Владимир Евгеньевич Жаботинский
Владимир Евгеньевич Жаботинский
Одна минута
Одна минута
Рождественский рассказ
* * *
Примечания
Примечания
Одна минута, Жаботинский Владимир Евгеньевич, Год: 1900
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Огоньки берега давно пропали. Месяца не было, волны светились частью от себя, частью от блеска множества ярких выпуклых звезд. Снасти парохода стонали своим странным звуком, не то скрипя, не то гудя, капитан с вышки кричал кому то что то на языке, которого я не понимал. Стало холодно. Я ушел в каюту. Там было шумно, было много народу, были хорошенькие иностранки, но для всего этого люда важные и злые на вид лакеи уже накрывали длинный стол — они собирались ужинать. Это не входило в мои расчеты, я скрылся в кабину, лег на свою верхнюю полку и утешился плиткой душистого шоколада, а потом задремал под мерное, скрипящее, неприятное дрожание парохода.
Разбудил меня стук. Перед умывальником стоял мужчина с седоватыми бакенбардами. Этот счастливец так хорошо по ужинал, что даже пришел отмывать следы пиршества. Увидев, что я открыл глаза, он обратился ко мне с какой то речью. Расслышав слово керем (прошу), я сообразил, что он говорит по-венгерски, и сейчас же ответил:
— Нем тудом мадьяр.
Я твердо верил, что это значит ‘не говорю по-мадьярски’, хотя обыкновенно мои соседи по вагону, когда я прерывал их расспросы этими тремя словами, почему-то продолжали беседу со мною как ни в чем не бывало на том же непостижимом наречии. Но господин с бакенбардами меня понял и спросил по-итальянски, не найдется ли у меня куска мыла. Я дал ему мыло, он привел себя в порядок, поблагодарил меня и лег на нижнюю полку, но за это время мы уже успели разговориться. Теперь он лежал внизу и расспрашивал, я — вверху и отвечал. Мадьяр был очень любознателен и обстоятелен: я должен был рассказать ему все, что знал, о торговых делах Одессы, о крымском и бессарабском виноделии, он был коммивояжером какой то фирмы, продававшей токайское. Окончив расспросы, он переменил разговор:
— Вы — счастливец, вы говорите, что у вас там много друзей. А вот мне придется встретить Рождество на чужбине, и одному. Это неприятно.
— До Рождества месяц, — отвечал я, — еще успеете вернуться. Вы живете далеко от Фиуме?
— Нет, моя семья живет в местечке Гаршфальва, это около Уй Домбовара, в восьми часах от Будапешта.
— Я знаю эту станцию, — сказал я, — даже помню, что там поезд останавливается только на одну минуту. Правда?
Он ответил немного изменившимся голосом:
— Да… только на одну минуту.
Я свесил голову за край койки, улыбнулся приятной улыбкой человека, нашедшего интересную тему, и сказал:
— Ведь правда, по венгерски ‘одна минута’ будет ‘эд перц’?
Это единственное, что я знаю по вашему, хотя уже три года, как езжу по Венгрии, и то запомнил благодаря странному случаю…
Я собирался рассказать ему этот случай, но тут по глазам его увидел, что он меня не слушает, а думает о чем то своем, и о печальном своем. Он повторил машинально:
— Эд перц, эд перц… Да, одна минута может много значить.
Я вот вам расскажу, что для меня значит одна минута. Да вы не свешивайтесь, а то кровь к глазам прильет. Берегите глаза.
Я лег навзничь и стал слушать. Остальные две койки нашей кабины были не заняты. Его слова доносились снизу медленно и отчетливо:
— Моя семья живет в местечке Гаршфальва, не доезжая Нового Донбовара, как я уже вам сказал. У меня жена, два сына и дочь Нинка. Три года тому назад Нинке было восемнадцать лет. Она была высокая, полная, красивая.
Он помолчал и прибавил тише:
— Черноглазая. Три года тому назад нашей фирмы еще не было, я служил у Ковача из Будапешта и все время жил в столице, а домой наезжал только к Рождеству, к Пасхе и летом. И вот, как раз три года тому назад, утром двадцать четвертого декабря, я телеграфировал своим: ‘Встречайте’, сел в вагон и поехал домой праздновать сочельник. По расписанию поезд должен был прийти в Гаршфальву около половины четвертого. Я еще за две станции увязал свой плед, собрал чемодан и ящик с подарками и стал ждать с нетерпением, которое все росло. За четыре месяца, которые я провел в разлуке с семьей, Нинка стала невестой и сама писала мне: ‘Атья (папа), я очень похорошела’.
Двадцать четвертого декабря во втором классе не могло быть большого числа путешественников. В моем вагоне было четыре купе: в первом сидел я, а в соседнем был тоже один пассажир, но я не думал о нем и положительно не могу вспомнить даже того, был ли это мужчина или женщина. Остальные два купе были пусты.
И вот я наконец слышу по стуку поезда и по свисту, что моя станция близко. Вокзал — по правую руку, но мои всегда ожидали меня у депо, налево от рельсов и не доезжая вокзала. Я выскочил на площадку со своей поклажей в руках, отворил дверцу и выглянул. Поезд замедлил ход, показалось депо, а на перроне мои, все пятеро (с женихом) и Нинка впереди всех.
И я до сих пор слышу, как Нинка кричит мне, пока мой вагон приближается к ней.
— Скорей, папа, а то поезд стоит одну минуту!
И мне так захотелось поцеловать ее, что я не стал ждать остановки и спрыгнул с чемоданом и пледом на перрон, бросил чемодан и плед и кинулся к Нинке…
И в эту минуту из полузакрытого окна моего вагона, из окна второго купе моего вагона, вылетела наискось небольшая бутылка, ударилась о косяк, упала на перрон и разбилась. А моя Нинка закричала диким голосом, схватилась за глаза и упала мне на руки.
Поезд миновал нас, остановился, кондуктор по ту сторону вагонов закричал:
— Гаршфальва, эд перц!
Жених Нинки завыл, как волк: ‘Бассама!’ [венгерское ругательство] и побежал к вагонам, старший сын за ним. Но как только они добежали, поезд тронулся: одна минута прошла.
С того дня моя Нинка слепа на оба глаза, и жених навсегда уехал в Семиградию’.
Я хотел сказать этому мадьяру:
— Если бы вы знали те муки, смесь невыносимых угрызений и подлого давящего страха, которые перенес тот неизвестный пассажир за ту минуту, когда в его жилах остановилась кровь, и он помнил только два крика — вопль невидимой женщины за окном и возглас кондуктора ‘эд перц’, — вы бы, может быть, простили его.
Но я ничего не сказал. И утром, в Анконе, после таможни я ушел, не попрощавшись с ним.
Зачем мне глядеть ему в глаза, зачем мне говорить с ним? Разве я могу утешить его… разве я могу заплатить ему за погубленные черные глаза его дочери Нинки, которая так страшно, так безумно и отчаянно закричала тогда, три года назад, на минутной станции, так страшно, что ее вопль до сих пор звенит у меня в ушах?
Первая публикация: газета ‘Одесские новости’, 28.12.1900.
Источник текста: Жаботинский (Зеэв) Владимир, Сочинения в девяти томах, том II, кн.1, Минск, 2008, стр. 375.
Оригинал здесь: Викитека.