ОДЕССКАЯ ТАЛМУД-ТОРА1
ОДЕССКАЯ ТАЛМУД-ТОРА1
Одесская Талмуд-тора, Пирогов Николай Иванович, Год: 1858
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Пирогов Н. И. Севастопольские письма
М.: Книжный Клуб Книговек, СПб.: Северо-Запад, 2011.— (Золотая библиотека российской медицины).
1 Талмуд-Тора (идиш) — возникшие на исходе Средних веков в Европе еврейские религиозные учебные заведения для мальчиков из малообеспеченных семей для подготовки к поступлению в ешиву. Изначально в таких школах обучались сироты и мальчики из неимущих семей, в то время как дети более состоятельных родителей посещали хедер. Также получили распространение в сефардских общинах, где в талмуд-торе учились мальчики всей общины. Учебными предметами были иврит, Тора и Талмуд, в разное время в программу включались и другие предметы, например, арифметика и письмо на идише.
На днях я посетил Талмуд-Тору и вышел из нее с таким чувством, которым не могу не поделиться.
Может быть, многие из читателей ‘Одесского вестника’ {5 января 1827 г. в Одессе увидел свет первый номер газеты ‘Одесский вестник’, в 1893 г. на No 221 издание было прекращено. ‘Одесский вестник’ выходил два раза в неделю, по средам и субботам.} скажут: какое нам дело до жидовского приходского училища, когда нас и наши христианские мало занимают!
Но виноват ли я, если меня занимает все общечеловеческое, когда сущность его истекает из вечных истин Откровения, будут ли они сознательно или бессознательно принимаемы нациею?
Не более, как за год [до этого], бедные, нищенствующие сироты ветхозаветного поколения гнездились скученные, одетые в рубище на лавках прежней Талмуд-Торы, читая нараспев с утра до вечера под ферулой {Ферула — гнетущий и бдительный надзор, гнетущая стеснительная опека, строгое обращение (переносный смысл).} своих меламедов {Меламед — учитель в хедере (идиш хейдэр от ивр. хедэр и хей-дэр, букв.: комната — еврейская религиозная начальная школа).}.
Черствый кусок хлеба, который эти несчастные дети приносили с собою в училище, служил им единственною пищей. Казалось, и учители, и дети полагали всю свою надежду на духовное питание талмудическими сентенциями {Сентенция (лат.) — мысль, изречение.}.
Все занятия грязной, нечесаной толпы учеников и учителей ограничивались подстрочным переводом с еврейского на испорченный немецкий жаргон, казавшийся для непривычного уха одним бестолковым криком.
И вот несколько просвещенных благотворителей, вникнув в глубокий смысл слов вдохновенного Пророка, движимые высоким милосердием к своим соплеменникам, в течение девяти месяцев изменили и сущность, и вид училища.
Я, нимало не приписывая себе никакой заслуги, — потому что ходатайствовал только у правительства о некоторых изменениях в программе учения, — имею полное право беспристрастно хвалить то, о чем грешно бы было умолчать. Одну только приписываю себе услугу, оказанную детям бедных евреев: я содействовал к определению прусского подданного доктора Гольденблюма. А ему, после просвещенных блюстителей школы, и должна быть отдана вся честь и вся заслуга преобразования. Но ни он, ни блюстители не могли бы совершить так быстро и с таким успехом дело преобразования, если бы все еврейское общество не приняло поистине сердечного участия в этом подвиге человеколюбия. Нельзя довольно оценить просвещенное милосердие и ревность, с которыми общество принялось за это дело.
С лишком 200 мальчиков, преимущественно сирот, помещаются теперь в чистых и теплых комнатах, все одеты в опрятные байковые сюртуки, ни у одного не заметно нечесаных, всклоченных волос, грязных ногтей, разорванных сапог, а что главное — дети высших классов уже объясняются с главным учителем их, господином Гольденблюмом, не на несносном еврейском жаргоне, отвечают на вопросы со смыслом, отстают, доведенные неусыпными трудами этого педагога, от бестолкового голословия. Не более трех недель тому назад господин Гольденблюм ввел хоральное пение, и уже 30 или 40 мальчиков поют складно молитвы и стихи на чистом немецком языке. Прежде и в хорошую погоду ученики не являлись по целым неделям, предпочитая училищу праздное скитанье по улицам, теперь, — ив грязь, и в дождь училище полно учениками. Заведены печатные журнальные книги для отметок, в классах введены условные знаки, везде господствует порядок. Обхождение с учениками также переменилось. Правда, в низших классах еще замечается иногда, что иной школьник, отвечая на вопросы гневного меламеда, отклонит от него невольно голову в сторону, но это только доказывает известную истину, что никто столько не консервативен, как земледелец и старый учитель. Зато ни один старосветский еврей не отыщет теперь в Талмуд-Торе своего сына, назвав его Мошкою или Гершкою.
Но мало еще этого. Милосердие еврейского общества к бездомным сиротам не ограничилось тем, что доставило им ученье, одежду и обувь, — сверх этого, семьдесят из них, беднейших, обедают в училище: им дают ежедневно в час — отличный хлеб и сытный, хорошо приготовленный суп с мясом и картофелем, того и другого вдоволь. За столом благочиние и порядок. Еврейские дамы, участвующие в пожертвованиях, ежедневно по очереди приглашаются к столу и присутствуют при нем, раздают кушанье детям и следят за качеством пищи.
Итак, изумительные успехи учеников, перемена их образа жизни, даже их физиономий, получивших здоровый, веселый вид — и все это в девять месяцев!
Если, невольно подумал я, выходя из школы, человек чрез девять месяцев родится на свет, то во столько же времени он может переродиться. После этого нам ничего более не остается, как благодарить Бога, что Он дал нам два чудесных свойства: привыкать и отвыкать. Привычка удерживает нас идти слишком скоро вперед, делает нас осторожно-консервативными, а отвыкая, под руководством благоразумных наставников, мы делаемся прогрессистами. Этими двумя неоцененными свойствами человека разрешается вся задача его общественной жизни. Кто умеет хорошо, кстати, привыкнуть и отвыкнуть, тот и развивает науку. Мудрое и вечное правило, которое столько же относится к приходскому школьнику, сколько и к знаменитому гражданину, какого бы ни был он рода-племени, в каком бы веке ни родился и в которой бы из пяти частей света ни обитал!
Но нам ли, живущим в век смелых предприятий, в веке прогресса, еще удивляться, что две сотни еврейских мальчишек переродились за каких-то девять месяцев! Такие ли еще чудеса совершаются теперь пред нашими глазами!
Однако же, если наша гражданственность, глядя свысока, не позволяет нам удивляться такой простой вещи, то почему же наши христианские приходские училища в эти девять месяцев не сделали никакого шагу вперед? Не я ли виноват?
По совести говорю, нет. Или если виноват, то бессознательно. Выслушайте и судите.
Если дела минувших дней доказали нам, что можно заставить и в худых училищах нехотя учиться, то еще никто не доказал, что можно заставить в них и хорошо учиться. Для этого необходимо одно из двух: или охота, или хорошее училище.
Известно, охота пуще неволи, но тут нужно приманить, а не заставить.
А чтобы сделать училище хорошим, нужно действовать не врозь, не порознь, а общими силами.
Чтобы действовать общими силами, нужно иметь и общие убеждения. А где их взять?
Слов сколько угодно, а убеждений — это дело иное.
Вот в этом-то отношении нельзя не указать на евреев.
Еврей считает священнейшею обязанностью научить грамоте своего сына, едва научившегося лепетать, это он делает по глубокому убеждению, что грамота есть единственное средство узнать закон. Он это делает, потому что убежден во вдохновенной истине слов Моисея: ‘Слушай, Израиль, Господь, Бог наш, Господь един есть, и возлюби Господа Бога твоего от всего сердца твоего, и от всея силы твоя, и да будут слова сии в душе твоей и сердце твоем, и научи им сынов твоих’ (5. 6. 5).
В понятии ветхозаветного человека грамота и закон сливаются в одно неразрывное целое. У него нет ни споров, ни журнальной полемики о том, нужна ли его народу грамотность. В мыслях его, кто отвергает необходимость грамотности, тот отвергает закон. Еврей в наших глазах есть старообрядец, старообычник, поклонник мертвой буквы, формалист — все, что хотите, но все — по убеждению.
А мы, которым открыта и благодать, и истина, которым дети поставлены в образец, мы, верующие, что Бог есть Слово, как мы убеждены, что наши дети должны знать слово? Мы вдаемся в толки, рассуждая, споря и сомневаясь еще о том, что должно быть нашим кровным убеждением. Мы и прогрессисты, и искатели сущности, но когда дело дойдет до действий по убеждению, то мы поспорим в консерватизме и с евреями.
Я знаю, за то, что я теперь сказал, меня будут упрекать в пристрастии, в ослеплении, в напраслине, мне скажут, что я слеп и глух, если, живя в просвещенном и человеколюбивом обществе, не слышу и не вижу ежедневных фактов, доказывающих и любовь к просвещению, и благотворительность. Фактов погромаднее того, который я привел, говоря о какой-то мелочной Талмуд-Торе. Я знаю, что многие даже обидятся и за сравнение, и за параллель. ‘Как можно сравнивать нравственные свойства и еще чьи? Семитского отжившего племени с нашими! Это неслыханная дерзость!’ — скажут они.
Все это я знаю, но, тем не менее, решаюсь говорить, что мне кажется истинной правдою.
Не забудем: кому больше дано, с того более и спросится. Мы говорим, что мы любим просвещение. Да это не мудрено: нам нельзя сказать иначе, во-первых, потому что мы привыкли к этой фразе, а во-вторых, мы стыдимся сказать противное, точно так же как мы стыдимся показаться на улице в старомодном платье. Вы приводите факты: вы содержите на вашем иждивении сиротские и приходские училища, вы делаетесь их почетными смотрителями и попечителями. Но ведь мы знаем, кто у нас истинный распространитель просвещения, ведь мы знаем, как одно Его слово, Его желание для нас дорого. Мы знаем хорошо, что от Него не скроется ни один добрый поступок на общую пользу. Что же тут собственно нашего? Это все Его. Мы творим только волю Пославшего нас. Но проникла ли эта высшая, благая воля до нашего сознательного внутреннего убеждения? Сделалась ли она нашей второю натурой, нашей задушевной, неотъемлемой собственностью? Вот это докажите мне фактами.
Мы говорим, что мы благотворительны. Но, во-первых, мы не должны бы были этого говорить. ‘Тебе же творящу милостыню, да не увесть шуйца твоя, что творит десница твоя’. А во-вторых, если мы уже до того христиане, что милосердие сделалось нашим общим душевным достоянием, то это значит, дела милосердия у нас приняли уже характер общественного института. Но если так, то покажите мне основные начала этого института. Мы все, не отрекшиеся от света и его прелестей, поступаем еще никак не лучше юноши, который просил наставления у Спасителя о том, что он должен сделать, чтобы получить жизнь вечную. Мы, благотворя, соблюдаем только главные заповеди. Но, соблюдая их, как бы мы ни тщились общими силами совершать дела милосердия, мы подвергаемся опасности, при устройстве нашего общества, столько же повредить ему, сколько и помочь, если мы не согласимся сначала подчинить наши действия не только сердцу, но и разуму. Сердце требует только, чтобы исполнена была заповедь, разум требует, чтобы исполнилась не одна ее буква. Разум говорит, что в настоящее время, как бы громадны ни были наши средства, мы только тогда сделаемся истинными благотворителями, когда сосредоточим их на одну, определенную сторону благотворительности, то есть, когда мы будем действовать ими для удовлетворения одной какой-либо главнейшей потребности нищеты. Словом, при настоящем состоянии нашего общества и при ограниченности наших средств, которые как бы ни казались велики, все-таки, в сущности, ничтожны относительно числа потребителей, благотворитель должен быть непременно специалистом. Как современная наука, в ее применении к обществу, с каждым днем все более и более делается специальною, как в науке едва-едва мы можем еще удержать общечеловеческое направление в школе, да и туда уже беспрестанно врывается ненасытная утилитарность с ее специальными требованиями, так и в общественной филантропии {Филантроп (греч.) — человек, занимающийся благотворительностью в помощь нуждающимся.} общее беспредельное милосердие с каждым днем делается все более и более неудобным и даже вредным в его практическом приложении.
Но в настоящее время, чем менее распространена в обществе гражданственность, тем сильнее должно быть общечеловеческое направление науки, тем более университетское должно преобладать над факультетским. Напротив, в филантропии, чем менее развита гражданственность общества, чем менее оно привыкло действовать сознательно и последовательно, тем специальнее, тем сосредоточеннее должны быть действия благотворительности.
Общество, стоящее на высшей степени гражданственности, уже до такой степени успело себе усвоить образованность, что как бы сильно оно ни нуждалось в специальности, все-таки, специальность не истребит общечеловеческое начало науки. Специалисту в таком обществе не так легко впасть в рутину, или сделаться шарлатаном. Но попробуйте развить научную специальность за счет общечеловеческого в обществе, еще не остепенившемся гражданственно, и вы получите между пижонством грубых ремесленников, может быть, нескольких односторонне дельных людей, но уже никак не представителей науки.
В филантропии другое дело. Интересы сословий и всех членов общества развитого так слиты между собою, все отношения и нищеты и богатства так сложны и так взаимно пересекаются, что трудно делается, тронув одну сторону, не затронуть другую. Тут дела милосердия уже действительно должны быть возведены на степень общественного института, составленного из самых различных отраслей управления, тут делается уже необходимым и общий обзор, и централизация управления, и общая систематичность действий. Но этот же самый способ филантропических действий перенесите в общество еще мало развитое, и оно превратит сущность дела в форму, оно понапрасну развлечется наружной громадностью обстановки, тогда как ему нужно бы было, сосредоточившись, избрать только одну, две, или несколько сторон, смотря по величине его средств.
Не трудно научиться, а трудно уметь приложить изученное к делу. Тут мешают нам и неуменье впору привыкнуть и впору отвыкнуть, и суетность, и другие дрязги жизни.
Пусть же общество, еще не достигшее зенита гражданственности, сознательно разберет, чем оно должно пользоваться из настоящего того общества, которое ушло дальше, и чем из его прошлого, оставив спокойно до поры и до времени то, за чем ему еще рано гоняться.
Мы знаем, что высочайшее дело и христианства, и народного просвещения, с каждым годом и каждым днем распространяющее все более и более свет евангельского учения, началось тихо и скромно, копеечным сбором, и достигло огромных размеров только потому именно, что все обширные действия милосердных распространителей слова Божия ограничивались и теперь ограничиваются одною определенною целью: дать желающим средство читать Ветхий и Новый Завет.
Вот так должны начинаться все благотворительные общества. Пусть благотворители изберут сначала только одну или две из главных потребностей нищеты, будет ли то квартира, топливо, или пища, и все свои силы, все уменье, все милосердие, все средства сосредоточат на этом одном предмете. Конечно, это не так легко, как кажется. Тут нужно: во-первых, единодушие, строгое подчинение одной предназначенной цели других, более безграничных чувств и желаний, как бы они ни были справедливы и похвальны, даже некоторая степень жестокосердия, если так можно назвать твердость души, необходима для достижения этой цели. Во-вторых, нужно прямое и истинное участие в нравственной судьбе бедного. Никогда милостыня не должна быть чисто материальною, надобно, чтобы она помогала нравственно. Никогда помощь тому, кто имеет силу, или возможность работать, не должна доставаться совершенно даром, по крайней мере, он должен быть уверен, что она не достается ему без труда и работы. Вспомним, что случилось со знаменитыми национальными мастерскими в Париже. Сегодня вы накормите даром одного, не имевшего ни пищи, ни работы, и завтра же к вам придут за тем же двое, имевших и пищу, и работу. Кто не хочет, чтобы милосердие противодействовало общественной нравственности, тот должен давать материальную помощь бедному не иначе, как принимая нравственно живое участие в судьбе его. Да и кто больше христианин, тот ли, про кого все нищие говорят, что он дает милостыню, или тот, кто, истинно помогая, заставляет всех думать, что он только платит за труды, тогда как этот труд нужен не ему, а тому, кто трудился, и нужен нравственно.
Теперь положим, что благотворители приняли мой совет, положим, что они составили общество с ограниченною целью доставить известному числу неимущих жилище и топливо. Благотворители купили дом или наняли отдельные квартиры, запаслись дешевым топливом, узнали обстоятельно положение нескольких бедных, трудящихся семейств и отдали квартиры тем из них, которые платили прежде по 3 рубля в месяц, за один рубль, которые платили по 2 рубля, за полтину серебра, наконец, тем, которые не имели ни крова, ни работы, дали квартиру без платы и работу с тем, чтобы одною частью дохода с нее выплачивалась квартира и топливо. Не развлекаясь удовлетворением всех потребностей нищеты, ограничиваясь, по своим средствам, известным числом бедных семейств, все члены этого специального филантропического общества, сосредоточивая свое внимание на один предмет, изучили бы его основательно, узнали бы подробно и цену, и качество, и значение квартиры и ее отношения к работе в жизни бедного человека, а из суммы, собранной с бедных семейств за помещение, составился бы новый капитал, который мог бы быть обращен в их же пользу и для той же цели. Результат такой сосредоточенно-односторонней деятельности общества не замедлит обнаружиться, а пример поощрит других благотворителей к образованию нового общества, которое изберет своею целью удовлетворить другие потребности нищеты. Если, наконец, образуется несколько таких частных, специальных обществ, если они достаточно организуются, тогда, — но только тогда, — наступит время всем вместе сблизиться. И обнаружится существенная, а не формальная потребность прийти к одному знаменателю.
Но в настоящее время, когда мы, кажется, начинаем уже серьезно убеждаться, что мы истинного прогресса можем достигнуть одним-единственным путем — воспитанием! Теперь, говорю, кто истинно любит отечество, для кого грядущее потомство проявляет собою идею земного бессмертия, тот должен и милосердие посвятить исключительно детям.
Дети — вот современная специальность для наших благотворителей.
Невольно опять обращаюсь к евреям. Их Маймонид {Маймонид (Рабби Моше бен Маймон, в русской литературе также Моисей Египетский, 1135—1204) — выдающийся еврейский философ, раввин, врач и разносторонний ученый, кодификатор законов Торы. Духовный руководитель религиозного еврейства как своего поколения, так и последующих веков.}, основываясь на устном предании, утверждает, что слово сын в Ветхом Завете значит также и ученик, приходская школа евреев или Талмуд-Тора значит изучение закона. Итак, грамота и закон, сын и ученик, ученье и воспитание сливаются в одно в понятии ветхозаветного человека, и эта тождественность, в глазах моих, есть самая высокая сторона еврея.
Неужели же мы, озаренные светом истины, должны в этом отношении отстать от ветхозаветников? Неужели толки о том, нужна ли грамота для детей нашего народа, должны еще серьезно занимать нас? Или еще более: неужели мы еще должны бояться, что она вредна, и верить в цифру, будто бы математически доказывающую ее тлетворное влияние на нравственность простолюдина? Да разве благо Слова и его распространение в народе должно доказывать фактами и статистикой? Разве Истина, облеченная в Слово и чрез слово изучаемая, не есть сама себе доказательство? И если бы в доказательство вреда приводили, что не только половина, а все грамотные простолюдины сделались пьяницами и ворами именно от того, что учились грамоте, то может ли глубоко верующий в Воплощение Слова сказать что-нибудь другое в ответ как одно: не верю.
Если же кто-либо из противников просвещения смешивает грамоту с приложением ее к жизни, то тем хуже для него.
Нет, у нас еще нет убеждений. Мы спорим о первых основаниях, и, следовательно, сомневаемся еще и в них. Евреи, в этом отношении, со всем их старообрядчеством, со всем ветхим консерватизмом, могут служить образцом, как должно иметь убеждения. Они, с их непреодолимою настойчивостью, успели в деле убеждения уничтожить те огромные промежутки, которые у нас разделяют мысль, слово и дело. Едва ребенок начинает говорить, и еврей-отец, как бы он ни был беден, посылает его уже к меламеду учиться. Большая часть этих доморощенных учителей-самозванцев скрывается в самых отдаленных частях города, преследуемая штатными смотрителями и полицией. Я сказал бы, что если еще кто на свете злоупотребляет грамотой, то это именно одни меламеды. Но, увы! Даже и этим тяжким порицанием еврея не могу воспользоваться к возвышению нашего собственного достоинства. Безутешная цифра, сообщенная публике моим другом, В. И. Далем, не позволяет похвалиться и нашим умением в распространении света грамотою.
И так, правда, грамотность не впрок суеверным последователям Талмуда, не впрок она и нашим раскольникам. Несмотря на это, я уважаю и в еврее, и в раскольнике глубокое, сознательное убеждение, что она необходима, — убеждение, которого не имеют не только многие из православных, но и такая голова, как В. И. Даль, которая одна многих стоит. Будем снисходительны и согласимся, что не один еврей и раскольник, а вообще человек всем злоупотребляет, даже святынею. Этой нравственно-исторической аксиомы, кажется, доказывать не нужно. Итак, будем правосудны, не станем общую человеческую слабость сваливать на одних меньших наших братьев. Откинем предубеждения, проникнем мыслию сквозь безобразную груду зла до самого основания, и увидим, что это зло есть не что иное, как переродившееся и искаженное добро.
И вот, если бы мне теперь моими, слегка набросанными мыслями удалось убедить хоть бы одного христианского благотворителя или благодетельницу, что все сделанное еврейским обществом для здешней Талмуд-Торы достойно подражания, если бы мне удалось обратить просвещенное милосердие хоть на одну из наших приходских школ, цель моя была бы совершенно достигнута.
И у нас между многими учениками приходских училищ, посылаемыми обыкновенно в школу только для того, чтобы их сбыть с рук, есть однако ж и такие, которых отцы хотят, чтобы их сыны научились читать Псалтырь и другие церковные книги. И у нас приходские школьники ходят за три и за четыре версты в училище, носят так же, как в прежней Талмуд-Торе, изорванные сапоги, едят один хлеб и часто не являются в училище по недостатку обуви, или отвлекаемые работами по домашнему хозяйству. Учителя также ведут списки. Но чем им завлечь или принудить ребенка, чтобы он посещал школу? Желудок вопиет сильнее головы. И если ребенок знает, что, сходя в школу, он останется после голоден, то его не заставишь учиться.
Вот где обширное поприще для истинно христианского и, следовательно, просвещенного милосердия.
Хлеб и грамоту, хлеб и правду — вот что дайте, христианские благотворители, грядущему поколению нашего отечества. Слейте в разуме вашем мысль о телесной пище в одно с мыслию о пище духовной, дайте ту и другую тем существам, которые разрешили устами Спасителя вопрос ‘кто убо велий есть в Царствии Небесном’, — и вы исполните завет Его лучше, чем раздавая пригоршнями милостыню встречным и поперечным. Не беспокойтесь, что облагодетельствованные вами ученики приходской школы не будут под беспрестанным надзором вашим, как дети сиротских училищ, и, продолжая оставаться под влиянием грубых и закоренелых в предрассудках родителей, не принесут тех плодов, которых вы вправе были ожидать от вашего милосердия. Родительский дом, вмещая даже предрассудки и порок, не так вредно действует на нравственность сына, как закрытое заведение, если порок и безнравственность прокрались в него под эгидою формы. Накормите, оденьте, обуйте бедных приходских школьников, пошлите ваших жен посмотреть за раздачею пищи и ее качеством, похлопочите о выборе и достаточном содержании педагога, и у вас также явится свой Гольденблюм, и ваша приходская школа также переродится, как еврейская Талмуд-Тора.