Охота на волков
Охота на волков
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Охота на волков, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
После Нового года, хотя день прибавился на час и солнце повернуло на лето, а зима пошла на мороз,— стужа большая, крещенские морозы,— я получил письмо от лесничего. Зовет на охоту. Волки. В Старой Сечи восемь штук, а у Грезина — шесть.
И сразу я увидел его дом у большого леса, двор за огороженным забором, кругом — никого, глухо. Хорошо у лесничего.
Читаю приятелям письмо.
— Помню я Лемешки… — говорит приятель мой, Василий Сергеевич,— там такая чащура, не пролезешь.
— А я что-то не помню,— говорю я.
— Как же, там бочаги глубокие. Еще вот он,— показал он на приятеля моего, Николая Васильевича Курина,— помните, когда мы окуней ловили, говорил, что он щекотки не боится…
— Какой щекотки?— удивился Николай Васильевич.
— Вот видите,— сказал Василий Сергеевич,— забыл. Ты же говорил, Николай, что женская щекотка тебе нипочем и на русалок тебе плевать. А там русалки живут.
— Какая ерунда. Мало ли что говорится… — сказал Коля Курин. — И какие теперь зимой, в такой мороз, русалки… Я бы с удовольствием с вами поехал. Только я не охотник. Возьму ружье… восемь волков… это, брат, разорвут в клочья…
Дали телеграмму псковичу Герасиму, что едем. День и час отъезда назначен на Ярославском вокзале. Павел Александрович Сучков приехал на вокзал с большим длинным ящиком: в нем проверчены дырья. Там сидел поросенок. Это значит — охота с поросенком…
— Что же это у тебя, Павел,— говорю я, смотря в ящик,— что-то поросенок-то велик. Это целая свинья.
— Довольно!— сказал строго Павел Александрович. — Мне шутки ваши надоели.
— Какие шутки, не надо его брать, он замерзнет дорогой.
— Оставь. Довольно. Я одеяло взял для него.
Когда утром приехали на полустанок, встретили нас возчики. Лес покрыт инеем, мороз. Раннее утро. Еще у входа на вокзал горели фонари. Так тихо… Охотники в валенках. Зашли в вокзал. Никого. Буфетчик заспанный, увидал, говорит:
— С приездом вас…
Пьем чай с пеклеванным, на дорогу выпили коньяку ‘три звездочки’ Шустова.
— Ах, барин,— говорит буфетчик Николас Васильевичу Курину,— я вам башлычок дам в дорогу. А то вы опять ушки отморозите…
Едем. Скрипят полозья розвальней. Едем лесом. Все запушило инеем. Желтые лучи утреннего солнца освещают верхушки елей. Внизу дорога под горку. Показалась мельница, сугробы. Она какая-то бедная, жалкая, не то, что летом. Темнели колеса мельницы среди седых обледенелых глыб. Глухо лаяла собачонка, когда мы проезжали, и слышно было, как на задней подводе, где ехал Караулов, захрюкал наш поросенок.
У дома лесничего встретили нас лесничий, жена его, сестра, Герасим и Козаков. Все рады. Самовар готов. Лежанка топится. Нигде на свете нет таких деревянных домов, с таким теплом и уютом, как в России. И нет такого сердечного, душевного приветствия. Сейчас — угощение. На стол ставят все, что есть. На кухне выпустили поросенка. Он сейчас же принялся за еду и, хрюкая, подняв мордочку, смотрел на нас.
— Велик… — сказал Герасим.
— Это — кабан!— заметил Караулов.
— Эти остроты ваши… прошу бросить,— нетерпеливо сказал Павел Александрович.
— Да ведь это чего?.. Не серчай, Пал Ликсаныч,— говорит Герасим,— здесь волки на его не пойдут, на поросенка-то эдакого. Велик… Это он орать-то будет, эдакой-то, на весь лес, и волков отгонит.
— Я один поеду с ним на охоту. Я знаю.
Хорошо за столом у лесника. В окно виден огромный лес, стеной идет вдаль. У реки, занесенный снегом, мост. У проруби воткнуты ветки елок. Кустарник по берегу. Зима… В окнах между рам на солнышке на вате цветные шерстинки.
Красавица, сестра лесника, Маша,— нарядная, наливает нам чай. А лесник, еще молодой человек, говорит, улыбаясь:
— Рад я гостям. Написал вам, значит,— волки, приезжайте, а вот тут вышло дело похуже волков. Надо ехать мне казенные деньги сдавать, а как их оставить,— показал он на жену и сестру. — Жена, сестра, мать-старуха, ребенок… Заметил я, что тут трое похаживают. Кто их знает — чего они? Как уедешь? Женщины одни — боязно. А у погоста, в десяти, не боле, верстах отсюда, с неделю, как женщину убили на дороге. Шла в Грезино. Няньку-старуху убили… Чего бы ни было, боишься… Место глухое, лесное, кругом ни души. В деревне Лемешки есть там у меня приятель, да ведь как деньги казенные доверить. Боязно. Приятель… а кто знает — деньги такое, соблазн…
Герасим, закусив, оделся. Он и Козаков вынули из мешков большую кучу свернутых веревок с привязанными к ним лоскутами красного кумача. Взвалив их на плечи и захватив ружья, Герасим сказал:
— Ну, теперь, значит, мы придем сюда в полночь.
И оба ушли. Видно было в окно, как они выехали на розвальнях со двора и, проехав мост, завернули в лес.
Часа в два ночи залаяла собака, и в дом вошли Герасим и Козаков.
— Ну, пора вставать,— сказал Герасим,— самовар сейчас подогреем, погода хороша, тихо.
— Что же, волков видел?— спросил Коля Курин.
— Волков-то?— засмеялся Герасим. — Как же, и-их сколько. Глаза прямо горят…
— Да неужели?.. — удивился Коля,— глаза горят… вот так штука.
— Что ты, Николай Васильевич, нешто их ночью увидишь?..
Когда мы пили чай, услышали — снова залаяла собака, и на крыльце послышались шаги. В дом вошли крестьяне, поздоровались с нами. Им всем налили по стакану вина и дали капусты, колбасы, калачей. Они сели у стола на лавках и пили чай. Герасим угощал их, посмеивался и был как начальник.
Это были загонщики — облава.
Павел Александрович написал на бумажках номера: ‘1’, ‘2’ и т.д., завернул их в трубочку, Герасим положил их в шапку, встряхнул и поднес нам. Мы вынимали бумажки, мне попал пятый номер.
Долго мы шли на лыжах по лесу. Пройдя оврагом, поднялись к горке. Едва светало. Лес был осиновый, крупный, по буграм заросль. С ветвей падал снег.
Герасим остановился и вынул из мешка белые балахоны с рукавами. Мы их надели и тихо пошли за ним на лыжах. Герасим приставил палец ко рту. Справа я увидел на снегу в кустах красный кусок кумачу, подальше другой. Недалеко он остановил меня и с другими пошел дальше.
Стою и смотрю: сугробы, глубокий снег, чаща. Вдруг далеко передо мной, в лесу, раздался крик: ‘А-а-а, э-э-э, уа-ы-ы-ы… у-у-у… э-э-э…’ Кричал загон, и стучали палками. Слева раздался выстрел. Вдруг вижу — недалеко передо мной стоит большая серая собака, держит морду вниз, к снегу, и два круглых глаза смотрят на меня пристально. Цвет волка такой же, как стволы осин. ‘Ах, ты,— думаю,— волк, ты не хочешь жить с человеком…’
— Волк,— говорю,— лесная ты собака… Волк стоял как вкопанный, как видение.
— Беги ты!— крикнул я.
Он сразу прыгнул высоко вбок, в сугробах вильнул сильной спиной, взвился у красной тряпки и перемахнул через бечевку.
Слева раздались частые выстрелы. Крики загона смолкали.
— Схо-ди-и-и-и… — кричал Герасим.
Убитые волки лежали в снегу. Их было три. Подойти я не мог, так ужасен был от них запах. Далеко слышно было в предутренней заре, где-то далеко, в деревне, выли и лаяли собаки. Павел Александрович убил двух волков, Козаков одного, а Василий Сергеевич убил зайца.
Едучи со мной на розвальнях, Герасим, смеясь, сказал мне:
— А ты, Лисеич, что-то сплутовал… Пропустил волка. Я кады тетиву сбирал, то видел — он был около тебя. Что-то ты согрешил?
— Смотри-ка,— говорю я Герасиму,— что это? Смотри — у дома лесника народ… солдаты.
— Да,— сказал Герасим, всмотревшись,— и впрямь. Чего это?
Подъезжая к воротам дома лесника, мы увидели: толпится народ. Наши убитые волки лежат в снегу перед окнами дома. Стоят урядник и двое солдат.
Когда мы вошли в горницу, я увидел за столом старика — белого как лунь, со стриженными бобриком волосами. Исправник. Большой и полный. Стояли урядник и солдаты в черных шинелях. На скамейке сидели два молодых парня, бледные, подавленные, опустив голову. Руки их были прикованы цепью одна к другой.
— Охотники!— сказал исправник, когда мы вошли. — Очень приятно. Из Москвы? Я тоже в молодости баловал охотой. Волков пристрельнули, поздравляю. А вот мы вам тут беспокойство сделали, да… Ваши-то волки что, а вот эти-то молодцы позверее их будут. Вот эти два дурака. Убили няньку-старуху. Шесть гривен денег взяли. Ах, дураки, стервецы!
Исправник выпил чай и, отодвинув стакан, стал что-то писать. На кухне увидел сестру лесничего. Она плакала.
— Что вы, Маша, вы знаете их?
— Нет. Это нездешние… Как же жалко старуху… Няня была у священника…
— Веди!— крикнул исправник.
Звякнули шашки у солдат, и два парня, оба наклонив головы, вышли из горницы лесничего. От ворот двинулись подводы, окруженные солдатами.
— Где же брат?— спросил я Машу про лесника.
— Уехал с ними, деньги повез. Эти самые-то, которые ходили тут… Третьего не поймали.
— Тяжелая история,— говорю я.
— Да… Это тоже волки… — сказала Маша. — Только те лучше. Ночью я вот сижу тут, мне и видно: месяц светит. Придет волк и сидит у ворот, вот тут. Красивый, глаза так красным огнем горят. Я ему в подворотню-то вынесу, брошу поесть. Он меня знает. Большой. Вы его не убьете… Я ему в окно погрожу пальцем, слушается — уйдет…
Павел Александрович готовился ехать ночью, при луне, на охоту с поросенком. Делал репетицию, испытание поросенка — как он кричит. Вертел ему хвост, и так вертел, что поросенок орал прямо благим матом. Так орал — что его вытащили на двор. Лошадь, стоявшая у ворот, услыхав поросячий ор, бросилась во всю прыть к реке и опрокинула сани.
— Никак нельзя,— сказал Герасим,— это что ж такое? Поросенок орет, чисто зверь какой.
— Ты, должно быть, ему хвост сломал,— сказал Василий Сергеевич. — Орет — остановить нельзя.
— Нет, я ему чуть-чуть повернул хвост,— удивлялся Павел Александрович. Наступали зимние сумерки. Из края леса показался круглый месяц…
Охота на волков — Впервые: Возрождение. 1936. 19 января. Печатается по газетному тексту.
…выпили коньяку ‘три звездочки’ Шустова — Шустов Николай Леонтьевич (?-1898) — российский предприниматель, основавший в 1863 г. товарищество, ставшее к началу XX в. одним из крупнейших производителей алкогольной продукции. Самым крупным был коньячный завод, купленный Шустовым в Эривани. Развитие коньячного завода Шустовых шло весьма быстрыми темпами. В 1907 г. на шустовском заводе было выкурено 80% всех армянских коньяков.