Одноногий конвоир, Арсеньев Александр Васильевич, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

А. В. АРСЕНЬЕВЪ

СТАРЫЯ БЫВАЛЬЩИНЫ
ИСТОРИЧЕСКЕ ОЧЕРКИ И КАРТИНКИ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНЕ А. С. СУВОРИНА
1892

Одноногій конвоиръ.
(Рождественская быль стараго времени).

— Лучше ты, Афроська, мн этихъ словъ и не говори! Лучше ты и не серди меня!.. Ишь, что выдумала: стараго солдата купить хочетъ!.. Да я сорокъ лтъ служу врой и правдой, а она улещать взялась. Да я, ежели ты мн еще такое скажешь, просто не знаю, что сдлаю!.. Просто вотъ изъ мушкета убью, какъ собаку! Ахъ ты!..

Такія сердитыя рчи съ преувеличенной строгостью говорилъ старый сдой солдатъ въ выгорвшемъ и заплатанномъ мундир елисаветинскихъ еще временъ, поверхъ котораго была надта шинель съ пестрымъ собачьимъ воротникомъ, стоявшимъ, какъ колъ. На голов воина былъ избитый и не совсмъ цлый остатокъ каски съ мднымъ наличникомъ. На двухъ широкихъ портупейныхъ ремняхъ, когда-то блыхъ, а теперь вытертыхъ и рыжихъ, шедшихъ по груди крестъ-на-крестъ, висли: небольшой кривой тесакъ съ лвой стороны и патронная сумка съ правой. Одна нога старика была обута въ валенокъ, а другую ногу отъ колна до ступни замняла деревяшка.

Грозныя рчи свои солдатъ обращалъ къ шедшей впереди его молодой деревенской двушк съ довольно пріятнымъ полнымъ лицомъ, покрытымъ веснушками.

Одта двушка была въ старый нагольный тулупъ съ прорхами, изъ которыхъ торчала срая овчина, и крашенинный сарафанъ, валенки и ситцевый платокъ дополняли ея нарядъ, на спин у нея былъ небольшой холщевый шелгунокъ съ кое-какимъ бльишкомъ и запасами, въ род краюхи хлба, овсяной крупы, толокна и соли въ тряпочк.

Двушка шла, понуривъ голову и очень печальная, солдатъ неотступно слдовалъ за нею, увязая деревяшкой въ плохо объзженномъ снг проселка, и не спускалъ съ нея глазъ.

Скоро эту пару обогналъ мужичокъ на розвальняхъ, поглядлъ на нихъ съ удивленіемъ и даже попріудержалъ лошадь, чтобы разспросить поподробне: кто такіе, и куда путь держать? Для этого мужичокъ снялъ шапку, поклонился солдату и завелъ рчь:

— Отколь, служивый, бредешь? Присталъ поди?

Солдатъ только сердито взглянулъ на мужика и ничего не отвтилъ.

Мужикъ переднинулъ шапку на другой високъ и снова спросилъ:

— А это какая-жъ у тебя бабенка-то? Землячка, што ли?

— Прозжай, прозжай, отвтилъ, наконецъ, сердито солдатъ: — не видишь разв: рестанку веду!..

— Ре-естанку-у! удивленно протянулъ мужикъ и снова вглядлся въ двушку: — а отколь ты ее ведешь-то? а за како-тако дло попалась? а куды-жъ ты ее таперь поведешь? посыпались вопросы словоохотливаго мужика, но солдатъ, давно служившій по полиціи, видавшій еще елисаветинскую тайную канцелярію и ея порядки, вышелъ изъ себя:

— Да прозжай, теб говорятъ! зыкнулъ онъ на мужика: — Нешто можно, чтобъ объ рестантахъ было разглашеніе?.. Да при покойной цариц Елисаветъ Петровн тебя бы на дыбу вздернули за такія слова!.. Прозжай, пока цлъ у меня!..

Мужикъ опшилъ отъ такой грозы, но все еще халъ рядомъ.

— Вона, каки дла, произнесъ онъ въ раздумьи: — такъ, можетъ, подвезти тебя, служивый, съ рестанкой-то? Ишь ты умаялся на своей деревяшк-то!.. Тоже вдь не молодые годы…

Эти послднія слова окончательно взбсили солдата напоминаніемъ его старости и слабосилія, и онъ заоралъ на мужика:

— Чортъ ты, лшій ферлюктеръ! Теб говорятъ: прозжай, пока я тебя изъ мушкета не убилъ!.. Нешто ты можешь приставать къ конвою съ рестантами?..

И солдатъ сдернулъ мушкетъ съ плеча.

Мужикъ, не дожидаясь исполненія угрозы, стегнулъ по лошади и поскакалъ впередъ, боязливо оглядываясь на ‘конвой съ рестантами’ и бормоча сквозь зубы:

— Ого! какой сердитый! Слыхали мы про ефту самую дыбу,— не сладко отъ ее… Ну, его къ ляду!..

II.

Ефросинья Лемехова, молодая ‘рестанка’ стараго инвалида, убжала отъ своихъ господъ и пробиралась въ новозаселяемыя земли въ Новороссійскомъ кра.

Туда переселенъ былъ ея однодеревенецъ, молодой парень, съ которымъ она любилась и разсчитывала за него выйдти замужъ, но барская воля разбила вс ихъ планы. Помщикъ продалъ триста душъ ‘на выводъ’, и вотъ ея Митя угнанъ въ незнаемыя земли, гд-то около туретчины да татарщины. Сильно горевала двушка по миломъ, а тутъ еще взяли ее ‘во дворъ’. Дворовая жизнь совсмъ не понравилась Афросинь: дла настоящаго нтъ, а ругани, битья, голодухи и ‘этой пакости’ — сколько хочешь!

И вдругъ темной ночкой встртился ей въ укромномъ мстечк ‘свой человкъ’, тоже переселенный парень, да соскучившійся по родин и бжавшій изъ Новороссіи.

Онъ передалъ ей всти о миломъ дружк: ушелъ онъ куда-то ‘за камыши’, живетъ вольно и достаточно, помнитъ и ждетъ свою Афросю и посылаетъ ей ‘на дорожку’ десять рублевъ. Совсмъ помутился умъ у Афроси, три дня ходила она сама не своя, борясь между страхомъ и надеждою, а на четвертый убжала-таки и пошла въ невдомыя страны искать своего милаго.

Верстъ сотни три прошла бглянка,— еще бы столько же — и она была бы въ Новороссіи,— какъ ее поймали ‘за безписьменность’ въ какомъ-то уздномъ город, посадили въ острогъ, а тамъ отправили по этапу съ конвоемъ.

Отъ острога до острога провожали ее разные конвойные, много вытерпла она непріятностей отъ полиціи и солдатъ, и вотъ, наконецъ, на самый дальній путь въ нсколько этаповъ до мста, гд ее сдадутъ помщику, попался въ конвойные описанный нами воинственный и строгій кавалеръ, отставной герой семилтней войны, служившій въ уздной полицейской команд.

Дло подходило подъ праздникъ Рождества, крпко не хотлось старику идти конвойнымъ и провести праздникъ въ дорог, однако, начальство не нашло никого хуже и послало съ такой маловажной арестанткой безногаго инвалида.

Въ старые годы, при патріархальныхъ полицейскихъ порядкахъ, это было очень обыкновенно. Выдали ему суточныя деньги, на него и на арестанку, снабдили документами и мушкетомъ съ патронами, и старикъ, ворча и проклинаясь, побрелъ со своей ‘рестанкой’ въ путь-дорогу…

Стало уже сильно темнть, показались кузницы, мельницы и посадскія строенія маленькаго узднаго городишка.

— Ну, стой, Афроська, скомандовалъ солдатъ свой арестантк,— пора теб на веревку, сейчасъ городъ — тутъ намъ ночевка въ острог.

Арестантка остановилась, солдатъ спустилъ мушкетъ къ ногамъ, вынулъ изъ-за голенища единственной валенки коровій рогъ съ донышкомъ, служившій ему табакеркой, крпко набилъ об ноздри, нанюхался и громогласно прочихался.

— Дяденька Сидорычъ, прошелъ бы городомъ-то такъ, безъ веревки, робко попросила арестантка,— а то страмно мн больно…

— Страмно!.. Ахъ ты, бглая душа! а бгать отъ господь не страмно? Вотъ теперь и казнись. Ты моли за меня Бога, что я хоть тутъ-то даю теб слободу, а то, знаешь, какой у меня даденъ приказъ? Чтобы, чуть что — арестанта застрлить!.. Вотъ ты и знай!.. къ городу я никакъ теб слободы дать не могу, потому — къ городу начальство! За эту-то слободу меня подъ разстрлъ подведутъ… Ахъ, ты… еще слободы захотла! Вотъ не буду никогда съ веревки спущать… Клади руки-то въ петлю, я прикручу.

Двушка вложила руки, въ сдланную на веревк петлю, солдатъ завязалъ, еще разъ понюхалъ табаку, взялъ мушкетъ на плечо и скомандовалъ:

— Ну, маршъ впередъ!

Войдя въ городъ, солдатъ еще больше напустилъ на себя строгости, какъ-то весь подтянулся, выпрямился. Двушка увидла, что стыдиться было и некого: городъ былъ окутанъ мракомъ, кое-гд въ окошечкахъ низенькихъ деревянныхъ домиковъ горлъ слабенькій огонекъ, прохожихъ встрчалось очень мало, только на базарной площади, по случаю приближающагося праздника, гомонили съзжавшіеся окрестные мужики и торговцы.

На другомъ краю города стояло деревянное небольшое зданіе острога, обнесенное остроконечнымъ тыномъ. Солдатъ поколотилъ прикладомъ въ запертыя ворота и на окликъ не скоро явившагося сторожа: ‘кого тамъ лшій носитъ?’ отвтилъ:

— Самъ ты лшій! Отпирай! конвойный съ рестанкой пришелъ! живо!

— Гд-жъ тебя черти носили? Чево раньше-то не пришелъ?

Загремли засовы, отворилась маленькая калитка, высунулась лысая голова солдата, оглядвшая пришедшихъ, и наши путники были впущены въ зданіе острога.

— Вона, какой конвойный, ворчалъ недовольный сторожъ, поднятый со сна,— теб бы на печи сидть безъ ноги-то.

— Самъ-то хорошъ, возразилъ Сидорычъ.— Ты веди лучше насъ къ смотрителю, бумагу показать.

— Гд я теб его возьму! Станетъ онъ тебя ждать! Онъ въ город на имянинахъ, раньше ночи не будетъ домой.

— Ну, такъ упомщай куда нибудь рестанку… Навязали тоже, зазябъ я съ ней дюже…

— Куда я тебя помщу? у насъ бабья-то половина развалилась совсмъ, не топлена, да и безъ стеколъ стоитъ.

Конвойный совсмъ въ азартъ пришелъ.

— Эхъ ты! староста!.. Крысъ бы теб сторожить!

Двое старыхъ служивыхъ совсмъ разбранились, но вытащенный изъ-за голенища рожокъ съ табакомъ скоро помирилъ ихъ. Сторожъ свелъ Сидорыча съ Афросиньей въ свою сторожку, довольно просторную комнату, съ русской печкой, нарами и полатями.

Кряхтя и ворча, Сидорычъ снялъ амуницію и шинель и поставилъ мушкетъ въ уголъ.

— Проклятая должность! Праздникъ на двор,— а ты тутъ шляйся да мерзни! И нанесъ же чортъ эту двку, безъ нея бы сиделъ дома, праздникъ бы встртилъ, по-Божески!.. Охъ-хо-хо! Доставай, штоль, хлбъ-то, хоть пожевать, да водой запить.

— У меня, дяденька Сидорычъ, крупки овсяной есть маленько,— сварить бы эво на шесточк кашицу, робко сказала Афросинья.

— Ой-ли! обрадовался солдатъ,— вотъ какая ты двка затйная. Хорошо бы, прахъ побери, теперь горяченькаго съ морозу-то. Ты какъ думаешь, служба?.. Али ты ужъ нался здсь щей-то, такъ и сытъ.

— Будешь тутъ сыть на лук-то съ квасомъ, заворчалъ сторожъ,— рдко-рдко снтка-то въ тюрю подсыплютъ, а щей-то разв къ празднику сварятъ…

Похлебали вс трое горячей кашицы, сваренной Афросиньею, и у солдатъ точно отъ сердца отлегло — веселе стало. Сидорычу очень понравилась такая хозяйливость его арестантки, повяло на него чмъ-то давнишнимъ, забытымъ, но теплымъ и радостнымъ. Вспомнилъ онъ о своей давно потерянной семь и задумался, усиленно набивая носъ табакомъ.

Ложась спать, Сидорычъ для осторожности обвязалъ веревочку вокругъ арестантки, а другой конецъ привязалъ къ рук, чтобы не вздумала убжать ночью.

Сторожъ давно храплъ на полатяхъ, а солдату не спалось,— и старыя простуженныя кости ныли, и какія-то давно не посщавшія его голову мысли лзли. Жена-покойница (молодой бабой померла) стояла, какъ живая, сынъ (въ чуму померъ), дочка Анютка, славная двка была, невдомо куда пропала…

Не спалось и Афросинь: чмъ ближе къ дому, тмъ больше овладвало ею отчаяніе и страхъ жестокой расправы и снова постылой жизни.

III.

Чуть-свтъ поднялся Сидорычъ съ наръ, примундирился и пошелъ ‘съ бумагами’ къ смотрителю, наказавъ сторожу смотрть за арестанткой.

Пока солдатъ ходилъ, Афросинья сдлала изъ толокна болтушки съ водой да солью — и еще боле угодила Сидорычу. Нался онъ плотно и снова повелъ свою арестантку на веревочк. На острожномъ двор между арестантами поднялся реготъ, какъ увидали эту пару.

— Эй, старикъ! аль невсту себ на праздникъ ведешь?

— А важная двка! совсмъ ему въ пару!..

— Красавица! подшиби старику ногу-то, да и бги!..

Старикъ сердито погрозилъ арестантамъ мушкетомъ и вышелъ изъ воротъ. Городомъ шелъ онъ строго и осанисто, крпко держа въ рукахъ веревку. Былъ канунъ Рождества, на улицахъ, всегда малолюдныхъ, замчалось оживленіе, видя арестантку, почти всякій встрчный подавалъ милостыню ‘несчастненькой’, иные крестились при этомъ, какъ бы совершая религіозный обрядъ.

Солдатъ охотно принималъ вс подаянія и складывалъ въ сумку. Когда пришлось проходить базарной площадью, подаянія увеличились, давали и деньгами, и припасами. Скоро сумка не вмщала уже милостыню въ вид хлба, калачей и прочаго, пришлось складывать въ шелгунокъ Афросиньи.

Какой-то торговецъ краснымъ товаромъ далъ даже дешевенькій платочекъ.

— Прими, Христа ради, для праздника.

Мужичокъ, пріхавшій съ битыми курами, подалъ птушка мороженаго.

— Разговйся, Христа ради, горемышная…

Скоро и шелгунокъ Афросиньи раздулся до невозможности, солдатъ пихалъ даже и за пазуху себ, и сожаллъ, что нтъ помщенія побольше.

— Эхъ, Афроська, малъ ты шелгунокъ-то захватила, шутилъ совсмъ веселый солдатъ,— припасу хоть на телжк вези!.. Спасибо, добрые люди, дай вамъ Богъ!..

— Класть-то больше некуда, грошикъ бы лучше, разговаривалъ солдатъ съ доброхотными дателями, выбираясь изъ толпы, нагруженный донельзя.

Скоро солдатъ очутился за городомъ, опять потянулся проселокъ.

— Эка, Афроська, благодать привалила! Я нарочно базаромъ-то потрафилъ для подаянія… Что-жъ мы теперь длать будемъ!

— Какъ изволишь, дядя Сидорычъ, твоя воля и разумъ.

Такой отвтъ понравился солдату, онъ еще больше просіялъ, пріостановился, жестоко нанюхался табаку и развязалъ руки Афросинь.

— Эхъ, Афроська! хорошая ты, я вижу, двка, смирная!.. Не по острогамъ бы теб шляться… И дура же ты была, коли попалась!.. И куда тебя лукавый носилъ такъ далеко?..

Признакъ участія, намекъ на ласку, вырвавшійся въ словахъ стараго солдата, дотол такого грубаго и строгаго, ударилъ по сердцу двушки, измученному оскорбленіями ея долгаго этапнаго пути, ожиданіемъ жестокой расправы и вчной каторги, сожалніемъ о несбывшемся счасть.

Она вдругъ горько, съ завываніемъ заплакала, закрывъ лицо руками и повалившись ничкомъ въ снгъ дороги.

Солдатъ немного опшилъ отъ такой неожиданности.

— Что ты? что ты? вставай: чего валяешься?

— Не могу, дяденька миленькій, не могу! билась головой о землю Афросинья,— вся душенька моя во мн перевернулась! Лучше мн въ сыру землю идти, чмъ домой ворочаться… Убей ты меня, дяденька, лучше пулей наскрозь, а не веди на муку вчную…

— Что ты! что ты выдумала?.. Да нешто я могу?.. Ты опять за свое!.. Цыцъ! нишкни!.. Вставай, Афроська!..

— Не встану, дядюшка родненькій, золото мое, не встану! Ни я воровка была, ни я душу загубила,— избывала я только свою долю горькую, сиротскую! Нтъ-то у меня ни тятеньки, ни мамыньки, хотла посмотрть, что есть свтъ Божій, что есть солнце красное, что есть счастье на земл!.. Ой, дяденька родной мой, есть же у тебя душа богоданная, пожалй меня!..

Сидорычу было смертельно жаль Афроську, плакать хотлось, но въ то же время это былъ какой-то вопіющій непорядокъ. Лицо Сидорыча конвульсивно дергалось отъ усилій придать ему строгое, суровое выраженіе, онъ подыскивалъ строгія слова и, къ удивленію своему, не могъ отыскатъ ихъ,— онъ, всегда такой строгій и взыскательный!..

— Ну, что ты? цыцъ!.. Брось ты ревть, вставай!.. Не мути ты мн душу… Нешто мн сладко?..

Двушка билась у ногъ солдата, точно въ припадк.

— Вчно за тебя, буду Бога молить! будешь ты мн лучше отца родного, помру — тебя не забуду! отпусти ты меня, дяденька Сидорычъ… Коли была у тебя жонка, али дочка, можетъ он въ горестяхъ находятся, отведи отъ нихъ, Господи, лихова человка!.. Отпусти ты меня, ради великаго праздника, ради Христова Рождества!..

Намекъ двушки на семью солдата, о которой только что всю ночь продумалъ онъ, тронулъ Сидорыча за душу.

— Да отстань ты! Змя ты, аль колдунья, что обошла меня?.. Вставай! народъ идетъ! закричалъ солдатъ, завидвъ вдали группу прохожихъ, и дернулъ Афросинью. Двушка смолкла, встала и все всхлипывала, лицо ея горло.

— Замолчи, утрися и маршъ! скомандовалъ солдатъ.

Двушка покорно повиновалась и пошла, вся вздрагивая отъ волненія, Сидорычъ въ глубокой задумчивости слдовалъ за нею, лицо его точно все закрылось бровями, бакенбардами и сдыми щетинистыми усами. Что-то крпко засло въ его голову, и онъ перерабатывалъ это въ ум…

IV.

До сумерекъ еще дошли Сидорычъ и Афросинья до села, гд надо было остановиться на отдыхъ и обдъ.

Солдатъ справился, гд живетъ сотскій, постучалъ мушкетомъ въ подоконницу и потребовалъ себ съ арестанткой помщенія. Помщеніемъ оказалась сотская пустая изба, ‘холодная’, куда сажали проштрафившихся мужиковъ. Сидорычъ, начавшій приводить въ исполненіе какой-то свой планъ, распорядился, чтобы сотскій принесъ дровъ, выложилъ вс припасы на столъ, веллъ Афросинь затоплять печь, сказалъ сотскому, что въ немъ больше нужды нтъ, и чтобъ народъ не лзъ къ изб изъ любопытства. Сидорычъ распоряжался строго, какъ власть имющій, сотскій даже зароблъ, видя такого храбраго кавалера, и мигомъ скрылся, заоравъ на бабъ и ребятишекъ, уже собравшихся около избы, чтобы посмотрть на ‘несчастненькую’ и ея безногаго конвоира.

— Стряпай, Афросинья, во-всю! И птуха вари, и пироги пеки, и все, что есть, на столъ мечи!..

Двушка удивленно уставилась на солдата.

— Стряпай, сказываю, во-всю! чего надо — все принесу! чуть не крикнулъ солдатъ, круто повернулся и вышелъ, не забывъ запереть засовомъ дверь арестантской снаружи.

‘Что такое со старичкомъ сдлалось?’ подумала Афросинья, оставшись одна, ‘что онъ задумалъ такое?’…

Мысль о бгств мелькнула въ голов двушки, она осмотрла окна: они были забраны снаружи ршеткой изъ старыхъ обручей,— для хорошаго арестанта самый пустякъ,— но для нея ршетка была страшна, и эта мысль тотчасъ исчезла. Афросинья принялась за стряпню. Скоро пришелъ и Сидорычъ, неся цлое лукошко припасовъ: масла, луку, картофелю, хлба, набранныхъ у мужиковъ. Затмъ сотскій принесъ охапку латокъ, горшковъ и блюдцевъ.

— На теб, Афроська, всякаго добра,— стряпай, какъ можно лучше,— встртимъ праздникъ Христовъ. Что-жъ такое? и мы не проклятые тоже… Всмъ праздникъ, а намъ — нтъ!.. Эхъ, Афроська, Афроська Ты и не знаешь, сколь мн тебя жалко, горемычную!.. Да что-жъ тутъ подлаешь?.. Ты и ни-ни! И не думай, я — во какой!.. А только, ежели не посмотрли на мою старость,— такъ я не посмотрю на ихъ строгость… Съ меня нечего взять!.. Я свою службу врно отслужилъ — какъ свча горлъ… Надо и уважить… Ну, а коли нтъ, такъ Богъ съ ними! У меня тоже душа есть… Стряпай, Афроська, стряпай! И намъ будетъ праздникъ вольный…

Сидорычъ слъ на лавку, закрылъ лицо руками, положивъ локти на колни, и долго такъ просидлъ, задумавшись. Молодость свою что ли вспомнилъ онъ, можетъ быть жену свою, семью, или свои походы, свое горе?.. Афроськ показалось, что онъ плачетъ. Его обступили воспоминанія о томъ, какъ онъ жилъ съ женой и дтками, какъ попалъ въ солдаты и вотъ всю жизнь мыкается и не знаетъ, что у него длается дома. А вдругъ его жену, его Анютку, вотъ также, какъ Афроську, волочили по острогамъ? И не нашлось добраго человка, чтобы заступиться за нихъ.

— Дяденька!.. А дяденька Сидорычъ!.. сказала Афроська.

Старикъ быстро, какъ бы проснувшись, поднялъ голову.

— Сходилъ бы, говорю, дяденька, въ церковь ко всеношной… Я, вотъ те крестъ, не убгу… Скоро и въ колоколъ ударять…

— Въ церковь?.. Да, да, я давно въ церкви не былъ, сказалъ какимъ-то упавшимъ голосомъ солдатъ.— И то пойти.

Сельская церковь была биткомъ набита, солдатъ кое-какъ пріютился въ уголку, и какое-то восторженное состояніе овладло имъ. Онъ молился жарко, какъ давно не молился, ему казалось, что съ его озлобленной, избитой житейскими невзгодами души отваливается какая-то кора, къ горлу подступаютъ слезы, а на сердц становится все свтле и свтле…

— Ну, Афросинья, Богъ милости прислалъ! сказалъ сіяющій Сидорычъ, воротясь изъ церкви,— не горюй! авось перемелется, такъ мука будетъ! Въ міру и все такъ: бда набжитъ — и счастье проглянетъ!.. Эхъ! бросимъ тужить!.. Давай посндать, да завалимся спать, а завтра встртимъ праздникъ честь-честью, по-христіански, а не по-арестантски…

Странными и загадочными казались Афросинь рчи и поступки Сидорыча, но отъ нихъ ей, удрученной горемъ, становилось какъ-то легче, точно и для нея наступалъ великій праздникъ.

Невыразимо хорошо чувствовалъ себя Сидорычъ, сидя за столомъ, при лучин,— точно какъ его семейная жизнь воротилась: Афросинья, точно Анютка его нашлась и прислуживаетъ ему въ собственной изб. Всего вдоволь, завтра великій праздникъ… Такъ хорошо, что о дйствительности и вспоминать не хочется…

Плотно поужинавши, Сидорычъ помолился передъ маленькимъ закопченымъ образкомъ въ углу, заперъ дверь замкомъ и, положивъ Афросинью на полати, самъ легъ на рундучокъ около печки, такъ что арестантка не могла сойти, не перешагнувъ черезъ него, а онъ спитъ по-старчески, чутко.

Еще было темно, только что ударилъ колоколъ къ заутрени,— Афросинья стала снова копаться около печки, Сидорычъ пошелъ опять въ церковь: онъ ршилъ, наперекоръ всему, встртить праздникъ дйствительно по-христіански, какъ встрчаютъ его добрые люди, не зашитые въ такую окаянную шкуру, какъ онъ. Въ его отсутствіе по ‘холодной’, ставшей теплою отъ присутствія женщины, разнесся апетитный запахъ варенаго птуха и ржаныхъ пироговъ,— это орудовала Афросинья ‘во всю’, по приказу Сидорыча.

День выдался погожій, морозный и солнечный, восходъ былъ багряный и безоблачный, избушка озарилась веселыми лучами солнца, когда Сидорычъ съ Афросиньей сидли за праздничной трапезой.

— Господи милостивый! когда это я встрчалъ такъ Рождество? говорилъ умиленный солдатъ,— ровно въ раю Божьемъ сижу!.. Кабы вотъ такъ-то хоть старость провести… Вдь, кажись, послужилъ, поработалъ на своемъ вку, и голоду, и холоду навидлся… ногу вотъ нмцы-ферлюктеры оторвали… Эхъ! Старая кость покою проситъ, сила служить отказывается,— а ты майся!.. Ну, одначе, прости меня Богъ за ропотъ, что это я такъ растужился? Можетъ, черезъ худое-то и хорошее придетъ,— все — Богъ!.. Не надо только души своей терять, коли нашелъ… А я свою душу, Афросинья, сегодня ровно на дорог поднялъ! И бушуетъ теперь у меня сердце — и сладить не могу! будто какъ я допрежде и не чуялъ его… Ну, да ладно, никто, какъ Богъ!— отдохнемъ, Афросинья, да и маршъ въ дорогу,— намъ путь еще не близкій…

VI.

Посл полудня на улицу села вышелъ солдатъ съ арестанткой, ихъ тотчасъ же обступила толпа, сердобольныя бабы тотчасъ начали подавать, кто что можетъ, но солдатъ бралъ только деньги, грошики и копечки. Любопытная толпа проводила нашу пару до околицы, а мальчишки и двчонки пошли и дальше, глазя точно на невиданныхъ зврей, но солдатъ скоро окрикнулъ ихъ, и они отстали.

Сидорычъ былъ очень неспокоенъ, въ немъ происходила жестокая внутренняя борьба между долгомъ, привычкой повиноваться и ‘расходившимся сердцемъ’. День этотъ и канунъ его были для стараго солдата необыкновенны: это было первое Рождество, проведенное такъ, какъ онъ хотлъ, повявшее на него тою семейственностью, о которой онъ всегда сожаллъ. Онъ имлъ свой праздникъ, ему хотлось сдлать праздникъ и другому.

‘Пусть хоть одна душа молится за меня’, думалъ онъ, можетъ я и гршу, да не могу вотъ сладить съ сердцемъ, нудитъ оно меня — отпусти, да отпусти!.. Вдь убьютъ двку, не человкомъ сдлаютъ! Знаю я эти барскія расправы!.. Можетъ, и за мою Анютку, коли жива, заступится какой ни есть добрый человкъ и вызволитъ изъ бды лихой… А мн что? Съ меня взятъ нечего,— мн и жить-то немного осталось!.. Отпущу… Христосъ милостивъ былъ,— жену-блудницу простилъ, а Афроська что? Ни воровка, ни пьяница… къ жениху шла… Ну, и пущай ее идетъ…

— Стой, Афроська! крикнулъ Сидорычъ арестантк,— что я теб скажу… для великаго для праздника — ступай ты на вс четыре стороны, ищи своего жениха, да бол не попадайся… Коли моя доля не красна, такъ хошь помолишься за меня гршнаго… Ступай, Афросинья, Господь съ тобой!..

Двушка сначала остолбенла отъ неожиданности, не врила своимъ ушамъ, но чрезъ мгновеніе съ воплемъ радости бросилась къ ногамъ старика.

— Отецъ родной! Да правда ли? Спасибо теб, дяденька! Чмъ я заплачу теб… вчная я твоя богомолица до гроба!..

Афросинья цловала въ восторг землю, ногу старика, а онъ стоялъ надъ нею, и слезы блестли въ его глазахъ.

— Ну, или же, ступай… помни старика Карпа Шилова!.. Вотъ дорога въ сторону, или туда скорй… Да постой! теб путь дальній… вотъ деньги, что теб надавали, возьми!

Солдатъ вынулъ горсть мди изъ сумки.

— Не надо, дяденька, не надо! Теб самому пригодится, а я прокормлюсь…

— Бери, теб говорятъ! крикнулъ Сидорычъ строго,— не опять ли покупать хочешь? Бери!.. Иди съ Богомъ… Эхъ! не совладалъ я со своимъ сердцемъ! Бги!..

Афросинья вскочила на ноги и быстро пошла по боковой дорог, постоянно оглядываясь, плача, крестясь и шепча молитвы…

— Прощай, дяденька! Дай теб Господи милостивый за твою доброту! Отецъ ты мой!..

Солдатъ съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ лица стоялъ на мст и смотрть вслдъ уходящей быстрыми шагами арестантк.

— Полетла!.. точно птица полетла на волю!.. рада, горемышная, муку избыть… Господь съ тобой!..

Двушка скрылась въ перелск, солдатъ еще постоялъ немного, потомъ круто повернулся, стукнулъ прикладомъ мушкета о мерзлую землю, оглядлся и выстрлилъ на воздухъ…

— Пойду до острога, скажу упустилъ, молъ, рестанку!.. Ноги нтъ — бжать не могу, глаза слабы — выстрлилъ да мимо!.. А ты бги… бги, да не попадайся опять, сердешная!.. Что съ меня взять?..

Сидорычъ побрелъ къ слдующему этапу съ повинной…

А. В. АРСЕНЬЕВЪ

СТАРЫЯ БЫВАЛЬЩИНЫИСТОРИЧЕСКЕ ОЧЕРКИ И КАРТИНКИ

Одноногій конвоиръ.(Рождественская быль стараго времени).

Читайте также:

СТАРЫЯ БЫВАЛЬЩИНЫ
ИСТОРИЧЕСКЕ ОЧЕРКИ И КАРТИНКИ

Одноногій конвоиръ.
(Рождественская быль стараго времени).