Огюст Бланки, Горев Борис Исаакович, Год: 1921

Биографическая проза
Время на прочтение: 2 минут(ы)
Скачать в PDF

Б. И. Горев

Огюст Бланки
Его жизнь, революционная деятельность и роль в истории социализма

Государственное Издательство, 1921

ОГЛАВЛЕНИЕ.

Введение
I. Впечатления детства и юности
II. Июльская революция и июльская монархия
III. Вторая республика и ее тюрьмы
IV. Бланки в эпоху 2-й Империи
V. Франко-прусская война и третья республика
VI. Социально-политические взгляды Бланки
VII. Бланкизм на Западе и в России

Введение.

1 го января 1921 г. истекло ровно 40 лет со дня смерти Бланки, этого неутомимого и бесстрашного революционера, этого вечного ‘заключенного’, вечного политического арестанта, беспощадно преследовавшегося в течение полувека всеми сменявшими друг друга режимами Франции. Его имя тесно, неразрывно связано со всеми французскими революциями XIX века, с целой полосой в истории французского рабочего движения и социализма. Мало того, это имя, ‘бланкизм’, служит обозначением определенного направления в социалистическом движении всей Европы и России. Бланкизм сыграл большую’ роль в выработке первоначальных взглядов Маркса и Энгельса, что не мешало им потом вести с этим учением идейную борьбу, хотя они всегда относились к нему неизмеримо большим уважением и симпатией, чем ко всем многочисленным оттенкам мелко-буржуазного и утопического социализма Франции.
Все это свидетельствует об огромном значении Бланки в истории социализма. У нас, в России, слово ‘бланкизм’, как определенный метод революционного социализма, появляется еще в 70-х годах и с тех пор вплоть до наших дней употребляется в полемике социалистических партий для характеристики тех или иных течений нашего социализма.
А между тем много ли известно о Бланки и бланкизме рядовому читателю, даже из более сознательных рабочих-социалистов? Ничего или почти ничего, несмотря на то, что идеи его, на-ряду с идеями другого великого европейского революционера XIX века, русского анархиста Бакунина, представлявшего в своих политических взглядах полную противоположность Бланки, играют, бессознательно для большинства участников, величайшую роль и в начавшейся мировой пролетарской революции.
Поэтому давно назрела потребность в популярной и, по возможности, объективной, беспристрастной биографии Бланки и характеристике его деятельности и взглядов. Но жизнь его до такой степени была поглощена общественными интересами, она до такой степени связана и сплетена с революционной историей Франции почти всего XIX века, что в биографии Бланки, может быть, более, чем в какой-либо иной, приходится уделять место и описанию той эпохи или тех эпох, активных участником и жертвой которых он являлся.
Таким образом, биография Бланки есть вместе с тем одна из интереснейших, наиболее живых и драматических глав, вернее, даже ряд таких глав из поучительной истории французских революций и французского социалистического движения.

——

Литература о Бланки чрезвычайно бедна. Во всех историях социализма ему отводится очень мало места. До сих пор главным, почти единственным источником для всех, писавших о нем и в России и за границей, служит обширная биография Бланки, составленная Жеффруа (‘Заключенный’, имеется и в русском переводе). Но эта книга — сплошной хвалебный гимн без малейшей попытки критического анализа взглядов Бланки, даже без изложения его социалистического мировоззрения, не говоря уже о характеристике его роли в истории социализма. Поэтому, пользуясь книгой Ж<ффруа, как главным материалом для его биографии, мы дополняем его многими интересными подробностями о революционной деятельности Бланки до 1848 г. включительно, заключающимися в книге Эритье 'История Французской революции 1848 г.'. Кое-что для характеристики Бланки можно найти у Луи Блана, в 'Истории десяти лет', у Герцена, а затем, конечно, в отрывочных замечаниях, разбросанных в сочинениях и переписке Маркса и Энгельса. Во всем остальном нам пришлось обращаться почти исключительно к неиспользованным до сих пор французским источникам: 'Истории социализма' Малона, сборнику материалов, под названием 'Французский социализм от 1789 до 1848 г.г.', французской 'Социалистической Энциклопедии' и, главным образом, к сочинениям самого Бланки, имеющимся в библиотеке Социалистической Академии.
Кой-какие сведения о позднейшей деятельности Бланки и о первых бланкистах можно найти также у Тома, в ‘Истории 2 й Империи’, у Арну (‘Народная история Парижской Коммуны’) в у Стенлова (‘Интернационал’, ч. 1).
Указания на деятельность партии бланкистов в последние десятилетия XIX века имеются в известной книге Поля Луи ‘История социализма во Франции’.

I.
Впечатления детства и юности.

Луи Огюст (Людвиг-Август) Бланки родился 1 го февраля 1805 г. в маленьком городке Пюже-Тэнье, возле Ниццы, бывшей раньше итальянским городом и лишь во время революции присоединенной к Франции.
Отец его, Жан-Доминик Бланки, учитель философии и астрономии в коллеже (гимназии) в Ницце, человек образованный, воспитанный на французских философах XVIII века, ненавидевший старый режим и феодальную аристократию, радостно приветствовал великую французскую революцию. Когда революционные французские войска заняли Ниццу, Доминик Бланки был послан в Париж просить о присоединении этого города к Франции и тотчас вслед за тем, весной 1793 г., был избран депутатом в Конвент, чрезвычайный революционный парламент Франции. Но там ему пришлось пробыть не долго. Он примкнул к умеренной революционной партии жирондистов, и, когда после народного восстания 31 мая и 2-го июня, направленного против жирондистов, победила и взяла власть крайняя революционная партия ‘Горы’ (или, иначе, якобинцев, по имени клуба якобинцев, который был центром этой партии), Бланки вместе со всеми жирондистами подвергся преследованию. Он был арестован, просидел в парижских тюрьмах в крайне тяжелых условиях 10 месяцев и был освобожден лишь после падения вождя якобинцев Робеспьера, когда началась буржуазная реакция. Возвращенный в Конвент, Бланки потом, при правительстве директории, вошел в ‘совет пятисот’, признал государственный переворот Наполеона Бонапарта и получил место су префекта (вроде уездного начальника) в том самом городке Пюже-Тэнье где родился Огюст Бланки.
Бланки отец был добрый, но слабохарактерный и политически беспринципный человек. При всех дальнейших сменах властей, при возвращении старой королевской династии Бурбонов, при новом временном торжестве Наполеона I в 1815 г. и окончательной победе старой дворянско-монархической власти Бланки отрекался от своих прежних ‘заблуждений’ и униженно выпрашивал себе службы.
И если его рассказы о великой революции производили огромное впечатление на маленького Огюста и заложили в его душе первый фундамент его будущей революционной страсти, то мало достойное поведение отца во время реставрации монархии несомненно произвело в душе впечатлительного мальчика обратное действие: оно содействовало выработке того мужественного и непреклонного борца, не сгибающегося ни пред какими ударами и преследованиями, каким был Бланки всю свою жизнь.
Мать Бланки была племянницей и воспитанницей той квартирной хозяйка, у которой жил Доминик Бланки в Париже во время своего кратковременного пребывания депутатом Конвента.
Прелестная, веселая и живая 12 летняя девочка, она бегала в тюрьму на свидания в арестованным жирондистам, и ей удавалось растрогать даже суровых тюремщиков. Но когда пожилой Бланки 4 года спустя женился на ней, она оказалась капризной и расточительной женщиной, маленьким семейным деспотом. Впрочем, как выяснилось впоследствии, когда она заботилась о своем сыне, ‘вечном узнике’, организовывала для него попытки побега и боролась ради него с властями, у нее был мужественный и настойчивый характер, и эти черты она передала Огюсту, наоборот, характер отца скорее перешел по наследству к старшему сыну Адольфу, человеку мягкому и покладистому, который не пошел дальше умеренного либерализма, был чиновником при той самой буржуазной монархии, которая замуровала его младшего брата в каменный мешок, и оставил после себя лишь труды по буржуазной политической экономии. Поэтому, будучи в ранней молодости нежными друзьями, братья впоследствии резко разошлись, питали друг к другу враждебные чувства.
Первые впечатления детства маленького Огюста имели не меньшее значение в выработке его характера. Величавая природа приморских Альп, ранние прогулки по окрестным горам, сопряженные с риском и опасностями, все это воспитывало в мальчике жажду риска и сильных ощущений, любовь к природе и к свободе, и эта любовь лишь закреплялась рассказами отца и его свободной философией. Возможно, что даже философские и астрономические занятия отца, которые не могли не отразиться в семейном кругу, не остались без влияния на Огюста, вызвав в нем ту широту материалистического понимания мира и ту любовь к решению мировых загадок, которые так выгодно отличали его от многих полурелигиозных социалистических групп 30 х и 40-х годов и которые проявились с такой силой на старости в созданной им в тюрьме философско-астрономической поэме.
Вместе с тем с самого раннего детства на 9—10-летнего мальчика обрушивается ряд огромной важности исторических событий, которые выбивают всю семью из насиженного гнезда, знакомят мальчика с нуждой, впервые делают его скитальцем и заставляют глубоко задумываться над явлениями общественной жизни.
В 1814 г. Наполеон вынужден отречься от престола и высылается на остров Эльбу. Коалиция союзных держав (Англия, Россия, Пруссия), которые вели с Францией войну, сажает на престол брата казненного во время революции короля под именем Людовика XVIII.
Во Францию возвращается жадная свора мстительных дворян-помещиков, убежавших в свое время от революции. Начинаются столь знакомые нам проявления белого террора, особенно свирепого на юге Франции. В то же время возрождается в жизни реакционное Пьемонтское королевство на севере Италии, разрушенное Наполеоном, в первым делом снова отнимает у задушенной Франции Ниццу со всей прилегающей областью. В городок, где жили Бланки, врывается грубая солдатчина, и маленький Огюст видит дикие сцены произвола, насилия и грабежа. Вся семья с 7 го детьми должна спасаться бегством и остается без пристанища. Вдруг, как снег на голову, на них сваливается неожиданное наследство: умирает аристократическая старушка, тетка матери Бланки, и оставляет им небольшое имение. Бланки поселяются там.
Между тем сосланный Наполеон видит, что масса французского народа, особенно армия уже сыта по горло хозяйничаньем вернувшихся дворянчиков и опять вздыхает о своем императоре, забыв о его собственном деспотизме. Он задумывает смелый план — вернуться во Францию и снова захватить власть — и осуществляет его с молниеносной быстротой. Королевская семья бежит, вся армия переходит на сторону Наполеона, и он — в Париже. Бывший наполеоновский чиновник Доминик Бланки получает должность префекта, т.-е. губернаторами уезжает на новое место службы, оставляя семью в имении.
Но это благополучие рассыпается, как карточный домик. Наполеон ‘царствует’ всего ‘сто дней’. Войска союзников наносят ему страшное поражение в битве у Ватерлоо. Он попадает в руки англичан, и на этот раз его упрятывают основательно: на остров Елену, этот ‘пустынный и мрачный гранит’ в глубине океана.
Снова возвращается Людовик XVIII и вся реакционная клика, жаждущая мести. Союзные войска занимают Париж, миллионным полчищем заливают Францию. Доминик Бланки бежит и’ своего департамента и пешком возвращается в свое имение’ где к опустошениям, произведенным мотовством и расточительностью жены, присоединяется новая беда: постой прусских гусаров. Наступает полное разорение, начинаются годы нужды. Все униженные ходатайства бедного, убитого судьбой старика ‘ Бланки к новому правительству о месте остаются без ответа. Приходится влачить жалкую жизнь мелкопоместных маленьких: буржуа, самим заниматься крестьянством. Дети, кроме старшего, Адольфа, успевшего окончить коллеж в Ницце, остаются без образования и становятся ремесленниками, мелкими торговцами или женами маленьких чиновников. Только Огюсту предстоит совсем иная судьба.
Все эти потрясающие события, с головокружительной быстротой сменявшие друг друга и так тесно переплетенные с судьбой всей семьи, произвели неизгладимое впечатление на способного и впечатлительного мальчика. Они как бы придавила его всей тяжестью, заставили усиленно работать мысль и содействовали той сосредоточенности и замкнутости характера, тому чувству духовного одиночества, которое было отличительной чертой Бланки с ранней юности и все росло в течение его жизни под влиянием непрерывных жестоких ударов судьбы. Эти же события, та легкость, с какой совершались во время его детства государственные перевороты и одна власть сменяла другую, может быть, не меньше, чем рассказы отца о великой революции, сыграли роль в выработке основного политического символа Бланки, веры в легкость и осуществимость в любой момент революционного переворота.
Между тем старшему брату Адольфу, который очень любил Огюста, удалось устроиться в Париже репетитором в пансионе дли мальчиков, и после долгих лишений и мытарств он стал зарабатывать столько, что решил взять к себе Огюста и отдать его учиться. Это было в 1818 г. Маленькому Бланки было 13 лет. В гимназии, куда он поступил, он обнаружил сразу блестящие способности во всех науках и каждый год получал награды. Но в то же время парижские впечатления и окружавшая его среда школьников с первых же лет учения стали будить в душе Бланки революционные чувства.
Это было время расцвета реставрации Бурбонов, время контр-революции, самой злейшей политической и социальной реакции и белого террора. Вернувшиеся из эмиграции и окончательно укрепившиеся с помощью иностранных штыков дворяне-аристократы распоясались вовсю. Они. как говорили про них впоследствии, ‘ничему не научились и ничего не забыли’ и старались наверстать все, что отняла у них революция. <
Иностранные войска вели себя, как в завоеванной стране. А крупная буржуазия, которой страшно надоела и революция и наполеоновские войны, на первых порах встречала этих завоевателей, как избавителей, льстила им и подличала перед ними, зато сбывая по высоким ценам ‘иностранным варварам’ все залежавшиеся товары и наживая бешеные деньги.
И только в рабочем классе, в бедных парижских предместьях, а также в чуткой учащейся молодежи, вышедшей из рядов мелкой буржуазии, сохранилось чувство патриотизма, чувство собственного достоинства. Только рабочие и мелко-буржуазная интеллигенция со скрежетом зубовным смотрели на то, как топчут Францию, как издеваются над ней надменные и наглые дворянчики и вся эта орда иностранцев, этих королевских и царских холопов у себя на родине и господ здесь, в этой Франции, которая 25 лет внушала им страх и трепет. Глядя на это, рабочие и учащиеся вздыхали о великой революции, даже о Наполеоне, и тайно мечтали о мести. А народные массы голодали, и в 1817 г. произошел ряд ‘хлебных бунтов’…
Такова была та политическая атмосфера, в которой жил Париж, когда туда попал наш будущий революционер и социалист. Революционный патриотизм, мечта о республике и ненависть не только к дворянской аристократии, но и к крупной буржуазии, ко всем этим паразитам на народном теле, откупщикам, банкирам и спекулянтам,— вот были чувства, которые с ранней молодости питали политическое настроение Бланки, подготовляли его переход от демократического республиканства к социализму.
До беззастенчивое поведение дворянства и придворной камарильи начало раздражать и крупную буржуазию и особенно буржуазную интеллигенцию в лице журналистов, адвокатов, оппозиционных депутатов. Печать, то заглушаемая цензурой, то пользующаяся сравнительной свободой, резко протестовала против полицейского произвола, против белого террора и помещичьих аппетитов дворянства, требовавшего возврата отнятых во время революции имуществ. Речи представителей парламентской оппозиции читались нарасхват.
А песни Беранже, восхвалявшего Наполеона и издевавшегося над дворянчиками, и язвительные сатиры и насмешки Поля Луи Курье, этого французского Щедрина, волновали самые широкие круги интеллигенции и всех более сознательных рабочих.
В этих кругах оппозиция от слов начала переходить к делу. Стали образовываться тайные общества заговорщиков, ставившие себе целью совершить революционный переворот. Между ними особенной славой пользовалось общество ‘карбонариев’, т.е. ‘угольщиков’, возникшее первоначально в Италии и в 1821 г. основанное в Париже. Его организация была строго конспиративная и централистическая. Ни одна группа членов не знала про другие и имела сношения лишь со своим начальником.
В разных местах Франции вспыхивали попытки восстаний, раскрывались заговоры, особенно в армии, где еще сильны были воспоминания о походах времени революции и Наполеона. Разумеется, они подавлялись беспощадно. Жестоко мстило правительство всем тем офицерам и генералам, которые стали на сторону Наполеона во время ста дней. Этот террор увеличивал недовольство в стране, будил революционное настроение.
И уж, конечно, эти события глубоко волновали школьников, среди которых рос Бланки, и живо обсуждались ими. Смертные казни совершаюсь публично, на Гревской площади, и одну из них видел Бланки. Это была казнь четырех сержантов-революционеров из крепости Ля-Рошель, которые мужественно вели себя на эшафоте и умерли с революционными возгласами. Можно себе представить, какой след это ужасное зрелище оставило в душе 17 летнего юноши, какую страстную злобу и жажду мести он унес с собою с места казни.
В то же время его воображение питалось сообщениями о революционном движении в Италии, об испанской революции, усмиренной и подавленной международными жандармами ‘Священного союза’, этой тогдашней ‘Лиги наций’, которые двинули часть своих войск из Франции в Испанию,— наконец, о восстании Греции против турецкого владычества. Все это происходило почти одновременно, в 20 х годах, когда Бланки кончал гимназию. Понятно, он и в истории и в литературе мекал того, что соответствовало его настроениям, увлекался республиканскими героями древнего Рима и их отражением и классической французской литературе. Он поглощал множество книг, знакомился с философией и напряженно думал. Идеи общего блага, борьба за идеал, за справедливость против всякой тирании и всяких привилегий,— вот что становилось его мечтой в 18—19 лет, вот что заставляло его гореть и давать юношеские клятвы. А тайные общества революционеров-заговорщиков, о которых ходили среди молодежи самые фантастические слухи, особенно привлекали к себе молодого Бланки, особенно действовали на его воображение своей таинственностью, своим риском и смелостью. Вот почему тотчас по окончании школы, в 1824 г., он уже вступил членом в одну из ‘вент’, т. е. секций, групп общества карбонариев, вот почему также тайное заговорщицкое общество, втихомолку подготовляющее революционный переворот, надолго оставалось для Бланки идеалом политической деятельности.
Впрочем, на этот раз принадлежность Бланки к тайному обществу не приводит ни к каким серьезным последствиям и носит скорее лишь номинальный, внешний характер. Разгромленное провалом и раскрытием нескольких заговоров, разложенное изнутри шпионами и провокаторами, общество карбонариев фактически распадается. Но оба брата Бланки уже находится на замечании у тайной полиции, как люди ‘неблагонадежного образа мыслей’.
В поисках заработка Огюст дает уроки, пробует сотрудничать в малоизвестных органах печати, по совету отца — в первый и последний раз — обращается к одному из сильных мира сего и, конечно, неудачно. Тогда он, по примеру многих студентов, едет в помещичий замок репетировать сына отставного наполеоновского генерала. Здесь, в деревне, в качестве гувернера, Бланки проводит целых два года, наслаждаясь природой, которую он страстно любил с детства, много занимается, чуждается веселого общества гостей. В этот период жизни у него окончательно складываются те спартанские привычки, та суровая воздержность, то закаливание своего тела строгой гигиеной, которые не покидали его всю жизнь, помогли ему переносить все ужасы тюрем и позволили, несмотря на хрупкое здоровье, дожить до глубокой старости. Он спит при открытом окне во все времена года и при всякой погоде, ест почти исключительно растительную пищу, притом без всяких пряностей, пьет только воду. Воздержный, задумчивый, сосредоточенный, прекрасно владеющий собой, несмотря на природную живость своего темперамента,— таким является Бланки при достижении совершеннолетие, при своем вступлении в жизнь.
Когда он вернулся в Париж, в конце 1826 г., он нашел там большие перемены в политическом мире. Еще за 2 года перед тем умер Людовик XVIII, слабый, нерешительный, вечно колебавшийся между уступками либеральному ‘духу времени’, т.-е. требованиям буржуазии, и своей придворной камарильей. На престол вступил его брат Карл X, бывший граф Артуа, тупой и злобный реакционер, во время революции вождь всей дворянской и поповской эмиграции. Он сразу сделался откровенным орудием в руках реакционной клики самых черных помещиков и попов-иезуитов. Был проведен закон о вознаграждении дворян за конфискованные революцией земли, причем им преподнесли целый миллиард народных денег. Началась бешеная травля печати, и угоду попам стали усиленно преследовать за ‘оскорбление религии’ и ‘нарушение нравственности’. Все это вызвало страшное раздражение всей интеллигенции, особенно буржуазного студенчества, обычный предвестник буржуазной революции.
Бланки, поступивший репетитором в тот самый пансион, где когда то работал его брат и где он одно время жил мальчиком, в то же время был студентом и готовился к экзаменам одновременно по двум факультетам: юридическому и медицинскому. Разумеется, он принял самое горячее участие во всех студенческих манифестациях и протестах против ненавистного правительства и во время этих манифестаций получил свое первое боевое, революционное крещение. В 1827 г. он два раза, во время свалок студенческой толпы с полицией, был легко ранен сабельными ударами. А в конце того же года, после победы либеральной оппозиции на выборах в палату депутатов, когда студенчество праздновало эту победу новыми шумными демонстрациями и правительство выслало против них войска,— Бланки уже серьезно ранен пулей в шею и быстро унесен друзьями домой, чтобы не отдать его в руки полиции.
Благодаря заботам и уходу своей матери, которая показала, что умеет быть не только капризной и деспотической женщиной, но и стойким другом, Бланки быстро оправился от раны и стал вести прежний образ жизни.
В это время, давая уроки в одном женском пансионе, он познакомился с молоденькой девушкой, почти девочкой, Сусанной Сэрр, которая стала впоследствии его женой и преданным другом. Но в самом начале этого знакомства, в 1828 г., вероятно, спасаясь от преследований полиции, Бланки отправился путешествовать. И тут он оказался верен своему спартанскому образу жизни и своим скромным привычкам. В течечение двух лет он путешествовал пешком, с сумкой за плечами, при чем сперва направился на свою родину в Ниццу, оттуда в Италию, а затем на юго-запад Франции и в Испанию.
Такие путешествия, которые совершались встарину, со множеством интересных встреч и приключений, были бесконечно полезнее и поучительнее, чем современные поездки по железной дороге, где все время видишь лишь однообразные станции и знакомишься только с населением своего вагона. И мо л о ней Бланки несомненно вынес из своего путешествия большое знание людей и житейских условий и вполне насладился своей еще в детстве приобретенной любовью к природе и независимости.
А в Ницце с ним случилось приключение, которое как бы предопределило всю его дальнейшую судьбу: местная пьемонтская полиция, увидев фамилию Бланки, вспомнила его отца, друга французской революции, члена страшного Конвента, и… на всякий случай арестовала сына. Его, конечно, скоро выпустили, но судьба словно приготовила ему этот неожиданный сюрприз, это знакомство с мрачной одиночкой итальянской тюрьмы, чтоб его образование было окончательно завершено, чтобы, вступая в жизнь борца и революционера, накануне первой революции, в которой он принял непосредственное участие, он на опыте познакомился с тем, что его ожидает…
Вернувшись в Париж в конце лета 1829 г., Бланки на этот раз окончательно отдался журналистике, газетному делу. Он становится хроникером и репортером оппозиционной газеты ‘Глобус’, которая объединяла весь цвет тогдашнего либерализма: будущих реакционных министров Гизо и Тьера (того самого Тьера, который посадил его в тюрьму 40 лет спустя), философа Кузэна, историка Минье, критика Сэн Бева и других. А секретарем редакции был известный впоследствии утопический и мистический социалист Пьер Леру.
Бланки с любопытством изучал эту новую для него среду с которой ему в будущем пришлось вступить в непримиримую борьбу и которая беспощадно преследовала его всю жизнь. Он прислушивался к их разговорам, но думал свою думу в уже тогда резко расходился с ними и в целях и в способах борьбы с правительством. Они мирным путем добивались улучшения и соблюдения конституции, Бланки же был страстным республиканцем и чувствовал, что дело вдет к революции. И на этот раз чутье его не обмануло.

II.
Июльская революция и июльская монархия.

Буржуазная оппозиция против поповски-помещичьего правительства Карла X все нарастала и увеличивалась. А народные массы молчали, но ждали лишь случая по-своему проявить свою ненависть к Бурбоням и их режиму. Весной 1830 г. правительство распустило слишком либеральную палату депутатов и назначило новые выборы. Несмотря на все средства правительственного давления и террора, в палату прошло епте больше оппозиционных депутатов, чем раньше. Тогда Карл X и его министры решили больше не стесняться и фактически отменить и ту жалкую конституцию, которую имела Франция времен реставрации. Палата была объявлена распущенной раньше, чем она собралась, изменен был избирательный закон, и без того дававший избирательные права лишь ничтожному меньшинству граждан, и окончательно уничтожена свобода печати. Лишь после такой основательной ‘подготовки’ правительство думало допустить новые выборы.
Соответственные королевские приказы, или ‘ордонансы’ появились в Правительственном Вестнике 26-го июля. А 30 то июля уже не существовало ни этого правительства, ни самого короля Карла X. Он бежал, его министры были арестованы. Это была трехдневная Июльская революция.
Но революция эта совершена была отнюдь не буржуазией. Наоборот, буржуазия, в лице депутатов распущенной палаты и редакторов богатых газет, смертельно боялась революции, народного восстания, и всячески старалась удержать движение в рамках ‘законности’ и ‘легального сопротивления’, а когда движение стало разрастаться, буржуазные вожди беспомощно метались из стороны в сторону и проявила самую жалкую трусость.
Одиннадцать редакций газет составили протест против королевских приказов. Но лишь две из них осмелились этот протест напечатать вопреки новым законам о печати и оказали с противление полиции, явившейся закрыть газеты и уничтожать станки. Другие газеты сами закрылись и рассчитали наборщиков, которые и явились первыми агитаторами революции в рабочей среде. Затем поднялись революционно настроенные студенты политехнической школы. Они добыли оружие, увлекли за собою студентов юристов и медиков и даже гимназистов и с восторгом были встречены толпами рабочих и ремесленников, сбегавшихся из предместий к центру Парижа. В ночь с 27 го на 28 е июля, пока лидеры ‘легальной’ и ‘конституционной’ буржуазной оппозиции тщетно придумывали способы, как бы ‘и капитал приобрести и невинность соблюсти’, т. е. без революции заставить короля соблюдать законный порядок, эта революция была уже в полном ходу. Париж с молниеносной быстротой покрывался баррикадами, и у народа нашлись настоящие революционные вожди: это были старые наполеоновские офицеры, ненавидевшие Бурбонов, и особенно члены тайных обществ, которые последние годы бездействовали, но теперь появились все на баррикадах и оказались очень кстати, со своими организационными способностями и привычкой к революционной дисциплине.
Среди них не последнее место занимал молодой, но энергичный и решительный Огюст Бланки.
Три дня продолжался кровавый баррикадный бой рабочих и учащейся молодежи с королевскими войсками, бой, при котором рабочие потеряли около 6.000 убитыми и ранеными. И все три дня Бланки, маленький, худой, но подвижной, выносливый и смелый, провел на баррикадах. Лишь тогда, когда все было кончено, когда часть солдат перешла на сторону народа, а остальные признали себя побежденными и отступили из Парижа, Бланки явился к своим знакомым и своей невесте с ружьем в руке, измученный, весь прокопченный пороховым дымом, но радостно возбужденный и гордый одержанной победой.
Зато теперь, когда рабочие в наивной радости думали, что всем их несчастиям пришел конец, буржуазия, прятавшаяся во время боя, громко заявила о себе, стала вести себя, как власть имущая, как глава революции, как естественная наследница павшего режима.
Начались интриги, тайные переговоры с герцогом Орлеанским, представителем младшей династии французских королей, бывшим в оппозиции Бурбонам. На сцену выступили хитрые и ловкие дельцы буржуазии, ее адвокаты, банкиры, журналисты. В результате народ был одурачен, и завоеванная его кровью революция свелась к перемене династии, к замене дворянского короля — королем буржуазным, к некоторому расширению избирательных прав и политической свободы, особенно свободы печати. У власти стали верхи буржуазии, финансовая аристократия, банкиры. Банкиры Казимир Перье и Лафит сделались министрами.
Но народные массы, главным образом, рабочие и революционное студенчество были глубоко разочарованы и возмущены таким результатом революции и пытались новым ударом по только что возникшему правительству добиться республики и большей социальной ‘справедливости’, т. е. улучшения положения трудящихся. Дело в том, что рабочие не только не добились лучших условий жизни, благодаря революции, но, наоборот, стали терпеть еще большую нужду, так как значительная часть буржуазии, боясь революционного времени, сокращала производство или вовсе закрывала свои промышленные заведения.
И вот первое десятилетие так называемой ‘Июльской монархии’, т.-е. монархия, возникшей в июле 1830 г., с ‘королем буржуа’ Луи-Филиапом во главе, полно уличных волнений, заговоров, восстаний, демонстраций и даже покушений на жизнь короля. Вообще вся эпоха во многих отношениях в высшей степени напоминает состояние России перед первой революцией, с той лишь разницей, что во Франции высшая буржуазия уже получила власть, благодаря революции, и тотчас сама стала реакционной и употребляла против народа все те средства борьбы и подавления, которые она только что осуждала у правительства реставрации.
Но вполне воспользовалась революцией в своих интересах именно высшая буржуазия, новая, буржуазная аристократия. Масса мелкой буржуазии и буржуазной интеллигенции чувствовала себя обойденною. Поэтому мы замечаем в ее поведении известную свойственность и нерешительность, особенно первые годы после революции: в то время, как образованная из буржуазии национальная гвардия ведет себя с самого начала крайне свирепо против чисто рабочих движений, буржуазная печать проявляет известное чувство собственного достоинства, защищая завоеванную политическую свободу, а буржуазные присяжные заседатели в судах да и сами судьи не раз склонны оправдывать ‘политических преступников’ из революционной интеллигенции. Только уяснив себе эту двойственность в поведении буржуазии, мы вполне поймем дальнейшие события в жизни Бланки.
Бланки был одним из первых, которые увидели предательство и обман захватившей власть буржуазии. Поэтому он ни па один момент не прекратил борьбы и тотчас после одержанной победы над правительством Бурбонов всю страстность своей революционной натуры и своих республиканских убеждений обратил против нового правительства Орлеанов. Прежние тайные общества, принимавшие такое деятельное участие в Июлькой революции, первое время должны были терпеться министрами Луи-Филиппа и существовали легально, объединившись в одно общество ‘Друзей народа’, которое имело свой открытый клуб и издавало журнал с таким же названием. Бланки, который за июльские дни поручил даже от новой власти знак отличия, принимал в этом обществе самое деятельное участие, и па первых порах на его резкую критику правительство вынуждено было смотреть сквозь пальцы.
Вот как описывает знаменитый немецкий поэт Генрих Гейне, бивший в то время в Париже, одно из выступлений Бланки в клуба ‘Общества друзей народа’, куда допускалась и посторонняя публика:
‘Я случайно попал на собрание ‘Друзей народа’. Там находилось более 1.500 человек, теснящихся в узкой зале, похожей на театральную. Гражданин Бланки, сын бывшего члена Конвента, произнес длинную речь, полную сарказма против буржуазии, этих лавочников, которые выбрали себе в короли Луи-Филиппа, воплощенную лавку, выбрав его, конечно, в твоих личных интересах, а не в интересах народа, который не мог быть соучастником такой бесстыдной узурпации. Эта речь была полна огня, резкости и злобы… Па собрании присутствен вали, главным образом, молодежь и старики. По старые и молодые в зале ‘Друзей народа’ сохраняли внушительную серьезность, какую встречаешь у людей, чувствующих свою селу. И только глаза их блистали и слышались крики ‘Правда! Правда!’ когда оратор говорил о каком-нибудь факте’.
Но уже очень скоро, еще в конце 1830 г. общество должна прекратить свою открытую деятельность и становится тайным. Для Бланки начинается бурная и романтическая, заговорщицкая эпоха его жизни, начинаются и первые преследования.
В январе 1831 г. за написанную им прокламацию от имени всех студенческих организаций с резким протестом протай нового режима, за участие в бурных манифестациях и враждебные действия против одного из министров Бланки судится университетским судом. А когда студенты протестуют, его арестуют в числе многих других. Бланки пишет из тюрьмы письма в газеты, бичует тюремный режим, и под давлением общественного мнения его выпускают, продержав под арестом три недели.
Между тем беспорядки в Париже усиливаются. Народная толпа устраивает разгром дворца архиепископа, одного из ненавистных столпов свергнутого правительства. Бланки снова арестуют (в июле того же года), вместе с старым вождем республиканской партии Распайлем и, на основании найденного при обыске письма, где он говорит о необходимости готовиться к восстанию, хотят создать дело о заговоре против правительства. Но судебная палата дело прекратила, не найдя состава преступления.
В это же время во весь рост вырисовывается величайший вопрос всего XIX-го века, рабочий вопрос, в форме первого грозного рабочего восстания, восстания лионских ткачей и прядильщиков шелка. Восстание это было чисто классовое. Доведенные до последних пределов отчаяния все растущей нуждой и упорством фабрикантов, не желавших признать выработанные согласительной комиссией новые расценки, и видя, что правительство, только что получившее власть из рук парижских рабочих, целиком на стороне фабрикантов,— лионские рабочие взялись за оружие.
Они шли под черным знаменем, на котором было написано: ‘жить, работая, или умереть, сражаясь’. Они разбили буржуазную национальную гвардию из хозяйских сынков, заставили отступить правительственные войска и овладели городом. Но пока одетые в лохмотья рабочие в зимнюю стужу с героическим самоотвержением охраняли буржуазную собственность, поддерживая порядок в Лионе,— буржуазное правительство прислало туда 20-тысячную армию под командой свирепого генерала Сульта. Рабочие были ‘усмирены’, и началась расправа.
Крупная буржуазия единогласно вопила о необходимости самых жестоких репрессий против лионских рабочих. Но на чуткую революционную интеллигенцию, особенно на Бланки, это восстание произвело колоссальное впечатление. Мы уже видели, с какой ненавистью он относился к буржуазии, исказившей характер июльской революции. Но это была ненависть политическая, ненависть республиканца и демократа против финансовой аристократии, посадившей Франции короля и не давшей никаких прав народу. После лионского восстания Бланки начинает вкладывать в свою ненависть к буржуазии классовое, социальное содержание, становится на сторону эксплуатируемых против эксплоататоров.
Б январе 1832 г. его снова судят по так называемому процессу 15 за ‘организацию недозволенного общества’, т.-е. за участие в закрытом правительством ‘Обществе друзей народа’. На этом суде Бланки произносит большею политическую речь, в которой имеются следующие замечательные слова, свидетельствующие о понимании им закона борьбы классов: ‘Это война между богатыми и бедными, ее вызвали богачи, так как они зачинщики, привилегированные питаются и жиреют потом бедняков. Палата депутатов — это безжалостная машина, которая давит 25 миллионов крестьян и пять миллионов рабочих, чтоб выжать из них все жизненные соки и наполнить ими жилы привилегированных. Налоги — это грабеж, который тунеядцы совершают по отношению к трудящимся классам’.
Но, несмотря на такие опасные слова, бросаемые в лицо всей буржуазии, присяжные, тоже недовольные режимом банкиров, оправдали всех подсудимых. Тогда правительство в административном порядке приговорило Бланки к году тюрьмы и 200 франкам штрафа. Как это на доминает наши русские самодержавные порядки!
В тюремную камеру Бланки доносился шум продолжавшегося революционного брожения в Париже, которое летом 1832 г., во время республиканской демонстрации на похоронах, популярного оппозиционного генерала Ламарка, дошло даже до неудачной и быстро подавленной попытки вооруженного восстания. Под влиянием подобных неудач Бланки не отказывается от заговорщицкой деятельности, а лишь все более укрепляется в мысли о необходимости тщательной и осторожной подготовки таких заговоров. Из пылкого революционера, готового по первому призыву броситься в открытую схватку с правительством, он хочет стать вождем и хладнокровным организатором будущих восстаний. Вместе тем тюремный досуг дает ему возможность глубже подойти к социальному вопросу, этой основной пружине всех движений XIX века.
А по выходе из тюрьмы, в начале 1833 г., одно обстоятельство окончательно определяет социально-политические взгляды Бланки, превращает его из демократа-республиканца в революционного социалиста, или, по-тогдашнему, коммуниста. Этим обстоятельством является знакомство Бланки со старым революционером-коммунистом Буонаротти.
Филипп Буонаротти, потомок великого итальянского художника Микель-Анджело Буонаротти, изгнанный во время французской революции из Италии и так же, как отец Бланки, получивший от Конвента права французского гражданства, был ближайшим товарищем знаменитого Бабефа в организованном им ‘заговоре равных’. Заговор этот, раскрытый в 1796 г. в эпоху буржуазной реакции против господства якобинцев, был первой попыткой насильственного коммунистического переворота, попыткой захвата власти и экспроприации буржуазной собственности в интересах трудящихся масс. Выданные предателем, заговорщики были арестованы, Бабеф и Дартэ казнены, а Буонаротти приговорен к ссылке.
Но память об этом заговоре сохранилась среди рабочих и ремесленных подмастерьев Парижа, и когда Буонаротти, освобожденный из ссылки и издавший в 1828 с. в Брюсселе книгу ‘История заговора равных’, появился в начале 30-х годов в Париже, и он и его книга захватили многие сотни, если не тысячи рабочих, среди которых в тайных кружках Буонаротти проповедывал идеи коммунизма и будущей пролетарской революции.
На Бланки этот глубокий старец, борец и мученик за права и счастье всех трудящихся и обездоленных, произвел очень сильное впечатление, и выстраданные им идеи коммунизма и пролетарской классовой борьбы, правда, еще смутные и неопределенные, но вполне отвечавшие все более укреплявшимся в процессе борьбы с буржуазным королевством настроениям самого Бланки,— стали и его идеями. Таким образом, через посредство Буонаротти Бланки сделался прямым наследником и продолжателем социального учения и революционной тактики Бабефа.
В это же время произошли большие перемены в личном и семейном положении Бланки. Умер отец его. С братом Адольфом, который стал чиновником июльской монархии и которого приводили в ужас революционные и коммунистические идеи и деятельность неугомонного Огюста, он порвал окончательно. Наконец, он женился, бросил одинокую жизнь (вечного студента и зажил по семейному. Но эта перемена, которая для многих является решающем поворотом в их жизненной карьере, нисколько не изменила не только взглядов Бланки, во и его образа жизни, ни на один момент не прервала его революционной деятельности.
Ему приходилось постоянно покидать так называемый домашний очаг, покидать любимую жену, а потом и ребенка для нелегальной агитации, для таинственных свиданий и конспиративных собраний. Каждую минуту он мог ожидать, что его арестуют, ибо имя его стало уже хорошо известно полиции и прокуратуре, и за ним был учинен бдительный надзор. И молодая жена примирилась с таким положением и не отрывала Бланки от его опасной и рискованной деятельности.
Социалистические взгляды и стремления Бланки не мешали ему быть и действовать в самом тесном общении, с мелко-буржуазными демократами и, республиканцами. Разрыв между ними и рабочими коммунистами наступил лишь позднее, во второй половине 30-х годов. Пока же они по большей части состояли в одних и тех же обществах. На месте закрытого общества ‘Друзей народа’ в 1832 г. возникло новое ‘Общество прав человека’, и против него снова обрушились проследования министров Луи-Филиппа, бывших вождей либеральной оппозиции Гизо, Тьера и других, за которыми покорно плелись ставленники финансовой аристократии в палате депутатов. На первых порах эти преследования кончились неудачей: присяжные оправдали привлеченных к суду членов общества.
Но новый закон против свободы союзов вывел республиканцев из терпения, и она начали готовиться к очередному выступлению, которое разразилось раньше, чем им этого хотелось, благодаря событиям в Лионе. Там в 1834 г. рабочие опять восстали из-за ужасных условий труда, и их ‘кассы взаимопомощи’ объединились для этого с отделениями ‘Общества прав человека’. Восстание было подавлено с невероятным зверством. 13 ответ на это вспыхнуло без всякой подготовки восстание республиканцев в Париже, где несколько десятков баррикад с 3—4 тысячами революционеров боролись против 40-тысячной правительственной армии и были, конечно, беспощадно разгромлены. Восстание окончилось страшной резней безоружных людей, в том числе женщин и детей, так называемой ‘Кровавой баней в улице Транснонэн’, память о которой несколько десятилетий жила среди парижских рабочих. При этом, говорят, министр Тьер, бывший либерал и будущий палач Коммуны 1871 г., приказал ‘истреблять по возможности молодое отродье, чтоб оно не явилось мстителем за павших борцов’.
Правительство воспользовалось этими событиями, чтобы развязать себе руки для самой откровенной реакции. А когда летом 1835 года произошло покушение на короля (‘заговор Фиески’), реакция достигла своей высшей точки.
Какова была роль Бланки во время всех этих происшествий? Хотя он пользовался уже среди республиканцев заслуженной репутацией смелого и проницательного революционера, хотя к нему охотно прислушивались и вполне ему доверяли, но руководящей роли он еще ее играл. Во главе ‘Общества прав человека’ стояли более солидные и извечные республиканцы. По делу о парижском восстании 1834 г. он не был вовсе привлечен и, по всей вероятности, он ему не сочувствовал, считая его слишком легкомысленным: ведь и учитель его Буонаротти тщетно предостерегал пылких республиканцев от этого восстания. Но тотчас после его подавления, когда начались массовые аресты и готовился огромный политический процесс против обвиняемых в Лионском и Парижском восстаниях, Бланки, конечно, с величайшей энергией взялся за организацию защиты и сам должен был выступить на суде в числе защитников с тем, чтобы изложить политические и социальные убеждения обвиняемых и солидаризироваться с ними.
В это время Бланки впервые встретился и сошелся с другая видным революционером 30-х годов и позднее 1848-го года, Арманом Барбесом, с которым его на много лет связала общая судьба, и которому впоследствии суждено было стать, злевшим врагом и причиной величайших нравственных страданий Бланки.
Барбес был во многих отношениях полной противоположностью Бланки, и между ними с первых же шагов, их совместной революционной, заговорщицкой деятельности неизбежно должен был возникать ряд конфликтов, их должно было разделять взаимное непонимание, впоследствии перешедшее в ненависть. Пылкий и экспансивный, т.-е. шумный, говорливый, нетерпеливый, любящий красивые жесты и эффектные позы, хотя беззаветно храбрый, Барбес был прежде всего богатым человеком, которого революционная деятельность привлекала своими сильными ощущениями, его должна была отталкивать замкнутость и сосредоточенность Бланки, его терпение, конспиративная осторожность и выдержка, которая нетерпеливым натурам могла даже казаться иногда нерешительностью или трусостью. Искренно преданный делу революции, Барбес был в то же время недалекий и несколько легкомысленный человек, он не задумывался над основными пружинами и конечными целями революционных движений, и его могло раздражать несомненное умственное превосходство Бланки. Цаконец, Барбес был и остался верующим христианином,— что было свойственно многим социалистам 30-х и 40-х голов,— и его отталкивал редкий атеизм и материализм Бланки. Один был революционер красивого жеста, другой — действительного, хотя и невидного дела, и эта разница характеров должна, была рано или поздно сказаться.
Но в данный момент, после ареста всех видных республиканцев и поражения прежнего республиканского движения, Бланки и Барбес стали самыми крупными фигурами в революционном мире и действовали в полном согласии, обвиняемые одной общей целью — подготовить новое восстание. Им не удалось выступать публично в так называемом апрельском процессе 1835 г, о котором мы говорили выше, так как правительство не допустило защитников, не принадлежавших к корпорации официальных адвокатов. Но значение Бланки в это время и уважение, которым он пользовался в среде республиканской интеллигенции, видны из того, что важнейшее совещание всех защитников по вопросу о той тактике, которое следовало держаться на суде,— происходило на квартире Бланки. Вместо разгромленного и закрытого ‘Общества прав человека’, Бланки и Барбес вскоре после суда, уже летом 1835 г., основали новую, на этот раз совершенно тайную организацию ‘Общество семей’. Это общество избегало всякой публичной деятельности, которая могла бы обратить на него внимание властей. Оно не устраивало собраний, не выпускало прокламаций. Каждые пять членов общества составляли ‘семью’ и подчинялись ‘главе’ этой семьи, как своему начальнику. Больше они никого не знали. Только главы сносились с представителями центра. Рядовые члены общества не посвящались в его планы и задачи. Каждый обязан был лишь держать у себя тайно ружье и патроны и ждать устного приказа своего начальника к ‘выступлению’.
Через несколько месяцев в обществе насчитывалось уже больше тысячи членов, в том числе довольно много военных из парижского гарнизона, главным образом, унтер офицеров, из них самым влиятельным был и самое близкое участие в заговоре принимал Мартен Бернар, проявивший себя и впоследствии, во время революции 1848-го года. Предполагалось внезапным ударом при помощи военных членов общества поднять несколько полков и, вместе с рабочими, членами ‘семей’, повести их на королевский дворец. Но, как почти всегда бывает в таких заговорах, все дело было раскрыто полицией раньше, чем заговорщики усаели приступить к выполнению своего плана.
Для восстания нужен был порох и пули. Были организованы для выделки их две тайных мастерских. В пороховую мастерскую, устроенную в пустом помещении уединенного квартала, ежедневно приходил Бланки, а Бернар по ночам переносил порох в патронную мастерскую. Их выследила полиции, нагрянула в одну из мастерских, где застала за работой несколько студентов и рабочих, и одновременно захватила Бланки на квартире Барбеса. Это было в марте 1836 г. По некоторым записям, которые не удалось уничтожить, была обнаружена вся организация и весь план заговорщиков. Но, чтобы скрыть от широкой публики готовившуюся ‘измену’ в полках, дело по организации военного восстания было замято, и подозрительные полки были лишь переведены в Африку на колониальную службу. А сам Бланки и его ближайшие товарищи, по той же причине, т.-е чтобы избежать слишком громкого процесса, отделались сравнительно легко, всего двумя годами тюрьмы. Впрочем фактически им пришлось просидеть всего лишь немногим больше года, так как в мае 1837 г. они были освобождены амнистией, милостиво ‘дарованной’ королем по случаю’ бракосочетания наследного принца.
После суда, для отбывания наказания Бланки увезли в далекую провинциальную тюрьму. Жена с ребенком поехала за ним, чтоб иметь возможность ухаживать за ним и хоть изредка получать свидания. Но амнистия не дала Бланки полной свободы. Ему был запрещен в’езд в Париж, и он был поселен в маленьком провинциальном городке Жанси под надзором полиции.
Время, приведенное в сельской глуши вместе с семьей, было отдыхом для Бланки, это был единственный период его сознательной жизни, когда он мог насладиться и страстно любимой с детства природой, и семейным уютом. Но и тут он ни на один момент не покидал своих планов восстания и все время поддерживал самые деятельные сношения с парижскими товарищами рабочими. Уже летом 1837 г. т.-е. вскоре после освобождения Бланки из тюрьмы, в Париже, вместо ‘Общества семей’, была основана, под непосредственным руководством и по плану Бланки, новая тайная организация, ‘Общество времен года’.
Задачи этого общества, под несомненным влиянием Бланки, а отчасти вследствие более пролетарского его состава, носили явно социалистический, хотя все еще, конечно, неопределенный’ расплывчатый характер. Оно ставило себе целью ‘уничтожить аристократию’, новую денежную аристократию, и потому об’явила войну всем ‘капиталистам, банкирам, поставщикам, монополистам, крупным земельным собственникам, биржевикам’ словом, всем грабителям, жиреющим на счет народа’, т.-е., как видно из этого перечисления, не всем капиталистам вообще, а лишь его наиболее паразитическим элементам, в руках которых была власть при июльской монархии, и которые возбуждали особенную ненависть народных масс. п. Далее предполагалось путем ‘радикальной социальной революции’ уничтожить все имущественные и родовые привилегии, создать диктатор! кую революционную власть и постепенно ввести принцип равенства. Как мы видим, это было в значительной мере воспроизведение плана Бабефа.
Организация общества была идеальной по своей конспиративности и стремилась избежать всех ошибок прежних заговоров, что отчасти и удалось основателям его: оно существовало почти два года и начало восстание но заранее разработанному плану, а полиция так и не узнала до конца ничего существенного о заговоре и была застигнута восстанием совершенно врасплох.
Вот как описывает организацию общества французский социалист историк Эритье: ‘Каждые 6 человек составляли ‘неделю’, во главе которой стояло ‘воскресенье’, 28 человек составляли ‘месяц’, которым командовал ‘июль’, 84 человека ‘составляли ‘время года’, под начальством ‘весны’, а 352 человека составляли ‘год’ или баталион, майор которого назывался ‘революционным агентом’. Каждый член знал только свое непосредственное начальство. Имена заменялись номерами. Списков не существовало, тщательно избегали что-либо писать. Смотры производились открыто на улице и таким образом, что только вожаки знали о присутствии своих подчиненных, совершенно незнакомых друг другу. От главного комитета зависело, не предупреждая участников, раздать в последнюю минуту одного из смотров оружие и поднять восстание’.
К этому надо добавить, что прием новых членов общества обставлялся торжественными церемониями и присягами, которые должны были действовать на воображение участников.
Порох закупался медленно, маленькими частями. Оружие в последний момент можно было получить в оружейных магазинах.
Душой всей этой хитроумной организации был Бланки. Это он, неизвестный лично большинству участников, руководил подготовкой сложного заговора из своего провинциального уединения. Главными помощниками его были снова Барбес и Мартен Бернар. Барбеса, впрочем, тоже не было в Париже, но с него взяли обещание явиться но первому вызову к моменту восстания, день которого опять-таки должен был указать Бланки.
Между тем часть членов общества тяготилась бездействием с требовала ускорить ‘выступление’ и полиция в последний момент тоже что-то начала подозревать. Поэтому приходилось торопиться. К началу 1859 года в распоряжении общества было около тысячи человек, готовых восстать по сигналу вождей, и к этой тысяче, по их предположению, должны были присоединиться многие тысячи рабочих. Но события показали, что можно перехитрить полицию, но нельзя перехитрить историю: ибо революции не изготовляются по заказу.
12-го мая 1839 г., в воскресенье, когда вся почти полиция и все высшие власти были на скачках под Парижем, и было назначено восстание. Бланки вернулся в Париж еще в начале года и лично руководил последними приготовлениями. Барбес, невидимому, с неохотой примыкал к восстанию и явился в Париж лишь после напоминания о данном обещании.
На 12-е мая был назначен очередной смотр членов общества. Заговорщики собрались в нескольких кабачках в центральной части города. Явился Бланки и об’явил о начале восстания. Бросились к оружейному магазину, откуда Бланки а Барбес раздавали оружие и патроны. После некоторых внутренних трений образовались три вооруженных отряда и под командою Бланки, Барбеса и Бернара направились к зданию полицейской префектуры (градоначальства), которое в этот день почти пустовало и казалось вполне доступным.
Но тут случилось нечто, что опрокинуло все расчеты и сразу, обрекло все предприятие на гибель.
Когда среди гуляющей воскресной публики появились вооруженные отряды с ионием революционных песен, эта публика, вместо того, чтобы, как надеялись заговорщики, примкнуть к восстанию, сразу в испуге шарахнулась во все стороны, а отряды революционеров оказались как бы в пустоте. Им удалось захватить один полицейский пост, при чем неизвестным выстрелом был убит полицейский офицер, но префектура о казалась забаррикадированной и неприступной. Тогда соединенные отрады бросились к горочкой ратуше (здание городской думы), этому излюбленному центру всех парижских революций и восстании. Заняв ее, они провозгласили там временное правительство, написали несколько революционных декрете, прокламацию, выбрали Бланки главнокомандующим: и… больше делать было нечего: Париж был по-прежнему глух Заговорщики, видя свою полную изолированность от населении, впали в уныние и апатию чтоб ободрить их и дать им дело, их направили занимать соседние мэрии (районные управы) и полицейские участки. Было несколько вооруженных стычек с буржуазной национальной гвардией, было построено несколько баррикад. Но все это были уже акты отчаяния.
Вернувшаяся со скачек полиция и национальная гвардия быстро рассеяли заговорщиков и разрушили их баррикады, не смотря на упорное сопротивление. К 11 часам вечера все было кончено. При защите одной из баррикад Барбес был ранен в голову и потом схвачен. Бланки удалось скрыться и он был арестован только несколько месяцев спустя, в октябре, в тот момент, когда садился на дилижанс (почтовую карету), который должен был увезти его в Швейцарию {Вот текст прокламации, составленной восставшими: ‘К оружию, граждане! Для угнетателей пробил роковой час. Подлый тиран, Тюльери (королевский дворец. Б. Г.) смеется над голодом, который терзает внутренности народа, но мера его преступлений полна, они скоро, наконец, получат свое возмездие. Франция, которую предали, кровь, наших зарезанных братьев кричит о мести. Пусть эта месть будет ужасна, ибо она приходит поздно, пусть погибнет, наконец, эксплоатация, и пусть водворится торжествующее равенство на развалинах монархии и аристократии!’ Затем указывается, что ‘временное правительство’ назначает Бланки главнокомандующим, остальные военные посты разделяются между его ближайшими соучастниками (заимствовано у Малона: ‘История социализма’, т. II, стр. 309).}.
Обвиняемых судили в два приема: первую группу, во главе с Барбесом, в июле, вторую группу — с Бланки — уже в январе 1840 г. В качестве суда фигурировала сама ‘палата пэров’, т.-е. верхняя палата французского парламента, состоявшая из назначенных королем наиболее ‘заслуженных’, т.-е. наиболее богатых и хищных, представителей финансовой аристократии и их прихвостней, на этот раз, когда восстание запахло ненавистным и страшным коммунизмом, когда целью его было уничтожить привилегии высших классов и ввести экономическое равенство, буржуазия пришла в ярость, и суд ее был беспощаден. Обвиняемым припомнили, все прежние попытки восстания и даже заговор Бабефа. Все они решили отказаться от дачи показаний, и только Барбес произнес мужественную речь, в которой брал всю вину на себя и попытался выгородить рядовых участников.
В результате Бланки и Барбес были приговорены к смерти, Бернар — к ссылке, остальные обвиняемые — к каторге и тюрьме.
Вынесенный в июле, еще до ареста Бланки, смертный приговор Барбесу вызвал глубокое возмущение среди лучшее части интеллигенции и студенчества. Организовались ходатайства о смягчении приговора, подавались петиции, к королю обращались такие литературные знаменитости, как Виктор Гюго и Ламартин, будущий министр 1848 г. Король сдался и заменил Барбесу смертную казнь пожизненной каторгой. Когда после того к смерти был приговорен и Бланки, то и по отношению к нему была оказана та же ‘милость’, теперь уже без лея них ходатайств.

——

Всех важнейших осужденных отвезли в мрачную тюрьму ‘Мон Сен-Мишель’ (‘гора св. Михаила’), расположенную в бывшем монастыре на скалистом берегу Нормандии, в стране туманов и ветров. Все тюрьмы, в которых пришлось побывать Бланки до сих пор, были лишь преддверием к той ‘настоящей’ тюрьме, в которую он попал теперь. Раньше это были лишь кратковременные эпизоды в его бурной политической карьере, передышки в его революционной деятельности, во время которых тюрьма, как таковая, не успевала дать себя почувствовать. Теперь предстояли долгие, долгие годы тюремной одиночки, может быть, без надежды снова увидеть свободу, в атмосфере общественной реакции. О этого момента тюрьма впервые делается неизбежной и притом важнейшей частью всей жизни Бланки. Отныне он не только революционер, он — ‘заключенный’, он — вечный узник, для которого долгие, мрачные годы тюрьмы прерываются лишь короткими периодами свободы. Поэтому эта эпоха жизни Бланки заслуживает более подробного ознакомления.
Тюремные условия в тогдашней Франции, особенно для ‘опасных политических преступников’, имели так много общего с тюрьмами самодержавной России, что для русского читателя дальнейшее описание представит много знакомых картин. Когда Бланки со второй партией осужденных привезли в тюрьму Мон Сен-Мишель, где уже томились Барбес и Мартен Бернар с товарищами, он застал там следующий режим. ‘Политические’ находились в строгом одиночном заключении. Им запрещалось сноситься друг с другом, петь, вообще проявлять какие-либо признаки жизни. За малейшее ослушание, малейший протест против убивающих условий одиночки, этого живого гроба, следовал мрачный и вонючий карцер, в который заключенного волокли нередко за ноги, при чем голова его стукалась о каменные ступени лестниц, все это сопровождалось страшными избиениями.
После приезда Бланки режим еще ухудшился. Его встретила лицемерно-сладкая улыбочка начальника тюрьмы, который подстрекал надзирателей к избиениям и караульных солдат к стрельбе по окнам заключенных, а потом об’яснял это ‘недоразумением’. Пища арестантов была ужасна. Вот как описывал ее Бланки в одном из своих писем к друзьям: ‘Нас кормят тухлым коровьим мясом, плавающим в каких-то помоях. Часто в этом кушанье, которое заключенные зовут ‘рвотным’, находятся черви. Гороховое пюре тоже приготовляется из червивого гороха’. На все жалобы арестантов высшему начальству, следовали лишь ответы об усилении строгостей. Кроме карцеров, наказанием для целых многочисленных категорий ‘политических’, в том числе и для Бланки, служило так называемое у них ‘малое изгнание’, перевод на целые долгие месяцы из обычных камер в особые чердачные клетки, с открытыми стенами, где они зимой страдали от пронзительных холодных ветров, а летом от невыносимого солнечного зноя. Наконец, чтобы отнять у заключенных возможность сноситься при помощи записочек, передаваемых из окна в окно по веревочкам, в их окна вставили двойные густые решетки, вроде металлических сеток, и, таким образом, их окончательно замуровали. Это вызвало новые протесты и новые избиения.
Такой режим порождал у заключенных многочисленные болезни и даже сумасшествия. Но тюремный врач был подстать всей администрации и относился к болезням арестантов с циническим равнодушием.
При этом ужасном режиме Бланки проявил огромную выдержку. Он замкнулся в себя, не поддавался на провокации надзирателей, молча наблюдал за всем происходящим и копил лишь в душе запас жгучей ненависти против насильников. Одновременно в первый же год его заключения в этой тюрьме его постиг тяжкий личный удар, который надолго сделал его равнодушным ко всем внешним условиям жизни и как бы даже ненормальным: умерла его горячо любимая жена, которую он оставил больною в Париже с маленьким сыном, умерла, так и не успев посетить его в новом его заключении. Это так подействовало на Бланки, что у него появились галлюцинации: ему казалось, что жена приходит каждый вечер в его одиночку. Это видение доставляло ему таксе наслаждение, что он сознательно не боролся с расстройством своего воображения, сознательно поддавался галлюцинациям.
Но крепкие, здоровые нервы и умение владеть собой, а также все ухудшавшейся тюремный режим возвращает его к тяжкой действительности. Он пробует забыться чтением, набрасывается на книги, жадно ловит попадающие в тюрьму клочки галет, а также по письмам друзей пытается следить за развивающейся политической жизнью Европы и особенно Франции. Он наблюдает возникновение новой парламентской оппозиции и легального социализма, в ладе Луи Блана, Кабэ и Прудона. Однако, при всей его выдержке и самообладании, при всем его умении уходить в мир духовных интересов, на Бланки нападают иногда припадки отчаяния. После новой гнусной тюремной истории, с избиениями, с карцерами, где заключенных морят холодом и вшами, у Бланки в одном из его тайных писем на волю, обыкновенно полных иронии и юмора, вырываются следующие мрачные строки: ‘Катастрофа неизбежна. Эти разбойники провоцируют нас, и мы не можем терпеть их насилия без сопротивления. Я не думаю, чтобы мы действовали безумно. Что касается меня лично, мне нечего жалеть и бояться. Я не дорожу жизнью, она тяготит меня. Да и жить то осталось немного. Я хотел бы только продать свою жизнь дорого’…
Смена начальника тюрьмы в конце 1841 г. на время несколько ослабила то нервное напряжение, в котором находился Бланки и его товарищи. Вместе с тем у них появились надежды на возможность побега. При всей системе полной изоляции, в какой держали заключенных Мон Сен-Мишеля, она, как это впоследствии бывало и в русских тюрьмах, не достигала своей цели, и арестанты были в непрерывном общении между собою. Они не только передавали записки друг другу, но ухитрялись даже выходить по ночам из запертых камер при помощи целой системы отмычек и при помощи путешествия по каминным трубам.
Планы побега были у них и раньше, но все они расстраивались еще до приведения в исполнение. Теперь им помогла старуха-мать Бланки, вообще проявившая во время заключения сына изумительную энергию, настойчивость и изобретательность. Недаром она еще 12 ти-летней девочкой, посещая арестованных жирондистов, научилась обходить все тюремные строгости. Она добивалась личных свиданий с сыном, в несколько приемов передала все необходимые инструменты и бичеву, подготовила встречу Бланки на воле.
Бежать должны были четверо приговоренных к вечному заключению, в том числе все три вождя восстания 1839 г. Бланки, Барбес и Бернар. Им удалось выйти из камер. Но неловкий спуск Барбеса по веревке со скалистой стены сорвал все дело. Все беглецы были открыты ‘на месте преступления’ и водворены по своим камерам. Тюремный режим стал еще строже. Исчезла последняя надежда на свободу.
Для Бланки наступило самое тяжелое время. Тянулись годы без всякого просвета впереди. Бланки снова с головой ушел в книги, в мечты, в тоску по умершей жене. Его мучила мысль, что сын, взятый на воспитание богатыми родственниками жены, вырастет чуждым и ему самому, и его идеям. С братом у него не было ничего общего. И только одна из сестер, которые любили и даже обожали своего Огюста, регулярно навещала его в тюрьме и вносила некоторое утешение и разнообразие в его жизнь.
У сломленных тюрьмой революционеров начались болезни. У Барбеса развилась горловая чахотка, и его перевели в другую тюрьму, на юг. Не выдержал и Бланки. И y него та же болезнь приняла такие размеры, что главный врач департамента должен был признать его жизнь в опасности и настаивать на перемене климата. Тогда, наконец, в 1844 г. получилось чвыше распоряжение перевести Бланки в Тур, на юго-запад Франции.
Там и климат оказался мягче, да и обращение с Бланки, который, казалось, доживал последние дни, стало более мягким и человечным. Его поместили в тюремную больницу, позволили гулять в больничном саду. Мало того, совершенно неожиданно ему было ‘даровано’ из Парижа королевское ‘помилование’. Тем не менее у Бланки нашлось еще достаточно сил, чтоб в резком письме к ‘начальству’ самым решительным образом отклонить от себя эту ‘милость’. Он остался в тюремной больнице. Двадцать месяцев Бланки не вставал с больничной койки. Но организм, закаленный с юности гигиеническим образом жизни, а также страстное стремление жить и действовать для торжества своих идеалов,— все это спасло Бланки от смерти. Весну 1846 г. он провел почти непрерывно в больничном саду, на ярком солнце юга, и здоровье вернулось к нему. Но он оставался все же в больнице, так как начальство было в смущении, не зная, как относиться к этому арестанту, отказавшемуся от помилования.
Эго неопределенное положение давало Бланки некоторую относительную свободу. К нему приезжали бывшие товарищи, и они снова принялись энергично обсуждать разные революционные планы. Бланки понимал и чувствовал, что все более разраставшееся оппозиционное движение против июльской монархии неизбежно приведет к революции. Он переживал вторую молодость и жаждал дела. Этим воспользовались местные власти, вероятно, не без ведома центрального правительства, чтобы отомстить Бланки за его дерзкий отказ от помилования и лишить его возможности возобновить свою революционную деятельность.
К нему подсадили агента-провокатора, припутали его к революционным беспорядкам в соседнем городе Блуа, перевели в тюремную одиночку и предали суду исправительной полиции. Но дыхание грядущей революции отразилось даже на этом послушном суде: Бланки был оправдан 26-го апреля 1847 г. Почти год он еще оставался в прежнем неопределенном положении, пока февральская революция 1848 г. не освободила его окончательно.

III.
Вторая республика и ее тюрьмы.

25-го февраля Бланки, после почти 9-ти-летнего тюремного заключения, очутился в Париже, в разгаре революции, с тем, чтобы за три месяца напряженной революционной работы снова поплатиться 11-ю годами тюрьмы! В первый момент он был оглушен и растерян вихрем налетевших на него событий, шумом и водоворотом революционной улицы. Но ему достаточно было одного-двух дней, чтобы ориентироваться в положении дел, и уже на следующий день, 26-го февраля, произошло его первое и решающее публичное выступление.
После того, как пролетариат Парижа трехдневным баррикадным боем сверг монархию Луи-Филиппа, он не хотел снова, как в 1830 г., сделаться жертвой обмана. Между тем самочинно собравшееся временное правительство, состоявшее из буржуазных и мелко-буржуазных журналистов, писателей, адвокатов и т. п., смертельно боялось революционного пролетариата и его социальных требований. Колеблясь непрерывно между буржуазией, требовавшей порядка и охраны собственности и в большинстве своем ненавидевшей самую республику, и пролетариатом, добивавшимся обеспечения от голода, права на труд и обуздания буржуазной эксплоатации, правительстве бросалось из стороны в сторону и давало рабочим обещания с тем, чтобы их не исполнять. Под давлением рабочих провозглашена была республика, по их требованию, в состав правительства были введены крайние, радикальные республиканцы, в том числе популярный среди парижских рабочих историк и социалист Луи Блан и рабочий Альбер.
Но когда 25-го февраля грандиозная толпа рабочих, осаждавшая ратушу, где заседало временное правительство, потребовала введения красного флага, как официального знамени республики, правительство проявило твердость, и министру-поэту Ламартину удалось сладкими речами убедить толпу отказаться от этого требования. В ответ на другое требование рабочих—организовать министерство труда — правительство издало декрет об образовании комиссии, с выборными от рабочих и с Луи Бланом и Альбером во главе, которая должна была заняться рассмотрением проектов об улучшении положение рабочих. Это значило — при данных условиях требования рабочих положить под сукно.
Старые революционеры, вожаки тайных обществ, баррикадные борцы и более проницательные рабочие, возмущенные тем, что завоеванная ими республика грозит обернуться против рабочего класса, кипели боевым пылом и замышляли новое восстание, чтобы выбросить из ратуши временное правительство и посадить туда настоящих вождей революции. Они страши обрадовались появлению Бланки среди них, думая, что именно он поведет их немедленно на восстание. 26-го назначено было большое собрание революционеров в зале Прадо. Оно было настроено крайне бурно и воинственно и требовало мести за поражение красного флага.
На это собрание и явился Бланки, маленький, худой, смертельно бледный и седой, как лунь, несмотря на свои 43 года, но с блестящими глазами. Он был встречен благоговейным молчанием и выслушан с огромным вниманием. Но то, что он сказал, подействовало на собравшихся, как ушат холодной воды, и казалось противоречащим тому представлению вечного бунтаря и заговорщика, которое составилось о Бланки.
‘Франция еще очень далека от республики,— говорил Бланки.— ‘Если бы мы теперь образовали правительство из числа своих сторонников, столь скомпрометированных в глазах буржуазен то на провинцию нападет страх, и она окажет поддержку реакции’. Он советовал далее предоставить правительство его собственному бессилию, дать ему скомпрометировать себя в глазах широких народных масс, а тем временем взяться за организацию парижских рабочих во внушительную революционную силу, с помощью которой, когда время созреет, и можно будет совершить новый переворот.
Страстная и логичная речь Бланки так подействовала на возбужденное собрание, что оно разошлось, отказавшись от восстания. Вместе с тем правительство и вся буржуазия почувствовали в этом маленьком хрупком человеке страшную силу, поняли, какое влияние он может иметь, со своей проницательностью и авторитетом поседевшего в тюрьмах борца в революционера, на парижских рабочих. Все буржуазное общество страшно его возненавидело, особенно, когда оно увидело, какой огромной популярностью пользуется основанный им клуб, услышало, как беспощадно и метко бичует он в своих речах лицемерие, нерешительность и трусость правительства, жадность капиталистов и их готовность в любой момент продать республику в целях обесценения и увеличения своего барыша.
С первых же дней и недель февральской революции Бланки занял совершенно особое, исключительное положение среди республиканцев, демократов и даже социалистов тогдашней Франции, многие из которых, в том числе и некоторые члены правительства, были его прежними товарищами или единомышленниками по 30-м годам. Его нельзя было ни подкупить материальными выгодами, ни испугать угрозами, ни усыпить полумерами или революционными фразами. Бесстрашно логичный, проницательный, недоверчиво относившийся к людям и глубоко революционный, он твердо стоял на страже интересов пролетариата. И парижские рабочие это инстинктивно чувствовали. Они больше, может быть, любили других революционных вождей, особенно Барбеса, прозванного Баярдом, (т. е. рыцарем без страха и упрека) революции. Но беззаветно доверяли они одному Бланки, которого и Маркс называл истинным вождем партии пролетариата.
Вот как характеризует его Герцен, бывший во время революции в Париже: ‘Разрывая связи с правительством, он разрывал их окончательно, он никого и прежде не любил из а тих слабых людей, теперь он их ненавидел и подозревал. Бланки, человек сосредоточенный, нервный, угрюмый, изнуренный и больной от страшного тюремного заключения, сохранил невероятную энергию духа, Бланки — революционер нашего века, он понял, что поправлять нечего, он понял, что первая задача теперь — разрушать существующее. Одаренный совершенно оригинальным красноречием, он потрясал массы, каждое слово его было обвинением старого мира. Его меньше любили, нежели Барбера, но слушали больше. Правительство было испугано этим беспощадным человеком, что бы оно ни делало, злой и иронический взгляд Бланки был у них перед глазами, и они бледнели. Извести его старались все: Ледрю-Роллен и Коссидьер {Министр внутренних дел временного правительства и префект полиции. Оба они были крайними демократами, а Коссидьер — даже товарищем Бланки по тайным обществам.} так же, как и другие, с Барбесом они надеялись поладить.
Отношения между Бланки и Барбесом заслуживают того, чтобы на них остановиться подробнее, тем более, что они не только играли огромную роль в жизни самого Бланки, но несомненно отчасти повлияли и на ход революционных событий.
Мы уже видели, что характеры этих людей составляли полную противоположность друг другу, что не могло в конце концов не отразиться на их отношениях. К этому прибавилась еще затаенная злоба Барбеса на Бланки за то, что тот, ссылаясь на давнее обещание Барбеса, втянул его в восстание 1839-го года из спокойного провинциального существования, в восстание, за которое он чуть не поплатился жизнью. Уже в тюрьме Св. Михаила их отношения были холодные и натянутые. Барбес обвинял Бланки в желании играть роль генерала, роль главного руководителя заговоров. А когда они встретились в 1848 г., их уже разделяла непримиримая вражда. Бланки смотрел на Барбеса с пренебрежением, как на революционного болтуна. Барбес завидовал его популярности, считал его опасным маниаком, страстно его ненавидел и важнейшей задачей основанного им самим революционного клуба, тоже очень популярного, в который входили, между прочим, такие знаменитости, как Пьер Леру и Прудон, считал противодействие всяким планам и замыслам Бланки. В начале марта временное правительство опубликовало декрет о выборах в Учредительное Собрание и назначило их на 9-е апреля. Бланка решил всеми силами воспротивиться этому. Он боялся, что новое правительство, которое будет опираться на избранное общим голосованием Собрание, станет более прочным и устойчивым, что этим будет положен конец дальнейшему развитию революции. Кроме того, по его мнению, нельзя было приступать к выборам, не подготовив к этому усиленной революционной пропагандой отсталые и консервативные крестьянские и мещанские массы и не примирив их с революцией путем глубоких и благодетельных социальных реформ. Впрочем, он знал, что данное правительство на это не способно и рассчитывал, что, при отсрочке выборов, удастся еще правительство свергнуть я заменить его более революционным. Поэтому он повел кампанию за отсрочку выборов и обновление бюрократического аппарата. С этой целью он, между прочим, отправился в ратушу во главе всего своего клуба и изложил там свои революционные требования (в том числе полной свободы собраний и союзов). Правительство отделалось незначащими фразами и отговорками. Тогда Бланки стал готовиться к новой, более внушительной демонстрации.
Поводом к ней послужило явно контрреволюционное поведение буржуазии, которая демонстративно закрывала фабрики, устраивала враждебные манифестации против левых членов правительства и, наконец, потребовала выделения из общей национальной гвардии, в которую входили все граждане Парижа, особой буржуазной гвардии (такая только и существовала при Луи-Филиппе) для противодействия притязаниям рабочих. Все это вызвало наружу давно накопившуюся злобу у парижских рабочих. Решено было ответить огромной контрдемонстрацией в защиту левых членов правительства и для поддержания прежних требований, к которым Бланки еще прибавил удаление войск из Парижа. Этимон надеялся спровоцировать реакционную часть правительства на выход в отставку.
17 го марта образовалось грандиозное шествие, в котором участвовало не меньше 200.000 человек. Огромное большинство манифестантов было мирно настроено и желало лишь поддержать правительство против враждебных демонстраций богатой буржуазии. Но революционное меньшинство во главе с Бланки хотело толкать правительство влево. Когда депутация от толпы вошла в ратушу и Луи Блан увидел в ее среде мрачное лицо Бланки и его ближайших товарищей-рабочих, он решил выступить против них в защиту всего правительства в целом. После него говорили также Ледрю-Роллен и Ламартин, я все уговаривали делегатов отказаться от их ‘революционных’ требований.
Всем им в резкой речи, сказанной повелительным тоном, ответив Бланки. Он настаивал на немедленном выполнении требовании народа, а также на том, чтоб правительство решительно встало на путь радикальных демократических и социальных реформ. И вот тут-то сказалась впервые ненависть к нему со стороны Барбеса, который тоже был в числе делегатов. Еслиб он поддержал Бланки, то союз этих двух наиболее популярных вождей народа сыграл бы в этот день, может быть, решительную роль. Но Барбес, которому вдобавок льстила я задабривали его некоторые члены правительства, выступил г. защиту этого правительства. Эго разбило настроение делегации и отразилось на настроении уличной толпы. Правительство сослалось на то, что по вопросу о сроке выборов оно ждет необходимых материалов из провинции. Делегация ушла ни с чем, и демонстрация в том же порядке повернула назад и бульварам.
Но главная причина неудачи демонстрации 17-го марта, от которой Бланки ожидал образования более революционного правительства, была, конечно, гораздо глубже предательского поведения Барбеса и коренилась в сложности самого положения. Как говорит Маркс в своей брошюре ‘Классовая борьба во Франции’, ’17-ое марта показало всю двусмысленность положения пролетариата, не допускающую никаких действий… Дли того, чтобы выступить против буржуазии, ему пришлось встать на сторону буржуазной республики. Вместо того, чтобы подчинить себе временное правительство, он укрепил его позицию’.
Бланки, сводной стороны, Луи Блан и Барбес, с другой, и явились вырази гелями этих противоположных тенденции, этой внутренней борьбы настроений среди рабочего класса: классовой непримиримости и революционности наряду с мелкобуржуазной привязанностью к данной республике, которой грозят контрреволюционные силы старого режима и крупной буржуазии. Эти-то самые противоречивые стремления и настроения, которые с гораздо большей силой и во всемирном масштабе сказываются в начавшейся мировой революции.
Враги Бланки, может быть, с молчаливого одобрении членов временного правительства, решили, с целью погубить его морально и лишить столь страшной для них популярности,— занести ему предательский удар из-за угла, не останавливаясь ради этого перед самым циничным подлогом. 31-го марта в первом номере исторического журнальчика, издававшегося неким Ташеро, личностью темною и, вероятно, подставною, появилось сенсационное разоблачение: ‘откровенные’ полицейские признания одного из участников восстания 1839 г. Подписи под документом не было, но редакция делала намеки на Бланки, а буржуазные журналисты со злорадством стали указывать, что знаменитый революционер был в тайных сношениях с полицией Луи-Филиппа и выдал ей секреты своей революционной организации.
‘Документ’ был явно сфабрикован и сшит белыми витками. Он оказался ‘копией’ с несуществующего оригинала, копией, исходящей из канцелярии бывшего королевского сената и изготовленной, очевидно, по заказу, в которой были перемешаны отрывки из подлинного допроса Бланки с официальным полицейским рапортом и донесениями тайных шпионов, которые, действительно, были в организации.
Таково было тогда же мнение всех беспристрастных и честных людей о ‘документе Ташеро’. Ни одна из общественных комиссий, работавших над расследованием этого дела, не нашла ни малейшей тени доказательства того, что Бланки был автором этого документа или что он вообще в какой бы то ни было степени мог быть заподозрен в неблаговидном поведении под следствием. Тем не менее удар был рассчитан метко и произвел свое действие. Хотя ближайшие сторонники Бланки, члены его клуба, остались ему верны, но друзья Барбеса демонстративно от него отшатнулись, сам Барбес, в первый момент не поверивший клевете, потом, из чувства злобы и зависти к Бланки, стал ее поддерживать. Вся эта история несомненно была затеяна ее авторами с целью внести раскол, разложение и взаимное недоверие в разраставшееся революционное движение масс.
Бланки был страшно поражен этим злобным, предательским ударом. Он опубликовал обширный ответ, страстный и трогательный одновременно, который является драгоценным свидетельством его революционного достоинства и ненависти к своим политическим врагам, равно как его душевного благородства.
Подвергнув уничтожающей критике самый документ и показав, что он является простым и даже неискусным подлогом, сфабрикованным его врагами, Бланки говорит о своей жизни, полной лишений, о тюрьмах, о потере жены, призрак который его преследовал в одиночке, и спрашивает, это ли было наградой за предательство.
‘Я вышел из тюрьмы седым, с разбитый сердцем и надломленными силами. И вот мне кричат в уши: ‘Смерть предателю! Распни его!’. ‘Ты продал твоих братьев’, пишет проституирующее перо любителя оргий. Получить золото, чтоб питаться черным хлебом и пить чашу страданий? Но где же это золото? Я живу на чердаке и трачу 50 сантимов в сутки. Все мое состояние теперь равняется шестидесяти франкам. И меня, дряхлую развалину, влачащего изношенное тел в изношенном платье, меня клеймят продажным! Слуги Луи Филиппа, превратившиеся в блестящих республиканских мотыльков, с гордостью порхают по коврам ратуши и с высоты своей добродетели, нажитой раболепством, бесчестят бедного Иова, вырвавшегося из темницы их повелителя’.
Затем Бланки переходит в наступление против своих клеветников, говоря, что в их числе имеются и бывшие революционеры, его старые, когда-то тайные, а теперь открытые враги, которые всегда изображали его существом жестоким, самоуверенным, холодным и честолюбивым. Он опровергает это всей своей жизнью и восклицает: ‘Негодяи, выставляющие меня каким то чудовищем безнравственности, расскажите и вы свою интимную жизнь, откройте свои сердца? Что мы увидим? Грубость чувств и извращенность души… То, что вы преследуете во мне, это непреклонность революционера и упорная преданность своим идеям. Вы желаете сокрушить неутомимого борца. Что делали вы эти 14 лет? Только вносили разлад. Я дрался вместе с вами на баррикадах в 1830 г., я снова боролся, уже без вас, в 1839 и 1847 г.г., а теперь в 1848 г. выступаю против вас’.
Наконец, после проницательной и убийственной критики всех двусмысленных шагов временного правительства, всех его попыток обмануть революционеров и рабочих, Бланки самый ‘документ Ташеро’ считает одним из орудий реакционной интриги правительства и заканчивает: ‘Среди вас есть монархисты. Им я прощаю. Они мстят за монархию одному из ее наиболее озлобленных врагов. Но есть и республиканцы, и у них я спрашиваю по совести, так ли они должны были обращаться с ветераном, который похоронил полжизни, семью, привязанности в глубине королевских тюрем… Ваш поступок внушен вам ненавистью и страхом. Вы не брезгаете никакими средствами, чтобы избавиться от соперника… Документ Ташеро был вам необходим, вот вы и нашли его… Подлые увертки при его опубликовании выдают его позорное происхождение. Реакционеры, вы подлецы!’
Ответ Бланки произвел огромное впечатление. Тем не менее и ему не удалось вполне уничтожить действие документа Ташеро. Его популярность поколебалась. А это и нужно было и правительству, и всей буржуазии.
События развивались быстро. На 23-е апреля были окончательно назначены выборы в Учредительное Собрание. Буржуазная реакция в провинции вела себя вызывающе. И вот, через 2 дня после того, как Бланки опубликовал свой ответ Ташеро и весь еще находился под тяжелым впечатлением нанесенного ему удара,— на 16-е апреля революционные клубы назначили огромную демонстрацию. В этот день должны были происходить выборы части офицеров национальной гвардии от рабочих, и демократы и социалисты решили воспользоваться этим случаем, чтобы направить массы рабочих с избирательных собраний к временному правительству с петициями.
Но намерения инициаторов демонстрации далеко не были единодушны. Луи Блан надеялся при ее помощи подействовать на правое большинство временного правительства и укрепить падавший авторитет своей Люксембургской комиссии об улучшении быта рабочих. Мелко-буржуазные демократы мечтали о диктатуре Ледрю-Роллена и смертельно боялись Бланки. Сторонники же Бланки, повидимому, снова подумывали о государственном перевороте и об образовании комитета общественного спасения, в который, кроме 4-х левых членов правительства, должны были войти Бланки и некоторые другие социалисты, в частности Кабэ, автор нашумевшей социалистической утопии ‘Путешествие в Икарию’. Когда Ледрю Роллеи увидел этот список, он резко заявил, что никогда не будет вместе с Бланки, и решил принять все меры против демонстрации. Его подстрекал фактический глава правительства Ламартин, который в то же время искал свидания с Бланки и всячески стремился раз’единить революционеров.
Бланки несколько раз отклонял приглашения Ламартина, но накануне демонстрации сам пошел к нему и во время разговора больше отмалчивался, желая у болтливого Ламартина выведать намерения правительства. Наконец, Барбес колебался, к какой стороне примкнуть, и решил выжидать событий.
16 го апреля многотысячная толпа рабочих, бреди которых был Бланки и его ближайшие товарищи, была на Марсовом поле и собиралась итти к ратуше. Несмотря на агитации. Бланки, толпа, повидимому, не была особенно расположена е решительным действиям. Зато буржуазия, не только крупная, но и мелкая, горела ненавистью к революционерам и организовала внушительную контр демонстрацию. Ледрю Роллен, под предлогом, что правительству грозит опасность со стороны крайних левых, по совету Ламартина велел дать сигнал тревоги и собрать национальную гвардию. Все буржуазные полег и даже часть ремесленных рабочих послушались приказа. Буржуа дико кричали на улицах: ‘Да здравствует временное правительство! Долой коммунистов! Долой Бланки!’. К довершению торжества правительства, в тот момент, когда рабочая демонстрация подошла к ратуше, на помощь правительству подошел и Барбес, который был выборным полковником национальной гвардии, вместе со своим легионом. В последний момент он снова решил выступить против Бланки и бланкистов, на этот раз с оружием в руках.
Правительство чувствовало себя победителем. Ламартин надменно отказался принять рабочую делегацию. Едва добились от него разрешения пропустить манифестацию пройти мимо ратуши. Рабочие шли между направленными на них штыками буржуазной гвардии и с опущенными головами выслушивали насмешки и оскорбления буржуа, опьяненных торжеством.
После этого начался разгул буржуазной реакции и в Париже, при чем главная злоба буржуазии была направлена против Бланки. Толпа врывалась в его клуб, искала его, арестовала его ближайшего товарища и помощника, рабочего Флотта. Но Бланки уже скрывался. Префект полиции Коссидьер настаивал на официальном аресте Бланки так как видел, что даже среди организованной им полиции из рабочих революционеров растут симпатии к Бланки. Один полицейский комиссар с несколькими полицейскими явился на квартиру, где он скрывался, но нашел его окруженным двумя десятками вооруженных рабочих и благоразумно ретировался. Под влиянием Ламартина, который после свидания с Бланки уверяя всех, что он вовсе не так страшен, как кажется, правительство отменило арест Бланки в данный момент, понимал, что это оно всегда успеет сделать.
Между тем наступили выборы. Как и предсказывал Бланки, везде побеждала буржуазная реакция. Только это была не победа монархистов над республиканцами, как думал Бланки, а, как правильно указал Маркс, победа буржуазной республики такой, какой тогда только и могла быть Франция, над той неопределенной ‘народной’ или ‘социальной’ республикой, о какой мечтал Бланки. И хотя незначительное меньшинство настоящих демократов и даже социалистов и вошли в Учредительное Собрание, хотя там оказались и Луи Блан, и Альбер, и Барбес, но Бланки не попал даже ни в один избирательный список, даже в списке, составленном главарями рабочих ремесленных цехов Парижа, боялись поставить это страшное имя!
Бланки, впрочем, неособенно жалел об этом. Он продолжал свою революционную деятельность. Во время выборов в провинции буржуазия держалась так вызывающе, что в некоторых местах произошли столкновения с рабочими. В Руане арестовали рабочих, и один из них был убит. Это привело даже к баррикадам и дало повод властям двинуть против рабочих войска, и вот произошла первая во время революции бессмысленная и дикая бойня рабочих.
Это событие страшно возмутило революционные клубы Парижа. Бланки немедленно откликнулся на него страстным, горячим воззванием, в котором писал между прочим: ‘Контрреволюция купается в народной крови! Где справедливость? Месть за убийства! Уже два месяца руанская буржуазия подготовляла тайно рабочим варфоломеевскую ночь. Она запасалась оружием и патронами. Власти это знали. Каким образом одна лишь буржуазия оказалась организованной и вооруженной? Почему противники ее были безоружны? Как случилось, что 42-й линейный полк, прославившийся зверской резней в предместье Нэр в 1834 г., внезапно очутился в Руане? Теперь… спустя только два месяца после революции! Вы действуете энергично! Вы, граждане временного правительства!.. Вы даже женщин не щадите! Если бы ваши жены и дети, прелестные и нежные создания, нарядные и праздные, раз’езжающие в богатых экипажах по улицам Парижа, если б они упали к вашим ногам, пронзенные безжалостной вражеской нулей… О, какие безграничные страдания это причинило бы вам! Так идите же в больницы, идите в мансарды, и вы найдете их, вы увидите эти груди, пробитые гражданскими пулями… Женщины из народа не хуже ваших жен, их кровь взывает к мести. Справедливость! Месть убийцам!’
Но, вопреки требованиям Бланки, чтобы виновных представителей власти предали суду, правительство в руанских событиях обвинило самих же рабочих, которых арестовывал сотнями. Реакция выступала открыто.
Когда в начале мая собралось Учредительное Собрание и физиономия его выяснилась вполне, когда буржуазные дену та ты неистовствовали при одном слове ‘социализм’ или ‘социальный’ и не давали говорить самым умеренным социалистам начался новый под’ем революционного движения в массах Внешним поводом для того, чтобы этот под’ем нашел себе выход, послужили события в Польше. Революция 1848-го года, охватившая всю Европу, перекинулась также в Прусскую е австрийскую части. Польши, в Познань и Галицию. Но так восстания были жестоко подавлены прусскими и австрийским: властями. Тогда революционный комитет в Кракове обратила с воззванием о помощи к революционной Франции.
При этих известиях необычайный энтузиазм охватил рабочие и мелко-буржуазные массы Парижа. Решено было 15-п мая устроить массовое шествие к Учредительному Собранию, чтобы потребовать у него военной помощи польским революционерам. Многие социалисты отнеслись к этой затее скептически и подозрительно, как к военной авантюре, к которой Франция неподготовлена и которая поможет тем, кому это выгодно, уклониться от решения социального вопроса в самой Франции. Категорически против демонстрации высказался и Бланки и советовал основанному им обществу в ней не участвовать.
Но когда в день манифестации выяснилось, что она приняла небывало внушительный характер, все социалистические в революционные клубы примкнули к ней, в том числе и клуб Барбеса. Бланки же со своим клубом присоединился к демонстрации уже на Площади Согласия, возле Бурбонского дворца, где заседало Учредительное Собрание, и стал во главе шествия. В последний момент он поддался убеждениям использовать движение в своих революционных целях, хотя мало верил в его организованность и в его успех. И, действительно, оно оказалось совершенно стихийным, при чем к нему присоединилось множество авантюристских и прямо провокаторских элементов, в том числе агенты Бонапарта, будущего Наполеона III.
Толпа ворвалась в самый зал Учредительного Собрания, где я это время было заседание, и там произошло неописуемое смятение. Зал превратился в импровизированный, совершенно хаотический митинг. Вдруг кто-то в толпе произнес имя Бланки. Оно моментально было подхвачено сотнями голосов, и вот маленький, седой, бледный человек, это пугало всей буржуазии, на плечах рабочих поднесен был к трибуне и стал говорить. Сперва он говорил об истекающей кровью Польше, но вскоре перешел к более важным, по его мнению, делам. Говорил о руанской резне, о поведении временного правительства, о нищете масс. Но тут его прервали мелко-буржуазные демократы, чтобы он не уклонялся от польского вопроса. Он вынужден был закончить речь снова Польшей, хотя ему этого явно не хотелось.
После того он стушевался и оставался простым зрителем ‘сего происходившего. Он видел все сумбурные сцены, видел, что ни толпа, ни ораторы разных партий, в сущности, сами не знают, чего они хотят. Кто-то об’явил Учредительное Собрание распущенным, кто-то звал в ратушу для провозглашения нового правительства. По рукам ходил чисто-социалистический список, где было и его имя. Но Бланки видел, что его худшие опасенья оправдались, что движение не серьезно, что оно превращается в комедию, которая тем не менее для многих окончится печально.
Поэтому, когда сильно поредевшая толпа двинулась в ратушу за Альбером и Барбесом, который жалел о своем поведении 16-го апреля и проявил в этот день яркую революционность (его тщеславие было польщено тем, что в последний момент именно он оказался вождем движения),— Бланки понял, что ему здесь больше делать нечего, отстал от толпы и отправился к одному из своих знакомых депутатов.
И действительно, в ратуше образовалось-было новое революционное правительство, и Барбес приступил даже к составлению декретов, но оно никем не было поддержано, и прибывшая туда национальная гвардия под предводительством Ламартина и Ледрю-Роллена арестовала всех, кого могла захватить, в том числе сдавшихся без сопротивления Барбеса и Альбера. Начались массовые аресты. Реакционному бешенству буржуазии не было пределов. Она хотела даже ворваться в Венсеннскую крепость под Парижем, куда были помещены арестованные, чтобы растерзать Барбеса.
Бланки был арестован только спустя две недели, 28-го мая и тоже посажен в Венсенн. Там заключенные, в томительном ожидании суда, видели, как обнаглевшая после своей побед буржуазия сознательно толкает пролетариат на восстание, что потопить его в крови. И они пережили и страшные июньские дни, во время которых до них доносилась из Парижа стрельба и канонада, и наступившую реакцию, и избрание авантюриста Бонапарта президентом французской республики…
Только 7-го марта 1849 г. специально созданный верховный суд собрался в провинциальном городе Бурже, вдали о парижских рабочих, чтоб судить обвиняемых по делу 15-го мая привезенных из одиночек венсеннской тюрьмы. На суде они впервые встретились друг с другом после шумных месяцев революции. Обвиняемых было 20 человек, часть из них, в том числе Луи Блан, бежали и судились заочно. Все обвиняемые держались мужественно и с достоинством и как бы поменялись ролями со своими судьями, не столько защищаясь, сколько нападая. Барбес, по обыкновению, отчасти из гордости и отчасти из тщеславия, брал на себя всю ответственность, при чем выходило так, будто он решил участвовать в манифестации только для того, чтоб Бланки не предоставить чести быт, ее единственным вождем.
Бланки по общему признанию был великолепен на суде в произвел сильнейшее впечатление даже на своих злейших врагов. Спокойствие и в то же время горячность, сокрушающая критика обвинителей и всего буржуазного общества, едкое и язвительное остроумие по адресу свидетелей и судей, все бил, и поражало противников.
‘Моя речь,— говорил, между прочим, Бланки,— это не адвокатский прием, так как я некого здесь не признаю судьями. Со своей речью я обращаюсь только к нации, чтобы обличить обман и показать всю несправедливость суда… Придет день, когда заблуждения рассеются, восторжествует правда, и если этот радостный день застанет меня в тюремной камере,— пусть так: он найдет меня в обычном жилище, которое я мало покидал за последние 12 лет. Торжествующая революция вырвала меня оттуда на мгновенье, а изменники и душители революции снова толкают меня за тюремную решетку’. Характеризуя гнилость, алчность, продажность и насилия буржуазного общества, Бланки попутно высказал наивную и утопическую мысль, что если б в один прекрасный день выгнать со всех правительственных и бюрократических постов хищников и насильников, то продажность заменилась бы честностью, и тогда ‘бескорыстие стало бы так же заразительным, как теперь подкупность’. Что касается своей роли в манифестации, то Бланки заявил, что предвидел ее печальный конец, понимал, что она станет орудием интриг авантюристов вроде агентов Наполеона, но должен был подчиниться стихии. Но, добавил он, ‘я, действительно, против своей воли, пожимая плечами, шел в палату. Но речь свою я произнес вполне сознательно, по доброй воле, Политический деятель не должен никогда теряться. Войдя на трибуну, я владел собою и не думал, что надо говорить глупости, раз одна глупость была сделана’. Наконец, по поводу обвинения, будто он и его товарищи хотели разогнать палату, Бланки сказал: ‘Мы не стали бы тогда разговаривать три часа в палате, которую надо разогнать’, после чего он в качестве специалиста и знатока рассказал судьям, как он поступил бы, если б хотел разогнать Учредительное Собрание.
Последний день суда, 2-е апреля, был омрачен безобразным столкновением перед лицом злорадных врагов — двух главных обвиняемых. В своем последнем слове, припоминая свою деятельность и травлю, которой он подвергался, Бланки упомянул о Барбесе, как о своем бывшем товарище. Тот вскочил и запретил бланки называть его имя. Раздраженный Бланки не обошел молчанием и ‘документ Ташеро’, заявляя, что он сфабрикован во временном правительстве. После того председатель нарочно предоставил слово Барбесу, который проявил всю свою бестактность и мелкую злобу по отношению к Бланки. Он резко напал на него подверг его оскорблениям, сказал, что он верит в его предательство и т. д. Друг Бланки, рабочий Флотт, стал его стыдить, но Барбес совершенно вышел из себя. Бланки же вполне овладел собою и ответил Барбесу со спокойной силой и достоинством.
Эта ненависть двух, революционеров и бывших товарищей, обнаруженная в такой обстановке, сильно уронила обаяние революционных вождей в глазах бессознательной массы и испортила общее впечатление от суда. А в душе Бланки эта тягостная сцена оставила глубокий и мрачный след и увеличила его пессимизм по отношению к людям, вынесенным из долгого жизненного опыта и особенно выросший после истории с документом Ташеро.
Приговор суда был ярким выражением буржуазной мстительности. Барбес, как депутат, и некоторые другие получили ссылку, Бланки — 10 лет одиночного тюремного заключения.

——

Приговоренных к тюремному заключению отправили в провинциальную тюрьму в северный городок Дуллан, а приговоренных к ссылке — в крепостную тюрьму в Бель Иль (‘Прекрасный остров’), возле северо-западных берегов Франции. В Дуллане Бланки пробыл больше полутора лет, много занимался, писал воспоминания и характеристики деятелей 1848-го года, а также ряд статей по разным вопросам. Отравляя Бланки в тюрьму, что считалось более строгим наказанием, чем ссылка в крепость, правительство надеялось, что состояние его здоровья не выдержит тюремного заключения, и Бланки вскоре же зачахнет. Но его закаленная в тюрьмах натура и правильный, размеренный образ жизни, руководимый твердой волей, сохранили его не только в этой тюрьме, но и во многих следующих тюрьмах.
Видя, что избавиться от Бланки не так легко, правительство решило перевести его на тот же ‘Прекрасный остров’, где были заключены многие революционеры и в том числе злейшие враги Бланки, Барбес и его сторонники. В этом было несомненно сознательное желание — к физическим страданиям ненавистного и опасного пленника присоединить еще страдания моральные.
В тюремной карете перевезли Бланки через ряд городов, городков и деревень в новое место заключения, куда он прибыл уже в ноябре 1850 г., на третий год республики, и где ему предстояло пробыть ряд долгих, томительных лет.
После 3-х месяцев, проведенных в одиночестве в одной из камер старой крепостной тюрьмы, Бланку был водворен в общую тюрьму, где было уже около 600 арестантов и где они пользовались довольно свободным режимом, похожим на режим многих русских тюрем в годы первой революции (1905—6). Заключенные имели общую прогулку на большом лугу под охраной крепостных стен, они были заключены в отдельные камеры, и в определенные часы эти камеры оставались открытыми, и заключенные могли свободно ходить друг к другу, устраивать собрания, читать лекции и т. п. Иногда они пели революционные песни, выкидывали на прогулках красный флаг и создавали себе иллюзию жизни.
Но бывали моменты, когда дисциплина усиливалась, или же грубые надзиратели провоцировали арестантов, и тогда вспыхивали обычные тюремные ‘бунты’, сопровождавшиеся жестокими усмирениями, карцером и т. д.
Состав тюремного населения был довольно пестрый. На ряду с видными деятелями и борцами 1848-го года и их сторонниками было множество низких и темных личностей, этой обычной накипи каждой революции, были также предатели и доносчики. Все это также близко напоминает русские тюрьмы после 1905 г., после крушения первой революции. Смешанная толпа заключенных первые годы была еще целиком под впечатлением бурных событии революции, они делились на те же партии и кружки, что и на воле, кипели, волновались, страстно спорила и ссорились.
Бланки здесь ж нал и, одни с нетерпением и любопытством, другие со злобой. Его поведение и ‘документ Ташеро’ обсуждались на все лады еще до его прибытия. Сторонники Барбеса собирались даже встретить его враждебной демонстрацией, но вид этого маленького, изможденного, седого и в то же время такого спокойного, полного достоинства человека обезоружил их, и демонстрация не состоялась. Бланки же в свою очередь решил с самого начала выяснить свои отношения с Барбесом и через посредников предложил ему публичный диспут, нечто вроде словесного поединка. Бланки, как он сам говорил, хотел ‘сорвать маску’ с Барбеса и ‘показать завистливого аристократа, случайно попавшего в демократический лагерь’. Бар’ tec от такого поединка отказался и через своих приверженцев продолжал травлю Бланки, ему давали клички: ‘изменник, маленький диктатор, полицейский агент’, даже ‘претендент в Наполеоны’.
Рабочие, которым Бланки читал лекции по политической экономии, возмущались против этой травли и говорили о свите Барбеса: ‘Эти буржуа преследуют наших людей, которые их беспокоят и от которых они хотят отделаться!’. Защита со стороны революционеров-рабочих против буржуазной интеллигенции и всяких подозрительных суб’ектов в конце концов и гарантировала Бланки относительный покой и безопасность в тюрьме.
Он занимался огородничеством, любил одинокие прогулки, но больше всего времени отдавал чтению и писанию.
Бланки поглотил в тюрьме огромное количество книг по самым различным отраслям знания, книг, которые доставляли ему родные и немногочисленные личные друзья. Кроме того он получал правительственную газету и мог хоть отчасти следить за политическими событиями. В своих письмах он обнаруживал нередко огромную проницательность и давал вполне правильную оценку современного положения. Но, кроме писем, он написал и ряд журнальных статей и самостоятельных работ. при чем некоторые из них так и не увидели света.
Эта сосредоточенная и разносторонняя, умственная деятельность поддерживала в Бланки душевное равновесие, спокойствие и бодрость, но она не могла заставить его примириться с мыслью о стольких годах заключения, которые еще предстояло пережить. С самых первых лет заключения Бланки стал думать о побеге. Вместе со своим соседом по камере, умным и живым студентом-медиком Казаваном, с которым Бланки очень подружился, он стал изучать карты окружающей местности и строить разные планы.
И на этот раз, как в тюрьме Св. Михаила, на помощь Бланки явилась мать, уже 75-летняя старуха, но сохранившая всю свою энергию и упорство. В конце 1852 г. она приехала на свидание с Бланки и привезла ему его сына, 15-летнего мальчика, воспитывавшегося у родных матери, в чуждой в враждебной Бланки атмосфере.
Мать Бланки сама обследовала окрестности тюрьмы во всех направлениях и выяснила, что если только выбраться из нее, то можно найти рыбака, который свезет с острова на берег. Тогда Бланки и Казаван предприняли медленную, систематическую, упорную работу ‘воспитания’ тюремных надзирателей. Они понемногу приучили их к тому, что, когда при вечерней поверке отворялась дверь их камер и их окликали по фамилии, они не отзывались и даже не оборачивались, и продолжали сидеть, согнувшись над столом, погруженные в занятия, при чем Бланки носил большую соломенную шляпу, закрывавшую тенью его лицо.
И вот, весной 1853 г., запасшись во время свиданий достаточной суммой денег и сделав все нужные приготовления, они нарядили в свои платья чучела из подушек, посадили их в обычном положении спиной к двери, а сами во время прогулки незаметно спрятались в грядах гороха. Поверка прошла, как всегда, надзиратели, привыкшие к странностям Бланки и Казавана и их неподвижным фигурам, ничего не заметили. Тогда наши беглецы с большими трудностями перебрались через стены и направились в рыбацкий поселок, вынужденные отвечать по дороге на расспросы любопытных. Им предложил свои услуги молодой моряк, который им показался настолько симпатичным, что они ему открыли, кто они. На море была буря, и они остались ждать утра на чердаке рыбацкой избы.
По ‘симпатичный’ моряк оказался предателем и донес в тюрьму. На утро к тому домику, где скрывались беглецы, явилась толпа надзирателей в сопровождении полицейских. Беглецов буквально сбросили с чердака, толкали их и грубо издевались над ними. Когда у них нашли деньги, это вызвало комментарий: ‘Они достаточно грабили Францию в 1848 г.’. Связанных до крови, их доставили в тюрьму, где уже распространилась весть о побеге и где непримиримые враги Бланки доказывали, что побег фиктивный, что начальство выпустило Бланки, как бывшего предателя. Появление беглецов, измученных, связанных, покрытых грязью, но не сломленных морально, заставило замолчать клеветников.
Бланки и Казаван целый месяц провели в отвратительном тюремном карцере на хлебе и воде. Но и тут Бланки сохранил всю свою силу воли и ясность духа. Он сам писал по поводу своего побега: ‘Терпение необходимо всегда, но покорность никогда’. Его высокий духовный облик особенно выделялся на фоне остальной массы заключенных, которые явно разлагались нравственно. Осенью 1853 г., т.-е. через полгода после побега, Бланки писал о них: ‘У нас не существует больше тюрьмы политических заключенных. Осталась только жалкая толпа людей, ждущих с нетерпением, когда из Парижа придет помилование. Непреклонные составляют незначительное меньшинство’.
И, действительно, в это время реакционный режим Наполеона III укрепился уже настолько, что он мог позволить себе роскошь ‘помилований’. Уже осенью 1854 г., когда началась война Франции с Россией, так называемая Крымская война, император Наполеон помиловал Барбеса за патриотическое письмо, которое тот написал писательнице Жорж Занд. Правда, Барбес отказался принять помилование, а когда его насильно выгнали из тюрьмы, он явился в Париж, написал протестующее письмо в газеты и предлагал правительству снова арестовать себя и лишь после того отправился в добровольное изгнание за границу, где жил мирной и спокойной жизнью богатого эмигранта и умер летом 1870 г.
Не такова была судьба Бланки. Он испил свою чашу до дна. После отъезда Барбеса враждебные страсти улеглись, в тюрьме установилась более нормальные отношения, и жизнь Бланки протекала однообразно среди непрерывного умственного труда. Наконец, в 1857 г. в положении Бланки произошла резкая перемена: его вместе с несколькими товарищами перевезли на остров Корсику и поместили в одну из тамошних тюрем. Но эго отнюдь не было улучшением. Только во время морского путешествия Бланки чувствовал себя прекрасно и окреп здоровьем. Самая же тюрьма была отвратительной и сырой настолько, что зимой вода буквально лилась со стен. Эту тюрьму еще в 1840 г. ревизовавший ее брат Бланки Адольф назвал ‘оскорблениэм человечества’.
2-го апреля 1859 г. окончилось 10-летнее тюремное заключение Бланки. Но и тут его не освободили, а отправили в ссылку в Африку. И лишь всеобщая политическая амнистия в августе того же года дала ему полную свободу.

IV.
Бланки в эпоху второй империи.

И так, после 11 с лишним лет тюрьмы Бланки снова на свободе в Париже! Но как отличается этот момент от февраля 1848 г.! Как поредели ряды его близких и друзей, какая душная политическая атмосфера встретила его в Париже!
В 1854 г. умер его брат Адольф, с которым он давно порвал всякие сношения, но который всегда вызывал в нем самые теплые воспоминания детства и юности. Другой брат, рабочий Густав Анри, умер в 1856 г. в ссылке, в далекой Кайенне. Наконец, за год до освобождения Бланки умерла и его мать, которая перед смертью проявила еще раз свою капризную и деспотическую натуру: по ее настоянию были сожжены все рукописи Бланки, написанные в тюрьмах, тайно переданные во время свиданий и хранившиеся у родных. Этот варварский поступок страшно огорчил Бланки, который долго не мог простить его матери.
Ко времени возвращения его в Париж его сыну было уже 24 года, но, как и опасался всегда Бланки, воспитанный в затхлой буржуазной семье, он был потерян для него. Между ними не было ничего общего. Состоятельный собственник, тупой в ограниченный, этот молодой человек настолько не понимал своего отца-революционера, настолько был чужд ему по всему своему духовному облику, что предложил отцу гостеприимство в своем имении, под условием отказа от политической деятельности. Бланки решил, что сын для него не существует больше, как некогда перестал существовать любимый старший брат.
Из всей семьи у Бланки остались лишь сестры, по-прежнему нежно любившие и прямо боготворившие его, старавшиеся? всячески облегчить ему жизнь. На их средства, если не считать случайных и скудных литературных заработков, и жил в сущности Бланки, сохранившей, впрочем, суровые спартанские привычки своей молодости и тративший на свои личные потребности до смешного мало.
И вот, этот суровый и непреклонный революционер аскет попал в Париж эпохи 2-й империи, которая справляла теперь свои наиболее пышные оргии, которая сделалась одной из первых держав в Европе, а внутри страны поощряла бешено развивавшийся капитализм и успела примирить с собою довольно широкие массы. Неслыханный разврат всего ‘высшего’ общества, духовенство и иезуиты в роли воспитателей юношества, наглая и циничная бюрократия, покорное и продажное Законодательное Собрание, с жалкой и робкой оппозицией, спекулятивная горячка на бирже, крестьянство, ничем, кроме своей земли, не интересующееся и, наконец, рабочий класс, обескровленный, обезглавленный, лишенный всех своих вождей в июне 1848 г. и в декабре 1851 г., рабочий класс, который правительство хочет задобрить ‘рабочелюбивой’ экономической политикой, взамен лишения политических прав,— вот та обстановка, так ярко впоследствии описанная в романах Золя, которую застал Бланки. И во главе всего этого царства наживы и разврата гордо стоял бывший жалкий авантюрист и клятвопреступник Наполеон III, перед которым уже заискивали европейские дворы и которого раболепно приветствовали народные толпы самой Франции.
Но и в этом тлетворном режиме уже пробивались ростки новой жизни. Развивавшийся капитализм увеличивал число городских рабочих и неизбежно приводил их к борьбе за улучшение своего положения. Разочаровавшись в политической революции, которая им не дала ничего, рабочие ощупью искали других путей. Многие из них пошли за мелко-буржуазным социалистом Прудоном, который рекомендовал рабочим не вмешиваться в политическую борьбу, а заняться взаимопомощью, организацией взаимного кредита, а также кооперативов и артельных мастерских. Пользуясь законом, разрешавшим устраивать небольшие кассы взаимопомощи, рабочие под этой фирмой закладывали основы профессиональных союзов. Наконец, кое-где началось и забастовочное движение.
Все это было лишь в зародыше и стало быстро развиваться только с начала 60-х годов. Амнистия 1859 года и некоторые ослабления реакционного режима в области печати, собраний и т. д. внесли значительное политическое оживление и в то же время вернули Франции множество старых борцов. И, как всегда в таких случаях, прежде всего стала проявлять признаки решительной оппозиции бонапартизму, общественному разврату, полицейскому произволу и католической реакции интеллигентная молодежь, молодые писатели, ученые, журналисты и особенно студенчество, к которому понемногу примыкали отдельные, наиболее сознательные и энергичные рабочие, как представители нового поколения, так и, главным образом, вернувшиеся из ссылки деятели 1848 года. Они не могли удовлетвориться жалкой либеральной оппозицией в палате и печати, равно как и рабочей ‘взаимопомощью’, и мечтали о радикальной революции, которая, вместе с режимом самовластья и произвола, докончит и с царством капиталистической наживы и разврата. Для этих студенческих и рабочих групп почти легендарное имя Бланки должно было естественно сделаться символом и знаменем.
Первое время после своего возвращения в Париж Бланки чувствовал себя крайне одиноким и был как бы подавлен впечатлениями всей чуждой и враждебной ему обстановки. К обычной замкнутости многолетнего узника присоединился все растущий у Бланки пессимизм и недоверие к людям под впечатлением еще незажившей раны от дела Ташеро. Наконец, бдительный надзор полиции, которая буквально не спускала глаз с вернувшихся революционеров, а особенно с ненавистного Бланки, и только ждала малейшего повода, чтобы снова упрятать его в тюрьму,— все это вместе взятое делало Бланки крайне нелюдимым, подозрительным, замкнутым и осторожным.
Тем не менее и чаду вакханалий торжествующего капитала я под шум патриотического барабанного боя ‘военной славы’ второй империи Бланки все же угадал, почувствовал зарождение новых революционных сил и при всей своей недоверчивости и замкнутости стал сближаться с представителями революционной молодежи из среды буржуазной интеллигенции и рабочих. Они смотрели на него с глубоким уважением, как на человека, который сохранил живой огонь души после всех перенесенных страданий и соединял в себе мудрый опыт закаленного в боях революционера с энергией и пылкостью рвущегося в бой юноши. Они называли его между собою ласково-фамильярным именем ‘Старик’, а сами себе присвоили кличку ‘бланкистов’.
Но как только эти группы от слов стали переходить к делу, как только, вместо обсуждения в тесном кругу планов будущей революции, они занялись изданием и распространением революционных листков и брошюр, обеспокоенная этим давно небывалым явлением полиция решила, что надо прежде всего избавиться от Бланки. Уже весной 1861 г. был дан приказ арестовать его и предать суду. Но он уже скрывался, и вся полиция, все сыщики были подняты на ноги, чтобы схватить опасного революционера. Один раз его чуть не нашли у сестры, подвергшейся облаве, его едва успели спрятать у соседки под перинами. Наконец, Бланки был арестован на улице и предан суду вместе с одним художником и тремя рабочими: литографом, наборщиком и сапожником. Хотя никаких прямых улик против Бланки не было, тем не менее 14-го июня 1861 г. он был приговорен к четырем годам тюрьмы и водворен в знаменитую парижскую тюрьму Сент-Пелажи (Св. Селегеи), где он уже сидел дважды во времена своей молодости, в 30-х годах {По поводу этого позорного процесса Маркс поднял энергичный протест в европейской прессе, за что узнавший об этом в тюрьме Бланки выразил ему через общих друзей живейшую благодарность. (См. ‘Переписку Маркса и Энгельса’.)}.
Тюрьма эта имела свои традиции. В ней политические арестанты, в большинстве журналисты, писатели, студенты и отчасти рабочие, были отделены от уголовных и содержались в особом корпусе, где господствовал довольно свободный режим. Заключенные ходили друг к другу, вместе гуляли, пищу могли получать с воли на собственные средства и свидания с посетителями имели в собственных камерах, без присутствия стражи. Когда Бланки попал в С.-Пелажи, в ней было много политических деятелей и редакторов газет, осужденных за литературные ‘преступления’, писателей и рабочих. Число рабочих все расло, их иногда приводили целыми толпами за участие в тайных обществах и революционную деятельность. Среди заключенных было несколько будущих знаменитостей как в области политики, так и в области литературы. Это разнообразное и постоянно пополнявшееся общество и легкость сношений с внешним миром делали тюремное заключение менее тягостным, а самих заключенных менее оторванными от жизни, давали даже им некоторую возможность продолжать свою политическую и литературную деятельность.
Впрочем, Бланки, наученный горьким опытом, по прежнему оставался замкнутым и крайне неохотно сближался с новыми людьми, для которых он был предметом любопытства. Он и здесь продолжал свой гигиенический образ жизни, питался исключительно вегетарианской пищей, главным образом, молоком и чечевицей, спал круглый год при открытом окне и т. д. Многие считали его чудаком, гордецом и не любили его. За то те немногие, которым он доверял и с которыми он сходился, оставались от него в восторге и становились его поклонниками. Молодежи нравилась его беспощадная критика либеральной оппозиции, его резкая и ясная постановка общественных вопросов, его прямолинейная материалистическая философия, преклонение пред наукой и ненависть к религии и ее жрецам. Среди, этой молодежи был одно время и П. Лафарг, будущий вождь французского марксизма и зять Маркса. Он впоследствии писал, что группа интеллигентной молодежи, питавшая до тех пор лишь неопределенно-оппозиционные настроения, ‘в С-Пелажи нашла, к счастью, революционера, Бланки. Это он нас переменил. Он всех нас испортил’, и реакционная печать, говорит он, была права, упрекая правительство за такую оплошность, как помещение Бланки в одной тюрьме с молодежью.
Сознание умственного превосходства и самоуверенность, которые в значительной мере следует приписать не только характеру Бланки и его довольно обширным, хотя в бессистемным познаниям, но и долгим годам одиночного заключения, а также встречам с мелкими людьми, приводили к тому результату, что у него не было равных ему друзей, а были лишь враги или преданные поклонники. Его манера спорить, едкая ирония, с которой он разбивал аргументы противника, отталкивали самолюбимых людей. Этим обгоняются многие случаи охлаждения между Бланки и его возможными союзниками и единомышленниками. Но, как мы уже видели во время манифестации 15 го мая и как увидим в дальнейшем, всякий раз, как члены революционной организации, во главе которой был Бланки, категорически настаивали на каком нибудь шаге, Бланки подчинялся этому решению, хотя и против воли и, раз подчинившись, проводил его мужественно и до конца.
Угловатые черты характера Бланки особенно резко давали себя чувствовать в тюрьме, почему у него не было много друзей. Зато те рабочие, которым приходилось попасть под. его влияние, относились к нему с обожанием. 13 числе его тогдашних поклонников, кроме Лафарга, стоит назвать будущего прудониста Шарля Лонге, отца известного французского социалиста и также зятя Карла Маркса, и… Клемансо, который тогда был 22 летним студентом, сам только что был выпущен из тюрьмы и целый год ходил на свидания с Бланки, советуясь с ним по поводу устройства тайной типографии и предлагая для этого свои услуги.
Кроме бесед с немногими своими молодыми друзьями, товарищами по заключению и приходящими на свидания, Бланки, как всегда в тюрьме, много читал и писал. Он с увлечением также предавался игре в шахматы, за которыми, в глубоком молчании, просиживал иногда целые часы.
Время от времени его мучили болезни, и значительную часть своего заключения ему пришлось провести в тюремной больнице. На третий год заключения состояние его здоровья, особенно желудок, ухудшилось настолько, что его пришлось перевести весной 1864 г. в частную больницу, куда, под видом больного, поместили также в соседнюю палату для надзора за Бланки тайного агента полиции. В больнице жизнь Бланки была более спокойная и менее нервно-возбужденная, чем в тюрьме. Два раза в неделю навещали Бланки сестры, старый товарищ по тюрьме и по побегу Казаван и немногие друзья, оставшиеся на свободе.
Пользуясь этими благоприятными обстоятельствами, Бланки затеял из тюрьмы издавать и редактировать собственный еженедельный журнал, который назван был ‘Кандид’, по имени знаменитого вольтеровского героя, искреннего и честного человека, боровшегося со злом и глупостью и испытавшего за это насилие врагов, клевету и подлость ложных друзей. Журнал был разрешен под условием совершенно не касаться политики и был посвящен, главным образом, отвлеченным вопросам философии и нравственности, историческим исследованиям и критике религии.
Бланки поместил в этом журнале ряд статей о нравственности и религии, в которых подвергал резкой и ядовитое критике христианские идеалы и религию монотеизма (единобожия), как наиболее враждебную свободе человеческого духа. Хотя редакторство и авторство Бланки держались в тайне от непосвященных (он, конечно, подписывался псевдонимом — ‘Сюзамель’, по имени покойной жены Сюзанны Амелии), тем не менее на 8 м номере журнал был закрыт и его сотрудники поплатились арестами и штрафами.
Между тем, приближался конец заключения Бланки, которому незаконно прибавили целых сто дней. Он справедливо боялся, что, по окончании срока, его, как опасного революционера, сошлют административно в Кайенну (в Южной Америке), что наполеоновское правительство практиковало неоднократно. Поэтому он решил не ожидать конца срока и бежать из больницы. Чтобы затруднить поиски и успеть уехать за границу до того, как подымется тревога, Бланки решил снова использовать прием, который когда то сослужил такую службу ему и Казавану. Он приучил ухаживавших за больными сестер милосердия к тому, что во время разноски ужина его нет в его палате, что он бродит в саду или по коридорам больницы.
Затем в одно из воскресений, в конце августа 1865 г., к нему пришли по обыкновению несколько друзей и привели с собой нового, незнакомого человека, чтобы легче новым лицом отвлечь внимание привратника Бланки в его комнатке быстро остригли и обрили, так что он изменился до неузнаваемости, надели на него парик и широкополую шляпу и увели вместе с толпой остальных праздничных посетителей больницы, при чем Казаван, стоя на пороге его комнаты, громко и сердечно прощался с уже отсутствовавшим Бланки. Во время ужина его, как всегда, не было на месте, и о побеге догадались только на завтра. А Бланки в тот же вечер сел в поезд и уехал в Бельгию.
Итак, Бланки очутился за границей, впервые с тех пор, как он стал активным революционером, он был не в тюрьме и не вод бдительным оком парижской полиции. И этот период свободе продолжался целых пять с половиной лет, неслыханный в жизни Бланки промежуток между двумя тюрьмами! Но и эту свободу и этот вполне заслуженный отдых Бланки не использовал ни для ознакомления с жизнью Зап. Европы, ни для того, чтобы зажить лично спокойной и безопасной жизнью. On не стал эмигрантом в обычном смысле этого слова и смотрел на свой побег из Парижа, лишь как на временную отлучку.
После краткой поездки еще в том же 1865 г. в Женеву, где он наслаждался природой, напоминавшей ему родные горы его детства, он засел окончательно в Брюсселе, наиболее близком к Парижу европейском городе, с тем, чтобы иметь возможность, в случае надобности, тайно приезжать в Париж или, по крайней мере, принимать у себя своих парижских единомышленников.
Вся Западная Европа переживала в это время период большого политического оживления и возрождения рабочего движения и социализма, разбитых и раздавленных после 1848 года. В Германии образовалась социал-демократическая партия, основанная Лассалем. В Англии довольно бурно развивалось профессиональное движение. Италия переживала период национального объединения и возрождения. В Америке происходила гражданская война между северными и южными штатами, окончившаяся победой капиталистического севера над рабовладельческим югом и уничтожением невольничества. В России только что было подавлено польское восстание. В самой Бельгии, где поселился Бланки, началось рабочее социалистическое движение. Наконец, всего за год перед тем, в сентябре 1864 г., основано было в Лондоне знаменитое отныне ‘Международное товарищество рабочих’, так называемый Интернационал.
Но Бланки, невидимому, очень мало интересовался всем этим движением. Все его помыслы и стремления были направлены к Франции, к любимому Парижу, и он снова мечтал о восстании прочив им аэратор кого режима. Даже Интернационал, на некоторых конгрессах которого Бланки присутствовал в качестве гостя и о котором он написал 2—3 заметки, интересовал его лишь с той стороны, что французские секции Интернационала были под влиянием прудонистов. Прудонисты, как мы знаем, отказывались не только от революционного захвата власти, но и от всякой политической борьбы. Они верили в мирную и легальную победу социализма путем рабочей взаимопомощи и артельных, кооперативных мастерских.
Бланки же перегибал палку в другую сторону. Он признавал исключительно метод политической революции, после победы которой только и можно будет начать социальные реформы. Экономической борьбы рабочих в рамках данного режима он просто не понимал и в возможность улучшения их положения совершенно не верил. Поэтому, встречаясь с прудонистами на конгрессах Интернационала, он пришел в ужас от их ‘легализма’ и приспособленчества, считал, что они развращают французских рабочих, примиряя их с режимом 2 й империи, повел против них энергичную кампанию, особенно усердно поддержанную его сторонниками во Франции. Кроме того, Бланки в теоретическом, программном отношении был убежденный коммунист, а многие прудонисты отстаивали индивидуальную экономическую ‘свободу’ и мелкую собственность. Все это обостряло отношения между Бланки и бланкистами, с одной стороны, прудонистами,— с другой. Прудонисты считали бланкистов буржуазными интеллигентами, которые снова, как в 1848 г., хотят на спинах рабочих добиться власти, бланкисты, в свою очередь, обвиняли своих противников в прислужничестве перед Наполеоном и его правительством.
Так как в Интернационале, где первое время господствовали прудонисты, победили уже в 1868 г. на Брюссельское конгрессе взгляды Маркса, т.-е коммунизм в программе и политическая борьба, как средство, то прудонисты с озлоблением считали одним из виновников своего поражения Бланки. Так, прудонистский историк Интернационала Фрибур пишет по поводу Брюссельского конгресса {Ю. М. Стеклов. ‘Интернационал’, ч. I, стр. 99.}: ‘Бланки и Тридов (один из любимых учеников и последователей Бланки, сидевший вместе с ним и С.-Пелажи. Б. Г.) не пропускали ни одного заседания конгресса, радуясь тому, что Интернационал] наконец, уклонился со своего пути’. В другом месте тот же Фрибур, оплакивая гибель ‘Интернационала французских основоположников’, т.-е. прудонистов, пишет: ‘Для всех очевидно, что немецкий коммунист Карл Маркс, и русский варвар (как он сам любил себя называть) Бакунин и одержимый авторитарий Бланки образуют всемогущий триумвират’. (Там же, стр. 106).
Под словом ‘авторитарна’ прудонистский историк разумеет, ‘очевидно, человека, верующего во всемогущество государственной власти и самого стремящегося к этой власти. И хотя союз Маркса, Бланки и Бакунина (который, как известно, самым решительным образом отвергал государственную власть и ее разрушение считал своей главной задачею является продуктом напуганного воображения Фрибура, тем не менее это место свидетельствует о том, что Бланки много сил посвящал борьбе с прудонистами (не в Интернационале, членом которого он даже не был, а во Франции) и что он был для них очень опасным противником.
Во всяком случае, сам Бланки придавал этой борьбе такую важность, что ради нее, ради укрепления позиции своих сторонников, считал возможным нелегально приезжать в Париж и участвовать на совещаниях своих единомышленников, рискуя лопасть в руки полиции. В его глазах, следовательно, пропаганда прудонистов и их влияние среди рабочих были одним из главных препятствий, мешавших подготовке будущего восстания. А это восстание и было главной целью Бланки. Опять, как в 30 е годы, началась медленная и кропотливая работа по организации тайного заговорщицкого общества, которое должно было в один из благоприятных моментов воспользоваться все растущим среди интеллигенции и народных масс недовольством и, выйдя на улицу с оружием в руках, стать центром всеобщего восстания, снова началась вербовка членов, главным образом, среди рабочих, раздраженных новой волной репрессий’ шла организация центральной и местных групп. Бланки вырабатывал для своего общества детальные ‘инструкции, как взяться за оружие’, как строить баррикады и т. д., а также планы того, что нужно предпринять ‘на другой день после революции’.
В это же время он развивал большую пропагандистскую работу, понимая, что для восстания необходимо сочувствие масс. Он написал ряд статей на экономические и социальные темы, даже целую книгу ‘Капитал и труд’, где есть особая большая глава о коммунизме. И так как с ростом числа членов, организации расло нетерпение и этих членов и руководителей, то Бланки, наученному всем горьким опытом своей прошлой революционной деятельности, приходилось тратить много усилий на то, чтоб сдерживать своих пылких последователей, чтоб внушить им должную осторожность и выдержку.
Организация общества шла так успешно и так конспиративно, что в 1868—69 г.г. число членов превышало уже две тысячи, а наполеоновская полиция, несмотря на аресты и процессы отдельных бланкистов, так до конца и не раскрыла существования тайного заговора. На все лады вожди общества обсуждали разные планы восстания. Одни предлагали напасть врасплох на форт Венсенн под Парижем (куда в 1848 г. были посажены Бланки и Барбес) и оттуда поднимать революцию в Париже. Сам Бланки советовал для получения оружия начать с захвата одной из казарм и затем пойти обезоруживать солдат и поднимать рабочих. При этом он снова хотел прибегнуть к тому самому приему, который оказался таким неудачным в 1839 г., а именно начать восстание в праздничный день среди мирно гуляющей и ничего не подозревающей публики.
К этому плану Бланки неоднократно возвращался, несмотря на свой опыт и на все основательные возражения своих сообщников. Правда, он основывался на том, что публика времен конца империи была не та, что в 1839 г. Наполеоновский режим явно разлагался. Все преследования полиции не могли остановить или задержать все растущего озлобления. Тайные листки, карикатуры и ввозимые из за границы анти правительственные брошюры и журналы распространились сочти открыто. Расла оппозиция и в палате и на выборах, и само правительство вынуждено было переменить курс своей политики и возвестить либеральную эру.
Бланки, который первые годы своей эмиграции лишь изредка приезжал во Францию, в особенно важных случаях или в моменты острой тоски по Парижу, теперь, к концу 60-х годов, стал появляться в Париже все чаще и живал там по долгу, по несколько месяцев под ряд. Он жил под чужой фамилией в маленькой комнатке, заваленной книгами и рукописями, и никто, за исключением 2—3 самых близких друзей, не знал его местопребывания. Большинство же членов организации думало, что он живет безвыездно в Брюсселе. Как в Брюсселе, так и в Париже Бланки вел все тот же всегдашний трудовой и размеренный образ жизни, вставал на рассвете, сам вел свое маленькое хозяйство, много читал, думал и писал. Он любил ходить по знакомым улицам этого древнего и вечно-юного Парижа, где каждый камень напоминал о прошлых революциях, любил теряться в толпе, среди которой, как он знал, было много его тайных единомышленников, членов созданной и организации. Он колебался между желанием уступить своим товарищам, назначив день восстания, и мучительным раздумием о его преждевременности, о возможной гибели всего дела, о напрасных жертвах, за которые он считал бы себя ответственным.
Между тем нетерпеливые бланкисты настаивали. Делались попытки завязать сношения в армии, где тоже зрело недовольство среди унтер-офицеров и демократов офицеров. Создавалось и отвергались планы поднять один из полков и захватать не то префектуру полиции, не то ратушу или даже императорский дворец. Бланки чувствовал всю незрелость и даже наивность этих планов, но иногда сам увлекался ими и целые часы проводил в обсуждении их деталей. Был момент, когда казалось, что обстоятельства складываются в высшей степени благоприятно для смелой инициативы. Это было в самом начале 1870 г., когда буквально весь Париж был взволнован и возмущен убийством журналиста Виктора Нуар, совершенным одним из императорских принцев. В день похорон этой жертвы разлагавшегося режима, когда предполагалась огромная демонстрация и неминуемы были столкновения с полицией, и решено было сделать попытку восстания. Сам Бланки должен был признать, что лучший случай вряд ли скоро представится.
В шедшей за гробом толпе собраны были, разбитые на отряды, все две тысяча членов организации, и Бланки, вооруженный, о присутствии которого они и не подозревали, таким образом, лично сделал им как бы генеральский смотр и остался до колен. Но, хотя демонстрация была, действительно, внушительной, хотя в одном месте драка с полицейскими и завязалась,— вид массы солдат, приготовленных на случай беспорядков, не предвещал ничего хорошего. В публике носились слухи о каких-то преступных бандах, о готовящейся бойне, и ряд ораторов, видных деятелей, в том числе чрезвычайно популярный журналист Рошфор, решительно высказывались против нарушения уличного порядка. Настроение было расхоложено и сигнал к восстанию дан не был.
Тем не менее правительство Наполеона чувствовало, что назревают серьезные события, что революционное настроение нарастает. И оно прибегло к обычному в таких случаях средству, к отвлечению народного внимания в сторону внешней политики. Поддавшись явной провокации прусского министра Бисмарка, Наполеон летом 1870 г. об’явил войну Германии. Воспользовавшись военным положением, полиция произвела огромное количество арестов, и Бланки вынужден был снова ‘крыться в Бельгию.
Но охватившее массы патриотическое настроение, после первых грозных поражений французской армии, обнаруживших всю гнилость режима, всю развращенность и негодность чиновников и генералов,— это патриотическое настроение очень скоро превратилось в бурный гнев против правительства.
Вспыхивали стихийные демонстрации с враждебными возгласами против полиции и дворцовой охраны. Министерство вышло в отставку. Воздух, казалось, был насыщен революционным электричеством, и руководители тайного бланкистского общества решили, что нужно действовать. Они срочно вызвали Бланки из Брюсселя, и он немедленно приехал 12-го августа, не имея даже паспорта и перейдя границу тайно, ночью, пешком.
Началось лихорадочное обсуждение шансов и планов восстания. Бланки проявил на этот раз большую осторожность, он убеждал своих друзей, среди которых был теперь и только что вернувшийся из Америки Флотт, старый боевой товарищ Бланки по 1848 году,— подождать какого-нибудь события, которое наэлектризовало бы толпу. Он боялся искусственной вспышки, которая не встретит отклика. Но весь его штаб решительно протестовал против всякой отсрочки. Бланкисты говорили, что общество распадается от бездеятельности, что полиция чует присутствие Бланки в Париже и в любой момент может его схватить, наконец, что рабочие предместья настроены крайне революционно и ждут лишь сигнала, чтобы подняться. После горячих споров в течение двух вечеров Бланки сдался и еще раз, как перед 15 мая 1848 г., подчинился настойчивым требованиям своей маленькой революционной армии. Он сделал это без особенной охоты, без большой веры в успех предприятия. Но, раз решившись, он уже действовал, как прирожденный диктатор. Утром, 14 августа, в воскресенье, Бланки явился на собрание своего штаба. От прежней его нерешительности не осталось и следа. Он давал, точные и ясные приказания, назначил начало восстания на тот же день и местом его выбрал одно из густо населенных рабочими предместий Парижа, где следовало начать с разоружения казармы.
План Бланки был принят беспрекословно, и штаб разошелся с тем, чтоб к 3-м часам собраться на бульваре Виллер вместе со своими отрядами, которые должны были первое время оставаться незаметными среди гуляющей публики. Бланки был на месте одним из первых, чтобы самому командовать, но — увы — повстанцев явилось всего около ста человек. Тем не менее с этой кучкой Бланки направился к казарме и, несмотря на поднятую тревогу, на случайный револьверный выстрел, хотел во двор, стал грудью против ряда штыков и начал произносить горячую речь к солдатам, убеждая их присоединиться к восставшим, объявить республику и после того все силы направить против внешнего врага. Между тем на улице уже шла перестрелка с группой полицейских, один из них был убит, другие ранены, остальные убежали за подмогой. Появился офицер, которого Бланки стал тоже уговаривать перейти на сторону народа, но безуспешно. Тогда он сразу решил, что дело проиграно и что нужно, пока не поздно, спасать своих товарищей, спасать организацию.
И, действительно, как в мае 1839 г., смелая попытка кучки повстанцев не только не подняла населения, но вызвала в нем панику. Бульвар моментально опустел, и горсточка вооруженных бланкистов, пробегая с криками, ‘Да здравствует республика!’, ‘Смерть пруссакам!’ и т. п., еще больше распугивала праздничную толпу, которая лишь после их ухода снова заполнила бульвар. Бланки дал приказ разойтись, пока не явится полиция и войско, против которых его отряд, вооруженный почти исключительно револьверами и кинжалами, окажется совершенно бессильным.
Все это продолжалось очень недолго. Бланки в этот день проявил и личное мужество, и огромное самообладание, и быстрое понимание меняющейся обстановки, и решительность. Он действовал, как настоящий вождь, как бы подтверждая сказанное им на суде в 1849 г., что ‘политический деятель не должен никогда теряться’. Но с другой стороны, хотя у него и было предчувствие, что момент дли восстания выбран неудачно, что оно явится искусственным,— несчастная идея привлечь на сторону восставших застигнутую врасплох мирную праздничную толпу — и на этот раз, как тридцать с лишним лет назад, сыграла с ним злую шутку. Как бы то ни было, но, благодаря энергии и хладнокровию Бланки, настоящие революционеры, за исключением двух арестованных позже и случайно, все спаслись, а пострадала, словно в наказание за трусость, та самая толпа, которая от революционеров убежала и собралась снова перед приходом полиции, Полиция, нахлынувшая тотчас после того, как отряд Бланки скрылся, обрушилась на мирную толпу, стала взбивать и арестовывать несчастных, ни в чем неповинных обывателей. Мало того, пустили слух, что все дела затеяли прусские шпионы, и многие тому верили. Полиция, впрочем, догадалась, что здесь не обошлось без Бланки, и усиленно его разыскивала, но напрасно. Бланки скрывался у сочувствовавших ему и находившихся вне подозрения полиции людей.
В конце августа захваченных на бульваре Виллетт и двух арестованных действительных участников заговора (в том числе Эда, одного из ближайших сообщников Бланки, на квартире которого он проводил часто целые дни) судил военный суд и приговорил обоих бланкистов и еще 4-х совершенно посторонних прохожих — в смертной казни, нескольких в 10-ти-летней каторге, остальных к тюрьме. Начались хлопоты о спасении жизни невинных людей. За это взялись виднейшие писатели и общественные деятели, которым сообщили о действительном характере события. Но революция имеет свою логику. Пока продолжались хлопоты, 2-го сентября произошло страшное поражение при Седане, император сдался в плен, а 4-го сентября в Париже об’явлена была республика. Империя рухнула в крови и грязи, так же, как и возникла.

V.
Франко-Прусская война и третья республика.

Переворот 4-го сентября лишний раз должен был показать Бланки, что революции не вызываются искусственно, а создаются стихийно, какими-то внутренними причинами в раз витии общественного механизма. Еще накануне этого дня все попытки революционных манифестаций легко рассеивались полицией, которая не стеснялась даже убивать безоружных людей. А 4 го сентября под напором той же толпы, которая вчера еще в панике бежала от полицейских, гнилое здание империи распалось без всякого сопротивления. Но этот урок не предохранил Бланки от другой ошибки, от чрезмерно доверчивого отношения к самой республиканской форме, которая внезапно из непримиримого революционера при империи сделала его безоговорочным сторонником нового республиканского правительства, состоявшего из представителей бывшей парламентской оппозиции. Ведь, хотя империя рухнула, но оставался на местах весь бонапартовский административный аппарат, насквозь развращенный и прогнивший, привыкший смотреть на государство, как на средство для насыщения своего властолюбия и жажда наживы. А во главе правительства стали те самые люди, которых Бланки так проницательно и беспощадно разоблачал с самого начала 60 х годов и от которых предостерегал французский народ, ибо некоторых из них он знал еще с 1843 года.
Что же вызвало этот резкий поворот в настроении Бланки? Что сделало столь доверчивым этого старого и опытного революционера, так хорошо знавшего цену либеральным говорунам из парламентской оппозиции? Это сделала война, которая обнаружила в Бланки пламенного патриота и заставила его принять, как мы бы теперь сказали, ‘оборонческую’ позицию со всеми ее последствиями. Как только пало правительство Наполеона III, которое Бланки считал врагом народа, пред ним был лишь один враг: пруссаки, и перед этим врагом должны были на время смолкнуть все ‘раздоры’, классовая и политическая борьба должны были уступить место всеобщему единению против неприятеля. Правда, в это время даже Маркс в одном из воззваний Интернационала писал, что ‘всякая попытка ниспровергнуть новое правительство тогда, как неприятель уже почти стучатся в ворота Парижа, была бы безумием отчаяния’. Правда, один лишь Бакунин оказался тогда проницательнее всех, уверяя, что новое буржуазное правительство Франции является предательским, что для него рабочий класс Франции ненавистнее прусского господства и что только в новой, социальной революции — действительное спасение Франции. Но в то время, как Маркс все же предлагал социалистам в первую голову использовать республику для организации рабочего класса, Бланки отрицал всякую оппозицию и выдвигал только один лозунг: все для войны!
Через три дня после переворота, 7 го сентября, вышел первый номер собственной газеты Бланки, которую ему удалось основать впервые в жизни, на 65 м году от рождения. Газета называлась ‘Отечество в опасности’ и выходила целых три месяца. Этому делу, а также созданному им клубу он предался с чисто юношеской энергией. Он помещал ежедневно одну пли даже несколько статей, и эти статьи, изданные еще в 1871 году отдельной книгой, до сих пор нельзя читать без волнения: это — настоящий крик души человека, переживающего мучительную трагедию при виде того, как неспособные, бездарные, или явно предательские правители республики губят и страну и республику, не слушая его предусмотрительных, подчас поистине мудрых советов. Бланки начал с выражения полного доверия правительству ‘национальной обороны’, лишь постепенно, под влиянием кричащих фактов (которых, однако, не видела загипнотизированная толпа), начал в нем разочаровываться, а кончил тем, что проклял его, как предателей и изменников, когда уже было поздно и когда, как показал опыт Коммуны, ничем уже нельзя было предотвратить поражения. Читая его статьи, написанные во время осады, мы видим, как, под влиянием разочарования и все растущего недоверия, с глаз Бланки сходит созданная его бурным и пылким патриотизмом пелена, и к нему возвращается его обычная проницательность и революционная трезвость мысли.
В первом номере газеты было перепечатано выпущенное накануне воззвание за подписью Бланки и 18 ти его ближайших товарищей. В этом воззвании говорится, что правительство 4-го сентября является выразителем республиканской и национальной идеи, и этого достаточно, что революционеры должны отказаться от всякой оппозиции по отношению к нему в виду задачи спасения Франции. Воззвание оканчивается следующими словами: ‘Будь проклят тот, кто в этот торжественный момент будет преследовать личные цели и сохранит задние мысли, каковы бы они ни были. Мы, нижеподписавшиеся, вставляя в стороне наши личные мнения, предлагаем наши силы в распоряжение временного, правительства, с одним лишь условием,— что оно сохранит республику и будет готово скорее погибнуть вместе с нами под развалинами Парижа, чем подписать бесчестие и раздробление Франции’.
Увы, эти слова оказались верхом наивности, ибо правительство, особенно в лице иезуита и монархиста Трошю, военного губернатора Парижа, и гнусного лицемера, прожженного буржуазного адвоката Жюля Фавра, министра иностранных дел, с самого первого дня не верило в возможность успешной защиты и не хотело упорного сопротивления, усыпляя народ звонкими и хвастливыми фразами о войне до конца, они тайно вступали в переговоры с неприятелем, которому они охотно сдали бы Париж и еще охотнее отказались бы от республики за сытое и спокойное существование.
Но Бланки верил в их патриотизм и в их преданность республике и в течение первых недель, старался помочь им двоими советами, старался ‘раскрыть им глаза’ на злоупотребления, которых, как он думал, они не замечали. И в газете и в клубе он изо дни в день звал массы к самопожертвованию, будил в них патриотические порывы, рисовал те ужасы, которые ожидали Францию и Париж в случае победы пруссаков. Он разоблачал эгоизм и жадность буржуазии, указывая на бескорыстный патриотизм бедняков, призывал правительство питать больше доверия к народу. Между прочим, он рекомендовал выпустить преступников из тюрем и дать им возможность защитой отечества искупить свои преступления и почувствовать в себе людей и граждан. Вместе с тем Бланки давал рад указаний непосредственно в области военной обороны, как для укрепления тыла, так и для лучшего ведения операций на фронте. При атом он обнаруживал большое знание дела в глубокую проницательность, лишь впоследствии оцененные по достоинству знатоками, которые говорили, что многие из советов Бланки, осуществленные во время, могли бы оказаться спасительными. Но не до них было бонапартовским генералам, которые легко и беззаботно сдавали врагу армии и крепости, чтобы потом, при усмирении коммуны, выместить свои неудачи на телах парижских рабочих…
Между прочим, по предложению Клемансо, который был районным мэром, Бланки выбрали командиром батальона национальной гвардии, и этот хрупкий старик стал добросовестно выполнять свои новые военные обязанности, отрывая для этого время и от литературной работы, и от клуба.
Социальными вопросами он почти не интересовался. Когда однажды в клубе один из посетителей предложил при изготовлении оружия организовать общественное производство, вместо использования частных предпринимателей, Бланки возразил, что теперь не время для социальных опытов, хотя бы с целью доказать превосходство общественного, артельного производства лад индивидуальным. Но потом, по мере того, как росло его критическое отношение к правительству и разочарование, по мере того, как исчезала вера в возможность одним патриотическим порывом объединить все классы, начинают и в газете Бланки звучать социальные нотки и проявляться его социалистические чувства. Так, он требует контроля над запасами продовольствия, говорит, что совместные обеды, над которыми буржуазия всегда издевалась, как над смешной ‘утопией’, под влиянием осады и голода, сделались необходимостью.
В другой раз, уже когда газета доживала последнее дни, а сам Бланки скрывался, он выступил с блестящей, яркой и полной едкой иронии статьей в защиту бедняков, ‘мародеров’, которым запрещали собирать за стенами Парижа покинутые бежавшими собственниками вещи, овощи в огородах и т. п. ‘В разгар осады,— писал он,— под давлением нужды и голода неимущих масс, ваш инстинкт собственности, с его принципом ‘мое’ и ‘твое’, налагает запрет на покинутое добро, которое погибнет без пользы, а могло бы спасти несколько жизней. Но пусть лучше гибнут люди, чем будет нарушено право собственности… Горе тебе, безжалостное общество, убивающее великодушие в сердцах народа и сеющее в них чувство мести’.
Уже через 2 недели после основания республики у Бланки стали раскрываться глаза на поведение правительства. ‘Как жить среди этого мучительного противоречия, под властью правительства национальной обороны, которое не хочет защищаться?’ — восклицал он и требовал назначения военного диктатора. Еще через 2 недели, после сдачи пруссакам крепостей Страсбурга и Туля, Бланки уже называет вещи своими именами и в страстной тираде в сущности осуждает свою собственную наивную и доверчивую политику первых дней: ‘С 1-го сентября правительство своими политическими, административными и военными мерами только компрометировало дело обороны. Оно ведет нас к гибели, а кричат ‘Поддержите его!’. Оно увлекает нас в бездну, а кричат: ‘Следуйте за ним!’. ‘Первым актом защиты должно быть отстранение тех, которые делают ее невозможной‘ (курсов наш Б. Г.). Наконец, он дает полную волю своим чувствам, говорит, что, как и в 1848 г., ‘палачи Франции и республики разыгрывают роль спасителей отечества, прикрываясь громкими фразами республиканской программы. Действительно, никогда нельзя измерить глубину человеческой подлости’.
Имел ли голос Бланки влияние на широкие массы Парижа? Нет, это был буквально глас вопиющего в пустыне, и это создавало для него подлинную трагедию бессилия и одиночества. Его газетка читалась только его немногочисленными поклонниками, как и клуб его, закрытый уже в конце сентября, посещался немногочисленной публикой. Причин этой непопулярности много. Для одних он был ненавистен, и его или травили или сознательно замалчивали. Широким массам рабочих и мелкой буржуазии он был совершенно неизвестен. Когда он представился своему батальону, как кандидат в командиры, оказалось, что из 1.500 человек никто его не знает, и Клемансо должен был рассказать его биографию, после чего он был избран единогласно. Может быть, массам не нравилась ого манера писать, его трезвый, ясный взгляд на вещи, его пессимизм, то, что он не старался скрывать опасности, за что буржуазная пресса называла его сеятелем паники. А может быть, патриотизм без яркой социальной окраски не выделялся из общего хора более богатых и знакомых массам газет.
Факт тот, что все его красноречие, знания и проницательность, вся боль его души тратились напрасно и являлись наглядным опровержением идеалистического взгляда Бланки на роль, идей и личностей в истории. А когда он стал резко нападать на правительство в буржуазию, начались столь знакомые ему картины 1848 г.: его стали систематически травить. Несмотря на слабое распространение его газеты, он все таки казался опасным, так как правительство хорошо знало, как энергично и страстно этот старик умеет бороться. А он ведь не только писал в газете, но и организовал депутацию 72 командиров национальной гвардии, во главе которой был он сам, и вручил правительству петицию с требованием отложить проектировавшиеся им выборы и вести войну до конца.
И вот сперва закрыли его клуб, потом какие-то буржуазные офицеры национальной гвардии пытались арестовать служащих его газеты, гвардейцы, собранные для охраны правительства, называли немногочисленных враждебных правительству манифестантов разбойниками, ворами, изменниками и пруссаками и кричали: ‘Долой Бланки’! Наконец, его отстранили от своего батальона, при чем предварительно, чтобы сделать его непопулярным среди солдат, ему стали выдавать все необходимое для батальона нарочно с опозданием и самого худшего качества. После чего объявили перевыборы, и он был отставлен.
Между тем поражения шли за поражениями, и парижские массы начали глухо волноваться. Сдача сильной крепости Мек и новое предательство Трошю, который оставил без защиты горсть храбрецов, устроивших вылазку из Парижа и изрубленных пруссаками, переполнили чашу.
31 го октября произошла стихийная и грандиозная манифестация, едва не приведшая к революционному перевороту.
Огромные толпы народа и национальных гвардейцев двинулись со всех концов Парижа к ратуше, где заседало правительство а куда собрались взволнованные районные мэры. Требовали у правительства назначения городских выборов и следствии по поводу поведения Трошю. Толпа хлынула в здание ратуши, но туда уже успели войти верные правительству буржуазные полки.
Произошло всеобщее замешательство. Часть правительства вместе с Трошю успела выбраться из ратуши, другая часть осталась под надзором революционных гвардейцев. Правительство было об’явлено низвергнутым и при криках одобрения или порицания толпы был составлен список нового революционного правительства, куда вошли и некоторые ‘старики’ 1848 года, вернувшиеся из эмиграции, как Луи Блан, Виктор Гюю, Распайль, Ледрю Роллен, а также и Бланки.
Сам он в толпе не был, узнал об этом довольно поздно и поспешил в ратушу, встреченный гулом одобрения со стороны тех, которые его знали или слышали о нем. В ратуше он тот час же проявил свойственные ему в таких случаях хладнокровие, присутствие духа и распорядительность и издал целый ряд приказов. Но, как 15 го мая 1848 года, дело уже было проиграно. Толпа с приближением ночи и под влиянием проливного дождя, узнав, что выбрано новое правительство, успокоилась и разошлась, а убежавшие члены правительства вернулись с новыми верными отрядами национальной гвардии. К самой ратуше Бланки был отделен от других революционеров правительственным батальоном и при попытке прорваться был узнан и едва не задушен озверелыми буржуазными гвардейцами. Произошло столкновение между революционными и правительственными солдатами, но Бланки, который едва пришел в себя после обморочного состояния, стал между ними и уговаривал не начинать междоусобия. После того революционным вождям вместе с Бланки удалось сговориться и выработать текст компромиссного соглашения о назначении выборов и переизбрания правительства. Эти условия были приняты оставшимися в ратуше членами правительства, и было, кроме того дано торжественное обещание — во всяком случае не подвергать никаким преследованиям вождей революционной попытки.
Но в это время к ратуше подошла свежая правительственная охрана, и дело едва не кончилось трагически. Впрочем, всем революционным вождям удалось уйти благополучно. Но их имена были мало популярны и известны в массах. Поэтому, когда старое правительство, нарушив все условия заключенного договора, осталось у власти и устроило лишь плебисцит (народное голосование) по вопросу, нужно ли переизбрание правительства, огромное большинство высказалось против.
С этого момента, вполне справедливо не доверяя обещаниям правительства не преследовать деятелей 31-го октября, Бланки снова стал скрываться: неполных два месяца всего жил он жизнью свободного гражданина! Он поселился в квартире одного из своих последователей, врача, мало занимавшегося политикой и поэтому не навлекавшего подозрений. Там Бланки зажил отшельником, никуда не выходя и посвящая свое время все еще выходившей газете. Но тон его статей становился в это время все грустнее и мрачнее, его ирония все безнадежнее. Он видел истинное положение дел и не скрывал этого положения ни от себя, ни от читателей. Голосование доверия правительству, которое явно вело дело к позорному миру, означало для Бланки, что Париж не хочет больше терпеть голода и спартанского образа жизни. ‘Голосуйте же за такую национальную защиту, которая отдаст город во власть пруссаков, но наполнит мясом ваши котлы, приведет иностранных потребителей в ваши магазины и публичные дома… И так — да здравствует мир, дичь, овощи, музыка, бульварное веселье и обжорство… Мы будем пруссаками, но нам не придется больше выжидать пайка у дверей мясных и хлебных лавок’.
Бланки не верил больше и в патриотизм крестьянина, говоря, что разоренный крестьянин согласен продать Францию за свой огород, но обвиняя в этом тех, которые держали крестьян в невежестве и культивировали их эгоизм и индивидуализм. А предательство буржуазии, которая реагировала на поражения повышением биржевого курса, стало для Бланки вполне понятным и естественным: ‘Ибо умирает лишь отечество, а биржа не сдается’.
Право решать судьбы Франции Бланки в эти часы агонии признавал лишь за темя, ‘кто сопротивляется’. ‘Единственный способом голосования в наших руках должны быть пули. Другого нет, пока неприятель не изгнан с родной земли… Если Париж защищается, а провинция сдалась,— он является олицетворением всей Франции. Там, где сражаются за свою независимость, там республика и власть и в силу права и в силу факта’. Поэтому Бланки самым категорическим образом высказывался против созыва национального собрания, которое навязало бы волю усталой, эгоистической и полумонархической провинции революционному Парижу, попутно он еще раз повторил свои доводы против национальных собраний и всеобщего голосования, которые он уже развил в главе о коммунизме, составляющей заключительную часть его книги ‘Капитал и труд’. С этими доводами мы ознакомимся подробно в следующей главе, когда будем рассматривать социально-политические взгляды Бланки.
8-го декабря, на 89 номере газета ‘Отечество в опасности’ прекратила свое существование и притом не под ударами начинавшейся реакции, а благодаря равнодушию общества. В этом последнем номере было помещено следующее заявление редакции: ‘Отечество в опасности’ не может больше выходить. Мы откровенно скажем почему: у редакции нет средств. Несмотря на строгую экономию и полную бесплатность сотрудничества и редакции, газета не могла окупать издержек. Убытки незначительны, но достаточно велики для того, кто беден. Мы горько сожалеем, что эта необходимость умолкнуть является как раз в такой момент, когда каждый должен бороться изо всех сил’.
И, действительно, это был удар, может быть, после дела Ташеро, самый сильный в жизни Бланки, это была трагедия одиночества и непонятости. Полный отчаяния при виде, как все гибнет, как буквально оправдываются самые мрачные его предсказания, он должен был вести жизнь простого зрителя, скрывающегося от мстительных предателей республики. На его глазах, но без его участия произошла новая революционная демонстрация 22-го января с требованием отставки правительства и назначения выборов коммуны, т.-е. революционного самоуправления. Бланки стоял недалеко от площади ратуши и видел, как мирную толпу расстреливали по приказанию правительственных палачей специально для этого выдрессированные национальные гвардейцы… А неделю спустя об’явлена была капитуляция Парижа.
На 8-е февраля, по приказу Бисмарка, который был теперь настоящим хозяином Франции, и согласно поставленным им условиям, назначены были выборы в Национальное Собрание, которое должно было утвердить навязанный победителем мир. И эти выборы были тяжким моральным ударом для Бланки. Он не удивился тому, что вся почти провинция послала злобных реакционеров, он это предсказывал, он знал, что при режиме военного положения, в атмосфере усталости и апатии, под пятой завоевателя иначе быть не может. Но когда низкий негодяй, прославившийся, как палач рабочих, еще 35 лет назад, и будущий палач Коммуны Тьер был избран в 26 департаментах, это было уже чересчур. И когда Париж выбрал Луи-Блана, который потом, во время Коммуны, изменил рабочим и остался в рядах их палачей, выбрал рабочих прудонистов То лена и Малона, при чем первый тоже перешел на сторону буржуазии, выбрал, наконец, бесцветных буржуа, а он, Бланки, был забаллотирован, собрав всего около 50.000 голосов,— это было слишком тяжело. Когда Бланки узнал, что даже комитет революционных клубов, несмотря на страстную поддержку его ученика Эдуарда Вайяна, будущего знаменитого социалиста, отказался внести его имя в список кандидатов, суровый и привыкший к ударам, судьбы старик заплакал… Да, буржуазия, в лице даже самых радикальных и революционных своих представителей, ненавидела Бланки и преследовала его до конца, а рабочие его слишком мало знали или же он был для них слишком требователен, слишком суров.
После выборов Бланки удалось выпустить огромное прощальное воззвание за своей подписью, под заглавием ‘Последнее слово’. Оно раздавалось на улицах и расклеивалось на стенах. В нем Бланки подводил итоги своей деятельности, а также ошибкам и преступлениям правительства во время осады Парижа и самым подробным образом указывал, какие меры, военные и технические, следовало принять для спасения. Парижа и Франции, в заключение он выдвинул против правительства обвинение в измене.
Тотчас после издания этого воззвания Бланки уехал в провинцию. Хотя он понимал, что в Париже неминуемо восстание, он заранее считал его бесплодным, ввиду поражения Франции. А в это время, 9-го марта военный суд приговорил его заочно к смертной казни за попытку восстания 31-го октября. Этот приговор, впрочем, был впоследствии аннулирован, и за это самое восстание Бланки судился еще дважды.
Побывав в Бордо, он поселился в маленьком городе у своей замужней племянницы. Там он заболел и 17-го марта в постели был арестован и увезен в тюрьму. Это случилось как раз накануне того восстания, которое приобрело всемирно-историческую известность под названием Парижской Коммуны. А десять дней спустя, во время выборов в Коммуну, Бланки слишком поздно было отдано должное: его выбрали сразу в двух рабочих округах.
Все попытки товарищей и друзей Бланки снасти его, вырвать из тюрьмы оказались тщетными. Коммуна постановила предложить версальскому правительству отдать в обмен на Бланки всех арестованных ею заложников, 74 человека, среди которых был и архиепископ парижский. Оперла с этим предложением поехал специально для этого освобожденный священник, которому архиепископ дал письмо к Тьеру, главе правительства. Но он не вернулся больше. Тогда к Тьеру отправился старый друг Бланки-Флотт. После ряда уверток Тьер, наконец, решительно отказался выдать Бланки, так как, по его словам, это значило бы все равно, что послать на помощь восставшим целый армейский корпус. Он так был рад аресту Бланки, что, получив об этом известие по телеграфу, воскликнул: ‘Наконец-то, нам попался самый отделенный разбойник!’.
Отдельными друзьями Бланки создавались даже планы насильственного освобождения его из тюрьмы. Но это тоже было невозможно: он был слишком крепко заперт. Продержав его несколько дней в тюремной больнице городка Фижак, его затем перевезли в Кагор, посадили в одиночку’ без свиданий и переписки. Очевидно, правительство ждало результата героической борьбы Коммуны. 17 мая Бланки дали единственное свидание с сестрой, а 22 го внезапно увезли, не сказав ему куда. Его везли по железной дороге мимо равнодушного или озлобленного населения, которое конвойные натравливали на него. Зато, когда приходилось останавливаться около большого города с рабочим населением, вагон Бланки боязливо и предусмотрительно отвозили на ближайшую станцию. Наконец, его доставили на север Франции к берегу моря и переправили на лодке на скалистый островок, где находился старинный замок Topo, не раз уже служивший тюрьмой для особо важных государственных преступников.
И вот Бланки очутился в мрачном, полутемном подвале. Он был единственным арестантом в крепости и его караулил целый отряд. Тотчас после прибытия комендант предупредил его, что при малейшей попытке со стороны освободить его он первым делом будет пристрелен. Не довольствуясь этим, возле острова поставили военный корабль. Два раза в день его водила на прогулку с необычайными предосторожностями и с вооруженной охраной. Бот как сам Бланки потом с язвительной иронией описывал, почему его так боялись и так стерегли: ‘Ужасный старик, который едва держался на ногах, мог ведь повалить и убить на площадке тюремщика и часовых, сбежать по лестнице, изрубить в дверях солдата с обнаженной саблей, а еще ниже стоящего под окном часового, пройти через переднюю, уничтожая на пути стражу, выбить дверь в кордегардию, уничтожать восьмерых солдат, дежурящих там, опустить своими силами под’емный мост и, наконец, броситься в море и плыть до берега под огнем уцелевших 15-ти солдат и 9 осадных пушек крепостной батареи. И чтоб совершить ряд этих подвигов, заключенный имел в своем распоряжении деревянные башмаки и собственные кулаки’.
Лопав в такую обстановку, отрезанный от всего мира, Бланки и тут однако не терял бодрости и усиленно занимался умственным трудом. Только на этот раз, лишенный и книг и впечатлений жизни, он увлекся астрономией, которую любил еще с детства, под влиянием отца, и которая отвечала его материалистической философии природы. В течение нескольких месяцев Бланки с увлечением, доходившим до самозабвения, писал книгу под названием ‘Вечность звездных миров’. Это была своеобразная научная фантазия, в которой, кроме целого рада астрономических гипотез, проводилась та мысль, что бесконечность пространства и времени, бесконечность и вечность миров, составляющих вселенную, непременно должна привести к повторению одних и тех же комбинаций вещества, а следовательно, и духа. Таким образом, все, что происходит или происходило на земле, обязательно уже было когда-то в вечности в каких-либо частях вселенной и много раз будет повторяться в грядущем. ‘То, что я в данный момент пишу в каземате форта Торо, я уже писал это и буду писать много раз в продолжение вечности за таким же столом, в том же платье, с тем же пером в руках и при одинаковых условиях жизни’. В результате Бланки приходил к очень грустным, пессимистическим философским выводам, соответствовавшим тому мрачному настроению, которое было у него результатом общественной жизни. ‘Всегда и везде разыгрывается одна и та же драма, при тех же декорациях, на одинаковой арене, где шумливое человечество, воображающее себя центром вселенной, а фактически живущее в ограниченной тюрьме… идет к гибели имеете с планетой, которая несет все эту колоссальную массу презрения и самомнения. Та же монотонность существования и ограниченность мысли господствует и на других планетах. Мир вечно повторяется и топчется на месте. В бесконечности вечно разыгрывается одинаковая драма’.
Глубокой осенью, когда Бланки, просидев в своем подземелье почти полгода, окончил свою книгу и не знал, чем ему заняться, чтобы отвлечь мысли от ужасной действительности, произошла новая перемена в его судьбе. Его так же внезапно и таинственно, как привезли в замок Торо, перевезли оттуда в Версаль, где должен был состояться суд над ним. Версальская тюрьма была ему знакома: он и в ней побывал в 30 х годах. Здесь он получил свидание с сестрами, хотя и через решетку, и здесь же он получил большое удовлетворение: очень скоро после его приезда была издана отдельной книгой и обратила на себя внимание в научном мире его ‘Вечность звездных миров’.
15-го февраля 1872 г. Бланки предстал пред военным судом в Версале. Он был мертвенно бледен, но в глазах его еще сверкал огонь, и он был по прежнему полон энергии и готовности к борьбе. На обычный вопрос о местожительстве он ответил: ‘У меня нет другого местожительства, кроме тюрьмы’. Его обвиняли в ‘восстании 31-го октября’. Свидетельскими показаниями было вполне точно установлено, что между членами правительства и вождями восставших был выработан компромисс и восставшим было дано определенное обещание, что никто из них не будет преследоваться. Но ни эти показания, ни речь защитника не подействовали на судей, грубых наполеоновских солдафонов, для которых Бланки был олицетворением революции и, как таковой, подлежал осуждению. Не даром прокурор даже правительство национальной обороны не находил законным и считал Бланки преступником против законов империи.
Бланки в своем последнем слове дал достойную характеристику всей 3-й республики той эпохи, этой, как ее назвали, ‘республики без республиканцев’. ‘Я не имею ничего прибавить к доводам моего защитника. Я хочу только заявить, что меня судят здесь не за 31 октября. Это — малейший из моих проступков. Перед военным судом я олицетворяю республику, которую посадила на скамью подсудимых монархия. Г. комиссар правительства осудил здесь революции 1789,1830 и 1848 г.г., а также переворот 4-го сентября. При господстве республики я буду осужден во ими идей монархии и ее права, представителем которых является обвинитель’.
Бланки был приговорен к бессрочному тюремному заключению и лишению гражданских прав. Несмотря на кампанию в прессе, поднятую некоторыми беспристрастными и честными гражданами в его защиту, приговор, отмененный вследствие формальных нарушений, был снова подтвержден на новом разбирательстве дела в конце апреля. Кассационная жалоба также оставлена без последствий, хотя Бланки правильно указывал на то, что он не подсуден военным судам, которые учреждены после совершения вменяемого ему преступления. Буржуазная республика, республика Тьера и усмирителей Коммуны, не знала пощады и не считалась с формальностями.
Бланки хотели отправить в ссылку в Новую Каледонию (остров возле Австралии), куда ссылали на медленную смерть оставшихся в живых коммунаров. Эту же попытку возобновили в следующем году. Но оба раза врачебная комиссия запротестовала, заявляя, что он и не вынесет путешествия и ссылки. Тогда его окончательно замуровали в центральную тюрьму в Клерво, напоминавшую наши петербургские ‘Кресты’ царских времен. В ней, рядом с 2.000 уголовных, занимавшихся тканьем и другими работами, находилось около полутораста политических, осужденных за участие в Коммуне.
Но Бланки и здесь совершенно изолировали от остальных политических, так что он не знал даже, кто его соседи. Его поместили в крошечную камеру, напоминавшую скорее карцер, в которой было мало света и воздуха. Кроме того, камера зимой ее отапливалась. Свидание ему давали в начале очень редко. Словом, мстительная буржуазная республика обращалась с ненавистным ей стариком неизмеримо более свирепо, чем правительство Наполеона III, при котором Бланки пользовался в Парижской тюрьме Сен-Белажи всеми привилегиями политических и относительно очень большой свободой.
Заключение в Клерво было для Бланки мучительной агонией. Целый ряд болезней обрушился на его организм: одышка, сердцебиение, бронхиты, расстройство кровообращения, болезни желудка. Кроме того, его страшно угнетало абсолютное одиночество. Только строгая диета, к которой он приучил себя с ранних лет, страшная сила воли, с которой он старался не поддаваться болезням, и непрерывный умственный труд, даже в худшие моменты, спасли его от смерти или сумасшествия и в этой, последней в его жизни, тюрьме. После настойчивых хлопот его сестер удалось добиться перевода Бланки в большую, светлую камеру, бывшую больничную палату, тоже совершенно изолированную. Туда сестры доставили ему печку. Он сам колол дрова, топил печь, готовил себе пищу из доставлявшихся ему овощей. Кроме того, ему разрешили со 2 го года заключения получать маленькую буржуазную газетку, по которой он мог иметь представление о политической жизни. Несмотря на тяжкие болезни, он читал массу научных книг и поддерживал переписку с научными журналами. Но несколько раз положение его становилось таким критическим, что в тюрьме с минуты на минуту ожидали его смерти, и в столичных газетах появились слухи, потом опровергнутые, что он уже умер. Тюремное начальство вступило, тогда в переписку с Парижем относительно того, как быть с его телом, выдать ли его родным, не вызовут ли его похороны, демонстраций.
Так провел Бланки в борьбе между жизнью и смертью, в полном одиночестве, если не считать свиданий с сестрами, пять бесконечно долгих лет. Между тем в политической жизни началось оживление. Бешеная буржуазно-монархическая реакция смягчилась. Республика укрепилась окончательно. Свободнее стала печать и политические собрания. Б 1876 г. собрался первый обще французский рабочий с’езд. Правда, настроение его было еще угнетенное, рабочие были разочарованы в политической борьбе, говорили о необходимости мирной и реалистической борьбы за улучшение своего экономического положения. Но все же это значило, что реакция после подавления Коммуны кончается, и тяжелая апатия проходит. В палату депутатов было выбрано довольно много радикальных республиканцев, в том числе Клемансо. Оживилась литературная деятельность некоторых видных эмигрантов.
В 1878 г. стали настойчивее говорить о необходимости амнистии коммунарам. Вспомнили и о Бланки, этом вечном узнике. Слухи о его смерти, известия о той жестокости, с какой продолжало обращаться со своим пленником республиканское правительство, вызывали сочувствие в нему в широких кругах демократической интеллигенции и рабочего класса, перед которыми понемногу вырисовывался настоящий образ этого неустрашимого борца и непреклонного революционера. По инициативе Лафарга и Геда, возникла мысль выставить его кандидатом на предстоящих парламентских выборах, и на целом ряде собраний в Париже и в провинции это проделывалось в качестве демонстрации.
Все эти вести с воли стали проникать и в камеру Бланки я вызвали у него такой под’ем настроения, такой прилив бодрости, что силы его стали прибывать, здоровье заметно стало поправляться. А в следующем году кампания в пользу Бланки в печати и на собраниях разрасталась все больше. Он стал получать ряд приветствий, в том числе от своих земляков из Ниццы и от старого ветерана революционной борьбы за освобождение Италии — Гарибальди. Наконец, в Бордо, где 6-го апреля должны были произойти выборы депутата в парламент, кандидатура Бланки была выставлена, и после бурной избирательной кампании, в которой сочувствовавшие ему ораторы выступали против буржуазных реакционеров, Бланки был избран в результате перебаллотировки 6.800 голосами против 5.332.
На Бланки сделалась мода. Корреспонденты больших французских и английских газет посещали его в тюрьме. Петиции о его освобождении посылались одна за другой. И хотя палата признала его выборы незаконными, так как он был по суду лишен гражданских прав, тем не менее под давлением общественного мнения и после того, как палата приняла, наконец, закон об амнистии коммунарам, президент республики 10 июня ‘помиловал’ Бланки. Вечером того же дня это помилование стало известно в тюрьме, и 74-летний Бланки был сдан на руки своей старшей сестре, которая в надежде на это освобождение уже некоторое время безвыездно жила в Клерво возле тюрьмы. Ночью они сели в поезд, и 11-го утром Бланки был в Париже. Общий итог лет, проведенных им в тюрьмах, был чудовищен — 37 лет! Этого рекорда не побил даже ни один из русских революционеров, и с ним мог сравняться только великий предшественник Бланки, итальянский революционер XVII века и автор коммунистической утопии — Кампанелла.
Последние полтора года жизни были для Бланки почти сплошным триумфом и овацией, особенно первые месяцы, во время его поездок по югу и выступлений в Бордо, Марсели, Ницце и других городах. Его бурно приветствовали огромные толпы народа, засыпали цветами, устраивали в его честь банкеты, дети писали ему трогательные письма, декдамировали приветственные стихи, женщины с благоговением прикасались к его платью и т. д. Как объяснить такую внезапную перемену в настроении масс, которая хоть отчасти вознаградила Бланки за бесконечные годы тюрьмы, за клеветническую кампанию врагов и бывших товарищей, за глухое непонимание толпы и муки душевного одиночества? Неужели Франция вдруг стала социалистической?
Конечно, нет. В Бланки чествовали не социалиста, не пророка будущего коммунистического общества, а ветерана и мученика борьбы sa республику. После двадцати позорных лет империи, после кошмара франко-прусской войны и душной реакции, установленной палачами Коммуны, впервые возрождалась и оживала демократическая республиканская, мелко-буржуазная Франция. И, подобно тому, как военный суд в 1872 г. в лице Бланки осудил именно республику, с ее революционными традициями, с ее лозунгами равенства и социальной справедливости, эта республика, окончательно восторжествовав над реакционно-монархическими элементами, приветствовала в. Бланки все французские революции XIX-го века, одним из главных героев которых он был.
Зато всякий раз, как Бланки приходилось выступать в избирательной борьбе против республикансквх же кандидатов, нерешительная и трусливая природа мелко-буржуазных избирателей сказывалась, и он терпел поражение. Так было на окончательных выборах в Бордо в сентябре 1879 года, перед которыми его политические враги еще раз вытащили ‘документ’ Ташеро в засыпали Бланки клеветами и подозрениями, что, несмотря на его личные выступления в свою защиту, все же подействовало на избирателей, и он получил 4.541 голос против 4.679, поданных за его противника, ‘умеренного’ республиканца. То же повторилось летом 1880 г. в Лионе, где Бланки победил при первом голосовании, но потерпел поражение на перебаллотировке, когда все буржуазные избиратели объединились против него.
Зиму 1879—1880 г.г. Бланки провел в Париже в лихорадочной агитационной и пропагандистской деятельности, выступая на десятках собраний, где он пользовался огромным влиянием на слушателей. Вот как описывает его в ото время его восторженный биограф, Жеффруа, который в данном случае является также и очевидцем. ‘Он являлся перед публикой всегда окруженный молодыми друзьями, и его приход вызывал сенсацию. Перед ним толпа почтительно расступалась, а находящиеся в задних рядах с жадностью ловили его взгляды. На ораторской трибуне появлялась его маленькая фигура с тонком профилем и выразительными жестами. Седая копна волос придает его лицу что то львиное. Около него лежат его шляпа и зонтик. И вся его простая, но полная благородства фигура напоминает старинного члена комитета восстания, официального представителя революции… Слабым, но выразительным голосом он говорит об армии, духовенстве и буржуазии, старательно подчеркивая свои основные мысли, как школьный учитель, желающий запечатлеть высказанные положения в умах своих учеников, или, как старый проповедник, который хочет внедрить в сознание своей паствы главнейшие из своих излюбленных идей. Ему горячо аплодировала аудитора, он снова резюмировал свою речь и в заключение иногда одним словом, трагическим жестом потрясал сердца слушателей. Чувствовалось, как будто произошел сильный удар молнии. Но затем впечатление рассеивалось, и на трибуне снова говорил старый добряк, который делится своими надеждами, сомнениями и советами’.
Это описание очень напоминает тот прием, который оказывался в наших народных собраниях первых месяцев февральской революции 1917 г. старикам-шлиссельбуржцам или ветеранам русской революции, вернувшимся из эмиграции. И У нас массы с почтительным вниманием, а иногда даже с умилением слушали ‘стариков’ и… шли своим историческим путем, который нередко далеко расходился с тем, что советовали и проповедывали ‘старики’.
Бланки, конечно, не думал больше о заговорах, которые он вообще отрицал при республике. Но он по-прежнему мало обращал внимания на повседневную социальную борьбу рабочего класса и его экономическую организацию и признавал только одну цель — политическую революцию для захвата власти и лишь одну ближайшую задачу, подготовку этой революции. Рабочие Франции окончательно стряхивали с себя равнодушие и апатию, вызванные бойней 1871 г., организовалась впервые марксистская партия во главе с Жюлем Гедом. Бланки все злободневные вопросы откладывал до будущей революции. Вот, например, что он писал народным клубам своего провинциального города: ‘Я был бы счастлив поговорить с вами о делах республики, а в особенности о средствах покончить с нищетою и тяжелым положением тех граждан, которые сеют и никогда не пожинают плодов своего труда, которые работают до истощения сил и не пользуются результатами этой работы. Что я могу сказать вам по этому поводу, граждане? Только одно — социальный вопрос может быть решен лишь посредством радикального решения вопроса политического. Поступать иначе значило бы помещать плуг впереди быков. Раз уже пробовали это (в 1848 году. Б. Г.), и социальный вопрос был снят с очереди на целых двадцать лет’.
Впрочем, эта позиция не мешала Бланки в основанной им в последние месяцы жизни газете под заглавием, которое от ныне стало лозунгом революционных рабочих Парижа,— ‘Ni Dieu, ni matre’,— ‘Ни бога, ни господина’,— а также в брошюрах критиковать отдельные учреждения буржуазной республики, особенно армию, которую он предлагал заменить все народной милицией. И когда он выступал с такими речами, как социалист, бичующий язвы капиталистического строя, на рабочих собраниях, напр., в рабочем центре северной Франции — Лилле, его слушали совсем с другими чувствами, чем на мелко-буржуазном юге. Здесь он олицетворял не торжествующую республику, не мученика прошлых революций, а страдания рабочего класса, его настоящую борьбу и его надежды на светлое будущее…
Летом 1880 г. умерла сестра Бланки, та самая, что так матерински увезла его из тюрьмы Клерво. Это было тяжким ударом для Бланки. Тем не менее осенью он еще поехал в Италию и в Милане встретился с Гарибальди во время торжеств в честь этого итальянского героя. Так под конец своей жизни встретились два замечательных деятеля XIX века,— один, который столько раз пытался совершить революцию и всегда! терпел неудачу, и другой, который дожил до осуществления поставленной себе и в значительной мере собственными силами разрешенной задачи — объединения Италии,— и оба одинаково настойчивых, одинаково упорных, одинаково не падавших духом под ударами судьбы.
По возвращении в Париж Бланки поселился у одного из своих наиболее любимых и верных учеников 60 х годов — Гранжан.
Там он любил проводить время в своей комнатке, среди книг и рукописей. В декабре он еще несколько раз выступал на публичных собраниях. После одного из таких собраний, когда Бланки, сильно утомленный, поздно ночью вернулся домой, его поразил удар паралича, после которого он уже не приходил в сознание и умер спустя несколько дней, 1-го января 1881 г.
За его гробом шла огромная стотысячная толпа народа, та толпа, о которой он так часто мечтал при жизни. Его именем был назван один из бульваров в рабочем квартале Парижа.

VI.
Социально-политические взгляды Бланки.

О Бланки с давних времен, с первых фаз его революционной деятельности составилось общее мнение, как о прямолинейном заговорщике, вечном фанатике-революционере, для которого не существует вся сложная и богатая содержанием общественная жизнь, который знает
Одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть:
захват власти революционерами путей вооруженного восстания.
В самой яркой форме выразил эту мысль Ф. Энгельс в блестящей характеристике Бланки, данной им в 1874 г. в статье по поводу прокламации эмигрировавших в Лондон бланкистов-коммунаров: ‘Бланки по существу — политический революционер, являющийся социалистом только по чувству, симпатизируя страданиям народа, он не выдвигает, однако, ни какой-либо социалистической теории, ни определенных практических проектов в видах устранения социального зла. В своей политической деятельности он был преимущественно ‘человеком дела’ убежденным, что небольшая, хорошо организованная группа, которая попытается совершить в надлежащий момент революционный акт, двумя-тремя своими первыми успешными действиями может увлечь за собой народную массу и таким способом произвести удачную революцию’. И далее: ‘Из того, что Бланки всякую революцию представлял себе в виде переворота к совершенного небольшой группой революционеров, у него естественно вытекало признание необходимости диктатуру в случае удачи, диктатуру, разумеется, не всего революционное класса, пролетариата, а небольшой группы революционеров которые совершили переворот и которые сами заранее уж об’единились под диктаторской властью одного или нескольких лиц’. Вместе с тем Энгельс отдавал должное личным качествам Бланки, его ‘революционному инстинкту’ смелости и решительности’.
На основании того, что мы уже знаем о деятельности Бланки, мы можем сказать, что в этой характеристике много верного. Но она не полна и одностороння. Духовный облик Бланкb гораздо сложнее и интереснее, чем это воображало обычно сложившееся о нем мнение в чем представлял себе Энгельс и эта односторонность обгоняется тем, что Бланки знали, как деятеля, но очень мало знали, как мыслителя и писателя. А писал Бланки очень много и писем, и статей (для этого в его жизни было достаточно досуга), писал блестящим и образным языком, только часть написанного им или погибла, или до сих пор не увидала света, а то, что появилось в печати и что характеризует его социально-политические взгляды, было опубликовано лишь в 1880-х годах, после его смерти и значительно после того, как Энгельс написал свою характеристику. Но тогда фигура Бланки, казалось, уже сделалась достоянием истории, перестала волновать широкую публику, и потому, насколько нам известно, кроме книги Жеффруа, который, впрочем, общественных взглядов Бланки почти не касается, и, в последние годы, беглой и поверхностной попытки Ш. Рапопорта во французской социалистической энциклопедии, никаких исследований о социальном мировоззрении Бланки не имеется.
Главным материалом для характеристики теоретических взглядов Бланки, кроме его прокламаций, речей и ряда статей, заметок и отдельных мыслей, разбросанных в сборниках его сочинений—‘Социальная критика’ и ‘Отечество в опасности’, служит его огромное политическое письмо, посланное в 1852 г. из тюрьмы одному испанскому революционеру-эмигранту и опубликованное лишь в 1885 г., и уже упоминавшаяся нами заключительная глава его сочинения ‘Капитал и труд’, озаглавленная ‘Коммунизм, как грядущее состояние общества’, и написанная в 1869—1870 годах.
К изложению общественных взглядов Бланки, отчасти его собственными словами, мы теперь и приступаем.
Само собою разумеется, что на протяжении полувека революционной деятельности Бланки эти взгляды не могли не изменяться во многих отношениях. Тем не менее в основном, особенно после великого и тяжкого урока 1848 г., они представляют довольно цельную и выдержанную систему, так что между политическим письмом 1852 г. и статьями 1870 г. нет серьезных противоречий.
Прежде всего, Бланки не только ‘социалист по чувству’, как полагал Энгельс, он не только ‘симпатизировал страданиям народа’. Нет, он искренно и глубоко был убежден в превосходстве социализма над всяким другим общественным строем. Он посвятил много страниц полемике со всеми и всякими либеральными противниками коммунизма, издеваясь над мнимой ‘свободой’ современного общества, которую противопоставляют коммунизму, и считая, что только при коммунизме осуществится истинная свобода. ‘Коммунизм — это охрана человеческой личности, индивидуализм — ее истребление. Для первого всякая личность является священной. Второй считается с ней не больше, чем с червяком, и массами приносит ее в жертву кровавой троице Лойолы, Цезаря и Шейлока (т.-е. духовенству, милитаризму и капитализму. Б. Г.). После чего этот индивидуализм говорит, что коммунизм стал бы уничтожением личности’. ‘Свобода’, которую выдвигают против коммунизма, это свобода порабощения и эксплоатации. ‘Эту свободу народ называет насилием и преступлением. Он не хочет больше кормить ее своей плотью и кровью’.
Коммунизм, по мнению Бланки, не только желателен, но он вполне осуществим. Мало того, каждый шаг в развитии общества и государства, всякий прогресс, цивилизации есть шаг на пути к коммунизму, который является не утопией, вышедшей из головы мечтателя, а неизбежным следствием общественного развития и просвещения.
Тут мы подходим к основной черте общественного мировоззрения Бланки, которая резво отделяет его от марксизма. Будучи решительным и последовательным материалистом в философии, он сплошь и рядом в области общественных наук, в области истории исповедует чистейший идеализм. В этом отношении он верный ученик великих французских, философов-материалистов XVIII века, которые покидали этот материализм всякий раз, как пытались найти законы развития человеческого общества. Тут им казалось, что ‘идеи правят миром’. Для Бланки все зло нашего мира, все его общественные бедствия происходят от невежества. ‘Писать историю — значит рассказать роль сознания и мысли в жизни народов’. С этой точки зрения злейшими врагами человеческого прогресса является ‘вера в сверх естественное и деспотизм’, и против них в первую голову должны быть направлены усилия революционеров.
В частности, по отношению к религии Бланки беспощаден, не допускает ни малейших уступок и считает ее важнейшим источником несчастий человечества, не понимая, что сама религия есть в свою очередь продукт определенных общественных отношений. ‘Преступление,— говорит Бланки,— исчезнет вместе с капиталом и религией, его отцом и матерью’. Но в основе и религии, и деспотизма, и экономической эксплоатации лежит все же невежество. Пусть исчезнет невежество, неизбежным результатом развития просвещения будет… коммунизм. Образование уничтожит возможность обмана и эксплоатации. Никто не захочет давать себя в обиду. Если бы все французы, говорит Бланки, стали такими образованными, как члены академии, никто не позволил бы себя эксплоатировать и мог бы поэтому эксплуатировать других. А потребности материальной жизни, вплоть до рокового и неизбежного, как иронизирует Бланки, вопроса в устах каждого буржуазного либерала и аристократа,— вопроса, ‘кто будет при коммунистическом строе выносить ночной горшок’, все настойчивые материальные потребности заставили бы наших 40 миллионов академиков заняться материальным трудом, не эксплоатируя друг друга. В результате исчезли бы и насилие и экономический гнет. ‘Не будет невежд, не будет и солдат… Кто сможет командовать своим ближним или жить на его счет? Равенство станет первым законом. Братство и свобода будут ее естественными и неизбежными спутниками. Коммунизм, конечно, сделается обязательной формой такого общественного строя, ибо, согласно здравому смыслу, только он может разрешить все экономические вопросы’.
Наконец, всеобщее образование уничтожит даже и государство, как организованное насилие, ибо никакое правительство не будет возможно среди общества образованных людей. Таким образом Бланки мыслил себе будущее общество, как без государственный союз, что несомненно не вяжется с обычным представлением о бланкизме, который рисуют, как крайнюю форму государственно принудительного социализма. Между тем, еще в 50-х годах Бланки написал в тюрьме сочинение под характерным заглавием: ‘Урегулированная анархия, как будущее человечества’.
Эта идеалистическая точка зрения, доходящая, до наивности и закрывающая глаза на то, что в современном, капиталистическом обществе ‘образованные’ люди тоже в достаточной мере служат об’ектом эксплоатации и не только со стороны капитала и государства’ но даже со стороны религии,— эта точка зрения, сближающая Бланки с некоторыми нашими народниками, особенно с Лавровым, а отчасти и с Толстым,— не мешала ему, впрочем ясно и резко, и притом еще с 30-х годов, ставить вопрос о классовом характере современного общества и о непримиримой противоположности классовых интересов. Но и тут, как мы увидим, идеалистическое понимание истории, опять-таки, как у наших народников, вносила некоторую путаницу понятий и лишало в общем правильную классовую точку зрения Бланки твердой экономической, материальной опоры, которую она получила в теории Маркса. Любопытно при этом, что, как видно из переписки Маркса и Энгельса, с одним сочинением Маркса, с ‘Нищетой философии’, направленной против Прудона, Бланки несомненно познакомился в конце 60-х годов, по свидетельству Лафарга, он был от этой книги в восторге и давал ее читать всем, своим знакомым. Но сути ее, того исторического материализма, который она вся проникнута, он, повидимому, так и не повял, во всяком случае, это знакомство не отразилось на его собственных взглядах.
Мы видели еще во 2-й главе настоящей книжки, что уже в своей речи на суде в 1832 г. Бланки изобразил современное буржуазное общество которое казалось самодовольным либералам ‘наилучшим из всех возможных миров’, как беспощадную войну между богатыми и бедными, войну, в которой богатые выжимают из бедняков все жизненные соки. Но на этом же суде во время предварительного опроса личности подсудимого произошел следующий характерный эпизод. На вопрос председателя суда о профессии Бланки ответил: ‘Пролетарий’.— ‘Это не профессия!’ возразил судья. ‘Как!— возмутился Бланки,— это не профессия? Это профессия 30 миллионов французов, которые живут своим трудом и лишены политических прав’.— ‘Ладно,— согласился судьи,— пусть будет так. Секретарь, запишите, что обвиняемый — пролетарий’.
Итак, в глазах тогдашнего Бланки пролетариями были все французские крестьяне на том основании, что они трудится и лишены политических прав. Как это напоминает наших народников 70-х годов, дли которых между городским рабочим и крестьянином не было никакой разницы! Правда’ в 1832 году теории классовой борьбы Маркса еще не существовала, и понятие промышленного пролетариата, специального продукта капитализма еще не было выработано окончательно. Но кое-что от этой неопределенности осталось у Бланки навсегда. Для него слово ‘народ’ часто заменяло ‘пролетариат’. И если он видел, напр., уже в 1870 г., что крестьянин ‘готов продать Францию за свой огород’, то он об’яснял это не особым социальным положением крестьян, как мелких буржуа с ограниченным кругозором, а тем, что их долго держали в невежестве и порабощении. В одной отрывочной заметке, вернее, в мысли, записанной в 50-х годах, мы читаем: ‘Крестьяне кричат: Смерть богачам! что в переводе на экономический язык должно означать: Долой ренту! Они еще не кричат, но скоро станут кричать: Да здравствует ассоциация! Бал открывается Прудоном, заканчивает его Кабэ’. Здесь Бланки в образной, меткой и лаконической форме, на которую он был большой мастер, хочет сказать, что если лона выступления крестьян против помещиков носит лишь мелко-буржуазный характер, то скоро они станут явно коммунистическими (Прудон здесь правильно фигурирует, как апостол мелкой буржуазии, Кабэ — известный коммунист).
Бланки сам протестовал против неопределенных, расплывчатых терминов в политической борьбе и предпочитал ясные и резкие классовые формулировки. В упоминавшемся нами письме 1852 г. он смеется над теми, кто говорят: ‘Я ни буржуа, ни ‘пролетарий, я — демократ’.— ‘Остерегайтесь этих бессодержательных слов. Это любимое орудие интриганов… Что такое демократ, спрашиваю я вас. Это неопределенное, банальное слово, без точного смысла, слово каучуковое. Какое мнение не могло бы поместиться под этой вывеской? Теперь все выдают себя за демократов, в особенности аристократы. Разве вы не знаете, что и г. Гизо — демократ? Обманщики боятся ставить точки над i. ‘Вот почему они изгоняют слова буржуа и пролетарий’. Эти слова имеют ясный и точный смысл, и это именно не нравится. Они, видите ли, ‘возбуждают гражданскую войну… Но разве гражданская война не является у нас фактом уже с давних пор?’
Как эти слова, написанные почти 70 лет тому назад, напоминают самую жгучую современность и как они поражают тех, кто под лозунгом абстрактного и неопределенного ‘демократизма’ хотят укрыться от неизбежной гражданской войны, не говоря уже о тех, для кого ‘демократизм’ является лишь ширмой, прикрывающей в глазах масс их собственные классовые или сословные вожделения…
Желая сделать свою мысль еще более ясной, Бланки в том же месте говорит о демократических деятелях 1848 года, вроде Ледрю-Роллена и др., что они клянутся именем ‘монтаньяров* (иначе якобинцев, крайней революционной партии Великой революции). По это для них только вывеска. ‘На самом деле все они жирондисты!’, т.-е. антипролетарская, буржуазная партия.
Но, при всей своей резкости, эта классовая точка зрения тоже затемняется у Бланки отсутствием материалистического метода. Так, Бланки — и в этом опять-таки сказывается большое сходство его с нашим народничеством — много восторженных страниц посвящает интеллигенции, которую он то причисляет, как мы видели, к пролетариату, то называет частью буржуазии, перешедшей на сторону пролетариата, то относит к разряду ‘деклассированных’, выбитых из своего, класса и ни к какому классу не приставших.
В том же письме 1852 г. он пишет: ‘Слава богу, в пролетарском лагере имеется много буржуа. И именно они составляют его главную, по крайней мере, наиболее устойчивую силу… Именно буржуа первые подняли знамя пролетариата, именно они формулировали принципы равенства, пропагандируют их, держатся их, поднимают их вновь после падения. Повсюду именно буржуа ведут народ в бой против буржуазии’. Впрочем, из того, что известное число людей в сюртуках находится в лагере блузников, так же, как не мало блузников еще сражается за буржуазию и состоит у нее на жалованье, не следует, что нет борьбы между всей массой буржуазии и массой пролетарской, между капиталом и трудом. Но ‘несчастие нашей партии в том, что союз большинства буржуа о рабочими неискренен’, что честолюбие делает их вождями пролетариата в его борьбе co старым обществом, а потом, после победы они от него отворачиваются и сами становятся врагами революции, консерваторами.
Таким образом, Бланки то каждого образованного человека причисляет в буржуазии, чуть ли не на том основании, что он носит не блузу, а сюртук, то, с другой стороны, выражает сожаление, что буржуа изменяют пролетариату, как будто это не должно быть общим правилом. Зато в другом месте, в статье об ‘умственной собственности’, написанной 15 лет спустя, он доказывает, что ‘ученый, писатель, изобретатель получают свой доход исключительно из личного труда, без малейшей примеси эксплоатации’, и человек таланта — это ‘идеал братства и идеал будущего’. А свою главу о коммунизме Бланки прямо заканчивает восхвалением интеллигенции, как какой-то ‘деклассированной’, или, как сказали бы наши народники, ‘внеклассовой’, ‘надклассовой’ категории (группы). Борьба духовенства против обязательного в бесплатного светского обучения, борьба против просвещения — это борьба против интеллигенции. Ибо с того момента, как вся масса станет интеллигентной, исчезнет всякая возможность кому бы то ни было ее эксплоатировать. А пока ‘тысячи избранных людей: прозябают в нищете. Они возбуждают у капитала отвращение и страх. И капитал не ошибается в своей ненависти. Эти ‘деклассированные’, невидимое оружие прогресса, сегодня являются тайными бродилом, которое поднимает массы и не дает им погрузиться в духовную спячку. Завтра они станут резервом революции’. В этом восхвалении деклассированной интеллигенции Бланки сближается уже с Бакуниным.
Такой взгляд на интеллигенцию вполне естественно вытекал у Бланки из его идеалистического понимания истории. Для него история делается не стихийным движением масс, которое само является результатом незаметных изменений в экономической жизни человечества, а движением идей, носителем которых и служит интеллигенция. Массы, это — ‘толпа’, которую ведут ‘герои’. И одной из неудач революции 1848 года он считает не то, что классовые отношения были тогда еще мало развиты, что пролетариат был сравнительно немногочислен а неорганизован и т. д., а то, что у революционеров не было своего Наполеона, своего героя. Бонапарт победил только потому, что на его стороне была дисциплинированная военная сила, а у революции были только испуганные толпы, без солдат и генералов.
Идеалистическая точка зрения Бланки определяет и все его отношение к грядущей социальной революции, которую он столько раз пытался вызвать. Задачей такой революции должно быть только уничтожение препятствий к истинному просвещению народа, избавление его от духовенства и напитала. Просвещение и приведет народ к коммунизму. Но в то время, как так называемые ‘революционеры-демократы’ не хотят разрушения современного общества, основанного на насилии и эксплоатации, не хотят полного и действительного освобождения народа от своих угнетателей,— представители разных социалистических сект хотят наперед навязать ему свои общественные системы и требуют от каждого настоящего революционера своего рода теоретического паспорта. В 1852 г. Бланки не считал злом, борьбу мнений и течений среди социалистов. Наоборот, в этой идейной борьбе он видел жизненную силу революционной партии. Он лишь требовал, чтоб идейные разногласия не мешали сосредоточенному революционному действию, не мешали об’единению для достижению первой цели: свержения власти религии и капитала.
В одной из заметок, которые Бланки в 50-х годах, в тюрьме, заносил в свои тетради, мы находим такое благодушное сравнение: ‘Коммунизм и прудонизм спорят с остервенением на берегу реки о том, растет ли на другом берегу маис или рожь. Они упорно хотят решить этот вопрос раньше, чем преодолеть отделяющее их препятствие. Эх! сперва переплывем реку, а там мы увидим!’. Но в статье ‘Секты и революция’, написанной в 1866 г., Бланки уже резко нападает на ‘сектантов’, имеющих готовые рецепты будущего общества, претендующих тотчас после революции осуществлять свои утопические планы. Здесь он повторяет, что построить новый социальный организм не может ни отдельная личность, хотя бы это был гений, ни целая группа. Это дело многих лет и, прежде всего, снова и снова дело образования. В этой же статье Бланки рекомендует большую осторожность в деле экономического разрушения и строительства, и это приводит нас к наиболее интересной и важной части идейного наследства Бланки,— к его теории революции.
В этом отношении любопытно сравнить взгляды Бланки 30-х годов, эпохи тайных обществ при Луи-Филиппе, и конца 60-x годов, наиболее подробно изложенные в известной нам главе о коммунизме. Из эпохи 30-х годов нет по этому поводу ни одного подлинного сочинения Бланки. Но его вполне заменяет один документ, написанный несомненно если не самим Бланки, то при его участии или под его редакцией. Это — ‘вопросник’, своего рода революционный катехизис, найденный полицией в 1836 году у одного из членов руководимых Бланки тайных обществ {Мы его заимствуем из интересного французского сборника: ‘Французский социализм с 1789 до 1848 г.г.’.}. Там на вопрос, что будет делать революционная партия после победы, дается следующий ответ (курсив везде наш):
‘После революции, произведенной в пользу наших идей, нужно будет создать диктаторскую власть с целью руководить революционным движением. Она по необходимости будет черпать свое право и свою силу в одобрении вооруженного населения, которое, действуя ради общей цели, ради прогресса человечества, вполне очевидно будет представлять просвещенную волю значительного большинства нации. Первой заботой этой власти будет — организовать революционные силы, возбуждать всеми возможными средствами энтузиазм народа к равенству, подавить тех из своих противников, которых народный вихрь не поглотил в момент боя’. Дальше указывается на необходимость принятия таких мер, которые облегчили бы нужду народных масс и вознаградили бы их за прежние долгие страдания, что особенно настойчиво вызывается ‘соображениями справедливости и политики’. Кроме того, революционному правительству придется, может быть, вести войну, для чего, конечно, потребуются большие средства. Ввиду этого необходимо будет не только отменить налоги и пошлины, падающие на бедноту, не только об’явить государственное банкротство’ но и ввести высокий и прогрессивный чрезвычайный налог на богатых, так как конфискация имуществ короля и ‘некоторых высоких особ’ будет и недостаточна и трудно применима для текущих надобностей.
‘Чтобы быть сильной и действовать быстро, диктаторская власть должна быть сосредоточена, по возможности, в немногих руках. Одно лицо вызывало бы недовольство и недоверие, а, сверх того, где найти гражданина, который пользовался бы достаточным для этого уважением и популярностью? А разделенная между большим числом лиц’, эта власть плодила бы трения, не имела бы быстроты действий и, словом, была бы слаба. Поэтому самой удачной комбинацией, кажется, был бы триумвират’ (т.-е. правительство ив трех лиц. Возможно, что здесь конкретно имелись в виду три главных вождя тайного общества — Бланки, Барбес и Мартен Бернар). И далее: Сорвать старое общество, разрушить его с основания, опрокинуть внешних и внутренних врагов республики, подготовить новые основы общественной организации и, наконец, привести народ от революционного правительства к законному республиканскому правительству,— таковы задачи диктаторской власти и пределы ее продолжительности’.
Как видно из этого документа, хотя Бланки в это время был уже определенным коммунистом и несмотря на фразы о ‘разрушении’ всего старого общества и о ‘новых основах общественной организации’, дело идет здесь о революции, которая будет направлена против богатых, но которая не изменит, по крайней мере, на первых порах, сущности капиталистического общества,— частной собственности на средства производства, следовательно, о революции, которая была бы скорее не в духе Бабефа, но в духе якобинцев 1793—1794 г.г. В данном случае это вполне об’ясняется неразвитостью французского капитализма и пролетариата и обилием мелко-буржуазных элементов в самой организации Бланки.
А вот какие переходные меры предлагал Бланки принять немедленно после победоносной социальной революции, уже после опыта 1848 г., в 1870 г., почти накануне Коммуны {В настоящий момент они получают особый интерес.}.
В области экономической правительство прикажет ‘всем руководителям промышленности и торговли, под страхом изгнания, сохранить временно свое прежнее положение, своих служащих и жалование… Вместо хозяев, изгнанных за отказ, управлять их предприятиями будет само государство’. Далее будут созваны ‘компетентные собрания для регулирования во проса о таможнях, о копях и о больших промышленных компаниях, о кредите и о формах обмена’ и, кроме того, для выработки форм организации рабочих обществ. Главный удар по капиталу, думает Бланки, будет этим нанесен. ‘На первых порах, это самое существенное. Рабочие могут подождать новых социальных мероприятий’, ибо на этот раз они будут уже не в прежних Условиях, не будут, как в 1848 г., выброшены капиталом на улицу.
В области политической стоят на первом плане: ‘упразднение армии и судебного ведомства, немедленная отставка всех высших и средних чиновников и сохранение мелких служащих, изгнание всей черной рати (т.-е. монахов. Б. Г.) мужского и женского пола’, конфискация всех имуществ церкви и духовенства, а также у всех серьезных врагов республики за деяния, совершенные после 24-го февраля 1848 г. Затем следует реорганизация бюрократического аппарата, отмена уголовного уложения неофициальных судов. Для гражданских: дел — третейские судьи, для уголовных — присяжные’, при чем наказания налагаются согласно указаниям совести присяжных. Образование национальной милиции. ‘Всеобщее вооружение рабочих и республиканцев. Никакой свободы врагам’.
Наконец, в области финансов и народного просвещения: прекращаются платежи по государственным долгам, отменяются все прямые и косвенные налоги и заменяются одним прямым и прогрессивным налогом на наследства и доходы. Организуются кадры преподавателей для школы, трех ступеней — низшей, средней и высшей.
О форма правительства сказано весьма лаконично и глухо: ‘Диктатура Парижа’. Но под ней, конечно, нужно разуметь диктатуру революционного правительства, опирающегося на сочувствие и поддержку парижского пролетариата. На этот раз, как мы видим, нет уже наивного рассуждения 30-х годов о всех преимуществах ‘триумвирата’ или диктаторской, ‘тройки’. Зато самое понятие диктатуры значительно расширено, углублено и обосновано в целом ряде страниц главы о коммунизме и позднее, в нескольких статьях ‘Отечества в опасности’. В настоящий момент, когда вопросы о пределах демократии и диктатуры, об их связи или противоположности вызывают такие страстные споры в рядах социалистов всего мира, соответственные мысли Бланки приобретают характер самой жгучей злободневности, а ясной и недвусмысленной постановкой вопроса придают ему неожиданно яркое освещение. Поэтому мы остановимся на них подробнее.
В 1832 г., в своей речи на суде, Бланки, между прочим, требовал всеобщего избирательного права, считая, что оно сможет разрешить важнейшие социальные вопросы {Encyclopdie socialiste, ‘Un peu d’histoire’, p. 290.}. В цитированном нами документе 1836 г. диктаторское правительство, подавив врагов революции и проведя такие меры, как чрезвычайный налог и т. п., словом, укрепив революцию и приобретя сочувствие масс немедленным облегчением их нужды’ передает власть ‘нормальному республиканскому правительству’, т.-е., очевидно, опирающемуся на всеобщее избирательное право. Следовательно, здесь диктатура служит лишь средством укрепить революцию путем обезврежения противников и обеспечения поддержки масс на предстоящих выборах. Так же ставил вопрос Бланки в 1848 г., когда он требовал отсрочки выборов в Учредительное Собрание. И впоследствии, уже в 1870 г., он писал, что ‘один год диктатуры в 1848 г.’ избавил бы Францию от многих несчастий и от всей той реакции, которая тяготела над нею в последующие 20 с лишним лет.
Но теперь, в 1870 г., Бланки вопросу о диктатуре придает уже принципиальное значение. Подводя итоги всей истории Франции со времени великой революции, он высказывается а против национальных собраний вообще, и против всеобщего голосования. Все национальные собрания фактически была ‘собраниями ничтожностей и эгоистов, которыми верховодят ловкие дельцы и краснобаи’. ‘В дни бурь, потрясающих страну до основания, эгоизм этих посредственностей приводит ее к катастрофе. Их господствующими инстинктами являются трусость и личные интересы’. Что касается всеобщего избирательного права, то это — ‘идеал, прекрасный в будущем, во могущий быть гибельным в настоящем’. Для того, чтобы дать народу в руки это опасное оружие, надо его предварительно воспитать, а теперь он способен вернуть лишь то, что ему внушили все прежние режимы эксплоатации, насилия и темноты.
В самом деле, иллюстрирует свою мысль Бланки в другом месте, после крушения первой революции, т.-е. в течение 70 лет с французским народом фактически разговаривала, воспитывала его, внушала ему свои идеи только одна реакция, У революционеров, истинных друзей народа, уста были насильственно закрыты. И вот, так как мы были лишены свободной дискуссии все это время, то теперь, после победы революции, ‘нам’, революционерам, принадлежит право 70 лет ‘меть монополию воспитания народа. Только тогда наше положение станет одинаковым с положением прежних хозяев жизни, только тогда условия правильной дискуссии будут соблюдены, и мы сможем дать народу право решить голосованием, на чьей он стороне, на стороне реакция или революции, капитала или труда. И поэтому, как мы уже знаем, ‘никакой свободы врагам’, очевидно, врагам революции, а следовательно, и революционного, правительства, как ее воплощения. Мы были уже раз, в 1848 году, настолько наивны, говорит Бланки, что провозгласили полную свободу всех мнений, классов и партий. Мы знаем, что из этого произошло.
Больше мы этой глупости не повторим. ‘В тот день, когда вынут кляп изо рта трудящихся, он будет вложен в рот капитала’. {Все эти мысли изложены в главе о коммунизме. ‘La critique sociale’ (‘Социальная критика’), т. 1, стр. 204-208.}.
А в момент войны, внешней или внутренней, решающий голос принадлежит только вооруженной силе. Мы помним фразу Бланки во время осады Парижа: ‘Единственным способом голосования в наших руках должны быть пули’, или, как еще более образно выражено в другой статье: ‘В Париже есть 500.000 воинов с бронзовыми устами и свинцовыми, словами. (т. е. с винтовками. Б. Г.). Пусть провинция соберет столько же. Гражданское существование Франции возможно теперь только на поле битвы. Никто в другом месте не имеет права решающего голоса’. Если мы сопоставим эти слова конца 1870 х. с документом 1836 г., где говорилось, что диктаторская власть черпает свое право и силу из согласия ‘вооруженного населения’, которое естественно выражает ‘просвещенную волю’ большинства нации, то мы убедимся, что взгляды Бланки на роль и права революционной власти мало изменились за протекшие с тех пор 34 года.
Его страстное, выстраданное им убеждение в необходимости продолжительной диктатуры не только для революционной борьбы, но особенно в целях воспитания народа явилось прямым и последовательным выводом из основного положения его идеалистического взгляда на историю: ‘идеи правят миром’. При этом он не делал никакой попытки классового анализа понятия ‘народ’ или ‘трудящиеся’, анализа тех интересов, которые до сих пор поддерживали ‘реакцию’, а потом будут поддерживать ‘революцию’. Для него ‘народ’ — это ‘толпа’, которую до сих пор вели герои ‘реакции’, а теперь поведут герои ‘революции’, поведут до тех пор, пока этот ‘народ’ не станет просвещенным и не поймет, что самым лучшим общественным порядком является коммунизм. Между прочим эта идеалистическая точка зрения привела к тому, что в своем отрицательном отношении к демократии и всеобщему избирательному праву (до тех пор, пока революционное правительство не исполнит своей воспитательной роли) ‘диктатор’ Бланки снова сходился с анархистом Бакуниным и его учителем Прудоном. Даже тот аргумент против всеобщего избирательного права, что его для Германии проектирует Бисмарк, в одно и то же время выдвинули и Бланки, и Бакунин.
Наконец, этим взглядом Бланки на ‘народ’, как на предмет вредной, реакционной или, наоборот, благожелательной, революционной опеки, об’ясняется, вероятно, и то, что, по свидетельству его биографа Жеффруа, наивно видящего в этом своеобразный ‘атавизм’, одной из самых любимых книг Бланки было знаменитое сочинение итальянского революционера и республиканца XVI-го века Маккиавелли — ‘Государь’, — в котором даются разнообразные советы, как этим ‘народом’ управлять {Жеффруа пресерьезно утверждает, что здесь проявилось какое-то загадочное ‘сродство душ’ итальянца XVI-го века с итальянцем по происхождению Бланки.}…
Полную противоположность той смелости, решительности и ясности, с какой Бланки ставит и решает политические вопросы революции, составляет его отношение к экономическим задачам, возникающим ‘на другой день после социальной революции’. Здесь, как мы видели, первые мероприятия, предлагаемые Планки в 1870 г., немногим более конкретны, чем те, которые заключал документ 1836 г., и значительно скромнее и осторожнее не только планов Бабёфа, но и тех переходных мер, которые перечислены в ‘Коммунистическом манифесте’ Маркса и Энгельса, написанном в 1847 г.
В самом деле, участники ‘заговора равных’ предлагали немедленно после революции ввести обязательную трудовую повинность для всех граждан, под страхом лишения политических прав, общественную организацию работ и распределения продуктов, постепенное уничтожение частной собственности, денег, введение равенства, для чего началом должны служить отмена права наследования и распределение ‘имущества эмигрантов, заговорщиков и всех врагов народа… между защитниками отечества’, при чем ‘бедняки всей республики будут немедленно же помещены в домах заговорщиков’. ‘Коммунистический манифест’ не идет так далеко. Но и он предлагает экспроприацию земельной собственности, уничтожены нрава наследования {В эпоху ‘Интернационала’ на этом пункте особенно настаивал Бакунин: но Маркс тогда над ним смеялся, и считал это опасной бакунинской выдумкой.}, централизацию и национализацию кредита, увеличение числа национальных фабрив, ‘расчистку под пашню и улучшение качества земель по общему плану’, наконец, ‘одинаковую для всех обязанность работать, организацию промышленных армий, особенно для земледелия’. Словом, Маркс и Энгельс считали необходимым и возможным, тотчас после победоносной пролетарской революции, не только смелое вторжение в буржуазную собственность, но и организацию естественном производства.
Между тем именно этого и боится Бланки и заявляет об этом многократно и открыто. Он упорно предостерегает против ‘преждевременного коммунизма’, который может породить кучу ‘шарлатанов коммунизма’ и вызвать ‘такую смесь тирании с анархией, что в результате ее явилась бы страшная контр революция, и не на момент, а на долгие годы’ (‘Социальная критика’, т. I, стр. 184) ‘Коммунизм не должен навязываться декретом, а должен ‘ждать своего осуществления от свободных решений страны’, что возможно только при всеобщем распространении просвещения (там же, стр. 208), и Бланки опасается не только преждевременного коммунизма, но и вообще слишком рискованных экономических опытов. В известной уже нам статье 1866 г., направленной против сектантов коммунизма, он говорит, что, если ‘в принципе, согласно законам морали’, уничтожение капитала есть ‘вопрос решенный’, то ‘на практике — это неизвестная пропасть’, где нужно пробираться крайне осторожно. ‘Возможно ли с места в карьер строить здание, из которого был бы изгнан капитал? Есть ли у нас план, материалы, все составные части этого драгоценного здания? Сектанты отвечают положительно, а революционеры отрицают эго, и истинные социалисты—только революционеры, ибо она лучше оберегают то будущее, которое при надлежит социализму’ {‘Социальная критика’, т. II, стр. 113—114. Бланки противоставляет ‘сектантов’ ‘революционерам’, ибо они, как фурьеристы, сторонники Кабэ и др., боялись революции и надеялись осуществить свои утопии мирным путем.}.
A в 1870 г. он идет еще дальше и заявляет, что ‘нападение на принцип собственности было бы и бесполезно, и опасно, и он рекомендует сугубую осторожность по отношению к мелким собственникам и особенно к крестьянам, среди которых ‘невежество и подозрительность’ гораздо более развиты, чем среди рабочих, и которые меньше, чем рабочие, заинтересованы в принципе ассоциации, т. е. в об’единении их труда. Это не значит, впрочем, добавляет Бланки, что следует отказаться от введения коммунизма в деревне. Но его следует пропагандировать, как идеал будущего, и никоим образом не вводить насильно. У крестьян должна быть уверенность, что их собственность неприкосновенна, чему не противоречит конфискация имущества врагов республики по приговорам судебных комиссий. Мало того, даже в этом случае следует щадить ‘мелких и средних собственников’, враждебность которых не имеет большого значения и ‘не заслуживает наказания’. Зато аристократов и духовенство следует вымести на-чисто, ‘без колебания, без малейших укоров совести: марш, за границу!’ {Там же, т. I, стр. 208—211.}
‘Через сколько же времени,— спрашивает Бланки,— можно будет ввести коммунизм во Франции?’ и отвечает, что это зависит от того, как скоро удастся просветить провинцию. Ибо — и тут мы опять наталкиваемся на типичный идеализм Бланки — самый коммунизм для него есть прежде всего не вопрос экономический, не вопрос организации производства и распределения, о котором он даже не задумывается, а вопрос морали и просвещения. Вот почему, между прочим, он с усердием и упорством, достойными лучшей участи, несколько раз, в разных статьях и заметках, пытается опровергнуть существование первобытного коммунизма. Эго не вяжется с его основным положением, что коммунизм явится простым результатом развития званий, что ‘коммунизм и невежество несовместимы’. И поэтому он всячески старался доказать, что первобытной формой жизни человечества был самый грубый индивидуализм и эгоизм, что коммунизм, как мы уже знаем, развивается вместе с цивилизацией.
Этот же наивный исторический идеализм доводит его до мысли, что стоит изгнать носителей какой-нибудь вредной ‘идеи’, и исчезнет самая идея, а следовательно, и условия, ее порождающие. Мы помним, что в своей речи на суде в 1849 г. Бланки сказал, что, если бы ‘прогнать всех бесчестны и продажных чиновников и на их место посадить честных то во всей стране процвела бы добродетель.
Точно так не в одной очень интересной статье (‘Кто готовит суп, должен его есть’), написанной еще в 1834 г. и со том исправленной и дополненной в 50-х годах, высказана уверенность, что, если б в один прекрасный день уехали за границу все паразиты и эксплоататоры, то народ вздохнул бы с облегчением, и его жизнь изменилась бы, как по волшебству. С особенной настойчивостью повторяет эту мысль Бланки по отношению к религии, которая является для него злейшим врагом человечества. Он требует ‘не отделения церкви от государства и не отмены бюджета исповеданий, а изгнания священников и уничтожения культов’, и думает, что с изгнанием духовенства исчезнет и религия. Вообще борьбу с религией он считает самым легким делом и противопоставляет ему, как самое трудное, борьбу с невежеством, как будто можно отделить религию от невежества и социальных условий, которыми она питается. Трудно поверить, чтоб умный и проницательный человек, каким несомненно был Бланки, был способен на такое чисто детское рассуждение, Но это — факт, и до этого его довело злоупотребление идеалистическим методом.
В результате на вопрос, сколько времени потребовалось бы для введения коммунизма во Франции, Бланки полагает, что приблизительно лет 20, ибо столько нужно для уничтожения невежества. Для него армия, магистратура (судебное ведомство. Б. Г.), христианство, политический строй’ — это пустые препятствия, простые ‘изгороди’, которые легко перескочить. А ‘невежество — грозный бастион. Одного дня достаточно, что бы покончить с изгородью, для бастиона нужны 20 лет’ (там же, т. 1, стр. 183). А в другом месте, в интересной, богатой мыслями статье, пол, названием ‘Проект речи’, написанной в 1867 г., вопрос решается еще проще. Если ввести во Франции всеобщее обучение, которое давало бы детям настоящее и полное образование, общее и профессиональное, и присоединить к этому ‘свободу союзов и свободу печати, то до истечения десяти лет эксплоатация исчезнет, и народ станет сан хозяином своих дел’. Здесь, впрочем, невидно, означает ли ‘исчезновение эксплоатации’, что будет введен коммунистический режим, или это ‘исчезновение’ наступит еще до коммунизма. Эта недоговоренность всякой раз, как дело идет об экономической организации будущего общества, очень характерна для Бланки: ему совершенно чуждо все, что касается форм производства и распределения.
Во всяком случае, дальнейшее экономическое преобразование общества, после того, как нынешние эксплоататоры будут лишены политической власти, и она перейдет в руки ‘революционеров’, т.-е. представителей или идеологов трудящихся,— это преобразование Бланки мыслил себе, как эволюцию, как постепенный органический процесс.
Зато с тем большим негодованием обрушивался он на всех проповедников мирной экономической эволюции, мирного ‘врастания’ социализма в капиталистический строй теперь, еще до социальной революции, которая лишит власти религию и капитал. Он посвятил ряд статей и заметок специально борьбе с кооперативными иллюзиями или обманами. По его мнению, все три вида кооперации, потребительская, кредитная и производительная, не только не заслуживают того, чтоб рабочие смотрели на них, как на пути к социализму, но являются явно вредными, так как приучают рабочих к мысли о возможности социализма или хотя бы только серьезных улучшений их положения без революции. Этим они усыпляют рабочих и действуют в пользу реакции.
В частности, потребительская кооперация, по мнению Бланки, может дать лишь ничтожные, жалкие результаты в смысле повышения жизненного уровня рабочих, кредитная — это любимое детище прудонистов, способна лишь запутать рабочих (конечно, ремесленников: только их и могла ведь интересовать кредитная кооперация. Б. Г.) в лабиринте капиталистического делопроизводства, наконец, производительная кооперация особенно вредна, так как она или ведет рабочих к разорению или, в случае удачи, выделяет из их среды особый привилегированный слой и тем раскалывает рабочий класс. Кооператоры ‘воображают,— говорит Бланки,— что освободят народ, даже вопреки государству, при помощи маленьких кооперативных обществ, химера, а, может быть, и предательство. Народ может выйти из рабства только при толчке со стороны большого общества, государства’. И далее: ‘кооперация явилась на помощь врагу и стала разрушать революцию, заменяя ее знамя дебетом, и кредитом’, т.-е. лавочкой (там же, т. II, стр. 155 и 162).
Таким образом, в отличие от Маркса, который, конечно, отнюдь не смотрел на кооперацию, как на единоспасающее средство, но тем не менее придавал ей большое воспитательное значение в деле подготовки рабочих к собственному управлению производством,— Бланки и в этом вопросе, несмотря на свою веру в силу государственной власти, или, вернее,. благодаря этой вере, подает руку анархисту Бакунину и бакунистам {См. мою книжку — ‘М. А. Бакунин, его жизнь, деятельность и учение’.}.
С презрением отвергая увлечение кооперативами, Бланки иначе относился к профессиональным союзам, за которыми он признавал некоторое значение в деле охраны рабочих от чрезмерной эксплоатации. Еще в марте 1848 г. он вместе со все’ своим клубом подал правительству петицию об отмене законов, запрещающих право коалиции рабочих, т.-е. право союзов и стачек. А в той же статье (‘Проект речи’), откуда мы заимствовали цитаты о кооперации, Бланки пишет, что единственное общество, которое было бы полезно рабочим, это ‘общество взаимного страховании дли охраны прав труда и сопротивления капиталу’.
‘Итак,— продолжает он,— у рабочих в этот момент один, лишь путь: объединить свои усилия, чтобы обезопасить себя от самодержавия капитала, и затем, чтобы добиться:
1. Свободы печати без всяких ограничений, свободы союзов и ассоциаций, свободы разноски произведений печати.
2. Ежегодной ассигновки 500 миллионов на народное образование. Вот важнейший вопрос, который решит судьбу нации’ {Там же, т. II, стр. 159.}.
Если мы вспомним, что на следующей же странице он поясняет, что это значит, а именно, что всеобщее образование через девять лет избавит французский народ от всякой эксплоатации, то мы увидим, как неправ был Энгельс, говоря, что Бланки ‘не выдвигает определенных практических проектов в видах устранения социального зла’. Наоборот, он не только выдвинул такой проект, но даже превратил его в целую просветительную утопию.

——

Бланки много писал по вопросам экономическим. ‘Капитал и труд’, так названо его главное посмертное произведение. Больше половины всех его статей и заметок, вошедших в двухтомное издание ‘Социальная критика’, посвящены разим экономическим темам. Но при всей талантливости многих из них, при всем остроумии, с которым он обрушивается на буржуазных экономистов, особенно Бастиа (отчасти напоминая этим ‘Капитал и труд’ Лассаля и некоторые страницы ‘Капитала’ Маркса,— идеалистическая точка зрения преследует Бланки и здесь и лишает его экономические рассуждении научной ценности, несмотря на их несомненное агитационное значение, блеск и живость изложения.
Бланки все время стоит на старой, наивной домарксовской социалистической позиции в области политической экономии. Теория Маркса осталась для него на всю жизнь книгой за семью печатями. Он видит в экономических отношениях лишь и внешнюю форму: насилие, обман, ростовщичество, он не догадывается о внутреннем, материальном содержании этих отношений, о производстве, в котором и коренится истинная ‘тайна прибавочной ценности’, точно так же, как он меньше всего думает о производстве при созидании будущего общества. Он сам признается, что после 1850 г. не читал ни одного произведения ‘официальных’ экономистов. Сомнительно, знаком ли он с великими классиками политической экономии, Адамом Смитом и Давидом Рикардо. Полемизирует он почти исключительно о вульгарным французским фальсификатором этой науки — Бастиа и его учениками. Тем более, впрочем, заслуга Бланки, что и при таких условиях в его сочинениях можно найти много блестящих мыслей, отточенных, как стрелы, и, как стрелы, поражающих вульгарно-либеральных предъявителей буржуазной экономии.
Вот, напр., маленький отрывок, занесенный в тюремную тетрадь еще в 1850 г.— ‘Происхождение богатств’: ‘В первые эпохи нашей истории богатства образовались путем завоевания, потом — путем конфискации, грабежа, королевских милостей, у средних классов — путем ростовщичества и обманов, во время революции — покупкой национальных земель, ажиотажем, военными поставками, при империи — войной, императорскими подарками, с 1814 г.— спекуляцией, игрой на бирже, ловкими банкротствами. У новейших богачей первое поколение состоит из ростовщиков, следующее из развратников и игроков’.
При всей беспощадной меткости этого отрывка, напоминающей знаменитые страницы ‘Капитала’, посвященные эпохе ‘первоначального накопления’, все же при чтении его возникает вопрос: ну, а куда девался главный источник современных богатств, ‘законная’ и ‘честная’ эксплоатация рабочих на фабриках и заводах, выжимание прибавочной ценности в самом процессе производства? Все это покрывается у Бланки понятием ‘ростовщичества’, взятым из докапиталистической эпохи и которым можно об’яснить перемещение ценностей одних рук в другие, но не рост этих ценностей, не общее увеличение богатств.
И даже после того, как Бланки познакомился с ‘Нищетой философии’, где экономическая теория Маркса выступает уже в достаточно резких очертаниях, это не изменило его экономических взглядов, как не изменило и идеалистического внимания истории. В предисловии к ‘Капиталу и труду’, написанном в версальской тюрьме летом 1872 г., мы снова читаем: ‘политическая экономия — это свод законов ростовщичества, описание его общественного механизма и опись его инвентаря. Ни больше, ни меньше’.
Мы, конечно, не могли задаваться целью передать все богатое содержание сочинений Бланки, все его мысли, нередко изложенные в исключительно яркой и образной форме, но общей всем вообще революционным социалистам. Нас интересовало лишь то, что особенно характерно для Бланки, или, наоборот то, что противоречит ходячему о нем мнению, что освещает его с какой-либо новой стороны. Теперь мы можем подвести итоги. Из всего, что мы знаем о Бланки, мы можем сделать заключение, что его социализм был и остался отражением более ранних, отсталых форм рабочего движения, полуремесленных особенностей парижского пролетариата, а прежде все идеологией низших групп интеллигенции, того интеллигентного пролетариата, который он сам назвал париями современного общества. Этим объясняется и его идеалистическая философия истории, и восхваление интеллигенции, теория ‘героев и толпы’, недоверие к народным массам даже после революции, вера в силу диктаторской власти и во всемогущество знания и просвещения, и отсутствие ясной классовой точки зрения, и особенно, непонимание всего значения производства как при об’яснении экономических явлений современности, так и в планах грядущей социальной революции.
Бланки не понимал новых, выработанных развитым капитализмом форм массового рабочего движения. Он скептически или резко отрицательно относился к чисто экономической борьбе пролетариата и знал лишь или восстание, или просветительную работу.
Особенностями его классовой идеологии и воспитания об’ясняется и еще одна черта социализма Бланки: его насквозь национальный, французский характер, граничащий с национализмом. Это с наибольшей резкостью проявилось во время франко прусской войны, когда для него не существовал ни германский пролетариат, ни германские социалисты, а лишь одни ненавистные пруссаки. Но это же чувствуется, напр., в его политическом письме 1852 г, где он признается в своей ненависти к итальянскому революционеру-националисту Мадзини не только за то, что тот враг социализма, но и за то, главным образом, что тот враждебен к Франции, ‘которой он не прощает ее умственного и политического превосходства’ и которую он будто бы ‘хотел уничтожить, чтобы заставить забыть, что она освободила человеческий род’.
Наконец, читатель, вероятно, и сам заметил, что Бланки представлял себе будущую социальную революцию во Франции совершенно изолированной. Он не только не заикается о том, в каком положении будут в это время другие страны Европы, но собирается всех врагов революции изгонять за границу, как будто вокруг Франции пустыня или кольцо реакционных стран. Международного рабочего движения, для него словно не существовало, и это в момент расцвета Первого Интернационала, на двух конгрессах которого, женевском и брюссельском, он сам присутствовал!
Впрочем, мы уже видели, что этот Интернационал интересовал его только с французской точки зрения. Он печалился! и негодовал, когда побеждали прудонисты, он радовался, когда одержал верх коммунизм. Но для него это касалось только Франции.
И тем не менее, при всех этих особенностях социализма Бланки, его непримиримая революционность по отношению к буржуазии и глубокая преданность делу социализма, делу рабочего класса, великие страдания, вынесенные им при служении этому делу* сделали его имя и память о нем навсегда дорогими пролетариату. И при всех нападках на него со стороны самодовольных оппортунистов революционные рабочие могут повторить слова, сказанные их французскими предшественниками в тюрьме ‘Прекрасного Острова’: ‘эти буржуа преследуют наших людей, которые их беспокоят и от которых они хотят отделаться’.

VII.
Бланкизм на Западе и в России.

Бланки оставил глубокий и арочный след в истории социализма. И если обычно ему уделяли очень мало места и трактовали его свысока — тоном самодовольного превосходства, та это объясняется в значительной мере тем, что большинство историков социализма вообще и социализма французского в частности были слишком заражены верой в чисто парламентские методы достижения социализма и потому смотрели на Бланки, исключительно, как на старомодного заговорщика, как на тип, давно сданный в архив истории.
Мы видели уже, что и Энгельс дал не совсем справедливую характеристику Бланки. В той же цитированной нами статье он называет его ‘революционером старого поколения’. Между тем, несомненно, что деятельность и взгляды Бланки вошла одним из составных элементов и в революционную теорию самих Маркса и Энгельса, особенно в первую эпоху их деятельности. Как известно, еще в конце 1852 г. в своей ‘Революция и контр-революция в Германии’ Маркс писал, что ‘восстание есть такое же искусство, как война или что-либо другое, и подчиняется известным правилам, пренебрежение которыми приводит к гибели пренебрегшую ими партию’. Следовательно, Маркс смотрел на подготовку восстания, как на один из кажных моментов революции. Да и в самом понятии диктатуры пролетариата, которое со времени Коммунистического манифеста стало неотъемлемой частью революционного марксизма, нельзя не видеть некоторого отражения взглядов Бланки и действовавших под его руководством или идейным влиянием тайных обществ 30-х и 40-х годов.
Правда, как справедливо указывает Л. Мартов {‘Маркс и проблема диктатуры пролетариата’ в сборнике ‘Рабочий интернационал’, посвященном Марксу.}, взгляды Маркса на диктатуру пролетариата, как на форму и условие социалистической революции, сложились не столько в результате знакомства с Бланки, сколько под давлением великого опыта той ‘диктатуры бедноты’ или санкюлотов, которую представлял из себя якобинский период французской революции. Но при этом не следует забывать, что именно Бланки и явился тем, кто воскресил традиции великой революции и перенес их в область борьбы за социализм. После опыта революционной якобинской власти, с ее террором и гражданской войной, после неудачной попытки Бабефа — ввести коммунизм путем нового политического переворота,— европейский социализм надолго отказался от революционных методов, отказался от всякой политике вообще и верил только в силу мирной пропаганды, в силу примера и медленной, постепенной экономической эволюции.
Бланки же не только внес политику в борьбу за социализм, но всю свою жизнь боролся за ту мысль, что политический переворот, совершенный представителями трудящихся классов, лишение буржуазии политической власти и захват ее социалистами, является первым и необходимым условием коренного и успешного социального преобразования общества в интересах трудящихся. Как известно, эта мысль и стала одной из важнейших в теории революционного марксизма.
И хотя впоследствии Маркс и особенно Энгельс далеко ушли от наивного представления Бланки о силе революционного меньшинства, которое вытекало у него из его идеалистического взгляда на историю, хотя они понимали, что социалистическая революция может совершиться лишь при сознательном отношении к ее задачам со стороны большинства трудящихся и потому у них диктатура пролетариата не противоречила истинной демократии,— тем не менее и они, конечно, не отрицали, что в политическом отношении диктатура пролетариата может проявляться в форме диктатуры той революционной власти, которая в момент революции была выдвинута пролетариатом или стояла во главе его. А это опять-таки и есть в известной мере все тот же бланкизм, т.-е. применение якобинских методов к пролетарской революции.
Уже в 1873 г. Энгельс писал: ‘Революция есть, несомненно, самая авторитарная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, т.-е. средств чрезвычайно авторитарных. И победившая партия по необходимости бывает вынуждена удерживать свое господство посредством того страха, который внушает реакционерам ее оружие‘ (курсив наш. Цитировано по Ленину, ‘Государство ‘ революция’, стр. 80-81).
Разве это не якобинство, применяемое к будущей социалистической революции? Энгельс говорит здесь не о прошлом, а именно о будущем, полемизируя с прудонистами, требующими отмены государства, как первого акта социальной революции.
Наконец, в своей борьбе с прудонизмом во Франции в 60-х годах сам Бланки и его ближайшие ученики и последователи являлись часто союзниками Маркса, подобно тому, как и они, в свою очередь, нашли могущественную поддержку в той идейной борьбе против мелко-буржуазных социальных утопий, которую вед Маркс в радах I Интернационала.
Неудивительно поэтому, что когда в 90 х годах началась во всей Европе борьба оппортунистического социализма против революционного марксизма, когда вождем германских оппортунистов Бернштейном дан был лозунг пересмотра или ‘ревизии’ идей Маркса (отчего сторонники такого пересмотра и получили название ‘ревизионистов’),— против Маркса было выдвинуто именно обвинение в бланкизме. Этим оппортунисты, про поведывавшие идею медленного развития социализма, идею его мирного ‘врастания’ в капиталистическое общество, хотели сказать, что Маркс, как и Бланки, верит в похороненную уже историей идею политической революции, захвата власти пролетариатом и в проведение социального преобразования революционными методами этой власти. И хотя оппортунисты при этом нередко или не понимали учения Маркса, или сознательно его извращали, тем не менее в основном они были правы: против всякого оппортунизма, против всякой надежды осуществлять ‘постепенно’ социализм еще в рамках буржуазного общества, без пролетарской революции, без предварительного захвата власти пролетариатом,— против этих мещанских утопий, означавших полный отказ от революционного социализма,— и бланкизм, и марксизм выступали в полном согласим.
Если, таким образом, идейное влияние бланкизма сказывается на всем развитии новейшего европейского социализма, то самостоятельную организацию бланкизм получил только на своей родине, во Франции. Мы видели, что первые ‘бланкисты’ появляются там уже в самом начале 60-х годов, тотчас после освобождения Бланки из ‘Прекрасного острова’ и при первом пробуждении политической жизни в Париже времен II й Империи. Но это были в значительной мере представители революционной интеллигенции, мечтавшие лишь о политической революции с социальным оттенком. Мы знаем также, что, во время пребывания Бланки в тюрьме С.-Пелажи он воспитал в духе непримиримой революционности целое поколение молодежи, интеллигентной и рабочей, в том числе таких будущих марксистов, как Лафарг.
Начиная со второй половины 60 х годов, окончательно складывается партия бланкистов, об’единяющая все еще довольно разношерстные элементы, от искренних социалистов до мелкобуржуазных радикалов. На-ряду с известной нам подготовкой восстания бланкисты вели деятельную пропаганду и агитацию своих идей и ожесточенную полемику с прудонистами, которых они обвиняли в развращении рабочих, в приспособленчестве к бонапартовскому режиму и т. д. Но когда в 1867—1869 г.г. в тюрьме очутилось одновременно много арестованных рабочих прудонистов и интеллигентов бланкистов, между ними произошло сближение, крайне выгодное для обеих сторон. Прудонисты значительно революционизировались под влиянием бланкистов, отказались от своего пренебрежения к политике и революционной деятельности, с другой стороны, бланкисты больше стали ценить значение экономической борьбы и экономической организации. Поэтому в последние годы империи бланкисты принимали энергичное участие в руководстве стачечной борьбой. Поэтому также прудонисты в эти годы и во время революции 1870—1871 г.г. из прежних фанатичных сторонников ‘взаимного кредита’ и кооперации превратите постепенно в действительно революционных социалистов и выдвинули таких вождей, как рабочий Варден, как Вермовель и другие.
Во время выборов в Коммуну под знаменем бланкистов прошло много типичных буржуазных радикалов, совершенно чуждых социализму, как Риго, Делеклюз и ряд других. Это свидетельствует как об известной популярности идей бланкизма в тот момент,— популярности, которая к самому Бланки пришла слишком поздно,— так и о непонимании этих идей многими представителями революционной интеллигенции, принимавшими бланкизм за простое возрождение мелко-буржуазного Убийства Великой революции.
Впоследствии сложилось представление, что бланкисты именно и составляли мелко-буржуазное большинство Коммуны, мечтавшее о временах конвента, о Комитете Общественного Спасения и терроре, и что в меньшинстве преобладали члены Интернационала, бывшие прудонисты, которые одни лишь были настоящими социалистами. Но это неверно. По свидетельству историка и члена Коммуны Арну, в рядах меньшинства были и бланкисты, в том числе Тридон, один из наиболее талантливых и преданных учеников Бланки. Следовательно, между бланкистами не было единства. Кроме того, и среди бланкистов большинства были такие подлинные социалисты, как Байян, будущий вождь бланкистской партии.
Во всяком случае, как говорит Энгельс в предисловии к ‘Гражданской войне’ Маркса, ‘Коммуна, состоявшая из бланкистов и прудонистов, часто поступала, несмотря на это, совершенно правильно’. Ибо, ‘как обыкновенно бывает, когда власть попадает к доктринерам, и те и другие делали, по понимании истории, как раз противоположное тому, что им предписывала их школьная доктрина’.
В 1874 г. эмигрировавшие v в Лондон коммунары-бланкисты, во главе с Вайяном, выпустили манифест, который Энгельс подверг суровой критике. Он смеялся над их ‘аксиомой’, что ‘революции вообще не сами происходят, а делаются, что они делаются сравнительно незначительным меньшинством и по заранее составленному плану, и, наконец, что ‘начаться может во всякое время’. Энгельс считал, что в то время парижскому пролетариату нужен был ‘продолжительный покой чтоб снова собраться с силами’. Досталось бланкистам от Энгельса и за их воинствующий атеизм, согласно которому в будущей ‘коммуне нет места для священника, всякая религиозная манифестация, всякая религиозная организация должны быть запрещены’. Энгельс напомнил, что ‘на бумаге можно приказать очень-очень многое, но этого еще недостаточно для того, чтобы приказание было исполнено, а, во-вторых, преследования являются лучшим средством к укреплению нежелательных убеждений’. Наконец, Энгельс осудил революционную фразеологию бланкистов, которые считали себя коммунистам ‘потому, что хотели достигнуть своей цели, не останавливаясь на промежуточных станциях, не идя на компромиссы’, и свою революционную честь видели в том, что защищали и брали на себя ответственность за все, как говорил Энгельс, ‘глупости’, совершенные Коммуной, за все казни и за все поджоги.
По мнению Энгельса, эта группа бланкистов воображала, ‘что раз они хотят перескочить через промежуточные переходные станции и компромиссы, то и дело в шляпе, и что если,— в чем они твердо уверены,— на этих днях ‘начнется’ и власть очутятся в их руках, то послезавтра ‘коммунизм будет введен’. И далее: ‘Каков недостаток критики проявляют люди, которые положительно боготворят Коммуну, об’являют ее непогрешимой и утверждают, что каждый дом, ею сожженный, следовало сжечь, что каждый заложник, расстрелянный ею, заслуживал быть расстрелянным’ {Ф. Энгельс, ‘Статьи 1871—1875 г.г.’, стр. 50-53.}. Вообще же Энгельс сравнивает этих бланкистов с бакунистами, с которыми у них ‘то общее’, ‘что они хотят быть представителями самого крайнего направления, хотят итти дальше всех. Потому-то, мимоходом заметим, они и пользуются нередко теми же средствами, что и бакунисты, хотя и для достижения противоположных целей’.
Но, несмотря на эту критику, Энгельс должен признать что в теоретическом отношении эмигрировавшие бланкисты, под влиянием Вайяна, знакомого с немецким социализмом, сделали огромный шаг вперед и значительно приблизились к марксизму, основные принципы которого, изложенные в ‘Коммунистическом манифесте’, они признали. Манифест бланкистов — ‘это первый манифест, в котором французские рабочие объявляют себя сторонниками современного немецкого коммунизма (курсив Энгельса. Б. Г.),— и притом рабочие того самого направления, которое считает французов избранным народом революции, а Париж — революционным Иерусалимом’.
Мы так долго остановились на бланкистском ‘манифесте’ 1874 г. и на статье Энгельса — потому, что здесь мы имеем наиболее подробную критику бланкизма со стороны марксизма. Но в интересах справедливости следует признать, что в самом существенном пункте критика Энгельса задевает не действительное учение Бланки, а случайное, под влиянием эмигрантских условий и страстной ненависти к душителям Коммуны, уклонение его учеников. В самом деле, оставаясь верными своему учителю в вопросе о будущем изгнании религии, они решительно разошлись с ним, предлагая немедленное после победы ‘введение коммунизма’. Мы знаем уже, что сам Бланки был на этот счет гораздо осторожнее и реалистичнее. — И по мере того, как проходил кошмар ‘кровавой недели’ подавления Коммуны и оживлялись политическая жизнь и рабочее движение во Франции, бланкизм понемногу переходил от ожиданий того, что вот вот начнется,— к текущей политической борьбе, агитации и организации. Уже в 1876 г., после первого рабочего с’езда, на котором приняты были самые робкие, умеренные, чисто профессиональные резолюции, на котором еще чувствовался испуг и подавленность рабочих и их страх перед новым под’емом революционного движения,— те же лондонские эмигранты — бланкисты выпустили брошюру, где высказывались против увлечения одними лишь профессиональными союзами, доказывали бессилие одностороннего профессионализма и звали рабочих к политической борьбе.
А когда на выборах 1877 г. победили республиканцы, исчез призрак восстановления монархии и Франция начала новую жизнь, первой из старых организаций, которые стали на ноги после разгрома 1871 г., была партия бланкистов в самой Франции, сохранившая определенные позиции в среде пролетариата и в Париже и в некоторых местах провинции. Марксистская партия гедистов, т. е. сторонников Жюля Геда, возникла уже позднее, в 1819 г.
Амнистия 1879 г. вернула к политической деятельности и лондонских эмигрантов и, что особенно важно, самого Бланки, который, как мы знаем, последние годы жизни пользовался огромной популярностью и отчасти перенес эту популярность и на свою партию. После его смерти бланкисты становятся значительной и признанной силой в рабочем движении Франции. Они принимают название ‘социально революционной партии’ и проводят ряд энергичных политических кампаний против буржуазных министерств, сменявших друг друга.
Французские социалисты в течение 80-х годов дробились на несколько фракций. Кроме бланкистов и гедистов, были ‘поссибилисты’, или оппортунисты, а впоследствии еще ‘аллеманисты’, или сторонники Аллемана, и ‘независимые’, группировавшиеся вокруг Жореса. Во взаимной борьбе этих фракций бланкисты со своим новым вождем Вайяном были неизменно союзниками гедистов в борьбе с оппортунистами всяких оттенков, а также в борьбе с синдикалистами, т.-е. профессионалистами, отрицавшими политическую, в частности, парламентскую деятельность.
В 1889 г., когда в Париже должен был собраться первый международный социалистический конгресс, положивший начало II му Интернационалу, и когда на предварительном с’езде французских социалистов они раскололись на две части и заседали отдельно, бланкисты снова были вместе с гедистами и именно к этой части французских социалистов примкнули с’ехавшиеся иностранные делегаты.
Один раз, в 1887 г. бланкисты угрозой восстания, во главе которого должен был стать старый и любимый друг Бланки Эд, содействовали тому, что буржуазная палата при выборах президента республики должна была отказаться от своего кандидата, ненавистного парижским рабочим палача Коммуны Жюля Ферри. А в начале 90-х годов, когда русские моряки посетили Францию и все мещане бесновались в патриотическом восторге по случаю франко-русского союза, бланкистский еженедельник, по свидетельству Энгельса, ‘совершил дело, достойное прославления, заняв позицию, презирающую все шовинистические предрассудки’.
С 90-х годов бланкисты стали проводить своих депутатов и в парламент и в парижский муниципальный совет (городскую думу). Вместе с гедистами они решительно боролись против участия социалистов в буржуазном правительстве, особенно против дела Мильерана, начавшего собою эру ‘министериалима’.
Деятельность бланкистов отчасти содействовала революционизированию Жореса и его сторонников, для которых бланкисты, с их революционными историческими традициями и сохранившейся еще изрядной долей идеализма и веры в творческую силу личности, были ближе и родственнее, чем ‘сухие’ и ‘доктринерские’ (т. е. книжные) гедисты. В результате, в 1905 г. произошло полное об’единение всех французских социалистов, стоявших на почве классовой борьбы. И в то время, как жоресисты и гедисты еще сохраняли свои фракционные течения, бланкисты совершенно растворились в новой объединенной партии, и их руководитель Вайян, один из ветеранов французского социализма, непосредственный ученик Бланки и член Коммуны, сделался общепризнанным беспристрастным третейским судьей в возникавших фракционных конфликтах.
В начале мировой войны бывшие бланкисты и особенно Вайян, конечно, не избежали общей судьбы огромного большинства европейских и в частности французских социалистов — национального угара и воинственного патриотизма. При этом именно Вайян ссылался на традиции франко прусской войны 1870 г. л на тогдашнее поведение своего великого учителя.
После смерти Вайяна исчезли последние остатки бывшей бланкистской организации.

——

Из других стран Зап. Европы бланкизм до 1848 года нашел слабое отражение лишь в идеях и пропаганде немецкого рабочего-самоучки Вильгельма Вейтлинга. Начиная же с 60-х годов, в Германии укрепляется марксизм в его наиболее чистом виде, в Англии преобладает тред-юнионизм, т. е. увлечение профессиональным движением, а в Италии и Испании, где заговорщицкая тактика в течение целых десятилетий господствовала среди буржуазной интеллигенции, рабочие склоняются скорее в сторону анархизма, который и в Италии впоследствии заменяется отчасти марксизмом.
Зато настоящую вторую родину нашел себе бланкизм в России. Это объясняется особыми условиями политической и социальной жизни России, в которой, правда, не было в прошлом своей великой революции с ее якобинскими традициями, но в ней были многочисленные дворцовые перевороты, внушавшие мысль о легкости захвата власти, в ней было восстание декабристов, совершенное дворянской интеллигенцией, в России долго не было организованной и оппозиционной буржуазии, не было сплоченного пролетариата городов, но в ней развилась многочисленная ‘разночинная’ и, как казалось, ‘над классовая’ или ‘внеклассовая’ интеллигенция, которой был глубоко ненавистен самодержавный режим и которая, как она думала, выражает интересы всего многомиллионного угнетенного крестьянства, в любой момент готового восстать против своих угнетателей. Вследствие своего позднего выступления на историческую арену эта интеллигенция заимствовала свои освободительные идеи не от европейского либерализма, к тому времени уже дискредитированного и изменившего своему прошлому, а от европейского социализма, идеи которого она и пыталась перенести на русскую почву, приспособить к русским условиям.
И вот, в то время, как часть этой интеллигенции, особенно в 70-х годах, под влиянием Парижской Коммуны и проповеди Бакунина, отказалась от всякой политической борьбы и пришла к анархизму, все свои надежды возлагая на будущее крестьянское восстание, которое должно было одновременно покончить и с экономической эксплоатацией, и с насилием государственной власти,— другая часть, переоценивая свои собственные силы, вышла на единоборство с царским правительством и надеялась свергнуть его путем удачного заговора, с тем, чтобы потом, захватив власть, осуществить в России социалистический строй.
Бакунизм и бланкизм,— вот, следовательно, те два полюса, те два нередко переходящие друг в друга течения европейской социалистической мысли, между которыми делились симпатии русской революционной интеллигенции. Уже в конце 40-х годов в кружке петрашевцев были отдельные лица (Спешнев, сам Петрашевский, поручик Монбелли), которые соединяли увлечение утопическим социализмом Фурье с таким же увлечением тайными революционными обществами Франции 30-х и 40-х годов и мечтали о создании такого общества и в России. Но первым, кто у нас сознательно рекомендовал тактику, близкую к бланкистской, был несомненно Чернышевский. Хотя он и осудил заговорщицкую попытку Бланки 12 мая 1839 г., осуждая вместе с тем возможных его подражателей в России (а они в начале 60-х г.г., конечно, были), но лишь потому, что та попытка была предпринята преждевременно, до тех пор, пока у революционеров набралось достаточно сил, и раньше, чем они себе обеспечили сочувствие народных масс. Зато, раз эти условия выполнены, революционеры, выставляющие программу коренных и широких социальных реформ, должны, но мнению Чернышевского, стремиться к захвату государственной власти и обращению ее на служение народным интересам, словом, к революционной диктатуре {Ю. Стеклов, ‘Н. Г. Чернышевский’, 1909, стр. 195.}. ‘Этот взгляд,— как справедливо добавляет Стеклов,— до известной степени приближает Чернышевского к бланкизму’.
Связующим звеном между смутным, зачаточным бланкизмом наших революционных кружков 60-х годов и ярко выраженным бакунизмом революционного народничества 70-х и в то же время уродливой карикатурой на самые крайние стороны одновременно и того и другого течения — явился знаменитый революционер Нечаев, который надеялся, при помощи тайных, подчиненных его диктатуре кружков интеллигенции в союзе ‘с диким разбойным вирой, этим истинным и единственным революционером в России начать дело ‘страшного, полного, повсеместного и беспощадного разрушения’. В интересах этой будущей революции, которая должна была уничтожить все основы государственного порядка в России, допускались всякие мистификации, обманы, вымогательства и убийства. Это было вырождением заговорщицкого метода, вырождением, которое в более славой степени встречалось и в некоторых революционных кружках 40-х годов во Франции.
В 70 е годы, в разгар бакунистских увлечений первых активных народников, в разгар отрицания как государственной власти, так и борьбы за эту власть, даже борьбы за политическую свободу, впервые появился у нас революционер, который не только фактически проповеди вал бланкистские приемы революционной борьбы, но и называл себя бланкистом. Это был Петр Никитич Ткачев, издававший за границей журнал ‘Набат’. Он считал, что русское самодержавие не имеет никакой серьезной социальной опоры и держится только внешним насилием и что, с другой стороны, вся масса русского крестьянства инстинктивно сочувствует социализму, хотя и не отдает себе в атом отчета. Поэтому, думал он, стоит лишь смелой и сплоченной группе революционеров напасть на царский дворец, захватить власть и об’явить народу ‘землю и волю’, как этот переворот будет поддержан крестьянством, и захватившие власть революционеры смогут осуществить в России социализм.
В свое время идеи Ткачева успеха не имели. Но когда в конце 70 х годов среди народников-бунтарей началось разочарование и часть их перешла к мысли о необходимости политической борьбы, взгляды Ткачева были подхвачены этой частью революционеров, народовольцами, которые даже считали себя русскими бланкистами или, как они иногда говорили, якобинцами. Правда, наиболее дальновидные, проницательные и трезво мыслившее народовольцы, как Желябов, понимали, что террористическая борьба с правительством в лучшем случае принесет России политическую свободу, при которой только создадутся условия для длительной, рассчитанной на долгие годы, пропаганды социализма. Но официальная точка зрения ‘Народной Воли’ ставила во главу угла именно захват власти революционерами с целью социалистического переустройства России и, таким образом, являлась подлинным бланкизмом. Вместе с тем, не отказывая в теории от идеи об инстинктивном социализме русского крестьянина, на практике народовольцы все свои надежды возлагали на интеллигенцию и на городских рабочих, среди которых они усиленно вербовали себе сторонников, т.е. на те два элемента, которые составляли основу и настоящего, французского бланкизма как в 30-е годы, так и 48 м и в 60-х годах.
Любопытно при этом отметить, что Маркс почти накануне своей смерти выражал самое горячее сочувствие русским народовольцам, верил в близость победоносной революции в России, даже после убийства Александра II называл его преемника ‘гатчинским военнопленным революции’ и считал, что если русская революция послужит сигналом рабочей революции на Западе, так что обе будут дополнять друг друга, тогда современное русское общинное землевладение сможет послужить исходной точкой коммунистического развития’.
Таким образом, в лице русских народовольцев Маркс отдал последнюю дань уважения и симпатии бланкизму, который он, по крайней мере, в его русской форме, считал истинно революционным в желанным союзником рабочей революции в Бароне.
Русский марксизм начал свою деятельность с преодоления народничества в обеих его формах — бакунизма и бланкизма. Поэтому в литературе русских социал-демократов слово ‘бланкизм’ долгое время было чуть не бранной кличкой. По марксизм — учение сложное, творчески овладевшее всеми революционными элементами до марксовского социализма и оплодотворившее их своим методом диалектического материализма. Поэтому неудивительно, если в те или иные моменты рабочего движения в той или другой стране делаются какие-либо уклонения от строгого марксизма, выпячиваются то те, то другие элемента учения Маркса: то его боевой, революционный дух, то его критическое отношение к революционным фразам, его глубокий реализм, т.-е. понимание действительности, то, наконец, его связь с массовым рабочим движением.
Развитие марксизма в России происходило в такую эпоху, которая сильно напоминала по своим социальным и политическим особенностям Францию до 1818 года или до революционную Германию. Поэтому и русский марксизм неизбежна выдвинул революционно-политические, боевые задачи, именно те, которые сближают марксизм с бланкизмом. Еще в начале 90 х годов Плеханов в своей брошюре ‘Задача социалистов в борьбе с голодом в России’ полагал, что задачей рабочих в предстоящей буржуазной революции является лишь добиться для себя наибольшей суммы прав и свобод. Манифзст Р. С. Д. Р. П. 1898 г. уже связывает только что возникшую партию со ‘славными традициями Народной Воли’.
А с самого начала ХХ-го века ‘Искра’ ставит перед русским пролетариатом общеполитическую задачу — революционного освобождения России во главе всех ее демократических элементов. Борьба ‘Искры’ с ‘экономизмом’ поразительно напоминает борьбу Бланки и его учеников с прудонистами во Франции. То же выдвигание на первый план политической революции, то же обвинение противника в принижении задач партии. Плеханов делит всех европейских, в том числе и русских социалистов на социалистическую ‘Гору’ и ‘Жиронду’, т.е. революционное и умеренное крыло, при чем предсказывает, что во время грядущей социалистической революции отношение между ‘Горой’ или, иначе, якобинцами, к которым он, конечно, причислял и себя, и жирондистами будут такие же, как во время Великой французской революции, т.-е. социалистические якобинцы у власти будут посылать на гильотину социалистических жирондистов.
И тот самый Плеханов, который в 80 х годах смеялся над народовольческим ‘захватом власти’, на 2 м с’езде партии в 1903 г. уже допускал возможность, что, когда ‘мы’ будем у власти, мы лишим противника и избирательных нрав и свобод, т.-е. нарушим принципы формального демократизма, во имя классовой диктатуры пролетариата. Все это несомненные признаки бланкистских элементов марксизма.
После раскола партии на большевиков и меньшевиков последние неизменно называли первых бланкистами или еще анархи бланкистами, а большевики, в свою очередь, давали противникам кличку жирондистов, обвиняли их в оппортунизме, в урезывании и принижении революционных задач пролетариата. И, действительно, выдвинутые Лениным планы строго централистической организации профессиональных революционеров, как единственных и признанных руководителей пролетариата и подготовки вооруженного восстания имели много общего с бланкизмом. как и лозунг революционной диктатуры пролетариата и крестьянства (т.-е., конечно, их сознательного меньшинства).
Но в том же 1905 г., еще до октябрьских событий, и конференция меньшевиков привяла резолюцию, имеющую огромное принципиальное значение для переживаемой нами ныне эпохи и которую с полным правом можно было бы тоже ‘обвинить’ в бланкизме. Именно, выступая вообще против участил с.-д. во временном правительстве в эпоху буржуазно-демократической революции, меньшевики добавляли: ‘Только в одном случае социал-демократия по своей инициативе должна была бы направить свои усилия к тему, чтобы овладеть властью и по возможности дольше удержать ее в своих руках (курсов везде наш. Б. Г.),— именно в том случае, если бы революция перекинулась в передовые страны Западной Европы, в которой достигли уже известной зрелости условия для осуществления социализма. В этом случае ограниченные исторические пределы русской революции могут значительно раздвинуться, и явится возможность выступить на путь социалистических преобразований’. Власть социал-демократии в России не могла бы не быть революционной диктатурой меньшинства, т.-е. диктатурой бланкистского типа, что еще подчеркивается стремлением ‘по возможности дольше удержать ее в своих руках’.
Таким образом, совершенно очевидно, что ‘бланкистские’ элементы или стороны марксизма с особой яркостью проявились в дореволюционной и революционной России вследствие об’ективных, неизбежных исторических условий: вследствие того, что в самодержавной России, со слабым еще развитием капитализма и огромным преобладанием политически бесформенного крестьянства,—сравнительно малочисленный пролетариат, руководимый социалистической интеллигенцией, являлся единственной революционной силой, способной, в случае полной победы, не только свергнуть старый режим, но и удержать власть в своих руках.
В начавшейся в Западной Европе мировой социальной революции бланкизм, т.-е. попытки наиболее революционного по темпераменту меньшинства пролетариата захватить власть, не считаясь с отсталым состоянием всей рабочей массы, нередко сопутствует бакунизму, т.-е. анархическим или полуанархическим формам борьбы с современным государством и всем капиталистическим строем {См., напр., полемику III-го Интернационала с так-называемым ‘левым коммунизмом’.}. Но и то и другое уклонение от революционного марксизма являются лишь ‘детскими болезнями’, естественными болезнями роста начавшейся всемирной пролетарской революции, вызываемыми, главным образом, тем, что капиталистический мир разлагается раньше, чем весь пролетариат успел сорганизоваться в единую, могучую, революционную силу.
Но жизнь — великий учитель. Революционизируя в повседневной борьбе более консервативные и умеренные слои рабочих, разоблачая коалиционную политику изменивших революционным задачам вождей, эта жизнь, жизнь революции, с ее бешено быстрым темпом, в то же время на горьком опыте учит увлекающиеся бланкистские, как и бакунистские элементы и дает им наглядные уроки политической мудрости. И это предвидел Маркс, говоря еще в средине прошлого века, что пролетариату придется целые десятилетия вести ряд внешних и внутренних войн, раньше, чем он станет полным господином положения и научится управлять обществом на социалистических началах.
Горев Борис Исаакович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Макиавели, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1827
  2. Клеопатра, Гуссе Анри, Год: 1889
  3. Неизвестная жизнь Иисуса Христа, Нотович Николай Александрович, Год: 1904
  4. О самоуправлении, Васильчиков Александр Илларионович, Год: 1871
  5. По границам Бухары и Афганистана, Семенов Александр Александрович, Год: 1902
  6. Описание примечательных кораблекрушений, претерпенных русскими мореплавателями, Головнин Василий Михайлович, Год: 1822
  7. Путешествие по северу России в 1791 г., Челищев Петр Иванович, Год: 1791
  8. Путешествие чрез Юж. Россию, Крым и Одессу в Константинополь, Малую Азию, Сев. Африку, Мальту, Сицилию, Италию, Юж. Францию и Париж в 1836 и 1837 годах, Всеволожский Николай Сергеевич, Год: 1839
Электронная библиотека