![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/image002-73.jpg)
ОГНЕПОКЛОННИКИ
ОГНЕПОКЛОННИКИ
I
I
II
II
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/image004-43.jpg)
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Огнепоклонники, Семенов Сергей Терентьевич, Год: 1916
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Сергей Терентьевич Семенов
Огнепоклонники
Date: 15 октября 2009
Изд: Семенов С. Т. ‘Из жизни Макарки‘. Рисунки И. Година. М., ‘Детская литература’, 1968
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Спасов день прошел, и дело явно клонилось к осени. В одно утро как-то сразу поднялся холодный ветер и засвистал по всему лесу, откуда только что выбралось стадо. Старший пастух Кочнев, уже старик, с красным, дряблым лицом и чалой бородой, оказался предусмотрительней подпаска. Он до выгона надел кафтан и сапоги, подпоясался веревкой и, закинув кнут за плечо, спокойно стоял поодаль, поглядывая, как скотина припала к свежему жниву, а подпасок Тараска, в одной рубашонке и босиком, поджав под себя ноги, спрятался за кусты и сидел скорчившись. Худощавое, тонкокожее лицо его посинело, и большие серые глаза смотрели так суетливо.
— Што, видно, придется в деревню бежать? — с укоризною выговорил Кочнев.
— Зачем? — встрепенувшись, спросил Тараска.
— За одежиной да обуться надо, ишь тебя скорчило…
— Холодно…
— Вот я и говорю… Ну что ж, беги, только мне сперва в чащаре сушняку1 наломай, я, пока ты бегаешь-то, огонь разведу.
Мальчик поднялся с места и, разминая свои застывшие члены, поплелся в чащарь, а Кочнев подошел к большой крайней елке и стал обламывать нижние сучья.
Когда Тараска с охапкой мелкого сушняка вышел из чащаря, то Кочнев уже наломал целую кучу зеленых игольчатых ветвей. Он сбросил их у того куста, где сидел Тараска, опустился на колени и стал укладывать свои и Тараскины дрова так, чтобы удобнее их разжечь.
Через минуту серый дымок тонкой струйкой пробился сквозь зеленый игольник и, ковыляя от ветра, отлетел в сторонку и бесследно расплылся в воздухе. У Тараски блеснули глаза. Он забыл про свой озноб и, чувствуя, что около огня ему будет тепло и без одежины, не захотел идти в деревню.
— Ну, ты што ж развесил уши-то? — крикнул на него Кочнев. — Иди, куда я тебе говорил-то.
— Не надо, дядя Фаддей, мне и так не холодно.
— Иди! иди! — строго приказал Кочнев. — А то остынешь да свалишься, а там любуйся на тебя… Беги проворней.
Тараска нехотя пошел от костра. Он было обиделся, что старик так настойчиво заботился о нем и прогнал его, но мальчик сейчас же сообразил, что если он скорее обуется и оденется, то вернется к костру в самый разгар, и все удовольствие греться у огня у него впереди. Он прибавил шагу и вскоре был в деревне.
В избе, где они с Кочневым жили на ‘фатере’ и где сохранялась их обувка и одежа, сидел только хозяйкин сын, Кирюшка, ровесник Тараски. Хозяйка с дочерью ушли за грибами. Кирюшка сидел за столом и ел пустую лепешку. По столу бродили, как пьяные, чувствуя свой скорый конец, мухи. Из переднего угла глядели засиженные мухами деревянные образа и закопченная картинка с каким-то безглазым военным. Хотя в избе было тепло, но Тараске показалось так неприветливо в ней, и он сейчас же вспомнил костер и столб дыма…
— Кирюшка, пойдем в стадо, — предложил Тараска товарищу.
Кирюшка заправил в рот остаток лепешки и, ворочая ее за щеками, равнодушно проговорил:
— А што там делать-то?
— Огонь будем жечь, дядя Фаддей развел уж.
Кирюшка медлил ответом и продолжал спокойно жевать лепешку. Тараска не знал, какой ответ даст ему Кирюшка, и почувствовал зависть к его самостоятельности. Он часто завидовал Кирюшке. Кирюшка был постарше его, из такой же бедной семьи, а сколько в нем упорства, степенности… Он многого уже не боялся и рассуждал, как взрослый. И иногда покрикивал даже на мать. Правда, у него мать была не такая, как у Тараски. Тараскина мать одна держала весь дом, кормила пьяницу отца и всех ребятишек, была такая забочная и расторопная, а эта — рохля и сама пьяница, с чужими мужиками вино пьет, а огород у ней травой зарос, и, что в нем ни посеяно, все заглохло. Может, потому Кирюшка на нее и кричит, а она ему спускает.
— Теперь небось большой огонь-то, — чтобы заманить с собой товарища, опять сказал Тараска. — Как я пошел, он только разгорался.
— Ну что ж, пойдем, — согласился Кирюшка и, смахнув со стола крошки, встал с лавки и потянулся.
Тараска замешкался, его сапожонки ссохлись и с трудом лезли на заскорузлые ножонки. Обувшись, Тараска отыскал свою собранную кое из чего курточку, надел ее и стал искать, чем подпоясаться.
— Зачем тебе подпоясываться-то? — спросил Кирюшка.
— Крючков нет.
— Пришил бы.
— Не умею.
— Ну, матке моей скажи — она пришьет.
Они вышли из избы и свернули в огород. Налево тянулись заросшие лебедой огороды вдовы, а направо, у соседа, кудрявилась морковь, белела брюква и буйно поднималась кверху темно-зеленая картофельная ботва. Кирюшка остановился, быстро оглянулся на все стороны и вдруг перепрыгнул через две борозды, присел к третьей и, облюбовав одну тину, стал быстро разрывать землю вокруг. Показалась белая, крупная картошка. Кирюшка проворно выковырял ее, запихал в карманы, поставил тину на старое место, обсыпал землею и выскочил опять на дорожку.
Тараска стоял и глядел на эту работу с замирающим сердцем. Когда Кирюшка стал с ним рядом, Тараска опасливо проговорил:
— А как узнают, ведь за это виски дерут.
— Так я им и дался, — уверенно тряхнув головой, сказал Кирюшка.
У Кочнева костер прогорал. Он сидел перед ним на корточках, подбирал несгоревшие палочки и грудил их в середину костра, где уже образовалась серая горка золы. Стадо врассыпную бродило кругом, выщипывая траву на межниках. Кочнев взглянул на стадо и перевел глаза на ребятишек.
— Вот к разу, а у меня все дрова погорели, идите, поломайте суков побольше, а я обойду скотину.
Ребята скрылись в елках, а Кочнев, поднявшись с земли и вскинув за спину кнут, пошел облучать стадо.
Когда он вернулся к костру, то на потухавшем огне лежала целая куча новых сучьев, две сухие ольховые палки и гнилой пенек. Огонь, замиравший было, точно проснулся и жадно накинулся на новую пищу. Густой дым поднимался столбом. Ребята оба стояли в стороне, и у них весело горели глаза.
Столб ветром наклонился к земле. Кирюшка вдруг бросился в середину его и крикнул:
— Тараска, видишь?
Но он сейчас же закашлялся и выскочил вон. Лицо у него густо покраснело и по щекам катились слезы.
— Задохся, — объяснил он, сел на землю и стал глядеть, как из костра струилась серая неосязаемая масса и расплывалась кругом, широко стелясь по земле.
Тараске захотелось испытать то же, что Кирюшке, и, когда столб немного пригнулся, он бросился наперерез его. Но и Тараска, так же как и Кирюшка, выскочил вон. Во рту у него появилась едкая горечь, из глаз бежали слезы, и что-то ударило в голову. Ее слегка затуманило, и в мозгу появился легкий пьяный дурман.
— Што, гоже? — спросил Кирюшка.
— Гоже, да не очень, — ответил Тараска, — больно горько.
— А как же люди курят-то, совсем дым глотают?
— Там немного, а тут много.
— И там другой хватит, што в нос назад попрет.
Кочнев подсел опять к костру, присматриваясь, как делает свою работу огонь. Красное пламя, придавленное сырой, тяжелой массой зеленых неподатливых ветвей, напрягало все усилие, чтобы выгнать сырость, мешавшую ему овладеть добычей. Сучья корчились, шипели, пищали, но все-таки уступали, бессильные противодействовать врагу. А враг, чувствуя свое превосходство, набирался все больше куражу и становился точно бешеным. Он жадно хватал каждую подсушенную ветку и, обняв ее, перескакивал на другую, а с другой — на третью. Вскоре дым ослабел, и на верх кучи выскочило торжествующее пламя и высокими языками запрыгало вверх. Ребятишки быстро подскочили к огню, замахали над ним руками, совали в огонь ноги. Буйный хмель торжествующей силы сообщился и им, и они завертелись вокруг костра, забыв все на свете.
Забылся и Кочнев. Он ведь не маленький. Ему не к лицу уже такие забавы, но что-то такое притягивало старика к пылающему костру. Острая ли теплота, что разливалась от огня, воспоминания ли детства, когда и для него игра у костра была первым удовольствием, а может быть, что-то еще более далекое, неясное, непонятное, совсем древнее, что таилось в его воспоминании, но чему он не помнил ни времени, ни места.
— Прогорает, — уныло выговорил Кирюшка, заметив, как огонь быстро испепелил остатки сучьев и, подбирая их, расходился в стороны, делаясь все меньше и меньше.
— Подбавляйте еще, — милостиво разрешил Кочнев.
Появились новые охапки дров. Огню была задана новая работа. Он и эту работу выполнил с честью. Золы была уже большая кучка. В нее закопали Кирюшкину картошку. Когда картошка упеклась, все трое съели ее. Едой ребята выпачкали свои лица, глаза у них потускнели, но они испытывали тупое блаженство, и оба считали себя очень счастливыми.
Вечером, когда пригнали скотину, и на улице совсем стемнело, и в избах все поужинали, Тараска с Кирюшкой пошли по деревне. Деревня готовилась спать. По случаю спожинок2 песен не пели, и молодежь собралась в одну кучу на проулке и болтала, что кому взбредет на язык, а подростки играли в ловички. Кругом стояла тишина. От овинов доносился приятный запах сушеных снопов. Ребятишки чувствовали этот запах и воображали, что делается в теплушках: горит огонь, там тепло и светло, и так хорошо лежать около этого огня. Но им нельзя туда попасть. Тараска был чужой в деревне, а Кирюшка бобыль, у них не было ни хлеба, ни овина…
Ребятишки прошли всю деревню и, вернувшись назад, стали искать места, где бы им приткнуться сесть. Около больших ребят было шумно, и им туда не хотелось, на красном посаде у Варвары потушили огонь. Эта изба стояла на отлете. Если усесться на завалинку, то с нее хорошо видно и никому не помешаешь. И ребятишки подошли к Варвариной избе и сели на облюбованное место.
С этого места улица шла по скату к речке. За речкой вдали мелькали огни в соседних деревнях. Заречье была самая дальняя деревня, но она расползлась на пригорке, и в ней мелькало больше огней, чем в других. Еще к заходу солнца небо прочистилось, а сейчас по всей глубине его горели яркие звезды. Среди звезд многие были такие крупные и сочные… Особенно крупными показались те, что были ниже над землей. Часто звезды кучились разными фигурами: то венчиком, то кочергой, то вроде креста. И чем больше вглядываешься в небо, тем больше находишь там таких фигур.
— Тараска, — спросил Кирюшка, — что такое: по-над яром ходят ярки, а рогатый баран в стороне стоит?
Тараска не знал. Кирюшка с, сознанием своего превосходства воскликнул:
— Эх ты, а еще пастух! Вот на что мы глядим-то!
— Небушко, — сообразил Тараска.
— Звездочки… а пастух — месяц. Когда рождается, все с рогами, — внушительно сказал Кирюшка и сейчас же задал новый вопрос: — А што такое: лысенький теленочек в подворотню глядит?
— Нет, вот я тебе загадаю! — вдруг весело и возбужденно воскликнул Тараска. — Ни за что не отгадаешь, ни за что!..
— А ну, посмотрим, загадывай!
— Новая посудина, а вся в дырах?
— Ого-го! — захохотал Кирюшка.— Какую новость сказал — решето!
Тараска опешил. Он вспомнил, как прошлую зиму он сидел около матери, когда она шила. Она загадывала ему загадки, а он отгадывал. Он много отгадал, а на этой споткнулся и долго ломал голову, а Кирюшка сразу ее разрешил. Верно, он ее раньше знал.
— А какие ты еще загадки умеешь? — спросил он Кирюшку.
Но и у Кирюшки уже пропал интерес к загадкам, и он со скукой проговорил:
— Никаких, да и плевать на них, только язык ломаешь. Нам бы теперь еще что-нибудь… покурить бы…
— Курят-то большие, — несколько озадаченный, вымолвил Тараска.
— И мы бы покурили, был бы табак.
Тараске никогда не хотелось курить. Да и мать ему наказывала, чтобы он не баловал табаком. А Тараска слушался матери.
— Курить — грех, — убежденно проговорил Тараска.
— Грех-то можно и в орех. Если бы я на твоем месте был, и табачку, и спичек завел бы: захочу — покурю, захочу — огонь разожгу…
При упоминании об огне Тараска сейчас же вспомнил давешний костер, и на сердце у него стало теплее. Он сладко улыбнулся и проговорил:
— Огонь разводить хорошо. Летошний год мы у себя в деревне печки на кочках делали. Выдолбишь яму, набьешь палками — они и горят, а из трубы дым идет.
— Это-то што, в кочке какой огонь, а мы весной тетеревиные шалаши жгли. В одной чьи-то заряды остались, как начали они палить: пу-пу!.. мы думали, и нас-то-убьет.
Ребятишки размечтались, не замечая ничего в окружающем. А между тем в Заречье, средь мелькавших там и сям огоньков, вспыхнул новый, но не звездочкой, как другие, а в целый сноп. В одну минуту этот сноп вырос в копну и стал быстро разрастаться ввысь и вширь, и над ним закудрявился мутно-красный столб дыма.
— Гляди, горит! — воскликнул испуганный Тараска, и оба мальчика привскочили, точно кто их толкнул с завалинки, и во все глаза уставились на развертывавшуюся вдали картину.
Пожар заметили и большие ребята и тоже сорвались с мест и, топоча ногами, выбежали на середку.
— Што это — дом или овин? — спрашивал кто-то.
— Небось овин.
— Гляди-ка, дом, — ишь, как широко забирает.
— Батюшки, ночь ведь, вот сердечные!..
— Нужно будить старосту — чай, трубу погонит. Зазвонили в доску. Из дворов выскакивал испуганный народ. Стали собирать подводы, чтобы везти трубу с бочкой. Многие шли пешком, а ребятишки стояли как вкопанные и во все глаза глядели, как вдали, на фоне ночной темноты, пылало огромное пламя, кружились красные галки, клубился мутно-розовый дым и, широко раскинувшись над пожаром, казался висячим щитом, не пускающим огонь выше разгонять ночную тьму.
— Зарево какое! — вздыхая, прошептал Тараска.
— Вот у нас бы так! — сладострастно облизнувшись, проговорил Кирюшка.
Когда Тараска заснул, ему приснился сон. Будто бы он сидел на ореховом кусту, а под кустом был пень. И кто-то зажег этот пень, и на Тараску шел дым. Ему было душно и весело. Тараска был очень рад такому сну и проснулся бодрый и веселый.
Сегодня Кочнев с утра заставил его обуться и одеться. Все-таки, когда стадо вышло в поле и скотина припала к траве, Тараска сказал:
— Опять бы огоньку развести!
— Что, знать, полюбилось? — улыбаясь, спросил Кочнев. — Вот ужо, погоди: как скотина набьет мамон3, то мы и разведем.
Тараска оскалил зубы и, засунув рукав в рукав, побрел на другой конец стада сторожить, не пробралась бы какая в овсы. Он раздумывал о вчерашнем пожаре. И сегодня было видно, как дымилось Заречье и временами долетал едкий запах перегорелой ржи. Уже было известно, что сгорела молотилка у богатого мужика. Тараска представлял, как гулял и пировал огонь, как жрал длинные слеги и в минуту глотал целые пуки соломы. Сердечко его замирало от тайной жуткости, и он не один раз вздохнул.
‘И отчего такое? — недоумевал Тараска. — Чиркнешь спичку, и вдруг откуда что возьмется… пойдет чесать, успевай отскакивать…’
И оттого, что он не знал, откуда берется огонь, жажда видеть работу огня у него увеличивалась.
Его разбирало нетерпение, когда придут полдни, чтобы на свободе опять потешиться вчерашней потехой.
Сегодня к огню Кирюшка пришел сам, незваный. Опять у Кирюшки была картошка, и они по-вчерашнему ломали и таскали сучья, прыгали в дыму, катались около костра по земле, а потом пекли и ели картошку. Опять они были довольны и счастливы и весь вечер сладко вспоминали сегодняшний день.
А жизнь кругом шла своим чередом. Мужики очистили льняное поле, и пастухам стало можно гнать туда скотину. В этом поле не было ни пенушка, ни кустика. Жечь было нечего, и этот день пришлось обойтись без костра. Также на другой день и на третий. Тараске становилось скучно. Но на четвертый день, вечером, когда пригнали скотину, Кирюшка встретил Тараску у своего двора и радостно сообщил ему:
— Я спиц добыл!
— Где?
— У матери упер. Она лазила в сундук да не заперла, а я узетил4 да стащил… целый коробок…
У Тараски забилось сердечко от радости… Вот ловко! Теперь они без Кочнева могут развести огонь, когда захотят. И разведут — вот дай срок. Тараска сейчас же отправился на постой, наскоро поужинал и прибежал на ‘фатеру’. Кирюшка ждал его у крыльца. Он не дал ему подойти к двору и сказал:
— Пойдем шляться?
— Пойдем.
В деревне шла суета: хлопали калитки, скрипели валы у колодцев. Старостина молодуха бегала под окном и спрашивала, нет ли чужих ягнят. Подъезжали на телегах от овинов из поля и выпрягали лошадей. Но вот суета прекратилась. С каждой минутой становилось тише. Шумно было только опять у того двора, где собирались большие ребята. Мальчики опять подошли к Варварину двору, уселись на завалинке, но у них сегодня плохо налаживался разговор. Обоих занимала одна думка: как бы им пустить в оборот то сокровище, что раздобыл Кирюшка. Об этом они вскоре и заговорили.
— Погреться бы… холодно что-то, — притворно ежась, проговорил Кирюшка.
— Ступай полезай на печку да грейся, — отозвался Тараска.
— На печке-то зимой насидишься, а теперь бы в лесок да развести огонек.
— Ночью-то боязно…
— Чего бояться-то?
— Мало ли чего? В лесу всякого добра много… дядя Фаддей намедни про лешего сказывал.
— Кто их видал, леших-то?
— Видели, стало быть… не леший, так другой какой нечистый. Их ведь много…
— А что они нам сделают-то?
— Што? — Тараска замялся. Он не знал, что нечистый может сделать человеку. Наконец надумал: — Што? Испужает.
— Это и я тебя испужать-то могу: выворочу шубу, спрячусь за углом да как выскочу — вот и будешь знать…
— Все-таки, — уклонился от леса Тараска, — от деревни далеко. Если за сарай пойтить?
— Пойдем за сарай, — сейчас же согласился Кирюшка.— Мне курить охота.
— Нишь ты и табаку нашел?
— Табаку нет, а бумажки добыл большой лоскут!.. Сверну и буду курить.
— Вот сласть! — удивленно крутнул головой Тараска.
— Не все сладко, что хорошо. Вот и вино горькое, а ведь как дуют-то.
— Тоже сдуру… Я и вино никогда не буду пить.
— Што ж ты, в монахи пойдешь?
— Не в монахи, а в Москву. Из наших местов все больше в Москву ходят деньги наживать…
— А я пошел бы в солдаты… Только не возьмут. Один сын, а одного не берут. Вот если мать подохнет…
— Как же без матери-то?
— А на кой она мне — што мне, титьку сосать?..
— Рубашку сшить некому будет…
— Сошьют… Не у всех матери-то небось, а нагишом никто не ходит.
Они дошли до большого проулка, что вел за сараи, и свернули в него. В проулке было не так смело, как на улице, и они невольно приумолкли, съежились, и шаги их стали опасливее. Когда проулок кончился, пересекли дорогу. За дорогой дремали сараи. Ребята наметили один на отлете, где лежало несколько бревен, две лапы и куча еловой шелухи и хворосту, и, завернув за угол, полезли на бревна. Они уселись рядышком, и Кирюшка тотчас же достал из кармана мятую бумажку и стал свертывать ее в трубку. Тараска не понимал, зачем он хочет горчить себе во рту. Ему хотелось совсем другого: развести хоть маленький костерчик, прилечь бы к нему, погреться, как было тогда в стаде, и одно это его занимало.
Между тем Кирюшка соорудил цигарку, вставил ее в рот и полез за спичками. Вытащив из кармана коробку, он, как большой, держа в зубах цигарку, стал чиркать спичку. Спичка вспыхнула и потухла. Другая прогорела дольше. Кирюшка поднес ее к цигарке и затянулся, но сейчас же закашлялся, выронил цигарку и спичку. Тараска подхватил горящую бумажку и отбросил ее в сторону.
— Была тебе охота во рту коптить!
— Без табаку, верно, не скусно, — продолжая кашлять, согласился Кирюшка.
— Давай лучше дровец пожгем.
— Ну што ж.
Они сползли с бревен, взяли по охапке хворосту и шелухи и отошли в сторону. Дул небольшой ветерок, и сучья не загорались на открытом месте. Пришлось подвинуться ближе к сараю. Здесь огонь загорелся, сухая смолистая шелуха знойно вспыхнула, и столб желтого пламени, колеблясь, затрепетал в вечернем воздухе.
— Это лучше твоего курева-то! — в восторге пролепетал Тараска.
У Кирюшки засверкали глаза, и он проговорил:
— И то хорошо! Надо бы побольше подложить.
— Будет и этого. И то как бы до сарая не достало.
— Небось, — изменившись в лице и стиснув зубы, проговорил Кирюшка, взял новую охапку сухих дров и бросил ее на огонь.
Огонь на минуту смутился: пламя оборвалось, в куче засипело как будто от неудовольствия, что помешали его работе. Но вот пламя опять собралось с силой и еще энергичнее рванулось вверх, колыхнулось и лизнуло за рога одну лапу. Ребятишки, не ожидавшие от огня такой прыти, растерялись. У Тараски ушла в пятки душа. Он побледнел и выговорил:
— Сарай загорится.
— Ну так что ж, — бесстрашно проговорил Кирюшка, — поглядим, как.
Он жадно глядел, как расходился огонь, а Тараска подвигался к нему и лепетал испуганно:
— Надо раскидать.
— Не трожь! — крикнул Кирюшка и отдернул его за руку.
Пламя разрасталось. Оно колебалось во все стороны, крутя дымчатыми космами и выбрасывая вверх большие красные искры. Искры взлетали все выше и выше. Вот одну отнесло ветром под соломенную застреху5 сарая, искра спряталась там и застряла. С минуту от нее не было никакого следа. Но вдруг застреха закурилась, показался огонек, точно свечка, на огонек пахнул ветер, и на месте свечки стало сразу большое круглое пламенное пятно.
— Загорелся! — вытаращив от ужаса глаза, не своим голосом крикнул Тараска.
Кирюшка отбежал в сторону и, подняв голову кверху, увидел, что действительно огонь, появившись над застрехой, разрастался и спешил охватить весь верх сарая. Он разинул рот и не знал, что им теперь делать. Вдруг послышался топот бегущих ног, и в проулке показались большие ребята. Они подбежали к загоревшемуся сараю, взглянули на стоявших безмолвно мальчишек, и один парень крикнул:
— Што ж это вы, разбойники, наделали!
Этот крик точно разбудил ребятишек. Они брызнули в разные стороны и вмиг исчезли в сгустившейся от огня темноте.
Ребята не погнались за ними, а одни бросились ломать ворота у горевшего сарая, чтобы вытащить из него что можно, а другие полезли отстаивать соседей.
Тараска выбежал за черту деревни, оглянулся и увидал, что Кирюшки с ним не было. Кругом становилось видно: сарай пылал вовсю и заливал вокруг красным дрожашим светом. По деревне поднимался шум. Кричали и выли мужики и бабы, почему-то ревели коровы, шла какая-то стукотня. У Тараски замер дух, он отвернулся от сарая и опять побежал.
Перед ним уже мерещился лесок, где они с Кочневым спасались от дождя. Огонь от пожара освещал и лесок, и видны были все прогалки6. Тараска бросился в один из прогалков и забежал за елки. Он скрылся от света, его теперь не разглядеть, но он весь дрожал от страха, сердечко у него колотилось и спирало дыхание. Мальчику было так тяжело и тоскливо. И чем дальше, тоска разрасталась — в голове стояла одна мысль:
‘И зачем мы это только затеяли?’
Невольно ему представились последствия. Он сознавал, что до них доберутся и расправятся. Хорошо, как не сейчас! А если сейчас? Сарай горит уж, можно бросить в огонь. У Тараски пробежали по спине мурашки, и ноги отказались служить.
Он был в лесу, куда он боялся ночью ходить, но сейчас этот страх пропал. Ему казалось лучше забиться в самую глубь елок, чем быть брошенным в огонь. Лес Тараска знал хорошо, и, хотя в середине его было темно, он все-таки знал, куда он идет. Вот островок… Тараска пригнулся и полез в самую середину чащаря, присел на игольник и стал прислушиваться.
У пожара шумели еще больше, видимо, сбежалась вся деревня, но огня уже отсюда не было видно. Это немного успокоило Тараску. ‘Не найдут!’ — подумал мальчик. Но сейчас же он опять с грустью подумал: ‘А все-таки этого не спустят — приметили, чай, кто, а то Кирюшка сознается’.
И опять его сердечко заныло, к глазам подступили слезы, и у него снова вырвались покаянные слова:
— Зачем это мы только сделали?
Тараска стал обдумывать, как ему отбояриться от угрожающей расправы, но ему ничего не приходило в голову. Оттого, что он боялся, в голове у него путалось, и это более угнетало его. Он не выдержал, склонился головой к земле, как подбитый колос, весь съежился и заплакал.
Он плакал тихо, беззвучно, но слезы обильно катились из его глаз. Чем больше плакал он, тем больше съеживался. Наконец он совсем приник к сухому игольнику и заснул…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он проснулся быстро, точно его взбрызнули холодной водой, сразу вскочил на ноги и почувствовал, как он весь трясется от озноба. Холод пронизывал его до костей, и зубы у него стучали. Сразу он не мог вспомнить, почему он здесь, но понемногу вспомнил и опять почувствовал такую тоску, что ему захотелось реветь.
Озноб давал себя знать, и Тараска, не раздумывая больше, полез вон из чащаря. Он решил, что что бы ни было, а нужно идти домой. Когда он вышел на опушку леса, то везде стояла глубокая тишина. Пожар, должно быть, давно кончился, и только запах горелого сена напомнил, что пожар был. Спал спокойно лесок, спала деревня и вся окрестность, и только наверху, на небе, кипела далекая жизнь. Звезды разгорелись, как уголья, и рдели, стараясь перещеголять одна другую в блеске. Фигур из звезд было бесчисленное множество, и были такие, каких Тараска не видал никогда. Ему стало жутко, как будто бы он один вошел в разубранную церковь, и что-то небывалое проснулось в его груди. Он, стараясь тише ступать по луговине, выбрался на дорогу и чуть не бегом побежал в деревню.
Тараска постучал в окно вдовиной избы, но ему не отвечали. Он еще раз стукнул. Тогда в избе зашевелились, что-то мелькнуло в окне, послышался ворчливый бабий голос, потом заскрипели половицы в сенях и загремел запор, и сонный голос хозяйки спросил:
— Хто это?
— Я, — пропищал Тараска и сам не узнал своего голоса.
— Где-й-то ты, полуночник, до этой поры шлялся? Все спят, а он один колобродит.
Ворча, она отперла калитку. Тараска шмыгнул в нее, ощупкой по стенке добрался до двери и, перешагнув порог, сразу почувствовал, как ему стало тепло. Но этого тепла ему было мало. Он сел на приступку и стал стаскивать сапожонки. Потом сбросил кацавейку и покарабкался на печку.
— Куда ты делся-то, оголец? — спросила вернувшаяся в избу хозяйка.
— Я здеся, — отозвался с печки Тараска.
— Ну ладно, не обожгись там.
— Нету, — сказал Тараска, чувствуя, как блаженная теплота выгоняет озноб из его костей, а в голове возникает картина ночного неба, что он видел сейчас. ‘Отчего не спят звезды?’ — родилась у него мысль. А другая ответила: ‘Они светят богу, а бог разбирает при свете их людские дела и судит их’. — ‘И меня будет судить? Только когда? Сейчас или завтра?’ — ‘Завтра’. — ‘Ну ладно, пущай’, — спокойно подумал Тараска. Вытянулся и заснул уже в тепле.
Пробуждаясь утром, Тараска услыхал, что за окнами шел какой-то разговор. Разговаривали крупно какие-то мужики. Мальчику стало любопытно, что это за мужики там разговаривают. Но вдруг в его памяти выплыло вчерашнее. ‘А может быть, это был сон?’ — поспешил подумать мальчик, но память сказала, что не сон. Тогда Тараска понял, почему за окном идет мужичий разговор, и из него точно выдернули становую жилу7, он опустился, нахохлился и еле мог шевельнуть руками и ногами.
Два мужика вошли в избу. Один — старый, бородатый, Сонькин отец, другой помоложе — москвич Никандр, стриженый, с серыми холодными глазами.
— Ну, где они, молодые поджигатели-то? — сказал Сонькин отец. — Встали с постели али еще не поспели?
Он ухмыльнулся и взглянул на печку, где копошился Тараска. И то, как он взглянул и как сказал свои слова, так подействовало на Тараску, что ему вдруг стало не страшно. Он быстро слез с печки, в это время в чулане мать расталкивала Кирюшку.
— Вставай, будет нежиться-то, мужики за вами пришли.
— Вот им проборку на сходке сделают, чтобы не отважились так, паршивцы, — совсем другим тоном, чем Сонькин отец, выговорил Никандр. — Если бы ребята не поспели, не миновать бы всем сараям гореть.
— С огнем шутить нельзя, — в тон ему проговорил Сонькин отец, — огонь — что солощая8 лошадь: куда шея достанет, все выщипет.
— Пощипал бы, нечего сказать, в затылке почесал бы! И как вы удумали? — обратился к ребятам Никандр.
— Ну, нам нечего им допрос делать, их на сходке спросят… А вы справляйтесь скорей да пойдемте.
У Тараски дрожали руки, когда он обувался. Кирюшке помогала мать. Она глядела на ребят так, как бы сочувствовала тому, что ребят выведут на сходку, и в то же время ей было жаль сынишку. Она тоже волновалась, и у ней дрожали руки.
Кочнев справлялся молча, тяжело, он сегодня запоздал с выгоном скотины и не хотел ее выгонять до конца сходки.
Тараске вдруг стало жалко, зачем он ночью пришел домой. Лучше бы ночевать в лесу, а там бы он вышел в стадо к дяде Фаддею, и дело б как-нибудь сошло. Дрожь и холод внутри разбирали его снова, и он еле владел собой. Но вот ребята справились совсем, и Сонькин отец, скомандовал:
— Ну, идем!
Все пошли из избы. Сходка была посреди деревни.
Уже всходило солнце. Лучи его обливали красный посад. Все было мокро от росы, и дворы были точно выкупанные. Сходка жалась к Хрущеву двору и глухо шумела. Когда мужики увидали, что поджигателей ведут, перестали говорить и встретили ребятишек зловещими взглядами. И по этим взглядам нельзя было думать, что дело кончится добром.
— Вот они, собачьи дети! — хрипло выкрикнул, глядя на них, рыжий Шенунов. — Возьми их, куда хошь девай — хошь тес теши, хошь дрова руби…
— Много в них мозгу, ими подворотню не заткнешь.
— Подворотню не заткнешь, а сами дырку сделали — возами не законопатишь, ехидно вздохнул, прищурив глаза, благочестивый Хорьков
— Вы что ж это, такие-проэтакие, зачем стали сарай поджигать? — набросился на ребятишек староста, и все приумолкли, ожидая, что скажут ребята в свое оправдание.
— Мы сараев не поджигали, — бойко и серьезно ответил Кирюшка.
— Как — не поджигали? — вскипел староста. — А отчего же сгорел Прасковьин сарай? Иль на него из пруда выкинуло?
— Мы только огонь разожгли.
— А нешто можно около стройки огни жечь?.. — не вытерпев, крикнул, сразу делаясь красным, Хорьков.
Вслед за ним дружно загалдели другие мужики. Тараска вздрогнул, оглянулся кругом и увидал у всех покруглевшие глаза, искаженные лица и широко разинутые рты с болтающимися в глубине языками. И ему опять стало страшно так же, как когда в избу входили посланные за ними. Шумный, бессвязный галдеж продолжался долго, потом стали выделяться отдельные слова:
— Розог надо, да выпороть хорошенько!
— Беспременно, чтобы вперед неповадно было!
— Запороть их надо, а не выпороть! — пискливо крикнул Хорьков.
Кто-то куда-то пошел, а мужики опять продолжали кричать и волноваться. Они плотной стеной окружили ребятишек, и, если бы ребятишки вздумали убежать, им негде было бы выскочить. Тараске почему-то захотелось сесть, а Кирюшка громко заплакал.
— Да неужто вы вправду их стегать будете? — послышался голос Кирюшкиной матери.
— Нет, чесаться… Почешемся да и разойдемся.
Вслед за вдовой что-то крикнул Кочнев. Но его голос был так слаб, а у мужиков злоба все расходилась. Их стена становилась все плотнее. Теперь уж и с той стороны не было возможности пробраться к ребятам.
Вот над головами мужиков поднялся целый пук свежих, с осмуненными9 листьями березовых ветвей. Пук стали делить. Вдова опять закричала, но увесистые кулаки Никандра отолкнули ее, а Кочнев, бледный, с дрожащ
