ОГНЕННЫЙ ЗМЕЙ
ОГНЕННЫЙ ЗМЕЙ
РАССКАЗ
|
|
|
——
——
——
——
——
Огненный змей, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1853
Время на прочтение: 51 минут(ы)
Авдеев М. В. Поездка на кумыс. Роман. Рассказы. Очерк.
Уфа: Башкирское книжное издательство, 1987. — (Серия ‘Золотые родники’).
На днях по некоторым литературным обстоятельствам я должен был принимать живейшее участие во всех петербургских увеселениях. И я принимал это участие. Я бывал в опере, балете, цирке, русском и французском театрах. Я был на балах и маскарадах и даже собирался на минеральные воды к Излеру2, но по счастью узнал, что там еще не веселятся, а только собираются веселиться. Я ужасно веселился со всеми моими петербургскими читателями и имел еще большее удовольствие рассказывать о наших веселостях читателям иногородным, и вскоре мне предстоит опять подобное удовольствие: я опять заживу полной жизнью всех петербургских веселостей, опять театры, балы, маскарады и все, что к тому времени Петербург придумает веселого.
Как видите, мы, писатели, живем иногда чрезвычайно весело. Нам стоит только веселиться да среди веселостей наблюдать разные стороны частной и общественной жизни и потом более или менее искусно рассказывать свои замечания, сдабривая их красным словцом фантазии. Но с некоторыми из нас бывает следующего рода неприятность. Во всех народных преданиях есть одно поверье, оно говорит, что люди, одаренные властью над нечистой силой, должны беспрерывно задавать ей работу. Как скоро она кончит одну и вы не успеете ей задать другую, нечистая сила из вашей рабы делается госпожою, берет над вами власть и распоряжается вами очень неприятно3. Точно то же делает с нами иногда наш выездной конек — воображение.
Я, например, хотел бы немножко отдохнуть между двумя периодами веселостей, я бы хотел посидеть дома, тихо переваривая сладкие воспоминания прошлых удовольствий и предвкушая сладость будущих. ‘Я б хотел забыться и заснуть!’4 Но вдруг… Ба! Мое воображение возмутилось. Оно говорит, что ему скучна вся эта масса веселостей, что ему надоели наши театры, балы и маскарады, что ему не хочется смотреть на наше светское общество, что ему мало этой скудной пищи, которую дают ему наши ровные, гладкие и приличные отношения, наши тихие, не проглядывающие наружу да, кажется, и не забивающиеся в глубину чувства, что ему тесно прогуливаться и по Петербургу, где оно витает, и по провинции, где я неоднократно заставлял его копошиться, что ему хочется другой жизни, жизни, связанной не этикетом, а дреданиями, жизни, в которой заботятся не об угождении той или другой почтенной заслуженной личности, а какому-нибудь живущему где-то за печкой домовому5, что ему нужна обстановка леса, покрытого инеем, степи, занесенной снегом, клеушка, загороженного тычинками6, а не города с многоэтажными домами над рекой с берегами из гранита, что ему надоели шармеровокие фраки,7 пропитанные духами, газ и ленты наших прелестных женщин с волосами, зачесанными назад a la Margo, и что >ему хочется освежить себя в душной избе с тараканами и лучиной, подышать поэзией нагольного тулупа и вымытой тряпицы8.
Что за дикая фантазия! А между тем, она мчит меня, мчит из Петербурга, и когда же? — в самом начале нашего сезона, мчит по железной дороге… нет, мимо, и быстрее паровозов, в губернский город — мой милый губернский город, где я так весело скучал9… нет, еще мимо! Вот мы спустились на Волгу, на зимний тракт, вот мы несемся по ней, своротили, поднялись на нагорный берег, вот большая дорога, уставленная рядами заиндевевших берез, по шей дальше, глубже в Русь, вот и торный проселок, на котором еще виден след Григоровича10… Воображение! Нас опять укорят в подражании!11 Нет, дальше, еще дальше мчит оно меня! Вот проселок, занесенный снего.м, едва протоптанный, по нем, по нем, мы мчимся десятки верст, не встречая жилья… мы заблудились, кажется… нас занесет бураном, и я замерзну вместе с тобою… Но вот в стороне блеснул где-то огонек, где-то тявкнула собака, вот петух запел где-то здесь близко, мы наткнулись на что-то… Ба! Это, кажется, жилье! И мы остановились…
У! Какая глушь!
Темно. На небе нет ни туч, ни звезд. Сквозь серую тьму ночи едва видна какая-то густая и ровная полоса… Что это — стена? Нет, это должен быть бор — слышите, как шумит он! А кругом снег и снег, и только ветер разгуливает по нем, шелестя и наметая сугробы. Но вот в одном месте какой-то перевал, а за ним, обозначась темными очертаниями, ряды избушек, окутанные соломой, как будто только что приподнялись из-под снега и не успели еще стряхнуть белый и толстый слой его, который лежал мягкою подушкою на крышах и оборванными клочьями висел на тычинах изгородей и узорчатой резьбе навесов.
На улицах ни души, и только из одного или двух маленьких окон слабый овет вырывался туманным снопом к земле и, дойдя до нее, дрожа расстилался по снегу. Что это? Засиделась ли какая-нибудь припугнутая свекровью молодка над пряжей, или хлопотунья-хозяйка обозналась временем и встала спозаранку? Который-то час? Но здесь нет часов! Здесь и не знают часов, а знают полдень и полночь, утро и вечер, раосвет и сумерки, и показывает здесь время в ясный день солнце, в глухую ночь петух кричит его, и петух этот ‘хоть не человек, а свое дело знает и баб научает’12.
Да где ж мы? Далеко ли мы от Петербурга наконец? И это совершенно неизвестно, здесь даже не знают, есть ли город Петербург или нет, и очень может быть, что мы здесь за полтораста лет до его основания. Да какой же здесь уездный или губернский город? Есть город, и в нем бывали даже некоторые мужики, и название есть этому городу, а губернский оя или уездный — бог его знает! И губерния ля тут или воеводство13 — этого тоже утвердительно сказать не могут!
Боже мой! Да где же это мы? Какой здесь век, какой здесь год? Это тоже неизвестно, бог его знает какой век, старики свой доживают, а малые начинают… а год — год тяжелый: греча плохо родилась, озими повылеглл… да этого и ждать надо, потому что прошлой зимой Касьян именинник был, а когда Касьян бывает имениниик, так это високос — известно, тяжелый год14.
Да месяц какой идет—декабрь ли, январь или февраль? А бог его ведает, месяц какой, а известно, что солнцеворот давно прошел15, на Варвары зима мосты намостила16, а на Савву гвозди заострила17, до Петра полукорма еще не дошло18, а уж об Васильев вечер — день прибыл на куриный шаг19 и еще нечего беречь нос, потому что Афанасий не пришел20, а потом будут Тимофеи полузимники21…
Я ничего не понимаю! Да как у вас пишут вот в конце письма после покорнейшего слуги и прочее — год, месяц, число? Да у нас ничего не пишут, потому что и грамоте во всей деревне никто не знает…
О, невежество! Какое ужасное невежество! А между тем странно: у этих людей есть свои календарь, и весьма верный календарь, и знают они, например, что от водокрещ до Евдокеи семь с половиной недель22, и Илья пророк три часа приволок23, и во что Макавеи — во то и разговенье25, и знают они, сколько морозов было и сколько будет, а как какой мороз называется25, и каждый день в году имеет для них свое значенье, и звезда падающая и птица перелетающая говорят им непонятным для нас языком, и предания живут и передаются в их безграмотных устах, и духи злые и добрые витают вместе с ними с незапамятных времен, и есть у них доброе и грозное слово для этих духов, и есть чары непонятные, и есть зелья чародейные, и вся жизнь их идет мерным, стройным, неизменным течением, как шла она сотни лет назад, при их пращурах, как пройдет сотни лет вперед до их правнуков, будто какой-то неведомый дух обошел се невесть когда! И бежит с тех пор хлопотню, торопливо вперед и вперед озабоченный мир кругом ее, а она стоит, глубоко погруженная в свои думы, и не видит остального мира, будто ждет, когда, свершив свой круговорот, он снова дойдет до нее и сольется с ней…
Какой странный, какой чудный мир!
На самом краю этого маленького мира, не значащегося на географических картах мира, но известного в околодке26 под именем сельца Ознобихи, далеко отделяясь от деревни, стоит избушка. Судя по наружности, она не принадлежит к крестьянским. И в самом деле, около нее видите занесенный снегом остов какого-то стадийного каменного дома, от которого остались только стены, а за домом голые деревья сада, который за давностью лет обратился в лес и слился с ближним лесом. Избушка, ридно, принадлежала прежде к службам этого дома и, ветхая, деревянная, по какому-то странному случаю пережила своего каменного господина и, как старый и верный слуга, одиноко сторожит его развалины.
Раз в зимний вечер далеко из открытого поля, которое расстилалось перед лесом и деревней, можно было видеть какие-то два светящиеся глаза: это был огонек, блестевший из маленьких окон избушки. Внутренность избы мало отличалась от обыкновенной крестьянской: та же большая печка в углу и перегородка, те же лавки по стенам, те же темные от времени и дыма стены. Только не было над входом низких и широких полатей, а вместо них на протянутых веревочках висели какие-то травы. Пучки этих же трав висели, привязанные к деревянным гвоздикам, по стенам и были их единственным украшением. В избушке не было видно крестьянской домовитости, не было кур, иногда клохчущих под печкой или лавкой, мало было домашнего скарба, в ней было чище, чем в крестьянских избах, но как-то пустее, нелюднее. Тихо было в избушке, только сверчок чирикал где-то в щели, да какой-то глухой и неясный шепот слышался на печке, и шепот однозвучный и тихий, как шелест сухих листьев. В переднем углу перед деревянным столом в поставце стояла сухая дудка, налитая внутри салом: ее-то слабый огонек блестел в поле и едва обозначал темные углы избушки, но он ясно освещал хорошенькую женскую фигуру.
Это была девушка лет шестнадцати. Судя по одежде, она принадлежала к крестьянам: на ней был синий пестрядинный сарафан с медными пуговками и белая холщовая рубаха. Темнорусые гладко причесанные волосы окаймляли невысокий лоб и, перегнувшись за уши, падали густой косой до самой поясницы. Лицо девушки было немного худощаво, смугловато, но чрезвычайно красиво. Рот маленький и немного выгнутый, как стрелковый лук, прямой и небольшой нос, темнокарие ясно очерченные глаза, и брови тонкие и круто загнутые над внутренними углами глаз. Все это лицо, продолговатое и нежно законченное подбородком, несмотря на молодость, имело много выражения. Оно смотрело весело и открыто, на нем не лежало никакой особой мысли, но оно было как-то хорошо отенено. Небольшой румянец смуглых щек, желтоватая белизна гладкого лба и бледно-молочный подбородок, едва видные темные волоски на висках и ясные глаза, даже маленькая, как у всех смуглых, тень под глазами — шее это вместе делало лицо девушки чудесно освещенным, как это мы иногда видим на портретах новой итальянской живописи, освещенным и согретым так, что на нем, несмотря на неподвижность линий и непрозрачность кожи, можно по какому-то переливу теней ясно читать внутреннее настроение. Очерк молодого стана, еще несколько худощавого, можно было следить под складками свободной одежды. Стан этот был гибок, строен и, как молодое зерно колоса, только что наливался. Из широкого рукава рубахи виднелась тонкая молодая рука, и рука эта была мало огрублена суровой крестьянской работой: видно, немного несла она ее.
Девушка сидела у стола и торопливо шила. К однообразному крику сверчка, к странному и глухому шепоту, который слышался па печке, присоединялось частое ширканье нитки, сшивающей какие-то лоскутки. Девушка вся была погружена в работу, изредка она останавливалась, разглядывала шитье, немного сбоченив голову на ту или другую сторону, и тихо, без слов запевала какую-то песенку, потом опять принималась шить, умолкала, и тогда немного сдвинувшиеся брови и наморщенный лоб обозначали заботу, между тем как на губах отражалась какая-то веселая и светлая мысль.
Вдруг в запертое окно кто-то стукнул.
Девушка вздрогнула, закрыла свет рукой и стала всматриваться, но частый окрип женских шагов по снегу послышался вдоль внутренней стены, потом на крыльце — и дверь растворилась.
Густой пар холодного воздуха влетел в избушку, но дверь захлопнулась, пар исчез и, выступив из него, к столу подошла другая девушка. Пришедшая была невысотаго роста, тоже молоденькая, но полненькая, яркий румянец от мороза оильно горел на ее щеках, вздернутый носик покраснел, и русые волосы, немного желтого отлива, слегка заиндевели, бойкое круглое и хорошенькое лицо ее выглядывало из красного платка, который покрывал голову и был завязан у полного подбородка, на плечи была накинута овчинная шубенка.
— Здорово, Васена!— сказала вполголоса вошедшая, целуясь с хозяйкой. — Я за тобой прибежала.
— А, это ты, Дуня! А что!
— Да дев5и собрались и уже пошли по деревне. Пойдем и мы, нам еще впервой ходить.
— Постой, вот я бабушке скажусь.
— А она дома? — спросила Дуня.
— Слышь!
Но в это время шепот замолк и послышался дребезжащий голос:
— Кто это пришел?
— Здорово, баушка, это я!
— А, ты, Дуня! Что тебе?
— Отпусти, баушка, Васену — тауси петь, мы еще с ней не ходили.
— Тауси? Ну пусть идет, таусень надо справлять27.
Во время переговоров Васена сложила работу и прислушивалась к словам бабушки, но, получив согласие, тотчас же вскочила.
— Вот я только переоденусь, — сказала она и зашла за перегородку.
— А ты скорей, смотри!— сказала Дуня и стала греть руки у печи.
Вскоре вышла Васена в тонкой белой рубашке и новом малиновом кумачном сарафане, она перетянула его плетеным поясом, и молодая грудь ее едва обозначилась. Затем она накинула платок на голову и шубенку на плечи.
— Баушка, ты загаси огонь, — сказала она.
— Ладно!— отвечал дребезжащий голос, и они вышли.
— Пойдем скорей, Федюшка, чай, продрог, — сказала Дуня, едва они вышли в сени.
— А он ра-е с тобой?
— Со мной, — отвечала она, и они подошли к калитке.
Но, растворив ее, обе девки были несколько удивлены: вместо одного Федюшки, было два парня.
— Здорово, Васена, — оказал невысокий, но крепкий парень лет восемнадцати, он был в коротеньком полушубке, вьющиеся волосы его, выбивавшиеся из-под шапки, заиндевели, пушок на усах и бороде тоже побелел. По сходству открытого смуглого лица в нем можно было сейчас узнать брата Дуни.
— А это кто? Ты, Антип? — спросила Дуня.
— Я, — отвечал нерешительно другой парень, повыше и пожиже Федюшки.
— А для ч ты здесь?— спросила сердито Дуня.
— А я было вот к Федюхе пришел, да узнал, что он сюда ушел, вот и я тоже…
— Больно нужно было!
— Ну, эка беда! Что он те съест, что ли? — заметил брат.
— Съест на съест, а что девки будут баить, коль увидят, — они и то едятся на нас.
— Пусть их едятся, — сказал Федюшка и хотел подойти к Васене.
Но девки схватились под руки и пошли скоро вперед, парни едва успевали за ними.
Месяц высоко стоял на синем и ясном небе, морозный воздух был неподвижен и жег лицо, снег искрился, отливал и блестел на месяце. Торопливые шаги двух пар, скрипя, удалялись все дальше и дальше, и из деревни, совершая какой-то обряд, никому не ведомый, никем не понимаемый, но обряд, завещанный стариною, слышалось пенье женских голосов:
Таусень! Таусень!
Походи, погуляй
По святым вечерам,
По веселым теремам.
Таусень! Таусень!
Между тем в избушке, оставленной Васеной, стало еще пустее, еще унылей. Свечка нагорела, сверчок чиркал громче, и шепот на печке становился слышнее и слышнее. Но вот кто-то завозился, закряхтел, и чья-то тощая и согаутая фигура, лепясь н придерживаясь, слезла тихо с печки. Это была высокая худая старуха, истасканный и лоснящийся нагольный тулуп прикрывал ее, сморщенная, желтая, как сухой лист, шея, на которой только было видно жилы да складки, высовывалась из одежды, сухое лицо старухи, так же как и шея, съежилось в морщины, и трудно сказать, каково было это лицо смолоду, только нижняя губа старухи и подбородок отвисли, и она вс будто жевала что-то, жевала и беспрестанно шептала, но что шептала — неизвестно. На голове у нее был платок, из-под которого выбивались черные всклокоченные волосы, несмотря на старость едва подернутые сединой, и эта голова дрожала.
Старуха подошла к поставцу28, прищурилась, обломала немного дудку29 близ огня, потом прислушалась, но в избушке и кругом нее ничего не было слышно, кроме крика сверчка и старушечьего шепота. Тогда, шаркая ногами, подошла старуха к печке, отодвинула заслонку, вынула какой-то горшочек, взяла в обе руки, согнулась низко-низко, вплоть до полу и, сунув горшок под печку, что-то прошептала погромче, приподнялась и поклонилась. Затем сморщенными губами она задула огонь, ощупью добралась до печки и, кряхтя, взобралась на нее. В избушке стало темно. Сверчок, покричав малую толику, замолк, дальше слышался шепот старухи, но и он замолк, но так тихо замолк, как будто умер вместе с нею, и только месяц светил в избушку сквозь замерзшие окна. Вдруг под печкой послышался какой-то шорох и будто кто-то тихо и осторожно начал есть30.
Через несколько дней после того, тоже вечером, в другой избе, уже в самой средине деревни, ярко горела лучина, и в низенькую калитку поодиночке и попарно, торопливо пробежав от ворот до ворот, шмыгали женские фигуры. На дворе было морозно, но в самой избе тепло и даже душно. За большим столом в переднем углу сидело по лавкам несколько девок, все они были нарядны и большею частью молоды, между ними с краю сидели наши знакомки — Васена и Дуня. Последняя часто вставала и хлопотала: она была хозяйка.
Васене и Дуне, обеим ровесницам, только по осени минуло шестнадцать лет, нынешнюю зиму они в первый раз были допущены к взрослым, в первый раз девки на выданье, невесты, не отгоняли их от себя, как молоденьких девчонок, и приняли в свой кружок, хотя приняли не без зависти: что делать, во всяком кругу молодость и красота больно колют неказистую зрелость. Поэтому Дуня, дочь мужика не бедного, чтоб сойтись с подругами, зазвала их к себе вечер покоротать, святки справить обычной ворожбой и песнями31.
Девки сидели немного чинно и как-то связанно, изредка они перекидывались словами, чаще подруга с подругой перешептывалась, видно было, что чего-то недоставало, что веселье не началось еще. В углу баба, уж немолодая, низенькая, худощавая, с лицом холодным и озабоченным, что-то возилась и хлопотала у печки. В другом углу, у двери, стояли три или четыре парня и между ними хозяйский сын, Федюшка, с своим крестовьш братом32, Антипом. На полатях, в самой середине, какая-то голова, вся обросшая курчавыми волосами, облокотясь на сложенные руки, спокойно и неподвижно глядела вниз, а около нее так же глядели две беловолосые детские головки, — и все чего-то будто ждали.
Вдруг распахнулась дверь, и в избу словно вплыла какая-то баба.
— Федосевна! Тетка Федосевна!— сказали все. Тетке Федосевне можно дать на взгляд лет под сорок.
Это была баба невысокая, толстая и спокойно-самоуверенная. Ее лицо, изрытое оспой, с приплюснутым носом и бойкими серыми глазами, смотрело чинно и степенно. Она вошла, остановилась, три раза перекрестилась перед образом и потом обратилась к бабе, хлопотавшей у печки.
— Здорово, мать-Васильевна, — сказала она с поклоном, подошла и три раза поцеловалась с хозяйкой.
— Здорово, Федосевна,— отвечала та.
— Здорово, красны девицы! Мир честной компании!— сказала она, развязывая платок.
— Здорово, тетка Федосевна, — отвечали девки.
— А что ж это вы, красные, собрались да поджав руки сидите? Ноне можно и песни спеть — святки честные справить как след.
— Да тебя ожидали, тетка Федосевна, — сказала Дуня. — Ты у нас всему уряд: справишь и наставишь.
— О-ох вы, молодежь! Ну да твое дело, Дуня, неразумное, ты же и впервой еще, а вот вам бы, девушки, и неча чужа ума ждать, самим пора бы все знать да и других научать. Ну да уж давайте, делать нечего.
Девки с удовольствием расступились, пустил,и Федосевну на почетное место, в передний угол, и смотрели ей в глаза.
Федосевна уселась, опросила блюдо, хлеба, соли и угля и принялась устраивать подблюдные песни33.
Приказания Федосевны исполнялись точно и беспрекословно. Все, что Федосевна делала, было проникнуто какою-то торжественностью, обрядностью. Она делала свое дело с твердою уверенностью здания, спокойное лицо ее приняло несколько важное, озабоченное выражение, и в нем была видна твердая и полная вера. В поданное блюдо, звеня, падали медные кольца и серьги, потом закрыли блюдо и под их мерный звяк тонкие и дружные голоса протяжно, торжественно запели ‘Славу’34. И славили они ‘Бога на небе’, ‘государя нашего на сей земле’, и славили они Русь святую, и чтоб правда была на святой Руси, славили ее реки вольные, чтоб большим рекам слава неслась до моря, малым речкам до мельницы, и хлебу пеони поют, хлебу честь воздают. И потом: ‘Покатилось зерно по бархату’, и ‘Идет кузнец из кузницы’, и ‘Летит сокол по улице’, и ‘Поскакал груздок по ельничку’… и прочее35.
Долго пелись эти песни, и, смотря по тому, что сулило будущее каждой девушке, лицо ее веселело или задумывалось. Если девушки не знали значения которой-нибудь из песен, они обращались к тетке Федосевне, и Федосевна разрешала их недоумения, оказывала счастье счастливой, утешала несчастливую.
Хорошая леоня выпала на долю Дуни.
— Быть те-е нонишний год замужем беспременно, вышла на долю ровня счастливая36, — оказала Федосевна.— Гоже тебе, что вышла ровня, — и через золото слезы льются, мать моя!
Дуня осталась довольна, а Антипка из угла посмотрел на нее, хотел что-то сказать, да только крякнул.
Но не такова была доля Васены. Золото и жемчуг и камни самоцветные вышли ей в песне, но песня эта имела неопределенное значение37. Одни говорили, что к богатству, другие — что к несчастью.
— Растолкуй, тетка Федосевна, — сказала Васена, и светлые глаза ее беспокойно ждали ответа.
— А много значит эта песня, девка, много разного значит: али богатство большое, али что недоброе… А попросту, девка, по моему разуму: нет еще нонишний год никакой те-е судьбы… Ну да молода еще ты, мать моя, и подождешь: годик еще, чай, семнадцатый?
— Шестнадцатый, — сказала Васена.
— Что ж, и постарше тебя есть, да ждут божьей благодати…
Одно кольцо осталось только в блюде и одиноко звякало38. Было около полуночи. Федосевна, а с ней и девки встали и начали собираться по домам.
— А чье кольцо осталось?— спросила Федосевна.
— Мое!— отвечала девка высокая, бледная и уж не первой молодости.
— Экая ты бесталанная!— сказала с участием Федосевна.— Не выходит те-е судьба твоя! А можно узнать ее, мать моя, — сказала она тихо. — Возьми ты это кольцо и хлебец возьми, и ступай ты в полночь в овин или в баню — слушать.
— Не надо-ть, — отвечала девка грустно и равнодушно, — я свою участь знаю.
Федосевна прищурилась, поглядела на нее и спросила тихо:
— Смотрела?
— Смотрела, — так же тихо отвечала девка.
— Видела?
— Видела, — отвечала она.
Гурьбой вышли девки и парни из избы, и вскоре говор их послышался за воротами, разбрелся по деревне и мало-помалу замолк. Васену оставила Дуня ночевать у себя, оттого что далеко ей идти было. Они хотели уж ложиться спать, как вдруг дверь отворилась и Федосевна поманила их. Они вышли в сени.
— Нарочно, голубки, воротилась для вас, — сказала Федосевна.— Вы девки молодые, ничего не знаете, а при людях не след мне вам было говорить. Хотите попытать судьбу свою и узнать все вдосталь наверное?
— Как же это, тетя? — шепотом говорили они.
— А много случаев есть. В бане сидеть хотите?
— Вместе?
— Коли вместе, вместе ничего не будет.
— Боюсь, — сказала Дуня.
Федосевна посмотрела вопросительно на Васену.
— И я боюсь, — нерешительно сказала она.
— Не в бабушку ты, видно, пошла, — сказала Федосевна.— Та, не к ночи молвить, и пострашней не боится.
— Что те-е баушка!— сказала с упреком Васена.
— Ну, да я так только, к слову пришлось. А ты девка добрая. Так что же, мата мои, на перекресток с зеркальцем тоже боитесь?
Девии задумались.
— Ну так я вам вот что скажу, это дело не страшное, а верное, и сегодня день такой: выйдите вы в полночь за ворота и зажмурьтесь вы и повернитесь три раза, коя как встанет, и взгляньте вы на небо, и коль увидит коя стожары на правой руке — и быть той замужем, а коль увидит коя девичьи зори — годовать той в девках беспременно39. Ну, прощайте, красные, спать пора…
— Спасибо-те, Федосевна!— сказали девки. Федосевна ушла, и девки воротились в избу.
Около полуночи в одном углу темной избы послышался шепот, тихо встали обе девки, накинули на плечи шубенки, которыми были одеты, и вышли. На дворе было темно, месяц уж закатился, но тем ярче и виднее на синем небе блестели и мерцали крупные и мелкие звезды. Дуня и Васена вышли за ворота, постояли недолго и, говоря о чем-то в.полголоса, возвращались. Вдруг в сенях кто-то остановил Васену за руку.
— Что, Васена, видела? — тихо спросил кто-то.
— Пуста, Федюха!— отвечала она.
— Да что?
— Плохо!
— А ты, Дуня? — робко сказал другой голос.
— Антипка, ты как здесь?
— Я остался у крестового. Что, Дуня?
— Гоже! А те-е что за дело?
Неизвестно, что отвечал ей Антипка, только она вдруг рванулась сердито и прикрикнула: ‘Ну-у! Мотри ты у меня!’ — и обе девки проскользнули в дверь и тихонько улеглись на лавке.
Я не знаю, как обозначать время в этом странном уголке, где нет ни лет, ни месяцев, ни чисел. Знаю только, что вскоре после описанных происшествий, раз утром, когда солнце только что вставало над деревушкою и над каждой избой, точно белые султаны, высоко-высоко в небо подымались и стали, не шелохнувшись, прямые и ровные столбы дыма, — какой-то крестьянин, только что проснувшись, вышел в одной рубахе на крыльцо и, почувствовав сильнейший мороз, флегматически заметил: ‘Трещи не трещи, а минули водокрещи’40. Знаю, что были потом, как следует, морозы афанасьевские, за ними тимофеевские и наконец последние, сретенские41. Вот пришли и капельники, и плюшники, начались с сороков сорок утренников42. Алексей — с гор потоки пролил, Дарья испортила проруби, пришли на Марью пустые щи, и вот Федул — теплый ветер подул43 и весна землю вспарила. Тогда, стряхнув с себя снег и солому, бодрее выглянули на теплое солнышко темные избушки, яснее обозначилась одна из них, отшатнувшаяся к полю и лесу, на стражу каменных развалин. Теперь пора сказать, кто были ее жильцы.
Давно, очень давно тому назад, когда ветер не сорвал еще крыши и ставней с каменного дома, а стоял он просто заколоченный, жил в новой избе, заслоненной этим домом от вьюги и непогоды, некто Терентий Бодяга, отчасти садовник, а больше коновал, искалеченный лошадьми, которых он пользовал, и оставленный за увечьем сторожем при доме. Жил Бодяга с женой своей, Никоновной, и дочкой, Ариной, и жил довольно долго. Время шло, дом разваливался и входил в землю, Бодяга вошел в нее окончательно, зато у дочери его Арины, словно из земли, выросла дочь Василиса. В один прекрасный день девица Арина неизвестно куда отлучилась, и с тех пор прошло много дней, и прекрасных, и дурных, но Арина не возвращалась, и осталась в избушке одна бабушка Никоновна с внучкой Василисой, или, как ее звали в деревне, Васеной. И жили они хоть и не в довольстве, но и без большой нужды, а чем жили — никто не знал: сберег ли и оставил деньгу про черный день коновал Бодяга, старуха ли его Никоновна добывала ее своим ремеслом — неизвестно, но недобрые слухи ходили в маленьком мире сельца Ознобихи про Никоновну и ремесло ее. А ремесло это состояло в лечении разных недугов разными средствами — травами и нашептываньем, и говорили про старуху, что не чисто ремесло ее, что водит она знакомство с личностями более или менее невидимыми в крещеном мире и что иногда в глухую ночь совершает она дальние путешествия при помощи метлы, выезжая на ней в дымовую трубу.
Нельзя заверить в том, чего не знаешь наверное, но действительно странен и страшен был вид дряхлой старухи, когда она в бурю и непогодь шла иногда, согнувшись над клюкою, в поздние сумерки из темного леса, несла пучки каких-то трав, шла тихо, тряся старческой головою, и все что-то шептала, что-то шептала.
Когда грозила кому-нибудь напасть близкая, когда что недоброе творилось в семье или недуг злой и непонятный медленно грыз и изводил кого, тогда, полные сознания в силе и убежденные в сведениях Никоновны, вечером с узелком в руках пробирались задами к ней люди нуждающиеся, и хоть старуха была ворчлива и неприветлива, но помогала м’огим своим таинственным знанием. Несмотря на это, косо смотрел деревенский люд на старуху, хотя и боялся ее, боялся ее глаза впалого и черного, боялся ее шепота, никому не понятного, боялся, чуждался и не любил ее. И из всего большого и меньшого люда Ознобихи только одна Васена, смуглая и хорошенькая девочка, долго бегавшая в одной рубашонке, не боялась старухи: умаявшись днем, она доверчиво припадала русой головкой к чахлой и хрипящей груди старухи и сладко засыпала под ее таинственный шепот.
Время шло. Старуха Никоновна, словно завороженная от его власти, все оставалась такой же старухой Никоновной, все таскалась в лес за травами и шептала. Но Васена выросла, выровнялась и из хорошенькой девчонки сделалась хорошенькой девушкой, и шире раздвинулся перед ней маленький мир, раздвинулся из четырех стен избушки во все пространство сельца Ознобихи. Красота и молодость сняли с нее недобрую славу, тяготевшую над ее родною кровлей, молча, косясь, приняли ее деревенские девки в свой тесный кружок, и из них Дуня, ее сверстница, сделалась даже ее подругой.
В тот неизвестный год, когда воображение занесло нас в Ознобиху, грачи прилетели прямо на гнезда, и весна была дружная. Она пришла рано и, может быть, поторопилась оттого, что на Красную Горку ее дружно закликали девки44:
Весна, весна красная!
Приди, весна, с радостью,
С великою милостью!
И пришла она для мужиков
На сошенке,
На бороночке,
а для девок с веселыми хороводами.
Вечером, перед закатом солнца, подоив коров и загнав скотину, собирались девки и парни на лугу у околицы, неподалеку от Федосевниной избы, и затевали игры. Завидя их, выплывала своей утиной походкой и сама Федосевна. Тогда девки и парни приставали к ней, и она, поломавшись малую толику, принимала участие в их играх, и игры эти шли стройней и веселее: то входила Федосевна в круг, садилась и дрему дремала, а меж тем, сцепясь рука с рукою, медленно ходил под лад тихой песни пестрый кружок молодежи, то, сходясь и расходясь стена с стеною, они просо сеяли, то заплетались плетнем, то спрашивали друг у друга новости.
Спрашивали молодые бабы у старых: что в городе вздорожало? И отвечали старые:
Вздорожали молодые бабы:
На овсяной блин по три бабы,
А четвертая провожата,
А пятая на придачу.
Спрашивали ли о том же молодые парии, отвечали им молодые бабы:
Вздорожали добрые молодцы:
По восьми молодцов на полденьги,
А девятый провожатый,
А десятый на придачу.
Спрашивали ли девки у добрых молодцев: что вздешевело? Добрые молодцы отвечали:
Вздешевели красны девушки:
По сту рублей красна девица,
А по тысяче девице на косицу.
Но чаще в замкнутый круг входили мужчина и женщина, тут разыгрывались простые сцены простой ежедневной жизни: ревнивый муж жену ревновал, жена ругала мужа-пьяницу, и горько жаловалась иная молодка на сноху или свекровь.
Только странно как-то случалось, что, коль нужно было выходить парню с девкой, выходили большею частью одни и те же пары, и из наших знакомых часто выходили Васена с Федюшкой и Антип с Дуней. Говорил парень девке: ‘Бог на помочь, красна девица’, а красна девица гордо проходила мимо и ему не кланялась, и тогда, надев шапку набекрень, приосанившись, грозил парень девке заслать сватьев и за себя взять, и будет тогда девка у кроватушки стоять, будет белы руки целовать, будет дев,ка держать шелкову плетку в руках. Смирялась гордая девка и, потупясь, отвечала:
Я думала, что не ты идешь,
Не ты идешь, не мне кланяешься.
Хоровод, тихо снуя, пел в кругу, молча разыгрывалась простая драма, а между тем солнце давно уж село, вот и месяц показался на небе, седой туман вставал густой тучей и ложился холодной росою, а в лесу кто-то странно то стонал, то хохотал. Торопливо расходились девки по домам, и тогда по узкой тропинке пробиралась в свою избушку Васена, и часто Дуня провожала ее, и за их мелькающими и размахивающими в темноте белыми рукавами виднелись две какие-то темные фигуры в смурых кафтанах.
Известлое дело: лягушка квачет — овес скачет45, на Петров день солнце поворотило на зиму — лето на жары46, пришла убогая вдовица-купальница47 — и наступил сенозорник48 — лета макушка. Сбил он у мужика мужицкую спесь, что некогда и на печь лезть, и баба бы плясала, да макушка лета настала, а все это оттого, что на дворе пусто, зато в поле густо49, и это широкое поле, густое желтым хлебом и зеленой травой, надо было сжать и скосить.
И вот однажды почти весь женский люд деревни Ознобихи возвращался с полоса. Дни перед тем стояли жаркие и ведреные, много рядов подкошенного сена полосами лежало на лугу и быстро высыхало, надо было убрать его до дождя, а дождь был на носу. С утра облака ниже и сизее начали сбираться на небе, завидев их, быстрее закипела крестьянская работа, и вот, еще задолго до заката, мужикам оставалось только дометать и свершить стога, а бабы, собрав и свозив сено, торопились до дождя к домам, и они шли пестрою гурьбою с граблями на плечах и звонкой песнею, а между тем небо все темнело и темнело, густые сизые тучи почти сплошь заволокли его, в спертом воздухе становилось уж не жарко, а нестерпимо душно.
‘Быть грозе того и гляди!’ — подумали бабы, торопливо прибавили шагу — и песня замолкла.
И как будто вместе с песнью замолкло все в природе: лист не шевелился на дереве, птица не щебетала в воздухе, и стала кругом непробудная тишь, и страшно что-то стало на сердце… Но деревня уж недалече. Вон перелесок, вдоль его опушки на белой лошади какой-то охотник пробирается рысцой к дому, теперь только поворотить направо и по задам прямо в деревню, ее еще не видно за кустами, но вдали, на сером грунте потемневшего и грозно нахмурившегося леса, уж виден голый остов каменного дома, и возле него маленькая избушка Никоновны, как будто присевшая от страха, стоит скривленная и тщедушная, робко глядит чуть видными окнами и ждет грозы…
Вдруг… Что это? Что это?
В воздухе показался красноватый свет, но это не свет молнии. Все головы запрокинулись разом и видят: летит над ними огненный шар, летит медленно от Чортова Болота, широко разметав свой огненный хвост… Тихо летит в густом неподвижном воздухе, среди грозной тишины, спускается ниже и ниже н с треском и с искрами рассыпается над трубой избушки…
Обомлела толпа и стала как вкопанная, и в молчаливом ужасе переглядывались бледные лица.
— Змей огненный!— пронеслось по толпе.
— К Никоновне, — тихо сказал кто-то.
— Нет!
Недавно видели, как Никановна, опираясь на палку, трясясь и шепча, плелась к лесу.
— К Васене!— еще тише сказал кто-то, и угрюмое молчание толпы подтвердило страшный приговор бедной девушке.
Гром зарокотал над лесом, крупные капли дождя начали падать, толпа повернула в пролесок и, крестясь и запыхаясь, бежала по домам, и только слышен был говор: ‘К Васене!’ ‘К Васене!’
А между тем что делала бедная Васена?
Проводив бабушку, которую не пыталась отговаривать идти в лес, потому что знала бесполезность попытки, знала, что есть у нее неизменный день и неизменный час для сбора той или другой травы и что не много может непогодь над ее окостеневшим телом, Васена отворила окошко, села у него с чулком и тшхо запела песонку. Не знаю, что пела она, но перелив ее длинной песни был спокоен и безмятежен. Правда, была какая-то затаенная грусть в ее напеве, но грусть без тоски и печали — это ровная и тихая грусть русской песни, в которой отразилась вся неизбежная ровная и тихая грусть целой жизни.
И пела Васена свою песню, о чем-то раздумывая, как она привыкла раздумывать в длинные дни одинокой жизни, пела она, как поют птицы вольные да молодость беззаботная, оттого только что им просто поется, и не видала Васена грозы, которая собиралась над нею, грозы в воздухе, и не чуяла сердцем другой, более страшной грозы, а между тем та и другая собирались молча. И вот стало темно и душно, и вот что-то сверкнуло в воздухе, треск послышался над головою Васены и серный запах разлился по избушке, искры блеснули кругом, и едва успела Васена отскочить от окошка, едва, бледная от страха, занесла она руку, чтоб оградить себя крестным знаменьем,— глядь! прямо перед нею стоит какой-то красавец…
Когда в следующее воскресенье собрались девки и парни по обыкновению к околице, супротив Федосевниной избенки, уж не хоровод водить, потому что их пора миновала, а просто поиграть в горелки, под вечер пришла туда и Васена. Она была далеко лучше, чем в первый раз, когда мы ее видели зимою. Умывалась ли она мартовским снегом, вешней росою или первым дождиком, дала ли ей какого-нибудь снадобья ее бабушка, или сама мать-природа, щедрая летом, убрав лес зеленою листвою, луг пестрыми цветами, наделила Васену полною красой. И Васена развернулась, как почка на дереве, расцвела, как цветок в поле. Ее гибкий и стройный стал стал мягче, обрисовался круглее, мало коснулся загар лица ее, но румянец на смуглых щеках играл и пробивался сильнее, полевая работа не огрубила тела ее, как она огрубила и зачернила ее белоликих подруг,— лучше всех по деревне стала Васена, лучше стала и наряднее, а между тем — смотрите!— только подошла она к играющим — и как-то затих их говор и смех, поклонилась она — ей никто не кланяется, робко сторонятся от нее подруги, неохотно парни играют с ней, и самая игра скоро прекратилась. Как будто что-то связывало и стесняло ее беззаботное веселье. Заметила это и Васена, заметила и сама смутилась, и сама стала в сторону.
Одна только Дуня, пользуясь сумерками и разбродом, подошла к Васене и тихо сказала:
— Васена, что это с тобой?
— А што?
— Про те-я неладно бают у нас.
— Да што бают? — несколько нетвердым голосом спросила Васена.
Дуля затруднилась как будто отвечать ей. — Да кто у те-я был опомнясь, в грозу? — сказала она.
— А ра-е видели кого? — тихо спросила Васена, и видно было сквозь темноту, как румянец во всю щеку вспыхнул у нее на лице.
— Вся деревня видела, бабы с поля шли. Я ногу наколола, так не ходила на сенокос, а то все бают: видели, как он спустился.
— Кто спустился?
— Да змий, что ли, огненный…
Побледнела Васена при этом страшном слове, но вскоре оправилась, и даже, казалось, улыбка пробежала по ее алым губам.
— Эк сплели!— сказала она. — Пусть их бают! Язык без костей, все мелет!
— Да с чево ж это взяли? Ведь вся деревня видела…— недоверчиво заметила Дуня.
— Али и ты туда же? — сказала Васена. — Пожалуй, верь!
Дуня задумалась немного.
— Прощай, Васена. Мне мама заказала и говорить с тобой, — сказала она, взглянув на Васену и как будто ожидая, что та разрешит ее сомнение.
— Прощай!— холодно заметила Васена.
Дуня, задумавшись, повернула к деревне, а Васена, взволнованная и возмущенная, быстро пошла по тропинке, протоптанной к ее одинокой избе.
Она вышла уж в поле — и вот видит: чья-то тень появилась из-за задов и стала скоро приближаться. Васена не останавливалась, не оглядывалась и бойко шла, но тень все приближалась, и узнала Васена Федюху, в смуром кафтане, наброшенном на плечи.
— Постой, Васена!— сказал Федюха.
— Ну, что те-е?— сердито сказала Васена.
Федюха был немного озадачен ее голосом, он привык ее видеть доброй и ласковой.
— Да я все хотел спросить те-я, — заметил нерешительно Федюха, — у нас бабы бают… — он замолчал.
— И ты тоже? Што ж бают? Про змия огненного? — сказала громко Васена, вдруг остановясь. — Што ж, правду бают! Прилетал он, ударился о землю и стал предо мной красавцем, да таким красавцем, што ни в сказке сказать, ни пером написать… Ну, што ж те-е? Те-е што за дело?
— Как что за дело? — пробормотал оторопевший Федюха.
— Ну да, что же те-е за дело? Жена, что ли, я твоя? Прилетал раскрасавец, не те-е чета! Проваливай!— сердито сказала она, повернулась и пошла быстро прочь.
Постоял немного на месте Федюха, почесал затылок в раздумьи и, пробормотав: ‘Что за притча такая?’ — побрел тихонько домой.
Не знаю, что была за притча и какая была причина дурного обхождения Васены с Федюхой и холодного с Дуней: возмутили ли ее слухи деревенские, обуяла ли гордость грешная,— только и сама Васена отшатнулась от подруг, которые, видимо, чуждались и избегали ее, и осталась Васена одна в своей избушке, одна, с старой бабушкой, а коль случалось Васене проходить деревней, гордо и одиноко проходила ома ее, и никому в деревне она не кланялась, и никто из деревенских с ней не разговаривал.
Но недолго продолжалось это. Стали люди замечать, что Васена будто худеет и задумывается. Действительно, стала Васена задумываться, начали бледнеть ее румяные щеки, и часто видели мимоходом, как она одиноко сиживала на завалине, пригорюнясь. Скучала ли Васена одиночеством, грусть ли тайная гнала ее, или тяжело ей стало бремя людской молвы, бремя мирского презрения и отчуждения — тяжкое бремя во всяком кругу, во всяком мире, раскинут ли он в многодомных городах, замкнут ли в бедной и малой деревушке. И не без удовольствия заметили люди эту перемену: и ней они видели подтверждение своей страшной догадки. Известно всем, какова жгучая любовь того существа, которое летит по небу змием огненным, прилетает к красным девкам и является чудным молодцом. Жжет эта любовь молодое сердце, крушит свежие силы, сохнет и вянет та красавица, на которую падет эта страшная любовь! И стала мало-помалу сохнуть и вянуть Васена…
Но не в одной Васене произошла дурная перемена — задумался и Федюха, доселе ни над чем не задумывавшийся. И он переменился. Болел он душою и за Васену, над которой тяготела людская молна и с которой произошла какая-то непонятная перемена, болел и за себя, потому что Васена совсем переменилась к нему. Встретится ли он с ней, поклонился — она поклонится неприветливо, заговорит ли с ней — отвечает неласково. Неласкова и неприветлива, например, и сестра его Дуня с крестным братом Антипкой: вечно шпыняет, или толкнет, или выбранит. Да то совсем другое: в ее грубом обхождении была своего рода короткость или ласка, сквозь крупное и сердитое слово проглядывала привязанность — такова уж была Дуня, так выражалось ее чувство. Но не так в доброе старое время выражались привязанность и ласка Васспы: голос ее был мягок, слово приветливо!
Конечно, мало верил Федюха бабьим сплетням, на то он был мужчина. Мужик бабью речь в одно ухи впускает, а в другое выгоняет, молчит себе, только в бороду глядит и не поперечит, а свое смекает, и что думает, то держит себе на уме. Но Федюхе было осьмнадцать лет, и шибко полюбилась ему Васена, ‘ шибко задевала его за сердце ее индшмая перемена, и работа у него не спорилась и от рук отбивалась, а страда была в самом разгаре, и крепко нужны в эту пору крепкие руки для тяжелой и спешной работы.
Раз — было это около бабьего лета, то есть когда лето уже миновалось и желтый да яркокрасный лист зашелестели на деревьях — раз Федюха, напоил лошадей, вместо того чтобы поужинать да лечь спать после трудового дня, стоял, прислонясь к плетню, да бессознательно глядел на околицу. Видит он — идет Антипка по улице и, завидя его, подошел к нему.
— Што, Федюха, ты все тово… — сказал он. — Ведь, чай, и спать пора.
— Да што, брат, плохо!— отвечал Федюха. — И сон на ум нейдет!
Антилка хотел, казалось, сказать ему что-то, да, верно, не придумал и молча стал тоже у плетня.
— Работа из рук валится, — продолжал Федюха,— так бы, кажись, на свет не глядел. Какая тут работа, и батька бранится: што ты, баит, за себя работника, што ли, нанял? или мы, баит, на те-я работники? Хлеб-то, баит, сам для те-я в закромы ляжет да печеный в рот полезет, а твое дело — жевать только? Во на старости лет кормильца какова себе взростил… И мама тоже, да все больше молчком берет, только ономнясь сижу я тоже этак да спать нейду, а она увидала меня да и говорит: что, баит, спать не идешь, или все о Васене думаешь? ишь нашел, баит, раскрасавицу, у нечистого, прости бог, што ли, перебить захотел…
— А вправду, брось ты ее, Федюха, — сказал Антип,— выкинь ты ее из головы.
Федюха усмехнулся:
— Выкинь! А как ее выкинуть? Сор, што ли, это какой? Сам вижу, что плохо и правду они бают, да што будешь делать — не могу!
— Да што же это с Васеной-то сталось? — сказал Антип.
— В толк не возьму, — отвечал Федюха. — Уж я и подсматривал, раза два в избу к ней в полночь заглядывал — ничего! темно! А раз и видел… да немного.
— Э?
— Да! Пошел я этто ка,к-то с неделю назад тоже поглядеть, прошел мимо избенки — ничего. Вот я и залег в траве, и лежу. Лежал, лежал, близь полночи уж, чай, было на дворе, стожары высоко так взошли, вдруг слышу — скрипнула дверь… глядь — выходит Васена… Вышла она, на плечах шубенка накинута. Осмотрелась этак да и пошла к старому дому, почитай возле меня прошла. Я все лежу, молчу, гляжу, што будет. Вот подошла она к дому, села лицом к лесу, кругом, знаешь, все видно, села и сидит — такая бесстрашная! Вот она сидела, сидела этак, знаешь, подгорюнившись, сидела, сидела, вплоть до петухов и петухи пропели — все сидит. Потом слышу — вздохнула этак, поднялась, посмотрела кругом и пошла к избушке. Как поровнялась со мной, я не вытерпел и встал. ‘Кого, я говорю, это ты ждала, Васена?’ Как она отскочит! Испужалась больно, а потом, как узнала меня, да и напустилась… ‘Што, баит, коли ночью в избе не спится, так нельзя и на двор выйти? Што ты мне за дозорщик? Днем, баит, от людей проходу нет, да и ночью-то тоже! Этто, баит, дрожжец надо было, подошла я к вам, думала у Дуни попросить, да наткнулась на мать твою, так мало она меня позорила: и, баит, чернокнижница-то я с бабушкой, и еретичка-то, и, баит, нам с ней людей только изводить да лиху болезнь напускать… и во двор ходить запретила, а тут ты еще досматривать пришел! Што, баит, я твоя жена ра-е или полюбовница? Ввек не буду ей!’ — а у самой глаза так засверкали…
— Ну, што ж ты?
— Да што, я сначала-то так и опешил, а потом маленько оправмлся. ‘Васена, говорю ей, а у самого голос так и дрожит, Васена, говорю, ра-е я для лиха за тобой подсматриваю, ра-е мне не тяжело, говорю, ночей не сплю, все о тебе думаю: что, думаю, с ней сделалось, рассердил, что ли, я ее чем, отчего я ей опостылел так? Бабы на те-я невесть што сплели, все отшатнулась от те-я, я один не отшатнулся! Вспомни, я говорю, Васена, так ли жили мы с тобой?’
— Ну, а она што ж?
— Она словно и разжалобилась. Вздохнула да и говорит: ‘Не вспоминай, баит, Федюха, что было: что было, то сплыло и быльем поросло. Спасибо, баит, те-е за любовь твою и за ласку, только не труди ты ими и себя, и меня. Много, баит, у меня и без тебя горя, не прибавляй ты его ночным дозором да встречами, люди, баит, увидят — еще больше сплетут, и коль любишь меня, дай мне зарок и не подходить ночью к избе, а то, баит, ввек не прощу и слова не вымолвлю с тобой’. Дал я ей зарок и заклятье, только, говорю, не сердись на меня, хотел было, знашь, за руку взять, а она вырвала ее да таково жалостно говорит мне: ‘Прощай, говорит, Федюха, не та стала я теперь…’ — взяла да и убежала… Поглядел я ей вслед — сердце так вот захватило, инда слезы прошибли, и пошел домой…
— Это дело!— сказал Антип.— Так ничего и не узнал?
Федюха задумался и потом ударил кулаком по плетню, так что тот затрещал.
— Нет мочи моей! Невтерпеж совсем, надо порешить чем-нибудь!— сказал я.— Дал я Васене зарок не подглядывать за ней — и не буду, а не давал зарока узнавать, что крушит и изменило ее, не давал — и узнаю!
— Да как же ты это узнаешь?
— То-то вот как: думал баушке Никоновне поклониться. Уж кабы она взялась, так уж сделала бы дело. Хоть нечистому душу бы продал, да узнал наверное! Только не пойдет Никоновна против внучки. К Федосевне ра-е?
— А што, и взаправду! Оно, знашь, Федосевна супротив Никоновны не постоит, а однако все-таки тово… смекает дело…
— Пойду, попытаюсь, — сказал Федюха и отправился.
— Скажи, мотри, што она-те скажет!
— Ладно.
Они разошлись в разные стороны, но Федюха предварительно завернул в клеть, покопался там что-то и отправился.
В маленьком мире сельца Ознобихи тетка Федосевна была не последняя спица в колеснице. Никто не заподозревал ее в знахарстве или коротком знакомстве с личностями, известными под именами нечистых, но нужно ли было свадьбу сладить, игры снарядить, больного ребенка с уголька умыть или совета спросить — за всем и про все шел деревенский люд с поклоном к Федосевне, и шел недаром: знала Федосевна всякий уряд и порядок, знала все, что, когда и как творилось в старину, следовательно, знала все, что, когда и как должно твориться и нынче, должно нерушимо перейти и к потомкам. Немало знала она и того, что творится в каждой семье и избе. И от всех был Федосевне почет за ее знание, и поило, и кормило это знание Федосевну.
Несмотря на довольно позднюю пору, в избушке Федосевны был еще огонь, а сама хозяйка что-то копошилась у печки, когда пришел к ней Федюха. Он снял шапку еще в сенях, войдя, три раза перекрестился и низко поклонился Федосевне.