Одинокая душа, Неера, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 94 минут(ы)

ОДИНОКАЯ ДУША.

Нээры.

(Посвящается сэру Lawrence Dudley Marchese de Middlezorth, гд бы онъ ни находился).

Переводъ съ итальянскаго П. Ф. Благовидова.

Quando fra me е il mondo его un vlo di nubi.
(Между мною и міромъ была облачная завса).

Я собираюсь приступить къ очень странному предпріятію, такимъ, по крайней мр, кажется оно мн самой. Я сижу за своимъ маленькимъ столомъ, противъ меня ваше кресло, то самое, на которомъ такъ часто сиживали вы предо мной и которое теперь стоитъ осиротлое, впрочемъ, не совсмъ, потому что здсь царитъ тотъ воздухъ, который когда-то окружалъ вашу особу. Вы улыбаетесь? Но подождите осуждать меня. Я не писательница, одна изъ тхъ женщинъ, которыя по справедливости антипатичны мужчинамъ, я не пишу романовъ и у меня нтъ ‘публики’, которая бы ожидала отъ меня новыхъ произведеній. Я не знаю, разростется-ли мой трудъ дальше десяти, двадцати, ста страницъ, я такъ мало написала за всю свою жизнь! Итакъ, не приходите въ отчаяніе. Обратите вниманіе на то довріе, котораго я удостоиваювасъ, выбирая именно васъ своимъ собесдникомъ, я должна сознаться, что для меня было бы совсмъ немыслимо писать, не обращаясь мысленно къ кому-нибудь. Какъ пишутъ романисты? Я никакъ не могу представить себ этого. Я же всегда воображала, что говорю съ вами и тогда мн все удается гораздо легче.

Но тутъ является другая странность, гд вы? Живы-ли вы еще? Существуетъ-ли хотя одна тысячная доля вроятности, что вы когда-нибудь прочтете эти страницы? Я слышала, что извстныя планеты встрчаются только одинъ разъ въ теченіе цлыхъ столтій, такъ встртились и мы. Если бы я писала для типографскаго станка, то могло случиться, что книга моя проникла бы и въ тотъ укромный уголокъ, гд нашла себ пріютъ ваша душа, негодующая на міръ. Но я пишу не для печати и не думаю, что наслдники мои будутъ безпокоить себя заботами объ изданіи этихъ страницъ. Итакъ, я пишу почти съ увренностью, что вы меня не прочтете.

Зачмъ же я длаю это? Вдь мн не получить отвта на т вопросы, которые мучатъ мою душу! Могу сказать одно: для меня достаточно говорить съ вами. Это своего рода безконечное, неизъяснимое, загадочное удовольствіе говорить съ тмъ, кто не отвчаетъ вамъ. Не похоже-ли это на т молитвы, которыя чуть слышно раздаются у подножія креста? Предъ ‘Невидимымъ’ осмливаются говорить все. Конечно, было бы абсурдомъ писать съ такой программой романъ, но потому-то свой трудъ я и не называю романомъ.

Мн припоминается одинъ день изъ ранней молодости, изъ того печальнаго времени, которое я провела далеко не такъ, какъ другія женщины. Я еще никого не любила, но подобно почкамъ, покрывающимъ верхушки деревьевъ весною, сердце мое было полно страстью, которая не знала гд ей помститься. Сирота, безъ привязанности, одинокая, ничего не знающая, ввренная попеченіямъ женщины еще боле меня невжественной, съ будущимъ, сулившимъ только бдность и упорный вульгарный трудъ, на что я могла надяться, чего могла ожидать? Ничего. Я уже отреклась отъ всхъ радостей жизни, еще не извдавъ ихъ. Любопытне всего было то, что я отреклась безъ всякой скорби и когда молодыя силы, душевный жаръ, прорываясь помимо моей воли, искали какого бы то ни было выхода, вмсто того, чтобы выливаться наружу, они возвращались внутрь. Сказать проще — я росла замкнутою внутреннею жизнью и только ею одной.

Послушайте же, что я сдлала въ этотъ памятный для меня день. Была осень. Меня взяла къ себ на мызу одна старая родственница изъ какой-то провинціи, какой — не помню, помню только пейзажъ, который разстилался предъ нашимъ домикомъ: зеленыя поля, холмы, покрытые виноградниками и извилистый веселый ручеекъ, который назывался Берса. Я находилась тутъ одна, какъ и повсюду. Мельничный каналъ, окружавшій этотъ пейзажъ, казалось, держалъ меня плнницей въ предлахъ этого маленькаго мірка, который, какъ я прекрасно сознавала,— не былъ моимъ. Сознаніе того, что о васъ заботятся, что вы безопасны, той беззаботности, которая длаетъ счастливой дтскую жизнь въ любящей семь — всего этого мн недоставало и я не имла предъ своими глазами никакого примра для подражанія, мн не въ кого было врить, не кого любить такъ, какъ хотлось бы — безконечно. Чувство обожанія, восторженнаго преклоненія — этой самой существенной потребности пылкихъ сердецъ — не знало на комъ проявиться.

Все, что длалось вокругъ меня, что говорилось, разныя сужденія, всевозможные способы аргументаціи, доводы, интересы другихъ, веселье, скорбь, развлеченія, скука, добро и зло, все это, повидимому, нисколько не интересовало меня, такъ что одни считали меня глупой, а другіе — безъ сердца. И я окончательно падала духомъ. Въ самомъ дл, разъ вс, точно согласившись, осуждаютъ меня, не должна ли я признать, что они правы. До все же мн казалось, что и у меня есть доля разума, но только онъ скрывался гд-то далеко, точно вещь, запертая въ шкатулк. Вы знаете, что она тамъ, но какъ достать ее?

И вотъ въ этотъ день, когда мое сердце было переполнено боле чмъ когда-нибудь, мн какимъ-то образомъ удалось избжать бдительности старой родственницы и, открывъ потихоньку дверь, я вышла изъ дому и пошла по тропинк, которая вела въ горы. Вамъ покажется страннымъ и то, что я скажу вамъ сейчасъ, но все то, что я должна высказать вамъ, будетъ странно: я почувствовала тогда въ первый разъ, что жизнь — радость, въ первый разъ я замтила, что небо иметъ столько чудныхъ оттнковъ, начиная отъ нжно лазореваго и розоваго, которые появляются и исчезаютъ въ этомъ бломъ трепещущемъ покрывал, сотканномъ изъ облаковъ, тогда я поняла, что вс эти деревья, съ ихъ чуть слышнымъ говоромъ и легкимъ ароматомъ, тоже живутъ своею жизнью и что въ воздух, въ свт, даже въ тняхъ — есть тоже душа.

Я раскрыла свои руки, и немного приподнявъ ихъ, продолжала все подниматься и подниматься вверхъ по тропинк… Удивительное ощущеніе! Очутившись наедин съ собой, я не чувствовала, однако, себя совершенно изолированной отъ всего міра. Мое сердце, опьяненное какою-то огромною радостью, безконечнымъ счастьемъ, пло псню безъ словъ, безъ музыки и точно летло куда-то въ высь, и все, что пло и летало вокругъ меня: птицы, бабочки, лепестки цвтовъ — вс они казались мн теперь моими друзьями, братьями.

Такъ достигла я вершины холма, оживленная, счастливая, сознавая одно только неясное желаніе, выходящее изъ всего моего существа, потребность излиться, дать выходъ тому внутреннему жару, который, наконецъ, находилъ себ разршеніе и чувствуя въ себ достаточно мужества, чтобы просить себ милости, которая въ этотъ божественный мигъ не можетъ быть неудовлетворена.

Глубокая радость и отважная смлость охватили меня, когда я окинула взглядомъ картину, разстилавшуюся предъ моими глазами: этотъ воздухъ, небо, горизонтъ и весь этотъ міръ, совсмъ еще невдомый для меня, такой юной, ничего незнающей,— все это для меня!.. И ничто, да! ршительно ничто не омрачило моей восхищенной радости!

Я остановилась и стараясь обнять своимъ взглядомъ насколько возможно большее пространство окружавшей меня природы, закинувъ назадъ голову, громко воскликнула: ‘Боже!’ Я громко крикнула это слово, въ первый разъ услыхавъ силу своего голоса и удивившись тому, что крикъ этотъ, такъ пріятно раздавшійся по склону холма, не встртилъ ни одного протеста, никакого осужденія. Боже! Боже! Боже! Три раза произнесла я это имя, внимательно прислушиваясь къ своему голосу. Природа также вмст со маою выслушала его, какъ нмая свидтельница этого торжественнаго акта. Въ этотъ моментъ я была точно обручена съ кмъ-то.

Вы можетъ быть интересуетесь моею наружностью того времени? Тогда я не обращала на себя вниманія, но теперь прекрасно помню себя. Высокая, тонкая, но не гибкая фигура, маленькая головка, слабыя, хилыя плечи и совсмъ еще дтскія рученки точно застыли въ одномъ выраженіи постояннаго неудовлетвореннаго протеста. Сильно замтная непропорціональность между формами только что начинавшей формироваться женщины, рзко бросалась въ глаза. Серьезное глубокое выраженіе моихъ глазъ находило полное соотвтствіе въ той скорбной улыбк, которая появлялась на моемъ лиц. Когда впослдствіи на одномъ балу, гд было многочисленное и блестящее общество, до моихъ ушей донесся первый комплиментъ моей красот, неизвстно кмъ пущенный въ публику, онъ мн показался такимъ страннымъ, что я никогда потомъ не могла забыть его.

И вы поврите мн, если я скажу вамъ, что во мн заговорили тогда не тщеславіе и жажда похвалы, или инстинкты кокетки, но утонченная любознательность, желаніе узнать, что сильне можетъ дйствовать на душу — прекрасное или безобразное, радость или скорбь. Этотъ вопросъ всегда сильно интересовалъ меня, такъ какъ я ршительно неспособна была наслаждаться настоящимъ, которое, я знала, недолговчно, и не могла отдаваться ему съ той философской, эпикурейской беззаботностью, которая совершенно отдляетъ сегодня отъ завтра и отъ вчера. Я никогда не испытывала лихорадки жизни. Моя жизнь скоре всегда была полусномъ, прерываемымъ частыми грезами. Эти грезы были для меня высшимъ состояніемъ: он были для меня убжище и спасеніе.

Можетъ быть таковы бываютъ гипнотическіе сны — не знаю, но почему-то предполагаю, что есть нкоторое сходство съ ними въ моихъ видніяхъ, и съ тмъ сверхъестественнымъ состояніемъ, которое испытывали извстные святые, а въ послдующее время поэты. Если бы я была также учена, какъ вы, то наврное могла бы создать цлую исторію своихъ ощущеній, но сознавая себя невждой, пытаюсь только описать ихъ, опасаясь, что и эта задача будетъ свыше моихъ силъ.

Мн приходилось нердко смяться, когда я что-нибудь читала или думала, еще чаще случалось мн плакать. Но почему я никогда не смялась, не плакала вмст съ другими? Поздне, въ вечера наибольшаго моего тріумфа, когда весь театръ бушевалъ, какъ море и тысячи рукъ поднимались, чтобы рукоплескать мн, мое вншнее ‘я’ чувствовало себя растроганнымъ, но мое истинное ‘я’, всегда застывшее, какъ сомнамбула, точно удивлялось всему этому шуму и искало въ тишин и сумрак себ уединенія. Говорю вамъ, какъ несомннную истину: ‘Uno dentro di me, che in vuole tutta’.

——

Come lontano quel di!
(Какъ далекъ тотъ день!)

Я длюсь съ вами такими вещами, о которыхъ не сказала бы никому другому, потому что мы съ вами до нкоторой степени близнецы: вы также никогда не найдете себ той души, которая находится въ сродств съ вашей и которую вс ищутъ, по теоріи Платона. Эта теорія не для насъ, съ тхъ поръ какъ мы узнали эту нашу душу. Она всегда будетъ мшать намъ отдаться сполна своему чувству, хотя бы мы любили и сильне и больше другихъ. Я поняла это вдругъ, въ тотъ разъ какъ мы впервые встртились съ вами, помните когда?

Я прекрасно помню этотъ часъ, освщеніе и вс оттнки зелени, покрывавшей тогда деревья въ вилл Боргезе, и состояніе своего духа печально спокойное, и усталую позу, въ какой я опустилась на краю фонтана. Помню, что я писала въ это время на песк свое имя кончикомъ зонтика.

Вилла въ этотъ часъ была совсмъ пустынна, такъ что ваши шаги, раздавшіеся по сухимъ листамъ, заставили меня вдругъ поднять голову, и по мр того, какъ вы приближались ко мн, я всматривалась въ васъ и во всей вашей фигур, по лицу, по глазамъ, безконечно глубокимъ, по взгляду, который вы бросили на меня и потому, какъ вы остановились, вжливый, но холодный и слегка негодующій,— по всему этому я поняла, что вы совсмъ не то, что другіе и съ новымъ для меня ощущеніемъ тревожнаго изумленія я мысленно спросилъ себя: ‘кто бы это могъ быть?’

И вы, точно услыхавъ этотъ мысленный мой вопросъ, тотчасъ произнесли, представляясь мн:

— Я маркизъ ди-Мидлефортъ.

Видите, какіе мелкіе штрихи, какія тонкія нити указываю вамъ, но вдь изъ этихъ нитей и составляется ткань? Вс ткани, предназначенныя и для семейнаго употребленія, и для солдатскаго платья, и ткани, употребляемыя на флаги, которымъ суждено бороться съ втрами и волнами, и т, что покрываютъ алтари. Нити, изъ которыхъ сплетаются симпатіи и сродство душъ — совсмъ маленькія, тонкія нити, обмотанныя неизвстнымъ для насъ существомъ вокругъ прялки и нисколько неповинныя въ томъ назначеніи, которому он служатъ.

За нсколько дней до этой встрчи, посл страшнаго фіаско Аббатиссы ди-Монреаль я получила письмо, съ подписью въ конц его: маркизъ ди-Мидлефортъ. Въ этомъ письм неизвстный мн авторъ, оставляя въ сторон вопросъ о неуспх драматическаго произведенія, обращаетъ вниманіе на силу чувства, вложеннаго мною въ роль аббатиссы. Я не усомнилась ни на минуту въ томъ, что, несмотря на разстояніе двухъ городовъ, вы бы, неизвстный мн корреспондентъ, были одно и то же лицо, еще меньше сомннія у меня могло быть относительно того, что вы были именно такой человкъ, какимъ оказались въ дйствительности, т. е. безупречный джентльменъ. Вы — (это одно изъ моихъ самыхъ глубокихъ и деликатныхъ радостей) — несмотря на отвращеніе, питаемое ко всмъ актрисамъ, пришли ко мн сами, притянутые тою невидимою нитью, которая тянется отъ глазъ и проникаетъ въ самую душу, и это вы сдлали такъ просто, такъ естественно, что для другихъ это могло показаться абсурдомъ.

Въ самомъ дл, что можетъ быть натуральне того, какъ представиться самому лично, безъ чужого посредства?

О! сколько таинственной прелести было въ томъ первомъ нашемъ разговор! Вы тотчасъ же завели рчь объ Аббатисс де-Монреаль, говоря, что, несмотря на вс свои недостатки, піеса эта вамъ понравилась за тотъ скрытый жаръ, который я будто бы съумла передать почти въ совершенств.

— ‘Почти’ въ совершенств,— повторили вы,— потому что я чувствую внутри себя идеалъ гораздо боле полный и сильный…

Тогда мы замолчали. Я подумала о томъ, что не могло бы легко объяснить себ и вамъ такъ скоро, да можетъ быть и никогда, каким,ь путемъ поступокъ аббатиссы возбудилъ въ моемъ сердц этотъ скорбный, печальный образъ и вызвалъ этотъ плачъ, который, по вашему мннію, долженъ бы быть и сильне и полне.

Литературный успхъ Жуареско и игуменьи побудилъ одного изъ нашихъ молодыхъ писателей написать драму на сюжетъ, заимствованный изъ испанскихъ хроникъ временъ Мори: одна двочка царской крови, похищенная въ Африк и помщенная въ монастырь старой Кастиліи, выростаетъ здсь и получаетъ воспитаніе, вполн согласное съ духомъ этого монастыря, подчиняясь образу жизни окружающихъ ее сестеръ. Она отличается отъ нихъ только большею горячностью своей вры, порывистостью и страстностью своей религіозной ревности, да молитвы ея боле поэтичны и посты боле продолжительны и принимаютъ форму экзальтаціи. Въ отечеств святой Терезы и Маріи Алякокъ молодая дикарка удивляетъ всхъ своею святою жизнью. Вы не можете представить себ, до какой степени я проникаюсь этимъ состояніемъ. Я вижу предъ собой эту молодую отшельницу, среди плнительной лазоревой ночи, благоухающей ароматами жасминовъ, колнопреклоненную въ своей кель, съ глазами и сердцемъ устремленными въ ту таинственную страну, которая по отдаленнымъ воспоминаніямъ манитъ ее къ себ. Ея мистицизмъ еще боле усиливается, когда она длается аббатиссой. Она молится и въ церкви, выстланной чернымъ мраморомъ, и въ саду, гд посредин возвышается распятіе, она собираетъ вокругъ себя сестеръ по ночамъ для молитвы, такъ какъ одного дня ей недостаточно для ея религіозныхъ подвиговъ. Вся Кастилія признаетъ ее святою, изъ дальнихъ мстъ стекается къ ней народъ, чтобы испросить ея благословенія. Она почти не спитъ, ничего не стъ, не говоритъ. Отршившись отъ земли, она все время находится въ состояніи экстаза. Таково содержаніе перваго акта, который вамъ понравился больше всего, между тмъ какъ публика не скрывала своего нетерпнія.

А этотъ моментъ возстанія, когда въ могильную тишину монастыря врывается лязгъ и звонъ оружія и дикіе Мори съ воплями и ревомъ стучатся въ ворота обители! Каково было мое лицо, и что говорили мои глаза въ эту ужасную минуту? Безъ словъ, обернувшись къ сестрамъ, съ твердой ршимостью самой бжать и отпереть ворота, я сдлала то, что весь театръ, сверху до низу, вздрогнулъ отъ продолжительнаго рукоплесканія, единственнаго въ продолженіи всей драмы.

Мы говорили,— врне, говорили вы, объ этомъ внезапномъ превращеніи, объ отреченіи отъ двадцатилтней монастырской жизни подъ вліяніемъ неожиданнаго появленія родныхъ звуковъ, криковъ, голосовъ, шума оружія и людей, благодаря которымъ она бросается въ объятія нападающихъ съ крикомъ о, мое отечество!— что вы находите слишкомъ вульгарнымъ, я же, наоборотъ, очень глубокимъ по своему символическому значенію.

Да, здсь, подъ тнью деревьевъ виллы Боргезе, при лучахъ заходящаго солнца, догоравшихъ на ясномъ неб Рима, вы, иностранецъ, сказали мн, что не понимаете этого обращенія къ своему отечеству.

Я вдругъ подумала, что вы всегда должны быть счастливы, и внимательно оглядла благородную форму вашего черепа и ваше открытое чело, на которомъ восемнадцать просвщенныхъ поколній оставили свой замтный отпечатокъ духовнаго превосходства, и строгія линіи вашего лица, отмченныя изяществомъ той расы, которая никогда не заблуждается. Немного раньше, вы вскользь замтили, что у васъ было намреніе прохать по всей Италіи, не стсняясь ни мстомъ, ни временемъ, и такъ, вы свободны и богаты, не говоря о томъ, что имете хорошее имя и образованіе. Короткая жизнь безъ всякой борьбы, украшенная всми лучшими дарами улыбающейся фортуны, ввела васъ въ полное владніе вашими правами человка, принадлежащаго къ числу избранныхъ. И посл этихъ размышленій между нами опять наступило молчаніе. Спускался вечеръ. Влажность деревьевъ по какой-то капризной ассоціаціи заставила меня перенестись мысленно къ днямъ моего дтства, проведеннаго въ жалкой избушк, возл старой невжественной женщины, среди лицъ, примитивная доброта которыхъ нисколько не оправдывала въ моихъ глазахъ ихъ вульгарности, вспомнились мн и кусокъ хлба, который давали мн, и скука, въ какой томилась душа моя и невыразимая нжность, проявляемая ко мн — бдной, одинокой двочк.

Въ васъ этотъ послдній часъ удаляющагося на покой дня долженъ былъ вызвать картины совсмъ противоположнаго характера, можетъ быть, родной замокъ, украшенный кедрами, поднимающимися до сводовъ, росписанныхъ арабесками въ стил, излюбленномъ во время Стюартовъ, дальше фантастическій паркъ, за многоцвтными стеклами и ваша мать, милая ваша мать, ласкающая васъ.

— Нужно идти посмотрть на куполъ Святого Петра, освщенный отраженіемъ послднихъ лучей,— сказали вы.

Я поднялась, точно это такъ и слдовало, точно мы были давно знакомы съ вами и ваши слова я поняла такъ, какъ будто бы я должна непремнно идти съ вами. Въ то время, какъ мы тронулись съ своего мста, я замтила, что вы, нечаянно задвъ ногою, стерли имя, написанное мною зонтикомъ на песчаной дорожк — это нисколько не огорчило меня, напротивъ, мн это показалось въ нкоторомъ род освобожденіемъ. Я полагаю, что въ то время я не обнаружила ни малйшимъ образомъ своего внутренняго состоянія, насколько это было возможно для меня, про васъ же должна сказать, что вы вели себя съ замчательнымъ тактомъ и чрезвычайною деликатностью. Съ особеннымъ мягкимъ выраженіемъ въ голос, представлявшемъ прямой контрастъ съ мужественностью самаго тембра, и бросивъ на меня взглядъ, какого я еще не замчала у васъ раньше, вы тихо прошептали мн:

— Надюсь, что я не причинилъ вамъ особеннаго безпокойства?

Во всякомъ случа мы разстаемся друзьями?

Таинственное покрывало спало съ вашихъ глазъ и мн показалось, что мои глаза утонули въ лучезарномъ неб. Какъ мы поняли тогда другъ друга! Только два или три раза еще мн удалось въ послдующее время видть въ вашихъ глазахъ, окаймленныхъ пушистыми темными рсницами, этотъ неожиданный быстрый и ослпительный блескъ, точно открывавшій на мгновеніе вашу душу. Мн особенно пріятно и дорого возвращаться къ нкоторымъ часамъ своего прошлаго, потому что я не сомнваюсь въ томъ, что счастье слагается боле изъ часовъ, чмъ изъ дней, и больше заключается въ нашихъ мысляхъ, чмъ въ самой дйствительности.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какъ мн не вспомнить о той живой, неподдльной нашей взаимной, радости, которую мы и не старались скрывать другъ отъ друга при нашей слдующей встрч, нсколько дней спустя посл перваго знакомства. Это было въ Пантеон. Мы разстались, не условившись о новомъ свиданіи, нб увренность въ томъ, что мы свидимся еще разъ, длала пріятнымъ наше прощаніе и эта увренность оправдалась.

— Среди могилъ,— сказали вы, здороваясь со мной. Я взглянула на васъ и изумилась, увидавъ васъ такимъ молодымъ. Въ первую встрчу вы показались мн такимъ блднымъ и черезчуръ серьезнымъ, тогда какъ теперь я открыла у васъ интересную свжесть лица и совсмъ дтскій ротъ, окаймленный густой бородой, такъ что я невольно сравнила его съ розой, укрывшейся въ лсу. Я немного смутилась и, вроятно, покраснла.

— Вы не играли въ эти вечера?— прибавили еще вы. Я отвчала короткимъ нтъ, не объясняя причины этого, занятая всецло вопросомъ, который задала себ въ это время, а именно, сколько вамъ можно бы дать лтъ. Мы остановились у могилы великаго короля, и вы стояли въ профиль, приподнявъ нсколько голову. Свтъ отъ impluvium такъ хорошо освщалъ васъ, что я могла подмтить линіи вашего оригинальнаго рта, дтскаго и въ то же время жесткаго и даже жестокаго, образующаго при улыбк что-то въ род острой дуги. Я замтила въ то же время подъ этой оболочкой отпечатокъ вашего недюжиннаго ума, который особенно скрывался въ вашихъ глазахъ и которымъ вяло отъ всей вашей личности. Я называла это неуловимое проявленіе духовной стороны во вншнемъ мір — вашимъ воздухомъ. Альфредъ ли Виньи и Шатобріанъ должны непремнно походить немного на васъ.

— Я люблю эти могилы (оставивъ арку Виктора Эммануила, мы пошли дальше, осматривая памятники) — и испытываю здсь какое-то особенное, странное чувство, это не благоговйное уваженіе, а скоре горделивая радость, или врне отрадное чувство заблудившагося человка, который выходитъ, наконецъ, на потерянную дорогу. Если бы вы знали, какой рой мыслей осаждаетъ меня въ этомъ мст!

— Я думаю, что можетъ быть…

Я не произнесла боле ни слова. Повторяя теперь эти слова, я удивлялась, какъ вы могли проникнуть тогда въ горделивый, безумный смыслъ ихъ. А вы несомннно открыли его, потому что я замтила, какимъ мрачнымъ огнемъ заволокнулись ваши глаза и все ваше лшю приняло вдругъ то суровое, жестокое выраженіе, за которымъ вы прячетесь, какъ за панцыремъ, всякій разъ, когда чувствуете изображеніе соперника, опаснаго для вашей гордости. Но я тогда еще не достаточно хорошо знала васъ. Устыдившись своей смлости и обезкураженная вашей холодностью, я шутливо спросила васъ, не сказала-ли я какой-нибудь глупости. Отвтъ удовлетворилъ меня:

— Совсмъ напротивъ,— сказали вы. Молчаніе, наступившее затмъ мн показалось пріятне всякихъ словъ, которыя мы могли произнести.

Отъ этихъ могилъ вяло такой тихой грустью, какой-то симпатичный голосъ, идущій изъ нихъ, проникалъ мн прямо въ сердце и вы сами проникались также этой поэтическою меланхоліей, которою полно было все окружающее. Мы чувствовали себя такъ на мст, такими близкими по духу къ этому королю и ко всмъ этимъ геніямъ, что никогда, можетъ быть, невидимая связь двухъ душъ не выливалась въ такомъ яркомъ, звучномъ и глубокомъ по смыслу аккорд.

Да, я положительно чувствую потребность говорить о томъ, какимъ вы были въ то время. Эти дни — безмятежная заря, предшествовавшая періоду сильныхъ душевныхъ бурь, навсегда останутся неизгладимыми въ нашей памяти. Что мн до того, что при такомъ огромномъ разстояніи, отдляющемъ насъ, ваша дйствительно существующая личность обращается въ фантастическое видніе? А разв вся наша жизнь не одинъ только сонъ? Вы какъ-то разъ сказали мн, что зло и добро не существуютъ въ безусловной форм, какая же въ такомъ случа разница въ томъ, существуемъ-ли мы, или не существуемъ?.. Я васъ вижу, я васъ создаю, значитъ, вы существуете.

——

Accordi.
(Аккорды)

Узнать душу, сердце, умъ, и любить эту душу, не надясь на взаимность: любить ее, потому что она существуетъ, любить ее за то доброе и прекрасное, которое она содержитъ въ себ, наслаждаться, любоваться свтомъ ея лучей, горть ея огнемъ — не служитъ-ли все это достаточнымъ доказательствомъ того, что мы достойны этой души? И если она даже не отвчаетъ намъ, что изъ того? Наше удовлетвореніе состоитъ въ томъ, что мы сознаемъ себя равными. Я написала эту мысль еще раньше, на первой страниц книги, которую вы подарили мн. (Вы помните ее?). У меня давнишняя привычка длать помтки на поляхъ книгъ любимыхъ моихъ авторовъ: иногда одно слово, имя, точку. Въ безотрадной печали моихъ молодыхъ лтъ мн казалось, что, длая эти помтки, я говорю съ своимъ другомъ и я могу смло сказать, что единственною моею радостью за все это долгое время были эти идеальные разговоры. Я находила въ нихъ не фантастическій міръ, но міръ дйствительный, истинную, настоящую землю, обладательницей котораго считала себя, въ нихъ было мое отечество, которое, не знаю по какой жестокости судьбы, было отнято у меня еще до моего рожденія, мое единственное достояніе, мое исключительное право. Они были та дверь, за которою я слышала бряцанье оружія моихъ братьевъ, но сколько, о, Боже мой, сколько времени она оставалось закрытой для моихъ горячихъ желаніи!

Подробное описаніе обстановки, среди которой протекла моя юность, эти жалкія, прозаическія картины, безъ сомннія, заинтересовали бы писателя изъ реалистовъ. Но я знаю, что вы не любите вульгарныхъ сценъ, разсчитанныхъ на состраданіе, и сама неохотно переворачиваю этотъ старый хламъ изъ воспоминаній своего прошлаго, когда я страдала, слишкомъ много страдала, къ которому я не питаю ни гнва, ни ненависти и о которомъ не хотла бы имть и никакихъ воспоминаній. Я вамъ передамъ только нкоторыя отдльныя сцены, совершенно изолированныя отъ другихъ, эти отрывки моего существованія, уцлвшіе отъ гибели. Неправда-ли, что это настоящій женскій трудъ — вырзывать изъ старой ткани цвты, вышитые но ней для того, чтобы перенести ихъ на новую. Ахъ, бдные цвты, многіе изъ нихъ выскальзываютъ у меня изъ подъ пальцевъ и ни одинъ изъ нихъ не можетъ пригодиться для другой ткани.

——

Principe.
(Принцъ).

Я вспоминаю улицу, всю залитую солнечнымъ свтомъ, покрытую облаками пыли. Огромная толпа наводняетъ вс уголки ея, люди толкаютъ другъ друга, слышны голоса, смхъ и крики. Все это взятое вмст производитъ впечатлніе чего-то механическаго съ одной стороны, и въ то же время здсь такъ много чего-то животнаго, почему я всегда и питаю такое отвращеніе ко всмъ народнымъ сходкамъ. И среди этой грубой толпы я — хрупкая двочка, живущая въ грезахъ, съ больнымъ воображеніемъ, измученная, обиженная, оскорбленная, съ израненнымъ сердцемъ, безгласная, жалующаяся на свою судьбу только въ своей душ. Вс подруги смются надо мною и все вокругъ меня, куда только можетъ проникнуть глазъ и гд ухо можетъ уловить какой-нибудь звукъ и умъ найти какую-либо мысль,— везд, все и вс вооружены противъ меня, противъ моихъ самыхъ дорогихъ идеаловъ, охраняемыхъ мною,какъ драгоцнность и страшный крикъ, безпощадный, безжалостный, вырывается изъ груди этой многотысячной толпы: ‘ты одинока!’

Мн сказали домашніе: пойдемъ смотрть принца. Это былъ наслдный принцъ, который долженъ былъ прохать на военный парадъ. Въ первый разъ я сталкивалась лицомъ къ лицу съ формой высшей жизни, съ существомъ боле другихъ реальнымъ и живымъ, дававшимъ пищу одной изъ самыхъ сильныхъ моихъ грез. Принцъ! Это магическое слово вызывало во мн цлый вихрь идей смутныхъ и неясныхъ по своимъ очертаніямъ, но освщенныхъ внутреннимъ лучемъ таинственной привлекательности. Грубые разговоры, плоскія шутки и остроты, слышавшіяся то тутъ, то тамъ среди праздной толпы, томившейся ожиданіемъ, были невыносимы для меня, мн противны были нкоторыя лица, глупо счастливыя, точно кинжалъ вонзался въ мое тло, когда я слышала разсказы самодовольнаго смха, свободные, не принужденные жесты рукъ, поднимавшихся то и дло въ воздух, вотъ-вотъ, казалось, мн, опустятся на мою голову и разобьютъ ее. Эти смющіеся наглые глаза и улыбающіяся щеки, обращенныя ко мн, заставляли меня краснть до корней волосъ, потому что я видла въ нихъ посягательство на мою стыдливость. Вс казались веселыми, удовлетворенными, вс были охвачены любопытствомъ увидть принца и, несмотря на неудобство, тснились другъ къ другу, плотно прижимаясь плечо къ плечу, испытывая на себ тяжесть давленія сосдняго тла, забывая свою личность, обращаясь въ единицу, изъ которыхъ составляется эта стихійная чернь. И я толкалась среди этой толпы, въ своемъ скромненькомъ платьиц, всячески стараясь оставить за собою нкоторое пустое пространство между мной и толпой, избгая соприкосновенія съ нею: Мн удалось немного вытсниться изъ общей давки и я заткнула пальцами свои уши.

Сколько разъ блестящій на солнц шлемъ, появлявшійся въ глубин широкой улицы, производилъ переполохъ среди этой многотысячной толпы. Онъ! Онъ!— раздавались повсюду голоса. И я испытывала тогда странное чувство горечи и рыданія подступали къ моему горлу. О, если бы принцъ взглянулъ на меня! Если бы, перешагнувъ своимъ орлинымъ взоромъ эту плотную стну головъ, онъ узналъ бы меня!..

Мое волненіе усиливалось съ каждой минутой, мн казалось, что теперь предстояло произойти какому-то великому, чрезвычайно важному событію въ моей жизни, сердце мое усиленно колотилось въ груди, на лиц выступалъ потъ, а руки были холодны, какъ ледъ.

Уже три или четыре раза толпа кричала: детъ!— а никто еще не появлялся. Наконецъ, показалась маленькая группа всадниковъ. Это онъ! Онъ самъ! Вс приподнялись на ципочки, напрягая свое зрніе, вс задвигались, устремились въ одну точку.

Я прекрасно помню, какъ въ тотъ моментъ, когда топотъ лошадиныхъ копытъ раздался предъ самымъ моимъ лицомъ, я, поднявшись уже на ципочки, чтобы лучше видть, опять опустилась внизъ и потупила глаза.

Среди толпы водворилось почтительное молчаніе. Я слышала, какъ учащенно забилось мое сердце, что-то захватило мой духъ, потомъ раздался громкій крикъ, точно ревъ бушующаго моря: ‘да здравствуетъ принцъ!’

Онъ прохалъ.

Поднявъ глаза, я замтила тогда блый султанъ на его голов, быстро исчезавшій изъ глазъ. Толпа тотчасъ же разсялась въ разныя стороны, оживленно болтая по поводу видннаго, комментируя, посмиваясь, собираясь скоро забыть то, чего такъ желала нсколько минутъ тому назадъ.

Нужно-ли говорить объ этомъ, что я плохо спала въ эту ночь, что сердце мое было полно въ слдующій день самой смертельной тоскою и цлый годъ образъ принца, котораго я совсмъ не видала, господствовалъ надъ всми моими мыслями?

Согласитесь, что для первой любви это не совсмъ обычно. Это чувство такъ отвчало той постоянной моей потребности приподниматься во всемъ надъ обыкновеннымъ уровнемъ, которая при условіяхъ моей жизни опечалила всю мою молодость. Несозрвшая еще для любви, я воображала, что люблю, и дйствительно любила символъ: любила того, кто въ моихъ неопытныхъ еще глазахъ представлялъ высшее воплощеніе красоты, ума, знатности, невозможное, недосягаемое, неописуемое, мечту. Словомъ, т представленія, которыя заключаютъ въ себ возможность вызвать идеалъ, даже тогда, когда онъ не соотвтствуетъ дйствительности.

——

Atentoni.
(Ощупью).

Вы какъ-то сказали мн, что совсмъ не знаете, что за чувство антипатія, но я сама нсколько разъ подмчала его въ вашихъ глазахъ, въ жестахъ, въ невольномъ восклицаніи. Итакъ, доставьте мн удовольствіе не согласиться съ вами. Невозможно допустить, чтобы вы не знали этого чувства, свойственнаго всмъ высшимъ расамъ. Чмъ ниже вы спускаетесь по общественной лстниц, тмъ меньше встрчаете ее, потому что животное начало понижаетъ чувствительность. Вы, конечно, будете стараться побороть въ себ это чувство,— я врю этому, вы будете длать это, заботясь въ данномъ случа столько же о благ другихъ, сколько и о своемъ собственномъ, потому что оно — источникъ постояннаго страданія, да! Вы будете бороться съ нимъ, но несомннно одно, что вы его чувствуете и мн этого достаточно.

Тысячи бываютъ причинъ для антипатіи: неуклюжая неповоротливость, самодовольное невжество, претенціозность, дурной вкусъ, желаніе казаться не тмъ, что есть въ дйствительности. Извстныя улыбки (прошу васъ подумать объ этихъ улыбкахъ), улыбки, сопровождаемыя особымъ выраженіемъ въ голос, во всей фигур и въ жестахъ рукою (вы замтили эту ‘физіономію’ руки?), все это служитъ причиною антипатіи физической.

Это слово вамъ не нравится: я знаю это! Тогда будемъ называть ее вншней антипатіей, наружной. Я страдаю въ одинаковой степени, если вижу безобразно толстую женщину всю въ кружевахъ, произведеніе искусства въ рукахъ карточнаго игрока и богатство въ рукахъ невжественныхъ алчныхъ людей.

Что же сказать о безобразіи? Вс виды его, находящіеся въ зависимости отъ среды, пороковъ и идіотства, производятъ на меня такое же впечатлніе, какъ пощечина. Это не бываетъ съ другими. Я часто наблюдала, что въ цлой групп людей, положимъ, изъ пяти человкъ, на каждаго одно и тоже безобразное явленіе производитъ различное впечатлніе: одинъ смется, другой испытываетъ состраданіе, иной торжествуетъ, сознавая свое превосходство, нкоторые индифферентны, другіе же совсмъ ничего не замчаютъ. Я же страдаю, страдаю — я вамъ говорю!.. Моя тетка обыкновенно говорила: ‘кто виноватъ въ томъ, что ты несчастна?’ Но неужели же я сама? Моя впечатлительность даже въ этомъ отношеніи развита чрезвычайно и я, безъ сомннія, выстрадала за бдствіе и безобразіе другихъ больше, чмъ они сами.

Моя тетка поручила мн учить вышиванью одну двочку, которая была значительно старше меня и имла ужасно отталкивающую наружность. Огромныя опухшія руки ея были покрыты фіолетовыми пятнами, срые зубы, окаймленные зеленою полосою, казалось, хотли выскочить наружу, когда она открывала ротъ, а это случалось нердко, потому что она была плохо дисциплинированною школьницей. Ма приходилось часто поправлять ее: ‘Нтъ, нтъ… не такъ… будь внимательна… точки короче… аккуратне…’ и ея руки мелькали предъ моими глазами, задвая, прикасаясь ко мн, такъ поражая меня своимъ видомъ, что я не могла оторвать своихъ глазъ отъ нихъ, хотя чувствовала вс симптомы тошноты. И несмотря на это, однажды, когда бдная двочка, замтивъ мое отвращеніе, опустила печально голову, я бросилась къ ней на шею и поцловала ее, и поцловала горячо. Она тотчасъ же развеселилась, но сколько разъ потомъ я должна была цловать ее и никто даже не подумалъ пожалть меня!

Итакъ, моя печаль была, безъ сомннія, не такова, какъ у другихъ, но значитъ-ли еще это, что она была мене истинна? Не усиливалась-ли она опять таки благодаря моему вполн изолированному положенію?

На дн стараго сундука моей тетки я нашла какъ-то пару черныхъ шелковыхъ чулокъ, дорогихъ, ажурныхъ, съ пропущенной кругомъ по верхнему краю красною ниткою. Тетка подарила мн ихъ, что сильно обрадовало меня, но надть ихъ я не ршалась. Я тотчасъ же подумала, что, износивъ эту пару чулокъ (а они износились бы очень скоро), я не могла бы имть другихъ такихъ же, а разъ я не могла носить такихъ чулокъ всегда, зачмъ начинать носить ихъ? Радость перваго впечатлнія посл подарка перешла въ особый видъ печали, которая охватывала меня всякій разъ, какъ я брала ихъ въ руки, наводя меня на мысль о мимолетности и эфемерности радостей моей жизни. Я столько разъ смотрла на нихъ и откладывала ихъ въ сторону, бережно, какъ драгоцнныя реликвіи. Не видя никогда ихъ на мн, моя тетушка сказала сосдк, указывая на меня:

— Какова гордячка!

Подобными жестокими сужденіями отличалась моя тетка и они поражали меня прямо въ сердце, заставляли меня внутренно оплакивать свою горькую участь, напоминавшую мн положеніе человка, имвшаго несчастіе потеряться въ пустын, гд слабый, обезсилвшій уже голосъ его не доходилъ до чьего-нибудь человческаго слуха. О! это ужасная вещь, когда никто, кром самого себя, не слышитъ этого голоса.

Вы, конечно, не усомнитесь въ томъ, съ какимъ отвращеніемъ я выслушиваю фразы подобнаго рода, какъ, напримръ, опошленное ‘какъ вы поживаете’, или когда въ отвтъ на жалобы на нездоровье, боль въ голов, желудк, ногахъ, глубокомысленно замчаютъ: ‘что же длать? видно пришло время…’, а иногда еще безсмысленне — на полное отчаянія и глубокой тоски извстіе о смерти дорогого существа механически спрашиваютъ: а въ какомъ часу онъ, или она скончались?

Но вамъ, можетъ быть, покажется черезчуръ преувеличеннымъ тотъ ужасъ, съ какимъ я смотрю на всхъ этихъ элегантныхъ дамъ, которыя ради моды не чувствуютъ ни жара, ни холода, ни усталости, ни вреда, причиняемаго себ, ни стыда. Какъ он обнажаются, какъ стягиваются, мучаютъ себя, то изнуряя себя излишнимъ воздержаніемъ, чтобы казаться интересне, то снова безразсудно набрасываются на всевозможныя яства! Наблюдая вс эти странности ихъ, я пришла къ заключенію, что только одна ослиная кожа, натянутая на старый барабанъ, въ состояніи сравниться съ блой, ослпительной, нжной кожей элегантной свтской дамы.

Я не буду говорить вамъ о томъ негодованіи, которое испытываю я, когда говорятъ о любви, нагло закручивая при этомъ усы, и разсуждаютъ о религіи съ зубочисткой во рту, я оставлю въ сторон и этихъ синьоръ, которыя стараются казаться нервными, сантиментальными и любящими музыку. Я содрогаюсь только отъ одной мысли, какъ мы можемъ еще жить среди такой пошлости!

И вотъ вамъ еще одна скверная сторона моего характера, которая всегда жестоко бередитъ раны моей впечатлительности. У меня манія всегда и во всякомъ явленіи искать истину. Преслдуя эту цль, я столько разъ длала глупости, столько разъ была неблагоразумной, казалась грубою и — страшно сказать!— безсердечной, вы знаете, какое это ужасное обвиненіе въ безсердечности, подобнаго которому, кажется, нтъ ничего на свт. Отъ безсердечнаго человка,— часто приходилось мн слышать еще въ дтств,— можно-ли ожидать чего-нибудь хорошаго?!..

Безсердечіе, люди безъ сердца!.. Но какъ понимать эти слова?! У насъ въ общежитіи любятъ людей съ добрымъ сердцемъ, то есть тхъ, кто уметъ улыбаться всмъ, любить всхъ, кто одинаково вжливъ, любезенъ со всми.

Но въ этомъ-ли заключается доброе сердце? Они нуждаются во всхъ, вотъ въ чемъ ихъ доброта. Но почему же я, не имя надобности ни въ комъ, должна считаться безсердечной? Было время, когда я плакала надъ каждымъ чужимъ горемъ въ мір, я плакала, когда видла чьи-нибудь похороны, бдняка, дрожавшаго на мороз въ жалкомъ разорванномъ рубищ, и наказаннаго ребенка. Мн до слезъ жаль было лошадей, падавшихъ подъ тяжестью непосильнаго груза, и даже эти деревья, которыя должны были страдать подъ ударами камней, бросаемыхъ въ нихъ мальчишками, опуская свои перешибленныя втви, точно поломанные члены живого существа, возбуждали во мн жалость.

Какъ-то разъ мимо меня пронесли больничныя носилки съ каменьщикомъ, который упалъ съ моста, его не было видно за опущеннымъ брезентомъ походной повозки, но я отчетливо слышала его слабые стоны, хриплые, ужасные, вовсе нечеловческіе. Я должна была прислониться къ стн, чтобы не упасть на землю и не знаю, можно-ли представить себ состраданіе въ большей степени, чмъ испытала его я тогда. Однако, тутъ же, провожая глазами носилки, я подумала, насколько должно быть выше сердце доктора, который, не дрогнувъ, опуститъ руки въ эту раздробленную массу искалченнаго человческаго тла, и я устыдилась своей слабости.

Величайшіе ученые, изобртатели и благодтели человчества, Дженеръ и Шарко, въ своихъ лабораторіяхъ, полныхъ растерзанныхъ животныхъ, какое сердце должны были имть въ сравненіи съ тми особами, которыя держатъ собачекъ на бархатныхъ подушкахъ и изъ собственныхъ рукъ кормятъ птицъ!

Состраданіе, любовь къ ближнему, даже нжность, обнаруживаемая къ животнымъ, не есть-ли въ большинств случаевъ только альтруистическая форма чувства настоящаго эгоиста?

Это ничто иное какъ инстинктъ, который проявляется во всхъ страстяхъ человческихъ, какъ проявляется и у кошки, которая опрятна, привтлива, ласкова съ человкомъ и старается не загрязнить вашего дома, потому что, поступая иначе, она не удержала бы за собой самаго пріятнаго для нея права — жить возл человка.

И какимъ добрымъ сердцемъ обладаютъ эти синьоры, которыя берутъ на себя трудъ собирать общественныя пожертвованія, думая при этомъ: ‘Вотъ самый подходящій случай показать свое новое эффектное платье’. Пошлость, пошлость!..

Я знала одну очень почтенную семью, уважаемую за очень доброе сердце всхъ отдльныхъ членовъ ея. Мать, набожная женщина, носила громкое имя и вынуждена была соединять въ себ вс добродтели, предписываемы Готсякимъ альманахомъ и въ то же время исполнять требованія евангелія. Старшій сынъ, безнравственный шелопай, всегда въ долгахъ, весь изолгавшійся, постоянно приходилъ къ матери покаяться отъ добраго сердца во всхъ своихъ прегршеніяхъ, чтобы доставить ей удовольствіе. Второй сынъ, чахоточный молодой человкъ, благодаря излишней доброт матери и братьевъ, слышалъ вокругъ себя непрерывный гимнъ своему здоровью и сил. Дочь, старая два, съ лицомъ пергаментнаго цвта, окружена была еще большими комплиментами, которыми, очевидно, хотли вознаградить ее за то, чего ей недоставало. Но зачмъ она утшалась этимъ? Я, по крайней мр, на ея мст оставалась бы неутшной.

Вся семья, точно сговорившись, погрузилась въ атмосферу лжи, и вс жили счастливые полнымъ невденіемъ окружающей ихъ дйствительности, улыбаясь по очереди, обмниваясь нжными поцлуями, опьяненные цлымъ концертомъ изъ похвалъ и комплиментовъ, которыми сопровождался каждый ихъ шагъ,— вс: и мать съ лицомъ Мадонны, и первенецъ, не безъ достоинства носившій свою гордо закинутую пустую голову, и другой сынъ, презирающій весь родъ человческій между двумя припадками сильнаго кашля и, наконецъ, эта несчастная двушка съ фальшивыми зубами, декламирующая съ чувствомъ стихи, воображая, что они служатъ прекраснымъ аккомпаниментомъ къ ея собственной персон.

Я также пробовала утшать другихъ, но эти попытки окончились полной неудачей. Какъ-то разъ я сказала больному:

— Обрати вниманіе на страданія всего міра: они безконечны, они гораздо сильне твоихъ, они неизбжны и подчинены вол таинственной силы…

Онъ отвчалъ мн на это:

— Зачмъ мн смотрть на чужія страданія, когда я изнемогаю отъ своихъ собственныхъ.

Въ другой разъ я сказала одному, выбившемуся изъ силъ въ трудной борьб, окончательно упавшему духомъ:

— Все это пройдетъ. Это только испытаніе. Придетъ время и ты самъ удивишься, что спасовалъ предъ такими пустяками.

Онъ отвчалъ мн:

— Для насъ всегда иметъ значеніе только одно настоящее.

И у меня тысячу разъ опускались безсильно руки, и съ мучительнымъ недоумніемъ я спрашивала себя, что отдляетъ меня отъ ближняго и почему мы не понимаемъ другъ друга. Я покраснла бы отъ стыда, произнося ложь въ вид утшенія, мн казалось бы это оскорбленіемъ, издвательствомъ. А между тмъ этого-то вс и желаютъ, это вс любятъ, это стараются со всмъ усердіемъ показать другимъ, чтобы въ свою очередь получать и обратно то же самое.. Расточая сегодня слова лести и восхваленія, они прекрасно чувствуютъ, хотя не вполн сознаютъ въ данную минуту, что завтра они услышатъ ихъ по своему адресу и если они совсмъ не врятъ этимъ словамъ, когда говорятъ ихъ другимъ, то, выслушивая ихъ, какъ похвалу себ, невольно придаютъ имъ больше вры.

Итакъ, человчество лжетъ изо дня въ день: сегодня изъ состраданія (восхваляемое всми доброе сердце!), завтра изъ эгоизма, сегодня, чтобы не оскорбить гордости друга, а на другой день, чтобы не дать ему пасть духомъ. Мы, пожалуй, и тяготимся этой постоянной ложью, но, разсудивъ, что этого требуетъ долгъ дружбы, благоразумія, долгъ гражданина, мы начинаемъ считать это почти что добродтелью. А разъ мы достигнемъ этой точки, границы распространенія этой лжи начинаютъ расширяться и скоро ложь, допускавшаяся только по отношенію къ другимъ, получитъ право на примненіе ея и къ намъ самимъ.

Очевидно, я слишкомъ строго сужу объ этомъ предмет, но разв, любить истину, страдать за нее и приносить себя самое ей въ жертву, значитъ имть злое сердце?

Можетъ быть, я люблю больше идеи, чмъ людей, да, это можетъ быть, но попробуйте доказать мн, что люди значатъ больше?

Изъ-за мельничной канавы и озера мертвой воды, возл которыхъ я вынуждена была провести молодые годы, я пыталась вырваться туда, впередъ, но что я могла сдлать? Я надялась на какое-то неожиданное освобожденіе, ожидала увидть тропинку, лучъ, услышать чей-то голосъ!..

Религію я знала только по жалкой практик моей старой тетки: ‘крутыя яйца въ пятницу, анчоусы въ субботу’, розарій (молитвы) каждый вечеръ и исповдь разъ въ мсяцъ, деревянное распятіе, загрязненное поцлуями моей родственницы, представляло единственный символъ религіи, которой я не могла понять и которой я совсмъ не любила.

Но между тмъ во мн всегда жило сильное желаніе Бога и сколько разъ я искала Его, обращая свои глаза къ небу, особенно въ ясныя, прозрачныя ночи, но какого Бога я искала? Кто могъ бы объяснить мн Его? И гд Онъ былъ?

Помню: однажды, созерцая звзды, я была охвачена такою глубокою нжностью, благоговйной и таинственно-печальной, что лицо мое оросилось слезами, видя меня въ такомъ состояніи, тетка сказала мн:

— Дурочка,— и немного погодя прибавила:— Повтори Requiem за своихъ умершихъ родителей!..

——

Stonature.
(Диссонансы).

Помню я хорошо этого стараго господина, котораго тетка почтительно называла синьоромъ профессоромъ. Это былъ нашъ сосдъ по дому и такъ какъ у него на стол лежали постоянно книги, а самъ онъ только и говорилъ, что объ образованіи, культур, знаніи, то я стала смотрть на него съ надеждой человка, жаждущаго откуданибудь свта. Я не смла много говорить съ нимъ, потому что боялась его и чувствовала себя слишкомъ ничтожной въ своемъ настоящемъ положеніи, но слушала его всегда съ удвоеннымъ вниманіемъ, какою-то тревогой, отъ которой кровь застывала въ венахъ. Я ожидала, что вотъ онъ скажетъ мн слово высшей истины и въ этомъ ожиданіи вся трепетала.

Замтивъ какъ-то разъ, что я задумчива боле обыкновеннаго, онъ былъ настолько любезенъ, что спросилъ меня объ этомъ. Какое я испытала тогда волненіе! Что я могла сказать ему, что отвтить?

Сильно покраснвъ, опустивъ глаза, я ршилась, наконецъ, признаться ему, что печаль моя происходитъ отъ незнанія, есть-ли въ мір что-нибудь несомннно истинное, и если есть, то это за вещь?

‘Профессоръ’ вмсто отвта усмхнулся своей обычной усмшкой, которая, вмсто того, чтобы смутить, вызвала у меня тотчасъ же сомнніе: ‘Можетъ быть, и ты не знаешь истины?’ и тогда у меня явилось мужество поднять на него глаза и я посмотрла ему прямо въ лицо. Тогда онъ, стараясь принять прежній видъ, сказалъ мн:

— Добродтель, знаніе, добро, зло — вотъ вещи дйствительно истинныя. Самая же врная, истинная вещь — это ариметика. Вдь ты знаешь, дитя мое, что дважды два наврное составляютъ четыре?

Я отвчала, что это мн сказали, сама же я этого не знала, и такой отвтъ, который могъ бы показаться лукавствомъ, хитростью, былъ въ дйствительности чистосердечнымъ признаніемъ моего невжества.

Нсколько дней спустя, ‘профессоръ’ повелъ меня посмотрть фабрику,— огромную галлерею, гд работало громадное количество машинъ, грохотавшихъ, пыхтвшихъ и свиствшихъ, и, наклонившись надъ моимъ ухомъ, сказалъ:

— Вотъ истина. Вс эти машины никогда не ошибаются, он всегда правильно исполняютъ свои функціи, какъ живыя существа и все это результатъ того высшаго знанія, которое начинается съ ‘дважды два четыре’.

Но какъ разъ въ это самое мгновеніе рабочій, наблюдавшій за одною изъ машинъ, воскликнулъ:

— Машина не работаетъ, сломалось колесо.

‘Профессоръ’, конечно, понялъ причину остановки машины, но понялъ-ли онъ мой неподвижный взглядъ, полный печали, прикованный къ машин, которая перестала двигаться?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Большимъ лишеніемъ для меня было то, что я не любила природы. За исключеніемъ того единственнаго случая, разсказаннаго выше, когда я взобралась на вершину одного изъ холмовъ Берса, деревья, горы, небо, вода казались мн однообразной и неинтересной декораціей, при которой совершались наши ненавистныя прогулки.

Обыкновенно на эти прогулки насъ собиралось четверо, иногда пять, шесть человкъ, вс нагруженные всевозможной провизіей, составлявшей, кажется, главный интересъ и единственную цль прогулки. Мы шли вереницей, одинъ за другимъ, но узенькимъ лснымъ тропинкамъ, постоянно глядя себ подъ ноги, чтобы не попасть въ грязь и выслушивая каждую минуту предостереженія отъ идущихъ впереди:

— Держите вправо, своротите влво…

Выходя на широкую пыльную дорогу, вся компанія выстраивалась въ одну линію и если я немного замедляла шаги, или пыталась опередить всхъ, голосъ тетки немедленно приглашалъ меня къ порядку.

У насъ былъ бокалъ изъ черной кожи, загрязненный отъ употребленія, который переходилъ изъ кармана въ карманъ, изъ руки въ руку, отъ однихъ устъ къ другимъ, положительно оскверняя т родники, что попадались намъ на пути. Я помню, съ какимъ удовольствіемъ я леляла мысль утолить свою жажду, прямо припавъ лицомъ къ вод, но однажды, когда я рискнула, наконецъ, сдлать это, тетка, страшно скандализованная этимъ, закричала на меня:

— Можетъ-ли быть что-нибудь хуже этого? Пить, какъ скотина!..

Мало по малу въ моемъ сердц образовалось что-то въ род ненависти ко всмъ этимъ тропинкамъ, съ которыхъ я не смла сойти ни на шагъ, къ прозрачнымъ ручьямъ, изъ которыхъ мы пили воду не иначе какъ почерпнувъ ее противнымъ бокаломъ. Это чувство распространилось и дальше и мн одинаково ненавистны стали тнистыя лужайки, покрытыя обрывками бумаги и обглоданными костями, остатками отъ нашихъ пикниковъ, различныя травы, цвты жасмина, украшавшіе петлички каждаго изъ насъ при возвращеніи домой, цвты лсного латука, точно голубые глазки, выглядывавшіе изъ своихъ чашечекъ — самые любимые когда-то мною цвты, которые я возненавидла съ тхъ поръ, какъ увидала ихъ на блюд съ салатомъ. Народныя псни, любовныя и патріотическія, распваемыя подъ тнью деревьевъ, только увеличивали мою печаль. И вотъ тутъ-то я научилась плакать незримыми слезами. Не однажды я была вознаграждена за все это. Постоянно думая о томъ, какъ бы мн удалиться отъ нашей компаніи, я какъ-то ухитрилась очутиться въ сторон отъ нихъ подъ тнью развсистаго дерева, втви котораго спускались къ земл въ такой причудливой форм, что я и сейчасъ безъ удовольствія не могу вспомнить этой картины.

Цлая куртина цвтовъ, никогда не виданныхъ мною, безъ стебля и листьевъ, разстилалась по земл, ослпляя васъ своей прозрачной близной, которая потомъ переходила въ блднолиловый цвтъ въ изящныхъ чашечкахъ удлиненной формы. Гордо стояли эти благородные цвты, укрываясь подъ густой тнью деревьевъ, точно аристократки дамы, удалившіяся отъ суеты обычной ихъ жизни, или поэты, бжавшіе отъ толпы и укрывшіеся въ такомъ мст, гд никто не можетъ замтить ихъ.

Во мн прежде всего появилось желаніе сорвать, но я тотчасъ же прогнала его, какъ что-то варварское. Тихо — тихо опустилась я на траву, боясь задть и потревожить ихъ, и, нагнувшись надъ ними, принялась смотрть на нихъ,— только смотрть. Можетъ быть, они принадлежали въ какой-нибудь особой пород цвтовъ? Можетъ быть, нуждались въ одиночеств, въ полномъ одиночеств, потому что, дйствительно, около нихъ не виднлось никакихъ другихъ растеній?

Мой созерцательный экстазъ былъ упоительно пріятенъ. Мн казалось въ то же время, что и они замчаютъ мое присутствіе и оно не оскорбляетъ ихъ. Я сосчитала цвты: ихъ было семь и два маленькихъ, едва поднявшихся изъ земли. Вс они стояли рядомъ, не касаясь, однако, другъ друга. Я испытала странное удовлетвореніе, точно нашла своихъ родителей. Но эта отрадная минута мн стоила дорого. Тетка напустилась на меня съ грубой бранью, говоря, что совсмъ неприлично отдляться отъ компаніи, что нужно длать всегда то, что другіе, если не хочешь казаться оригинальнымъ и дурно воспитаннымъ. Въ это самое время одна синьорина изъ нашей компаніи забавлялась тмъ, что бросала въ лицо сосдей шарики изъ хлбнаго мякиша и это никому изъ присутствующихъ не показалось ни оригинальнымъ, ни признакомъ дурнаго воспитанія, наоборотъ, вс смялись надъ этимъ, какъ надъ остроумнйшею выходкой.

——

Anima mia, no asilo!
(Душа моя, мое убжище)!

— Моя мать,— какъ-то разъ сказали вы мн, — была женщиной рдкаго ума, съ необычайно чистымъ сердцемъ.

Я васъ просила тогда, и столько разъ впослдствіи, говорить мн о ней. Все, что вы сообщили мн, осталось въ моей памяти, какъ самое пріятное изъ нашихъ разговоровъ. Вы общали пріобщить меня къ культу вашей матери и чрезъ васъ я узнала и полюбила ее. Эта дорогая женщина, съ которой бы на одно мгновеніе сдернули покрывало, осталась здсь, несмотря на то, что вы ухали. Она заняла въ моей душ ту часть интимнаго міра, которую я называю и сравниваю съ храмомъ.

Не знаю, видла-ли я въ дйствительности, или мн только являлся въ грезахъ величественный готическій храмъ, воздвигнутый среди пустынной мстности, окруженной лсомъ, спокойный, полуосвщенный внутри, съ цвтными стеклами въ стрльчатыхъ сводахъ, слегка окрашивающими въ разные цвта мраморъ стнъ.

Такою мн часто кажется моя душа, уставшая отъ мірской суеты, отъ всей своей жизни и жизни себ подобныхъ я вхожу въ нее и отдыхаю. Тамъ я нахожу вс т ощущенія, какія испытываются при вход въ храмъ: миръ, пріятная и торжественная таинственность, нжный лучъ возвышенной меланхоліи, поэтическое чувство и острое опьяненіе этимъ одиночествомъ проникаютъ во все мое существо.

Вы знаете прекрасно, что въ мір есть слезы, но сами никогда не плакали. У васъ нтъ могилы въ вашей душ, хотя вы столько разъ бывали на могил вашей матери, склоняли свою голову предъ тмъ камнемъ, который вы описали мн, съ ржавчиной, постепенно покрывающей начертанныя на немъ слова цлымъ покровомъ, который только вы одинъ имете право удалить, чтобы прочесть дорогое имя. Васъ и здсь,— въ стран вчнаго солнца, столько разъ посщала, тоска этихъ грустныхъ часовъ сраго утра, проведенныхъ на кладбищ вашей деревни. Сидя подъ сводами Колизея, вы, помните, сказали мн:— ‘Вы не знаете, что значитъ думать о далекой могил!’ Слова эти задли мою гордость, но печаль, звучавшая въ вашихъ словахъ, помшала мн отвчать вамъ. Вотъ что я отвчу вамъ теперь. Знаете-ли вы, что значитъ думать о могил, которая никому не извстна, которая, можетъ быть, уже и не существуетъ? Представьте себ эту глубокую неутшную скорбь — никогда не знать и не имть никакой надежды узнать когда-либо, кто ваши родители?

О! все, что вы говорили мн о своей матери, ея ласки, безпокойная заботливость, молитвы, которыя она заставляла васъ произносить, наклонившись надъ вашей постелькой, эти наставленія быть всегда добрымъ, справедливымъ, великимъ, книга, гд она отмчала день за днемъ ваши успхи, маленькій музей вашихъ ботаническихъ коллекцій — о, если бы вы знали, какое впчатлніе все это производило на меня, я видла ея добрые глаза, любовно устремленные на васъ,— бодрствующіе, любящіе, окружавшіе васъ постоянною заботливостью, которые слдуютъ за вами еще и теперь, чрезъ моря и горы, очищая себ дорогу изъ подъ могильнаго камня. Я завидую вамъ даже въ томъ, что вы имете эту могилу, этотъ маленькій уголокъ земли, гд вы, съ рыданіемъ, можете сказать: здсь покоится моя мать!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У меня же нтъ и этого… У меня нтъ ничего!..

Когда старуха, называвшаяся моей теткой, скоропостижно скончалась, сосдки сказали мн, что она сама не знала, кто была я. Меня она взяла къ себ за извстную сумму денегъ и такъ какъ я не надодала ей, даже, наоборотъ, была въ нкоторомъ род подспорьемъ и составляла ей компанію, она привыкла видть во мн родную, но по своей ограниченности, небрежности и невжественности, она не взяла на себя труда открыть мн тайну моего происхожденія и окружающая меня обстановка была такъ жалка, такъ низменна и такъ мало располагала къ чему-либо идеальному, что я сама не чувствовала потребности узнать все это.

Смерть этой бдной женщины какъ будто пробудила меня отъ тяжелаго смутнаго сна.

Что такое была я? Къ чему стремилась? Что могу сдлать? Поставьте эти три проблемы предъ четырнадцатилтней двочкой, совершенно одинокой въ цломъ мір. Первую ночь я проплакала. Вторую — не плакала, но не могла сомкнуть глазъ. На утро я шла за катафалкомъ, на которомъ лежало тло совершенно чужой для меня женщины, раздлявшей со мною хлбъ и кровъ.

Возвратившись домой, я сла среди немногочисленной мебели, украшавшей наши три комнаты и смотрла изступленными глазами на эту мебель, казавшуюся мн теперь совсмъ чужой.

Не откроется-ли вдругъ этотъ огромный шкафъ? Не поднимется-ли знакомая тнь съ зеленаго кресла, не отразится-ли ея очертаніе въ зеркал, вдланномъ въ каминъ, противъ котораго висли часы, единственный живой предметъ оставшійся возл меня и составлявшій мн единственное общество въ эти первые часы посл смерти моей бывшей тетки. Часовая стрлка медленно двигалась къ ногамъ женщины съ амфорой на рукахъ, облокотившейся на колонну, и внутренній голосъ механизма убаюкивалъ меня своимъ ‘тикъ-такъ’.

Пришла сосдка и взяла меня къ себ въ домъ. Нсколько дней я оставалась безгласной, молча позволивъ одть траурное покрывало на свою шею и серьги съ черными камнями въ уши и механически повторяя безчисленное количество requiem. Потомъ явились какіе-то люди, заставившіе меня подписать свою фамилію и внимательно осмотрвшіе вс сундуки и ящики умершей.

Оказалось, что добрая женщина жила на пенсію, которая теперь прекратилась, и теперь всю обстановку ршено было продать, чтобы, какъ я слышала изъ разговоровъ вокругъ себя, составить мн состояніе. Такимъ образомъ меня имли возможность помстить въ коллегіумъ при женскомъ монастыр, гд я пробыла немного больше двухъ лтъ и откуда меня взяла потомъ одна синьора въ компаньонки для своихъ дочерей.

Между тмъ въ образ моихъ мыслей происходила страшная эволюція. Пока я считала себя принадлежащей къ семь старой своей воспитательницы, постоянное униженіе и непрерывная скорбь, происходившія отъ столкновенія съ чуждыми моей душ принципами, мшали, если такъ можно выразиться,— развернуться пружинамъ, скрытымъ въ моемъ организм. Я чувствовала себя точно въ плну и, какъ многіе плнники, вздыхала о свобод, не длая ни одной попытки къ бгству. Каковы бы ни были мои инстинкты, при томъ режим, къ которому я привыкла, мн нечего было ожидать, кром полной атрофіи. Гд я могла найти ту энергію, необходимую для того, чтобы подняться надъ всмъ прочимъ, съ его традиціями, предразсудками, невжествомъ?

Но все быстро измнилось, когда я узнала, что не принадлежу больше никому, когда прошлое становилось исключительно моимъ достояніемъ, точно также, какъ и будущее, эта громадная отвтственность, упавшая на мою голову совершенно неожиданно, среди моей слишкомъ сосредоточенной и суровой меланхоліи, показала меня самой себ. Я не была уже теперь дочь темнаго безславнаго народа, обреченнаго на жизнь, полную только инстинктовъ: теперь выступало предо мною мое ‘я’, то есть свободная сила, независимая воля и полное сознаніе, теперь даже та непроницаемая мгла, которая предшествовала моему появленію на свтъ, далеко была отъ того, чтобы унижать меня, напротивъ, въ нкоторыхъ случаяхъ, даже доставляла мн удовольствіе. Среди нея я различала золотыя точки, по которымъ фантазія моя рисовала таинственные узоры.

Кто мн могъ сказать, чья я дочь? Но что изъ этого? Разв въ самомъ дл имя для насъ все? Славныхъ предковъ съ громкими именами мн замнили вложенныя въ меня стремленія къ лучшимъ человческимъ идеаламъ и вс зачатки добра. Зачмъ же мн имя? Къ чему богатства? Кто бы вы ни были дды моихъ ддовъ, я благословляю васъ!

——

‘Ui talermico che pi che fratallo.
(‘Вы для меня другъ, который ближе мн, чмъ братъ…’.

Что сказать о родителяхъ? Кто наши родители?

Случай посылаетъ намъ невжественныхъ, злыхъ родителей и мы должны любить ихъ? Почему и за что?

Глупая мать даетъ жизнь генію и часто геніальный человкъ считается отцомъ идіота. Какая часть его духовнаго міра передана его сыну и сколько вложили въ него другіе, которыхъ онъ не видлъ, не зналъ, не любилъ. Сколько людей имли право сказать, что это ‘плоть отъ плоти моей и духъ отъ духа моего?’ Какую сумму частицъ, худо подобранныхъ, представляетъ изъ себя это существо, которое онъ считалъ своимъ собственнымъ произведеніемъ? Дяди, зятья, кузены, что представляютъ собою, какъ не комбинацію, совершенно случайную въ нашей жизни, независящую отъ нашей воли?

Кто же мои родные? Это т, кого я выбираю, кого люблю, а не т, кого мн навязываютъ. Въ глазахъ всего міра вы, Lawrence, не боле, какъ чужестранецъ, родившійся подъ чужимъ небомъ, такъ далеко отъ меня. Но разв я скажу, что міръ въ этомъ отношеніи будетъ правъ? Не скажу-ли я, напротивъ, что міръ не знаетъ, какая связь можетъ воникать между душами вн извстныхъ соціальныхъ условій?

Когда я встрчу человка, который любитъ срыя зимнія облака, который всмъ лазоревымъ морямъ и золотымъ лучамъ солнца предпочитаетъ темную зелень дремучаго лса, выбираетъ холодъ вмсто жара, отдается больше сосредоточенной, чмъ разсянной жизни, любитъ молчаніе больше чмъ музыку, тни лучше, чмъ свтлыя краски, мысль больше, чмъ дйствіе, тогда я скажу, что нашла родного себ человка. Когда я встрчу человка, который живетъ въ своей душ, какъ жрецъ въ святилищ, совершающій таинственныя священнодйствія, я скажу, что нашла своего брата. Но если появится тотъ, кто откроетъ для меня святилище, въ которомъ хранятся вс сокровища высшей духовной красоты и добра, для того я буду настоящей подругой жизни. Кто сможетъ оспаривать его у меня? Во имя какого права, по какому закону? Любовь по свободному выбору есть чувство боле другихъ достойное человка, единственное, въ которомъ онъ можетъ проявить весь свой умъ, знанія, опытность. И какою грандіозною силою кажется любовь, когда она говоритъ: изъ всего необъятнаго, безпредльнаго міра, среди сосдей и отдаленныхъ отъ насъ разнообразныхъ людей, не смотря на вс препятствія, воздвигаемыя пространствомъ, временемъ и людьми, я выбираю тебя!

——

Monastera.
(Монастырь).

Два года, проведенные мною въ монастыр, были пріятнымъ для меня временемъ. Предъ моими глазами раскрывались новые горизонты. Для меня было ново все: книги, разговоры сестеръ, опредленный порядокъ, тишина монастырской жизни, самый образъ жизни, который, несмотря на всю скуку, не заключалъ въ себ ничего отталкивающаго. Чуть освщенные однообразные корридоры, всегда запертый садикъ, маленькая церковь, такая уютная, молчаливая, украшенная блыми драпировками съ серебряной бахромой,— все такъ отвчало моимъ любимымъ грезамъ.

Сестры, слишкомъ снисходительныя, или же маловнимательныя, не слдили за мной, сказать правду — я не всегда прочитывала вс обязательныя молитвы, но одна, можетъ быть, неопредленная по своему содержанію молитва всегда выходила изъ моего сердца и неслась къ Богу въ т пріятные часы, когда я готовилась къ таинству, которое въ глубин моей души, омраченной столькими скорбями, производило впечатлніе свтлаго радостнаго луча.

Я не задавала еще себ вопроса: ‘что я буду длать?’, но была убждена, что въ состояніи сдлать что-нибудь…

Меня всегда удивляло то обстоятельство, что я не похожа на другихъ. Предметы простые, обыкновенные имли для меня особенное значеніе, слова быстро переходили въ живые и конкретные образы, я олицетворяла не только форму, но и мечту.

Мое воображеніе было настолько живо и легко, что я безъ всякаго усилія съ своей стороны обращала монастырскій видъ въ Елисейскія поля, или въ особый фантастическій міръ, первобытный, еще не населенный людьми. Тнь какихъ-нибудь трехъ стройныхъ, гибкихъ растеній создавала въ моей фантазіи образъ лсной нимфы, желтоватые абрикосы казались мн золотыми яблоками изъ садовъ Гесперидъ, тончайшія нити паутины, серебрившіяся на солнечныхъ лучахъ, я принимала за волосы дріадъ и нимфъ, летающихъ по воздуху.

Припоминается мн жаркій августовскій день. Мы въ зал, переполненной школьницами, задыхающимися отъ духоты спертаго воздуха, раскаленнаго, какъ расплавленное олово. Узкая полоса свта пробивается сквозь щели закрытыхъ оконныхъ ставней. Я какъ сейчасъ чувствую онмніе въ ногахъ отъ продолжительнаго неподвижнаго сиднія и слышу монотонный голосъ одной изъ сестеръ, читающей Житія Святыхъ. Въ томъ мст, гд описывался одинъ гротъ, находящійся въ иваид, мое вниманіе обратила на себя одна фраза, заставившая меня встрепенуться отъ удовольствія. ‘Изъ скалы,— читала сестра,— выбивался сильной струей родникъ холодной, чистой воды’. Мн показалось, что вдругъ жаръ спалъ, жажда прекратилась, я почувствовала себя счастливой, точно въ дйствительности перенеслась въ эту плнительную страну воды и горъ.

Немного было нужно для того, чтобы мое воображеніе разыгралось еще сильне и я почувствовала, какъ холодная влага заструилась по разгоряченному моему тлу и такъ живо ощущало студеную воду въ пересохшемъ отъ жары горл. Я сказала объ этомъ своей сосдк, и та долго смялась надо мною,

О! какъ сильно бываетъ иногда обаяніе словъ!.. Помните слова, написанныя на фронтон небольшой церкви въ одномъ изъ глухихъ закоулковъ дорогаго для насъ города?

Ascendit quasi aurora consurgens.

Помните, какъ мы любили ихъ? Какъ уста наши произносили слово за словомъ, съ такимъ удовольствіемъ, такъ любовно! Вашъ голосъ говорилъ первое слово ascendit и я продолжала слдующія съ какимъ-то неизъяснимымъ трепетомъ и намъ казалось дйствительно, что мы поднимаемся въ лучахъ авроры. Этого неизъяснимаго блаженства наслаждаться вмст съ другой душой, подобною нашей, я не испытывала раньше, до знакомства съ вами.

Въ моей книжк съ молитвами было также нсколько фразъ, волновавшихъ меня подобнымъ же образомъ. Одна изъ нихъ была версія извстнаго Dies ігае, начинавшаяся словами: ‘Въ тотъ день, когда Сивиллы’, и еще пснь блаженнаго Alfonso di Signori — ‘Пустынный темный лсъ’… Я повторяла ихъ цлыми днями, упиваясь мистической гармоніей созвучій и таинственнымъ значеніемъ символа. И опять подруги мои смялись надо мною.

У насъ у всхъ было множество священныхъ изображеній. Большинство двочекъ смотрло на нихъ какъ на развлеченіе, на игрушки, нкоторыя считали ихъ святыней, дополнявшей молитву и обряды, инымъ же они замняли недостатокъ въ подругахъ.

Для меня же каждое изъ нихъ было средствомъ узнать міръ еще съ новой стороны, я помню Св. Франческо Саверіо, проповдующаго въ стран дикарей, вс фигуры были неуклюжи, грубо сдланы, но я читала въ этихъ разнообразныхъ лицахъ слушателей жажду новаго слова, и апостольскую ревность о распространеніи свта Христова — въ лиц святого, фигура котораго доминировала надъ всми, представляя своею черною туникою яркій контрастъ съ перьями и пестрыми украшеніями дикарей. Помню я различные типы Мадоннъ, ангеловъ, сопровождающихъ души по тропинкамъ, украшеннымъ цвтами. Эти изображенія возбуждали во мн нжное чувство и желаніе этихъ невдомыхъ міровъ, не потому что я чувствовала склонность къ аскетическому идеалу, а скоре благодаря живой поэтической фантазіи и настойчивой потребности въ прекрасномъ.

Кром того, меня привлекалъ къ себ маленькій образъ, подарокъ аббатиссы, изящной работы, представлявшій молодого юношу, колнопреклоненнаго у подножія креста, съ поднятыми вверхъ руками и съ такою сильно напряженною страстью въ лиц, что я, забывая совершенно сюжетъ этого изображенія, и проникаясь исключительно только этой скорбной любовью, не могла смотрть на это изображеніе безъ сильнйшаго волненія. Я на долгое время полюбила этого юношу, склонившагося у креста, съ руками, обращенными къ божественному, далекому виднію. Было еще одно изображеніе, служившее мишенью для насмшекъ моихъ подругъ. Здсь представлена была клтка, самая простая, обыкновенная клтка съ птичкой внутри ея, съ подвшеннымъ на верху пылающимъ сердцемъ. Рисунокъ, грубый и въ то же время наивный, и все то, что давало поводъ къ насмшкамъ, не обращало на себя моего вниманія. Я видла только здсь плнника, находящагося во власти другой, высокой его силы, и символъ побждалъ форму, матеріальная сторона стушевывалась предъ идеей, которую она выражала.

Моя мысль дополняла подробности, которыхъ не могли найти въ этомъ жалкомъ изображеніи глаза, мн рисовался длинный рядъ горячихъ, но въ то же время чистыхъ сценъ. Цлая фантасмагорія скрытыхъ желаній, не ясныхъ мыслей, какой-то горячки, отчаянія, поисковъ, напряженнаго вниманія, держала меня въ своей власти, отчего у меня рчь была отрывистой, взглядъ безжизненный, стеклянный, а руки всегда покрыты холоднымъ потомъ, словомъ, настоящее состояніе сильнаго нервнаго возбужденія, не новаго для меня, замченнаго еще моей теткой, которая объясняла его происхожденіе солитеромъ и старалась вылечить меня усердными пріемами цитварнаго смени.

Въ тихіе воскресные вечера, когда мои подруги болтали между собой и отправлялись на прогулку, я забиралась украдкой въ церковь и если мн удавалось остаться тамъ одной, испытывала блаженное состояніе.

Я не была сильно религіозна, помня скудныя наставленія тетки, но чувство глубокаго уваженія къ таинственному, чувство серьезное и торжественное заставляло меня любить величіе храма.

Не могу сказать, чтобы я была артистомъ, но изображенія, помщенныя въ сводахъ церковныхъ, сильно пострадавшія отъ времени и представлявшія триста двъ, окруженныхъ ангелами, и сопровождаемыхъ патріархами въ розовыхъ облакахъ, производили на меня неотразимое обаяніе. Блыя, прозрачныя руки, выраженіе лицъ, свободныя складки туникъ, которыя выходили изъ-за карниза, заграждая собою пилястры, весь этотъ міръ неодушевленныхъ персонажей я оживляла своимъ воображеніемъ и любила его. Тутъ не было ничего, нарушающаго господствующее вокругъ молчаніе. Они были такъ же молчаливы, какъ и я.

Еще мене того я могла назвать себя поэтомъ, для меня казалось невозможнымъ подобрать хотя бы одну красивую риму, но тмъ не мене я слышала чудную гармонію звуковъ, раздававшихся въ моемъ мозгу и которые кто-нибудь другой, безъ сомннія, съумлъ бы переложить въ стихи. Свжія розы, возложенныя на алтарь, душистыя, казавшіяся такими легкими, рядомъ съ слоновой костью распятія вызывали во мн чувство умиленія, восхищенными глазами смотрла я на блестящія металлическія точки лампадъ, на ‘снь’ (нишу), высченную изъ скалы, окрашенную въ цвта съ переливами, что напоминало таинственный Востокъ, который она должна была означать. Лучъ солнца, проникавшій чрезъ узкое окно вмст съ пніемъ птицъ, и нжно скользившій по голубой занавск, прежде чмъ попасть въ средину церкви, вносилъ съ собою живое веселье полей, умряемое глубокимъ, чистымъ, религіознымъ чувствомъ. Да, можно-ли перечислить все, что такъ нравилось мн въ этомъ божественномъ убжищ, когда я находилась тамъ одна? И, наоборотъ, совсмъ другое впечатлніе получалось, когда я окружена была подругами. Я переспросила ихъ всхъ до одной о томъ, какое впечатлніе производитъ на нихъ обстановка храма, и он удивлялись моему энтузіазму. Большая часть ихъ даже не знала, что на стнахъ есть картины, вс он соглашались между собою въ одномъ,— что въ церковь ходятъ для того, чтобы читать молитвы, а не развлекаться, хотя сами постоянно шептались другъ съ другомъ.

Прогрессируя въ наблюденіяхъ о выводахъ, я дошла до сомннія въ томъ, что сами сестры, добрыя, благочестивыя сестры, методически украшавшія свою церковь цвтами, неслышными шагами скользившія по церкви, съ закрытыми глазами и сложенными на груди руками, даже он не понимали и не чувствовали той высшей духовной поэзіи, которою съ такимъ жаромъ упивалась здсь я.

——

Dove vai? Chi ti chiama?
(Куда ты идешь? Кто зоветъ тебя?)

Отличительной чертой всхъ моихъ впечатлній была пылкость, которую приходилось сдерживать, насиловать. Результатомъ этого является та постоянная борьба, которая начинается во мн со времени появленія моего на свтъ, которая каждый часъ, каждую минуту бичуетъ меня, поддерживая во мн постоянное озлобленіе.

Совершенно несправедливо сказалъ кто-то, будто бы намреніе посвятить себя театру созрло у меня еще въ юности. Я не думала быть актрисой до тхъ поръ, пока не сдлалась ею и не знаю, почему это такъ вышло. Искусство иметъ ту необъяснимую особенность, что идущій по пути его стремится всегда къ той точк, которая не есть цль его стремленій, а только средство для движенія впередъ. Можете-ли вы назвать идеаломъ чудный дворецъ, построенный въ воздух, безъ лстницы? Нтъ, вы скоре идете по ступенямъ, постепенно поднимающимся вверхъ и такимъ крутымъ, что, достигнувъ послдней, не можете уже видть первой, не можете вспомнить, какъ и при какихъ условіяхъ поднялись на нее.

О, нтъ! Клянусь вамъ, что въ грезахъ моей молодости люстры театральнаго зала не играли никакой роли, не имли вовсе мста и въ тотъ день, когда я на вершин холма призывала имя Господне, я сама не знала, чего я хотла. Была-ли то жажда любви? Жажда славы? Кто знаетъ, можетъ быть, что-нибудь и большее. Я желала всего.

Блаженный Августинъ пишетъ: ‘То, что я хочу, чего желаетъ душа моя — это любить и быть любимымъ’.

Да! Но что разумется подъ этими словами: Быть любимымъ, любить? О! Какая это глубокая и трудная вещь!

По выход изъ монастырскаго общежитія я воображала, что люблю свое новое положеніе, семью, которая пріютила меня у себя, дтей, ввренныхъ моему попеченію, не знаю, какъ исполняла я свои обязанности, но они также, казалось, любили меня. Мое трудолюбіе серьезность, справедливость и соблюденіе собственнаго достоинства были вполн оцнены ими.

Люди, по вол судьбы окружавшіе меня теперь, казались по вншности гораздо выше той бдной женщины, которую я въ теченіе четырнадцати лтъ называла теткой. Ихъ пріятныя манеры, вжливое, деликатное обращеніе произвели на меня на первыхъ порахъ самое пріятное впечатлніе. Они принадлежали къ той категоріи людей, которые, желая выдлиться изъ массы и не имя собственныхъ средствъ для этого, начинаютъ лечиться у знаменитыхъ докторовъ, усиленно посщаютъ церковь, носятъ платье отъ лучшаго портного и ни за что не соглашаются поселиться въ томъ дом, гд наистрожайшимъ образомъ не запрещено говорить громкимъ голосомъ. Я должна сознаться, что идеалъ, которому они служили, не казался мн совсмъ вульгарнымъ, но вся моя симпатія къ нимъ рушилась, когда я замтила, что они съ одинаковою заботливостью остерегаются пропустить мессу и прикоснуться къ рыб ножомъ.

Воспитаніе,— постоянно твердили они, — вещь самая необходимая для всякаго человка, принадлежащаго къ высшему классу и, дйствительно, въ этой семь все длалось по правиламъ воспитанія. Около этого центра вращалось все: и симпатіи, и интересы, поступки, вкусы, развлеченія, разныя отношенія, ршенія. Они и умъ уважали потому только, что онъ есть достояніе воспитанной особы, поэтому же восхищались они музыкой, моремъ, блескомъ луны, ‘Обрученными’ Манцони, ‘Excelsior’ Лонгфелло и ‘Angelus’ Милле. Я многому научилась около нихъ. Многія точныя свднія заполнили пустую до того времени мою память, я отршилась отъ тхъ жестовъ и чужихъ неуклюжихъ выраженій, оставшихся отъ моего жалкаго дтства. Я открыла въ себ одну способность, которою владла въ высшей степени, это — слишкомъ сильную жажду къ пріобртенію познаній, похожую на аппетитъ человка, привыкшаго раньше къ скудной пищ и переведеннаго на лучшій столъ. За одинъ годъ я поглотила весь тотъ матеріалъ, который сообщенъ былъ членамъ этой семьи въ теченіе, по крайней мр, трехъ поколній. Я высосала всю свою кровь, которую, при такомъ грандіозномъ усиліи достичь сразу невозможнаго, трудно было пополнить. Я походила на змю, которая, подъ вліяніемъ теплыхъ лучей лтняго солнца, одвается въ новую шкуру и выходитъ изъ старой оболочки, оставляя ее, сухую, позади себя. Но выйти изъ этой старой оболочки не такъ-то легко. Я часто упрекала себя въ неблагодарности и старалась убдить себя, что моя судьба не могла быть лучшей. Дйствительно, чего еще мн недоставало? При извстныхъ отравленіяхъ, постепенныхъ (напримръ, отъ угара), убивающихъ медленно, жертва обыкновенно не испытываетъ ощущенія недостатка воздуха: самый пріятный изъ всхъ видовъ смерти,— смерть среди цвтовъ, съ улыбкой на устахъ, когда мысль теряется въ грезахъ. Нсколько разъ мн казалось, что я нахожусь среди японскаго пейзажа, въ род тхъ, что изображаются на большихъ вазахъ и на тонкихъ верахъ, гд дома прозрачны, люди совсмъ безъ тла, деревья и животныя кажутся окаменлыми. Пейзажи эти, безъ перспективы, раздражаютъ васъ отсутствіемъ тней, непризнаваемыхъ японской живописью и этими изображеніями аистовъ, нарисованными на одной линіи въ рядъ съ серебрянными крыльями, устремленными въ небо безъ воздуха.

Я стала чувствовать себя вялой, со мной началась та болзнь, которую называютъ анеміей. Нкоторые объясняли ее усиленнымъ моимъ ростомъ, но это неправда, другіе говорили, что болзнь эта приключилась со мной отъ того, что я жила черезчуръ сосредоточенной въ самой себ жизнью, и это, пожалуй, справедливо.

Чтобы не показаться неблагодарной предъ своими благодтелями, которые думали меня вылечить боле разсяннымъ образомъ жизни, я стала бывать съ ними въ обществ. На первыхъ порахъ все это, благодаря своей новизн, развлекало меня, или лучше сказать, я надялась, что будетъ развлекать меня (они думали, что клтка съ канарейкой, повшанная въ салон, можетъ доставлять развлеченіе и дорогія собачки могутъ составлять компанію), но я скоро убдилась, что вс эти развлеченія не для меня, самое слово это было противно мн. Въ самый разгаръ бала, когда вс были такъ оживлены и веселы, я спрашивала: ‘Зачмъ?.. Почему?» и чувствовала себя опять одинокой. Мн казалось невозможнымъ найти какую-нибудь точку соприкосновенія съ этими людьми, и съ мужчинами, и съ женщинами. Мн одинаково противны и женщины съ ихъ болтливостью и мужчины съ ихъ дерзкой самоувренностью. Вс они говорили на одномъ язык со мною, но слова ихъ, небрежно бросаемыя въ воздухъ, стремительныя какъ ураганъ, веселыя, легкомысленныя, кричащія, имли совсмъ другое значеніе. Вс эти люди больше говорили, между тмъ какъ я больше молчала. Я испытывала настоящее страданіе, происходившее отъ униженія, негодованія и больше отъ глубокой меланхоліи. Вс усилія побороть себя ни къ чему не приводили. Я говорила самой себ: ‘Почему этотъ народъ живетъ, двигается, говоритъ, и, наоборотъ, не живутъ, не движутся, не говорятъ т люди, которыхъ я вижу въ своихъ грезахъ?’

Контрасты между дйствительной жизнью и міромъ грезъ, которыя не давали мн покоя еще съ дтства, опять возстали передо мной въ боле грандіозныхъ размрахъ, вызывая во мн такое раздраженіе, описать которое я совершенно безсильна.

Когда я жила въ жалкомъ, бдномъ домишк у своей ‘тетки’, у меня образовалось представленіе о такомъ мір, гд представлены были вс вещи, которыя я любила: красота, изящество, умъ.

Но существовалъ-ли этотъ міръ и гд онъ находился? Можетъ быть, въ сред аристократіи? Я всегда съ симпатіей относилась къ этому слову и уже начала называть себя аристократкой съ нескрываемымъ намреніемъ показать этимъ самымъ свою обособленность отъ другихъ — стремленіе, создавшее мою славу.

Мысль о непрерывной цпи высшихъ, избранныхъ поколній производила на меня впечатлніе величайшей духовной красоты. Я тогда полагала, что все общество ярко и рзко раздлено на дв части, и старалась отыскать лучшую, чтобы примкнуть къ ней и раскинуть среди нея свою кочевую палатку. Не имя никакихъ семейныхъ связей, я могла свободно выбрать для себя какую угодно избранную семью: никакая высота не пугала меня и совершенно чуждая тщеславія, я готова была занять даже тронъ, потому только, что онъ приближалъ меня на нсколько ступеней ближе къ небу. Быть великой, святой, имть полную возможность оказывать всмъ благодянія, поднимать все окружающее до своего уровня — о, какая это грандіозная, обольстительная мечта! Но это не все! Знать истинную красоту, истинное величіе, истинную святость и преклоняться предъ нею, въ нмомъ, безграничномъ обожаніи!.. Я не довольствовалась какою-нибудь частью, я хотла достичь идеала полнаго, законченнаго, блестящаго. Мои разсужденія были таковы: я красива, здорова, умна, занимаю высокое положеніе,— значитъ должна быть довольна собой. Однако, удовольствіе, испытываемое мною не полно, потому что красота моя не безусловна, здоровье не ограждено отъ поврежденія, мой умъ не умъ генія и мое превосходство надъ другими далеко еще не совершенство. Но если бы мн удалось достичь этого, то я была бы счастлива этимъ полнымъ совершенствомъ и всемогуществомъ, т. е. возможностью разливать повсюду высшее благо и увеличивать число счастливыхъ. Не есть-ли это самая высшая цль нашей жизни?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я какъ-то вдругъ остановилась мыслью на театр. Не слдовало-ли бы мн лучше избрать другой путь, гд я могла бы утшать другихъ, длать добро? Но разв это могутъ и должны длать вс только однимъ способомъ, а не каждый своими собственными средствами? Если дать кусокъ хлба — похвальное дло, то неужели нельзя признать такою же заслугой возможность дать лучъ свта, вызвать улыбку, заставить забиться сердце? Или тлесная пища выше пищи духовной? И неужели, расточая сокровища искусства въ публику, которая длается чрезъ это и счастливе, и лучше, и выше, и чище, неужели я служу не одному длу съ тмъ, кто отправляется одлять бдныхъ бльемъ и платьемъ, приготовленнымъ собственными руками? Каждый жертвуетъ тмъ, что иметъ. У меня нтъ ничего, кром пылкой души, и я открываю ее для тхъ, у кого въ душ холодъ. Я даю любовь, вру, волненіе, которое приподнимаетъ, поддерживаетъ и длаетъ васъ мене печальными.

Неужели люди не подумали о томъ благ, какое даетъ имъ искусство? О слезахъ, которыя осушаетъ на ихъ глазахъ артистъ? О тхъ улыбкахъ, которыя онъ вызываетъ на ихъ лиц? О новыхъ мысляхъ, брошенныхъ въ эту толпу, о словахъ, которыя успокаиваютъ тревожное сердце? Истинно говорю вамъ: когда артистъ плачетъ, онъ плачетъ слезами всего міра…

——

Da questo core ebbro d’odio e d’amor.
(Изъ этого сердца я упиваюсь любовью и ненавистью).

Можно-ли думать такъ, какъ думаютъ вс т, кто считаетъ себя способнымъ любить, а между тмъ, имютъ холодное сердце, совершенно безстрастную душу и съ такой-то холодной душой посвящаютъ себя искусству, поэзіи, гд все построено на страсти, гд нужно непремнно быть идеалистомъ… Они не умютъ ненавидть и воображаютъ, что могутъ любить!..

Ненависть,— вотъ великое, сильное и гордое чувство, по преимуществу идеальное. Разв вы не убждены, что Дантъ и Шекспиръ, это два поэта глубокой и мрачной страсти, вдохновлялись прежде всего ненавистью? Офелія и Беатриче возникли изъ цлой массы ненавистныхъ имъ лицъ и вещей. На вершин цлой кучи труповъ, ненавистно поверженныхъ на землю и попранныхъ, ихъ геній создалъ эти могущественные, чудные образы.

Да и сама любовь что такое? Я не понимаю ея, если она не подготовляется ненавистью. Какое значеніе иметъ она безъ нея? Любить не значить-ли выбирать? А что такое выборъ, какъ не предпочтеніе одного многимъ, одного всмъ?

Итакъ, представьте себ такую картину: предъ вами проходитъ толпа (толпа индифферентная, какъ говорятъ люди ко всему равнодушные, но этой индифферентности не существуетъ для пылкой души, наша индифферентность — отвращеніе). Проходятъ — одинъ, два, тысяча, срывая съ себя предъ вами покрывало, ревниво закрывающее ихъ лицо, оставляя въ душ вашей то или другое впечатлніе, и накопляя въ ней цлую бездну негодованія, презрнія, отвращенія, брезгливости, пока не появится, наконецъ, вашъ Избранникъ.

Онъ появится и вся эта гора ненависти рушится, раздлится пополамъ, какъ воды таинственнаго моря подъ ударомъ божественнаго жезла и изъ нея поднимется и выростетъ Любовь! Любовь великая потому, что она перенесла и выстрадала, увренная въ силу того, что видла, любовь, которая похожа не на цвтокъ невинный, упавшій съ крыльевъ свтоноснаго ангела, а пламя всесожигающее, опаляющее своимъ знойнымъ дыханіемъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мои покровители, пользовавшіеся каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы проявить свою ‘культурность’ и показать себя вполн интеллигентными людьми, взяли меня на большой аукціонъ, гд продавался съ публичнаго торга древній палаццо со всей обстановкой, вслдствіе полнаго раззоренія ея владтеля. Проходя по величественнымъ заламъ дворца, они то и дло повторяли,

— Бдный герцогъ! Такой добрый, милый, воспитанный!— Такой видъ сожалнія не находилъ отголоска въ моей душ. Доброта, симпатичность, воспитаніе казались мн такой жалкой, мизерной вещью въ сравненіи съ той великой идеей разложенія, какую представлялъ этотъ разгромъ величественнаго дворца, въ сравненіи съ тою жалостью, которую я чувствовала къ этому покинутому дому, со всми сокровищами, заключающимися въ немъ, этими портретами, одеждами, роскошными вышивками, стоившими долгаго, упорнаго и терпливаго труда, съ замкнутыми сундуками и мебелью нмою и въ то же время краснорчивою въ этой полной достоинства печали мертвыхъ вещей.

У меня особенно болзненно сжалось сердце, когда я увидла портретъ герцога, еще ребенка. Это былъ рисунокъ, сдланный рукой самой матери. Внизу, сбоку, легкимъ, дрожащимъ почеркомъ сдлана была надпись стихами:

‘Любовь теб дала жизнь, Любовь тебя и изобразила’…

Можно-ли представить себ что-нибудь боле трогательное? И при этой обстановк всеобщаго разгрома не заслуживалъ-ли этотъ предметъ наибольшаго сожалнія?

Съ самаго ранняго дтства, когда вкусъ подчиняется еще инстинктамъ, въ то время, когда въ искусств господствовалъ небрежный и холодный стиль, оправдавшійся на всемъ, начиная съ мебели и кончая произведеніями искусства, я чувствовала какую-то слпую страсть ко всмъ уцлвшимъ остаткамъ великаго античнаго искусства.

Среди разной рухляди въ дом лейтенанта находился, между прочимъ, окованный желзомъ сундукъ, покрытый ржавчиной и вытертымъ отъ времени бархатомъ, обтертый по угламъ, съ испорченнымъ замкомъ, съ двумя ножками, вмсто четырехъ (переднія дв были сломаны). Склоняясь, за недостаткомъ ихъ, впередъ онъ имлъ такую жалкую фигуру, точно просилъ себ пощады и милости продлить ему еще жизнь. Онъ возбуждалъ во мн столько мыслей, фантастическихъ и пріятныхъ, столько легендъ оригинальныхъ, заставлявшихъ трепетать мое сердце. мн онъ казался красиве всего на свт, тогда какъ вс находили его безобразнымъ.

Такимъ же интереснымъ я находила Agnus Dei, подаренный моей тетк какой-то родственницей-монахиней. Отъ этой несомннно очень старой вещи, отъ сраго атласа, пахло сильно ладономъ и сухими розами.

Наконецъ, какъ любовалась я небольшимъ блюдцемъ изъ блой майолики, въ которомъ тетка давала супъ своему любимцу коту.

Я любила вс, ршительно вс старыя вещи, которыя прожили много времени, которыя, слдовательно, были свидтелями столькихъ слезъ и улыбокъ. Во всхъ этихъ жалкихъ остаткахъ отъ стараго времени я видла отголосокъ плнительнаго искусства, которое теперь не въ мод, о которомъ никто не заботился и которому предпочитали теперь эту стройность безжизненныхъ линій. Ахъ! я слишкомъ сильно любила античное искусство, любила нмою, замкнутой страстью вс эти покинутыя, осмянныя сокровища и могла-ли я присоединиться къ хору безучастныхъ людей, которые теперь, въ угоду мод, съ каталогомъ въ рукахъ, начинаютъ громко восхищаться художественными произведеніями античнаго міра.

Мои покровители вотъ уже два или три дня внимательно штудируютъ художественные журналы и книги по искусству. Это имъ необходимо для того, чтобы знать, гд положить границу своему энтузіазму, до какихъ предловъ можно отдавать предпочтеніе кисти Донатело сравнительно съ Лукойделла Робіа, Гольбейномъ и Альбертомъ Дюреромъ. Имъ нужно непремнно усвоить стиль представителей четырнадцатаго вка, чтобы не смшать ихъ съ преемниками. Поэтому предъ каждой картиной или статуэткой, прежде чмъ разсмотрть ихъ, они справлялись объ имени автора. Звздочка, отмченная ими въ каталог противъ нкоторыхъ названій, должна была вызывать въ нихъ восторженное настроеніе, а придя въ это состояніе, они не знали себ удержу, какъ локомотивъ, катящійся по рельсамъ и не сошедшій еще съ нихъ.

Они говорили: ‘Рафаэль,— какъ это чудесно! Дольчи,— немного манерно! Тиціанъ — какая ширь! Веронезе — какая сила! Дель-Сарто,— какая мягкость, нжность тоновъ! Древнія оружія, гигантскія латы, заставляли ихъ поднимать глаза какъ-то особенно, съ выраженіемъ изумленія и восхищенія.

Издлія изъ слоновой кости, японскія бездлушки, эмали очень изящныя по красивому сочетанію нжныхъ красокъ, безъ сомннія, нравились имъ больше, чмъ они это обнаруживали. Наклоняясь надъ витринами, чтобы разглядть эти вещи, они старались сдерживать свое восхищеніе, чтобы оправдать то воспитаніе, которымъ такъ гордились.

Проходя мимо драгоцнностей, они не проронили ни слова, отдавая дань также мод, хотя вс эти вещи нравились имъ. Съ большой осторожностью поднимали они чашечки, блюдца, фарфоровыя вазы и разсматривали, замтивъ внизу изображеніе двухъ мечей, расположенныхъ крестъ на крестъ, или три буквы ДДД, молча обмнивались многозначительнымъ взглядомъ, въ которомъ можно было прочитать чувство самодовольной гордости.

Подойдя къ кружевамъ, они долго спорили о томъ, какія это кружева: ‘Малинь… Валансьенъ… Венеціанскія:’…

При вид перламутроваго вера, принадлежавшаго принцесс де-Ламбалль, они вс хоромъ воскликнули:

— Несчастная женщина!..

Среди постителей, конечно, вс обратили вниманіе на эту семью, такую воспитанную, образованную, которая могла говорить умно о всевозможныхъ вещахъ, но у меня отъ этого купленнаго энтузіазма застывала кровь въ венахъ.

Я понимаю энтузіазмъ двухъ лицъ, но когда ихъ трое — это ужь слишкомъ!

Позже аукціонъ постили различные пріятели и знакомые, между ними старый поэтъ, молодой романистъ и дв дамы.

Романистъ, какъ всегда элегантный, въ лакированныхъ ботинкахъ, блествшихъ какъ стекло, рылся въ папк съ эстампами вольнаго содержанія.

— Онъ ищетъ человческіе документы,— сказалъ про него поэтъ.

— А вы что ищете въ этомъ обденномъ стол?— кто-то спросилъ его.

— О, конечно, хочу уловить благоуханіе яствъ XVII столтія — воскликнулъ по адресу поэта иронически романистъ. (Поэтъ, которому было уже 48 лтъ, писалъ прежде патріотическія вещи, но, утративъ юношескій пылъ, не стсняясь признавалъ, что лучше всякой поэзіи хорошій обдъ).

Дв дамы разсматривали атласный кошелекъ, вышитый рельефными розами, работы прабабушки герцога.

— Жаль,— сказала одна изъ нихъ,— что онъ не наполненъ золотыми монетами.

— А я,— прибавила вторая, — предпочитала бы одн послднія… безъ кошелька.

— Кто это?— спросила я у своей патронессы, которая отвчала мн не безъ гордости:

— Это извстныя аристократки, ихъ предки участвовали въ крестовыхъ походахъ.

Я не отвчала, но вдругъ почувствовала такую печаль, такой сильный приступъ ненависти и потребность въ одиночеств, что, сославшись на усталость, упала въ кресло, охваченная страшной жаждой любить и быть понятой.

— О, Боже, когда же это можетъ случиться?

— Быть любимой еще ничего не значитъ, если вы не поняты!

——

Au temps o vous m’aimiez (bien sr).

Помните тотъ вечеръ? Я сидла прислонившись спиною къ окну,вы лицомъ ко мн, въ почти темномъ углу, прямо подъ той французской картиной L’Orage, которую вы такъ любили. Вы много говорили объ англійскихъ поэтахъ, о ихъ здоровомъ, простомъ и чистомъ чувств, о той нравственной сил, которая господствуетъ въ вашей стран и длаетъ ее великой въ сравненіи съ другими. Вашъ голосъ мужественный, напоминающій по своей звучности и твердости бронзу, раздавался среди спокойной гостиной, въ мягкомъ, нжномъ вечернемъ воздух и — почему не сказать этого?— въ моемъ сердц.

Мысли, высказываемыя вами съ такой ясностью и точностью, вызывали сотни отголосковъ въ моемъ сердц, отголосковъ пріятныхъ, далекихъ, смутныхъ, среди которыхъ я, какъ настройщикъ, пыталась найти истинную, правильную ноту.

Вдругъ вы, немного нетерпливо, но въ то же время мягко спросили меня:

— Неужели вы совсмъ не умете говорить?

Въ это время спустилась уже ночная тьма и на ‘L’Orage’ нельзя было разглядть ничего, кром благо покрывала, разввающагося на голов двушки.

Я склонила голову и — какъ я хорошо помню эту минуту — нитка жемчуга, надтая на ше, вдругъ порвалась, и ища упавшія жемчужины ощупью, подобно тому, какъ минуту тому назадъ искала мысли, я отвтила вамъ:

— Да, это правда. Я не умю говорить.

Что вы подумали объ этой простой фраз? Я прекрасно поняла, что вы не проникли въ глубокій скрытый смыслъ ея. Я могу сказать вамъ теперь, что всю свою жизнь я провела въ постоянномъ желаніи владть ‘словомъ’. Я мечтала о другомъ человк, который чувствовалъ бы какъ я, также страдалъ бы и наслаждался бы, какъ страдаю и наслаждаюсь я, который любилъ бы меня, котораго любила бы я, и которому я могла бы высказать все? Но разъ я не могу сказать всего, къ чему же и говорить? Понимаете?

Послдствіемъ молчанія, продолжавшагося всю мою молодость была отчаянная реакція, разршившаяся выборомъ такой карьеры, гд я, наконецъ, могла заговорить, но заговорить не своими словами, быть госпожей которыхъ мн ршительно никакъ не удавалось, а словами людей высокаго ума, словами поэтовъ, героевъ. Наконецъ-то я могла возвысить свой голосъ для того, чтобы повдать всему міру, какова любовь и ненависть, могла громко воспть гимнъ всмъ своимъ идеаламъ. Наконецъ, я могла быть и чистой, и гордой, и пылкой, и покорной, и неумолимой, и вотъ я явилась въ образ Денизы, Федры, Офеліи и Маргариты!..

Можете-ли вы представить себ, какое это огромное наслажденіе говорить предъ тысячей слушателей, говорить открыто въ лицо негодяю: ‘ты негодяй’?! И какое это преимущество имть возможность плакать вслухъ, громко, сильно, не оскорбляя собственнаго стыда, не выдавая своей тайны, чувствуя, что вмст съ вашимъ сердцемъ плачутъ и тысячи другихъ?

Это сверхъестественная, высшая, неоцненная радость! Я всегда съ сильнымъ волненіемъ исполняла свою роль въ Visitadipozze. Подумай между тмъ, что многимъ она нравится какъ легкая, веселая комедія и, слдовательно, если не понравится своими остротами, то потерпитъ полное фіаско. Я же платила своей кровью всякій разъ, какъ должна была изображать это отвращеніе къ любви,— это состояніе человка, когда онъ ничего не желаетъ, ничего не оплакиваетъ, который мертвъ, совсмъ мертвъ, потому что душа его уже уничтожена. Я говорю вамъ это, потому что прекрасно чувствовала это состояніе.

Вполн ошибочно думать, что только одно тщеславіе заставляетъ насъ предпочитать свои поступки чужимъ. Они потому-то и наши, что мы ихъ понимаемъ, какъ нельзя лучше, каковы они есть и каковыми должны быть. Вы, можетъ быть, хотите, чтобы я пояснила мысль сравненіемъ?.. Великій артистъ тоже, что сильно влюбленный, а для влюбленнаго существуетъ только единственная любовь — его собственная.

Наука и занятіе ею создаетъ педагоговъ, ученыхъ, мудрецовъ, для того же, чтобы сдлаться артистомъ, нужно одно только, а именно: безконечно любить только одну вещь.

Критики постоянно рекомендовали мн изучать того или другого автора, товарищи мои по искусству совтовали посщать общество, чтобы умть хорошо передавать вс страсти.

Я всегда улыбалась иронически въ отвтъ на ихъ совты и однажды, когда какой-то новичекъ, чистенькій, нарядный, розовый, индифферентный спросилъ меня, какимъ образомъ я съумла достичь такого искусства, я отвчала ему:

— Плачьте, если можете, такъ, какъ плачу я.

Да, повторяю, другого средства добиться чего-нибудь въ искусств нтъ. Нужно плакать живыми слезами: писать, говорить и рисовать слезами.

Меня зовутъ гнвливой — это правда. Меня считаютъ горделивой — правда и это. Наконецъ, говорятъ, что я не люблю подобныхъ себ… На такое обвиненіе могли бы отвтить только вы одни. Вы знаете, люблю-ли я себ подобныхъ.

——

Che ape?
(Кто — пчела?)

На двор стоялъ пріятный апрль. Я выходила изъ воротъ св. Августина а Bergamo, выбравъ дорожку, идущую влво.

Я думала о томъ, что вы не знаете Bergamo и по своей легкомысленности, показывала его уже вамъ въ своемъ воображеніи, въ полной величественной помпы обстановк его прошлаго, поражающаго васъ всегда новыми прелестями. На лазоревомъ фон неба, среди плнительной долины, въ зелени, покрывающей ее, я видла вашъ образъ. Ваше имя носилось, благоухало въ воздух вмст съ запахами элегантныхъ цвтовъ, напоминая мн вашу фразу: ‘Элегантность! Рдкое качество’,— фразу, какъ нельзя боле изобличающую слабое мсто современнаго искусства, лишеннаго этого рдкаго качества.

Предо мной возсталъ весь рядъ возвышенныхъ идей. (Ваши идеи). Я видла ваши глубокіе глаза, ваши уста съ ихъ умною улыбкою. Мое обожаніе удвоивалось, вызывая то состояніе, какое испытали бы вы въ отвтъ на мое чувство. Вы наврное сказали бы:— ‘Какая чистота, какая утонченность’ и я отвтила бы: ‘Да, это правда’.

Наверху,— въ висячихъ садахъ стны и внизу — по скату холма въ тни виноградныхъ лозъ, вокругъ оконъ домовъ и углубленій заброшенныхъ воротъ обвивались: плющъ, вьюны, каприфолій, въ разслинахъ большихъ старыхъ скалъ громадными зелеными и красноватыми пятнами выдавались группы гвоздикъ съ пятью листками, ранункуловъ, львинаго зва, на ревниво охраняемыхъ подоконникахъ яркимъ пламенемъ горли пурпуровые цвты гераніи.

Я думала. Кто пчела?.. Муравьи, мотыльки, мошки, червячки, вс они подбираются къ цвтку, вс они доберутся до него, но кто съуметъ извлечь изъ него медъ? Кто пчела?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сзади меня, по дорожк, выжженной солнцемъ и казавшейся совсмъ блой среди окружающей ее зелени, послышались мужскіе шаги. Если бы это были вы?! Я быстро обернулась назадъ. Это былъ молодой человкъ, очень красивый и элегантный въ такой степени, что разв только съ вами не могъ поспорить въ этомъ отношеніи. Я ему была очевидно знакома и такъ какъ въ данную минуту остановилась, остановился и онъ. Тнь отъ моего зонтика служила мн нкоторымъ прикрытіемъ и благодаря ему я могла разсматривать его, но я смотрла на него, думая о васъ, а онъ какъ будто припоминая, не видалъ-ли гд-нибудь меня и ожидая объясненія съ моей стороны. Странные эти взгляды, которыми обмниваются иногда мужчина и женщина, въ нихъ нтъ ни припоминанія, ни желаній, неожиданные, смлые, откровенные они производятъ впечатлніе изумленности, они похожи на стрлу, которая поражаетъ одного, будучи предназначена для другого.

Такія минуты замшательства и загадочнаго любопытства долго длиться не могутъ. Чтобы выйти изъ неловкаго положенія, я спросила его, эта-ли дорога ведетъ въ Академію Каррара?

Я шла въ Академію, потому что вы мн раньше говорили о трехъ мадоннахъ Джанибеллини. Видите, что я думала въ то время о васъ. Не вы-ли познакомили меня съ этимъ царемъ чувства?

Съ переходомъ отъ яркаго освщенія улицы къ мягкимъ сумеркамъ пинакотеки всякія вншнія впечатлнія исчезли.

У меня предъ глазами была наша Мадонна, этотъ въ высшей степени духовный образъ истинной Матери Іисуса, лицо Ея блдно и кажется еще печальне на фон зеленаго покрывала, усталые глаза устремлены въ пространство. Они уже видятъ скорбный путь, предчувствуютъ, знаютъ его. Вс линіи лица, скорбныя складки у рта производятъ впечатлніе духовной, строгой красоты.

Я вспомнила, какимъ восторгомъ, доходившимъ до экстаза, охвачены были мы оба, когда впервые увидли это чудное изображеніе. Мы не могли произнести ни слова, и только пожали другъ другу руки, сильно разстроганные, вы — блдный, я — раскраснвшаяся отъ волненія.

И потомъ, тихо, тихо, сдерживая свой голосъ, какъ это принято въ священномъ мст, я сказала вамъ:

— Посмотрите на Малютку Іисуса. Видли-ли вы когда-нибудь что-либо подобное? Это дйствительно Сынъ этой Матери, похожій на Нее, у Него такіе же глаза внимательные, тотъ же ротъ, но такъ какъ у ребенка не можетъ быть выраженія скорби взрослаго человка, то ее замняетъ другое выраженіе: онъ точно собирается заплакать, испуганный чмъ-нибудь громкимъ: неожиданнымъ стукомъ или ударомъ.

Вы отвчали мн ‘да’ однимъ наклоненіемъ головы.

— Ни одинъ еще художникъ не подумалъ о необходимости сходства между Матерью я Ребенкомъ, въ особенности между Этою Матерью и Этимъ Ребенкомъ. Какъ это величественно, не правдали?— продолжала я.

Вы опять отвтили тмъ же движеніемъ головы.

— Посмотрите, посмотрите. Этотъ плодъ въ Его рукахъ вотъ вотъ упадетъ на землю и Онъ не думаетъ объ этомъ, не заботится…

— Да, да,— произнесли вы, наконецъ,— все это носитъ печать великаго артиста. Джамбеллини въ этой Мадонн превзошелъ самого себя.

Возстановляя въ своей памяти эту прошлую сцену, я замтила, что нахожу въ ней новыя прелести. Итакъ, значитъ, это правда, что пріятныя воспоминанія гораздо лучше самой дйствительности? Скоро проходящая радость увеличивается съ каждымъ разомъ, когда вы вспоминаете о ней. По стнамъ пинакотеки тянулись батальныя сцены Боргоньоне, поселяне Тенирса, пейзажи Цуккарелли.

Въ царившей здсь глубокой тишин раздавались только шаги служителя, сопровождавшаго меня (мои шаги, вы знаете, беззвучны).

Я искала мадоннъ Джамбеллини съ страстнымъ и полнымъ желаній любопытствомъ, разсянно скользя своимъ взглядомъ по портретамъ Морони, чернвшимъ среди яркихъ красокъ Тиціановской школы. Прекрасная мадонна Гавденціо Феррари улыбалась мн изъ своей рамы.

— Нтъ, это не ты, не ты,— шептала я, проходя впередъ.

Вдругъ меня приковали къ себ дв оригинальныя головки Мантеньи. Что подумали бы о нихъ вы? Этотъ вопросъ сильно занялъ мое воображеніе. Я слышала ваше изумленіе, восторги. Наклонившись надъ картиной, я увидла тнь вашего профиля, внимательнаго серьезнаго и ваши тонкія губы, которыя казались еще тоньше отъ внимательности, съ какой вы разсматривали картину.

Комнатка, въ которой помщалась эта картина, была маленькая, въ род кабинета, примыкавшаго къ главной галлере, служитель не слдовалъ уже за мной, я оставалась одна у картины и, охваченная какимъ-то восторгомъ прошептала:

— Lawrence…

Какое утонченное наслажденіе произносить дорогое имя въ созерцаніи красоты!..

Мн казалось,— потому что я чувствовала васъ такимъ близкимъ къ себ,— что и ваша душа теперь улетла туда, къ нашей Мадонн, съ ея блднымъ, печальнымъ ликомъ, боле правдивой, чмъ эти изображенія Мантеньи.

И я не стала больше смотрть ничего, даже другія мадонны Джамбеллини, ради которыхъ пришла сюда.

— Lawrence!— прошептала я еще,— выходя на дорогу, залитую такимъ ослпительнымъ свтомъ, что я закрыла глаза, въ которыхъ еще носился образъ Скорбящей Богоматери.

——

Sianco interui.
(Углубимся въ себя).

Исповдаюсь вамъ. Когда у меня явилась мысль записывать свои впечатлнія, когда я уже начала первыя страницы и увидла, что трудъ мой общаетъ разростись, я спросила у одного знаменитаго писателя:

— Какъ писать книгу, въ которой мы желаемъ написать все, что у насъ лежитъ на сердц?

Писатель улыбнулся доброй улыбкой и отвчалъ:

— Для кого вы готовите эту книгу? Для публики?

— О, нтъ!

Я произнесла это нтъ такъ ршительно, что онъ тотчасъ же прибавилъ:

— Когда такъ, то не заботьтесь о метод. Открывайте ваше сердце, какъ древніе выставляли Эоловы арфы на втеръ. Не мшайте ему пть, кричать…

Вы знаете этого писателя и по своему немного любите его. Онъ не принадлежитъ ни къ какой школ, живетъ вн свта, много чувствуетъ, пишетъ откровенно. Я слдую его примру и совту.

Всми высшими радостями своей жизни я обязана своему ршенію посвятить себя искусству. Часто думаю я о вр древнихъ въ судьбу, въ вид феи-волшебницы, распоряжающуюся человкомъ, начиная съ его колыбели. Эта волшебная фея, распредливъ всмъ щедро красоту, силу, деньги, умъ, семейныя радости и не находя возможнымъ ни одно изъ этихъ благъ въ полномъ состав удлить мн, должно быть, сказала тогда: ‘дадимъ этой двочк артистическую душу и она будетъ вознаграждена за все’.

И я благодарю мою добрую фею!

Мы читали вмст предисловіе къ Дневнику Аміеля и помните то мсто, которое остановило наше вниманіе: ‘Сосредоточенность во внутренней жизни длаетъ человка бездятельнымъ’. Человкъ созерцательнаго направленія, какимъ былъ Аміель, нисколько не интересуется тмъ, что убждаетъ умъ и волю. ‘Я не думаю о публик, пишетъ Аміель, и испытываю достаточно удовольствія, сообщая тайну, разгадывая глубокое явленіе, прикасаясь къ священной дйствительности. Знать для меня достаточно, выражать же это знаніе кажется мн профанаціей’.

Вы меня нсколько разъ упрекали за отвращеніе къ дятельной, активной жизни, ко всякому длу. Вотъ вамъ мое оправданіе. Если бы я длала, если бы говорила, то была бы такою же, какъ и вс другіе.

Своимъ послдующимъ успхомъ я была обязана именно этой напряженности замкнутой жизни, этому постоянному сношенію съ тмъ, что Аміель называетъ таинственнымъ. Моимъ девизомъ служитъ съ самыхъ первыхъ шаговъ на сцен и до сихъ поръ служитъ стихъ одного неизвстнаго, но глубокаго поэта:

Tous entendront ma voix, nul ne verra mes pleurs.

Напрасно мелочная публика и поверхностная критика пытаются разгадать мою индивидуальность въ тхъ персонажахъ, которые изображала я на сцен. Я ревниво оберегала свой секретъ, свои чувства, свой опытъ. Впрочемъ, нтъ ни одного опыта человческаго, который нельзя было бы не выразить въ двухъ словахъ:

— Я страдала, я заставляла страдать.

Но остановитесь, прошу васъ, еще разъ на значеніи этого прелестнйшаго стиха:

‘Мой голосъ вс будутъ слышать,

И никто не увидитъ моего рыданія’.

Не здсь-ли заключается весь секретъ искусства, потрясающаго сердца? Публика вритъ исторіи, которую разсказываетъ ей поэтъ, трогается участью Маргариты, Эрменгарды, Элоизы, которыя никогда не существовали, но что изъ этого? Что значитъ имя, когда пламя разгорлось, когда оно все уничтожаетъ, все палитъ и сожигаетъ?

Боле хитрые думаютъ: въ этихъ персонажахъ авторъ изобразилъ самого себя и въ мельчайшихъ подробностяхъ ищутъ подтвержденій своей выдумки, вводятъ себя въ заблужденіе отдльными словами, гонятся за вншнимъ, забывая, или врне не замчая глубокой, сложной артистической работы, въ которой отъ соединенія чувства съ искусствомъ рождается тотъ плодъ, который приводитъ почти всхъ въ восторгъ и восхищеніе, который рдкій можетъ понять и положительно никто не уметъ объяснить.

Какъ-то разъ одинъ маленькій неизвстный критикъ сказалъ мн:

— Какъ ясно, что вы играете для себя!

Что онъ хотлъ сказать этимъ? Комплиментъ, или обидную для меня вещь? Но во всякомъ случа онъ сказалъ сущую правду. Конечно, я играю для самой себя. Это только сапожникъ шьетъ обувь для другихъ, артистъ же трудится, работаетъ всегда для себя.

Я посвятила себя драматическому искусству съ тою цлью, чтобы удовлетворить настоятельной потребности своей души. Я предпочла бы быть поэтомъ или прозаикомъ, если бы только имла возможность сдлать этотъ выборъ. Я стала повторять слова тхъ, кто умлъ лучше меня говорить моему уму, не обладая сама такимъ умомъ, который давалъ бы мн возможность ‘вщать’ другимъ, и такъ какъ на сцен я всегда сохраняла субъективность и какъ будто никогда не видла предъ собой публики, не смотрла на нее, не смялась и не плакала спеціально для нея, хотя проливала слезы предъ тысячами людей, и всегда оставалась одинокой и настолько далекой отъ нихъ, что даже за стной чувствовала бы себя мене огражденной, закрытой отъ нихъ, то во всхъ нихъ и повсюду я возбуждала удивленіе и была настоящей загадкой. Рдкія и исключительныя занятія въ соединеніи съ рдкой способностью ‘чувствовать’, переживать извстное сложное душевное состояніе, доставляли мн тріумфъ, настолько неожиданный для меня, что мн большихъ трудовъ стоило привыкнуть къ нему.

Это отсутствіе сознанія своихъ заслугъ не есть-ли счастливый удлъ артистическаго генія и не кажется-ли вамъ, что на немъ лежитъ печать его высшаго происхожденія?

Въ знаніи, въ наук огромное значеніе имютъ доводы, сужденія, выводы, въ искусств для этого мы имемъ дло только съ одними гаданіями.

У молодыхъ людей много добрыхъ намреній, но этого еще недостаточно, они не создадутъ ни одного безсмертнаго стиха и имъ не удается передать публик то волненіе и трепетъ, какой я испытала сама, восклицая: О мое отечество!..

Смотрите! даже теперь, когда я пишу эту фразу, холодъ пробгаетъ по моему тлу, съ головы до ногъ.

Отечество!.. магическое слово. Какъ бы ни замыкали границы извстной націи, отечество не можетъ быть ограничено опредленными горами и морями, оно не такъ конкретно, какъ думаютъ, хотя отъ этого не утрачиваетъ характера явленія дйствительно существующаго. Я и вы,— разв мы не имемъ одного, общаго отечества, общей земли? И вс люди, разсянные по лицу всей земли, не знающіе другъ друга, далекіе, раздленные пространствомъ, разв они не братья наши?

Единеніе подобныхъ между собою, это такое естественное чувство, что никакая доктрина не въ состояніи будетъ разрушить его. Сами анархисты, отрицающіе и отечество и семью, любятъ и соединяются вмст, прекрасно пропагандируя то самое чувство, которое такъ сильно хотли бы уничтожить.

Мы оставляемъ слова, потому что народъ привыкъ къ нимъ, въ дйствительности же слово это ничтожное, какъ временная, изнашивающаяся одежда, которую сбрасываютъ, когда она отслужитъ свой вкъ.

Только истинный смыслъ слова, какъ огонекъ внутри горящей лампады, остается неподвижнымъ, неизмннымъ.

А что же мы и ищемъ, какъ не его?

——

. . . . . . . . . .

Я чувствую, что у меня душа сверянина. Меня влекутъ къ себ такія мста, гд природа спокойна, гд разбросаны маленькіе города, перемежающіеся съ красными водами, среди молчаливыхъ лсовъ, и гд часто бываютъ дожди.

Въ моихъ грезахъ преимущественно появляются старые дома, почернвшіе отъ. времени съ некрасивыми, грубыми стнами, гд въ углахъ такъ много тни.

Одинъ только видъ какого-нибудь предмета, напоминающаго очагъ, заставляетъ меня сильно трепетать отъ удовольствія, фантастическаго, страстнаго, какое другіе испытываютъ при вид лазуревой марины, голубого неба, но только мое удовольствіе интимне, остре, глубже, темне, и если бы я не боялась вашего сарказма, то сказала бы, что мн нравится холодъ, потому что я люблю жаръ, зной…

Грться на солнц, подъ ослпительными лучами его на рк пейзажа, развлекающаго меня, безъ сомннія, пріятно, но этого удовольствія нельзя сравнить съ другимъ, гораздо боле высшимъ — смотрть на дождь, или свтъ изъ окна хорошо закрытой и теплой комнаты. Удовольствіе мысленное уменьшается на открытомъ воздух, гд всевозможные виды шума уменьшаютъ интенсивность, силу его. Я не люблю природу, принаряженную, точно приготовившуюся къ параду, точно также какъ не люблю городовъ, украшенныхъ флагами.

Согласитесь со мной, что солнце какъ будто бы немного вульгарно. Оно, правда, одваетъ, питаетъ, даетъ столько благъ. Все это прекрасно. Я ему очень признательна за это, но, право, я всегда предпочитаю сть, не любуясь на лицо своего повара, и когда мн приходится одваться въ присутствіи портного, то испытываю какую-то неловкость.

Я не утверждаю, что я права, я только говорю то, что чувствую.

——

Amatami quaudo sar morta.
(Любите меня, когда я умру).

Я возвращаюсь съ кладбища, гд такъ много думала о вашей симпатіи къ этимъ печальнымъ и потому плнительнымъ мстамъ.

Помните вы одну нашу прогулку здсь? Мы отправились на старое кладбище искать могилу одной русской двушки, умершей потому, что она не могла достичь своего идеала. Могилы ея найти намъ не удалось, и немного разочарованные, немного досадующіе на свою неудачу, мы возвращались домой по дорожк среди крестовъ.

Былъ конецъ ноября. Сыростью и холодомъ вяло отъ зеленыхъ могильныхъ насыней, отъ мрамора, отъ именъ, всми забытыхъ, отъ всхъ этихъ сердецъ, которыя перестали биться, отъ тхъ драмъ, похороненныхъ навсегда подъ ироніей вчнаго мира. Тотъ же холодъ спускался съ неба въ вид тонкаго облака, еще прозрачнаго, но уже близкаго къ тому, чтобы раскинуть свое покрывало, какъ плачущая фигура скорби. Я взяла васъ молча подъ руку и прижалась къ вашему плечу.

Помните?..

Вы сказали:— Какъ одиноки мертвые!

Я вскрикнула, какъ раненая:

— Нтъ, нтъ, нтъ! Разв вы не видите, какъ любовь живыхъ приходитъ къ мертвымъ?! Вы забываете, что тутъ мы!

Я увидла, вы стиснули губы, что я замчала за вами всякій разъ, когда вы довольны мною, и мы погрузились съ вами въ прозрачное облако.

Насъ окружала чарующая прелесть перваго зимняго дня, мы чувствовали утомленную поэзію сраго свта, неба, покрытаго облаками и утратившаго поэтому свою безпредльность, всмъ существомъ своимъ мы упивались этою умной высокой поэзіей, точно созданной исключительно для молчаливыхъ душъ.

Сами собой, безъ усилій съ нашей стороны, приходили на память пжпые стихи, воспвающіе въ блдныхъ краскахъ призраки, вызываемые облаками среди умершихъ уже втвей деревьевъ, гд глазъ отдыхаетъ въ глубокомъ поко, откуда чувства, кажется, удаляются, оставляя свое мсто мысли.

Что-то нжное, пріятное ‘не отъ міра сего’ связывало насъ въ эту минуту.

Предъ одной античной могилой, точно утонувшей въ чащ развсистой ивы, мы остановились оба вмст, въ одно время, словно сговорившись, что случалось такъ часто съ нами, и, вмсто того, чтобы сказать одно и то же слово, взгляды наши встртились вмст и отгадали его. Вмст!— Слово это становится божественнымъ, когда оно относится къ душамъ.

— Помните?.. Помните?..

И еще сегодня ваше лицо было незабвенно, вашъ образъ я вызывала изъ тни плакучей ивы на этомъ кладбищ, съ вами я хотла бы такъ говорить, на вашей груди хотла бы рыдать. Я сла возл миртоваго куста, посаженнаго у могилы ребенка: миртъ, высокій, шероховатый, твердый, крпкій, вчно зеленющій, сильный, чистый, не терпитъ около себя никакой другой растительности и цвтетъ маленькими блыми цвточками.

Какъ онъ похожъ на васъ!..

Я взяла вточку этого мирта, гд, можетъ быть, находилась частичка невинной души ребенка и мн показалось, что я слышу, будто жизнь и смерть имютъ тайную и глубокую связь, въ силу которой жизнь тхъ, кто уже не существуетъ боле, заставляетъ биться наши сердца тою симпатіей, которая длается, такимъ образомъ, непрерывной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мн сколько разъ приходилось слышать, что несчастное искусство актеровъ не оставляетъ посл себя никакихъ слдовъ. Однако, нельзя не согласиться съ тмъ, что были между ними такія страстныя души, которыхъ мы любимъ и голосъ которыхъ, потерявшійся въ вкахъ, оставилъ по сёб эхо, отголосокъ, звучащій изъ поколнія въ поколніе. Души не принадлежатъ тому тлу, которое ихъ содержитъ въ себ. Он, когда велики, представляютъ собою складъ, хранилище всевозможныхъ видовъ утшенія, любви и источникъ вдохновенія. О вотъ, со всхъ сторонъ, съ разныхъ концовъ земли, какъ бы великъ ни былъ промежутокъ времени, отдляющій ихъ отъ настоящаго, бгутъ къ нимъ маленькія души, нуждающіяся въ этихъ благахъ.

Не говоря уже о душахъ мужчинъ, на которыхъ лежитъ отпечатокъ генія и которыхъ ждетъ безсмертіе, продолжаютъ жить и души женщинъ. Я знаю и вижу огненное пламя чувства, какимъ была Декле. Художники оставили намъ прекрасные портреты этой женщины съ задумчивымъ профилемъ, біографы описывали ее блдной, съ черными магнетическими глазами, Дюма, которому принадлежала честь первому открыть ея настоящее дарованіе, разсказываетъ, что онъ увидлъ предъ собою наивную провинціалку, одтую въ зеленое платье, далеко не послдней моды, въ сопровожденіи старой няни, которая никогда не разлучалась съ нею. Больше они не говорятъ о ней ничего.

Но я помню одну синьору, которая присутствовала на каждомъ ея спектакл въ Италіи и, находясь уже на краю могилы, юношески оживлялась, вспоминая объ этой артистк и глаза ея блестли восторгомъ и въ то же время покрылись слезами.

Эти слезы и блескъ очей не были напрасны, потому что благодаря имъ страсть великой артистки дошла и до меня. Почему же я не могу передать своей страсти другому? Итакъ, несомннно, что души живутъ и живутъ.

Ахъ! это невидимое дыханіе генія, его чувство, страсть, или мысль, остающееся возл насъ по разлученіи души отъ тла и ощущаемое нами вн какой бы то ни было формы, та горячая симпатія, какую чувствуемъ къ нему, не служитъ-ли доказательствомъ превосходства и безсмертности нашей души? Сколько такихъ неизвстныхъ мн душъ я люблю, какъ Декле! И все это одна огромная, но далекая семья душъ, которыхъ я считаю своими сестрами, которыхъ я никогда не видала и никогда не увижу…

Какъ отрадно говорить о душ! Думать, что когда мое тло будетъ лежать подъ могильной насыпью, мой голосъ все еще будетъ вибрировать, сама я буду, любима и буду жить, буду жить въ каждой новой любви, въ тхъ новыхъ идеалахъ, которые освтятъ землю, буду жить всегда, до тхъ поръ пока сонъ страсти не перестанетъ дйствовать на сердца людей. Нтъ, нтъ, мертвые не одиноки!..

Кто не бываетъ счастливъ хотя одинъ часъ въ своей жизни? Но что такое счастье, которое проходитъ? Въ минуту настоящей радости я мысленно переносилась всегда къ радостямъ безконечнаго. Часы идутъ, идутъ, идутъ и это непрерываемо продолжающееся движеніе меня удивляетъ и восхищаетъ, но какой-нибудь толчокъ или перемна температуры и они останавливаются, и я думаю,/что вся прелесть ихъ механизма очень относительная вещь, потому что основывается на прочности грубой матеріи. Я ищу прелести въ. томъ, что остается, что продолжается, что никогда не оканчивается. Безсмертіе, придуманное язычниками для ихъ героевъ и будущая жизнь, общанная христіанамъ, не отвчаютъ разв этой высшей потребности? Ничто не можетъ быть истинно прекраснымъ и дйствительно истиннымъ, если кончается, и обратите вниманіе: ничто не оканчивается изъ того, что дйствительно прекрасно. Сколько такихъ умершихъ, которые живутъ боле, чмъ живые?

Въ часы минувшаго счастья, когда вы были возл меня, когда я читала по вашимъ глазамъ и слышала вашъ звучный голосъ, въ эти часы вполн реальнаго присутствія вашего, которое, кажется, должно бы удовлетворить меня вполн, о! даже тогда, даже тогда (что только вы подумаете обо мн) я молча вздыхала:— и это все окончится…

Но теперь, въ отчаянной увренности, что я никогда больше не увижу васъ, что міръ и, можетъ быть, смерть раздляетъ насъ съ вами и ни вы не можете выслушать меня, ни я не могу’ надяться на что-нибудь, что служитъ мн утшеніемъ, какъ не сознаніе, что есть нчто, пережившее временныя дружественныя наши отношенія, и что не будетъ имть конца ни ваша мысль, о, Lawrence, ни ваша душа!

Ваше чело не должно склоняться предъ жалкой участью обыкновеннаго смертнаго, ваше тло не обречено сдлаться добычей червей, этому не подлежите вы, именно та часть вашего ‘я’, которая никогда не умретъ, которую никогда никто не можетъ оспаривать, не можетъ отнять у меня!..

——

Intorno all’amore.
Около любви.

Я красню отъ одной мысли о томъ, сколько разъ я нравилась просто какъ женщина — только по своей вншности, нравилось мое лицо, моя фигура,— и только это, вс они любили мои глаза, но не мою мысль, не глубокую страсть. Мн кажется это большимъ оскорбленіемъ для моей души.

Какъ мы расходимся во взглядахъ на этотъ предметъ съ Маріей Башкирцевой! Она говоритъ:

— Когда я страдаю, то чувствую себя униженной.

Я же, наоборотъ, страдая, чувствую себя и выше и чище. Не есть-ли это форма гордости, боле высшая, чмъ у Маріи Башкирцевой?

Она говоритъ еще:

— Не слдуетъ позволять узнать себя слишкомъ близко даже тмъ людямъ, которые любятъ насъ. Нужно идти по средин дороги. Васъ будутъ считать гораздо лучше и вы покажетесь прекрасне, чмъ на самомъ дл.

Какой ужасъ! Мы об — женщины, но какъ мало похожи другъ на друга!

Видъ страсти меня всегда трогалъ, какъ зрлище молніи, наводненія, вулкана, словомъ, всевозможныхъ грандіозныхъ явленій природы. И въ самомъ дл, разв наша страсть не есть это величественное зрлище скрытыхъ силъ, таящихся внутри насъ?

Всякій разъ, какъ я видла мужчину у ногъ своихъ, я восхваляла Бога въ самыхъ восторженныхъ и глубокихъ выраженіяхъ. Какъ великъ человкъ въ своей страсти. Онъ ослпляетъ васъ тогда величіемъ своей душевной бури.

И даже когда я не могла отвчать любовью, я все-таки испытывала впечатлніе глубокаго уваженія или нжное пріятное чувство, торжественное, благодаря новой тайн, раскрывавшейся предо мной.

Печально не быть любимымъ, но еще печальне участь человка, который не можетъ любить, который не въ состояніи отвчать на то чувство, которое онъ внушаетъ другому, тмъ боле, что ему должно быть извстно, какъ часто въ этихъ случаяхъ любовь перерождается въ ненависть.

Сколько разъ я содрогалась отъ ужаса при мысли о томъ, какъ много зла., мы длаемъ, не подозрвая о томъ, не желая сдлать его. Когда меня оскорбитъ какое-нибудь слово, я не могу удержаться, чтобы не вспомнить вс т слова, какія произнесла я, и не подумать, сколько могло быть между ними такихъ словъ, которыя могли кого-нибудь задть также, какъ задли меня. Тогда мн кажется, что обида, нанесенная мн — ничто иное, какъ справедливое возмездіе за мою вину и мн кажется, что такимъ путемъ возстановлено только равновсіе, котораго требуетъ природа. Плоды, бросаемые въ корзину, бьются другъ о друга, но, какъ трудно сказать, оставаясь справедливымъ, кто хуже, оскорбленный или оскорбитель, не правда-ли?

До вашихъ ушей, вроятно, донеслись гнвныя слова поэта, проклинавшаго меня за то, что я не отвтила на его любовь?.. Почему люди любятъ? За что?

О! Какая великая и печальная тайна тяготетъ надъ нами, какая неизбжная роковая участь страдать и заставлять страдать и другихъ!

Если бы любовь не была слпымъ ребенкомъ, мы могли бы допустить теорію о существованіи двухъ душъ, созданныхъ одна для другой, но этого не бываетъ и почти что никогда не бываетъ. Мы сгораемъ отъ ожиданій, отъ желаній, изнываемъ въ борьб, въ сожалніяхъ, а любовь проходитъ мимо насъ и улыбается.

Но почему же любятъ другъ друга?— возвращаюсь къ своему вопросу.

Обыкновенно мы говоримъ: я люблю его, или ея красоту, умъ, доброту, я люблю эти волосы, потому что они такъ прекрасны, люблю этотъ голосъ, потому что онъ такъ пріятенъ.

Но это неврно, все отъ начала до конца неврно. Я люблю, потому что люблю…

Это — единственная врная, точная форма любви: другихъ быть не можетъ.

Мы слпо повинуемся извстному закону. Это несомннно и доказательствомъ этого служитъ то обстоятельство, что мы не можемъ полюбить, когда бы намъ это было угодно, а когда насъ постигаетъ разочарованіе, мы начинаемъ обвинять другихъ и не замчаемъ того, что сами въ одно и то же время и жертва и палачъ, врные и неврные и ничто иное какъ простыя орудія великаго Неизвстнаго, той тайны, которая нами распоряжается.

Перечитывая еще разъ гнвные стихи оскорбленнаго противъ меня поэта, я чувствую неизъяснимую печаль, охватывающую меня. Чего онъ хотлъ отъ меня, требуя другого къ себ отношенія? О! очень, очень мало. Меньше чмъ ничего…

Если бы я полюбила его, онъ тогда, наврное, пересталъ бы любить меня и жестокимъ оказался бы онъ…

——

Idillio.
(Идилія).

Всмъ-ли извстно чувство, называемое первою любовью?

По моему мннію, оно иметъ такое же отношеніе къ позднйшей любовной страсти, какое занимающаяся заря къ наступающему дню. Ученые опредлили точно часъ, когда восходитъ солнце, но прежде чмъ оно появится, не замчаете-ли вы что-нибудь на себ, предвщающее наступленіе дня?

Вы, безъ сомннія, увидите слабый свтъ, сперва блдный, потомъ розовый, услышите легкій шелестъ листьевъ, точно трепетаніе крыльевъ еще не распростертыхъ, почувствуете нжный ароматъ благоуханій еще спящихъ цвтовъ.

Во всей природ чувствуется явленіе, напоминающее біеніе человческаго сердца и эта вибрація полна таинственности, спокойна и священна.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

То, что я хочу написать вамъ, происходило въ то время, когда я только что начала освобождаться отъ воспоминанія о томъ принц, котораго я никогда не видла!

Родственники моей тетки, пріхавшіе навстить ее изъ провинціи, узжая домой, взяли съ собой меня. Ихъ домъ былъ еще бдне, еще мизерне того, къ которому я уже успла привыкнуть, а люди, окружавшіе меня здсь, оказались такими же грубыми, какъ и тамъ, такъ что, перемнивъ мсто, я, къ сожалнію, не нашла никакой перемны въ своемъ положеніи. И здсь, также какъ тамъ, я томилась среди пошлыхъ разговоровъ, скудныхъ идей, смшныхъ привычекъ, не пользуясь свжимъ здоровымъ воздухомъ и привольемъ сельской жизни, неохотно поднимаясь съ постели по утрамъ и съ нетерпніемъ ожидая того часа, когда можно будетъ спрятаться подъ одяло, единственное убжище мира и забвенья.

Въ томъ же дом жилъ молодой человкъ, нелюдимый и не привтливый. Я замтила лишь его черные глаза, блествшіе изъ самаго темнаго угла комнаты, гд онъ обыкновенно прятался, голоса его я не слыхала, за столомъ онъ занималъ самое отдаленное мсто и удалялся изъ-за стола раньше, чмъ кончали остальные.

Какъ-то разъ вечеромъ, соскучившись боле обыкновеннаго, я попыталась пробраться въ свою спальную, находившуюся во второмъ этаж домика и уже поднялась до верхней площадки, пройдя лстницу, какъ вдругъ необычайное явленіе остановило мое вниманіе — я замтила слабое пламя отъ огарка свчи, мерцавшее вдали и, всмотрвшись пристальне, разглядла знакомую фигуру молодого человка. Со свчкой въ рукахъ онъ сидлъ на земл, опустивъ глаза въ книгу, лежавшую у него на колняхъ, и читалъ съ такимъ вниманіемъ, что не слышалъ моихъ шаговъ

— Добрый вечеръ,— сказала ему, наконецъ, я, проходя мимо него.

Онъ поспшно вскочилъ на ноги, моментально потушивъ огонь и видимо собираясь убжать. Я попросила его остаться, увряя его, что мн было бы крайне непріятно сознавать, что я помшала ему и предложила ему спички, чтобы снова зажечь свчу.

Послднее предложеніе подйствовало на него сильне всего.

Онъ ничего не отвчалъ, но остановился. Я скоре слышала его, чмъ видла, онъ чуть дышалъ и листья книги очень замтно шуршали въ его рукахъ.

— Боже мой!— воскликнула я, когда огонь опять былъ зажженъ. Какъ можно тутъ читать?

Онъ сильно покраснлъ.

Тогда я бросила взглядъ на книгу.

— Могу я полюбопытствовать, что это за книга?

Я сознавала въ это время нкоторое превосходство надъ нимъ и потому у меня явилось желаніе пріободрить его.

Онъ открылъ, наконецъ, ротъ и сказалъ, что это стихи изъ древней Антологіи.

Наклонившись надъ книгой, которую онъ держалъ въ рукахъ, я прочитала:

Dagli atri muscosi, del fori cadenti.

— Ахъ, это стихи!..

— Да, стихи Алессандро Манцони.

— Мн кажутся они знакомыми, но наврное сказать не могу..

Онъ сталъ перелистывать книгу, пока не нашелъ ‘Могилы’.

— Вотъ эти стихи мн нравятся больше всего,— сказалъ онъ.

— Вы учитесь?

Сильная краска залила его щеки и чуть слышнымъ голосомъ онъ пробормоталъ:

— Я долженъ работать.

— Но все-таки не занимаетесь?

Онъ не отвчалъ больше ни слова и я оставила его.

На слдующій день глаза наши съ любопытствомъ встртились, когда мы сли за столъ. У него были чудные черные глаза. Тогда я мысленно дала ему имя Stello (звзда) и это имя осталось за нимъ навсегда.

Въ этотъ день вечеромъ наши женщины взяли меня съ собою въ церковь, откуда мы вернулись назадъ довольно поздно, почему отправились спать довольно поздно.— Но въ послдующее время мн часто удавалось встрчать его на площадк и онъ больше не избгалъ меня.

Какъ-то разъ вечеромъ онъ ни съ того ни съ сего спросилъ меня:

— Не знаете-ли вы, что значитъ ‘illimitardi Dite’ (Порогъ Плутона)?

Я призналась въ своемъ невжеств. Это его опечалило, какъ разочарованіе, котораго онъ не ожидалъ, и онъ прибавилъ:

— Я также не понимаю,— и затмъ прочелъ по своей истрепанной Антологіи нсколько строкъ, оканчивающихся этой непонятной для насъ фразой.

Мы простояли нсколько времени безъ словъ, задумавшись надъ таинственными строками. Я первая прервала молчаніе:

— Такъ вамъ эта поэзія нравится больше всего?

— Да, но я не могу понять въ ней многаго.

Я нисколько не удивилась его словамъ. И мн также нравились нкоторыя вещи, которыхъ я не понимала. Наше общее невжество сближало насъ тсне, но еще больше на сближеніе наше вліяло что-то неизвстное, но интимное, сродное въ насъ обоихъ.

Я попросила у него позволенія прочитать все стихотвореніе и онъ протянулъ мн книгу, приближая и огонь и слдя глазами за моимъ чтеніемъ, которое хотя и не было для меня легкимъ и быстрымъ дломъ, но доставило мн такое высокое эстетическое наслажденіе, которое я готова была считать прямо откровеніемъ.

Особенно поразили меня нкоторыя отдльныя фразы:

‘Небеснымъ мы считать должны

Влеченье двухъ сердецъ’…

я еще въ другомъ мст:

…’Укрыться подъ огромными крылами

Великаго Всепрощающаго Бога’…

Эти стихи были для насъ боле или мене понятны намеками на положительную мысль, но смыслъ прочитанныхъ прежде строкъ ни я, ни мой другъ, сколько ни старались, не могли уяснить себ.

Между тмъ огарокъ начиналъ дымить, приходя къ концу.

У меня заговорила совсть, что я сожгла у него всю его свчку и, торопливо вбжавъ съ свою комнату, я вынула половинку свчи изъ подсвчника и принесла ему, говоря, что свободно могу обойтись безъ свчи, потому что какъ разъ взошла луна и прекрасно освщаетъ мою постель.

Stello не сталъ разсыпаться въ благодарностяхъ, помолчавъ нкоторое время, онъ посмотрлъ на меня однимъ изъ тхъ короткихъ взглядовъ, какими отличаются обыкновенно нелюдимы и потомъ просто сказалъ: ‘благодарю васъ’. Въ этотъ вечеръ я испытала удовольствіе ложиться въ постель при свт луны.

За эту маленькую услугу онъ считалъ себя обязаннымъ отплатить, и въ скоромъ времени.

Каждый вечеръ, когда я привтствовала его, встрчаясь съ нимъ на площадк лстницы, онъ подавалъ мн всегда букетъ цвтовъ. Эти букеты заслуживаютъ того, чтобы ихъ описать: миніатюрные, изъ разныхъ цвтовъ, связанные обрывкомъ веревки, они собраны были очевидно задолго до ‘поднесенія’ и нкоторые цвты ужасно пострадали отъ времени. Свидтельствуя о грубой наивности юноши, они сильно напоминали его самого и острымъ запахомъ, не опьяняющимъ, но имющимъ особенную прелесть, присущую всему неподдльному, натуральному. Я замтила, что запахъ этотъ имютъ маленькіе листки, слегка разрзанные, со скромной зеленью, чуть-чуть покрытые пылью, какъ это бываетъ со всми кустарниковыми растеніями, растущими на сухой земл. Я спросила его однажды, откуда онъ достаетъ эту зелень, и онъ мн отвчалъ, что это Африканская геранія, его геранія, посаженная собственными руками въ маленькомъ палисадник возл ихъ дома.

— Хотите посмотрть?— прибавилъ онъ.

И, не дожидаясь отвта, сталъ спускаться съ лстницы, приглашая меня знакомъ слдовать за нимъ.

Нсколько минутъ спустя мы были въ маленькомъ садик, такъ осторожно пробираясь по дорожкамъ его, что, наврное, производили не больше шума, чмъ дв маленькія блки на одномъ изъ деревьевъ. Полная луна смотрла на насъ и при ясномъ ея свт онъ показалъ мн вырощенное имъ растеньице. Я замтила ему, что оно очень тоще и не слдуетъ каждый день обрывать съ него втви, иначе оно можетъ совсмъ погибнуть.

— Что же за бда?— сказалъ онъ, пожимая плечами.— Я долженъ все равно покинуть его.

— Почему же покинуть?

— Я ухожу отсюда навсегда.

— Когда?

— Въ будущемъ мсяц. Мн нашли мсто…

Онъ произнесъ послднія слова такимъ упавшимъ голосомъ, что я не поняла, что онъ хотлъ сказать. Его смущеніе сильно тронуло меня, я чувствовала нжность къ этому странному мальчику, обреченному, какъ и я, на жизнь, совсмъ не находящуюся въ его распоряженіи. Я искала словъ, чтобы чмъ-нибудь утшить его, когда онъ сталъ продолжать начатую раньше рчь.

— Впрочемъ, я не останусь тамъ навсегда. Я хочу сдлаться типографщикомъ. Въ типографіи работа не будетъ мн противна, я могу тогда больше читать, а затмъ…

Онъ поднялъ глаза къ небу, не дополняя своей мысли словами, и я такъ была тронута его видомъ, что онъ долженъ былъ понять это.

Никто изъ насъ не трогался съ мста.

А вечеръ былъ такъ упоителенъ, такъ чудно хорошъ среди этого сада, погруженнаго въ море серебристаго свта, среди спокойствія, царившаго кругомъ, со звздами, сверкавшими надъ нашими головами и столькими мыслями, роившимися въ насъ.

Съ этого вечера площадка на лстниц была забыта. Мы нсколько разъ встрчались въ саду, освщенномъ луною, приходя сюда по безмолвному соглашенію. Разговоры наши не были продолжительны, но намъ нравилось стоять просто безъ словъ. Часто мы останавливались и смотрли другъ на друга. Онъ всегда давалъ мн нсколько листковъ отъ своей гераніи, я же показывала ему старые букеты, которые всегда сберегала.

Я показывала ему ихъ потому, что онъ тогда улыбался, а мн пріятно было смотрть на его улыбку, такъ какъ въ эти минуты онъ казался мн счастливымъ.

Когда наступило время моего возвращенія въ городъ, я почувствовала живую скорбь, онъ же былъ близокъ къ отчаянію. Онъ не говорилъ еще мн, что любитъ меня, но я это знала. Особенно печаленъ былъ послдній вечеръ. Мы говорили меньше обыкновеннаго, но вс разговоры вращались около одного предмета — нашей разлуки, разлуки навсегда, безъ надежды когда-нибудь свидться другъ съ другомъ. У каждаго деревца онъ останавливался, срывалъ цвты и бросалъ ихъ въ мой передникъ, когда цвты были вс сорваны, онъ сталъ собирать душистыя травы — тимьянъ и майоранъ. Вся геранія его была оборвана и когда я пыталась было воспротивиться этому опустошенію, онъ сказалъ мн ршительнымъ тономъ:

— Нтъ, нтъ, лучше сорвать ихъ сейчасъ, чмъ оставить на медленную смерть.

Наконецъ, мы разстались, едва удерживаясь отъ слезъ, передникъ мой былъ полонъ цвтами, въ рук же я держала листокъ его гераніи.

Поднявшись въ свою комнату, я не могла, конечно, заснуть: постель меня отталкивала отъ себя. Вмст со мной находилась добрая женщина, уступившая мн половину комнаты, она уже улеглась въ это время въ постель и настаивала, чтобы легла и я. Но я отыскала предлогъ не послдовать ея совту и занялась укладкой своего багажа, который не былъ еще готовъ и намренно мшкала съ этимъ дломъ. Потомъ, когда моя сожительница заснула, я открыла окно, откуда врывалась широкая волна луннаго свта, освщавшая меня, какъ лучи дорогихъ глазъ, и я залилась горючими слезами. Немного погодя, осушивъ глаза, я обратила вниманіе на маленькій садикъ, приходившійся какъ разъ подъ моимъ окномъ и мн показалась тамъ на трав какая-то тнь, сердце усиленно забилось въ моей груди и, подчиняясь инстинктивному движенію, я протянула впередъ свои руки.

Тогда и тнь поднялась съ земли и также простерла ко мн свои руки. Что выражала эта нмая мольба: просьбу, привтъ или невозможныя желанія? Я и сама не знала, что именно, но сердце мое билось еще сильне, чмъ прежде и сжималось точно въ тискахъ. Говорить было невозможно. Я уже слышала, что моя сосдка ворочалась съ боку на бокъ на своей постели и боялась, какъ бы не проснулась она.

Нужно было закрывать окно, но прежде чмъ сдлать это, я взяла цлую пригоршню цвтовъ, собранныхъ имъ для меня и медленно бросила внизъ, прямо на его голову.

Цлый дождь изъ стебельковъ жасмина и розъ, вточекъ тимьяна и майорана и листьевъ африканской гераніи, распространяя въ ночномъ влажномъ воздух острый ароматъ, посыпался на голову Stello, который все время продолжалъ стоять съ поднятыми вверхъ руками.

Это было наше послднее прости.

——

Rinuncia
(Отреченіе).

Но когда же, гд, наконецъ, любовь?

Сколько разъ въ вечера наибольшаго своего тріумфа, предъ цлымъ театромъ, переполненнымъ многолюдной публикой, находившейся въ полной моей власти, въ зависимости отъ моихъ устъ, среди восторженнаго изумленнаго ропота, проносившагося отъ сцены по всему партеру, въ т минуты, когда энтузіазмъ распростиралъ свои могучія крылья, я думала съ острымъ желаніемъ объ одномъ среди этой многолюдной толпы. Да, только объ одномъ. И только для него одного, этого неизвстнаго брата, была вся страсть, которую читали въ моихъ глазахъ, которая сквозила въ моихъ словахъ. Гд же онъ былъ? Существовалъ-ли онъ? Не ошибалась-ли я столько разъ? Не обманываемся-ли мы взаимно и не подчиняемся-ли обману природы, вчному обману любви?

Это врно, что сердце молодыхъ похоже на цвтущее дерево, растущее на большой дорог: первому, кто проходитъ мимо него, дерево даритъ и цвты свои и благоуханіе. Можно-ли упрекать, можно-ли обвинять кого-нибудь въ этомъ?

Когда подуютъ весенніе втры, цвты, только что развернувшіеся, начинаютъ облетать и, облетая, падаютъ какъ на кучу мусора, такъ въ равной степени и на голову поэта. Можемъ-ли мы сказать, что здсь дается все по заслуг и что кто-нибудь виноватъ во всемъ этомъ? Кто можетъ сказать, когда подуетъ этотъ втеръ?

Любовь печальна.

Въ особенности же печально возвращаться къ любви вторично, Повторять уже безъ всякой вры тже самыя слова, которыя прежде произносились съ улыбкой, полной упоительной иллюзіи, ласкать глазами, которые узнали уже слезы, цловать устами, которыя произносили поруганія, клясться тмъ, во что уже больше не вришь, быть счастливымъ, зная, что все это пройдетъ, желать и въ то же время знать, что конецъ желаній — всегда отвращеніе и равнодушіе…

Вы, пожалуй, счастливое дитя, не можете понять, какая это ужасная вещь — утомиться любить! Представьте себ, что мы находимся въ цвтущей деревн, дышущей жизнью, или же въ салон, полномъ тайнъ. Наше сердце замираетъ, чувствуя въ то же время біеніе въ униссонъ съ нимъ всхъ двственныхъ силъ природы, или же утонченныхъ силъ окружающей насъ искусственной обстановки. И то, и другое насъ восхищаетъ, опьяняетъ. Мы любимъ въ первый разъ!..

Но вотъ вторично предъ нами деревня съ лугами, цвтами, ароматами, мы слышимъ едва замтный говоръ, шелестъ въ ея трав, упиваемся вновь молчаніемъ, внимаемъ ея призыву… Появляется предъ нашими глазами опять и салонъ, полный нги, погруженный въ таинственный полумракъ, съ произведеніями искусства, дополняющими роскошь обстановки.

— Это второй разъ!… И потомъ еще и еще…

При повтореніи обстановка остается все та же, та же зелень, т же ароматы, но мы ужь не т, потому что мы уже знаемъ, что цвты увянутъ, ароматы разлетятся и слды поцлуевъ и слезъ, оставшіеся на трепещущей трав, смнятся новыми травами, на шелковыхъ же подушкахъ они будутъ сглажены, стерты пылью, поднявшейся отъ пуховика, и въ нашихъ сердцахъ, уязвленныхъ и скорбныхъ знаніе жизни написало уже роковое страшное слово: конецъ.

Все это вмст и печально и пріятно и я не могу подумать объ этомъ, чтобы не вспомнить пнія ребенка около гроба, единственной извстной мн вещи, которая неизъяснимо печальна и пріятна.

Я упоминала выше о Деклэ, но у меня есть еще другая духовная сестра по искусству — это Адріенна Лекувреръ, высшимъ достоинствомъ которой, безъ сомннія, была ея экстраординарная чувствительность. Ея чувствительность была съ грустной, печальной и задумчивой окраской, какъ разъ тотъ видъ ея, который лучше всего способствуетъ толкованію и передач страсти, чувствительность рдкая, исключительная, которая появляется въ нкоторыхъ избранныхъ душахъ, независимо отъ степени ихъ культурности и въ условіяхъ вншней жизни, повидимому, совсмъ неблагопріятныхъ для проявленія ея, какимъ для Адріенны Лекувреръ былъ этотъ развратный, фривольный и испорченный театральный міръ пятнадцатаго столтія. Она служитъ блестящимъ подтвержденіемъ той теоріи, что избранныя личности могутъ смло ходить среди грязи и даже до нкоторой степени соприкасаться съ нею и все-таки никогда не упадутъ съ того трона нравственнаго превосходства и совершенства, которое держитъ ихъ всегда такъ высоко надъ толпою.

Одна фраза Адріенны Лекувреръ особенно кажется мн трогательною. Она обращена къ одному юнош, умоляющему ее о любви.

‘Будьте моимъ другомъ, но для любви изберите двственное сердце. Избранное вами созданіе должно сохранить счастливыя иллюзіи, которыя длаютъ плнительною всякую вещь, нужно, чтобы вашей избранниц никто еще не измнялъ, никто не покидалъ ее, она будетъ считать васъ добрымъ и такими же добрыми и всхъ людей!’

Вотъ гд любовь. Вра и надежда, какъ въ наивныхъ изображеніяхъ нашихъ ддовъ, всегда сопровождаютъ любовь.

Сердце, крестъ и якорь — вы знаете — въ теченіе пятидесяти лтъ составляли особый видъ амулетовъ, ихъ носили на цпочк, надтой на ше, и горе, если кто-нибудь потерялъ одно изъ нихъ.

Любовь, можетъ быть, исчезнетъ съ лица земли. Это чувство очень хорошее для простыхъ созданій, двое дтей берутся за руки и врятъ другъ другу. Но въ одинъ прекрасный день это будетъ невозможно. Я говорю теперь сама себ:

— Обожаніе, восторги, симпатіи, желаніе, экстазы, приходящіе къ теб, очарованіе, какому ты поддаешься, и идеалы, которыми вдохновляешься, все это принимай съ убжденіемъ, что рано или поздно все это разршится ничмъ. Не удерживая для тебя ни малйшей частицы изъ нихъ, возвращай ихъ къ тому божественному источнику, изъ котораго они произошли. Въ нихъ есть нчто истинно доброе и истинно чистое, но знай, что это не для себя. Это долгъ, взятый тобой: ему еще нужно циркулировать по міру, возврати его.

И еще я говорю себ:

— Не старайся лишать грезы ихъ прозрачности, не сгущай ихъ, не пытайся сдлать изъ нихъ реальной дйствительности. Ты столько разъ увидишь на небесномъ свод разнообразныя формы странныхъ и грандіозныхъ цвтовъ, увидишь ангеловъ, пламя, символическія имена но не пытайся схватить ихъ: они вс разсыпятся, растаютъ въ облакахъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я должна была бросить работу. Наступилъ вечерній сумракъ. Я облокотилась на окно и какая-то сверхчеловческая тихая пріятная радость охватила мало по малу мое сердце, точно чья-то невидимая рука сильно сжала его и вызвала въ немъ слезы облегченія. Я заплакала среди свжей чудной ночи, чувствуя, что ко мн подходятъ изъ потемокъ вс мои скорби, но вмст съ ними и утшеніе, надежда, заря будущаго мира.

И я пишу почти въ потьмахъ:

На устахъ моихъ цвтутъ поцлуи

Для тебя,

Для твоего олимпійскаго чела,

Для твоихъ божественныхъ очей,

Для тебя.

Но этого не будетъ, не будетъ никогда,

Ни теперь, ни въ будущемъ.

Никогда не будетъ!

Понимаешь-ли ты радость,

Печальную радость

Этого ‘нтъ’?

Я составляю букетъ изъ моихъ тайныхъ желаній,

Я связываю ихъ,

Какъ связку умершихъ розъ,

Какъ пукъ потушенныхъ свчей,

И поднимаюсь

Съ этой пріятной ношей,

Съ отраднымъ чувствомъ

Поднимаюсь къ теб.

Не слышите-ли вы въ этихъ словахъ нмой страсти, подавленнаго сердечнаго жара? Точно вопль, рыданіе, несущееся откуда-то издалека,— рыданіе, которое не кончится, не кончится никогда?

Возможно-ли, чтобы я сказала все сама? Я такъ сильно желала этого, но этого не могло быть. О! если бы вы захотли догадаться! Вотъ я вздыхаю, стенаю, таю, кричу, неужели этого все еще не достаточно. Музыка говоритъ вамъ гораздо больше и вы, однако, понимаете ее. Почему же не понимаете вы меня? Я знаю почему: вы никогда не страдали, никогда не плакали и хотя всегда остановитесь предъ загадочнымъ сфинксомъ, именуемымъ скорбью, однако, ваша печаль не будетъ никогда такой безпредльной, такой жалобной, полной ранъ и слезъ, какъ у человка, близко знакомаго съ ней.

Вы даже какъ-то разъ имли жестокость упрекнуть меня въ недостатк любви. Lawrance! когда земля погружается въ мракъ, вы знаете хорошо, что она поглотила вс лучи солнца, она — безъ солнца.

Вы называете ночь чистой, холодной, цломудренной, но вы не можете не знать, сколько глубокой страсти скрываетъ она въ себ и что ея холодность есть стыдъ, а ея цломудренность — покровъ изъ слезъ.

Страшный рокъ тяготетъ надъ сердцами избранными и впечатлительными. Они любятъ и заблуждаются. Видите, я стараюсь быть справедливой до мельчайшихъ подробностей. Не мн, конечно, повторять эти избитыя истины, которыя многія повторяютъ, воображая, что они сдлали какое-то новое открытіе, обвиняя то мужчинъ, то женщинъ, и даже въ однхъ и тхъ же готовыхъ фразахъ:

‘Мужчины эгоисты гордецы, чувственны,— женщины пусты, легкомысленны, кокетки’.

Каждый изъ нихъ, произнося одну изъ такихъ фразъ, отвчаетъ на собственное усиліе разршить этотъ вопросъ, говоритъ по личному опыту.

Справедливость требуетъ сказать, что бываетъ, что мужчина заставляетъ страдать, но есть и женщины, причиняющія страданія и это бываетъ, когда мы считаемъ себя созданными только одинъ для одного, когда видимъ въ этомъ другомъ весь міръ. Зачмъ же, обращая вниманіе на вину другого, не оглянуться намъ на себя?

Если мы должны обвинять кого-нибудь въ нашемъ разочарованіи, такъ только самихъ себя, потому что только мы одни создаемъ собственную любовь, раскрашивая ее всми цвтами нашей фантазіи. Наше сердце въ молодости, когда оно пылко и юно, походитъ на призму: оно сообщаетъ вс свои краски тому предмету, который приближается къ ней. Идеалъ находится внутри насъ и мы хотимъ непремнно насильно проявить его въ другой личности. Любовь — это огромная душа всей вселенной, которая поетъ непрерывный гимнъ жизни, а мы хотимъ заключить ее въ эти два глаза, которые не сегодня-завтра можетъ сомкнуть какой-нибудь катарактъ и которые смерть закроетъ навки, навсегда.

Но вдь встрчаются же души въ жизни, во времени, въ возможныхъ условіяхъ?

Не правда-ли?

Да, встрчаются, но только двумъ извстнымъ душамъ. Очень трудно вполн открыться одна для другой и вполн проникнуться взаимно. Если позволяетъ время, недостаетъ причины, если на лицо причина, мшаетъ отсутствіе одного изъ двухъ, и даже когда и время и окружающія условія находятся въ полномъ согласіи, встрчаются новыя препятствія, возьмите, напримръ, прошлое. Не достаточно-ли одной малйшей тни его, чтобы омрачить всякую радость?

А простое дурное расположеніе духа? У насъ часто бываютъ сильные приступы чувства, но никто въ тотъ моментъ ихъ не замчаетъ, а вызванные вторично они уже много теряютъ въ своей сил, мы столько разъ имли бы возможность быть и героями, и высокими, и страстными, если бы тысячи маленькихъ невидимыхъ нитей не возбуждали въ насъ, одновременно, чувства боязливости или безотчетнаго страха, мшающаго дйствовать и такъ легко овладвающаго человкомъ, который привыкъ жить мыслію.

Вчера вечеромъ удивительная по своей красот луна скользила по облакамъ и ослпительно отдлялась отъ небесной тверди. Она, казалось, стремительно неслась на встрчу къ земл. Какъ похожа была она на бога, который шелъ къ намъ съ тмъ, чтобы открыть неизвстныя еще для насъ слова! Какія возвышенныя слова сказала бы я вамъ, если бы вы находились возл меня? Но вопросъ еще, сказала-ли бы я ихъ въ дйствительности?

Вся разница между жизнью и сномъ, или грезой вотъ въ чемъ: въ грезахъ соединяются обстоятельства, вншнія съ внутренними, между тмъ, какъ въ жизни всегда чего-нибудь да не достаетъ, случается, что все нужное есть и существуетъ, но приходитъ или рано, или слишкомъ поздно.

Зачмъ же тогда такъ упорно искать любви? Зачмъ, убдившись въ ея суетности, снова поддаваться самообману?

Любовь хороша только для сердецъ,— я уже сказала вамъ это. Сердца раненныя, страждущія должны возвышаться до той грани, гд любовь замняетъ природу. Въ высшихъ атмосферическихъ слояхъ разрженіе воздуха препятствуетъ развитію органической жизни, но за то васъ озаряетъ горящій, чистый свтъ.

Врность, эта возвышенная форма земной любви, не можетъ считаться принадлежностью великой любви, главная задача которой — эволюція, стремленіе къ типу все боле и боле совершенному.

Символомъ любви и врности считается собака, сидящая въ своей конур, потому что въ образованіи этихъ чувствъ принимаютъ дятельное участіе инстинктъ, животное начало и привычка.

Я избрала бы символомъ любви свтило со словами:

De claritate in claritatem.

——

Egli ti ero vicinoe ti parlo.
(Онъ былъ возл тебя и сказалъ теб).

Въ садахъ Милана (въ этомъ город, посл Рима, мы больше всего жили съ вами вмст и Миланскіе сады я люблю больше всего на свт, разв кром одной виллы Боргезе), мы какъ-то разъ остановились въ томъ отдленіи, гд помщались различныя птицы. Два блестящихъ экземпляра птицъ, какой-то неизвстной мн, рдкой породы помщены были одинъ возл другого, но въ особыхъ клткахъ, отдленныхъ тонкою перегородкою. Эти помщенія, стоявшія особнякомъ отъ другихъ, походили на старинные аристократическіе дворцы.

Облокотившись на желзную ршетку, мы смотрли на нихъ, оставаясь нкоторое время въ молчаніи.

(О, какою прозрачною казалась ваша англо-саксонская кожа подъ южнымъ небомъ Италіи!)

Все и вс говорили вокругъ насъ, нянюшки говорили съ дтьми, дти съ нянюшками, синьоры съ своими компаньонками, даже этотъ старичекъ, грвшійся на солнц, нашелъ себ достойнаго собесдника въ другомъ старичк, сидвшемъ возл него. Не говорили только мы.

Между тмъ дв гордыя птицы, отдленныя легкимъ барьеромъ, чувствовали взаимно каждая присутствіе другого и искали другъ друга. Они то бгали смлыми шагами по клтк, то останавливались въ ожиданіи удобнаго момента для невозможнаго полета, то принимали вызывающій видъ, который смнялся другимъ полнымъ жалобы и безсильнаго негодованія, сопровождаемаго ударами клюва о барьеръ.

Сколько чувствовалось во всемъ этомъ борьбы! Какая скрывалась тутъ драма, поэма!

Охваченные однимъ и тмъ же порывомъ, они не замчали каждый усилій другого и, можетъ быть, считалъ его ниже себя. Движенія и голосъ одного заставляли другого подбгать къ самой перегородк, онъ слышалъ даже горячее его дыханіе, но не могъ видть, дотронуться до него и долженъ былъ отступить назадъ, признавъ себя побжденнымъ.

Но и другому было не лучше. И тамъ было тоже препятствіе, и тамъ повторялись т же движенія, крики, удары, жалобы, похожіе на стоны, доходящіе до отчаянія и, наконецъ, то же отступленіе съ сознаніемъ полнаго безсилія, пораженія.

Они находились другъ возл друга, понимали, чувствовали эту близость и не могли любить.

Почему я не сказалъ вамъ тогда всего?

А какъ очаровательно глядло на насъ небо, какой чудный былъ воздухъ, какое прелестное время!

Я съ трепетомъ прислушивалась къ жизни, окружавшей насъ и изъ глубины моего сердца звучала древняя псня, которую я всегда такъ любила:

‘Тамъ, внизу, гд шумитъ безпокойная волна, вздыхая день и ночь, тамъ при пніи жаворонка ты не встртила любви. Онъ былъ возл тебя и сказалъ теб’…

Сколько разъ я пыталась произнести эти слова вслухъ, громко, но всякій разъ, когда душа чмъ-нибудь глубоко тронута, особый родъ чувства боязливости или стыда, не знаю, заставляетъ меня сдержаться, точно я опасаюсь потерять въ противномъ случа и то, что имю.

Я сказала вамъ:

— Какъ хороша зелень у этихъ платановъ.

— Это не платаны,— отвчали вы.

— Да? а мн показались платанами.

— Нтъ, вы ошиблись.

— Что же это такое?

Сердце мое подсказывало мн извстныя слова псни и мн хотлось начать: ‘безконечная волна, вздыхая’… и вмсто того я задала свой вопросъ.

— Не помню,— отвчали вы,— если хотите, я узнаю и скажу вамъ.

— Однако, листья такіе же рзные, какъ у платановъ,— почему-то продолжала я нисколько не интересный для меня разговоръ.

Вы видите, даже глаза мои смотрли, не слушая моего сердца.

И музык не суждено было облечь въ свою красивую форму слова, чуть-чуть звучавшія въ нашемъ сердц,— слова, которыя мы не сказали. Короткій разговоръ нашъ походилъ только на одинъ взмахъ смычка.

Впрочемъ, вы подняли нсколько свой голосъ, начавъ разсказывать про свой споръ съ однимъ пріятелемъ въ кафе, ваши глаза блестли юношеской радостью, вашъ голосъ, высокій и звучный, передавалъ прекрасно интонацію другого, вашего собесдника. Но вы не долго говорили, однако.

Божественная прелесть дня сообщалась намъ, радость жизни проникала прямо въ сердце.

Я видла васъ въ воздух, невыразимо чистомъ, въ сіяніи изъ лучей и въ облакахъ, какъ прячущійся гордый порывъ, видла среди нжныхъ, мягкихъ тоновъ окружающей природы, среди шепота, шелеста и чуть слышнаго хора милліоновъ невидимыхъ голосовъ, такъ что могла думать, не прекращаются-ли земныя страданія и скорби и не наступаетъ-ли хотя на время счастливый мигъ мира и прощенія. Одно незамтное, невольное движеніе и край моего платья прикоснулся вашей ноги.

— Какой очаровательный день, — прошептала я чуть слышно, боясь нарунить внутреннюю пріятную тревогу.

Вы согласились со мной, молча, улыбнувшись.

А время бжало, бжало впередъ.

Легкая свжесть, поднимавшаяся въ воздух, была первымъ предостереженіемъ.

Солнце покидало понемногу верхушки деревьевъ, оставляя узкія полосы на песчаныхъ дорожкахъ сада, уступая послдніе лучи своего живительнаго тепла маленькимъ гнздышкамъ и норкамъ, прятавшимся въ густой трав, гд среди блестящихъ былинокъ доканчивали свой суетливый день сверчки, кузнечики и стрекозы, поражающіе своей элегантностью, по легкости и плавности напоминающей струю маленькаго спокойнаго ручейка.

Въ густой листв деревьевъ слышался шорохъ, все боле и боле замиравшій и становившійся отъ этого еще плнительне.

Я подняла глаза, думая: ‘Тамъ при пніи жаворонка’…

Но жаворонки и ласточки въ глубокомъ молчаніи, широкими кругами спускались внизъ, задвая верхушки магноліи, подъ которыми сидли мы.

Какъ красива, блестяща зелень этихъ магнолій!

Аристократичная зелень, немного холодная (какъ и мы?) зелень, которая не боится мороза и холода!

У меня упалъ на землю зонтикъ, вы подняли его и я съ какимъ-то особенно пріятнымъ, большимъ удовольствіемъ смотрла на васъ, не торопясь взять его изъ вашихъ рукъ, между тмъ, какъ вы сами медлили возвратить его.

Въ этотъ моментъ все это разнообразіе впечатлній вновь пробудило въ нашихъ сердцахъ упоеніе только что истекшихъ часовъ. Зелень, ароматъ магнолій, лучи умирающаго солнца, прикосновеніе къ вашему плечу, жаръ руки, которую вы подали мн, т желанія, которыя подчинили насъ себ, желанія, впрочемъ, еще настолько утонченныя и замаскированныя, что ихъ нельзя было назвать вполн ни господиномъ, ни рабомъ нашей воли.

‘Невидимое’ начинало простирать свою власть намъ нами.

Изъ глубины нашихъ душъ поднималось оно къ устамъ, которыя замыкались, чтобы лучше сохранить его и сама жизнь прокрадывалась къ нашимъ сердцамъ, которыя переставали биться, точно желая вмст съ тмъ остановить и жизнь.

Я на мгновеніе закрыла глаза и испытала сильную радость, замтивъ, что и съ опущенными рсницами видла небо, деревья и васъ. Васъ я видла еще лучше, не разсеваясь посторонними предметами, какъ это всегда бываетъ въ мысленныхъ созерцаніяхъ.

Въ эту минуту какого то пріятнаго забвенія всего окружающаго мн казалось, что я отрекаюсь отъ всего своего печальнаго прошлаго.

— Вотъ оно счастіе!— подумала я.

Отдыхать возл другой родной души, возл сестры своей души, не изливаясь предъ нею, не нарушая грезы. Любить еще не вполн досказаннымъ, не вполн понятымъ чувствомъ, не высшая-ли это форма упоенія, форма единственная, заключающая въ себ ожиданіе?

Я не поблагодарила еще васъ за то, что вы подняли мой зонтикъ, и теперь было уже поздно сдлать это.

— Слишкомъ поздно,— повторила я про себя.

Я закуталась въ свое боа, содрогаясь отъ холода и поднялась на ноги.

Вы съ недоумніемъ посмотрли на меня. Въ глазахъ вашихъ поблекъ огонь. Разв это не правда?

——

Il libro bianco.
(Блая книга).

Вы ее видли на моемъ стол,— эту маленькую блую книгу. Вы же и назвали ее такъ, придавая тмъ самымъ особое значеніе и важность этимъ бднымъ листкамъ, прочитать которые я никакъ не соглашалась позволить вамъ. Многія женщины имютъ обыкновеніе писать дневники, я же — нтъ!

Въ книг моей жизни было бы такъ много (если не вс!) скверныхъ страницъ и я считаю себя счастливою, что никогда не писала ея. Я должна прибавить, что мн вообще не пріятно писать и я удивлена сама, что длаю это теперь, обращаясь письменно къ вамъ и уступая исключительно только неотступному побужденію, которое оказывается сильне меня. Эта же неотразимая сила заставила меня отмтить на листкахъ ‘блой книги’ нсколько моихъ мыслей. Мысли эти выражены въ оригинальной форм, иногда приближающейся къ стихамъ. Ихъ я считаю за исторію своей жизни, за синтезъ, результатъ самой жизни.

Да, именно въ этой маленькой блой книг, я изобразила свою жизнь. Постарайтесь понять ее въ этомъ вид. Къ чему вамъ факты?..

Я такъ сильно люблю природу. Въ ней одной почти все мое утшеніе.

Всякая вещь иметъ свой голосъ, всякая форма свое выраженіе, всякая перемна свое значеніе. Блая книга все это знаетъ… Я плакала вмст съ деревьями, съ ручьями. Мы говорили другъ другу о столькихъ вещахъ на одномъ общемъ язык, котораго я раньше не знала.

Я не подъискивала, не выдумывала словъ, которыя написаны тутъ. Они сами, эти слова, пришли ко мн, готовыя, точно подсказанныя чьими-то незримыми устами, пришли вмсто слезъ, вмсто стенаній и вздоховъ, пришли, не знаю почему, въ такой необычной, странной форм.

Знаю я только одно, что все, что я говорю о вншнемъ мір, все это я чувствую сама.

У большинства людей любовь и восторги къ природ прививаются постепенно и играютъ такую же роль, какъ необходимость одваться, какъ привычка читать, или заниматься музыкой. Я же горжусь тмъ, что открыла природу одними усиліями своей любви.

Я ненавидла эту же самую природу, когда меня хотли заставить относиться къ ней, какъ относятся другіе.

За то теперь я имю право любить и любить ее по своему, съ глубокою и нмою страстью, даже ревнивою, потому что я не выношу соучастниковъ въ чувств. Когда я нахожусь одна въ лсу,— это для меня высшее эстетическое наслажденіе.

И ни зелень, ни свжесть, ни тнь, ни шелестъ, ни ароматъ, ни радостный видъ бархатной муравы восхищаетъ меня въ природ, а больше всего самое значеніе всего этого, тотъ темный смыслъ, благодаря которому сердце людей иметъ сродство съ былинками травы, съ цвткомъ, съ ручейкомъ, съ наскомыми и даже съ необходимымъ пространствомъ, съ великимъ, граціознымъ, таинственнымъ, дивнымъ, неизвстнымъ.

Вотъ что я хотла сказать въ своей блой книг.

Послушайте:

ЖАЛОБА РУЧЬЯ.

Былъ я маленькимъ ручейкомъ, тоненькой струйкой воды,

Падавшей съ высокихъ скалъ.

Спокойно катился я, никто не смущалъ моего покоя,

Никто не смотрлъ на меня.

Но разъ одинъ пришлецъ увидлъ меня

И захотлъ напиться изъ меня.

Онъ граціозно наклонился ко мн, взялъ меня рукой,

Поцловалъ меня устами.

Потомъ онъ пошелъ своей дорогой дальше, я — своей,

Но съ того дня я проливаю слезы!

ШЕЛЕСТЪ ЛИСТЬЕВЪ.

Мы — блуждающіе голоса,

Мы — поцлуи и вздоры,

Мы — крики и рыданья.

Мы летаемъ, мы крутимся вихремъ

Въ воздух, на солнц,

На гор и въ равнин.

Мы — иллюзія,

Мы — надежда,

Мы — сама страсть.

ТАЙНА СКАЛЫ.

Я неумолима,

Тверда и сурова,

Не знаю біенія сердца,

Не имю голоса,

Но среди этой долины,

Какъ новый Гамлетъ

Имю секретъ,

Котораго не скажу.

То, что я увидла,

Что я передумала,

Узналъ этотъ лсъ,

Узнало небо,

Но почему я упала

Холодная на этотъ песокъ,

Это — мой секретъ,

Котораго я не скажу.

ГОЛОСЪ МАДОННЫ ВЪ ЛСНОЙ ЧАСОВН.

Свтлое у меня чело,

Взглядъ ясенъ,

Лазоревая мантія

Покрыта золотыми звздами.

Но семь стрлъ

Въ моей груди,

Я — Матерь Божія,

И Мать скорби.

ЧТО ДУМАЮТЪ ВЕРХУШКИ ДЕРЕВЬЕВЪ.

Мы неподвижны, какъ мраморъ. Никакая страсть не волнуетъ насъ. Втры и ураганъ проносятся надъ нами, не тронувъ насъ. Льетъ дождь, идетъ снгъ, а мы все остаемся такими же чистыми, стремящимися вверхъ, къ лучамъ солнца. Все мы видимъ и ничто не трогаетъ насъ.

ПСНЬ КУЗНЕЧИКА.

Я счастливъ, счастливъ, счастливъ!

Я не знаю любви.

Я счастливъ, счастливъ, счастливъ!

Не знаю мысли.

Я счастливъ, счастливъ, счастливъ,

Кидая вызовъ печали.

Я счастливъ, счастливъ, счастливъ,

Живя ничего не зная.

РАЗГОВОРЪ МЕЖДУ РОЗАМИ И ШИПАМИ.

— Мы — красота.

— А мы — сила.

— Мы для всхъ пріятны.

— А мы — постоянны.

— Мы — любовь.

— А мы — печаль.

— Мы — поэзія.

— А мы — мудрость.

— Мы окружаемъ чело счастливыхъ.

— А мы — чело героевъ.

ДЕРЕВЬЯ.

Сколько разъ, сила подъ деревьями,

Моими милыми, любимыми деревьями,

Я спрашивала у шумящихъ листьевъ: понимаете-ли вы?

Понимаете-ли, когда я говорю и когда смюсь,

И когда печально умолкаю?

Да, они меня понимаютъ, они только одни,

Въ глубокую темную чащу ихъ листьевъ

Устремляю я свой взоръ, ищущій успокоенья.

Они одни понимаютъ скорбь,

Скорбь смертельно раненаго сердца.

И они слушаютъ меня. Нжно, участливо слушаютъ,

Какъ т, кто знаетъ все,

Вс грандіозныя тайны души,

Какъ любящая мать свою единственную дочь

Любовно ласкаютъ они меня.

О, листья, втви, зелень,

О, плнительные ароматы,

Милыя для моего усталаго сердца стыдливыя тни!

Вотъ я отдаюсь вамъ, во власть вашу…

Пріятно забыться въ вашихъ объятьяхъ.

Я чувствую, что вы мои братья

О, милыя деревья, деревья люди!

Вы — чувство всякаго творенья!

Не на гранитныхъ, твердыхъ камняхъ созданы вы,

А также, какъ и я, вы рождены и умереть должны!

Какъ я, вы рождены нжными, добрыми,

Какъ я, вы простираете свои тонкія руки къ небу

Втеръ и люди безжалостны къ вамъ,

Ваши молодые листья облетаютъ,

И вновь являются другіе… опять какъ у меня!

Вамъ знакомы и трепетъ, и поцлуи, вы чувствуете ихъ

Въ міровой борьб, которую вы видите,

Во время печальнаго заката солнца

И блой октябрьской зари, когда небо плачетъ,

Ваши склоняющіяся къ земл втви источаютъ слезы.

И когда страшное море спокойно спитъ

На цлой груд труповъ, поглощенныхъ имъ,

Когда безжалостно смотрятъ кругомъ горы,

Вы своими протяжными воплями

Отвчаете, милыя деревья, на людскую скорбь!

НА БЕРЕГУ МОРЯ.

Я сказала волн:

Зачмъ ты цлуешь всегда этотъ утесъ?

Разв ты не замчаешь, что онъ, безчувственный, не внемлетъ? Твои слова,

Пріятныя, ласкающія, какъ сладкій шопотъ,

Пропадаютъ на этомъ твердомъ камн.

Цлуй лучше розы!

Он съумютъ отвтить теб

Нжно, своимъ ароматнымъ дыханьемъ.

Отвчала мн волна:

Мн опредлено невдомой судьбою —

Все отдавать и не получать обратно,

Всю человческую грязь

Собою поглощать и оставаться чистой.

Смлая, гордая, простая и непонятая,

Иду я впередъ, забывая невзгоды,

И заповдь великую всмъ смертнымъ оставляю:

‘Ничего не просите, любите для того, чтобы любить’.

——

L’assoluto.
(Абсолютное).

Что есть люди, которые не любятъ меня, это кажется мн вполн естественнымъ. Желаніе нравиться всмъ слишкомъ вульгарно. Но чего я не могу переносить, такъ это непрошенныхъ самозванныхъ братьевъ.

Міръ такъ обширенъ, что въ немъ находится мсто и для такихъ людей, которые ничего не смыслятъ въ искусств, въ поэзіи, въ красот и тмъ не мене занимаются и тмъ, и другимъ, и третьимъ.

Одной милости просимъ у такихъ людей.

Есть святыя слова, которыя не вс могутъ произносить, которыя нельзя смшивать вмст съ другими, не профанируя ихъ, которыя являются въ неопалимой купин только избраннымъ.

Особы спокойныя и разсудительныя, впрочемъ, находятъ себ утшеніе. Они могутъ сколько имъ угодно называть насъ сумасшедшими. Это ихъ право и они пользуются имъ. И пусть пользуются. Для насъ лучше слышать это осужденіе, чмъ на каждомъ шагу встрчать поползновенія установить братскія отношенія.

Я благодарна всмъ, кто любитъ меня. Кое кто изъ нихъ зналъ меня еще съ дтства или въ юности, другіе были моими благодтелями. Низшіе находятъ меня доброй и вс считаютъ своимъ долгомъ съ благоговніемъ преклоняться предо мною. Они благосклонно улыбаются, когда слышатъ разговоры о томъ, что я первая итальянская артистка, единственная, вполн понимающая человческую душу: эти слова приводятъ ихъ въ восторгъ. Они объявляютъ меня настолько выше всхъ окружающихъ, что никто изъ нихъ не достоинъ развязать обувь съ моей ноги. Но достаточно маленькаго разногласія въ чемъ-нибудь, одного противоположнаго мннія, и тронъ, и алтарь взлетятъ на воздухъ. Тогда происходитъ что-то врод учета векселей, выданныхъ на имя моихъ заслугъ и моего ума. Послдній, слдовательно, иметъ для нихъ значеніе только до тхъ поръ, пока ослпляетъ ихъ глаза и распаляетъ ихъ умъ? Не слишкомъ-ли это дорогая плата за ихъ благоволеніе? Я предпочитаю длиться своими талантами даромъ.

Еще боле антипатичны для меня т молодые энтузіасты, которые видятъ во мн лстницу для ихъ тщеславія и приходятъ курить предо мною иміамы, имя въ карманахъ цлые свертки манускриптовъ.

Горе, если приходится встртиться съ кмъ-нибудь изъ прежнихъ подругъ, которыхъ время привело въ окаменлое состояніе. Они не въ состояніи ничего понять и жалуются, съ горькой ироніей, что я сильно перемнилась.

Способность двигаться впередъ, прогрессировать — очень рдкое явленіе. Меня раньше вс знавали жалкой, придавленной моимъ тяжелымъ жребіемъ, который казался похожимъ на ихъ судьбу, и они не могутъ теперь простить мн того, что я освободилась изъ подъ прежняго гнета. Они, можетъ быть, даже думаютъ, что я обворовала, ограбила ихъ. Собственность всегда кажется незаконною для этихъ Прудоновъ, высшій идеалъ жизни которыхъ не идетъ дальше ихъ сплетенъ.

Мои товарищи по искусству? Но что общаго у меня съ ними? Ничего. Начало и конецъ нашей карьеры діаметрально противоположны. Я иногда смотрю на нихъ съ удивленіемъ, но безъ гнва и безъ презрнія, и слушаю ихъ съ нкоторою боязливостью, нсколько уподобляясь жителю луны, упавшему на землю и озирающемуся съ недоумніемъ на всхъ насъ. Понятно, что виноватъ остается всегда тотъ, кто падаетъ съ луны.

Публика? О! Моя публика чуть не освистала меня однажды во второмъ акт ‘Фру-фру’ за то, что я явилась въ скромномъ плать, стоившемъ шестьдесятъ лиръ.

Я не говорю ни слова о критик. Первыми, истинными критиками, безъ сомннія, слдуетъ считать философовъ, поэтовъ и романистовъ: они критикуютъ самую жизнь. И только посл нихъ слдуютъ такъ называемые обыкновенные критики. О нихъ можно говоритъ и слишкомъ много и очень мало. И здсь, какъ повсюду, духъ живетъ, буква же убиваетъ. Истинный критикъ долженъ обладать большимъ умомъ. А между тмъ сколько такихъ критиковъ, которые занимаются только описаніемъ умныхъ женщинъ, ихъ домовъ и подробно знакомятъ васъ съ содержимымъ помойныхъ ямъ.

Поймите вы, какъ далеко все это отъ того, что испытываю я, когда плачу, стенаю, порицаю или умоляю о прощеніи со сцены, находясь предъ лицомъ абсолютной красоты и истины. Въ эти минуты опьяненія я вижу предъ собой не настоящую, грубую толпу, а только идеальный призракъ ея, лучшую ея часть, одушевленную благородными инстинктами, утонченными стремленіями, которыя отъ прикосновенія къ нимъ искусства вибрируютъ и производятъ впечатлніе божественной музыки на клавіатур, взятой въ долгъ.

А она же, публика, не заблуждается-ли она, идеализируя любимаго артиста?

Можетъ быть и заблуждается. Мы похожи на эолову арфу, струны которой приводятся въ содроганіе небеснымъ дуновеніемъ, отъ котораго зависитъ и мелодія.

Что могутъ найти любопытные изъ этой публики, приближаясь къ артисту?

Ничего, кром нмыхъ беззвучныхъ струнъ. Да, когда они приближаются къ нему, то находятъ инструментъ сухой, измученный, надтреснутый, полуразбитый. Нашъ геній живетъ не въ насъ, онъ улетаетъ отъ насъ прочь вмст къ нашимъ голосомъ, съ пламенемъ въ нашихъ очахъ, вмст съ нашими нервами, съ кровью, которой мы не щадимъ, для того чтобы дать истинно прекрасное. Счастливы т, кто можетъ оставить свою душу въ своихъ лучшихъ произведеніяхъ!

Мы же свою душу пускаемъ на втеръ.

Обращаюсь опять къ моей постоянной душ о неизвстномъ, который меня не видлъ, котораго и я никогда не увижу, который одинокъ и далекъ отсюда (можетъ быть, гд-нибудь на вершин горы, покрытой снгами, или въ печальной болотистой мстности, среди плакучихъ изъ, можетъ быть, въ шумной сутолок большихъ городовъ, или, наоборотъ, въ стнахъ стараго мертваго дома тихой провинціи?)

Онъ слдитъ за моей жизнью, за моей мыслью, за каждымъ біеніемъ сердца, и вздыхаетъ и надется вмст со мной. Онъ — неизвстный — меня любитъ: я это знаю, это чувствую и эта чистая любовь, которая не доступна закону разрушенія матеріи, часто доставляетъ мн утшеніе.

Она походитъ на благоуханіе духовъ, находящихся на моемъ плать. Я слышу ароматъ, хотя не вижу его.

Но я трепещу, когда вижу, что толпа идетъ ко мн на встрчу съ своей душой. Я знаю тогда, что теряю друга. Принимая на себя тяжелую отвтственность говорить сердцу цлой массы, я отказываюсь отъ скромнаго дара удержать для себя сердце одного. Мужчина, обнимающій меня, держитъ въ своихъ объятіяхъ призракъ. Душа моя, блуждающая странница, не иметъ своего дома и крова. Ея мстопребываніе весь міръ.

Зачмъ вы приходите ко мн?— хотлось бы мн крикнуть любопытному постителю. Часы, подаренные вамъ мною, пріятны, вы говорите мн комплименты, я вамъ врю, въ большей или меньшей степени, но все-таки врю. А потомъ? Поститель поднимается. Возвратится-ли онъ опять? Скоро-ли?… Слдуетъ рукопожатіе, дверь отворяется, поститель удаляется, его чуть видно, затмъ онъ совсмъ исчезаетъ… lice кончено. Пройдутъ мсяцы прежде чмъ повторится другой подобный же визитъ, и когда онъ придетъ, удовольствіе будетъ уже ослаблено, прежній порывъ будетъ покрытъ печальнымъ покрываломъ и прежней вры уже не будетъ. А письма? Т письма, полученіе которыхъ доставляетъ особое удовольствіе — прелесть неизвстнаго, письма, которыя воскрешаютъ умершее было чувство, вызываютъ въ вашей памяти столько граціозныхъ образовъ, свтлыхъ горизонтовъ, пріятныхъ впечатлній и говорятъ вамъ звонкимъ и яснымъ, отчетливымъ голосомъ:

Конечно, это радость и немалая радость…

Но разв можно писать всю жизнь?..

Разв мыслимо въ теченіе всей жизни находиться въ одномъ и томъ же градус страсти?..

Представьте себ слдующую картину. Вечеръ. По улиц проходитъ фонарщикъ, зажигая одинъ за другимъ уличные фонари. Мой сосдъ стоитъ у окна и, повернувъ голову въ лвую сторону, внимательно слдитъ за каждымъ вновь засвтившимся огонькомъ, когда фонари лвой стороны вс зажжены, мой сосдъ спокойно поворачиваетъ голову вправо.

Скажите вы мн, можно-ли всю свою жизнь простоять въ созерцаніи зажженнаго фонаря?

Въ дом, гд протекло мое дтство, находился маленькій флакончикъ отъ духовъ, украшенный золотыми звздочками. Къ моей воспитательниц, доброй старой женщин, онъ перешелъ отъ моей матери. Я держала его пустымъ и пустымъ онъ остался навсегда, но ароматная эссенція, которая когда-то находилась въ немъ, оставила въ немъ сильный запахъ, и однимъ изъ высшихъ удовольствій для меня было упиваться этимъ ароматомъ, который доставлялъ раньше меня удовольствіе моей матери и продолжался и теперь, когда ея уже не было въ живыхъ.

Я тщетно искала потомъ такой долго сохраняющей свою силу эссенціи. Ни одинъ цвтокъ, сорванный съ дерева и подвергшійся химическому дйствію въ реторт, не даетъ неизмннаго запаха. Лучшія произведенія этого рода въ новйшее время сохраняютъ свою силу въ теченіе одного года и самое большее — двухъ лтъ. Флакончику же моей матери было теперь лтъ тридцать, можетъ быть, даже сорокъ. Впрочемъ, теперь и онъ благоухаетъ немного меньше, чмъ прежде…

——

. . . . . . . . . .

Вчера я возвращалась посл небольшой экскурсіи за городскія стны, предпринятой въ компаніи съ нсколькими артистами и еще кое кмъ изъ публики. Возл самыхъ городскихъ воротъ намъ попался крестьянинъ, который гналъ четырехъ или пять быковъ на городскія бойни.

Съ нами былъ романистъ, знаете, этотъ маленькій толстячекъ, который такъ много говоритъ объ искусств, такъ часто напивается до пьяна и всегда шутитъ, что непремнно попытался бы ползть на небо, если бы ему не мшала тяжесть его огромнаго живота.

И вотъ, посл глубокаго раздумья, онъ вдругъ произнесъ:

— Бдныя животныя, они идутъ собственными ногами къ смерти!

А разв мы, мы сами, съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ не приближаемся къ смерти?

Какъ-то разъ апрльскимъ утромъ я шла, разсчитывая увидться съ вами. Въ воздух носились ароматы первыхъ весеннихъ цвтовъ, впереди меня ожидала радость, я была счастлива и все-таки я думала про себя: я иду къ смерти. На этихъ камняхъ, которые попираетъ легкая стопа, пройдутъ другіе, еще не родившіеся теперь, которые также будутъ попирать слды тхъ, кто проходилъ здсь еще раньше насъ. Я отыскиваю всегда эти слды, я спрашиваю ихъ съ священнымъ любопытствомъ. Неужели же ничто отъ этихъ людей не остается жить дальше предловъ ихъ жизни. Нтъ, нтъ! Они живутъ: живутъ ихъ радости, ихъ печали, живутъ ихъ увлеченія, живутъ ихъ слезы. Мы тоже, что они, только еще печальне! Печаль, которая давитъ наши сердца такія молодыя, такія живыя, есть не что иное, какъ тнь ихъ рыданій.

Мы чувствуемъ на себ бремя останковъ столькихъ мертвыхъ и потому-то бываетъ, что мы часто среди веселья вдругъ длаемся печальными.

Вы уже поджидали меня. На лиц вашемъ была улыбка. Вы только что написали стихи и прочитали мн, спрашивая моего мннія. Вмсто того, чтобы немедленно отвтить вамъ, я принялась тщательно изслдовать вашу веселость, хорошо сознавая, что время бжитъ и что я теряю васъ. На меня уже спускалась печаль счастливыхъ дней, тхъ дней, которые никогда не возвратятся.

Разница между нами и душами, прежде насъ жившими,— та, что мы сильне, въ насъ больше жиру, въ насъ сильне любовь и мы больше соприкасаемся съ жизнью. Не правда-ли?

Мы любимъ жизнь въ цломъ ея состав, и свою роль, и роль другихъ, и будущее, и прошедшее.

Наши чувства, какого бы они ни были характера, скорбнаго-ли, или наоборотъ радостнаго, вс они присоединяются къ единому біенію вселенной. Мы не что иное какъ доски, которыми обшито моховое колесо и которыя думаютъ, что он движутся одн. Мы должны помнить, что вокругъ васъ, надъ нами и подъ нами движется цлая система зубчатыхъ колесъ удивительнаго устройства и мы сообщаемъ имъ столько пыли и грязи.

Поэтому мы и любимъ мертвыхъ.

Ни одинъ изъ нихъ не пропадаетъ изъ нашей памяти, ни одинъ не выключается оттуда.

Великій героизмъ, сильный умъ продолжаютъ жить только подъ другимъ именемъ.

Кто вы думаете былъ Дантъ?

Дантъ былъ тотъ же Гомеръ.

И когда вы видите улыбку, какъ лучъ солнца озаряющую лицо красивой женщины, вы думаете: вотъ Елена!

Ея чудныя руки, роскошный бюстъ, пышные волоса и очаровательные глаза не обратились въ прахъ.

Елена живетъ, Елена будетъ жить и впредь!

Мы любимъ прошедшее, любимъ будущее, если не желаемъ умирать. Мы составляемъ міръ!

Наступилъ день, когда мн приходится говорить о ревности. Я утверждала, что я не ревнива, немного уподобляясь Святой Терез, которая говорила: ‘Я умираю, потому что не умираю’. Ревность свойственна натурамъ чувственнымъ, поэтому и говорятъ: ревнива какъ тигрица, какъ гіена, но когда любовь поднимается на высоту чистаго чувства, тогда ревность не иметъ права на появленіе. Бога любятъ столько людей и никто никогда не ревнуетъ.

Если бы я была ревнива, то прежде всего ревновала бы къ той, которая произвела на свтъ и вскормила моего избранника, а затмъ къ тмъ первымъ предметамъ, которые поразили его воображеніе: его игрушкамъ, дтскимъ костюмчикамъ, его товарищамъ, которыхъ онъ полюбилъ впервые, а потомъ я ревновала бы его къ тому дому, гд онъ живетъ, къ тмъ тропинкамъ, по которымъ онъ ходитъ, къ любимымъ поэтамъ, къ оплакиваемымъ имъ дорогимъ умершимъ, наконецъ, мою ревность возбудили бы т лица, которыхъ онъ еще не зналъ, но узнаетъ впослдствіи, которые будутъ играть какую-нибудь роль въ его жизни, займутъ извстное мсто въ его сердц, которыя будутъ интересовать, развлекать его, заставятъ его плакать, или смяться, благословлять, или порицать. Ну, а женщина? Въ состояніи-ли она возбудить во мн ревность? Да, можетъ быть, но на одну минуту, не больше. Въ самомъ дл, какая женщина можетъ овладть имъ всецло и навсегда?

Такой женщины нтъ, разв только одна — смерть…

О, эта возбудила бы во мн сильную ревность!

Однако, любовь столько разъ побждала эту смерть, она побждаетъ ее всякій разъ, когда возвышенный геній уноситъ любовь на своихъ крыльяхъ. Смерть овладла прекрасными тлами Аталіи и Джульетты, любовь же сдлала ихъ души безсмертными.

Подумайте о тріумф Сафо. Ея мрачныя соперницы спятъ уже нсколько вковъ въ полномъ забвеніи, и она одна владетъ Фаономъ.

Вотъ какъ я понимаю ревность. Оспаривать любимаго человка не у другой жалкой женщины, но у природы, у вчности.

Знаете-ли вы, гд и въ чемъ высшее право и любовь? Вотъ послушайте: любимаго вами человка опустили въ могилу, покрыли его цвтами, прочитали заупокойныя молитвы, съ нимъ простились навсегда — однимъ словомъ, онъ умеръ.

Мать плачетъ, родственники готовятъ траурные костюмы, друзья думаютъ: мы не увидимъ его больше. Вс въ силу необходимости примиряются съ печальнымъ фактомъ.

Но она, то есть идеально влюбленная женщина, спускаясь въ могильный склепъ, беретъ трупъ, прижимаетъ его къ груди, вливаетъ въ него новую душу и вмсто прежней непрочной жизни предлагаетъ жизнь вчную. Наконецъ-то онъ принадлежитъ ей и только одной ей.

И они будутъ жить въ мір, занявъ мсто неизмримо высшее, чмъ любовь человческая и человческія радости. Потомки, люди слдующихъ поколній, все еще будутъ говорить объ ихъ любви, трепетныя и задумчивыя двы съ ревнивымъ удивленіемъ будутъ повторять эти два имени, на вки связанныя между собою, безсмертныя.

Я не ревнива до тхъ поръ, пока буду чувствовать, что въ состояніи любить лучше кого бы то ни было.

Отдавать свое сердце, ничего не требуя въ отвтъ, ничего не получая, ни на что не надясь — это высочайшая страсть для гордаго сердца.

Бдная Марія Башкирцева! Чтобы удовлетворить свою гордость, она требовала такъ немного! Ей хотлось только достичь такой извстности, чтобы при вход ея въ салонъ на нее обращались взоры всхъ присутствующихъ!

А когда мн рукоплещетъ весь салонъ, весь театръ, цлый городъ, я становлюсь такой маленькой и прячусь.

Нтъ! все это совсмъ не то, чего я желаю!

Я хотла бы,— говорю вамъ это тихо, таинственно,— я хотла бы побдить Ту, которую признаю единственной своей соперницей.

Оглушительный шумъ рукоплесканій въ моихъ глазахъ не стоитъ ничтожной крупицы той божественной радости, которую испытала бы я, если бы узнала, что меня будутъ любить, и желать и за могилой, всегда. Если бы я могла быть увренной, что чрезъ сто лтъ бдная душа будетъ чувствовать тоже, что чувствую и я, и также какъ я, и что симпатія ея, переживъ столтіе, выйдетъ на встрчу къ таинственной Смерти, то въ этомъ бы заключалась моя любовь, моя гордость!

Не партеръ, не публика, а одна, единственная душа, подобная моей.

Не это-ли и есть воскресеніе?

——

Sotto gli olmi pensando.
(Мысли подъ тнью вяза).

Любить въ мір невидимую подругу нашей души, дорогую, милую, неизвстную, недостижимую, которуюмы никогда не найдемъ, съ которою никогда не встртимся! Или же любить ее въ ея проявленіяхъ, то есть любить ту часть идеала, которую намъ позволено достигнуть, собирать эти части, какъ драгоцнныя жемчужины, сдлать изъ нихъ корону, о которой можно бы было сказать: это — умъ, это — чувство, это — красота, это — геній, и на этихъ жемчужинахъ основывать наше обожаніе.

Чему мы должны отдать предпочтеніе?

Первая теорія больше идеальна, вторая больше человчна.

Но что такое человчество?

Разв я не членъ всей человческой семьи и почему же я должна признать въ другомъ больше права, чмъ въ себ самой, въ разршеніи вопроса, какой путь лучше? Единственный долгъ, который человкъ иметъ по отношенію къ другимъ людямъ, это — не нарушать законовъ природы. Въ самомъ дл, кто можетъ имть больше насъ самихъ права въ извстныхъ случаяхъ?

Что сдлали люди для истины, кром того разв, что построили нсколько системъ?

Въ философіи, въ религіи, въ этик, въ искусств, въ знаніи, все приведено ими въ систему, но вс доктрины, вс трактаты не открываютъ намъ ничего такого, что не было бы намъ извстно раньше, чего бы мы не сознавали въ нашемъ ум и не чувствовали своими нервами.

Всякая система представляетъ собою только путь и ни одна изъ нихъ не приводитъ къ искомому результату.

Система описываетъ идеалъ въ предлахъ данныхъ формъ, а главное требованіе идеала — абсолютное. До тхъ поръ, пока мн не дадутъ его, я буду продолжать думать, что первая обязанность человка есть исканіе, постепенное восхожденіе вверхъ, медленное, но твердое и свободное.

И такъ какъ идеалъ существуетъ только въ теоріи, на практик же его нтъ, то время, когда мы любимъ и воспитываемъ свою душу, самое лучшее, самое отрадное въ жизни каждаго и всхъ вообще.

Какое заблужденіе просить и искать у другихъ своего счастья!

Высшее счастье скоре идетъ отъ насъ къ другимъ.

Какое физическое удовольствіе не утомляетъ васъ въ конц концовъ? И все равно, какъ бы хорошо оно ни было.

Вчность въ удовольствіи принадлежитъ только духу, а духъ — мы сами.

Два глаза, дв руки, дв ноги, ротъ, чтобы сть, уши, чтобы слышать, даны каждому и всякій пользуется этими атрибутами для того, чтобы увеличить свое удовольствіе.

Но что общаго между удовольствіями всхъ вообще людей и нашимъ?

Въ природ существуетъ особенное таинственное чувство, которое доступно только извстнымъ фибрамъ исключительно чуткихъ и впечатлительныхъ людей, каковы, напримръ, поэты, пророки.

Масса отрицаетъ это чувство, все равно какъ цпи горъ и обитатели лсовъ и горъ отрицаютъ эхо, слышать которое имъ не суждено.

Нашъ путь, наше счастье, наша обязанность въ одномъ: ‘Внимать высшему Голосу’.

——

Il tempo stringe, facciamo il bene.
(Время бжитъ, будемъ длать добро).

Я оплакиваю потерянные годы и утраченныя силы.

Мн кажется, что моя мысль поднимается теперь надъ кучею нагроможденнаго стараго хлама, тряпокъ и я вижу надъ собою чистыя небеса, поднимающіяся одно надъ другимъ и сулящія мн вчныя радости.

Изъ прочитаннаго мною въ дтств я прекрасно помню легенду объ одной фе, которая была осуждена жить вчно одна въ блестящемъ дворц. Здсь собраны были всевозможныя прелести искусства, природа предлагала ея взорамъ обширные дивные сады, и все-таки фею не удовлетворяла эта жизнь. Ей хотлось видть другого подобнаго себ, природный инстинктъ любви заставлялъ ее вздыхать о другомъ существ, созданномъ по образу и подобію ея, для котораго существовала и ея красота.

Такъ и моя душа вздыхаетъ въ минуты слабости.

Но этого не должно быть. При сліяніи нашей души не только съ низшими, но даже съ равными и высшими мы должны заботиться о томъ, чтобы искомый идеалъ былъ какъ можно выше. Душа, которая сливается съ другою, находитъ себ полное разршеніе, удовлетворяется и кончаетъ свой миссію. А всякая цль должна быть какъ можно выше.

Вы мн сказали: (Lawrance, я говорю съ вами вполн откровенно, не предаваясь никакимъ иллюзіямъ,— вы это знаете):

— Мы соединимся. Мы созданы для этого…

И я прибавляла къ этимъ словамъ свои. Да, мы дйствительно соединены другъ съ другомъ, такъ соединены, какъ не соединяется никто изъ людей: вдали одинъ отъ другого, въ разлук, безъ всякихъ радостей и общенія. Одинъ принципъ есть идеалъ и мы соединились по принципу.

Но какое же преимущество иметъ наша любовь?

Мы соединены тмъ, что вмст оба любили, соединены одинаковою возвышенностью нашихъ душъ и потому наша любовь не заключена въ насъ только самихъ, а на вки запечатлна на всхъ прекрасныхъ и безсмертныхъ вещахъ.

Міръ теперь находится въ опасности, ему угрожаютъ ужасныя битвы. Теперь — часъ sursum corda.

Вс кумиры повержены на землю, вс знамена сорваны и попраны.

И вотъ потому-то, что вс потеряли вру, мы будемъ врить. Заглянувъ въ холодныя души скептиковъ, мы съ гордостію чувствуемъ въ своей собственной много жару и будемъ врить, что идеалъ никогда не падаетъ, падаютъ же одн только силы человка.

Разв можетъ погибнуть идеалъ, который понимается, какъ отреченіе отъ собственнаго блага личнаго въ пользу блага, которое существуетъ вн насъ.

Мы должны считать себя счастливыми потому только, что благо существуетъ.

Какая грубая сила, какое несчастіе могутъ изгладить дло красоты и счастія?

Дикія желанія дикарей исчезаютъ и на мст ихъ неожиданно возникаетъ и быстро поднимается право нашей расы. Я слышу, какъ ко мн изъ далекихъ миражей свта несется голосъ моихъ предшественниковъ, моихъ родственниковъ по духу, поддерживающій и утшающій меня.

Кто они? Я не обращаю на это вниманія, военные, князья, поэты, мученики любви, герои идеи и бдные темные люди, несчастныя одинокія души, жившія вдали отъ плодотворныхъ лучей солнца, неизвстныя, непонятыя, униженныя, но великія по тому жару любви, который пожиралъ ихъ. Я знаю только одно, что вс они имютъ тотъ гербъ, который я знаю, который считаю своимъ.

Они мн говорятъ: ‘Вчна одна красота, врь въ нее!’ Въ этихъ словахъ все. Не правда-ли?

Понимать красоту, имть душу, способную понимать ее во всхъ проявленіяхъ, не подчиняться той вульгарной и жалкой вещи, которая есть скорбь.

— Міръ отвратителенъ, гадокъ,— говоритъ скептикъ съ высохшимъ сердцемъ,— потому что я столько выстрадалъ въ немъ.

— Нтъ, міръ прекрасенъ, потому что вс скорби служатъ одной цли — безконечному идеалу.

Великіе актеры, принимая на себя по требованію піесы маленькія, антипатичныя имъ роли, проводятъ, однако, ихъ съ тмъ же жаромъ, съ такимъ же совершенствомъ, какъ и роли героическія. Худо, что у насъ такъ мало великихъ актеровъ и въ жизни, и на сцен.

Вы можете представить себ, до какой степени гармонично было бы все существующее, если бы каждый постарался наилучшимъ образомъ осуществить цль, которую ему назначила природа? И разв глупый не является необходимостью для человка умнаго, подобно тому, какъ жестокій — для благороднаго и гадкій, безобразный — для совершеннйшаго?

Обыкновенно считаютъ лучшей звздой ту, которая больше всхъ трепещетъ. Если большая часть людей страдаетъ, то это происходитъ отъ того, что они не достаточно чувствуютъ.

Эти люди чувствуютъ скорбь, которая служитъ низшей ступенью въ области чувствованій и не чувствуютъ красоты, которая — внецъ всего.

Человкъ, способный понять красоту въ ея глубокомъ и полномъ значеніи, не обратитъ большого вниманія на скорбь — созданіе его головы, и тотъ, кто владетъ рдкимъ даромъ творчества, давая жизнь новому созданію искусства, сможетъ утишить боль своего сердца.

Скорбь и радость — не что иное, какъ средства жизни, слдствія ихъ скоро пропадутъ, останется одна безсмертная причина.

Но эти слова не отъ міра сего. Мы походимъ на первыхъ христіанъ, нашу религію преслдуютъ, осмиваютъ. Намъ необходимо часто скрываться, мы живемъ въ катакомбахъ, у насъ есть свои слова, по которымъ мы узнаемъ подобныхъ себ. Культъ нашего Бога укрылся на маленькомъ алтар, на голомъ стол среди блдныхъ свчъ и скромныхъ цвтовъ, безъ иміама и хоровъ, воспвающихъ ‘Осанна’, но онъ живетъ, онъ живетъ и этого вполн достаточно для нашей надежды и для нашего душевнаго жара. Если мы не были счастливы, это ничего: будутъ счастливыми за насъ другіе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я не ложилась въ постель въ эту ночь. Перечитывая эти страницы, я все время думала о васъ.

Вы внушили ихъ мн и, можетъ быть, никогда не увидите ихъ, никогда не прочтете, находясь такъ далеко отъ меня… Я открываю глаза и на горизонт, слегка подернувшемся розовымъ свтомъ, нсколько отдыхаютъ мои глаза, усталые отъ продолжительнаго бодрствованія.

Поднимается заря!

Мелкая любовь, ничтожныя скорби, маленькія волненія маленькихъ душъ, все исчезаетъ предъ свтомъ!

Вставай, душа моя, и среди шиповъ и терній поднимайся туда, въ царство цвтовъ и розъ. Вставай, стремись, лети!

Это — мое послднее слово.

‘Встникъ Иностранной Литературы’, NoNo 1—3, 1896

ОДИНОКАЯ ДУША.

(Посвящается сэру Lawrence Dudley Marchese de Middlezorth, гд бы онъ ни находился).

Читайте также: