весьма решительно.
На первых порах ‘недоразумения’ возникали исключительно на почве экономических нужд и разных недочетов бытового порядка. Насколько еще примитивно было понимание этих нужд и как мелки были вначале рабочие претензии, видно из одной ‘прокламации’, появившейся на стене фабрики Гоппера, близ ‘отхожего места’ (в те времена только в этих злачных местах могли безвозбранно собираться рабочие). Это воззвание, писанное измененным почерком и малограмотно, на полулисте бумаги, было наклеено перед рождественскими праздниками (1894 года).
Вот содержание этой ‘самодельщины’: ‘Господа мастеровые и рабочие! Давайте уговоримся собраться, чтобы заявить, что мы желаем получить харчевые до праздника и чтобы работа была прекращена после обеда за день до праздника. Господа! Некоторые говорят, что думают ехать в деревню, другие хотят сходить в баню и церкву. Какие же мы православные, если пойдем грязные в церкву, или совсем в нее не пойдем? Иисус Христос учил быть непреклонными, зачем же нам бояться?’.
Несмотря на скромность выраженных в ‘прокламации’ пожеланий, автор его проявил разумную предусмотрительность и написал на оборотной стороне: ‘прошу не передавать, кому не следует’, его не послушали, и листок вскоре очутился в распоряжении заводской конторы, которая поспешила этот продукт истинно пролетарского творчества представить через полицейского надзирателя в охрану.
Гопперовцы не вняли голосу своего товарища и пошли в ‘церкву’ немытые. Но зато другие московские рабочие проявили больше христианской ‘непреклонности’ и выстудили на защиту своих интересов коллективно. Вот несколько примеров.
25 января 1895 года рабочие мастерских Московско-Ярославской жел. дор. (преимущественно слесаря) забастовали, будучи недовольны новыми правилами пенсионного устава, их едва уговорили вернуться к станкам.
Двумя днями позже прекратили работу 200 рабочих шерстопрядильной фабрики Дюфурмантель, они потребовали для об’яснений директора. Конторщик Е. Чернов заявил с бранью, что хозяина нет, рабочие удалились в спальни, директор тогда вдруг об’явился и велел позвать рабочих, забастовщики не пошли, явившейся полиции они заявили, что требуют поданной платы вместо сдельной, недовольных — 12 человек — рассчитали.
10 февраля 1895 года забастовали 150 рабочих фабрики Постникова из-за того, что по книжкам расчет они должны были получать 7-по числа, а выдавали им плату всегда неделей — двумя позже, кроме того, их, вопреки правилам, заставляли работать в течение сырной недели. Забастовщики пошли с жалобой к участковому приставу, к мировому судье и, под конец — к обер-полицеймейстеру. Одержали победу.
20 марта 1895 года рабочие рассыпного и болтового отделения завода Гужона во время обеденного перерыва поколотили паспортиста В. Федорова, который их очень утеснял, показав тем пример тактики более действенной.
Еще большую активность проявили рабочие бумагопрядильной фабрики Мазурина (в подмосковном селе Кускове), где забастовавшие подсучивальщики с присоединившимися к ним ткачами 7 июня 1895 г. побили стекла в фабричной конторе и даже помяли станового пристава, фабрика, насчитывавшая 3000 рабочих, стала. 8-го июня явились неизбежные казаки, на которых администрация обыкновенно возлагала в этих случаях функции фабричной инспекции, отважные донцы плетьми загнали рабочих в спальни, на помощь им были посланы ‘молодцы-фанагорийцы’, полиция, кавалерия и пехота одержали, конечно, верх над рабочими, которые знали только одно оружие — челнок…
Почва оттаяла от льда вековой косности и ждала сеятеля.

МОСКОВСКИЙ ‘СОЮЗ РАБОЧИХ’

Наблюдение за Винокуровыми и Мицкевичем выяснило почти весь личный состав ядра социал-демократической группы, но во время зимнего погрома кружок этот не был ликвидирован полностью, дело Бердяеву казалось не совсем созревшим — он ждал приближения 1-го мая.
Однако, организация была еще настолько слаба, что ознаменовать должным образом рабочий праздник совсем и не пыталась, она ограничилась тем, что устроила в этот день небольшое собранно в Сокольниках и выпустила перед тем две серии (мимеографных и гектографных) воззваний. Объясняя рабочим значение 1-го мая и указывая на пример западно-европейского пролетариата, листки рекомендовали рабочим добиваться улучшения своего положения путем образования союзов из касс взаимопомощи, а также устройством общих стачек с требованием 8-часового рабочего дня.
После ареста Мицкевича организаторскую роль: его взял на себя М. Мандельштам, в виду чего за ним было установлено наблюдение, которое велось особо интенсивно с конца весны 1895 года. Проследки установили, между прочим, сношения Мандельштама с вышеупоминавшимися А. Карпузи, К. Бойэ и С. Прокофьевым, а также констатировали свидания А. Карпузи с А. А. Гридиной и рабочим из села Раменского Ф. И. Поляковым. По временам смотрели также за А. Ганьшиным и К. Чекеруль-Кушем (виделся с И. Калининой — приятельницей М. Корнатовской) и другими.
Пользуясь летним временем, кружок решил использовать благоприятные условия для устройства ‘массовок’, они происходили с возрастающим успехом. После ‘маевки’ состоялась сходка на берегу реки Яузы (присутствовало 20 человек, в том числе рабочий А. И. Хозецкий), во время которой обсуждались проекты рабочих кассы и союза.
4-го июня снова собрались в Сокольнической роще, сводкой руководили Г. Мандельштам и А. Карпузи, а внешнюю охрану вели А. Ганьшин, А. Масленников и примкнувший к организации А. Д. Кирпичников.
Дозор оказался на высоте своего призвания: соглядатай Ф. Иванов, следивший за участниками сходки, был замочен, его пытались даже поймать, внешность его была описана во всеобщее сведение, при чем одной из примет была указана ‘синяя рубашка’, что повело к запрещению филерам носить что нибудь подобное.
На сходке 4-гю июня было решено напечатать устав кассы и воззвание от имени ‘Союза Рабочих’, следующее собрание было намечено на 11-е июня, в роще подмосковного шла ‘Люблино’.
Но дни организации, еще не успевшей народиться официально, были сочтены, внешнее обстоятельства ускорило приближавшийся ‘конец начала’.
С первых чисел июня было установлено наблюдение ‘во-всю’ за тройкой: Масленниковым, Кирпичниковым и тоже новым членом кружка — П. Д. Дурною. Филерские донесения за это время отметили: А. Карпузи принес Кирпичникову ‘валик’, который потом был перенесен в Дурново, последний и Кирпичников отвезли 9-го июня какие-то вещи в подмосковное село Мытищи к жившим там братьям Масленниковым. Это обстоятельство, в связи с разыгравшимися событиями на фабрике Мазурина, заставило охранное отделение поспешить с ликвидацией ‘Союза’, еще находившегося, так сказать, в утробе, матери.
В ночь на 10 июня 1895 года были обысканы и арестованы: А. Ганьшин и жена его М. Я. Ганьшина, П. Дурново, А. Карпузи, А. Кирпичников, М. Мандельштам, А. и В. Масленниковы, Е. П. Петрова, А. И. Рязанов и Н. Чекеруль-Куш, а затем добавочно еще — А. П. Козловский, А. И. Смирнова, И. А. Давыдов и П. С. Карпузи, были задержаны также Н. А. Жолвакова, надзирательница детского приюта в Мытищах, жившая у нее Л. И. Биронт (у них бывали Масленниковы) и М. З. Левиг, явившийся к последним во время производства обыска. По сожительству с Мандельштамом и Чекеруль-Кушем был обыскан М. Е. Земцев (известный с февраля 1892 года, когда за ним наблюдали в виду того, что он ‘должен был видеться’ с Кушенским, жившим в Москве ‘без прописки’).
Результаты обысков Бердяева порадовали.
У А. Масленникова, жившего с братом Георгием (реалистом) на даче старушки Мироновой (в с. Мытищах), в квартире ничего не обнаружили. Но ‘недреманные очи’ зубатовской агентуры видели дажо и то, что находилось в недрах земли: около акведука, недалеко от дачи, нашли зарытыми в земле типографские принадлежности (полтора пуда шрифта, два валика, рамку) и несколько экземпляров воззвания, оттиснутого при помощи этого станка, с обращением: ‘Товарищи-рабочие’ 7).
У А. Ганьшина была найдена корзина с 140 экз. нелегальных изданий (в том числе: Плеханова — ‘Лассаль, его жизнь’, ‘Памяти А. Зайцева’ и др.), а также чемодан с. разными документами8).
У Кирпичникова, кроме нескольких революционных брошюр, взяли мимеограф со всеми принадлежностями и рукопись программного характера (см. прим. 7-е).
В числе рукописей, отобранных у Мандельштама, была одна под заглавием: ‘Как крестьянин и кустарь в фабричного рабочего превратились’.
У Дурново, Биронт, Карпузи, В. Масленникова и Рязанова забрали нелегальную мелочь, письма и рукописи.
В виду наличности солидных вещественных доказательств вся переписка о ликвидированном кружке была передана в московское г. жандармское управление. Дознание, начавшееся с привлечения десятка лиц, развернулось в довольно крупное дело. Повторилась старая печальная история: обвиняемые по тем или иным соображениям, иногда с весьма благими намерениями (выгородить других, ускорить окончание расследования и пр.), находили нужным вступать в разговоры со следователями, писать для них объяснения и раз’яснения и, таким образом, давали им уличительный формальный материал, добывать который и составляло задачу жандармов.
Охрана, надо это признать, в большинстве случаев не ошибалась в выборе своих жертв, но, разумеется, многого она не знала, да и то, что было ей известно, само но себе не могло служить положительной уликой в дознаниях, производившихся в порядке 1035 ст. Устава уголовного судопроизводства, требовавшей некоторых юридических гарантий. Наконец, в интересах агентуры и дальнейших розысков, охрана обо многом вынуждена была молчать, ей нельзя было открывать сван крапленые карты в сложной игре, которую она вела.
Таким образом, на жандармов ложилась нелегкая обязанность доказывать виновность привлеченных к дознанию, и ‘синие мундиры’ делали на этом свою карьеру, всеми способами они старались вымогать показания из арестованных, которые, чаще всего по наивности или неведению, попадали в эту ловушку.
Дознанием было установлено, что на сходке, состоявшейся 30-го апреля в дачной местности ‘Вешняки’, на которой присутствовали Кирпичников, Масленниковы и Дурново, М: Мандельштам сказал речь о необходимости устройства ‘Союза’ с кассой и библиотекой, при чем роздал до 60-ти экз. воззвания по поводу 1-го мая. Потом вместе с Кирпичниковым Мандельштам выработал устав ‘Союза Рабочих’, затем он устроил собрания в Сокольниках и на Воробьевых горах, в которых, кроме Масленниковых и Дурново, участвовал А. Карпузи.
Предполагалась еще рабочая сходка по поводу стачки на фабрике Корзинкиных в Ярославле. В. Масленников, получивший письмо об этом (отобранное у него по обыску), вместе с А. Ганьшиным ездил в Ярославль, куда они отвезли Каверину 20 экз. брошюры ‘Как люди на белом свете живут’9).
На сходке 28-го июня Мандельштам прочитал проект ‘устава’, а на собрании, состоявшемся 7-го июня у Кирпичникова, было составлено, при участии Дурново и Петровой, воззвание, которое предполагалось огласить на массовке, назначенной на 11-е июня. 8-го июня Кирпичников набрал и при содействии Петровой и М. Мандельштама отпечатал на квартире Дурово 400 экз. этого воззвания.
Относительно печатни, обнаруженной у Масленниковых, М. Мандельштам показал, что приобрел ее в августе 1893 года в Риге, через маклера и типографских рабочих, по доставлении типографии в Москву он поместил ее в опытной городской станции канализационных работ, бывая там на дежурстве, он оттиснул на этом станке листок ‘Мы живем в такое время’. В феврале 1894 года Мандельштам зарыл печатаю на берегу р. Москвы10).
Кроме тога, показаниями было установлено, что непосредственные сношения с рабочими вели, кроме Винокурова и Мицкевича, Левит, Слюнит и Е. Лаку р. Статьи для рабочих: ‘Много ли мы зарабатываем’ и ‘Кое-что о женщине-работнице’ были составлены М. Мандельштамом. Некоторые статьи были переведены с иностранных языков Винокуровыми, Смирновой, Рязановым, Опонти и Г. Мандельштамом.
В то же время экспертизой почерков было констатировало, что многие рукописи, (отобранные по обыскам, социал-демократического содержания были писаны Мицкевичем, Винокуровыми, И. Давыдовым, Г. Мандельштамом, Рязановым, М. Цейтлиным и Я. Гинсбуртом. Программу русских социал демократов переписывали Д. Букалов и М. Глобачева. Программу эту Кирпичников получил от Рязанова, который дал еще Мандельштаму рукопись ‘Кустарная промышленность в Германии’…
Читатель мог обратить внимание на то, что охранное отделение, ликвидируя ‘Союз Рабочих’, арестовало только интеллигентов, а рабочих, заведомо принадлежавших к Союзу, не тронуло. У Бердяева была своя цель: выловить уцелевших пропагандистов из рабочих, служивших как бы приманкой, тем более, что число распропагандированных было еще весьма ограниченным и среди них действовала надежная агентура.
Агитация действительно продолжалась. 15-го июня 1895 г. были найдены воззвания близ мастерских металлического завода Московск. товарищества. 26-го июня на фабрике Мамонтовых в с. Раменском появились листовки с печатным стихотворением ‘Награда’ (в распространении их был заподозрен местной администрацией Ф. Поляков). 10-го августа у ворот фабрики Даниловской мануфактуры появились прокламации ‘Мы. живем в такое время’ и ‘Пора опомниться, пора взяться за ум’. 15-го числа того же месяца состоялась сходка (в местности ‘Ключики’), на которую явилось до 70-ти человек, на ней присутствовал тот же Поляков, раздававший рабочим воззвания,: ‘Товарищам-работникам’. Такие же листки на следующий день были представлены приставу 1-го уч. Рогожской части с фабрик Мусой и Баулина, 126-го ноября доставлены были в полицию 12 прокламаций, которые были наклеены на доме городской управы в Преображенском и других мостах
Между тем дознание о ‘Рабочем Союзе’ успешно развивалось, были выявлены главные помощники центральной группы пропагандистов.
Было установлено, что К. Бойэ собирал рабочих для чтения ‘Бесед’.
Ф. Поляков руководил не только сходкой в ‘Ключиках’, но и собранием в Даниловке, им были нелегально напечатаны листовки: ‘Награда’ и ‘Товарищи-работники’ и переданы рабочим С. Королеву, А. Кудрину и С. Кузнецову (Федотову). Получив от М. Мандельштама 7-го июня несколько сот воззваний, Поляков передал их Колчину, который, в виду того, что вследствие арестов сходка, назначенная на 11-ое июня, не состоялась, разбросал полученные листки на улицах в рабочем районе.
С целью напечатания новых воззваний Поляков сблизился с наборщиком типографии Пашкова Р. Г. Наумовым, который набрал и оттиснул 60 экземпляров стихотворения ‘Награда’ и два воззвания: ‘Товарищи, пора опомниться!’ 40 экземпляров и ‘Товарищи-работники’ — 200 экземпляров (Романов отпечатал, кроме того, уже после ареста Полякова, работая в типографии Яцкевича, воззвание ‘Рабочие всех стран, соединяйтесь!’, которое 28 ноября 1895 года было расклеено в фабрично-заводских кварталах Лефортовской части).
В связи с дознанием о ‘Рабочем Союзе’ возникло по случайному поводу другое дело, уже вне Москвы. 13-го июля в Туле у рабочего оружейной мастерской Нарышкина были найдены воззвания (из числа отпечатанных у Дурново), которые, как выяснилось, он получил от товарища по работе Н. Блинова, последнему дал 6 таких листков конторщик Моск.-Курской железной дороги А. Косарев. Такие же воззвания были отобраны еще у Н. Попова, работавшего на фабрике Митина, близ Чесменской платформы.
С осени 1895 года жандармское управление начало реализацию данных своего дознания.
16-го августа были арестованы братья Ф. и К. Бойэ, Прокофьев, Поляков (пытался бежать) и Хозецкий (у него найдена при обыске брошюра ‘Кто чем живет’). Одновременно были обысканы: Мария Бойэ, С. Захаров (Егоров), Г. Форгинский и И. В. Денисов. 23-го сентября был арестован Гузаков (распространял воззвания в мастерских Моск.-Каз. жел. д.). 30-го ноября генерал Шрамм потребовал ареста Д. Колчина, но он оказался выбывшим из Москвы для отбывания воинской повинности11). 12-го декабря по требованию жандармского управления были арестованы: Р. Наумов, Е. В. Собколов, Е. Спонти (у него обнаружили: гектографированную брошюру ‘1-е мая — праздник рабочих’ и ‘5 последних стачек’, а также рукопись ‘Положение рабочих в Англии и Америке’). Тогда же были обысканы: О. Федотов и А. Кудрин (В. Ананьева и М. Петрова, которых требовалось задержать, в Москве не оказалось). 6-го ноября был обыскан слесарь зав. Вейхельдта А. Богомолов, который передал рабочему Д. Малинову гектогр. листки ‘Разговор двух фабрикантов’ и ‘Столковались у фабричного инспектора’.

КРУЖОК ‘РАБОЧЕЕ ДЕЛО’.

Выше было упомянуто об аресте Р. Наумова. В связи с его арестом и данными им показаниями было привлечено к дознанию более 20-ти его товарищей, из которых многие явились пионерами московской организации социал-демократии, я перечислю, поэтому, их имена, с указанием сведений, которые о них имелись у жандармского управления.
И. Г. Горбунов, модельщик у Гоппера, жил с П. Черновым и Н. Гоголевым, познакомился: с Наумовым в 1892 году и распропагандировал его.
П. Д. Чернов, тоже модельщик, познакомил Наумова с С. Федотовым, раздавал нелегальщину.
С. Ф. Федотов, жил с Поляковым, снабжал Наумова нелегальными изданиями, был да сходках под Даниловским кладбищем (20 июля 1895 года) и в ‘Ключиках’ (15 августа 1895 года).
Ф. А. Киселев, ткач на фабриках Михайлова и Бутюгина, присутствовал на тех же собраниях, распространял прокламации на ф. Белова.
М. Зайцев, ткач с фабр. Михайлов, на июльской сходке (в Даниловке) говорил речь.
И. И. Пыльцов, электротехник, участвовал в собраниях.
П. Иванов (он же Гончаров), ткач на фабр. Ганьшина, был близок с Наумовым.
Ф. Царев, ткач, был выслан из Петербурга, говорил на собраниях речи.
В. Д. Никитин, работал на фабрике Ганьшина, посещал сходки, был близок Наумову.
И. Е. Царев, ткач у Ганьшина и на фабр. Вааг, выслан был из Петербурга, на сходке 20-го июля говорил речь, в ноябре устроил собрание у себя на клавире.
Ф. Игнатьев, рабочий мастерских Московского технического училища:, участвовал (в сходках.
В. П. Дешевой ж П. П. Дешевой, литейщики завода Поренуд, бивали на собраниях.
О. А. Анохин, хозяин слесарной мастерской, присутствовал на сходке в ‘Ключиках’.
А. Ф. Маклаков, ткач на фабр. Буша и др., тоже, знакомый Наумова.
В. Г. Горичев, литограф в тип. Пашкова, был распропагандирован Наумовым, знакомый Д. Колчина.
А. А. Шукалев, литограф у Пашкова, был на сходке у Наумова, в ноябре 1895 года (умер).
Е. Д. Сеняев, ткач у Мусси, присутствовал на том же собрании.
Б. И. Лебедев, заготовщик, тоже.
Я. Д. Лебедев, работал на фабр. Михайлова, был близок Наумову и присутствовал у него да собрании12).
Н. У. Гоголев, рабочий у Гоппера, жил с Черновым и Годуновым.
А. Н. Кудрин (А. Кудрявцев), работал у Гоппера и на заводе Бромлея, жил с Поляковым ж Федотовым13).
Из приведенного списка (разумеется, далеко не полного — он касается лишь одной рабочей группы) видно, что социал-демократическая пропаганда в Москве на первых же порах имела значительна успех, несмотря на жестокий ‘провал’, которым сопровождалась первая попытка широкой пропаганды, движение успело укорениться и никакие ‘ликвидации’, уже не смогли в последующем (остановить его могучий рост.
Правда, в первый год рабочее движение росло более вширь, чем вглубь, делом революционной интеллигенции было осмыслить и направить движение в русло сознательной борьбы, и она выполнила эту трудную задачу с полным сознанием своего исторического долга.
Для характеристики настроений, которые зарождались в толще рабочих масс, несомненно, под влиянием пропаганды ‘кучки агитаторов’, следует упомянуть об одном деле, очень незначительном, правда, но весьма типичном для своего времени.
2 июля 1895 года в селе Раменском (где жил, кстати сказать, и работал деятельный Ф. Поляков), жандармский ротмистр Бот составил протокол по поводу заявления бронницкого крестьянина Малахия Калмыкова о том, что сын его сказал (без свидетелей, впрочем) в споро с отцом о государе: ‘Чорт его помазал!.. Царя следует выбирать’…
Дознания об (‘оскорблении величества’ тогда, однако, не возбудили под тем предлогом, что Калмыков произнес свои дерзновенные слова в нетрезвом состоянии (на самом же деле потому, что дел по 242 от. ул. о наказ., грозивших каторжными работами, возникало слишком много и по самым ничтожным поводам).
Такое решение было в известном смысле несправедливо: именно благодаря своему опьянению Калмыков и решился заявить во всеуслышание то, к чему привело его сознание, что он действительно думал: ‘царя надо выбирать’ — иначе говоря: надо положить предел царскому самовластию.
Так появились первые молодые всходы ранних посевов.

ГЛАВА XIII.

Заговор против жизни Николая II-го (дело Распутина). Провокаторша З. Ф. Гернгрос-Жученко. Арест типографии группы народовольцев. Снова Гурович. Террористический кружок Оленина. Дело Прокоповича.

ДЕЛО ‘РАСПУТИНЦЕВ’

Речь Николая II, произнесенная 17/I—95 г., получившая более грубый характер, чем думал придать этому акту сам вдохновитель его — Победоносцев: (царь, как известно, не смог твердо заучить текста составленной для него речи и вместо ‘беспочвенных’ сказал о ‘бессмысленных’ мечтаниях), явилась ушатом холодной воды для верноподданных ‘мечтателей’, зато на более экспансивные умы высочайший окрик возымел совершению обратное действие: явилось желание на это ‘оскорбление словом’ ответить соответствующим актом.
Мысль о покушении на жизнь Николая II возникала в самом начале его царствования не раз и, так сказать, самопроизвольно, вне зависимости от решений каких-либо партийных организаций, эта мысль являлась прямым результатом настроения, господствовавшего в широких радикальных кругах, желавших реагировать на вызов, брошенный молодым монархом русской общественности.
Один из таких заговоров, получивший наиболее реальное осуществление, возник в небольшом московском кружке земляческого типа. Я не берусь, впрочем, утверждать, что в зарождении этого террористического предприятия революционная инициатива имела первенствующее значение, в деле, которое я имею в виду, провокация играла такую видную роль, что невольно возникает вопрос: не явилась ли идея о покушении первоначально у самого охранного отделения, которому, в виду предстоявшей коронации, было очень выгодно создать громкое дело, чтобы хорошенько отличиться?
Официальная переписка о так называемом ‘распутинском террористическом кружке’ начинается с запроса департамента полиции от 14/Х—94 г. о личности В. И. Оссопинской, обратившей на себя внимание в виду полученных указаний на ее ‘вредное направление’. Московское охранное отделение ответило тогда, что помянутая курсистка принадлежит к группе ‘сибиряков’, в которую входят сестры Т. М. и А. М. Акимовы, О. Н. Чистякова, А. Н. Лукьянова, Г. Д. Няшин и Б. Д. Смирнова.
В ноябре того же года но перлюстрационным данным департамента полиции был выяснен А. И. Павелко-Поволоцкий, только-что поселившийся в общежитии сибиряков в доме Якуб. по Тишинскому пер., где квартировали Лукьянова, Акимовы и И. С. Распутин.
2 декабря 1894 г. директор департамента полиции протелеграфировал Бердяеву: ‘Вчера выехал Алексей Филатов, предполагающий побыть в Москве и ехать в Саратов на статистку, в его вещах есть черный округлый хлеб около четверти в диаметре, заключающий революционные издания, который он должен передать Кранихфельд (Лидии) через {посредство А. Иогансон или Кривошеиной. Эти сведения совершенно секретны’.
А. Ф. Филатов уда был известен охранному отделению: он состоял под негласным надзором полиции и был замечен но наблюдению (осенью 1894 года, когда он жил вместе о земляком Н. Н. Герасимовым, их посещала народоволька М. И. Ослопова, о которой уже была речь). По сведениям департамента полиции, Филатов был также автором письма (скопированного ‘цензурой’) в Тобольск, на имя В. А. Ордынского, в котором он обнаружил революционный энтузиазм, заставивший обратить на него особое внимание.
‘Какое мы переживаем время!— писал Филатов в помянутом письме.— Всюду жизнь, всюду движение, в воздухе носится тревога, чуется приближение бури, нто скоро разразится гроза и неизвестно только, как она проявится и в каком направлении пойдет, интеллигенция готова, народ поддержит ее, недостает только руководителя, героя, но он явится, мы его создадим’…
Филерское наблюдение, установленное за Филатовым, выяснило, что к числу ближайших его знакомых помимо сибиряков, упомянутых выше, принадлежали еще: И. И. Скворцов, А. А. Яновский, З. П. Уваркина, А. М. Форафонтова и др.
Несмотря на то, что в распоряжении Филатова находился, как гласили ‘совершенно секретные’ сведения, особенный ‘хлеб’, являвшийся для охраны ‘насущным’, Бердяев оставил сибирского энтузиаста в тонкое, так как в это время у него наклевывалось более серьезное дело: он готовился создать тех ‘героев’, на отсутствие которых Филатов жаловался в своем письме.
Уже во второй половине 1894 года московское охранное отделение получило агентурные указания на то, что во время собраний у сибиряков Распутин ‘произносит речи террористического характера’, эта проповедь имела, невидимому, некоторый успех, так как с января следующего года за Распутиным началась усиленная ‘слежка’, которая в две недели выяснила чуть ли не вое его ‘окружение’, в том числе М. И. Егорова, Н. О. Торобанько, С. Д. Кролевца, Н. Н. Корнейчик Севастьянова, М. Г. Фролову, Н. Д. Пухтинского, Н, И, Аракчееву, В. Д. Бахарева, З. Ф. Гернгрос…
С март месяца за сибирским кружком было установлено ‘неотступное’ наблюдение, которое сразу дало чрезвычайно важные, хотя и не совсем неожиданные для Бердяева, результаты. Я коснусь дневника филерских донесений по этому делу несколько подробнее, потому что картина, которую они рисуют, представляет интерес: за сухими строками шпиковских докладов выступает драма, в которой жертвенность и наивность одних, вероломство и предательский расчет других связались в один крепкий узел, затянулись в настоящую ‘мертвую петлю’.
Главными лидерами наблюдения были Распуши и Акимова, Бахарев и Гернгрос, слежка велась с чрезвычайной энергией — ‘в две смены’, так как филеры становились на места ранним утром, а кончали лишь после того, как ‘укладывали спать’ наблюдаемых, доклады своих ‘людей’ Медников принимал поздней ночью, расспрашивая их подробнейшим образом о том, что они видели, и указывая иногда на то, чего они не заметили. Филеры догадывались, что в кружке есть всезнающая ‘подметка’ и потому, опасаясь попасть в просак, старались ‘во-всю’.
Я отмечу здесь лишь наиболее важные факты, констатированные наблюдением, и некоторые сопровождавшие их агентурные указания.
18—III Распутин и Т. Акимова ходили в аптекарский магазин Келлера и вынесли оттуда коробочку. На следующий день состоялось собрание у Фроловой, у которой были Распутин, Торобанько, Кролевец и Павелко. 23—III собрались вновь у М. И. Егорова: Распутин, Т. Акимова, Кролевец, Скворцов и Гернгрос.
8—IV Распутин виделся с А. Янковским, который потом закупал дорожные вещи (‘должен ехать за границу с (поручением’). 9, 10 и 13—IV Распутин и Бахарев носились с книгой (‘Химия Бертело’).
15—IV Распутин смотрел расписание поездов Смолен. жел. дор. (‘ищут, где бы произвести пробу’). Бахарев приценивался к электрическому аппарату на Сухаревке. 17—IV Распутин ходил в аптеки Брунста и лечебницы о-ва врачей, Бахарев посетил элек.-техн. магазин Якуб и апт. м. Эниш, 18—IV Распутин и Бахарев рассматривали расположение императорских покоев на вокзале Николаевской ж. д. (платформа приходящих поездов) и дом Загряцкого на Мясницкой, где сдавалась квартира. 19—IV Бахарев купил резиновый баллон, пачку винтов, бутыль и флакон какой-то жидкости, 21-го числа он взял в скобяной лавке железный лист, изготовленный по его заказу.
23—IV Распутин и Бахарев осматривали Воскресенскую площадь, измеряли шагами расстояния и делали отметки в записной книжке. На следующий день Бахарев и Гернгрос днем посетили несколько аптекарских магазинов, а вечером гуляли около Калитниковское кладбища (снова ‘подыскивали место для пробы’).
25—IV Распутин и Бахарев пошли на Ваганьковское кладбище, перелезли через ограду в овраг у железнодорожного полотна, вскоре филеры услышали выстрел и увидели дым, наблюдаемые удалились потом на Ходынское поле, наблюдавшие подобрали в овраге стеклянную колбочку с желтоватым порошком… 26 и 27—IV Бахарев купил в аптекарском магазине Глазунова 2 пузырька жидкостей и пропускную бумагу. 28 и 29—IV Распутин и Бахарев переносили от последнего бутыли и прочее к Егорову (в школу).
2—V Т. Акимова, Распутин и Бахарев посетили Гернгрос, от которой Акимова с корзинкой и свертком поехала в Сокольники, за ней последовали туда и Распутин с Бахаревым, в лесу, между 3 и 4 просеками, компания просидела около 5-ти часов (‘заряжали’)…
Осмотр царских покоев, обследование путей ‘высочайшего следования’, аптеки, ‘пробы’… Не требовалось обладать талантами Медникова, чтобы догадаться даже без всяких агентурных указаний, на основании одних филерских рапортичек, что ‘дело пахло порохом’.
В ночь на 4/V—95 г. была произведена ‘ликвидация’ в широком масштабе: обыскали свыше 60-ти человек. У Распутина нашли: ‘Дело о злодеянии первого марта 1881 г.’ (приложение к журналу ‘Исторический Вестник’), тетрадь с выписками из процессов о Нечаеве, об убийстве Мезенцева и др., курс химии Потылицына с подчеркнутыми местами о пикриновой кислоте, семь чековых книжек.
В квартире Бахарева была обнаружена ‘лаборатория’: 170 склянок, гремуче-кислая ртуть, пикриновая и азотная кислоты, металлическая ртуть, бертолетовая соль, хлопчатая бумага, 3 аршина стопина, заряженный револьвер и 5 гильз, начиненных смесью гремучей ртути и пороха, литература о взрывчатых веществах (в том числе 1 и 2 части книги Вертело: ‘Sur la force des materies explosives d’apr&egrave,s thermochimie’).
У Егорова отобрали пакет с нелегальными изданиями (‘Прием депутаций’ и ‘Пир советников’ — гект., ‘По поводу речи царя’ — печ. и др.), рукопись ‘Что теперь делать’, револьвер и гектограф.
У Скворцова, Няшина, Уваркиной, Осопинской, Чистяковой, А. Акимовой, Лукьяновой, Аракчеевой, И. В. Войнарского, Н. М. Рудшко, А. Д. Карпузи, А. Ф. Вильковской, М. П. Рцжкиной, А. М. и В. Я. Муриновых оказалась разная мелкая нелегальщина.
Вышеупомянутые лица были арестованы, одновременно задержали: Торобанько, Кролевца, Корнейчик-Севастьянова, Герасимова, Филатова, Гернгрос и еще 26 человек, из которых большинство вскоре были освобождены 1).
После заговорщицких планов Ю. Богдановича (оставшихся далекими от осуществления) в начале 80-х годов (поэма перед коронацией), дело ‘распутинцев’ явилось в Москве первым террористическим предприятием революционеров и, естественно, вызвало сенсацию, для расследования приехал из Петербурга сам Добржинский (в то время директор д-та п.), пожелавший ‘вспомнить старину’ (когда-то с успехам пытал народовольцев). Зубатов рассказывал, что старый прокурор проявил большую следовательскую опытность, например, допрашивая Распутина, Добржинский умышленно превозносил реакционную политику правительства и тем вызвал, будто бы, пространные реплики раздраженного собеседника, не побоявшегося сгоряча высказать свои революционные взгляды:.
После предварительной ‘охранной подготовки’ дело о распутинском кружке было передано для дознания в Московск. губерн. ж. управление. В основу обвинения легли вещественные доказательства и подробный дневник наблюдения, при чем, вопреки обыкновению и в силу необходимости, были вызваны для допроса в качестве свидетелей вое филеры, бывшие очевидцами инкриминируемых фактов.
Прежде всего была произведена экспертиза химических препаратов, отобранных по обыску в квартире Бахарева. Эксперт Колли заявил, что найденная гремучая ртуть и пикриновая кислота являются сильнейшими разрушителями, но ‘не представляют хорошего материала для метательного снаряда’, так как последний, будучи начинен помянутыми веществами, ‘должен быть брошен очень метко’. В пробирке, подобранной филерами за Ваганьковским кладбищем, оказалась пикриновая кислота в сплавленном виде (мелинит), которая испытывалась в виду большей пригодности ее для разрывных снарядов.
Результаты экспертизы несколько обескуражили производивших дознание, но на выручку им пришли сами главные обвиняемые (Распутин и Акимова), которые, следуя, невидимому, примеру народовольцев и полагая, вероятно, что дело поставят на суд и там их демонстративные заявления послужат целям пропаганды, сознались ‘в преступном замысле совершить террористический акт чрезвычайной важности’.
Распутин на дознании заявил, что, занявшись самообразованием, он пришел к убеждению, что ‘жить узким личным интересом невозможно, что целью жизни надо поставить вопрос о голодных и раздетых’ и что обратить внимание правительства на этот вопрос и разбудить общество можно лишь, произведя ‘эффект террористического характера’, в этих своих взглядах он сошелся с Акимовой, которая тоже думала, что крайне угнетенное состояние русского народа можно устранить лишь ‘борьбой с политическим строем путем систематического террора, вплоть до цареубийства’.
Из об’яснений Г. Акимовой выяснилось, что Распутин и Павелко-Поволоцкий устраивали периодические собрания для вербовки лиц, пригодных к террористической деятельности. В янв. 95 г. Распутин задумал организацию по системе ‘пятерок’, примкнули еще: Кролевец, Торобанько, Егоров, Бахарев, Когда ‘мечты’, вызванные сменой царствования, рассеялись, Акимова с Распутиным задумали организовать покушение на жизнь Николая II, который должен был приехать, как ожидали, в марте месяце в Москву. Бахарев, не сочувствовавший предприятию, взялся, однако, изготовить метательный снаряд. В конце марта была произведена в 3-х верстах от Смоленского вокзала проба: два снаряда — один с пироксилином, другой с бертолетовой солью — взорвались, но слабо. Бахарев решил перейти к сплавленной пикриновой кислоте, для изготовления которой приобрел при помощи Гернгрос необходимые вещества. В конце апреля была произведена за Ваганьковским кладбищем проба нового состава, который и заключался в пробирке, забытой на месте опытов. Так как при выработке гремучей ртути выделяется много газов, то Бахарев два раза проделывал эту операцию у Егорова (в школе). 2 мая Акимова, Распутин и Бахарев были в Сокольниках, где изготовили значительное количество гремучей ртути, начинили пять гильз и хотели произвести опыт, но этому помешало присутствие посторонних. Акимова думала послать Распутина в Берлин, где учился тоболяк Янковский, чтобы раздобыть рецепт особо взрывчатого состава, которым пользовались анархисты, но безденежье помешало осуществить эту поездку. Места для покушения осматривали, но не выбрали. Расходы на предприятие — 50 руб. были взяты из средств Акимовой и Распутина, надеялись собрать под благовидным предлогом, по чековым книжкам, то поступило не более 5-ти рублей…
Бахарев на дознании объяснил, что приборы и вещества имел для занятий по химии и частью — гальванопластикой, книгу Вертело достал для него в университете Войнарский, перевод 5-ти страниц из этой книги сделала Гернгрос.
Павелко-Поволоцкий признал свое участие в собраниях, на которых Распутин призывал к террору, но добавил, что нотам стал убеждаться в ложности взглядов своего товарища и решил уехать на родину.
Войнарский заявил, что был осведомлен о заговоре, но не донес, так как Распутин говорил, что ‘всякий изменник будет убит и с ним поступят, как поступил Нечаев с Ивановым’, однако, чтобы предупредить злоумышление, он сообщил Бахареву ложный слух об ожидаемых обысках.
Гернгрос показала, что оказывала Бахареву, занимавшемуся химией, услуги, ‘обычные в кругу молодежи’, и сокровенных целей его не знала.
Из других лиц, привлеченных к дознанию, А. Акимова призналась, что сначала разделяла взгляды Распутина, но потом почувствовала непригодность свою к серьезному делу и прекратила связи, Лукьянова объяснила, что просила Распутина ввести ее ‘в стан погибающих за великое дело любви’, но потом вышла из состава кружка, Аракчеева на дознании прямо заявила, что ‘признает террор безнравственным средством’…
Если смотреть на дело о ‘заговоре’ не с точки зрения охранников, старавшихся его раздуть, то придется, конечно, признать, что из всей массы ‘распутинцев’ действительно активными являлись только четыре человека: Г. Акимова, Распутин, Бахарев и Гернгрос и лишь двое первых были вполне убежденными террористами. Бахарев представлял собою любителя-техника (наподобие Кибальчича), а Гернгрос… о ее роли сказано будет ниже.
Начальство отнеслось к ‘заговору’ (после того, эффект ‘открытия’ был использован) весьма снисходительно, дело ‘о Террористическом кружке’ было разрешено в порядке ‘высочайшего повеления’ и только четверо понесли более суровое наказание: Распутин, получивший 5 лет т. з. и 10 лет ссылки в Якутскую область, Акимова, приговоренная к 3 г. т. з. и 10 лет ссылки в В. С, Павелко-Поволоцкий и Кролевец — 1 г. т. з. и 5 лет В. С. Бахарев умер до решения дела в Бутырской тюрьме от брюшного тифа, после демонстративной голодовки. 17 остальных ‘распутинцев’ отделались высылкой под гласный надзор в разные места 2).

ПРОВОКАТОРША ГЕРНГРОС-ЖУЧЕНКО

Внимательный читатель мог обратить внимание на то, что ‘плод’, зревший на провокаторском древе, был сорван охраной несколько преждевременно: он не успел еще вполне развиться до настоящего ‘метательного снаряда’, это было, разумеется, не в интересах охраны, но на то имелись свои основания, Семякин, находившийся в Москве и следивший лично за ходом розысков по делу ‘распутинцев’, эти основания формулировал в телеграмме к д-ру д-та п. от 4 мая 95 г. следующим образом: ‘В виду безусловного требования переехать завтра на конспиративную квартиру, на утро произведены обыски’.
Эта депеша послужила мне когда-то отправной точкой в моих изысканиях во вопросу о том: кому такое требование было пред’явлено, иначе говоря — кто выдал ‘распутинцев’?
Что такой предатель был, не подлежало сомнению, так как охранное отделение было осведомлено даже о том, что террористы собирались делать, Медников, например, заранее предупреждал филеров, что опыты будут произведены около кладбища. Однако, в деле было замешано так много лиц, что остановишься на ком-либо с уверенностью было очень трудно. Одно обстоятельство навело меня на след: из дневников наблюдения, переданных в жандармское управление, были исключены некоторые обстоятельства, которые для дознания, несомненно, могли иметь значение. Так, например, сведения филеров о том, что Гернгрос вышла от Егорова с Бахаревым, неся в кульке бутыли, были заменены фразой: выхода наблюдаемых от Егорова замечено не было. В другом случае были вычеркнуты сведения о том, что Распутин, выйдя от Войнарского с Бахаревым, отправился к Гернгрос, у которой состоялось собрание,— филерам приказано было показывать, что наблюдаемые были утеряны.
Приведенные факты наводили на мысль, что охранное отделение старается выгородить Гернгрос — свою секретную сотрудницу. Но этому логическому выводу противоречили некоторые обстоятельства.
Вопрос о том, кто был предателем, интересовал прежде всего самих ‘распутинцев’, они замечали, будто бы, за собою наблюдение три раза и, между прочим, в Сокольниках. По агентурным сведениям, поступившим в июне месяце, выдачу кружка Распутин и Акимова приписывали одному мужчине, который был арестован: одновременно о ними, а потом освобожден (повидимому, шла речь о Скворцове), и женщине, которой не брали, то же обстоятельство, что в пред’явленных им данных наружного наблюдения отсутствовали существенные факты, касавшиеся Гернгрос, они объясняли тем, что охрана желает таким способом бросить на нее тень подозрений, чтобы прикрыть своего действительного агента. В невиновности Гернгрос убеждало еще то, что она была арестована наравне с другими, а находясь в тюрьме, принимала участие в общей голодовке протеста. В пользу Гернгрос говорило и то, что она, после годичного почти сидения под арестом, была сослана на 5 лет гласного надзора в Закавказье.
Однако, мои подозрения в отношении Гернгрос вскоре нашли косвенное подтверждение. В IX—95 г. д-т п. предложил Бердяеву обратить внимание на студента Жученко, собирающего пожертвования в пользу ‘распутинцев’, на это последовал ответ в том смысле, что, мол, и без вас знаем, не приставайте с пустяками… В это время Гернгрос уже была повенчена с Жученко.
Окончательно в провокаторской роли Гернгрос я убедился несколько позднее, когда мне было поручено однажды послать не то письмо, не то деньги в Германию, по адресу Жуковой, Лейпциг, 31, Брудершраесе. Я схитрил и спросил Медникова: ‘разве ‘Зиночка’ заграницей?’ — ‘От мужа скрывается, он хочет отнять ребенка’,— последовал лаконический ответ…
Зинаида Федоровна Гернгрос-Жученко значится в списках старой провокаторской гвардии не без оснований. Дочь полковника, служившего на Кавказе, воспитанница, если не ошибаюсь, Смольного института, ‘Зиночка’, как попросту звали Гернгрос первостатейные охранники, вошла в семью преемников Малюты Скуратова девой младой, когда, у нее была еще длинная русая коса. Случилось это грехопадение в Петербурге, в 1893 г., а коварным соблазнителем явился Г. К. Семякин — департаментский глава политического розыска того времени. Новую секретную сотрудницу весной следующего года отправили в московский институт шпионажа, где Гернгрос, под руководством маэстро Зубатова, закончила свое провокаторское образование.
Первый же дебют молодой сотрудницы, выбравшей террористическое ‘амплуа’, оказался блестящим. Сделавшись членом заговорщического кружка, Гернгрос проявила большую энергию: переписывала трактаты об изготовлении взрывчатых веществ, приобретала необходимые для того материалы, хранила их, подыскивала, места для ‘проб’ и т. д. Для чего все эго делалось — Гернгрос, разумеется, не знала: она просто оказывала ‘обычную в товарищеской среде услугу’. Несчастные товарищи тоже не знали, и — вправду, для чего делались эти услуги, оказавшиеся хуже медвежьих.
Кончилось все подобающим образом: Зубатову повесили орден Владимира ‘вне правил’, а Гернгрос дали 1.000 рублей награды, юо руб. месячной пенсии и послали отдыхать к родным, в Кутаис3).
Но, если везло Гернгрос в политике, то не везло Жученке в любви: она не поладила с мужем и вынуждена была скрываться от него, в чем охранное отделение оказывало ей любезное содействие. Весной 1898 г. Ж. перешла на нелегальное положение и уехала в Германию, честь честью ее поместили в розыскной список лиц, подлежащих аресту (на 1899 г.), с подробными перечислениями примет, вплоть до указания ‘небольших рубчиков на задней поверхности левого бедра и на левой стороне живота’, не был только указан лейпцигский адрес, по которому охранное отделение высылало ой жалованье…
После этого Ж. сошла с политического горизонт на несколько лет, и от нее остается лишь бумажный след в денежной отчетности департамента полиции, где она фигурирует под буквой З. в компании с другими таинственными инициалами ‘М. Р. и X.’ — секретных сотрудников, которым высылалось жалованье через московское охранное отделение.
О ‘Зиночке’ вспомнили, когда весной 1903 года был убит социалистами-революционерами губернатор Богданович, охрана спохватилась: прилетела первая ласточка, нужна мобилизация! Послали к Жученке дельного посла — Медникова, как подобает премьерше, ‘Зиночка’ поломалась немного, но затем согласилась итти спасать отечество. Медников свел Ж. с Гаргицгом, который и принял ее в число своих сотрудников под псевдонимом ‘Михеев’.
По рекомендации своего нового патрона ‘Зиночка’ поехала в Гейдельберг, сошлась с местными эсэрами и в сентябре 1905 года была командирована в Москву.
Время было тогда очень горячее. Поле для провокаторской жатвы открывалось широкое. На первых же порах Ж. сделала открытие: сообщила охране, что Беленцов, участвовавший в экспроприации Банка, выданный Швейцарией русскому правительству и бежавший с поезда от стражи, находится в московской тюрьме, как случайно задержанный бродяга. Чтобы скрыть происхождение этого указания, охранное отделение провело через газеты басню о том, что Беленцов сам себя выдал, проболтавшись о своем секрете уголовному арестанту.
Сделавшись деятельным членом областного комитета партии с.-р., Ж. вошла в боевую организацию и не замедлила выдать летучий отряд таковой. В дни декабрьского восстания Ж. вербовала дружинников, хранила бомбы, подала идею убийства градоначальника Рейнбота, снабдила с этой целью браунингом Фрумкину, которую и выдала (ее потом казнили)…
Когда я приехал в мае 1909 г. за границу, во время одной из первых встреч моих с Бурцевым речь зашла о ‘Зиночке’.
— Не знаете ли,— спросил мой собеседник,— фамилию провокаторши, которая участвовала в покушении на царя и в голодовке, когда сидела в тюрьме, а дело вел Добржинский)?
— Это Гернгрос, она же Жученко,— не задумываясь, отвечал я…
Вопросу, так легко разрешенному, оказалось, предшествовало сложное расследование, ознаменовавшееся одним трагическим эпизодом, о котором в другом месте придется рассказывать подробнее. Дело в том, что сведения, о которых говорил Бурцев, поступившие из судейских сфер еще до моего приезда за границу, были применены к боевичке, жившей в Париже,— Лапиной, рев. кл. ‘Бэла’ (хотя достаточно было проверить лишь одно указание на Добржинского, который умер в 90-х годах, чтобы убедиться в том, что к Лапиной эти сведения не относились). К вящшему несчастью расследование по этому Делу велось так небрежно, что ‘Бэла’ узнала о возникших подозрениях и 19 мая 1909 года застрелилась. Лапина оставила записку, которая оканчивалась поучительным завещанием: ‘будьте осторожнее о другими’!..
Трагедия сменилась комедией. В августе 1909 года ц. к. партии с.-р. поручил Бурцеву ‘до пред’явления Жученко формального обвинения, сделать попытку получить от нее подробные показания’. Свидание антиподов состоялось в середине того же месяца, в Берлине. Ж. очень подробно описала свои беседы с Бурцевым в письмах к ж. полковнику фон-Котону (нач. моск. охранного отделения), найденных в департ. полиц. {Приведены в брошюре Павлова: ‘Агенты, жандармы, палачи’ и в книге Агафонова, ‘Заграничная Охранка’.}
‘Бурцев, прежде всего, заявил мне,— писала Ж.,— что получил сведения о ее службе в полиции, у охранников, среди с.-р.,— заявил он,— подозрений никаких не было… Спрашивал о. многом, многом, но я отвечала только на пустяковые вопросы. Надеюсь, что все время оставалась покойной и ничего не выболтала’… При прощании Бурцев сказал мне: ‘как честному человеку, жму вашу руку, желаю всего хорошего’…
‘Зиночка’ сдержала свое слово (‘я не открою вам ничего, что повредило бы нам, служащим в департаменте полиции’), и Бурцев узнал из бесед с ней только то, о чем было и так известно: что она сотрудница охраны. Но сама Ж. выяснила зато из этих разговоров, где надо было искать источник осведомленности Бурцева, и это помогло охранникам установить, в конце-концов, что разоблачителем провокаторов был я.
Первое время Ж., сознававшая, что на ее совести немало преступлений, ожидала кары со стороны партии, которую она предавала, сначала она думала, что ее убьют, и в письмах к фон-Котону принимала позу героини, мужественно ожидающей трагического конца на своем посту, затем она опасалась с чисто женской тревогой, что ее обольют серной кислотой и, конечно, немало была удивленна тем, что все дело ограничилось рукопожатием, с пожеланием ей ‘всего хорошего’. В благодарность Ж. написала несколько сантиментальных писем Бурцеву, в одном из которых (от 7 ноября) меланхолически заметила: ‘осень моей жизни наступила для меня после горячего, богатого лета и весны’…
Не без тоски Ж. вспоминала о ‘славном прошлом’, о невозможности проявлять свои специфические таланты. ‘О, если бы не Меньшиков!— писала она фон-Котону 24 сентября 1910 года..— Тяжело, мой друг, не быть у любимого дела! Без всякой надежды вернуться К нему’…
Несомненно, Ж. являлась крупной и типичной фигурой в длинной фаланге охранной агентуры, недаром ею так ценили и департамент полиции, плативший ей большие деньги, и Гартинг с Климовичем, чуть но поссорившиеся из-за обладания Зиночкой, и сам ‘отец провокации’…
В газете ‘Новая Жизнь’ 1/V—17 г. было опубликовано письмо от 7/IX—09 г. С. Зубатова к Г. К. Климовичу (на адрес департамента полиции), предназначавшееся ‘З. Ф.’ — Зинаиде Федоровне Жученко (а не Серебряковой, как по явному недоразумению предполагала помянутая газета).
Письмо Зубатова является настолько характерным как для самого автора, так и для Ж., что будет но лишним повторить его в наиболее существенных частях.
‘Очень рад, дорогой мой друг, что мы сошлись с вами во взглядах на жизнь в дальнейшем, открыто. Слушайте, ведь Б. интересуется вами ‘не только в личном, но и в должностном вашем отношении. А кто ему дал право быть трибуналом для лиц, находящихся на службе у русского правительства? Вот эта-то самозванная его роль и злит’ власть… Наконец, он и общество далеко не одно и то же. А перед обществом вы прекрасно отчитались и объяснились, вполне реабилитировав значение секретной агентуры. Стоит ли, поэтому, огород городить о Б-ым и эс-эровцами! Ведь дело уже сделано хорошо, наличные, наверное, воспрянут духом, колеблющиеся утвердились и число желающих появиться на этом амплуа — увеличилось. Правые и умеренные — тоже довольны. Кадеты к левые злятся, но злятся от сердитого бессилья, ибо в ‘сгнившем’ появляется такая молодятинка, что у них физиономии начинают пухнуть от злости… Теперь слушайте: вместо переписки с Б-м, не, устроиться ли вам официально при департаменте в качестве руководительницы и воспитательницы секретной агентуры? Выведите мне, пожалуйста, агентурных внучат… Это 1) даст исход случайно (оборвавшейся вашей кипучей энергий и займет вас с головой, 2) высоко полезно будет для дела: ищут людей, а они под носом, собирают комиссии для реформы полиции, когда нужно одно — людей, умеющих зажигать в других искру божию и 3) это было бы и прогрессивно: поощрялся он женский труд. Воспитание Николашки — дело хорошее, но не заскучаете ли вы? Впрочем, я не лишаю вас права выбора, а лишь хотел бы в вашем лице утилизировать для дела оказавшуюся свободной громадную общественную силу… Наличность многочисленных и добрых ‘внучат’ — хороший залог прекрасного будущего, и вы их можете развести здесь и за морем. Подумайте. Родные посердятся и перестанут, когда увидят воочию и поймут, что вы прожили век ‘женщиной мужчиной’…
Как мы видели, знаменитый идеолог агентурного дела считал Ж. образцовой секретной сотрудницей, помогавшей сыску самоотверженно и по убеждению. Сама Ж. заявляла (Бурцеву): ‘Я служила идее. Помните, что я честный сотрудник департамента полиции в его борьбе о революционерами’, она настаивала при этом, что ‘провокацией никогда не занималась’…
Надо признать, однако, что в заявлениях и действиях ‘идеальной’ сотрудницы много очевидной позы, наглого бравирования и явной лжи. О бескорыстном служении ‘идее’ шпионки, получавшей 100—150—300 р. пенсии и 500 руб. жалованья в месяц, говорить не приходится. Чтобы судить о ‘честности’ сотрудничества Ж., достаточно, оставляя в сторона истории ‘распутинцев’, с Фрумкиной и др., привести рассказ одного заслуженного жандарма, опубликовавшего свои ‘воспоминания’ с исключительной целью обеления деятельности охранников.
Вот что пишет П. П. Заварвин, в своей книжке ‘Работа тайной полиции’ (стр. 23—25): ‘В 1905 году партия с.-р. поручила Ж. взять на себя руководству убийством минского губернатора, впоследствии товарища министра вн. д. П. Г. Курлова. Получилась дилемма: или ее провалить отказом исполнить веление комитета, или для сохранения ее исключительного положения в партии пойти на компромиссы. С ее согласия и даже по ее настойчивой просьбе, остановились на втором разрешении трудного вопроса. Жученко из’явила готовность руководить порученным ей террористическим актом и деловито подвергла обсуждению с комитетом подробности этого задания. Разрывной снаряд она доставила в московское охранное отделение, где запальное приспособление было обезврежено, отчего при метании взрыва произойти не могло. Этот безопасный снаряд был брошен в губернатора и, конечно, без всяких последствий… К этому надо прибавить, что метатель бомбы в минского губернатора наказания не понес’…
Так повествует ею слюда Ж. бывший нач. московск. охранного отделения Заварзин.
А вот что рассказывает сам Курлов о покушениях, на него: бомбы в него бросали дважды, один раз — в 1905 году, когда снаряд взорвался и были тяжело раненые, и вторично — 1/I—06 года, когда бомба не взорвалась и бросивший ее Пулихов был схвачен и казнен. (‘Гибель императорской России’, стр. 46, 55—56).
Кто же солгал: Жученко или Курлов?
Говоря о начале шпионской карьеры Ж., Заварзин пишет в своей книжке, что ‘она согласилась пойти в секретную агентуру из любви к таинственности, риску, а отчасти — авантюризму’, и в особенности — к деньгам, могли бы мы добавить да себя.
Такова была идеальная, ‘идейная’, ‘честная’ сотрудница охраны З. Ф. Гернгрос Жученко.
Минский губернатор, спасенный Ж., сделавшись товарищем министра, не остался в долгу: по ходатайству Курлова, 27 ноября 1909 года последовало высочайшее соизволение на пожалование Ж. пожизненной пенсии: в размере 3.600 руб. в год. Тронутая такой монаршей милостью, провокаторша обратилась к своему покровителю с прочувствованным письмом. ‘Ваше высокопревосходительство,— писала Жученко Курлову,— приношу вам свою глубокую благодарность за назначение мне поистине княжеской пенсии. Считаю долгом сама отметить, что такая высокая оценка сделана мне на за услуги мои в политическом отношении, а только благодаря вашему ко мне необычайному вниманию’…
Несмотря на ‘княжескую’ пенсию, Ж. от любви своей к столь своеобразному ‘авантюризму’ не могла сразу отделаться: в 1910 году она ездила в Москву и, по свидетельству того же Заварзина, ‘ее колоссальная память и знание главарей партии с.-р. и их связей оказались весьма ценными при изучении состава партии и индивидуальных особенностей отдельных лиц’.
Ныне Ж. почила от дел своих и приютилась в Бельгии, вероятно — под крылышком своего бывшего патрона Гартинга-Гекельмана, свившего свое гнездо в этой справа (женат на богатой бельгийке) наравне с другими охранниками, каковы А. А. Красильников, который банкирствует, его бывший секретарь Мельников и др.
Тяжело, надо полагать, теперь, ‘Зиночке’ оставаться без ее ‘любимого дела’!..

АРЕСТ ТИПОГРАФИИ ГРУППЫ НАРОДОВОЛЬЦЕВ.

В то время, как некоторые марксисты подвергались в Москве аресту по делу о террористическом заговоре, петербургские народовольцы занимались печатанием брошюр для социал-демократической организации. В этом явлении тоже сказалась своеобразность переходного момента середины 90-х годов: старые грани политических группировок стерлись, новые недостаточно еще выявились.
В главе VII уже говорилось о тщетных усилиях московского охранного отделения найти типографию, попадавшую ‘Летучие Листки’ и др. издания группы народовольцев. Что не удалось Бердяеву, того сумел достигнуть Зубатов, занявший место заслуженного полковника, имевшего неосторожность проиграть за один присест в Охотничьем клубе до 10 тысяч руб. казенных денег…
В начале 1895 года были получены: агентурные сведения о том, что Е. А. Прейс (урожд. Иогансон) вызывает в Петербург, для участия в издательском деле группы народовольцев, А. С. Белевского, с которым она была в очень близких отношениях. Сведения были, очевидно, настолько серьезны, что департамент полиции, ‘в виду того, что московские филеры усвоили себе приемы наблюдения, несколько отличные от приемов, практикуемых в СПБ-ском охр. отд.’, признал целесообразным командировать в северную столицу 15 московских филеров, а непосредственною заведывание ими возложить на Меданкова.
Официальный дневник наблюдения по этому делу начинается с 6/II—96 г., когда в Петербург приехал В. И. Приютов, которого встретила сестра его Настасья, с рабочим Г. Е. Тулуповым и… наряд московских филеров.
Последующий розыск развился быстрым темпом. 9 февраля Приютов виделся, с Е. Прейс. 10 и 19-го числа Тулупов закупил много бумаги, 21-го он носил лудить ковш. 1 и 2-го марта Тулупов снова приобрел 2 пуда бумаги и цинковый лист, отнес к Приютову 2 гектографа. 5/III Тулупов купил еще два пуда. бумаги. В то же время было замечено, что из рук в руки наблюдаемых стали переходить разные свертки больших и малых размеров. Наконец, 20/III Тулупов купил два револьвера с патронами…
Как мы видим, данных наблюдения (независимо от указаний агентуры) было вполне достаточно, чтобы не сомневаться в наличности ‘техники’ и ‘бить наверняка’. Но Зубатов медлил, выжидал: ему нужно было взять намеченную жертву ‘с головы’.
Одновременно филерские проследки ввели в круг наблюдаемых лиц: А. М. Щулятикову, Л. П. и В. П. Махновцев, В. И. Купцова, А. Л. Катанскую, А. С. Шаповалова, Д, К. Крайнева, З. Н. Сибилеву, Н. Е. Смирнова и многих других.
30 апреля 96 г. Тулупов перевез вещи из своей квартиры (д. 23/4, на Крюковом канале) в мебельный склад (конспирация), ‘откуда через день взял их и доставил к Прейс, поселившейся на Лахте, в д. No 10, сюда же 14-го мая приехал Белевский, который являлся душой всего дела…
Подходящий момент наступил.
24 июня 96 г. последовала ‘ликвидация’. На лахтинской даче Белевского и Прейс обнаружили типографию, 4 пуда бумаги, боченок кратки, гранки наборов ‘Царь-голод’, ‘Лет. Листок’ No 3 и воззвания от группы народовольцев 4), незаконченную печатанием брошюру ‘Иван-Гвоздь’, статью П. Лаврова ‘Социалистическое движение в Зап,. Евр.’, рукописи ‘Углекопы’ и ‘О стачках’, а также письмо, из которого усматривалось, что последняя рукопись была доставлена петербургским ‘Союзом борьбы за (освобождение рабочего класса’. При типографии, кроме Белевского и Прейс, были задержаны еще: Г. Тулупов, А. П. Приютова и Н. И. Белов. Одновременно было арестовано в Петербурге до двадцати человек, кроме того, в Одессе и Аккермане, куда ранее уехали В. Приютов, А. Катанская и Д. К. Крайнев, посадили под арест еще 11 5).
Возникшее при петербургск. г. жанд. управлении дознание о группе народовольцев пошло весьма успешно, так как некоторые обвиняемые дали показания. Относительно прошлого типографии было выяснено, что еще осенью 1893 гада А. Федулов, впоследствии арестованный, сдал на хранение И. Долинину архив группы народовольцев и часть типографии, которую доставила Л. Лазарева по поручению А. Ергина (потом ее мужа).
Осенью 1894 года Федулов, освобожденный из тюрьмы, перевез по инициативе А. Ю. Фейта типографские принадлежности в д. 10, по 11-й линии Васильевского острова, где поселились Ф. Ергин с В. Браудо, которые собрали станок и достали шрифт, имевшийся ранее в недостаточном количестве, в этом деле им помогал В. Приютов, добывавший шрифт через наборщика Н. Белова.
Из всех пространных объяснений Е. Прейс выяснилось следующее. Летом 1894 года, в бытность свою в Нижнем Новгороде у Белевского, она поручила приезжавшему из Тюмени С. Н. Прокоповичу отпечатать листок по поводу апрельских арестов в Москве, деньги на это дал Н. Н. Фрелих, свояк последнего — Фейт доставил ей 300 экз. этого воззвания, когда она была в Петербурге, он же познакомил ее с В. Браудо, которого она свела с В. Приютовым. Когда печатный станок был готов, она, Браудо и трое Ергиных оттиснули 1200 экз. листка ‘От группы народовольцев к обществу’, переделанного Фейтам (потом уехавшим за границу) из какой-то старой прокламации. На собрании, в котором принял участие и Федулов, воззвание эго было забраковано и его сожгли, а напечатанное, ранее Прейс распространила на курсах. Так возникла группа народовольцев в обновленном составе.
В дальнейшем Ф. Ергин, тяготясь положением хозяина конепиративки, от работ отошел, передав архив Приютову, а типографию — Прейс, тогда последняя вызвала в Петербург в первых числах января 1895 г. Белевского, который согласился участвовать в группе литературным трудом, но поместить у себя в имении печатню отказался. После этого Прейс дала 200 рублей Приютюву, и он устроил типографию в доме 23 на Крюковом канале. В феврале 1895 года началась работа и в последующее время были отпечатаны в количестве 700—3.000 экз. следующие издания: ‘Радикалы и поссибилисты’, ‘Речь П. Лаврова’, ‘Летучий Листок’, NoNo 3 и 4′, брошюры ‘Царь Голод’, ‘Ткачи’, ‘Об’яснение закона о штрафах’, ‘Объяснение новых правил для рабочих’, ‘Вопросные листки’ и ‘Борьба’ — журнал свободной прессы. Статьи ‘Радикалн и поссибилисты’, ‘Открытое письмо’ и ‘Об агитации’, помещенные в NoNo 3 и 4 ‘Летучего Листка’, писал Федулов. Перу Белове кого принадлежали статьи: ‘Александр III и русское общество’, ‘Ораторский дебют’, ‘Об истекшем годе’, ‘К делу’, передовица в No 4 ‘Лет. Листка’ и воззвание о пожертвованиях.
Е. Прейс являлась наиболее деятельным членом группы: она заводила связи, добывала литературный материал и денежные средства,, устраивала склады и сбыт напечатанного, сама распространяла издания (например, через Л. М. Книпович и А. Шулятикову). Осенью 1895 года Прейс совершила агитационную поездку, посетив города: Саратов, Самару, Воронеж, Тамбов, Харьков, Кишинев, Одессу, Киев, где виделась ‘с неблагонадежными элементами’, но сочувствия к Группе не встретила. Через эмигранта Соскиса (женат на Анне Иогансон) Прейс добыла статью П. Лаврова о программных вопросах (напечатана в No 4 ‘Лет. Листка’), при посредстве А. Ергина она вошла в переговоры с ‘Союзом борьбы’ о печатании для него брошюр, получила заказ на издание ‘Борьбы’, которая была оттиснута в количестве 700 экз., из коих 600 Катанская отвезла в Москву.
Белевский, ‘руководивший направлением группы’, весь 1895 год провел в имениях своих в Могилевской и Минской губ., но приезжавшая туда Прейс держала его в курсе дел, получала литературный материал и денежные средства.
Федулов, в апреле 1895 года высланный в Харьков, писал статьи, собирал деньги, в декабре 1895 года прожил нелегально в Петербурге несколько недель у Приютова, редактируя и корректируя печатавшееся.
Игравший видную роль в деле В. Приютов, по показанию Катанской, ‘был совершенно предан революционному делу, отличаясь фанатичностью убеждений, жестокий по характеру, он сначала даже стоял за террор, но затем изменил этот взгляд и идеалом революционной деятельности ставил организацию рабочей партии’8).
Расследование о лахтинской типографии закончилось арестом в ноябре 1896 года ее запасных частей, хранившихся в имении Белевского, в Могилевской губернии.
На этом дело не кончилось. Читатель мог заметить, что в числе ‘ликвидированных’ не было некоторых лиц, намеченных наблюдением по этому делу с первых же дней, например, Махновец, А. Шулятикова, которые принимали, как это указывала и агентура, в нелегальной работе видное участие. Об’ясняется это тем, что они по зубатовской системе были оставлена ‘на разводку’, почему именно эти лица удостоились такой чести — увидим ниже.
После ареста типографии наиболее приближенные к Прейс сотрудницы ее Л. Ергина и А. Шулятикова намеревались продолжать дело, и последняя из упомянутых лиц составила даже воззвание о том, что ‘группа народовольцев’, несмотря на понесенные потери, продолжает существовать и скоро заявит о себе. Шулятикова думала издать это заявление за границей, но Ергина отговорила, уверив ее, что ‘скоро будет своя типография’.
Когда связи Ергиной были достаточно обследованы, обо они были 22 декабря 1896 года арестованы — по ходу дознания, а внимание розыска сосредоточилось на их знакомых Е. Дьяковой и, в особенности, на В. Махновец, относительно которого было известно, что он намерен поставить ‘технику’.
27 марта 97 г. Дьякова, Якубова, Махновец и другие замеченные в общении с ними лица были арестованы, при чем у И. Рядкова, в чулане под полом, нашли типографскую раму, а в квартире Дьяковой и Порецкого обнаружили литературный материал.
Из отобранных рукописей одна представляла из себя проект воззвания, содержание которого заслуживает, как знамение своего времени, особого внимания. Говоря о понесенных утратах и намерении группы народовольцев продолжать свою деятельность, воззвание далее заявляло: ‘Мы, социалисты-революционеры, считаем осуществление идеалов научного социализма единственно возможным и необходимым выходом из противоречий современного социально-политического строя… Не будучи ‘экономическими материалистами’, мы тем не менее но разделяем и взглядов утопистов-социалистов, которые считали возможной перестройку социально-политических отношений в обществе сверху, силами одной интеллигенции, как самостоятельного общественного класса. Только класс, несущий на себе всю тяжесть условий современного строя, только рабочий класс является действительной силой, которая может низвергнуть деспотический строй…
‘В виду того, что наша практическая программа действий среди фабрично-заводских рабочих нисколько не разнится от программы ‘Союза борьбы’, мы соединяется с ним в этой деятельности… (в прочих отношениях) мы остаемся самостоятельной группой и выпускаем за нашей подписью: ‘Группа новых народовольцев’… 7).
Это было, можно сказать, лебединая песнь изжившего себя народовольчества.
‘Мы — социалисты-революционеры’,— заявили, сходя с политической арены, последыши народовольчества, И этот лозунг начертала на своем знамени партия, возникшая немного позднее и явившаяся идейной преемницей заветов когда-то грозного ‘Исполнительного Комитета’.

ТАИНСТВЕННЫЙ ‘ВЛАСОВ’.

Дознание о группе народовольцев сопровождалось одним забавным qui pro quo. В одном из своих показаний (от 13/11—97 г.) А. Шулятикова рассказала: весною 1896 года она, да поручению Прейс, отвезла в Москву транспорт нелегальной литературы, которой передала некоему ‘Власову’, последний при свидании с ней по этому поводу просил ‘ее ‘доставить ему возможно больше изданий группы народовольцев’, тогда же она вручила этому господину письмо от Прейс и получила от него ‘100 рублей за литературу’. В августе того же года Шулятикова доставила тому же ‘Власову’ чемодан с нелегальными изданиями, хранившийся с мая у Ветровой, и рассказала ему об аресте типографии, виделась она с этим неизвестным в доме Вебера, на Смоленском бульваре…
Препровождая 9/II—97 г. копию вышеизложенного показания Шулятиковой, департамент полиции предложил московскому охранному отделению выяснить личность ‘Власова’. Зубатов на этот запрос ответил: в доме Вебера, по Прогонному пер., близ Смоленского рынка, живет Елена Николаевна Каменецкая с детьми, она служит, обременена занятиями и ‘сношения в ее квартире происходили без ее ведома’…
Вся эта переписка была сплошной комедией, разыгранной для отвода глаз жандармов из прокуратуры. Охранное отделение хорошо знало, что Каменецкая уже не раз оказывала услуги тому же ‘Власову’, в марте того же года, например, он имел у нее конспиративное свидание: 3-го числа — с Н. Фрелихом, а 9-го — с Н. Татаровым, за которым тогда велась усиленная слежка. Не находя удобным просто замять крупные факты, выясненные формальным дознанием, департамент полиции это же время не мог допустить и расследования по такому щекотливому обстоятельству, как необычайно щедрая оплата революционной литературы ‘Власовым’, каковым был не кто иной, как знакомый нам ‘Приятель’ охраны — М. И. Гурович!
Потому-то департамент полиции и нашел нужным дело выяснения личности ‘Власова’, как ‘особо серьезное’, взять исключительно в свои руки. Излишне добавлять, что таинственный незнакомец, большой любитель нелегальной литературы, остался невыясненным…

КРУЖОК ОЛЕНИНА.

Выше было упомянуто, что Е. Прейс пыталась организовать террористическое предприятие, в данном случае я имел в виду переговоры, которые она вела в Москве. 25/IV—95 года Прейс приехала из Петербурга и остановилась бее прописки паспорта у своего отца (председатель Московского окружного суда), за ней было немедленно установлено наблюдение, в тот же день она имела свидание с неизвестным господином, с которым, к великому смущению филеров, отправилась в номера ‘для свиданий’ гостиницы ‘Малый Эрмитаж’, у Никитских ворот. Последующие события доказали, впрочем, как были неосновательны ‘превратные толкования’ отмеченного факта наблюдавшими… 9)
Почти год спустя, 3-го апреля, Прейс вторично приехала в Москву, опять остановилась у отца и снова сделалась предметом филерского внимания. 5-го числа она отнесла письмо А. Муриновой и передала в кв. Брунсет — В. О. Татаринову привезенную ею корзинку. 7-го апреля Прейс гуляла у Девичьего монастыря с господином, которого филеры так долго и безуспешно ожидали когда-то из гостиницы ‘Малый Эрмитаж’ и который оказался П. В. Олениным, с последним Прейс увиделась 8-го апреля еще раз, в сквере Патриарших прудов, после чего она прошла. в кофейную Филиппова, здесь ее ожидал с понятным нетерпением… М. И. Гурович. 9-го апреля Прейс посетила В. И. Иванова, где в это время был В. М. Шулятиков, и вечером уехала в Петербург.
Присутствие в данной компании ‘Приятеля’ помогло охранному отделению расшифровать все эти свидания. Оказалось, Прайс вела с Олениным еще при первой встрече разговоры о необходимости террористической борьбы, при чем он настаивал, главным образом, на устранении наиболее вредных агентов правительства, а она доказывала целесообразность цареубийства. При последних свиданиях Прейс предложила Оленину сотрудничать в ‘Борьбе’ и старалась выяснить, в каком положении находится дело с изготовлением динамита… А в корзиночке, которую Прейс передала Татаринову, оказались ‘пустяки’ 300 экз. той же ‘Борьбы’…
Среди питерских ‘народовольцев’ Прейс была, кажется, единственной активной террористкой. По крайней мере, на собрании группы, имевшем место 11 ноября 1895 года, вопрос о терроре был решен почти единогласно, в отрицательном смысле. Белевский тоже был против террора и переехал в Петербург отчасти с целью парализовать слишком народовольческие тенденции своей сотрудницы.
На дознании сама Прейс не отрицала своих помыслов об акте ‘чрезвычайного значения’, но пояснила, что, убедившись в том, что Оленин ‘скорое хвастливый болтун, чем серьезный деятель’, она прорвала с ним сношения.
Между тем ‘болтун’ отнесся к предложениям Прейс вполне серьезно и, в виду приближения коронационного торжества, поспешил организовать, при содействии В. П. Захлыстова, фабрикацию взрывчатых веществ.
Ждать, когда новоявленные террористы перейдут к ‘опытам’, Зубатов не мог — до коронации оставалось немного времени, и потому 28/IV—96 года последовала ‘ликвидация’, во время которой, кроме Оленина, Иванова и Захлыстова, арестовали еще 20 человек, при чем сгоряча прихватили и нескольких марксистов (в том числе И. Франчески и П. Н. Колокольникова. 10)
У В. Захлыстова действительно нашли ‘лабораторию’, не дошедшую, впрочем, в своей работе даже до фазиса ‘проб’. Тем не менее дело об Оленине и Захлыстове, разрешенное в порядке 32—36 ст. пол. о гос. охране, кончилось для них ссылкою в Вост. Сибирь на 5 лет.
В заключение описанных выше ‘ликвидации’, Зубатов получил от начальства выражение особой благодарности ‘за искусное ведение агентуры’.
Действительно, Гурович, игравший в этих делах роль предателя, остался тогда вне подозрений, и В. Махновец и другие нигерцы (Телятинский, Иваньшин) продолжали относиться к нему с полным доверием, которое он сумел попом использовать. Тем не менее для большей безопасности своего ‘Приятеля’ Зубатов прибег к излюбленному им средству — валить вину с больной головы на здоровую. В данном случае козлом отпущения был избран В. М. Шулятиков, пользуясь агентурными языками, Зубатов пустил о нем ‘слушок’, и — ‘пошла писать губерния’.
Вот что писал (15/II—97 г.) по этому поводу Зубатов находившемуся в Петербурге ‘Евстратке’ (Медникову): ‘Представь себе, Соловьевский {Филерская кличка Шулятикова.}, пронюхав, что его тоже хотят огласить, решил, прибегнуть к террору. Но было печали! Как тебе нравится?.. Приятель сегодня уехал в Н.-Н. Получил телеграмму, что товар прибыл’…
К последней фразе письма надо сделать пояснение: у Гуровича в это время были ‘дела’ с Фрелихом (который жил в Нижнем-Новгороде) на этот раз по части контрабанды, дела, можно сказать, ‘чудные’ и ‘чудные’! Но об этом — в другое время и в другом месте…

ДЕЛО ПРОКОПОВИЧА.

В некоторой, косвенной, впрочем, связи с народовольческой типографией находится дело С. Н. Прокоповича, который, получив, ‘боевое крашение’ 6/III—90 г., когда он был арестован во время студенческих беспорядков, потом не переставал притягивать к себе внимание охраны.
Начиная с 1892 года, за П. велось с перерывам наружное наблюдение, в виду указаний агентуры (главным образом, Серебряковой) о том, что он занят издательскими планами. Сначала (как говорил Медников 6 июня 1892 года) П. думал лишь о гектографе, он предполагал сварить его по рецепту, который достал А. Иогансон, о том, чтобы поохать в имение Заречье и оттиснуть там что-то.
Осенью 1892 года за П. была установлена неустанная слежка, которая выяснила, между прочим, связи его с А. Н. Максимовым (был знаком и с агентом Ф. Невским), Иогансонами, Н. К. Муравьевым, П. Малянтовичем, П. Николаевым, П. И. Кусковым 11) и вездесущей М. Н. Корнатовской. Затем П. уехал в Петербург, где виделся, по данным наблюдения, с писателями К. Станюковичем, Н. Михайловским, В. Воронцовым и студентом Тыженовым, 5-го декабря П. вернулся в Москву.
В следующем году к П. поступили новые агентурные сведения, а именно: он написал ‘Программу описания бунггав’, помещенную в No S сборника ‘Союз’, изданного в Твери, интересуясь анархическим движением, собирается, в целях изучения его, побывать за границей, где предполагает, кроме того, организовать издание журнала наподобие герценовского ‘Колокола’, по этому поводу он вел уже переговоры через Шефтель {В VI—93 г. за Шефтель наблюдали в ожидании ее от’езда.} с эмигрантом Добровольским, по словам Жевайкиной, (приехавшей 10/VII—93 пода в Москву из Н.-Новгорода, там Белевский приготовил уже для П. статьи…
Наружная слежка за П. прерывается лишь 31 августа 1893 года, когда он уезжает в имение своей матери фольварк Старый Селец, Городецкого уезда, где у него гостили тогда А. Иогансон и Е. Кускова, 10-го сентября ищейки Медникова уже снова дежурили на вокзале Московско-Брестской жел. дор., ожидая своего ‘Иезуита’ (филерская кличка Прокоповича), который ‘должен был приехать’ в это время. Одновременно поступили агентурные сведения, что П. ‘имеет почти все для своего’ издания,— нехватает лишь станка’…
В 1894 году наблюдение за П. продолжалось с неменьшей настойчивостью. В мае месяце он посетил Н.-Новгород (проездом в Сибирь — на переселенчество, где он работал с А. Иогансоном и Чикеруль-Кушем). По агентурным сведениям позднейшего времени, П. поручил вышеупоминавшимся Оленину и Захлыстову отпечатать воззвание, составленное Белевским (по поводу смерти Александра III), которое распространили потом братья Покровские.
10 ноября 1895 года московское охранное отделение, сообщая департаменту полиции сведения о Ряховском, поведало, что он бывал на собраниях, происходивших по субботам у вдовы Вишневской (д. Мароховец, Харитоновский пер.), на одной такой вечеринке, устроенной в пользу нижегородского землячества с входной платой по 50 коп., присутствовал и Прокопович, который в особой комнате, отведенной специально для разговоров на революционные темы, вел горячий спор с воронежским врачом Шингаровым, которым он остался очень доволен. К сожалению, добавлял сокрушенный осведомитель, ‘разговор их нельзя было слышать хорошо из-за шума игры и танцев’…
Во время составления этого доклада П. находился уже за границей (выехал туда в III—95 г.), вернулся он в Россию лишь спустя несколько лет, на границе он был арестован и привлечен за старые грехи к дознанию при петербургском г. ж. у. Интересна переписка, которая возникла но этому поводу. В 1899 году департамент полиции запросил московское охранное отделение: не имеется ли препятствий к использованию на дознании сведений о Прокоповиче, На это 29-го апреля последовал ответ, основанный на следующих сакраментальных резолюциях Зубатова (по пунктам запроса): ‘3) нежелательны никакие опросы по изданию ‘Колокола’ и о сношениях через Шефтель с Добровольским, так как далее предположений сие не пошло, об анархистах имеется показание Оленина. 4) Указаний на лиц, снабжавших Прокоповича деньгами, не имеется… 6) Жевайкина уже умерла… 14) Прокламации эти распространялись Павлом Покровским, Муравьевым и Иогансоном. 15 и 17) К допросу Покровских и Кусковой — препятствий нет. 18) Вернулся, надеясь на слабость улик и незначительность наказания. Агентура еще в действии и производить расследование о намерениях, а не деятельности, весьма нежелательно, так как, не добившись признания от арестованных, оно вызовет всевозможные догадки и предположения’.
‘Агентура’ была символом веры: Зубатова, ради нее он готов был всем пожертвовать.
И пожертвовал… самодержавием.

ГЛАВА XIV.

Письмо П. Д. Лаврова (Х-95 г.).— Накануне коронации. — ‘Московский Рабочий Союз’ (дело Величкиных и др ). — ‘Рабочий Союз’ (дело Орлова и Радина). С.-д. кружок Батурина — Чичкиных.

ПИСЬМО П. Л. ЛАВРОВА.

В. Я. Яковлев был очень близиNo к истине, когда писал, как мы видели, в IX—95 г., что социал-демократическое движение в России становится господствующим. Действительно, в это время появление на политической арене авангардов пролетариата было уже констатировано даже официальным порядком (дознаниями жандармских управлений) в городах: Екатеринославе, Ковно, Нижнем-Новгороде, Самаре, Риге, Казани, Петербурге…
Но среди заграничных друзей Яковлева, в известной части русской политической эмиграции, некоторые народовольческие иллюзии продолжали еще жить, эти иллюзии нашли себе довольно яркое выражение в письмо П. Л. Лаврова, которое было получено в России и ‘агентурным путем’ попало в московское охранное отделение, где 18/Х—95 г. с него была сделана в крайне спешном порядке (переписывали сразу трое) копия в трех экземплярах, из коих один был послан в департамент полиции.
В письме, обращенном к неизвестному лицу, (дата: X—95 г.), Лавров трактовал вопрос о том, какой программы следует держаться молодежи при данных обстоятельствах. ‘Все мои симпатии,— писал Лавров,— лежат на стороне старой народовольческой партии, в программе которой только один элемент заставлял меня не одобрять ее всецело и против которого я не раз высказывался, это — элемент террористический’… ‘Мне пишут,— продолжал Лавров,— что за последнее время большие успехи делают социал-демократы, но эта партия не может иметь широкой будущности, ибо при малейших попытках серьезной деятельности она столкнется с рамками, в которые ее поставит абсолютизм, ей придется считаться с политическими формами государства и, вынужденная вступить в борьбу с ними, она сама собой войдет в качестве отдельной фракции в партию с более широкими задачами, как, например, народовольческая. Вопросы об общине, о капитализма не помешают их солидарности’…
Лавров не одобрял, далее, ‘маскарадной политики выжидания, которой намеренье придерживаться русские социалисты, думающие сделать кой-что для масс при настоящих политических условиях’, ‘всякая программа,— писал он,— хороша только тогда, когда находит достаточно энергичных, ударных и стойких адептов, и особенно полезен для партии ‘главный штаб’, руководящий ее деятельностью, в роде Исполнительного Комитета в блестящий период его существования’. 1)
Старый философ, зарывшийся в книгах, из глубины своего тесного кабинета на тихих задворках парижской улицы Сен-Жак не мог, конечно, видеть русской действительности, и подлинная жизнь на эти рассуждения ‘народовольца без террора’ не замедлила дать свой положительный ответ: 24/V—96 года до 40.000 петербургских рабочих в контакте с ‘Союзом борьбы за освобождение рабочего класса’ забастовали, доказав, что русский пролетариат уже представляем силу, с которой надо считаться…
Зубатов, ставший тогда во главе московского охранного отделения, понимал, с какой стороны надвигается опасность, но видел он ее, главным образом, в лице революционной интеллигенции и потому направлял все свои усилия на уловление пропагандистов, ‘развращавших’ своей проповедью ‘несознательных’ рабочих.
После разгрома первых московских социал-демократических кружков, охрана, в ожидании приезда царя, задалась, главным образом, очищением столицы вообще от ‘неблагонадежных элементов’, при чем, в виду того, что предкоронационные высылки сильно продырявили агентурную сеть, охране пришлось разбрасываться и гонять своих филеров по всем направлениям.
В VIII—95 г. в Москве наблюдали за А. П. Казанцевым, относительно которого департамент сообщил, что на его имя из Петербурга был послан пакет с билетами, имевшими оттиск: ‘Печать типографии Воля’, при чем на одном билете была сделана приписка: ‘Просим собрать деньги до половины апреля, куда отдать — узнаете после’3).
30/VIII началась слежка за Н. Тепловым, только что прибывшим из-за границы, где он находился, по агентурным сведениям, в сношениях с Плехановым и куда он ездил вместе с П. М. Малышевым, членом нижегородского кружка А. Кузнецова и А. Розанова3).
В IX—95 года разыскивали в Москве Ланейзера, привлеченного к дознанию в Екатеринославе по делу о местном рабочем кружке, так как, по сведениям жандармского управления, Ланейзер мог скрываться в столице с невестой своей Миной у родственников Г. Мандельштама, с которым, а равно и о С. Мицкевичем, Ланейзер был знаком.
В X—95 года требовалось установить наблюдение за Анной (Инной?) Смидович, выбывшей 4-го числа из Петербурга4), и Р. Е. Заславской, у р. Дубинской, которая, еще живя в Одессе, обратила на себя внимание департамента полиции своей корреспонденцией (она писала, например, в феврале 95 г. в Киев З. Бурдину: ‘московская полиция оценила меня в 100 рублей’).
13/X—95 года московское охранное отделение было обеспокоено телеграммой владимирского губернатора Теренина, которой сообщил, что от забастовавших рабочих Иваново-Всзнесенской мануфактуры в Москву выехали для подачи жалобы генерал губернатору ‘главные подстрекатели’ — ткачи Кустов, Румянцев и Соловьев, задержать этих ‘зачинщиков’, однако, не удалось 5).
22/XI—95 года возникло новое дело: полиц. пристав, в районе которого находилась известная Прозоровская мануфактура, донес, что, но заявлению владельца помянутой фабрики, среди рабочих таковой замечается ‘брожение’: они о чем-то толкуют в кружках и быстро умолкают и расходятся при появлении посторонних, в руках у них замечены какие-то листки, дажо ткачихи стали оставаться в помещениях фабрики дольше обыкновенного и, по-видимому, совещаются…
Нашелся и доноситель-рабочий Алексей Алексеев1, который сообщил администрации (прося но выдавать его, а то — убьют), что на фабрике образовался комитет из 50-ти человек, который находится под руководством студента, живущего на Пресне и дающаго рабочим читать запрещенные) брошюрки (например: ‘5 последних стачек’), от помянутого комитета ездили представители на Раменскую мануфактуру. Особенной энергией, по словам Алексеева, отличаются братья Кремневны…
Сообщая о всем вышеизложенном, пристав добавил, что так как владелец, фабрики Прохоров на-днях уезжает в Петербург, то он просит в случае надобности обращатъся к заведующому мануфактурой, ‘который все это дело хорошо знает’…
Но не хуже все это знало и само охранное отдел., еще год тому назад ему было известно, что на Пресне живут два студента Н. П. Ментов и И. И. Волоцкий, о женами-сестрами Н. В. и С. В. Ташкиными, квартира которых являлась до некоторой ‘степени конспиративной, охране уже было донесено, что 26 VIII 94 г. Ментов, Волоцкий и приятель их В. П. Кащенко ходили за Пресненскую заставу читать новый заграничный журнал ‘Прогресс’, филеры тоже своевременно отметили, что Ментов с женой посещали воскресные классы для рабочих школы Трехгорной мануфактуры (7 и 21/XI—94 года). Было выяснено и то, что в церковно-приходской школе при названной фабрике устроилась С. С. Якобсон, приятельница наблюдаемой О. Смидович…
Охранное (отделение многое знало, но пока что ему было не до рабочих и беспокойство фабриканта Прохорова его не очень трогало, перед охраной стояла тогда более важная задача: надо было обеспечить спокойствие и безопасность ‘обожаемого’ монарха, готовившегося надеть ‘шапку Мономаха’.
Работа была нелегкая: нужно было следить за подозрительными интеллигентами, выслать несколько сот неблагонадежных лиц, организовать почти стотысячную ‘добровольную охрану’, приходилось иметь неусыпный надзор на земле (за вновь прибывающими в с палицу, за всеми квартирантами и домами в наиболее важных стратегических пунктах) и даже под землей, тем более, что во главе технического заведывания канализационными работами в Москве оказался инженер Ф. Данилов, бывший уже на замечании 6).
Столько было хлопот, а департамент полиции продолжал донимать своими перлюстрациями, требуя выяснить, наблюсти, донести!.. На переписки по студенческим делам охранное отделение даже и взимания не стало обращать. Филеров похватало. Особенно неохотно ставилось наблюдение за, приезжими, относительно которых имелись агентурные указания со стороны, и этих случаях вся забота, была доказать, что эти указания не заслуживают внимания. Когда, например, департамент полиции сообщил 19/IV—96 г. сведения жандармов о том, что проживающий в Москве Н. А. Киселев ‘говорит о вечеринках, устраиваемых со сборами для партийных целей’, что он, ‘социал-демократ русского пошиба, признает деятельность народовольцев вредной и рассказывает’ о существовании рабочих, строго дисциплинированных кружков’ и т. д.,— Зубатов написал на этом сообщении: ‘все вздор’7).
Это было оказано для красного словца, в болтовне’ Киселева не все было вздором, достаточно’ привести: несколько фактов, имевших место на протяжении одного лишь месяца, чтобы убедиться в этом.
В феврале 96 года некий Александр Тромачев донес Письменно приставу 1-го уч. Пятницкой ч. о том, что рабочий фабрики Жако Спирин хранит запрещенные издания в сапоге и под койкой.
6 марта забастовали 45 рабочих завода Вейхельдга (вследствие понижения заработной платы), на котором, очевидно, еще жила ячейка, заложенная А. Богомоловым, рабочих ‘подзадорил’, как полагала охрана, Д. Малинов, незадолго перед тем освобожденный из тюрьмы и: поступивший на завод сборщиком, у одного та забастовавших — Ф. Г. Мартехина была отобрана брошюрка ‘Первое Мая’ и он был арестован.
12 марта были обысканы, вследствие доноса рабочего Рачинского, три товарища его о фабрики Филиппова: И. И. Строганов, Ф. Григорьев и А. Будзинский, последнего задержали, так как у него нашли нелегальщину.
14 марта городовой, зашедший в отхожее место дома Дружинина на Живодерке, нашел там пакет о революционными изданиями и запиской к неизвестному рабочему, писанной, как выяснилось, жившей в том же доме М. П. Поляковой (уже бывшей на замечании), которую и арестовали.
26 марта конторщик завода Носенковых Слободчиков отобрал два гект. воззвания ‘Рабочего Союза’ к рабочим завода Гужона у принесших и читавших эти листки рабочих А. А. Наркевича и И. Ф. Панскова, которые и были доставлены в полицию…
Революционное подполье само прорывалось наружу…

‘МОСКОВСКИЙ РАБОЧИЙ СОЮЗ’.

Террориста выведены в расход, монарх ‘помазан’,, щедрые подарки из ‘кабинета его величества’ получены и распределены, многочисленные жертвы ходынской катастрофы убраны, около 100.000 серебряных медалей ‘в память священного коронования’ свалены в пустующей камере нижнего этажа охранки и поручены заботам чиновника ‘особенных’ поручений А. И. Войлошникова, с придачей ему в помощники бывшего агента К. Полторацкого…
Гора свалилась с плеч московской охраны. Однако неутомимый Зубатов не захотел почить на лаврах и, засучив рукава, решил сейчас же дать бой зазнавшимся ‘марксятам’ (любимое его выражение). Противник не успел еще окопаться в захваченных позициях, он вел наступление о двух сторон: левый фланг устремлялся в атаку, правый шел обходными путями. Охране пришлось сражаться на два фронта.
Как известно, начало 90-х годов ознаменовалось повторным движением ‘в народ’, новым стремлением радикальной интеллигенции сблизиться на этот раз, главным образом, с фабрично-заводским населением
Для более удобного подхода к пролетарским массам снова начали прибегать к использованию легальных возможностей путем организации учреждений просветительного характера и персонального участия в них. При этом для одних, культурников, эта работ была самоцелью — отвечала их стремлению поднять образовательный уровень и общее самосознание народа, для других же это поприще являлось лишь средством для расширения кадров революционного актива. На практике перед лицом упрямого и ‘твердокаменного’ врага эти сеятели ‘доброго, вечного’ работали часто рука об руку: шли врозь, но били вместе.
Период культурнической работы, которая сопровождалась параллельно пропагандой и агитацией в чисто нелегальных формах, длился несколько лет, пока власть, испуганная ростом движения, не спохватилась и не приняла драконовских мер. Перипетии борьбы правительства и местной администраций о просвещенством изобиловали разнообразными инцидентами, и этой борьбе ‘между тьмой и светом’ придется уделить особое место. Теперь же я упомяну лишь о фактах, имеющих прямое отношение к теме данной главы.
Когда Зубатов начинал кампанию против эс-дечества, он имел уже намеченных ‘лидеров’. И в данном случае ему оказала помощь всегда верная и наиболее правдивая сотрудница охраны почтовая ‘цензура’, которая самым положительным: образом, языком самих ‘об’ектов’ розыскного внимания, подтверждала и корректировала иногда туманные указания секретной агентуры.
Еще в сентябре 94 года было сперлюстрировано письмо из Москвы в Петербург, в котором Д. Солодовников писал П. Колокольникову: ‘чувствуется недостаток души школы… Надо выбрать какую-нибудь учительницу в негласные руководительницы. Нат. Вас. указывает на Мокроусову. Филатов будет учдть, но затрудняется, как студент, его можно выдать за окончившего университет… Был у Волоцких — славные люди, переехали в д. Деннет. Величкина просит подробный ‘лап бесед в воскресной школе’…
Упомянутый Колокольников, приехавший потом в Москву, сообщал 15/IV—95 года петербургской курсистке А. В. Волковой: ‘мне удалось пристроиться в школе… Не попал я только учителем в свою воскресную школу — но ревизовал архимандрит и нагнал на батюшку такого страху, что он теперь против всяких учителей и против меня в особенности: он де слишком вольно себя держит… Да, теперь надо ждать всяких стеснений. Есть возможность, впрочем, с наиболее интересными личностями иметь сношения и помимо школы… Пойду к Вахтерову {В. П. Вахтеров был тогда инспектором народных школ.}, с ним можно поговорить запросто’…
Н. Величкин, имя которого уже встречалось в нашей летописи и которому особенно не везло о его корреспонденцией, писал 30/VII—95 года А. (И.) Смидонич, в Цюрих: ‘дела нашей лавки идут очень недурное за первый месяц продал 945 книг, за второй — не менее’…
На запрос департамента полиции по этому поводу, охранное отделение ответило, что в письме Величкина речь шла о дешевых изданиях для Народа, которыми торговали преимущественно книжные магазины, Конусова, Муринова и фирмы Посредник’, эти издания Величкин с друзьями с пойми Л. Рума и П. Колокольниковым и сестрой своей Клавдией распространял среди рабочих…
Вышеприведенные данные свидетельствовали, что уже в 1895 году Солодовников, Колокольников и Величкины занимались пропагандой, за ними время от времени даже ставили наружное наблюдение. Следили, например, за Колокольнишвым (с 27/XI по 3/XII, когда он опять ездил в Петербург8). Но счеты о этой компанией Зу багов решил свести после коронационной, как он говорил, ‘кутюрьмы’, когда многие из нужных людей (Величкины, Рума и др.) получили возможность вернуться из кратковременной высылки и когда агентурные мережки удалось уже починить9).
Кроме Солодовникова, Колокольникова и Величкина наружное наблюдение занялось еще их друзьями — Б. А. Кварцевым и В. В. Мягковым, который в это время как раз оказался под агентурным обстрелом 10).
Пропагандисты довольно быстро обзавелись связями в рабочей среде и решили перейти, пользуясь летние временем, к массовкам. Одно из таких собраний, которым руководили Колокольников и Кварцев, происходило 8/VI—96 года у Симонова монастыря, при чем участники, в ограждении, себя от сыщиков, явились с условными знаками, о чем, впрочем, Медников, заблаговременно осведомленный, предупредил филеров, порекомендовав им быть осторожнее, ‘дабы не поколотили’.
Зубатов не стал затягивать розыска — материала накопилось достаточно (было намечено свыше 100 человек.), а кроме того ему хотелось поскорее обзавестись хорошей агентурой ‘на низах’, чтобы с большим успехом потом вылавливать на ней интеллигентов-агитаторов в которых он видел главное зло.
6 июля 96 года последовала ликвидация, арестовали около 60 человек, из которых четыре пятых выпало на долю рабочих11).
Результаты обысков были жидковатв. У В. Мягкова обнаружили гектограф (переданный ему Колокольниковым) и брошюры (‘Еврейская стачка’, ‘На рубеже двух царствований’, ‘Что нужно помнить каждому рабочему’ и др.), у В. Гуровича — гектографск. чернила, революционные издания и документе (между прочим, нашли карточку провокатора Н. Рудилева), у Солодовникова — ‘Исповедь’ Л. Толстого, записи с фамилиями рабочих, у В. М. Смирнова, Т. Я. Евстигнеева, М. Н. Белогурова, З. Литвина, А. М. Тананина, М. Афанасьева, В. Семенова и О. Васильева отобрали мелкую нелегальщину.
Главная цель Зубатова была, как я упомянул, получить в свое распоряжение живой материал, чтобы выбрать из него и ‘обработать’ для своих целей подходящие ‘сюжеты’. Несмотря на то, что у некоторых арестованных были найдены ‘вещественные доказательства’, дело о ‘Московском Рабочем Союзе’, как называл себя ликвидированный кружок, в жанд. управление было передано не сразу, а только после предварительной подготовки в порядке охранного расследования.
Надо отдать справедливость энергии Зубатова, его красноречию, диалектическим способностям, целые часы, даже сплошь — дни, за бесконечным чаем, в табачном дыму, вел он свои ‘беседы’ с арестованными, которых привозили для этого по-одиночке в охранное отделение, где усаживали в мягкие кресла начальнических кабинетов и в случаях, когда диспуты слишком затягивались, кормили обедами, взятыми на казенный счет из соседнего трактира.
Чего хотел достигнуть этой тактикой Зубатов — понять нетрудно. В бесконечных спорах на теоретические темы, в разговорах почти ‘запросто’, мало-по-малу он незаметна выяснял моральный облик, степень убежденности, удельный революционный вес своих партнеров, старался отравить их умы ядом сомнения в успех своего дела, намечал жертвы — лиц, которые, казалось ему, по состоянию своей психики могли бы вступить на путь предательства.
Чего думали достигнуть пленники Зубатова, вступая в разговоры с ним, затрудняюсь сказать, едва, ли они думали переубедить этого патентованного’ охранника, возможно, что их привлекала необычайная обстановка ‘допросов’, вовсе не напоминавших им жандармские застенки, соблазняло желание внести некоторое разнообразие в монотонность своего одиночного заключения…
Наибольшее внимание Зубатов уделял, разумеется, интеллигентам. Особенно много пришлось ему спорить с Л. Рума, который считался наиболее начитанным марксистом. Зато К. Величкина относилась к ‘подходам’ Зубатова так резко отрицательно, что иногда хитроумный начальник охраны: выходил из терпения, выскакивал из кабинета красный от волнения и отпускал по адресу своей экспансивной собеседницы площадную ругань.
С рабочими, конечно, разговоры у Зубатова были короче, вся забота его в этих беседах была направлена на то, чтобы восстановить ‘невинные жертвы своей несознательности’ против ‘эксплоатирующих ее интеллигентов-пропагандистов’ и в подходящих случаях — предложить ‘раскаяться’.
Насколько мне известно, кроме внесения некоторой деморализации в революционное сознание кой-кого из руководителей ‘Союза’12), Зубатов никаких более положительных результатов не добился, зато в отношении ‘малых сих’ ему повезло больше: из арестованных рабочих несколько человек вышли из тюрьмы платными агентами охраны13).
Процедив свой улов, спрятав агентурные концы и подготовив ‘языки’, Зубатов сдал дело для окончательной обработки в московское губ. жанд. управление}. Формальное дознание без особого труда выяснило картину возникновения группы, личный ее состав и деятельность. По данным этого дознания, ‘Московский Рабочий Союз’ образовался осенью! 1895 года по инициативе Кварцева, Колокольникова, Величкина и Рума. В ноябре упомянутого года названные лица собрались у Солодовникова, имевшего уже склад нелегальных изданий (‘Что нужно знать и помнить’, ‘Рабочий день’ и тому подобное), доставленных из-за границы благодаря заботам В. Д. Бонч-Бруевича14). Поделив литературу, члены ‘Союза’ решили начать пропаганду с тем, чтобы каждый в отдельности старался обзавестись связями в рабочей среда Пользуясь содействием М. Ф. Бойэ, Кварцев приобрел знакомства на заводе Бромлея и в мастерских Московско-Брестской жел. дор., Колокольников вошел в контакт с рабочими на мануфактурах Измайловской и Прозоровской, на заводе Гоппера и на фабрике Филиппова, Величкин связался о заводом Вейхельдта, а Рума — с фабрикой Мещерина и т. д. На беседы с рабочими, происходившими в трактире Даниловской слободки, вместе с Рума ходила и К. Величкина.
R том же ноябре 95 года у модельщика П. Егорова состоялось собрание гопнеровских работах: Ф. А. Ремизова, Г. Д. Гаврилова, А. М. Танапина и С. Федотова, на этой сходке Рума прочитал доклад ‘о современных условиях жизни трудящегося человека’. Несколько позднее Кварцев составил, а Рума перевел на французский язык приветствие московских рабочих французским по поводу 25-летия Парижской Коммуны, в то же время Колокольников и другие лица собирали деньги на соответствующий венок.
В марте 96 года у В. Мягкова состоялось общее собрание, на котором были: Колоколънинов, Кварцев, Величкин, Рума и рабочие: Г. С. Малахов, И. М. Гаврилов, А. К. Мешков, П. П. Емелин и др., читали записку о коммуне и обсуждали вопрос о кассе. На следующем собрании, происходившем под руководством Кварцева, присутствовали: Н. И. Федоров, Н. Смирнов, О. Васильев, В. Цыпляев.
В конце мая было решено перейти к агитации в ишь роком масштабе. 2 и 9 июня состоялись в Тюфелевой роще сходки, на которых Кварцев говорил о необходимости завести боевую кассу на случай забастовок. Около того же времени Кварцев и Колокольников составили и отгектографировали воззвание от имени ‘Московского Рабочего Союза’ до поводу петербургских: стачек. Для проверки впечатления, вызванного этой листовкой, 16/VI собрали сходку близ Николо-Угрешского монастыря, на ней были еще: И. Н. Михалевский, М. Н. Белокуров, Я. С. Бугров, В. П. Дешевой и З. Л. Лавров, последние двое держали по знамени с надписями: ‘Московский Рабочий Союз’, Кварцев приветствовал образование ‘Союза’ и передал 31 рубль денег:, собранных в фонд кружковой кассы, затем он и Лавров прочитали петербургские прокламаций, при чем Кварцев высказался за то, что следует поддержать товарищей стачкой. В этом (смысле была выпущена потом еще одна прокламация. Кроме того, были отгетографированы 40 листков с перечислением требований петербургских забастовщиков и воззвание, писанное на машине, о правительственном сообщении, появившемся 15/VI—96 года, в этом листке доказывалось, что власть стоит на стороне хозяев и что силу для защиты своих интересов надо искать в самих себе.
Когда вызвать таким путем стачку сочувствия не удалось, ‘Союз’ стал выпускать листовки по частным поводам и применительно к местным нуждам, таким образом, появились воззвания к рабочим Измайловской мануфактуры, мастерских Московско-Брестской жел. д. и Михайловской фабрики. Кроме того, было устроено во второй половине июня несколько собраний, из которых одно крупное имело место в с. Останкине. Техническую работу до издательству выполнял, главным образом, В. Мягков: он переписывал, гектографировал, распределял листовки. Одно воззвание помогла написать В. Суходольская (потом Зернова). Г. Д. Гаврилов посредничал между Рума и рабочими. Белогуров, Г. С. Малахов, Н. и В. Смирновы, А. К. Мешков и П. И. Серов собирали деньги в кассу, распространяли воззвания, между прочим давали таковые Ф. А. Ремизову, Тананину, Е. Бочарову, Н. Г. Трусову, Г. П. Лапшину, Евстигнееву15).
Дело о ‘Московском Рабочем Союзе’ разрешилось ‘в. п.’ от 4/III—98 года, при чем К. Величкина и Солодовникова получили 6 м. т. з. и 3 г. г. н., Кварцев Суходольская, Гуревич и Серов — 4 г. г. н., Федотов и Белогуров — 3 г. г. н., В. Дешевой и Лапшин — 2 г. г. н. и 10 других рабочих — по 1 г. г. н.
Однако многие из арестованных по ‘М. Р. С.’ были освобождены задолго до приговора, более того, некоторые из главарей были оставлены даже в самой столице,— но ‘агентурным соображениям’.
Охранный кот затеял жестокую игру с шустрыми мышками революционного подполья.

‘РАБОЧИЙ СОЮЗ’

Зубатов и его подручные жандармские офицеры (Ратко и Сазонов) продолжали еще выматывать душу у своих подневольных собеседников июльского улова, а филеры уже бегали за новыми ‘лидерами’, при этом сразу было замечено, что наблюдение попало на верный путь, и кружковой клубок стал наматываться быстро. Я думаю, что не слишком утомлю читателя, если снова привлеку его внимание к данным филерских проследок, в которых и на этот раз постепенный рост кружка и ход сопровождавшего его розыска развернулись быстро и выпукло.
В первый же день наружного наблюдения, 24 августа 96 года, наметились три лица, которым суждено было в последующем играть первенствующую роль: кандидат естественных наук Л. П. Радин посетил студентов Н. А. Корчагина и С. М. Синицына, за которыми немедленно доставили особое наблюдение. 26 числа Корчагин делал покупки в железных лавках на Балчуге и в Зарядье, приобрел, между прочим, какую-то раму. 27-го Радин поехал на Сухаревский рынок, где увиделся с Синицыным, последний пошел затем в москательную лавку Дуленкова и отправился к своей матери (чтобы заместь следы). 29-го Синицын гулял с Н. И. Зуевой — маневрировал, с целью изловить филеров, которых, впрочем, не замечал. 30-го Радин с Л. К. Колачевской посетили д. Мушнина, на Мухиной горе — будущую ее квартиру (в глухой местности). Синицын вечером пошел на Крымский мост, где встретил лекаря А. Н. Орлова, оба были одеты в простые костюмы, филеры из предосторожности предоставили им свободу действий. 31-го Радин явился домой с пакетом в синей бумаге, затем посетил два магазина красок.
1-го сентября Синицын пошел в читальню Островского, спрятал пенснэ в карман, заглянул в партерную, встретил на Смоленском бульваре рабочего, которому что-то передал, после чего неизвестный пошел в д. Сатина (здесь жил В. Н. Терентьев). Вечером Синицын навестил Н. А. Флерова. 3-го Корчагин посетил В. А. Руднева, Н. Флеров что-то унес от Радина, который навестил затем Колачевскую. 4-го Радин был у А. М. Шутовой и ходил за Москву-реку на свидание с рабочим Терентьевым, Корчагин отнес что-то в туго набитых карманах сводим коллегам П. С. Крылову и Н. Н. Корчагину. 6-го Радин посетил М. Н. Корнатовскую, Корчагин купил стопу бумаги, часть которой Синицын отнес к Шутовой. 7-го Радин пошел опять к Корнатовский, после чего отправился на свидание с Орловым и к Шутовой, Орлов купил стекло, посетил слесаря Д. П. Никитина, Синицын купил красок в маг. Дуленкона, Корчагин, сменив белую фуражку на картуз, пошел в магазин красок Кругликова, купил у Феррейна желатин и у Александрова — стопу бумаги. 8-го и 17-го Орлов был у Гуровича. 18-го Радин снова ходил к Корнатовской, Синицын что-то заложил, Корчагин посетил О. Смидович и С. Якобсон. 19-го состоялся ряд свиданий: Корчагина с Радиным, А. В. Генерозова с Бриллингом, А. Р. Бриллинга с рабочими (в Технич. училище) М. А. Пантелеевым и К. П. Барютиным, А. Фина о А. Никитиным. 20-го Корчагин на свидании с Радиным получил свергав, к нему заходил А. Богомолов, живущий у К. И. Крышенского с бромлеевцами И. И. Добриковым, А. Л. Кононовым, К. М. Суховым, Н. Александровым и Е. А. Андреевым, Синицын виделся в Третьяковской галлерее с П. Колокольниковым, Генерозов посетил Е. В. Полянского. 24-го Орлов был у Гуровича.
2-го октября Радин купил много бумаги, повидался у Колачевской с Орловым, который пошел затем к М. И. Гуровичу, после чего отправился в банкирскую контору Волкова, где заложил процентную бумагу, 3-го Орлов ходил к Богомолову, вышел с рабочим Я. Ларионовым. 4-го у Синицына до ночи заседали Радин, Корчагин, Рума и Величкин, Орлов виделся о рабочими И. и С. Липатовыми, Фин посетил Колокольникова. 5-го Радин имел свидание в читальне Румянцевского музея с Корчагиным, Орлов посетил Бриллинга, Сухов ходил к Емелину, у Фина были Колокольников и Рума. 6-го у Колачевской совещались: Орлов, Радин и Корчагин, который пошел затем к Сухову и Ко. 7-го Радин еще раз ходил к Корнатовской, в читальне Островского он виделся с Корчагиным. 9-го Радин купил что-то в магазине красок Франке и бутылку жидкости в аптекарском магазине, Орлов посетил М. И. Семенова. 10-го у Колачевской были Орлов, Радин и Корчагин, Радия имел свидание с рабочим в читальне Островского, Орлов был у И. И. Лиотикова и С. Е. Дубинкина. ll-го Радин посетил Корнатовскую, виделся у Колачевской с Орловым, который имел после этого свидание на Девичьем поле с Корчагиным. 12-го Орлов пошел к Генерозову, потом к Гуровичу. 13-го Орлов, после свидания о Радиным, отправился к Гуровичу. 14-го Радин посетил Корнатовскую, Корчагин взял у Колачевской сверток и отнес его к рабочему Сухову…
Я сделал только беглые выметки из дневника наблюдения и всего лишь за полтора месяца, но этих заметок достаточно, мне кажется, чтобы перед взором читателя встала уже знакомая картина, говорящая сама за себя: магазины красок — наличие ‘техники’, свертки, свидания о рабочими — пропаганда, переодевания, читальни и пр.— конспирация.
Но чего достигали эти меры предосторожности? Прежде всего, они были весьма примитивны и являлись для наблюдавших только лишним подтверждением того, что деятельность наблюдаемых лиц имеет нелегальный характер. И много ли значила эта конспирация во-вне, когда внутри кружка с трех сторон шло предательство?
Чуть ли не каждую неделю Орлов — ‘завар всего дела’ — ходил ‘с докладом’ к Гуровичу, и важный Михаил Иванович, по известной нам щедрости своей, пожертвовал даже ‘в интересах пролетариата’ одну из своих процентных бумаг, купленных на иудины сребренники. Другой главарь — Радин также часто забегал ‘потолковать о делах’ к несчастной Марье Николаевне, за которой пряталась всегда нейтральная ‘Мамочка’. А на низах вертелся Емелин, обслуживавший ‘бромлеевцев’, и, вероятно, несколько Емелиных 16).
Прошел месяц с начала розысков, и Зубатов имел уже в своем распоряжении вещественное доказательство нелегальной работы наблюдаемых лиц: 2/X—96 года московское охранное отделение представило департаменту полиции экземпляр издания ‘Рабочего Союза’ (IX—96 г.): ‘Отчет делегатов русской социал-демократии, читанный на международном’ социал-демократическом конгрессе в Лондоне’,— только что выпущенный и ‘еще мало распространенный’.
Издательская работа кружка была на-лицо, но Зубатов не спешил с ликвидацией — он ждал еще ‘транспорта’. И таковой не замедлил прибыть, его привез латыш И. М. Пуце, приехавший в Москву к Э. Ролау, у сожителя коего Н. Горяева он оставил чемодан с нелегальщиной, ночевал Пуце у Синицына, последний 11 октября перенес, при содействии Корчагина, транспорт в квартиру Колачевской, 15 октября транспортист выбыл (конечно — в сопровождении филеров) в Ригу, где за ним продолжалось наблюдение, захватившее потом и Либаву17).
Между, тем, положение вдруг осложнилось. В первых числах октября 400 рабочих фабрики Зотова в Костроме забастовали из-за понижения расценка, они обратились к московским товарищам за содействием и денежной помощью, так как самостоятельно могли продержаться не более 2—3 недель. Гектографированный листок, поступивший в ‘Рабочий Союз’ (с него была сделана в охранном отделении копия), вызвал под’ем духа в кружке, который чувствовал себя уже достаточно окрепшим, было решено приступить немедленно к агитации.
7/XI—96 года 49 литейщиков Московско-Казанской железной дороги забастовали, подав за своими подписями управляющему мастерскими Нольтейну заявление, в котором жаловались на несправедливость расценок. В качестве руководителей забастовки выступили члены ‘Рабочего Союза’ Орлов и Синицын, действовавшие через рабочих И. Е. Аввакумова, П. Жукова и Кондакова. 10-го ноября состоялись две сходки: одна — в Черкизове иод председательством Орлова, другая — на Садовой в присутствии Синицына, на ‘тих собраниях был решен в положительном смысле вопрос об общей забастовке…
Эта первая попытка ‘Р. С.’ перейти от слов к действиям явилась началом конца организации.
В ночь на 11 ноября разразилась ликвидация, давшая охранному отделению обильную жатву. Арестовали до 20-ти интеллигентов и около 40 рабочих18). ‘Поличное’ оказалось богатым. По обыскам у арестованных обнаружили: у Радина — часть гектографа и соч. Каутского, у Орлова — Лассаль и Листок Ф. В. Р. П., у Корчагина, Синицына и Колачевской — оклады, изданий ‘Рабочего Союза’ и заграничных, мимеографы, гектографы и пишущие машины, а также рукописи Орлова, предназначавшиеся к воспроизведению, и отчеты ‘Раб. Союза’. У М. Семенова, М. Горюшина и Е. Полянского тоже нашли мимеографы с принадлежностями, при чем у последнего из них отобрали около 500 листов неоконченной тиснением биографии Ф. Энгельса. У Н. Горячевой взяли машину ‘ремингтон’, переписанную на ней для мимеографировання брошюру ‘Беседы о положении народа’ и рукописи, у рабочего Т. Орлова — 4.000 листов оттиска ‘Манифеста Коммунистической Партии’, у А. Сеславинского, В. Руднева, Н. Горяева, А. Фина и у рабочих И. Шумова, Я. Ларионова, А. Богатырева и Н. Власова обнаружили нелегальную литературу.
На этот раз дело было целиком передано в жанд. управление, успех дознания был значительно облегчен богатством уличительного материала. ‘Показаниями обвиняемых А. Орлова, Корчагина, Семенова, Синицына, Радина, Т. Федорова (Орлова), Богомолова, Сухова и других’ (‘Обзор’ XIX) выяснилось следующее. Ядро кружка составляли: А. Орлов, Радин, Корчагин, Семенов, Синицын и Колачевская (вышедшая замуж за Орлова). ‘Исходя из положений экономического материализма’, они пришли к мысли о необходимости ‘поднять умственный уровень рабочих’ и в то же время ‘помочь ему в мирной борьбе с эксплоататорами-капиталистами’, с каковыми целями они и предприняли издание социал-демократических произведений, организацию транспортировки их из-за границы и пропаганду среди рабочих.
Из лиц, составлявших центр’ кружка, Радин заведовал издательской техникой, Корчагин помогал редактировать. Семенюк являлся посредником в сношениях с лицами, занимавшимися мимеографированием (одни — по сочувствию, другие — за плату). Орлов заводил связи о рабочими, а Синицын, отчасти и Корчагин, вели среди них пропаганду. Колачевская содержала квартиру для хранения нелегальщины, свиданий и совещаний ‘центра’.
Тиснением занимались в трех местах. В VIII—96 г. Синицын поручил Т. Федорову-Орлову снять подходящее помещение и заняться мимеографированием за плату в 25 руб. в месяц, Радин дал ему аппарат и о месяц наблюдал за сто работой. Горюшин и Сеславинский занимались издательством теже за плату. В октябре 96 года А. Орлов уговорил (Полянского заняться тиснением на мимеографе, которые его снабдил Семенов. Трафаратки писали В. Лукьянова и Н. Горячева 19).
Благодаря широкой постановке издательского дела, группа, несмотря на кратковременность своего существование, успела выпустить в сентябре 96 г. брошюрки: ‘Касса, для чего она нужна рабочим и как ее) устроить’ (300, экз., оттиснул Т. Орлов) и ‘Отчет делегатов русской социал-демократии’ (перевод с немецкого, сработали Горюшин и Сеславинский). В октябре были изданы воззвания: ‘Ко всем московским рабочим’, (дата — 14/Х, составлено Орловым), ‘К московским студентам’, (дата: 3/XI, от имени Центрального Комитета ‘Рабочего Союза’ приглашало’ молодежь бросить ‘бесцельную академическую борьбу и посвятить силы рабочему движению’) и ‘К рабочим завода Дангауер’ (дата: 4/XI, требовало сокращения рабочего дня ‘до 10-ти часов’). Не были окончены изданием ‘Манифест коммунистической Партии’ к ‘Биография Ф. Энгельса!’.
Доставка революционной литературы из-за границы, была устроена Синицыным при содействии В. Бонч-Бруевича, жившего в Швейцарии.
Пропагандой, развитой ‘Раб. Союзом’, было захвачено более 30-ти рабочих, знакомился о ними Орлов в трактирах и пивных. Корчагин, называвшийся ‘Емельняом Петровичем’, предпочитал вести объяснительные чтения, Синицын назывался ‘Николаем Петровичем’. Орлов вел сношения: с токарем А. Пантелеевым, слесарем М. Пантелеевым, с токарями К. Барютиным, С. Липатовым, Г. Липатовым, И. Дрюбиковым, А. Консковым, К. Крышенским и Д. Александровым, с модельщиками Е. Андреевым, С. Дубинкиным и И. Ластиковым, с жел.-дор. рабочими Г. Лукьяновым, М. Лихачевым, П. Кочергиным, А. Никитиным, Н. Александровым и слесарем Н. Власовым. Корчагин посещал А. Богатырева, И. Дубова и Н. Голеева. А. Пантелеев, Г. Липатов и Н. Александров занимались сборами в пользу ‘Союза’.
10/XI—96 года у техника А. Р. Бриллинга Орлов и Корчагин собрали сходку более сознательных рабочих для взаимного их ознакомления, на ней присутствовали А. Богомолов, К. Сухов и др…
Дело о ‘Рабочем Союзе’ разрешилось, в порядке ‘в. п.’, состоявшегося 4/II—98 г., по которому были сосланы под г. н. п., в Уфимскою губернию: А. Орлов — на 4 года, Н. А. Корчагин и С. Синицын — на 3 г., Л. Орлова — на 2 г., Л. Радина, Е. Полянского, Т. Федорова-Орлова, В. Лукьянчикову и А. Сеславинского отправили на 2 года в Вятскую губернию, на тот же срок пошел в Астраханскую губернию М. Семенов. Рабочие отделались 1 г. г. н. вне столиц и фабричных районов20).

КРУЖОК ЧИЧКИНЫХ — БАТУРИНА

Центральный Комитет ‘Рабочего Союза’ был уловлен и с изрядным ‘поличным’. Зубатов мог бы торжествовать победу. Но… на заводах и фабриках остались рабочие и уже не те, которых можно было когда-то безбоязненно записывать в ‘добровольную’ охрану, кричавшую восторженное ‘ура’ при одном виде придворного экипажа. В октябре 96 г., например, по сведениям департамента полиции, в мастерских Московско-Курской жел. дор. началось ‘брожение’, и во главе ‘зачинщиков’ стоял десятник императорских поездов А. Д. Осеев!..
‘Ликвидации’ на пролетариев мало действовали. Не прошло ж недели после из’ятия ‘Раб. Союза’, а 39 рабочих фабрики Шейбеля забастовали (15/XI), повод для этого был особенный: ‘хозяин’ женился, и по случаю такого радостного для Шейбеля события рабочие были распущены на два дня, но ‘хозяин’ по случаю свадьбы, должно-быть, слишком поиздержался и уплатить за эти дни не пожелал, произвол был так очевиден, что даже полицейский пристав возмутился хозяйским беззаконием, встал на сторону рабочих и уговорил новожена раскошелиться. А на следующий день рабочие фабрики Цинделя поколотили без дальних разговоров старшего мастера, их жестоко утеснявшего. Наконец, 28/XI на заводе Старый Бромлей тоже началось такое ‘брожение’, что, в предупреждение забастовки, охране пришлось изъять и удалить из столицы 23 ‘подстрекателя’ 21).
Но внимание Зубатова попрежнему фиксировала зловредная интеллигенция, в среде которой он, по своей системе оставлять ‘на разводку’, старался держать всегда розыскной ‘эмбрион’. При ликвидации издательского кружка некоторые из наблюдаемых не были тронуты (например, И. Чорба), хотя они были очень на виду. Но у Зубатова были ‘в запасе’ не только отдельные лица — имелась и целая группа.
В главе XIII я упомянул о гимназическом кружке, к которому принадлежали, кроме Величкина, Чичкины и Батурин и за которым, по откровенному заявлению Бердяева, имелось наблюдение ‘и внешнее, и внутреннее’. Юноши за три года подросли и с пылкостью, свойственной молодости, от ‘саморазвития’ перешли прямо к ‘развиванию’, а так как в те времена мечтой чуть ли не всякого серьезного революционного подростка была ‘типография’, то энергичная ‘молодягинка’, перейдя к пропаганде, решила сейчас же обзавестись и печатным станком. Этого и дожидалось охранное отделение.
Но непредвиденный случай расстроил дальновидные планы Зубатова и вызвал, так сказать, преждевременные роды. Дворник дома, в котором квартировал слесарь Михаил Маринин, заметил у жильца запрещенные книги и донес об этом полиции, а пристав, не спросясь у охранки, обыскал названного рабочего, нашел у него склад революционных изданий и даже добился от Маринина признания в том, что эту нелегальщину ему дал студент Батурин. Ретивый полицейский получил за непрошенное усердие ‘нагоняй’, но делать было нечего — пришлось ликвидировать кружок незамедлительно.
Таким образом, 9/XII—96 года были арестованы, Н. В<. и А. В. Чичкины, Г. Н. Масленников, К. Н. Батурин. и С. А. Озеров, а двумя днями позже -- А. Ф. Войткевич27).
По обыскам у Н. Чичкина обнаружили типографские принадлежности и 7 экз. гектографированной брошюры ‘Франкфуртская стачка’ (издание Московского ‘Рабочего Союза’, 7/XII), у Батурина в погребе нашли склад социал-демократической литературы и рукопись программы ‘боевой организации рабочих’, у А. Чичкина — партию старых нелегальных изданий и у рабочего Ф. Балакирева — несколько брошюр революционного содержания.
Вовникшео по этому поводу при мосювоком г. ж. у. дознание выяснило, что осенью 96 года приехал из Нижнего Новгорода студент А. Никитин, который привез с собой 30 брюшюрок, свел знакомство с рабочим завода ‘Перенуд’ В: Шашкиным, устроил у него несколько собраний и затем передал его своему товарищу Озерову, так как считал себя недостаточно ‘чистым’ (действительно, 1/Х он был арестован по требованию нижегородского г. жанд. управления, при чем у него были найдены ‘Рабочий’ No 2 и другие брошюры).
Было дознано, кроме того, что Никитин, Озеров и примкнувшие к ним К. Батурин, Г. Масленников и А. Фин вели пропаганду через рабочих Шашкина, Маринина, З. Литвина, Г. Жарова и Н. Авдеева. Связи! устраивал и хранил нелегальщину Н. Чичкин. Шишкин, Жаров и Маринин раздавали нелегальную литературу своим товарищам: В. Горячеву (Григорьеву), А. Шукалеву, И. Крутицкову, А. Грачеву и Ф. Балакиреву.
Кроме упомянутых лиц по ходу дознания были привлечены еще в качестве обвиняемых: Вюйткевич (знакомый Озерова), рабочие А. Пирогов (сожитель Жарова), Г. Ильин и Г. Апрельков (приятели Литвина).
Из отдельных эпизодов жандармского расследования по этому долу следует отметить, во-первых, показания Озерова, этот обвиняемый заявил, что’, называясь ‘Николаем Михайловичем’, он знакомился о рабочими ‘из личного любопытства’, а нелегальными изданиями пользовался лишь для бесед о ними, Озеров дал затем характеристики и приметы рабочих, о которыми имел дело, и перечислил книги и нелегальные издания, которые он видел у них. На вопросы по данным наружного наблюдения Озеров показал, например, что 8 декабря 96 года был в трактире Кузнецова с рабочими ‘Петром Кузьмичем’ и Николаем Ивановым, что неизвестного, которого он встретил у Страстного монастыря, зовут ‘Павлом Ивановичем’, что на заводе Анонимного Общества он имел 2 рабочих, которым передал 5/XI гектографированное воззвание ‘К рабочим Анонимного Общества’ и т. д. На запросы жандармского управления (17 и 31/I—97 года) по этому поводу охранное отделение ответило, что лицами, подлежащими выяснению, являются: П. К. Засоркин, Н. Иванов и В. В. Шашкин.
Относительно рабочих, которых К. Батурин ‘признал за своих знакомых’, Зубатов сообщил генералу Шрамму следующее: ‘Опекунов’, отказавшийся ваять у Бабурина нелегальную литературу — это В. И. Пикунов, ‘Семен Сергеевич’, с которым Батурин должен был иметь свидание в пивной,— слесарь С. С. Гинсбург, рабочий, у которого Батурин бывал в доме Садомова.— Ф. Л. Долин, а, маляр, производивший оборы в кассу,— Н. В. Авдеев и что последний еще в. 1885 г. подвергался двухнедельному аресту по 246 ст. (оскорбление ‘величества’), а Пику нов и Долин привлекались по делу о ‘М. Р. Союзе’.
Кроме того, по поводу заявления Маринина о том, что нелегальщину он получил от интеллигента, адрес которого ему дал В. А. Никулин, охранное отделение сообщило жандармскому управлению, что упомянутый рабочий принадлежит к числу сильно распропагандированных, знаком с Б. Кварцевым, ему было воспрещено жительство в столице (до 1/VII—96 года) и что, находясь над надзором в г. Городище, Пензенской губ., он, по сведениям местных жандармов, продолжал обнаруживать свое вредное направление, заявляя публично, что ‘нас хотя и выслали из Москвы, но голова наша там и мы свое возьмем’…
Наконец, относительно агитации, которая велась в мастерских Московской-Брестской железной дороги, Зубатов сообщил Шрамму, что прокламация, обнаруженная 9/XII—96 года в помянутых мастерских, была, издана кружком Озерова, и что распространял ее, ст