Евгений Замятин
О’Генри
Комментарии
О’Генри, Замятин Евгений Иванович, Год: 1923
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Евгений Замятин. Сочинения.
М., ‘Книга’, 1988
OCR Ловецкая Т. Ю.
Рекламы орут, пестрые огни мигают, в окнах, на стенах, в небе, поезда грохочут где-то в воздухе над головой, этажи бешено лезут друг другу на плечи — десятый, пятнадцатый, двадцатый. Это — Лондоны, Парижи, Берлины, заверченные в десять раз лихорадочней, это — Америка.
В минуту, по телефону, по телеграфу — сделать какие-то миллионы, на ходу проглотить чего-нибудь в баре — и в летящем вагоне десятиминутный отдых за книгой. Десять минут, не больше, и в десять минут надо иметь законченное, целое — и так, чтобы это летело, не отставая от стоверстного поезда — и так, чтобы это заставило забыть о поезде, о грохоте, о звонках — обо всем.
Это сумел сделать О’Генри (Уильям Сидней Портер, 1862—1911). В его коротких, острых, быстрых рассказах — конденсированная Америка. Джек Лондон — это американские степи, снежные равнины, океаны и тропические острова, О’Генри — американский город. Пусть у Лондона есть ‘Мартин Иден’ и городские рассказы, пусть у О’Генри есть степная книга ‘Сердце Запада’ и роман ‘Короли и капуста’, где жизнь какого-то южноамериканского захолустья. Но все-таки, прежде всего, Джек Лондон — Клондайк, а О’Генри — Нью-Йорк.
Ошибка, что кинематограф изобретен Эдисоном: кинематограф изобрели вдвоем Эдисон и О’Генри. В кинематографе прежде всего — движение, во что бы то ни стало — движение. И движение, динамика — прежде всего у О’Генри, отсюда его плюсы и его минусы.
Читатель, попавший в кинематограф О’Генри, выйдет оттуда освеженный смехом: О’Генри неизменно остроумен, забавен, молодо-весел — таким был когда-то А. Чехонте, еще не выросший в Антона Чехова. Но бывает, что комические эффекты у него шаржированы, натянуты, грубоваты. Публику в кино время от времени необходимо растрогать: О’Генри ставит для нее очаровательные четырехстраничные драмы. Но бывает, что эти драмы — сентиментальны и кинематографически-поучительны. Впрочем, это у О’Генри случается редко, он растрогается только на секунду — и уже снова мчится смешливый, насмешливый, легкий — быстрый язык, быстрый ум, быстрые чувства — в движении каждый мускул, как у другого национального американского героя: Чарли Чаплина.
Во что верит Чарли Чаплин? Какая философия у Чарли Чаплина? Вероятно, ни во что, вероятно, никакой: некогда. И так же О’Генри, так же миллионы нью-йоркцев. Один из своих рассказов О’Генри, каламбуря и играя созвучиями, начинает так: ‘Древние философы потеряли свой авторитет. Платон — заплатка для дырявых котлов, Аристотель — мечтатель, Марк Аврелий — враль, из Эпиктета — и пикой ничего не выковыряешь’. И, кажется, это один из редких случаев, когда О’Генри говорит серьезно. Обычно, если только он не болен сентиментальностью, он смеется и шутит. Даже из драматического грима в нем иной раз все-таки выглянет все тот же неподражаемый Чарли Чаплин. Он улыбаясь — голодает, улыбаясь — идет в тюрьму и, вероятно, умирает с улыбкой. Быть может, единственная его философия — это то, что улыбкой можно победить жизнь. О’Генри из тех англо-саксов, что, медленно погружаясь на ‘Титанике’ — пели гимн. Вероятно, он понимал — или хотя бы чувствовал издали — что огромный, комфортабельный Титаник цивилизации 19-го века налетел на ледяную гору и величественно идет ко дну, но О’Генри сжился со своим кораблем, он его не покинет и с шутками, иногда легкомысленными, иногда чуть-чуть горьковатыми, умрет мужественно, как ‘фаустовский’ человек Шпенглера.
Эту ничем неистребимую, упругую бодрость выковала в О’Генри вся его жизнь: от молота — сталь становится крепче. Он сам жил в этих убогих меблированных комнатах, куда он не раз приведет с собой читателя, он сам проводил ночи на скамьях в парке, он — нью-йоркская богема, романтический американский бродяга. Из его биографии могла бы, вероятно, выйти превосходная кинематографическая фильма: О’Генри — приказчик в табачной лавчонке, О’Генри — фармацевт за стойкой аптеки, О’Генри — над гроссбухом в торговой конторе, О’Генри — в шайке поездных воров в Южной Америке, О’Генри — три года в тюрьме. И после тюрьмы — не ‘Рэдингская баллада’, а веселые, легкие, обрызганные смехом рассказы. Тот же самый удар, какой вдребезги разбил изнеженного, хрупкого Уайльда, — из О’Генри высек первую искру творчества.
Нужда, лихорадка огромного американского города — торопили, подстегивали О’Генри, он писал слишком много: иные годы по пятьдесят—шестьдесят рассказов. Оттого вещи его неровны. Правда, даже в самых слабых среди лигатурных строк нет-нет да и сверкнет червонный О’Генри. Но ведь один и тот же углерод, по-разному сочетаясь с другими элементами, дает и уголь, и графит, и алмаз. Во всяком случае, алмазы — у О’Генри есть, и это ставит его вблизи таких мастеров новеллы, как Чехов и Мопассан. И надо сказать, что художественная техника О’Генри — по крайней мере, в лучших его вещах — острее, смелее, современней, чем у многих уже ставших классиками новеллистов.
Острый, сверкающий эксцентричной и неожиданной символикой язык — первое, что увлекает читателя О’Генри. И это не мертвый, механический эксцентризм в символике имажинистов: у О’Генри — образ всегда внутренне связан с основной тональностью действующего лица, эпизода или всего рассказа. Потому-то у него всякий, самый необычный как будто, эпитет и образ — покоряет, гипнотизирует. У хозяйки меблированных комнат (рассказ ‘Меблированные комнаты’) — ‘горло, подбитое мехом’ (‘throat lined with fur’). Сперва это входит в сознание не без труда, но дальше — варьируется все тот же образ, с каждой вариацией заостряясь все больше: уже просто — ‘меховой голос’, ‘сказала самым своим меховым тоном’,— и в воображении читателя врезана медоточивая фигура хозяйки, вовсе не описанная детально в приемах старого повествования.
Особенного эффекта О’Генри достигает, пользуясь тем приемом, которому правильнее всего было бы дать определение интегрирующего образа (в анализе художественной прозы — терминологию приходится создавать заново). Так, в рассказе ‘Город побежден’ мисс Алиса Ван-дер-Пул — ‘холодна, бела и неприступна, как Юнгфрау’. Юнгфрау — основной образ — в дальнейшем растет, разветвляется и широко, интегрально, охватывает почти весь рассказ: ‘Социальные Альпы, окружавшие Алису, подымались только до ее колен’… И вот этой Юнгфрау достиг Роберт Уолмслэи. Если он и убедился, что путник, взобравшийся на горные вершины, находит самые высокие пики окутанными густым покровом из облаков и снега, то он все же скрыл свой озноб’… ‘Уолмслэи гордился своей женой, но когда он правую руку протягивал своим гостям — в левой он крепко сжимал свою альпийскую палку и градусник’. Точно так же в рассказе ‘Квадратура круга’ сквозь рассказ проходит интегрирующий образ: природа — круг, город — квадрат, в рассказе ‘Комедия зевак’ — образ: зеваки — особое племя — и т. д.
Тип рассказов О’Генри больше всего приближается к сказовой форме (до сих пор еще одной из излюбленных форм русского рассказа): непринужденно-диалогический язык, авторские отступления, чисто-американские трамвайные, тротуарные словечки, каких не разыщешь ни в каком словаре. Впрочем, до конца заостренной формы сказа, когда автора — нет, автор — тот же актер, когда даже авторские ремарки даются языком, близким к языку изображаемой среды — у О’Генри нет.
Это все — из области статики художественного произведения. Но городского читателя, выросшего в бешеных скоростях современного города — одной статикой не удовлетворить: нужна динамика сюжета. Отсюда — все это желтое море уголовной, сыщицкой литературы, обычно грубой и антихудожественной в языковом отношении. У О’Генри блестящий язык обычно соединен с динамичным сюжетом. Любимейший его композиционный прием — это совершенная неожиданность развязки. Иногда эффект неожиданности очень искусно достигается автором при помощи того, что можно назвать ложной развязкой, то есть в сюжетном силлогизме читатель намеренно приводится к ошибочному выводу, а затем где-нибудь вдруг, в конце, крутой поворот — и открывается развязка совершенно иная (рассказы ‘Кабачок и роза’, ‘Смелее’, ‘Квадратура круга’, ‘Как скрывался Черный Билл’). Очень сложные и тонкие композиционные приемы можно найти в романе О’Генри ‘Короли и капуста’ (‘Kings and Cabbages’).
К сожалению, в композиции рассказов О’Генри, особенно в переходах к развязке — есть однообразие: хроническая неожиданность теряет свои смысл, неожиданности — ожидаешь, исключение становится правилом. Это — то же самое ощущение, какое испытываешь под дождем парадоксов Уайльда: в конце-концов видишь, что каждый из его парадоксов — только вывернутый наизнанку трюизм.
Впрочем, у Толстого Катюшу Маслову Нехлюдов не меньше любил от того, что она была чуть-чуть раскосой. И указанные недостатки не помешали О’Генри стать одним из любимейших писателей в Америке и Англии.
В России его почти не знают: до сих пор на русский язык переведена только одна его книга: ‘Сердце Запада’ — ‘Heart of the West’ — пожалуй, наименее для него характерная. Это дало редакции основание издать рассказы О’Генри в серии ‘Новостей иностранной литературы’, тем более что по особенностям своего языка и стиля О’Генри созвучен новейшей, сегодняшней русской художественной прозе.
Всего О’Генри написал один роман — о котором упоминалось выше — и одиннадцать книжек рассказов: ‘The four million’, ‘The trimmed lamp’, ‘Sixes and Sevens’, ‘Strictly business’, ‘Roads of destiny’, ‘Heart of the West’, ‘The gentle grafter’, ‘Options’, ‘Whirligigs’, ‘The voice of the City’, ‘Rolling stones’. Рассказы, собранные в настоящем томе, взяты из книг ‘The voice of the City’ (первые девять рассказов), ‘The four million’ (следующие десять рассказов) и ‘Options’ (последние пять рассказов).
[1923]
Впервые // О. Генри. Рассказы / Под ред. и с предисл. Евг. Замятина. Пб., М., 1923. С. 7—12. С небольшими изменениями: Замятин Е. Творчество О’Генри // О’Генри. Благородный жулик и другие рассказы / Под ред. и с предисл. Евг. Замятина и К. Чуковского. М., Л., 1924. С. 18—22. Авторский текст // ИМЛИ, 47,1,179. Печатается по первому изданию.
Основные тезисы Замятина, высказанные им в предисловии к рассказам О’Генри, были решительно оспорены Н. Петровской: »Таким был когда-то А. Чехонте, еще не выросший в Антона Чехова’, — говорит об О’Генри Е. Замятин. И с этим совершенно невозможно согласиться, ибо человечность смеющегося и плачущего сквозь смех А. Чехонте никогда не подлежала сомнению, а О’Генри — беллетрист-виртуоз — положительно бесчеловечен, весь словно вылужен внутри, и по существу пуст. Талант его лишен каких бы то ни было благодатных начал, как сама жизнь, породившая его и питающая зловредными соками’. По словам рецензента, Замятин ошибается в оценке современного американского читателя: ‘Человека нет, он превратился в машину среди машин, и чтобы такой движущийся автомат ‘отдохнул десять минут за книгой’ ему, конечно, нужна специфическая литература, гремящая шутовскими бубенчиками или летящая, как экспресс. Динамика рассказов О’Генри чисто кинематографическая, оставляющая в полном равнодушии человеческое сердце.
Понравится ли О’Генри в России? Едва ли… О’Генри может быть и ‘созвучен новейшей, художественной, сегодняшней русской прозе’, но внутренне отделен от нее пропастью. Во всяком случае, познакомить с ним русских читателей следовало’ (Н. П. // Накануне. 1923. 7 ноября).