ОДИН ИЗ ПЕРВЫХ
ОДИН ИЗ ПЕРВЫХ
(О В. Шулятикове)
(О В. Шулятикове)
Один из первых (О В. Шулятикове), Гурштейн Арон Шефтелевич, Год: 1929
Время на прочтение: 9 минут(ы)
А. Гурштейн
Источник: Гурштейн А., Один из первых, ‘На литературном посту’, Москва, 1929, No 18.
Издательство ‘Земля и фабрика’ выпустило в серии ‘Библиотека критики и искусствоведении’ том ‘избранных литературно-критических статей’ В. Шулятикова (редакция и примечания В. Гебель, вступительная статья В. Совсуна. Москва-Ленинград. 1929, стр. 239).
В начале нынешнего столетия один из самых популярных марксистских критиков, Шулятиков, сейчас почти совершенно забыт, и от полного забвения его спасает лишь ставшее нарицательным обозначение ‘шулятиковщины’, как синонима вульгаризации и опошления марксизма. Но словечки и клички имеют свою судьбу, их этимология порой прихотлива. Во всяком случае, в отношении Шулятикова безусловно необходимо пересмотреть и проверить установившуюся ‘традицию’. Эту задачу в известной мере и выполняет лежащее перед нами издание и, в частности, вступительная статья В. Совсуна — ‘Шулятиков как литературный критик’.
Правда, когда дело касается пересмотра ‘традиции’, ‘переоценки ценностей’, легко впасть из одной крайности в другую и вместо справедливой реабилитации удариться в сплошную апологетику. Надо, однако, признать, что автору вступительной статьи, В. Совсуну, удалось сохранить пропорцию, и, устанавливая положительные качества, он не затушевывает теневых сторон изучаемого явления. Но в чем В. Совсун видит ‘первородный грех’, источник ошибок Шулятикова?
Стараясь реконструировать на основании работ Шулятиков* его методологические позиции, В. Совсун приходит к выводу, что основные теоретические предпосылки Шулятикова, признающего производственные отношения единственным исходным пунктом ‘при разграничении социальных клеточек и тел’ (стр. 7), в общем, правильны и находятся в соответствии с марксистским миропониманием. ‘Но, далее, переходя к конкретному анализу идеологий…, — говорит В. Совсун, — Шулятиков впадает и основную ошибку, которая… заключается в том, что в определении классовых идеологий он становится не на производственную точку зрения, а на потребительскую (подчеркнуто мной — — А. Г.), указывая, что всякая идеология скрывает в себе экономический интерес того класса, который ее создал’ (стр. 8). И опять: ‘Здесь… производственный принцип подменяется потребительским (подчеркнуто мной — А. Г.) (стр. 13).
Почему ‘экономический интерес’ связан с ‘потребительской точкой зрения’ и ‘потребительским принципом’ — одному В. Совсуну известно Кроме чисто-внешней, ничего не говорящей аналогии, в этом утверждении нашего автора ничего нет. Ведь Шулятиков знает (и хорошо знает), что ‘экономический интерес’ не есть какой то deus ex machina, а что ‘интерес’ этот обуславливается и определяется производственными отношениями*. Так в чем же дело? Что в ‘экономическом интересе’ зазорного? Где и когда марксисты отрицали значение ‘экономического интереса’? Что такое классовая борьба, как не борьба за классовые (‘экономические’) интересы?
* ‘Социально-экономическая оценка, — пишет Шулятиков, — должна отправляться от области определенных экономических отношений, — отношений, охватываемых производством. Выдвигать же в качестве конечного, Bestimmungsgrund‘a явления, относящиеся к другим областям экономической жизни, значит останавливаться на полдороге, затушевывать первоисточник анализируемых фактов. (цит. по изд. Зиф. стр. 111, подчеркнуто у Шулятикова).
И действительно, когда к критике Шулятикова подошел, напр., Плеханов*, он увидел ‘грех’ Шулятикова совершенно в ином. Цитируя то место из книги Шулятикова ‘Оправдание капитализма в западно-европейской философии’ (Москва, 1908), где Шулятиков утверждает, что и в своей философии (на умозрительных ‘высотах’) буржуазия говорит не о чем ином, как о своих ближайших классовых выгодах и стремлениях, но говорит очень своеобразным, трудно понимаемым языком’, Плеханов замечает: ‘Но решительно неизвестно, почему на умозрительных ‘высотах’ буржуазия ‘говорит не о чем ином, как о своих ближайших (подчеркнуто, как и дальше во всей цитате, Плехановым.—4. Г.) классовых выгодах и стремлениях’. Что же мешает умственным представителям буржуазии, забравшись на указанные высоты, задуматься не только о ближайших выгодах и стремлениях своего класса, но также и о более или менее отдаленных? То правда, что задача исследования очень упростится, если он предположит, что философская мысль данного класса всегда выражает лишь ближайший интерес этого класса. Но простота — далеко не всегда достоинство’ (Плеханов, соч., т. XVII, стр. 142).
* Плеханову принадлежит рецензия на книгу В. Шулятикова — ‘Оправдание капитализма в западноевропейской философии’, напечатанная в ‘Современном мире’, 1909 г., кн. V (перепеч. в собр. соч. Плеханова, т. XVII, стр. 141-146). Жаль, что В. Совсун не упоминает этой статьи Плеханова.
Как мы видим, Плеханов не возражает против самого объяснении идеологии ‘классовыми выгодами и стремлениями’ (т.е., другими словами, ‘экономическим интересом’), Плеханов возражает против тенденции Шулятикова связать идеологию лишь с ближайшими интересами класса. Вот что приводит Шулятикова к упрощению задачи, как и его стремление доказать, что ‘все без остатка’ (подчеркнуто мной — А. Г.) философские термины и формулы… служат ей (буржуазии) для обозначения классов, групп, ячеек и их взаимоотношений’ (Шулятиков, ор. cit, стр. 6). Это ‘значит, — пишет Плеханов, — доводить чрезвычайно важный вопрос до той простоты, которая может быть характеризована эпитетом — ‘суздальская’. Этот эпитет обозначает собою не какой-нибудь ‘общественный класс’, не ‘группу’ и не ‘ячейку ‘, а просто огромную умственную дубоватость’ (Плеханов, ib, стр. 145). Вот с какою резкостью ополчался Плеханов против всяких попуток упрощения задач марксистского исследования. Потому что, ратуя за метод ‘реалистической критики’, за ‘реалистический анализ’, Шулятиков фактически сплошь да рядом (особливо в названной философской работе) скатывался от социологического реализма к социологическому натурализму. Как иначе, как не ‘социологическим натурализмом’, назвать тенденцию Шулятикова видеть во всем ‘строе идей’ сплошную аналогию хозяйственной, жизни* тенденцию, нашедшую свое выражение в следующей шулятиковской формуле: ‘все представления буржуазии о мире и человеке строятся ‘по образу и подобию’ ее промышленных организаций’ (Шулятиков, ор. сН., стр. 150)?
* Любимой мыслью Шулятикова, к которой он несколько раз возвращается, является объяснение новейшего индивидуализма в философии и искусстве требованием ‘квалификации’, которое представляет новая капиталистическая фабрика (см., напр., ст. ‘Неаристократическая аристократия’ в настоящем издании, стр. 152 и сл.).
Но Плеханов, конечно, не прав, когда он видит источник шулятиковской ‘простоты’ в ‘огромной умственной дубоватости’. Меньше всего можно обвинять Шулятикова в ‘умственной дубоватости. Психологический источник шулятиковской ‘простоты’ надобно видеть в полемическом озорстве, в той его ‘решительности’, которую Шулятиков сам несколько раз подчеркивает*… Здесь же источник и шулятиковской тенденции к постоянному ‘совлечению одежд’, к постоянному изобличению, демаскированию. тенденции, которую Луначарский в свое время удачно назвал ‘методом разоблачения заведомой лжи’ (в полемической статье ‘Еще о театре и социализме’, перепеч. в книге А. Луначарского ‘Театр и революция’, Москва, 1924, см. стр. 265)**. ‘..Марксизм Шулятикова, — пишет Луначарский,- допускает лишь ‘неизменные мотивы’, во всем ему чудится ‘простой подвох’, и таким образом, в поисках ‘истинной подоплеки’, ‘материальный метод превращается у него (Шулятикова) в форменную мизантропию’ (там же, стр. 271, 265, 266). О том же писал и Плеханов: по Шулятикову ‘выходит так, что когда Кант писал о ноуменах и феноменах, то он не только имел в виду различные общественные классы, но также,- по выражению одной старухи-чиновницы Г. Успенского, — ‘норовил в карман’ одного из этих классов, именно буржуазии. Получается что-то вроде пасквиля на человеческую мысль’ (1ос. cit., стр. 145)…
* ‘Вопрос… должен быть поставлен решительно (подчеркнуто мной. — А.Г.’) — пишет Шулятиков в ‘Определении капитализма’, (op. cit. стр. 6). Также в статье ‘Новая сцена и новая драма’ (напеч. в сб. ‘Кризис театра’, Москва, 1908) Шулятиков говорит о ‘решительных результатах’ нового метода исследования.
** Некоторые выдержки из названной статьи А. Луначарского приводит В. Совсун в своей вступительной статье.
В арсенале шулятиковских идей была еще одна ‘завиральная идея’, которая также не приводила к добру. Из сложного понятия экономики Шулятиков часто выделял один из его компонентов, ‘технику’, и хотя он знал (и сам заявлял), что это лишь ‘промежуточное звено’, ‘техника’ (притом сведенная до самой, примитивной, ‘локализованной’ конкретности) обращалась в его интерпретации в какую-то верховную субстанцию. Это сказывается особенно ярко в статье Шулятикова ‘Новая сцена и новая драма’ (напеч. в сб. ‘Кризис театра’, Москва, 1908). В основу статьи положены две по существу верные мысли: 1) о специфичности драматического творчества, необходимо считающегося с условиями сцены, и 2) о превращении театра в условиях буржуазного общества в своеобразную ‘промышленную организацию’. Но мысли эти искажаются у Шулятикова до неузнаваемости вследствие возведения ‘техники’ в положительный абсолют. ‘Не ‘бытие’, — декларирует Шулятиков,- определяется ‘сознанием’, а сознание бытием. Не драматическое произведение создает сцену, а сцена* драматическое произведение’ (loc. cit, стр 101). Вот с какой парадоксальной ‘решительностью’ Шулятиков оголяет ‘бытие’, низводя его до той осязательной предметности’ какая отличала сознание наших отдаленных предков…
Причем под ‘сценой’ Шулятиков разумеет не совокупность специфических театрально-сценических условий, а ‘голую’ сценическую технику (машины, декорации и пр.). Интересно отметить, что у Плеханова мы находим мысль, совершенно противоположную шулятиковским высказываниям о роли сценической техники: теория трех единств, вследствие разных общественных причин, продолжала существовать во французской трагедии, несмотря на успехи театральной техники, которые делали возможным ‘точное подражание действительности… и без соблюдения единства’ (см. ст. Плеханова — ‘Французская драматическая литература etc.’, соч., т. XIV, стр. 98.)
За ту свою парадоксальную ‘решительность’ Шулятиков заплатил дорогой ценой. Ей он обязан своей печальной славой.
Но ярлык ‘шулятиковщины’ стирал все черты подлинного, живого Шулятикова. Расстояние, которое нас отделяет от Шулятикова, позволяет нам сейчас пристальней вглядеться в его подлинные черты.
Основная черта В. Шулятикова как литературного критика определяется его непосредственным родством с теми предшествовавшими поколениями русских критиков, которые боролись за ‘реализм’ в литературе. Ярый враг ‘идеализма’, в какой бы форме он ни проявлялся,* и поборник ‘идейности’, он восстает против всех и всяких попыток ‘восстановить’ разрушенную эстетику’, восстает во имя ‘социального реализма’ и ‘освещения вопросов действительности’. Являясь в этом отношении продолжателем славной плеяды критиков-‘реалистов’. Шулятиков в то же время идет по стопам Плеханова, отчетливо ставя вопрос о ‘социально-генетическом анализе’, о ‘социальной генеалогии’ и ‘социологическом смысле’ художественных произведений. И опять же в согласии с Плехановым Шулятиков не ограничивается бесстрастной констатацией ‘социальной генеалогии’, свою основную задачу критика он видит в ‘социологической оценке’ (см. в издании Зиф, стр. 95). Этим определяется активно-публицистический характер характер шулятиковской критики.
* Шулятиков подчеркивает, что под ‘идеализмом’ он разумеет ‘не исключительный идеализм в философском смысле,.. а нечто более общее, именно, всякого рода бегство от ‘трагизма эмпирической безысходности’ в разные ‘возвышающиеся над действительностью миры’, предпочтение всякого рода ‘возвышающих обманов’ бесстрашному опытному анализу, эмпирическим истинам (цит. по изданию Зиф, стр. 41).
В этом же и источник того утрированного подчеркивания ‘экономического интереса’, в котором (‘интересе’), как мы видели, В. Совсун напрасно искал основной грех Шулятикова. Для Шулятикова идеология не есть какое-то абстрактно-статическое выражение ‘бытия’ (как то хочет представить академический, кафедральный марксизм), для Шулятикова идеология есть прежде всего оружие и орудие классовой борьбы, своего рода приспособление в борьбе за существование’ (96)*. В этом смысле весьма характерно следующее место у Шулятикова. Говоря о корнях художественного творчества (в данном случае — драматического), Шулятиков пишет: ‘…социально-экономические отношения, точнее — социально-экономические конфликты (подчеркнуто мной.- С Г.)… определяют миросозерцание драматурга, дарят ему запас образов, которыми он и заселяет театральные подмостки (ст. Шулятикова — ‘Новая сцена и новая драма’ в сб. ‘Кризис театра’, стр. 102). Для Шулятикова общественная жизнь полна ‘социально-экономических конфликтов’, и в них, в этих конфликтах, он видит корни и смысл идеологии. Для Шулятикова марксизм одухотворяется действенностью, активностью, борьбой. И в этой борьбе Шулятиков вел свою темпераментную линию за свои, во его прекрасному выражению, ‘идеологические темы’, часто и глубоко срываясь (вплоть до ‘пародии на марксизм’, по резкому обозначению Плеханова), но всегда оставаясь верным своему призванию борца за материализм.
* Цифры, заключенные в скобки, обозначают, де это оговорено, — страницы в издании ‘Зиф’.
А в своих литературно-критических работах (нас по преимуществу интересует Шулятиков как литературный критик) Шулятиков часто соединяет темперамент с литературным чутьем, с наблюдательностью. Если отрешиться от шулятиковских ‘срывов’, многие его страницы и сейчас читаются с неослабевающим интересом. Такие его работы, как работа о Чехове (до сих пор, пожалуй, остающаяся одной из самых интересных работ в марксистской литературе о Чехове), характеристики Надсона, Гаршина, раннего Горького, Бунина-прозаика и др., — страницы, посвященные метаморфозам ‘великого страдания’ в русской лирике, повсюду разбросанные отдельные меткие замечания и наблюдения (вроде ‘рационализировавшегося романтизма’ в новейших литературных течениях, см. в издания Зиф, стр. 86), — все это и сейчас не потеряло своей значительности и интереса.
Но наибольший интерес для нас представляет сейчас методологическая сторона литературно-критических работ Шулятикова, и автор вступительной статьи В. Совсун хорошо делает, что заостряет свое внимание именно на методологических построениях и высказываниях Шулятикова.
Исходя из основного положения, что процесс литературной эволюции является ‘органическим звеном общеисторического движения’ (32), Шулятиков отрицает ‘имманентное развитие литературных явлений’ (30), отрицает ‘особые, внутренние, имманентные законы’ искусства (цит. ст. его в сб. ‘Кризис театра» стр. 103). Но Шулятиков явственно ощущает специфическую природу литературы как искусства, он обнаруживает определенное чутье так называемой ‘формы’. Шулятиков знает, что ‘новелла Гаршина говорит уже о приближении к новому литературному genre’y (genre litteraire)’ (65), и умеет различать черты ‘преемственности литературных видов’ (96). Но расчленяя эти и другие ‘формальные’ черты, Шулятиков знает, что они являются органической частью литературного явления как целого. Изучая Надсона, Шулятиков включает проблему ‘ритма и гармонии’ (106) у Надсона и иные вопросы его artis poКticae* в общий нераздельный круг надсоновской поэзии, потому что, как говорит Шулятиков, ‘культ страдания оставил след даже в эстетических воззрениях Надсона’ (102). Отмечая символический характер обстановки в чеховской драме, Шулятиков объясняет это тем, что обстановка является у Чехова ‘органическим элементом драмы’**. Разве не перекликается здесь Шулятиков (даже терминологически) с нашей литературоведческой современностью?
* См. в разбираемом здании стр. 125 и сл.
** Последнее место цитируется нами по вступительной статье В. Совсуна (стр. 19), подчеркнуто В. Совсуном.
Заявляя, что ‘только… ‘безличная’ (подчеркнуто Шулятиковым.- А. Г.) история литературы имеет… право на существование’ (98), Шулятиков является безусловным противником ‘биографизма’ в истории литературы. Он с иронией говорит о тех, кто занимается ‘сословной (подчеркнуто Шулятиковым.- А. Г.) метрикой отдельных идеологов’ (113), либо ‘неврапатологическим анализом’ (роль болезни в творчестве Гаршина, Надсона). Если чахотка создала надсо-новские мотивы, то ‘почему ж в таком случае,- спрашивает Шулятиков,- чахоточный Добролюбов в своей прозе и в своих стихах не дал ничего похожего на мотивы надсоновского творчества?’ (110). Как видит читатель, и здесь Шулятиков словно принимает участие в наших нынешних литературоведческих спорах. А вот какую формулу мы находим у Шулятикова по вопросу о так называемых ‘влияниях’ в литературе:
‘Когда речь идет о различных реставрациях и воскрешениях,- центр тяжести вопроса заключается не в том, что известная общественная группа берет нечто у другой группы, фигурировавшей некогда на исторической сцене, a в том, что среди первой группы развелись известные тенденции, делающие возможной утилизацию старых идеологических форм. Другими словами, эти старые формы важны не сами по себе, а как отражение ‘нового’, отражение ‘материальных’ наслоений текущей жизни’ (153). Не написано ли это сегодня?
Рассматривая литературные явления и факты ‘как продукты разных форм классового сознания’ (31), Шулятиков знает, что различные классы имеют различную ‘меру сознания’. Вот почему он всегда связывает природу изучаемых литературных явлений с характером и объемом ‘социального кругозора’ (96) данных общественных групп, с характером и объемом ‘обрывков действительности’ (76)’ ‘социальным кругозором’ охватываемых. С этой точки зрения нам понятна та своеобразная ‘аберрация’ действительности’, которую представляет собой ‘художественная правда’ разных общественных групп. С этой точки зрения нам понятно и то, почему различные герои Чехова, ‘несмотря на свое (внешнее.- Л. Г.) социальное несходство, …произносят формулу одной и той же исповеди’ (180). Шулятиков любит подмечать у разных писателей эту ‘повторяемость образов’, это варьирование в разных образах какой-нибудь идейно-психологической доминанты, характерной для той или иной социальной группы*. Чехов, по словам Шулятикова, ‘людям самых различных классов и профессий (подчеркнуто мной.- А. Г.) приписал психологические черты, присущие ‘серенькому’, ‘хмурому’ интеллигенту позднего периода ‘восьмидесятых годов’, ….изрисовал типы ‘скучающих’ детей, скучающих ‘крестьян’, ‘скучающих возчиков…** Ведь здесь у Шулятикова дана схема, которая нашла свое развитие десять лет спустя в известной книге В. Ф. Переверзева о Достоевском и стала основополагающей для целой школы! Как же нам после этого не согласиться с В. Совсуном, который находит, что многие положения Шулятикова ‘являются зачатками того научного литературоведения, которое только сейчас начинает развиваться’ (23)?
Да, Шулятиков заплатил дорогой ценой за ‘шулятиковщину’. Но нам сейчас ясней перспектива. И мы должны вернуть Шулятикову его заслуги перед марксистским литературоведением. В труднейшие времена зарождения нашей науки он был одним из первых.
* Это особенно сказывается в его статьях о Чехове. См. также замечания Шулятикова о Боборыкане (16), Андрееве (78-79), Гегеле (210) и др.
** Эта цитата приведена из статьи Шулятикова об Альбове, напечатанной в газете ‘Курьер’, 1901, No 194, в издании Зиф эта статья не включена.