Томас Майн Рид
Томас Майн Рид
Оцеола вождь семинолов
Оцеола вождь семинолов
ГЛАВА I
ГЛАВА I
ГЛАВА II
ГЛАВА II
ГЛАВА III
ГЛАВА III
ГЛАВА IV
ГЛАВА IV
ГЛАВА V
ГЛАВА V
Оцеола вождь семинолов, Рид Томас Майн, Год: 1858
Время на прочтение: 208 минут(ы)
— Флорида, роскошная страна цветов!.. Таков был привет испанских искателей приключений, увидавших впервые твои берега с палубы корабля.
Это было в Вербное Воскресенье, в день праздника цветов, и благочестивые кастильцы увидели в этом случайном совпадении счастливое предзнаменование. Под этим первым впечатлением они и назвали вновь открытую землю ‘Флорида’. С тех пор прошло триста лет, но как и в первый день, ты вполне заслуживаешь это поэтическое название, Флорида. Ты осталась ‘страной цветов’, какой была в то утро, когда Леон Кастильский первый вступил на твой берег. Ты так же роскошна и прекрасна, как была роскошна и прекрасна в тот день, когда Господу Богу было угодно создать тебя!
Твои леса все еще девственны, твои степи всегда зелены, твои рощи всегда полны ароматов мирт, апельсинов и магнолий. Лазоревые цветы все так же обильно рассыпаны по твоим долинам, а золотистая нимфа все так же привольно купается в твоих прозрачных водах. Высокие кипарисы и гигантские кедры осеняют твои болота, а твои песчаные холмы покрыты лесами пиний и лавров. О, дивная красавица Флорида!.. Кто может видеть тебя без волнения? Кто свободно развивается в твоем райском климате, конечно, не сочтет тебя за землю обетованную, подобно первым испанским авантюристам, убежденным в том, что из недр твоих бьет фонтан ‘живой воды’? Это-то убеждение привлекло к тебе, Флорида, больше посетителей, желавших окунуться в струи ‘живой воды’, чем привлекало серебро Мексики или золото Перу. Однако в опасных путешествиях прежнего времени масса людей, преследуя свои мечты, нашла преждевременную старость и даже смерть. Но можно ли удивляться их безумным верованиям и надеждам? Как не понять, что в стране, где листья никогда не желтеют, где цветы никогда не вянут, где беспрестанно слышится пение птиц, где нет зимы, где ничто не напоминает о смерти,— что в такой стране чудес люди должны были считать себя бессмертными уже потому, что они вдыхают воздух этого исключительного по прелести клочка земного шара. Теперь цивилизация и наука уже разрушили наивные верования древности, но ты осталась все та же, красавица Флорида! Твои рощи по-прежнему зелены, твои воды так же прозрачны, как и были, твое небо так же безоблачно. Декорация не изменилась, но условия жизни уже не те… Действующих лиц прошлого времени уже не видно.
Куда девался народ с бронзовой кожей, который ты питала своими неисчислимыми богатствами, Флорида? На твоих полях видны теперь только белые или черные люди, европейцы или африканцы. Отчего же исчезли краснокожие индейцы?.. Увы, их голоса уже не раздаются под душистыми сводами твоих лесов, их легкие пироги не бороздят твоих прозрачных вод. Они далеко… С тяжелым и разбитым сердцем ушли они от дорогих им твоих берегов!
Твои краснокожие дети страстно любили тебя, красавица Флорида. Они отказались от тебя только после кровопролитной войны, вынужденные уступить силе. Но их победителям дорого обошлась победа! Лишь потому, что к ним прибывали все новые подкрепления, могли они отбросить далеко на запад твоих старших родных детей, удалившихся с горьким плачем из принадлежавших им мест. Я понимаю их горе и слезы, потому что сам видел твои грандиозные леса, сам отдыхал, восхищенный, у их опушки, сам купался в кристальных струях твоих рек. О, как часто повторял я под тенью твоих пальм, глядя на твое голубое небо, слова поэта Востока:
Если есть на земле рай,
Так он здесь, только здесь!
Мой отец был плантатором. Его имя Рандольф, Жорж Рандольф, как и мое. Вм оих жилах течет отчасти индейская кровь, так как отец был один из тех Рандольфов ‘Раонаков’, которые происходили от принцессы Покагутас. Отец гордился своим индейским происхождением. Европеец может найти это несколько странным, но тем не менее многие американцы, считающие среди своих предков краснокожих индейцев, не только не стыдятся этого, но даже гордятся благородством и доблестью древней расы, населявшей Мексику. Сотни белых семейств с гордостью считают себя происходящими от этой принцессы древней Виргинии, но я полагаю, что мой отец действительно был одним из потомков славной Покагутас.
В юности он владел многими сотнями рабов, но гостеприимство, граничащее с расточительностью, мало-помалу подорвало его богатство. Чтобы не выказывать соседям своей материальной нужды, он собрал остатки своего состояния и переселился на юг. Я родился раньше этого переселения, и потому имею право считать Виргинию своей отчизной. Но мои первые впечатления детства неразрывно связаны с Флоридой. Там я начал понимать жизнь, там я впервые почувствовал радости юности. Я хорошо помню дом, где прошли первые годы моей жизни… Да и трудно забыть место, где протекло счастливое детство.
И сейчас еще ясно представляется мне прекрасный дом, с зелеными ставнями, выстроенный из дуба и выкрашенный по штукатурке в белый цвет. Его окружает широкая деревянная галерея, которая поддерживается красивыми резными колоннами. Легкая железная решетка отделяет дом от красивого цветника. Направо помещается оранжерея, сзади полукругом громадный сад. За цветником расстилается зеленая лужайка, спускающаяся незаметно к реке, которая в этом месте расширяется, превращаясь как бы в большое озеро, покрытое островками. На горизонте виден лес, населенный всевозможными птицами. Лебеди оживляют спокойное озеро. Посреди лужайки возвышается группа длиннолистных пальм, перемешанных с другими пальмовыми деревьями, у которых листья широки и круглы и притом так велики, что каждый из них может служить достаточной защитой и от дождя, и от жгучего солнца.
Вот цветет благоухающая магнолия, в другом месте высоко поднимается грациозная юкка. Другое дерево, такое же красивое, как и предыдущее, особенно привлекает внимание. Это громадный местный дуб, с горизонтальными ветвями, всегда покрытый жесткими, как кожа, зелеными листьями. Под широкой тенью, отбрасываемой этим гигантом, сидит молоденькая девушка, в легком белом платьице, с длинными косами, перевязанными такой же белой лентой. Это Виргиния, моя единственная младшая сестра. Белокурые волосы как бы не отвечают ее индейскому происхождению, но она унаследовала их от нашей матушки. Она раздает своим любимцам — прелестной ручной серне и ее маленькому козленку — сладкую апельсиновую корку, их любимое лакомство. Другой любимец сестры, удерживаемый длинной серебряной цепочкой, тоже вертится возле нее. Это прекрасная черная белка, пугающая своим пушистым хвостом маленького козленка. Малютка прижимается к своей матери и моей сестре, как бы ища у них защиты.
Маленькие золотистые ткачи, устраивающие свои странные гнезда-кошельки на апельсиновых деревьях, услаждают слух своими свежими голосками. Поразительно удачно передразнивает их щебетанье пересмешник, повторяющий из своей клетки, подвешенной невдалеке, каждую мелодию, присоединяя к ней блестящие вариации. Вот он воспроизводит крики красного кардинала и голубой синицы, качающихся на ветвях соседней магнолии, затем пришла очередь крошечных зеленых попугайчиков, занятых очищением шишек на высоком кипарисе. Звонкие крики попугаев прервал резкий свист большой птицы с серебристыми крыльями, реющей над озером, где на соседних островках живут целые стаи различных водяных хищников. Лай собаки, мяуканье кошки, ржание лошади, даже звук человеческого голоса — ничто не ускользает от удивительного подражателя, справедливо заслуживающего название ‘пересмешник’.
По другую сторону дома представляется менее поэтическая, но не менее оживленная картина. Там открывалась сцена действительной трудовой жизни, картина деятельности на плантации индиго. Широкая площадь, занятая посевами драгоценного растения, подходит к самому дому. Посреди огороженной площадки возвышается громадный навес, поддерживаемый толстыми деревянными столбами. Под этим навесом помещаются исполинские чаны, выдолбленные из цельных деревьев и установленные по три в ряд и в высоту, один на один. Чаны эти соединены между собой трубками. Видны маленькие хижины, все одинаковые по внешности. В них вымачивается стебель волокнистого индиго, дающего общеизвестную прекрасную синюю краску. В отдалении — постройки, полускрытые под тенью апельсиновых деревьев, покрытых цветами и плодами. Это жилища негров. Кое-где высокие и гордые пальмы подымают свои грациозные вершины над домиками, или склоняют свои громадные листья до самой их крыши, как бы защищая эти скромные жилища.
Далее виднеются другие постройки, более грубого вида, которые служат конюшнями, амбарами и сараями. Кухня соединяется с домом длинной галереей, покрытой толем и составленной из высоких кедровых столбов, сплошь увешанных лиловыми гроздьями глицинии, желтыми шишками хмеля и другими вьющимися растениями.
За изгородью виднеются обширные поля, а в отдалении темный лес, ограничивающий горизонт.
На плантации нашей выращивали также картофель, маис, рис, кофе и сахарный тростник, хотя, впрочем, исключительно только для домашнего употребления, а не для продажи.
Индиго сеют на высоких прямых грядках, разделенных небольшими промежутками. Между растениями встречаются кусты разных величин. Одни только показываются из земли, и зелень их похожа на зелень молодого клевера. Это позже других посеянные семена, они дали первые всходы, другие уже выросли, имеют около двух футов высоты и напоминают своим видом красивый вереск.
Листья этих кустов зубчатые, продолговатой формы и светло-зеленого цвета. У некоторых растений бледно-розовые цветы уже готовы раскрыться, но рука работника редко дает возможность увидеть эти красивые и душистые колокольчики в полном их развитии. На плантации индиго работают до сотни самых разнообразных невольников. Почти все африканцы, хотя и не все чистокровные негры. Тут встречаются и мулаты, и метисы, и квартероны, и желтые, и коричневые — люди всех оттенков, но все рабы. Большая часть негров безобразны собой: толстые губы, низкий лоб и приплюснутый нос уродуют их, но в некоторых счастливых исключениях эти недостатки менее заметны.
Рабочий костюм мужчин-невольников состоит из широких бумажных панталон, из белой рубашки, сшитой из грубой ткани, и широкополой шляпы. Некоторые негры обнажены до пояса, показывая свою кожу, блестящую на солнце, как хорошо отполированное черное дерево.
Невольники обоего пола находят себе работу на плантациях индиго, как и хлопчатника или кофе. Одни срезают растения и связывают их в пучки, другие переносят пучки в чаны, третьи, наконец, складывают их в верхний чан и вымачивают их там, чтобы получился драгоценный сок. У каждого свое дело, которое совершается ими, по-видимому, весело, так как постоянно слышны смех и песни. Отец мой обращается с невольниками хорошо, и у нас очень редко можно видеть, чтобы кнут поднялся над кем-либо из них.
Такие картины не забываются, и потому они запечатлелись в моей памяти неизгладимыми чертами. Они являются как бы обстановкой моих юных лет.
На каждой плантации всегда есть какой-нибудь негодяй (часто их бывает несколько), превосходящий всех своей злобностью. Желтый Жак был дьяволом нашей плантации. Это был молодой мулат, довольно представительной наружности, но мрачного и угрюмого характера. В некоторых случаях он был способен на самую ужасную жестокость.
Такого рода характеры встречаются гораздо чаще между мулатами, чем между неграми. Мулаты, гордые своим цветом, своей внешностью и своим сравнительно высоким развитием, тяжелее чувствуют жестокость и несправедливость судьбы, сделавшей их рабами. Наоборот, очень редко чистокровный негр жесток и бесчувствен. Несмотря на то, что в жизненной драме они всегда бывают жертвами, а не палачами, у них нет ни жестокости, ни злопамятства.
Желтый Жак был зол. Злость была его врожденным качеством. Когда его отец продал его моему отцу, то он предупреждал покупателя об этом недостатке своего сына.
У нас был еще другой Жак, которого называли Черным, в отличие от первого. Они были одних лети одного роста, но тем и ограничивалось их сходство, так как характеры их были так же различны, как и цвета их кожи. Желтый Жак, мулат, был всегда мрачен, и если улыбался когда-либо, то лишь замышляя какую-нибудь месть. А на лице Черного Жака сияла вечная улыбка, сверкали его белые зубы. Он прибыл из Виргинии вместе с моим отцом и был к нам искренне привязан. Он считал себя членом нашей семьи и гордился тем, что носил наше имя. С его точки зрения было большой честью родиться в Виргинии, так как тамошние негры считают себя почему-то выше всех других. Я знал многих чистокровных африканских негров, у которых черты лица были правильны, и Черный Жак был из числа тех негров, которые могут сойти за черного Аполлона. У него не было ни толстых губ, ни приплюснутого носа. Одна из наших невольниц, почти белая квартеронка по имени Виола, охотно согласилась стать невестой Черного Жака, хотя Желтый Жак уже давно, но тщетно добивался ее руки… В этом и была причина его безграничной ненависти к Черному Жаку.
Много раз молодые люди мерялись силами, но Черный Жак всегда оставался победителем в этих африканских дуэлях.
Желтый Жак был нашим дровосеком, Черный же служил конюхом и кучером.
Если я рассказываю эту историю, довольно обыкновенную в жизни плантаций, так исключительно подробно, то это потому, что она имела громадное влияние на мою жизнь. Началась драма с того, что Желтый Жак встретил как-то в лесу Виолу и оскорбил ее, причем только неожиданное появление моей сестры помешало ему прибегнуть к непоправимому насилию. Желтый Жак был жестоко наказан за свою дерзость.
Хотя он и часто заслуживал наказания, но мой отец, человек очень добрый и мягкий, часто прощал ему даже серьезные проступки. Но на этот раз он перешел все границы, оскорбив любимую горничную моей сестры, так что мой отец, несмотря на свой мягкий характер, должен был решиться наказать его. Злоба и мстительность Желтого Жака только увеличились от этого наказания, и мы скоро имели тому доказательства.
Любимый козленок моей сестры был найден мертвым на берегу озера. Час тому назад он был совершенно здоров, и когда нашли его труп, то ничто не указывало на следы страшных зубов змеи или волка. Да и Черный Жак, работавший случайно в апельсиновой роще, в нескольких шагах, видел Желтого Жака, душившего несчастное существо. Его показание стоило мулату внушения, которое все же не образумило негодяя.
Через несколько дней противники поспорили. Желтый Жак, не помня себя от злости, вынул нож и ударил им своего безоружного неприятеля. Безмерно разгоряченный ненавистью, он нанес Черному Жаку довольно опасную рану.
На этот раз наказание, назначенное ему, было весьма серьезно. Я был страшно возмущен, так как Черный Жак, хотя и мой невольник, был товарищем моих юных лет, а затем и моим любимым слугой. Его веселый характер делал его общество приятным для каждого, так что он часто сопровождал меня в моих странствованиях. Несмотря на жестокие наказания, Желтый Жак не смирился. Точно злобный дух вселился в него, побуждая к новым гнусностям…
Позади оранжереи находился круглый бассейн, большой глубины и более ста сорока футов в окружности, формой напоминающий опрокинутую сахарную голову. На дне бассейна было несколько круглых углублений, похожих на колодцы. В некоторых местах перегородки, разделяющие их, были разрушены, представляя собой как бы пчелиные соты гигантского размера, в которых некоторые ячейки прекрасно сохранились. Такие бассейны бывают иногда совершенно сухи.
Эти естественные резервуары, свойственные только Флориде, обыкновенно окружены довольно возвышенными скалами, среди которых растут магнолии, лавровишневые деревья, вечнозеленый дуб и много других пород вперемежку с пальмами. Иногда подобные резервуары встречаются в хвойных лесах, иногда их можно видеть посреди зеленой степи, или саванны, как островки посреди океана. Бассейны Флориды играли большую роль в войнах, которые вели европейцы с индейцами.
С одной стороны наш бассейн подобно ширме окружали полукругом скалы, с другой — группы пиний и пальм, о которых я уже говорил. Вода в нем была чистая и прозрачная, и в ней водилось много самых разнообразных рыб и разные породы черепах. Здесь мы с сестрой любили купаться, что под жгучим солнцем Флориды такая же необходимость, как и удовольствие. В это святилище, специально предназначенное для членов нашего семейства, вела дорожка, проходящая через апельсиновую рощу.
За бассейном простирались возделанные поля, далее же начинался высокий лес кипарисов и белых кедров, посреди широко раскинутых непроходимых болот. За плантацией, по другую сторону, начиналась степь, естественная саванна, где паслись на полной свободе наши лошади и другие стада, там же видны были кое-где группы оленей, диких коз и целая масса степных птиц.
Все молодые южане любят охоту. Я не был исключением из этого общего правила. Я охотился в сопровождении двух прекрасных охотничьих собак, подаренных мне отцом, часто, прячась вблизи бассейна, выслеживал и выжидал приближения диких коз, причем охота у меня была всегда удачна, так как при таком обилии дичи с двумя собаками можно быть уверенным в успехе.
В одно прекрасное утро я был со своими собаками на своем обычном месте, на возвышенной скале, откуда мог обозревать всю равнину, однако же достаточно скрытый за густой зеленью кустарников.
Солнце еще не взошло, лошади были еще заперты в конюшне, а коровы и овцы — в своих стойлах. Несмотря на полный покой степи в ней, к моему крайнему огорчению, не видно было ни одной козы, ни одного оленя. Я потихоньку ворчал, так как обещал матушке доставить хорошую дичь, поскольку она поджидала гостей к обеду.
Вероятно, кто-нибудь был раньше меня в степи. Может быть, молодой Кингольд из соседней плантации или кто-либо из индейцев, всегда бодрствующих? Степь открыта для всех. Чем больше я наблюдал, тем больше убеждался в том, что, наверно, кто-нибудь да был в степи. Кингольд или Гикман, старый охотник на аллигаторов, хижина которого стояла на границе наших владений, или один из индейцев, соседей наших,— не все ли равно? Важно то, что нет дичи для нашего обеда. Я должен был удовлетвориться несколькими дикими индейками, крики которых слышал в тишине утра. Но так как накануне я убил пару этих птиц, то мне и хотелось принести домой другую добычу.
— Надо пойти к старику Гикману,— сказал я сам себе.—Он может повести меня в лес, или, ежели он уже совершил свой утренний обход, то у него, наверно, есть какая-нибудь дичь в запасе. Он уступит мне ее, чтобы я мог сдержать данное матушке обещание.
Солнце уже взошло и золотило своими лучами всю саванну. Я собирался было идти, когда внезапно заметил нечто, сразу изменившее мое решение. Стадо коз выбежало из чащи кипарисов с той стороны, где ограда отделяла возделанные поля от степи. ‘Они были в кукурузе’,— подумал я. Но в то же время с возвышенного места, на котором я находился, мне было видно, что загородка заперта. Она была так высока, что перескочить ее невозможно было даже оленю. Козы, значит, появились из леса. Но почему же они бежали, точно их кто-то преследовал?
‘Очевидно, кто-то охотился на них,— Гикман или Кингольд! — подумал я, но, не видя никого, решил, что коз испугали рысь или медведь.— В таком случае они не уйдут далеко, и с моими собаками я могу рассчитывать на прекрасную охоту’. В это же время я увидел человеческую фигуру, выходящую из леса, но был не в состоянии разглядеть лицо этого человека. Мало-помалу, однако, обозначились синие штаны, полосатая рубаха и шляпа нашего дровосека, Желтого Жака.
Я остановился, удивленный, видя нашего мулата так рано шляющегося по лесу. Я знал его как большого лентяя, которого всегда нужно было будить чуть не насильно. К тому же ему совершенно не были известны ни нравы, ни жилища лесных обитателей, так как он не был охотником.
‘Что же ему здесь надо?’ — подумал я, видя, что он направился в противоположную сторону от стада коз.
Он шел тихо, согнувшись чуть не вдвое, и мне показалось, что я вижу что-то, шевелящееся у его ног. Вероятно, это была маленькая собачка почти белого цвета. Но, может быть, это был и дикобраз, пойманный в чаще, которого он вел на веревке. Неужели Желтый Жак стал охотником? Когда я припомнил особое пристрастие негров к мясу дикобраза, мое удивление уменьшилось. Желтый Жак пожелал скушать лакомое жаркое. Но зачем же тащить его на веревке, вместо того чтобы просто нести в руках? Животное, должно быть, упиралось, так как время от времени я видел, что Жак нагибался, как бы лаская какого-то зверя.
Я не терял его из виду до ограды, желая знать, пройдет ли он маисовым полем, которое было кратчайшей дорогой к дому.
Действительно, он перелез через ограду, но затем, к моему крайнему удивлению, начал быстро отдирать доски, одну за другой, бросая их в сторону, как бы желая оставить свободный проход в ограде. Потом он прошел в поле, все еще согнувшись, и высокие стебли маиса скрыли его от моих взоров, так же как и то животное, которое он тащил или вел таким странным образом.
Пожав плечами, я постарался позабыть о глупом невольнике и вновь обратил внимание на диких коз, которые, совершенно успокоившись, мирно паслись посреди равнины.
Но помимо моего желания глаза мои все еще обращались к тому месту маисового поля, где я видел мулата, и тут-то внезапно новое явление поразило меня и вызвало мое удивление. Темная масса, показавшаяся мне негром или индейцем, появилась на опушке леса и ползком проследовала через степь по следам Желтого Жака.
С индейцами мы были в мире. Кто же мог быть этот очевидный враг? Неужели, негр? Может быть, Черный Жак, недовольный слабостью наказания, полученного его гнусным противником, хотел отомстить ему сам?
Признаюсь, я не мог остановиться на этой мысли, так сильно противоречащей тому прекрасному мнению, которое я составил себе о черном друге моего детства и отрочества.
В это время солнце совершенно поднялось над равниной, и лучи его ярко осветили деревья и лужайки. Темный предмет, обративший на себя мое внимание, выполз на солнце, повернув свою голову по направлению маисового поля. И тут я сразу убедился, что это не был ни Черный Жак, ни индеец, ни вообще человеческое существо. Мне нетрудно было узнать длинное тело пресмыкающегося, светящееся на солнце, как стальная кольчуга: это был отвратительный кайман!
Для того, кто рос на берегу одной из рек Флориды, вид каймана не представляет ничего удивительного или устрашающего.
Тем не менее трудно представить себе животное более противное и ужасное, чем это громадное пресмыкающееся, самое большое и самое отвратительное из всех существующих. Однако те, кто привыкли его видеть и знают его привычки, его совсем не боятся, впрочем, испытывая чувство брезгливого отвращения при его приближении.
И я не обратил бы на этого каймана никакого внимания, если бы меня не поразила уверенность, с которой он двигался по следу моего невольника. Надо полагать, что сильный запах мулата был для пресмыкающегося приманкой, выдавая направление его шагов, так как Желтый Жак скрылся в поле маиса гораздо раньше, чем кайман выполз из леса. Неужели одного этого запаха было достаточно, чтобы руководить животным? Оно ползло по траве, придерживаясь берега реки и подымаясь, время от времени, почти на три фута, как будто для обозрения горизонта, затем уверенно продолжая свой путь, хотя и медленно, так как на земле движения его довольно неуклюжи. Только вода является нормальной стихией для этого чудовищного земноводного.
Наконец кайман дополз до пролома в загородке и проник в нее той самой дорогой, какой прошел мулат. Затем он скрылся, подобно Жаку, среди высокого маиса, и я его больше не видел. Теперь у меня была полная уверенность, что животное следовало за человеком, и что — более того — человек знал, что его преследуют, так как я видел, как этот человек в степи часто оборачивался назад. Да, наконец, зачем же ему было ломать загородку, если не для того, чтобы впустить каймана?
Тем не менее эта уверенность не дала мне возможности выяснить загадку, которая была перед моими глазами. Мне было ясно, что животное двигалось под влиянием какой-то притягательной силы. Было ли оно загипнотизировано, или в руках у мулата было что-то такое, что заставляло каймана следовать за ним?
При этой мысли я невольно вздрогнул. Воспитанный на руках черных кормилиц и нянек, я с их молоком воспринял часть предрассудков, которыми полны мозги черных всех стран света. Я прекрасно знал, что наши болота кишат кайманами, но вид одного из них, преследующего по пятам Желтого Жака так далеко от своего убежища, был для меня чем-то совершенно сверхъестественным и вызвал во мне все представления о колдовстве.
Долго я оставался неподвижен, углубленный в свои мысли, не заботясь более о диких козах, спокойно пасшихся невдалеке, занятый исключительно таинственными действиями мулата и преследующего его земноводного.
Стебли маиса были так высоки, что даже верхом на лошади человек мог бы в них спрятаться. Положим, мне можно было бы выйти из своего укрытия, и, встав в один из промежутков, разделяющих посев кукурузы на правильные полосы, увидеть Желтого Жака, но тогда и он мог бы меня увидеть, а я не хотел, чтобы он знал, что кто-либо был свидетелем его странных маневров.
За маисовым полем расстилалась плантация индиго, высота которого не превышала двух футов. Желтый Жак должен был пройти через эту плантацию, чтобы добраться до дома, и тут-то он, скорее всего, не мог ускользнуть от моего наблюдения.
Впрочем, я мог бы и раньше отчасти следить за его движением в маисе, благодаря колебанию растений на его пути, так как он не шел по тропинке между грядами, а двигался напрямик, через поле, поэтому с моего места я мог даже слышать шуршание сталкивающихся между собой стеблей. Вот он дошел почтидо конца поля, и тут до моего слуха долетел жалобный лай, какой свойственен собаке, чувствующей приближающуюся опасность. Я подумал сначала, что кричит кайман, так как молодые кайманы часто воспроизводят звуки, напоминающие собачий лай. Но нет, кайман был еще довольно далеко, а лай доносился вполне явственно. Я вспомнил тогда о маленьком животном, которое мулат вел за собой, и чем ближе они подходили ко мне, тем яснее становилось мне, что это была собака. И точно — через минуту показался мулат, таща за собой на веревке небольшого белого щенка.
На границе маисового поля он остановился, чтобы осмотреть открывающееся перед ним пространство, видимо, раздумывая, куда ему продолжить путь. Очевидно, он не хотел, чтобы его видели, но я все же не понимал причины этого.
Наше поле индиго было засажено тем сортом, который растет в Гватемале и достигает высоты трех футов. Желтый невольник согнулся чуть не вдвое и проник на плантацию, вокруг которой не было плетня.
С возвышенности, на которой я находился, от меня не могло укрыться ни одно из его движений. Я заметил, что он заставлял визжать собачонку, время от времени теребя ее за уши. В пятидесяти шагах за ним следовал кайман. Он остановился на мгновение на границе маисового поля, но затем направился к плантации индиго.
Гикман часто говорил мне, что старых крокодилов можно приманить голосом щенков, может быть, оттого, что они надеются найти либо маленького каймана, которого пожирают без всякой жалости, либо же щенка — не менее лакомого блюда для всех крокодилов. Несчастные таксы и легавые, усталые после продолжительной охоты, желая утолить жажду, набрасываются на первый попавшийся источник и часто становятся жертвой этих прожорливых чудовищ. Но все это не объясняло мне непонятную тактику мулата. Он принимал всевозможные предосторожности, какие впору только старому и опытному охотнику, для того, чтобы избежать взгляда крокодила. Был ли это просто опыт, чтобы узнать притягательную силу голоса собаки? Или же он хотел довести пресмыкающееся до жилища своих товарищей, чтобы показать им борьбу каймана с собакой? Мне некогда было останавливаться на решении этого вопроса, так как меня поразило то упорство, с которым Желтый Жак стремился к достижению какой-то цели. Всегда необычайно ленивый, он встал на рассвете… Я считал мулата способным на всякую гадость, но зачем понадобился ему кайман, совершенно безвредный и беззащитный на суше?
Впрочем, я вскоре узнал, в чем дело. Дойдя до оранжереи, Желтый Жак открыл маленькую дверь, прошел в нее и оставил настежь открытой. Через некоторое время он заставил щенка громко завизжать. Кайман приближался.
Я прекрасно видел чудовище. Несмотря на то, что он был двенадцати футов длиной, это еще не был самый большой экземпляр своей породы. Его морщинистая кожа была покрыта липким потом, отражавшим солнечные лучи, и сам он казался очень возбужденным. Когда до него долетал визг собаки, он подымал свою голову и раздраженно бил хвостом по земле. При этом из его пасти вылетали звуки, напоминающие отдаленный раскат грома, от тела исходил отвратительный запах. Нельзя было представить себе что-либо более безобразное и противное. Но вот кайман проник в дверь, и деревья сада скрыли его от моих глаз. Между апельсиновой рощей и бассейном, о котором я уже упомянул, было большое пространство, где находился небольшой пруд. Это было место, где откармливали черепах для надобностей кухни. Мой отец сохранил привычки гостеприимства истого виргинца и потому дорожил возможностью угостить какого-нибудь гурмана изысканным блюдом. Во Флориде же черепахи великолепны.
Желтый Жак, заставляя все время щенка визжать, прошел мимо этого пруда и направился к вышеописанному бассейну.
Дойдя до него, он с беспокойством оглянулся. Лицо его приняло радостное выражение.
Схватив щенка, он бросил его в бассейн и сам исчез за апельсиновыми деревьями. Несчастное животное начало выть, стараясь доплыть до берега. Но усилия его продолжались недолго. Кайман, привлекаемый визгом, был недалеко. Он бросился в бассейн, прямо поплыл к бедной собачонке, схватил ее страшными челюстями и нырнул на дно со своей добычей. Некоторое время я мог видеть его на дне прозрачного бассейна, но он скоро забрался в одно из углублений, где различить его уже было невозможно.
Так вот из-за чего старался Желтый Жак! Какая мелкая месть! Бассейн был наполнен множеством красивых рыбок, за которыми ухаживала моя сестра. Она одна кормила их и очень любила, когда эти рыбки преследовали ее, кружась по бассейну. Кайман, этот ненасытный пожиратель рыб, конечно, очень скоро уничтожит их всех. Сколько горя для моей сестры, но сколько радости для Желтого Жака…
Я прекрасно знал, что мулат ненавидел мою сестру. Ведь это она просила наказать его, когда он обидел Виолу!
Теперь он показал, до чего может дойти его злость. При этом он думал, что никто не станет обвинять его в том, что он привлек каймана, так как все знают, что, движимые инстинктом, кайманы иногда переходят из сравнительно отдаленных рек в другие воды.
Я был еще очень молод и наивен, и имел слишком мягкое сердце, чтобы постичь всю гнусность замысла, могущего таиться в душе человека. Я угадал только половину плана Желтого Жака.
В первую минуту мне хотелось бежать домой, чтобы сообщить все, и при помощи людей убить каймана прежде, чем он уничтожит рыбок моей сестры. Но дикие козы снова привлекли мое внимание. Они паслись теперь всего в шестистах футах от меня.
Это было очень соблазнительно. Я подумал, что крокодил, насытившись щенком, не станет так скоро охотиться за рыбами. Значит, у меня есть еще время. И я занялся только дикими козами.
Так как они были на таком расстоянии, что ружье мое не могло достать их, то мне пришлось покинуть свое укрытие. Этого рода дичь, впрочем, всегда держится в отдалении от всякого рода зарослей, откуда чаще всего их настигает стрела индейца или пуля белого охотника.
Итак, я спустился со своего наблюдательного пункта и криком воодушевил своих собак к преследованию стада. Мне кажется, что не прошло и двадцати секунд, как собаки добежали до места пастбища. Я мог следить за всем этим, так как трава была невысока и не мешала мне видеть все происходящее. Одна из моих собак нагнала козу на опушке леса и схватила ее за горло, тогда как другая мешала ей двинуться с места. Менее чем через десять минут я был возле них. Вонзив свой нож в грудь животного и погладив своих собак, я взял убитую козу на плечи и торжественно отправился по дороге к дому.
Возвращаясь домой, я обратил внимание на тень громадных крыльев, ясно вырисовывающуюся на степной траве. Подняв голову, я увидел двух больших птиц, летящих надо мной, как будто желая отнять у меня мою добычу. Несмотря на ослепляющие солнечные лучи, я сразу узнал желтоватые перья ястреба и решил принести домой одну из этих птиц.
Лучший стрелок, чем я, стрелял бы по ним с того места, где находился, так как они были настолько близко, что я мог хорошо различить темно-желтый цвет их груди, кораллово-красные головы и ярко-оранжевый цвет длинных перьев, свешивающихся с каждой стороны их головы в виде развевающего султана. Но я боялся промахнуться и, заметив, что нахожусь всего в ста пятидесяти футах от леса, положил на землю убитую козу, а сам спрятался за деревьями. Только я скрылся, как птицы начали спускаться на добычу, которая привлекала их. Одним выстрелом я убил первую, другая испугалась и быстро исчезла в вышине. Тогда я опять взял свою козу на плечи и, схватив ястреба за горло, направился домой.
Я так был рад, предвкушая удовольствие, которое доставлю двум самым дорогим мне существам, матушке и сестре, что не чувствовал тяжести моей ноши. Не желая проходить через калитку возле оранжереи, я просто перелез через загородку, не особенно высокую в этом месте, и затем быстро зашагал по аллее, не обращая внимания на апельсины, валявшиеся вокруг меня на земле. Наконец я добрался до переднего цветника, посреди которого стояла матушка. Она радостно встретила меня, когда я положил к ее ногам плоды своей охоты.
—Что это? — спросила матушка.— Какая красивая птица!
—Это великолепный экземпляр степного ястреба,— отвечал я.— Подарок Виргинии. Но неужели она еще спит, ленивица, в такое прелестное утро?
—Ты ошибся, Жорж, она только что была здесь.
—Где же она?
—Она пошла купаться.
—Купаться?.. О, матушка, матушка!..
—Да, что с тобой, Жорж?
—Боже… кайман!.. Матушка, если бы вы знали… Желтый Жак!.. кайман!..
Это все, что я мог сказать моей матери, похолодевшей от страха. Я бросился вперед, чутко прислушиваясь к малейшему шуму.
Сзади меня я слышал, как матушка подняла крик, слышал голоса встревоженной прислуги и лай остервеневших собак. Но я не обращал никакого внимания на весь этот шум. Все мое беспокойство сосредоточивалось на бассейне.
Я слышал серебристый голосок сестры. Она смеялась… Слава Богу, она вне опасности… Я закричал:
—Виргиния!.. Виргиния!..
Плеск воды, вероятно, помешал сестре услышать мой голос. Не получая ответа, я крикнул вновь еще громче:
—Виргиния!.. Ты здесь?..
—Кто меня зовет? — ответила она наконец.— Это ты, Жорж?
—Да, это я…
—Что тебе надо?
—Виргиния, брось купаться! — вскричал я.— Выходи скорей!..
—Почему? Разве наши гости приехали?.. Ведь еще так рано. Побудь с ними и дай мне насладиться свежестью воды.
Я услышал плеск воды и звонкий смех молодых девушек.
—Виргиния… Виргиния!.. Выходи из воды, Бога ради!..
Не успел я еще докончить этой фразы, как страшный крик поразил мой слух. Смех прекратился.
— Смотри, Виола! — кричала сестра дрожащим голосом.— Какое чудовище… Боже, оно приближается ко мне… Жорж!.. помоги, помоги!..
Я понял все. Сестра увидела каймана, быть может, она уже стала его добычей… Одним прыжком я очутился на берегу бассейна. Там я увидел страшное зрелище. Посредине бассейна сестра моя плыла, стараясь изо всех сил достичь берега, откуда громко плачущая Виола протягивала ей свои руки. Вблизи сестры я увидел чешую чудовища, преследующего ее. Кайман пенил хвостом воду сзади себя. Моя же сестра, несмотря на то, что плавала прекрасно, была стеснена в своих движениях легкой, но длинной рубашкой, составлявшей ее купальный костюм, и потому плыла медленнее обычного. Кайман мог бы уже ее настигнуть, но он как будто играл со своей добычей, как играет кошка с мышью. У меня было ружье… Я прицелился в чудовище, но рука моя дрожала… Я не попал ему в глаз, куда целил, и пуля моя только скользнула по его чешуе. Удар моей пули его только раздразнил, так что он бросился на сестру, страшно раскрыв паст и бешено ударяя по воде хвостом.
Уже конец длинной рубашки, покрывавшей тело сестры, был в пасти чудовища. Я далеко отбросил ружье, как ненужное оружие и, вскочив в бассейн, схватил в свои объятия Виргинию. Это было вовремя. Кайман тащил ее уже на дно.
Мне нужно было употребить всю свою силу, чтобы бороться с чудовищем, не выпускавшим рубашки. Я начал неистово кричать, надеясь испугать животное и заставить его бросить свою добычу. Но все напрасно. Он увлекал нас обоих на дно…
Падение человеческого тела в воду возле нас заставило меня повернуть голову. Я увидел плывущего к нам молодого человека, с темным цветом кожи и с длинными, черными, распущенными по плечам волосами. Грудь его была покрыта металлическими звездами, а костюм украшался пестрыми вышивками и цветными каменьями. Одной рукой он схватил чудовище и ловко забрался ему на спину. Затем я увидел, как нож, который был у него в руках, до рукоятки вонзился в глаз каймана. Животное испустило страшный крик, и кровавая пена облила нам лицо. Оно уже не так крепко держало рубашку сестры, так что мне удалось освободить ее и добраться до берега, пока мой спаситель, вместе с нашим страшным врагом, погрузился в воду. Положив на берег сестру, находившуюся в глубоком обмороке, я с волнением смотрел на поверхность бассейна, пока, наконец, не увидел молодого человека, спокойно вынырнувшего возле нас, в то время как громадное животное издыхало у противоположного берега.
Благодаря своей длинной рубашке, сестра отделалась только незначительными царапинами. Я начал приводить ее в чувство ласками и поцелуями, но прежде всего, конечно, отнес ее подальше от того места, где она только что избежала смертельной опасности.
Негры дубинами добили каймана и с восторгом вытащили его на берег. Никому и в голову не пришло удивляться его присутствию в бассейне. Надо полагать, все думали, что он просто перекочевал сюда из соседних озер или из реки. Желтый Жак, смешавшись с невольниками, горячо поддерживал это предположение, не подозревая, что все его утренние маневры имели свидетеля. Да я был даже и не единственным свидетелем странной сцены с собакой и крокодилом.
Невольники с веселыми криками потащили труп каймана к передней террасе дома. Я же остался с нашим спасителем, которому прибежавшие на крик и отец, и матушка горячо выражали свою признательность. Сестра, придя в себя, также сказала ему несколько благодарственных слов, на которые он только молча улыбнулся, склонив свою красивую, смуглую голову. Он был еще очень молод, но уже обладал мужеством и силой вполне взрослого человека. Мне показалось, что он был приблизительно моих лет и моего роста.
Прекрасно сложенный, стройный и гибкий, он носил костюм индейца с удивительной грацией. Цвет его лица был несколько светлее, чем у обыкновенных краснокожих, так что его можно было назвать скорее смуглым, чем бронзовым. Очевидно, перед нами был юноша смешанной крови, один из метисов, которых так много во Флориде. Прямой и тонкий нос, с маленькой горбинкой, делал его похожим на гордого орла, подобно многим представителям некоторых индейских племен Северной Америки. Глаза его зажигались огнем под влиянием возбуждения, но отличались мягкостью в минуты спокойствия. Примесь кавказской крови , не изменив его внешности, дала ей редкое изящество и правильность. Его длинные черные волосы были несравненно мягче, чем у чистокровных индейцев, а руки и ноги отличались красотой форм. В общем, это был необычайно красивый и благородный юноша, который через два или три года, несомненно, превратится в прекрасного, энергичного мужчину-воина. Он был так симпатичен уже теперь, что забыть тому, кто раз его видел было невозможно. Костюм нашего спасителя составляли сандалии из оленьей кожи, гамаши из цветного сукна и полотняная туника, вышитая шелками и бусами. Золотой пояс сжимал его стройную талию, а волосы, связанные пучком на макушке, были украшены перьями из хвоста черного ястреба, считающегося ‘орлом’ у индейцев. Шею юноши окружали несколько рядов разноцветных бус, перемешанных с золотыми треугольниками, а на груди блестела большая золотая медаль, или круглая пластинка, изображающая солнце, окруженное лучами.
Молодой человек сохранил свой спокойный и благородный вид, несмотря на мокрое и приведенное в полный беспорядок платье.
—Вы не ранены? — спросил я у него вторично.
—О, нет,— ответил он с веселой и любезной улыбкой, на прекрасном английском языке, хотя и с легким гортанным выговором.
—Но вы промокли! — возразил я,— Позвольте мне предложить вам одно из моих платьев, пока ваше просохнет. Оно вам будет впору. Я уверен, что мы одного с вами роста.
—Благодарю вас, но я не сумею носить вашего костюма. К тому же, солнце так печет, что мое платье скоро высохнет.
—По крайней мере, пойдемте к нам подкрепиться, закусить…
—Очень благодарен, но мне ничего не нужно. Я только что завтракал.
—Выпейте хоть немного вина за здоровье спасенной вами сестры!
— Единственное мое питье — вода. Поэтому благодарю вас и от души желаю, чтобы здоровье мисс Рандольф не пострадало от испуга.
Я не знал, что еще сказать моему новому знакомцу. Он отказался от всех моих предложений, а между тем оставался возле меня, как бы не желая уходить.
Чего же он ждал? Может быть, иной награды? Любезность и благодарность, как мы их понимаем, могут не удовлетворить индейца. А наш спаситель, в сущности, ведь тоже дикарь-индеец. Я вынул свой кошелек и положил его ему на руку. Но он весь вспыхнул и презрительно бросил кошелек в воду, проговорив сквозь зубы:
—Мне не нужно ваших денег!
Чтобы скрыть свое смущение, я поднял мое ружье, брошенное тут же поблизости, и с умоляющим видом предложил его моему спасителю. Улыбка осветила его лицо, и я увидел на нем выражение удовольствия, которое доставил ему этот подарок.
—Теперь я должен исправить мою вину! — сказал он.— Я вижу, вы не хотели меня обидеть вашими деньгами.
И прежде, чем я мог его удержать, он был уже посреди бассейна и, нырнув в воду, возвратился, держа в руках мой кошелек, который и протянул мне, извиняясь за свою вспыльчивость.
— Вот это прекрасный подарок,— сказал он, рассматривая ружье.— И лучшее доказательство дружбы. Врагу оружия не дают. Но вы должны позволить мне вернуться домой, чтобы предложить вам что-либо взамен. Хотя у нас, индейцев, и нет ничего, что бы могло понравиться белым… кроме наших земель, конечно…— Он особенно подчеркнул эти слова.— Но вы охотник, а потому позвольте мне подарить вам пару мокасин и мешок для ваших пуль, которые Маймэ вышивает неподражаемо, как никто во всей Флориде.
— Кто это Маймэ? — спросил я с понятным любопытством.
—Моя сестра… Вы увидите ее работу. Наши мокасины гораздо удобнее для охоты, чем ваши тяжелые сапоги. Вы сами скоро в этом убедитесь.
—Я с удовольствием приму ваш подарок на память о нашей встрече и, главное, о вашей услуге.
—Очень рад, что могу вам доставить маленькое удовольствие, мистер Рандольф. И Маймэ тоже рада будет сработать что-нибудь для вас. Она удивительная искусница по части вышивок.
Мой новый знакомец собирался уходить.
—Ах, Боже мой, я и забыл спросить, как вас зовут? — со смехом проговорил я в последнюю минуту.
—Белые называют меня Повель. Это имя моего отца, который был таким же белым, как и вы. Он уже умер, оставив на моих руках мать и сестру. Мать моя индианка. Впрочем, нет надобности говорить. Мое происхождение написано на моем лице.— При этих словах юноша улыбнулся полугордой, полугрустной улыбкой.— Прежде, чем расстаться,— прибавил он неожиданно,— позвольте мне задать один вопрос, который может вам показаться странным, но я имею серьезные основания предполагать… Скажите мне, не знаете ли вы среди ваших невольников кого-либо, кто бы ненавидел ваше семейство?
— Да, такой человек существует,— ответил я не колеблясь и думая о Желтом Жаке.
— А узнали вы бы след его ног?
— Думаю, что узнаю.
— В таком случае, пойдемте вместе со мной. Я покажу вам прелюбопытную вещь.
— Я уже догадываюсь, что вы хотите мне показать. Я видел, как наш невольник привлек в бассейн каймана, который чуть не сожрал мою бедную сестру.
Молодой индеец удивленно взглянул на меня.
— Каким образом могли вы узнать об этом гнусном поступке?
— Я видел мулата и затем каймана с вершины ближайшей скалы, где я подкарауливал коз. Но вы сами? Как могли вы узнать об этом?
— Я недаром охотник,— перебил меня Повель.— Проходя мимо болота, я увидел следы человека, собаки и каймана. Любопытство побудило меня проследить за этим странным обществом. По их следам дошел я до вашего маисового поля, где и услышал отчаянный крик вашей сестры. Поняв опасность, я бросился в сад, прямо через забор. Остальное вы знаете.
— Без вашей помощи мы с сестрой погибли бы… Поверьте, я никогда не забуду этой услуги… так же, как и гнусного злодейства предателя мулата. Виновный будет жестоко наказан.
—Так и должно быть. Справедливость — великое дело. Надеюсь, мы с вами еще встретимся, мистер Рандольф?
— Непременно! — ответил я, пожимая руку моему новому знакомому, с которым мы расстались уже почти друзьями.
Злобное намерение мулата становилось очевидным. Нельзя было уже больше сомневаться в том, что он привлек каймана в наш бассейн вовсе не для того, чтобы тот сожрал рыбок моей сестры, но для того, чтобы его жертвой стал кто-либо из нашего семейства, быть может, даже несколько человек сразу.
Как ни ужасна казалась эта мысль, но все подтверждало ее. Невольники знали, что в это время года не только сестра и Виола, но и матушка, и все мы имели обыкновение купаться ежедневно по утрам. А между тем случись с нами несчастье, никто и не подумал бы обвинять мулата в привлечении каймана в наш бассейн. Все было бы приписано случаю, и злодей остался бы безнаказанным… Поистине, все было им рассчитано с дьявольской ловкостью!
Я был глубоко возмущен, обдумывая все это. Действительно, нужно было наказать преступника и наказать немедленно. Но какое наказание назначить этому негодяю, на которого кнут не произвел ни малейшего впечатления? Не отправить ли его, закованного, в городскую тюрьму?.. Унаследовав от моего отца мягкость и убеждения, я даже и не думал о смертной казни, которую, в сущности, несомненно, заслужил желтый убийца. Жестокое обращение плантаторов с невольниками и бесчеловечные наказания, которым они подвергали несчастных рабов, всегда возмущали меня до глубины души. Поэтому я решил, что лучше всего будет устранить себя самого от произнесения приговора над негодяем и передать его в распоряжение законного суда в одном из соседних городов. Пусть суд присяжных в Сан-Марко разбирается в этом деле. Мы с отцом решили умыть руки, не желая быть судьями в собственном деле.
Решив немедленно схватить и связать преступника, я быстро пошел в направлении жилища управляющего. Проходя мимо апельсиновой рощи, я услышал какой-то шорох между деревьями. Кто-то, очевидно, осторожно крался по направлению к маисовому полю. Углубленный в свои мысли, я не придал значения этому шороху, предполагая, что кто-либо из негритят задумал воспользоваться суматохой для того, чтобы украсть несколько апельсинов или лимонов.
Во дворе перед домом я встретил отца, разговаривающего со стариком Гикманом, известным охотником за кайманами, и с несколькими соседями, случайно съехавшимися по своим делам. В их присутствии я рассказал все, что видел сегодня утром, так же и то, что случилось в бассейне. Все слушатели были полны негодования, но никому и в голову не пришло сомневаться в достоверности самого покушения на нашу жизнь, уже потому, что старый охотник подтвердил полную возможность приманить каймана подобным образом куда угодно. Правда, оставалась еще тень сомнения… Действительно ли мулат покушался на человеческую жизнь?.. Увы, показание Черного Жака уничтожило и это сомнение. Мой верный слуга видел, как его соперник влезал на большой дуб в ту самую минуту, как моя сестра и ее служанка отправились купаться. Так как с этого дуба можно было прекрасно видеть все, что делается возле бассейна, то Черный Жак, возмущенный наглостью мулата, приказал ему немедленно слезть, угрожая в противном случае рассказать мне о его поведении. На эту угрозу Желтый Жак нагло расхохотался и объявил, что хочет набрать желудей и вовсе не желает смотреть на купающихся девушек.
— Между тем он и не думал о желудях, мистер Жорж, — продолжал преданный мне негр, — потому что, когда он спустился, у него не было и десятка желудей в кармане. Он просто хотел видеть, что произойдет в бассейне.
Итак, злодей знал о присутствии купальщиц, знал, какой страшной опасности они подвергаются, и даже не подумал предупредить их! Мало того, он прибежал на крики о помощи одним из последних, хотя находился ближе всех, возле самого бассейна, где могла разыграться страшная трагедия, подготовленная его злостью.
Общий крик негодования потребовал немедленного ареста и строжайшего суда над злодеем. В ту же минуту наши надсмотрщики и невольники, возмущенные не меньше нас, бросились на поиски Желтого Жака. Обыскали конюшни, амбары, сад и рощу, словом, все закоулки, но все тщетно. Все видели, как мулат тащил каймана в хлев, где его бросили в пишу свиньям, но куда скрылся негодяй после того — никому не было известно.
Тут только я вспомнил о странном шорохе, слышанном мной в апельсиновой роще. Очевидно, хитрый мулат подслушал мой разговор с нашим спасителем-индейцем и поспешил удрать, видя, что его злодеяние раскрыто.
Все мы бросились немедленно за ним. Обыскали оранжерею, где он мог спрятаться в ожидании ночи, затем маленький апельсиновый лесок и, наконец, маисовое поле,— но все безрезультатно. Беглец точно сквозь землю провалился. К счастью, мне пришла в голову мысль начать наблюдения на том же месте, где я находился сегодня утром. И точно, взобравшись на довольно высокую скалу, я сразу отыскал сгорбленную человеческую фигуру, почти ползком пробирающуюся между невысокими стеблями индиго, по направлению к ближайшему лесу.
Не медля ни минуты, я бросился по следам беглеца. Мой отец, вместе с приехавшими соседями, сделали то же. Наши крики вскоре дали понять мулату, что мы его видим. Сообразив, что прятаться стало уже бесполезно, Желтый Жак быстро встал на ноги и побежал через последнее маисовое поле, за которым уже начинался лес. Я также побежал вслед за ним, в полной уверенности, что мы его поймаем в конце концов, если только не потеряем из виду прежде, чем он добежит до леса. Он, видимо, это тоже понимал, так как изо всех сил старался добраться до болотистой границы нашего поля. Мы добежали до нее почти одновременно. Мне стоило только протянуть руку, чтобы схватить рукав его белой рубашки.
Вполне уверенный в том, что моего окрика будет достаточно для того, чтобы остановить беглого раба, я схватил его за плечо, без малейших предосторожностей, приказывая сдаться. Но я не принял во внимание решимость человека, который доведен до отчаяния и которому больше нечего терять. Ловким движением руки отбросил он меня в сторону, а затем выхватил из-за пояса длинный нож и размахнулся им с очевидным намерением всадить мне в грудь. К счастью, удар ножа пришелся по моей вытянутой руке. Пользуясь тем, что полученная рана делала меня совершенно беззащитным, разъяренный мулат вторично поднял нож, но был остановлен сильной рукой, схватившей его за горло. Мой верный Черный Жак подоспел вовремя для моей защиты. Ему удалось задержать злодея до приближения Гикмана и остальных преследователей, которые и связали мулата, несмотря на его нечеловеческие усилия освободиться.
Через пять минут связанный по рукам и ногам невольник не мог уже сопротивляться, а еще через час весть об опасности, которой мы с сестрой подверглись сегодня, разошлась по всем соседним плантациям. Подобное приключение интересовало всех рабовладельцев, поэтому мы вскоре увидели более пятидесяти человек соседей-плантаторов, прискакавших к нам в полном вооружении. Вскоре был составлен трибунал для того, чтобы судить Желтого Жака, с соблюдением всех законных формальностей. Председателем — из-за отказа моего отца — был избран один из наших соседей, молодой, богатый плантатор Кингольд. Доказательства виновности мулата были так очевидны, что всякое сомнение являлось полной невозможностью. Я стоял тут же, в качестве свидетеля, с рукой на перевязи.
Невольник, уличенный в двойном покушении на жизнь белых, да к тому же еще собственных хозяев был, по закону, достоин смертной казни. Вопрос сводился к тому, какую казнь присудят ему наши присяжные? Часть их высказалась за повешение, но большинство, и в том числе председатель, нашли, что этого было недостаточно для устрашения остальных невольников, нуждающихся в грозном примере. Поэтому суд приговорил несчастного к сожжению. Просьба моего отца о смягчении участи обвиненного была отвергнута довольно нелюбезно, причем плантаторы обвинили его в излишней мягкости, могущей иметь вредные последствия не только для нашего семейства, но и для всей округи. Негры нуждались в строгом управлении. И без того близость индейских племен слишком часто побуждала их к бегству в леса и к насилиям против белых. Если же прощать — а повешение равносильно прощению (так, по крайней мере, уверял председатель присяжных, Кингольд), — то с рабами скоро совсем нельзя будет справиться. Поэтому решено было немедленно привести в исполнение ужасный приговор над несчастным мулатом.
В Европе распространено мнение, что краснокожие истязают своих пленников ради забавы, чтобы наслаждаться их страданиями. Это клевета, повторяемая людьми, не знающими нравов и обычаев индейских племен. У нас, во Флориде, жестокости краснокожих всегда были только репрессией или устрашением, и при этом белые слишком часто подавали так называемым ‘дикарям’ пример этих жестокостей. Несмотря на свое показное христианство, плантаторы южных штатов обращались со своими невольниками так, что сердце каждого порядочного человека должно было возмущаться. Из-за пустяка, из-за малейшей оплошности, из-за пустого неповиновения, дерзкого или даже только непочтительного ответа, несчастных негров беспощадно били плетьми или розгами. Смерть под плетью, повешение, сожжение считались ‘законной карой’ за попытку к бегству. Понятно, что при таких нравах невольник, виновный в гнусной затее, Желтый Жак, не мог быть помилован. Но разве нельзя было избавить его от мучений и удовлетвориться простой виселицей?..
Но ‘судьи’ были неумолимы, и так как приговор должен был быть приведен в исполнение немедленно после произнесения, то преступника и повели на берег озера, где невдалеке от его собственного жилища, ждала его ужасная смерть.
Толпа любопытных негров и белых последовала за мрачной процессией.
В двухстах шагах от берега выбрали дерево, которое должно было служить позорным столбом, и начали собирать вокруг него сухой хворост, солому и сено, политые смолой и деревянным маслом, прежде чем привязать несчастного осужденного на вершине этого импровизированного костра. Мой отец не захотел присутствовать при ужасном зрелище, так что я остался единственным представителем семейства потерпевшего. Несмотря на злобную брань, которой осыпал меня связанный преступник, я с радостью избавил бы его от этой жестокой пытки, но присутствующие и слышать не хотели ни о каком смягчении. Они подбрасывали дрова и солому с громкими шутками и веселым смехом, доказывающим, до какой степени была сильна ненависть к черным невольникам в сердцах их белых владельцев.
Кингольд с особенным рвением занимался приготовлениями к казни. Это был мрачный молодой человек, жестокий и скупой, как и его отец, на которого он разительно похож и нравственно, и физически. Старик Кингольд считался, между прочим, одним из самых богатых плантаторов всего нашего округа.
Сын его не отличался ни красотой, ни изяществом, хотя Бог не обидел его умственными способностями. К сожалению, тщеславие, порождаемое громадным богатством, делало его наглым и глупым фатом. Про него говорили, будто он сорил деньги на игру, на петушиные бои и на ‘цветных’ женщин, с которыми он показывался подчас в обществе, более чем подозрительном. Во мне этот юноша, мой ровесник и товарищ по школе, возбуждал сильную антипатию. Наоборот, мой отец и, в особенности матушка, не обращали почему-то должного внимания на его дурную репутацию, называя ее клеветой завистников. Мне даже казалось, что они не прочь были бы отдать ему руку моей сестры. Очевидно, богатство ослепляло моих родителей, которые и приглашали Кингольдов довольно часто к нам на плантацию. Быть может, именно поэтому он и желал выказать особенную преданность интересам нашего семейства, настаивая на жестоком наказании невольника, покусившегося на жизнь моей сестры, и деятельно занимался приготовлениями к его казни. Кроме того, я думаю, что ему доставляло некоторое удовольствие присутствовать при ужасающем зрелище сожжения живого человека. Ареус Кингольд недаром пользовался репутацией страшно жестокого человека. Его невольники дрожали, заслышав его голос, а на других плантациях считалось высшей угрозой обещание продать провинившегося негра на плантацию Кингольдов.
Мой краснокожий спаситель, Повель, стоял тут же, неподалеку. Крики толпы, сопровождавшей преступника на место казни, привлекли его сюда по дороге домой, но он стоял, не принимая никакого участия в происходящем.
Мне показалось, что Ареус Кингольд, заметив Повеля, смерил его каким-то особенным взглядом. Быть может, в нем говорило чувство ревности, так как он знал, что мы с сестрой были спасены этим молодым индейцем. Как бы то ни было, но в глазах тщеславного богача я прочел презрение, смешанное с ненавистью. Когда же глаза его встретились случайно с красивыми огненными глазами краснокожего юноши, то Ареус грубо вскрикнул, обращаясь к Повелю:
—Эй, вы, краснокожий, чего вы стоите дубиной, не помогаете нам карать преступника?
Повель гордо поднял свою красивую голову.
—Это меня вы называете краснокожим? — произнес он со спокойным достоинством, смело глядя в глаза Кингольду.— Что ж, я не отрекаюсь от своей матери. Но только это не мешает моей коже быть светлее вашей. Если я краснокожий только наполовину, то вы, очевидно, из белых, плохо выкрашенных природой…
Удар был нанесен метко. Ареус, действительно, отличался землистым цветом лица, вероятно, последствием его развратной жизни, рассказы о которой ходили по соседним городкам и местечкам.
Рассерженный богач не сразу нашел ответ на остроумное замечание индейца, тем более, что почти все присутствовавшие с улыбкой одобрили смелость и находчивость моего спасителя. Наконец Кингольд проговорил, задыхаясь от бешенства:
— Посмейте только повторить то, что вы сказали!
— Хоть двадцать раз подряд,— спокойно улыбаясь, ответил Повель, тут же повторяя оскорбившие Кингольда слова.
Вместо ответа, Ареус выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в Повеля, который ловко уклонился от пули, просвистевшей над его головой. Взбешенный вторичной неудачей Кингольд бросился на краснокожего, и оба свалились на землю, крепко сцепившись руками и ногами. Однако молодой индеец и в этой борьбе оказался победителем. Через две минуты он был уже на ногах и, придерживая коленом лежащего Кингольда, выхватил свой нож, готовый вонзить его в грудь своего оскорбителя. Но тут вмешались присутствовавшие белые. Они накинулись на Повеля и обезоружили его.
Раздались голоса, требовавшие немедленной смерти краснокожего, осмелившегося поднять руку на белого. Но большинство свидетелей происшедшего громко запротестовали. Повель имел полное право защищаться, так как враг оскорбил его без малейшего повода и первый выстрелил в него чуть не в упор. Само собой разумеется, что я очутился возле моего нового знакомца и был готов поддержать его до последней возможности. Бог знает, чем кончилось бы все это препирательство, если бы все споры не оказались неожиданно прекращенными громким криком:
— А ведь преступник-то удирает!
При этих словах я быстро оглянулся. Желтый Жак, действительно, воспользовался нашим спором, который привлек общее внимание, для того, чтобы перерезать связывающие его веревки, при помощи ножа, отнятого у Повеля кем-то из присутствующих и брошенного в кусты как раз возле связанного мулата. С ловкостью змеи преступник поднял спасительное оружие зубами и умудрился, кое-как освободив одну руку, перерезать веревки. Затем он пустился бежать, прежде чем кто-либо заметил его намерение. Когда раздались крики: ‘Держи! Лови его!’ — и все бросились за мулатом, он уже был далеко впереди, да кроме того, его маслянистая кожа скользила под руками настигающих, не имевших возможности схватить его обнаженное тело. Благодаря всем этим обстоятельствам, Желтому Жаку удалось ускользнуть и добраться до озера.
Вслед убегавшему раздалось несколько пистолетных выстрелов (ружья стояли прислоненные к деревьям, в некотором отдалении, и потому ими не сразу можно было воспользоваться), но ни одна пуля не задела ловко уворачивающегося мулата. Несмотря на то, что среди стреляющих были прекрасные охотники, ему все же удалось благополучно добраться до берега и кинуться в воду.
Пока одни из присутствующих разбирали и заряжали свои ружья, другие кинулись вплавь за беглецом. За какие-нибудь десять минут место казни опустело. Все столпились у берега, крича, жестикулируя и стреляя вдогонку плывущему беглецу.
Человек двадцать плыли вслед за ним, сопровождаемые охотничьими собаками, что напоминало охоту на оленя. Только вместо рогатой головы красивого животного, из воды подымалась курчавая черная голова несчастного мулата, прилагавшего нечеловеческие усилия для того, чтобы опередить своих врагов.
Постояв с минуту на опустевшем месте казни, я стал наблюдать за оригинальной охотой на человека, радуясь в душе тому, что несчастный мулат избавился от ужасной смерти. Лучше уж утонуть или быть пристреленным во время бегства, чем медленно жариться на костре. Кроме того, у беглеца оставался еще шанс полного спасения. Ловкий и сильный, он пока еще держался впереди преследовавших его людей и собак.
Зеленый островок, к которому он плыл, был невелик.
Если бы он попытался там спрятаться, то ни один кустик не ускользнул бы от тщательного исследования. Поэтому беглец, очевидно, хотел только перебежать через островок, чтобы достичь противоположного берега. Но и это вряд ли могло ему удаться, так как этот спасительный лесной берег находился в миле от него. Наши люди, в пирогах и лодках, легко бы его догнали.
Развязка приближалась, и наше нетерпение усиливалось по мере продолжения преследования. Но мы никак не ожидали того, что случилось. Беглец был уже у самого острова, ему оставалось только протянуть руку, чтобы схватиться за ветку первого попавшегося дерева, растущего возле самого берега, но к нашему крайнему удивлению, он не делал ничего подобного, продолжая плыть вдоль острова и давая, таким образом, значительное преимущество своим преследователям.
И действительно, люди и собаки заметно приблизились к беглецу… Впрочем, весьма ненадолго. Причина, помешавшая мулату выйти на берег, вскоре стала нам всем видимой. Громадный кайман с широко раскрытой пастью пенил своим исполинским хвостом воду, быстро выплывая из тени, отбрасываемой деревьями. Его появление сопровождалось испуганными криками улетающих водяных птиц.
Заметив приближающееся чудовище, наши пловцы,— двуногие и четвероногие,— в страхе остановились и стремительно кинулись обратно к нашему берегу. Только один человек продолжал неустрашимо продвигаться вперед. Это был беглец, спасавший свою жизнь.
На него-то кайман и устремил свой пламенный взгляд.
Не была ли это Божья десница, карающая виновного тем же оружием, которым он хотел лишить нас жизни?..
Несмотря на все преступления мулата, я был поражен страшной опасностью, угрожающей ему, и искренне желал, чтобы ему удалось от нее избавиться. Вот он уже хватается за ветку и старается отчаянным усилием подняться над водой. Но, видно, час искупления пробил для несчастного. Слишком тонкая ветка ломается под тяжестью его тела, и он падает обратно в озеро. Через минуту чудовище погружается в воду, увлекая тело Желтого Жака вместе с собой. Больше ничего не видно. Только розовая пена указывает место, на котором завершилась страшная драма.
Наша общая мысль была одна и та же: Господь взял на себя обязанность покарать убийцу, видимо, подтверждая слова Священного Писания: ‘Мне отмщение и Аз воздам’.
Преследователи мулата побоялись приблизиться к островку вплавь, ожидая встретить там других кайманов, и несмотря на усталость, стали возвращаться на наш берег. К счастью, пироги, за которыми побежали некоторые из наших невольников, уже подъезжали к плывущим, подбирая их одного за другим. Скоро мы увидели все эти лодки, направляющиеся к островку, вместе с людьми и собаками. Преследователи желали удостовериться в том, что преступник не избег смерти.
Собаки тщательно исследовали все побережье островка, но ничего не нашли. Только красноватая пена на воде, все еще не успевшая исчезнуть, достаточно красноречиво указывала на то, что дальнейшие поиски бесполезны. Убийца был наказан без нас.
Даже грубые и необразованные охотники поняли великий урок этой страшной смерти. Один из них громко выразил общее мнение, указывая на красную пену, кружащуюся над омутом:
— Посмотрите, господа, я убежден, что это кровь мулата, сожранного кайманом. Высший судья приготовил ему казнь по его заслугам. Туда ему и дорога. Я рад, что избавлен от неприятной обязанности палача.
Все согласились с ним и охотно поспешили вернуться к нашему берегу. В душе все мы находили, что Божественное правосудие, покарав виновного, преподало его судьям полезный урок милосердия, избавив несчастного быстрой смертью от адских мучений огненной казни.
Теперь только начал я оглядываться, отыскивая моего краснокожего друга, но к величайшему моему удовольствию, уже не нашел его на берегу. Помня, что его слова рассердили некоторых белых, а ссора с Кингольдом дала возможность преступнику убежать, я не мог не беспокоиться за безопасность нашего спасителя. Зная характер нашего богача-соседа, я ни минуты не сомневался в том, что он должен был мечтать о мести. Понял это, конечно, и Повель, вероятно, именно поэтому поспешивший перебраться на собственную — индейскую — территорию, где он мог себя чувствовать в полной безопасности. Там даже Кингольд не посмел бы преследовать молодого индейца, так как законы строго наказывали всякое насилие на индейской территории. Да иначе и быть не могло уже потому, что нарушение этого закона могло повести к жесточайшим репрессиям со стороны краснокожих соседей, с воинственными и храбрыми племенами которых американцы не охотно затевали ссоры без особенной причины или… выгоды.
Прежде чем возвратиться домой, я решил высказать Кингольду свое неодобрение его поведению относительно человека, спасшего жизнь мне и моей сестре. Не находя его на берегу, я спросил старика Гикмана о том, куда девался Ареус?
—Он ушел отсюда давно вместе с Биллем Вильямсом и Недом Спенсом,— ответил мне охотник.—Они пошли вверх по реке, очевидно, торопясь куда-то, но при этом рассматривая дорогу, точно разыскивая чей-то след.
Страшное подозрение закралось в мою душу.
—Гикман, не одолжите ли мне вашу лошадь на час? — обратился я к охотнику, решив немедленно проверить это подозрение.
—С удовольствием, мистер Рандольф,— ответил Гикман.— Берите моего ‘старика’ хоть на целый день. Но что это вам пришло в голову ехать верхом с вашей раненой рукой?
— Помогите мне только влезть в седло, а там я уже сумею справиться. Дело у меня спешное, а бежать домой за лошадью не близко. Боюсь опоздать.
Старый охотник исполнил мою просьбу. Поблагодарив его, я поехал крупной рысью по берегу реки. Вскоре я нашел маленькую бухту, где индеец, вероятно, оставлял свою лодку в камышах и вновь садился в нее, чтобы возвратиться к себе домой. По следам Кингольда я убедился, что он отправился не по своей дороге, и это возбудило во мне новые подозрения. Я хорошо знал, что его спутники были форменными мерзавцами. Несомненно, не с добрыми намерениями преследовали они молодого индейца, следы которого, смешанные с их следами, я ясно различал, благодаря намокшей в озере обуви всех преследователей погибшего мулата.
Внезапно я услышал громкие голоса. В этом месте дорога делала поворот, так что мне ничего не было видно. Пустив своего ‘старика’ в галоп, я увидел трех верховых лошадей, привязанных к деревьям, и узнал немедленно коней Кингольда и его товарищей. Затем передо мной оказалась группа из трех белых и одного индейца. Белые, очевидно, подобрались к нему потихоньку сзади и схватили его в то время, когда он садился в свою лодку. Теперь несчастный краснокожий был беззащитен. Ружье, которое я ему дал, висело за плечами у Кингольда, а его нож захватил бежавший мулат. Этого-то беззащитного юношу злодеи раздели донага и, привязав к дереву, готовились отстегать ременными плетьми, находившимися у них в руках. Я подъехал вовремя.
— Как вам не стыдно, Ареус Кингольд! — с негодованием вскричал я.— Как вам не стыдно! Вы замышляете гнусность, но я не допущу ее… Я расскажу всем, как вы благодарите спасителя моей сестры!..
Он пробормотал несколько невнятных слов, было очевидно, что мой приезд помешал ему.
— Проклятый индеец заслужил наказание,— проворчал Вильямс.
—Чем? — вскрикнул я, возмущенный наглостью этого негодяя.
—Своей дерзостью в обращении с белыми.
— Об этом не вам судить, Вильяме! Повель спас мне жизнь, и я не позволю никому обидеть его.
— Ему незачем было являться сюда, к нам, на наш берег,— проговорил Спенс. — Краснокожие не имеют права являться сюда…
—Ну, этот вопрос спорный. Мы с сестрой благодарим Бога за то, что этот храбрый индейский юноша оказался на нашем берегу, иначе нас не было бы уже в живых. А вот вы, говорящие о праве, действительно не имеете ни малейшего права бить свободного человека, гражданина Американской республики, отец которого был таким же белым, как и мы с вами.
—Ого! — вмешался Кингольд таким тоном, что кровь бросилась мне в голову.— Мы можем делать все, что нам угодно! Никто не посмеет сопротивляться мне… Не советую и вам пробовать это, Рандольф.
—Я в ваших советах не нуждаюсь, мистер Кингольд! Но предупреждаю вас в последний раз, что постараюсь помешать вам делать то, что вам угодно, относительно моего спасителя. Я ведь не безоружен, как этот несчастный молодой человек, и не побоюсь померяться силами с вами тремя.
С этими словами я соскочил с коня и, выхватив из кобуры седла пистолет старого Гикмана, встал перед Повелем, закрыв его собственным телом.
— Теперь подходите, если пожелаете, но предупреждаю, что первым двум, сделавшим хоть один шаг, я размозжу голову.
Хотя у всех троих были ружья, пистолеты и ножи, было понятно, что Кингольд не посмеет поднять руку на брата Виргинии, а его сообщники предпочтут не впутываться в историю, могущую окончиться для них — в случае убийства белого гражданина Америки — виселицей. Поэтому все три негодяя предпочли удалиться, обругав меня на прощание за то, что я вмешиваюсь не в свои дела.
Я немедленно освободил Повеля от веревок. Он был так взволнован, что не мог произнести ни одного слова, но взгляд его прекрасных черных глаз был достаточно красноречив. Наконец, он настолько оправился, что смог проговорить, горячо пожимая мои руки:
— Рандольф, я никогда не забуду этого дня… Отныне вы всегда будете желанным гостем у индейцев. Приходите к нам, когда вздумается, Жорж. Никогда рука краснокожего не коснется вас!
Знакомство, начатое при подобных обстоятельствах, неминуемо должно было превратиться в искреннюю дружбу. Так и случилось, так как Повель был благороден и великодушен. Убедившись в этом, я всей душой полюбил его, и уверен, что и он питал ко мне такое же чувство.
Я охотно согласился принять приглашение и навестить его ‘скромную лесную хижину’, как он называл свое жилище. Клочок земли, принадлежавший его матери, находился, по его словам, на берегу маленькой речки, впадающей в нашу большую реку.
Эти места были мне отчасти знакомы, так как я не раз, увлекаемый охотой, заходил довольно далеко. Не раз также мне приходилось встречать в лесу прелестную молодую индианку, мелькавшую, как тень, меж деревьями и так же неуловимо исчезавшую в чаще леса. Теперь мне начинало казаться, что это очаровательное, но мимолетное и неуловимое видение должно было быть не кем иным, как Маймэ, сестрой Повеля.
Посещение и визит мой к Повелю оттянулись из-за раны, мешавшей мне владеть веслами. Но недели через две я уже настолько оправился, что мог управлять лодкой, и потому собрался в лес, захватив с собой ружье и собаку, как вдруг, совершенно неожиданно, меня окликнула сестра.
Виргиния сильно изменилась с того ужасного дня.
Она стала серьезной и часто задумывалась. И на этот раз голосок ее звучал менее весело, чем обычно, когда она спросила меня, куда я собрался.
Узнав, что я собрался к Повелю, она вся вспыхнула и проговорила взволнованным голосом:
— Возьми меня с собой, милый Жорж. Мне ужасно хочется отправиться с тобой в лес.
— Смотри, сестренка, — ответил я, смеясь, — в лесу много кайманов, не испугайся ненароком!
— Какой вздор, Жорж! Я не дитя и не трусиха. И мне так хочется совершить эту прогулку.
— Но ты никогда ничего об этом не говорила.
— Я не смела… Да кроме того, я все время надеялась, что ты сам догадаешься пригласить меня с собой. Но мужчины ужасные эгоисты. Они никогда не подумают о своих бедных сестренках. Как бы мне хотелось быть птичкой, чтобы не нуждаться в твоей помощи, Жорж. Тогда я могла бы и одна летать по лесу, когда и куда угодно.
— А знаешь, Виргиния, пожалуй лучше будет, если мы с тобой отправимся в лес в другой раз. Сегодня я ведь собрался к нашему спасителю…
Прелестное личико вторично покрылось ярким румянцем.
— Да я именно поэтому и хочу с тобой ехать, — ответила она каким-то особенным голосом. — Я давно мечтаю о том, как бы увидеть настоящую индейскую хижину. Возьми меня с собой, Жорж. Должна же и я поблагодарить мать того, кто спас мне жизнь! Это долг вежливости.
—Ну ладно, садись. Что с тобой делать, — ответил я, сдаваясь. — Поедем. Тебя не переспоришь!
Сестра взошла в мою маленькую пирогу, и нас быстро понесло вниз по течению.
Менее, чем через полчаса, мы уже входили в маленькую речку, довольно узкую, но достаточно глубокую для того, чтобы плыть по ней даже в большой лодке… Роскошные деревья на ее берегах почти совершенно скрывали ее воды под своей зеленой тенью, так что плыть по ним в жаркий день было настоящим наслаждением.
В полумиле от устья этой прелестной извилистой речки мы увидели возделанные поля, а вслед за тем и цветники. На полях виднелись маис, пататы, дыни, арбузы, тыквы, перец, кофе и рис — словом все то, что можно было видеть в каждой хорошо управляемой ‘белой’ плантации. Наконец перед нами показался красивый, довольно большой дом, окруженный прекрасной резной решеткой, сплошь увитой виноградом и ползучими растениями. Цветники перед домом наполняли воздух благоуханием, а широкая терраса, защищенная от солнца роскошными вьющимися растениями в полном цвету, так и манила к отдыху.
На обширных полях, очевидно, принадлежащих хозяину этого красивого, довольно старинного дома, заметно было веселое оживление. Невольники занимались различными сельскохозяйственными работами, причем среди негров видно было значительное число краснокожих, но ни одного белого. Даже надсмотрщики, или старшие управляющие, были краснокожие.