Очерки Южной Франции и Ниццы. Из дорожных записок 1840 и 1842 годов. М. Ж-к-вой, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1844
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 8. Статьи и рецензии 1843—1845.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
89. Очерки Южной Франции и Ниццы. Из дорожных записок 1840 и 1842 годов. М. Ж-к-вой. Две части. Санкт-Петербург. 1844. В 8-ю д. л. В I-й части 317, во II-й — 342 стр.1
Дорожные записки г-жи Жуковой — приятная новость в нашей литературе. Они не заключают в себе современно-исторической картины Южной Франции, в них не говорится, не рассуждается ни о каких предметах общественных, составляющих нравственную жизнь страны. Г-жа Жукова не касается этого,— и тем лучше для нас и для нее. Просто, без претензий сообщает она читателю те впечатления, которыми подарило ее путешествие, рассказывает подробности почти каждого дня, проведенного ею за границею, и рассказывает всё это очень занимательно, одушевленно и мило. Когда читаешь ее книгу, так и кажется, что слышишь изустный рассказ, исполненный всей прелести личной беседы, в которой интересно и живо всё, что показалось бы в книге и сухим, и мертвым, и незанимательным. Для книги такого рода, как книга г-жи Жуковой, большая заслуга — как можно меньше походить на книгу и как можно больше походить на вечерний разговор умного человека, умеющего говорить занимательно даже и о том, что само по себе не отличается особенною занимательностью. ‘Очерки Южной Франции и Ниццы’ г-жи Жуковой живо напоминают собою ‘Письма русского путешественника’ Карамзина: та же легкость, та же занимательность, тот же приятный слог, тот же взгляд на предметы, то же преобладание теплого чувства над холодным умом. Читая ‘Очерки’, ясно видишь объем и ценность их содержания,— и между тем не можешь от них оторваться, не прочтя всей книги до конца. В доказательство занимательности и прекрасного изложения ‘Очерков’ приводим отрывок:
Между тем, мы подошли к низенькому, очень старому домику, недалеко от соборной церкви Иоанна Крестителя.— Этот дом,— сказал мне аббат, позвонив в колокольчик,— принадлежит сестрам и, если не ошибаюсь, с самого первого времени поселения их в Лионе. У них есть другие домы, не только в Лионе, но и в окрестных городах, даже и в других департаментах, но здесь главное начальство их, и все другие зависят уже от них. Вы знаете, что во время революции сестры милосердия были рассеяны, многие возвращались в семейства, другие искали убежища вне Франции. Орден их был восстановлен императором в одно время с орденом лазаристов и семинариею иностранных миссий вскоре после коронации, и мать императора была назначена их покровительницею. Здесь также сестры были принуждены оставить обитель, и все оставили, кроме одной, начальницы их. Она прожила в Лионе всё время ужасов и, несмотря на смерть, непрестанно угрожавшую ей самой, еще находила возможность быть полезною. Она еще жива, вы ее сейчас увидите.— В эту минуту дверь отворилась, и сестра, довольно уже пожилая, в белом чепчике, показалась на пороге и, узнав аббата, тотчас ввела нас в длинный коридор, в конце которого встретила нас другая сестра и проводила в комнаты. Мы вошли в довольно большую, низкую залу, просторно очень чисто прибранную, прямо против дверей, на стене, была большая картина, представлявшая святого основателя ордена, и по обе стороны се несколько гравированных образов: св. Франциска, св. Екатерины Сиенской и проч. В переднем углу сидела в больших кожаных креслах старушка, довольно полная, в обыкновенной черной рясе и в большом накрахмаленном чепце. Она приветствовала нас улыбкою и легким наклонением головы, потом указала иа кресла, которые другая монахиня по знаку ее поставила против нее: это была начальница. Ей было давно уже за девяносто лет, труды и лета лишили ее ног, но лицо ее, еще свежее и полное, сохраняло ту ясность, которая отличает сестер ее ордена. Узнав от аббата, что я иностранка и русская, она сказала мне несколько приветствий и просила осмотреть их обитель, сожалея, как говорила она, что ее немощи не позволяют ей самой проводить нас, и тут же приказала одной из сестер, бывших в комнате, идти с нами. Это была сестра Иозефина, женщина лет под сорок, небольшого роста, довольно плотная, живая, веселая, проворная — настоящий тип домоправительницы, которая всё видит, всё знает и всё делает сама. Я узнала после, что она действительно управляет всею обителью и заведывает делами, потому что старушка давно уже отказалась от всего, хотя и сохранила имя начальницы. Мы пошли. Сестра Иозефина в несколько минут пленила меня своей веселостью и прямодушием. Это был живой контраст с аббатом, который в каждом слове боялся задеть за какой-нибудь предрассудок или оскорбить какое-нибудь верование. Она сказала мне на первый раз, что знает многих наших русских дам, особенно любит их и всякий вечер и утро молится за них.— Я и за вас буду молиться,— прибавила она, посмотри на меня с необыкновенным добродушием, — буду молиться, чтоб господь просветил вас и привел к общему стаду.— Я засмеялась, аббат смешался и хотел что-то сказать.— Неужели же,— спросила я, как бы не замечая смущения бедного аббата,— вы осудите меня на вечный огонь, если я не присоединюсь к вашему стаду?— О, я не отчаиваюсь в вашем спасении,— отвечала она,— может быть, и меня грешную господь сподобит еще дожить до этого счастия.— Между тем, она водила нас в трапезную, прачешную, кухню, разумеется, всё везде было чисто, хорошо, как должно быть под надзором женщины. Потом она провела нас в большую залу возле самой кухни, наполненную народом. Тут были мужчины и женщины, дети и старики, все в рубищах, всякий поочередно подходил к прилавку, за которым стояли две молоденькие сестры и подавали каждому чашку бульону и хлеб. Каждое утро таким образом сто человек неимущих питаются щедростью сестер. В соседней зале сестра Иозефина велела отворить для нас шкафы, занимавшие все стены во всю вышину их и наполненные, от верху до низу, бельем, каждую субботу двести престарелых мужчин и женщин, известных уже сестрам своим поведением, получают здесь чистое белье, принося черное. Мы были потом в аптеке, где раздают безденежно лекарства бедным, в лаборатории, где сестры сами приготовляют лекарства, и, наконец, в пансионе, где воспитываются бедные девушки до восемнадцатилетнего возраста в занятиях, приличных их состоянию. Я от души простила сестре Иозефине се скромное решение пожарить меня немножко после смерти.
В других обителях, зависящих от главной, которую мы осматривали, есть школы для малолетних обоего пола, в иных больницы с известным числом постелей.— На какие же суммы всё это делается?— спросила я.— На те, которые, по милости божией, мы переманиваем в наши карманы из кошельков богачей,— отвечала Иозефина, смеясь.— О! я хожу просить и никогда еще не возвращалась с пустыми руками.
— Благодетельные люди охотно вверяют деньги сестрам,— сказал мне аббат, между тем как сестра Иозефина занялась каким-то хозяйственным распоряжением.— Они уверены в их хорошем употреблении.
В самом деле, сестры милосердия пользуются большою доверенностью и уважением даже в народе. Не было еще примера, чтоб которая-нибудь из них была оскорблена, хотя нередко случается встречать их по две, иногда и поодиночке, в самых отдаленных частях города, в самых тесных, грязных улицах, в дороге, в дилижансах, в гостиницах, но народ знает цель этих прогулок, и самые дерзкие с почтением останавливаются перед сестрою. Да, народ, который ничему уже более не верит, верит еще честности и добродетели сестры милосердия. Образ ее слился в душе его с идеею благотворительности, потому что везде, где есть только несчастие, она является ему, как ангел-утешитель. Во многих городах сестры не имеют даже собственной обители: больница, школа, госпиталь, везде, где есть страдание, там их приют. Они невидимкой прокрадываются в обществе, проникают в самые сокровенные изгибы его и, как надежда, идут об руку с несчастием. Сестра Иозефина водила нас в другие домы и не зависящие от них. Но ни одно заведение не оставило во мне такого глубокого впечатления, как больница неизлечимых под заведыванием сестер святого Иосифа. Она была основана в 1822 г. девицею Перрень (Perrin), дочерью богатого лионского негоцианта. Девица Перрень осталась сиротою и единственною наследницею значительного имения на двадцать пятом году возраста. Конечно, она могла бы еще найти счастие и любовь, но смерть похитила у нее много милого, близкого сердцу, а кто многое потерял, тот боится ужо привязанности земной. Вера указала ей другое счастие, другую любовь, неизменчивую, непреходящую. Девица Перрень обратила в капитал все наследственное имение свое, купила дом в отдаленном предместий, близ древней церкви, некогда, говорят, бывшей языческим храмом, и на остальной капитал завела больницу, которую назначила для неизлечимых. Со всех сторон безнадежное страдание устремилось к приюту, и она сама, еще в цвете лет, полная жизни, богатая всем, что дает счастие в свете, принимала больных, ходила за ними, врачевала раны и служила страждущим до той самой минуты, когда телесные силы изменили наконец этой высокой душе, и она перешла в мир, ее достойный, на 39-м году от рождения и проведя 14 лет в своем великом подвиге. После ее кончины больница перешла в заведывание городских властей, но долг худо исполняет дело любви. Градоначальники решились призвать сестер святого Иосифа, и с тех пор больница находится под их надзором.
Их всего двенадцать. Начальница сама показывала нам свое заведение. Больные разделены по залам: в одной слепые всех возрастов, в другой помешанные в младенстве, далее — уроды, изувеченные, покрытые неизлечимыми ранами. Я видела страдалицу, которая 18 лет лежит без всякого движения, в той же комнате, в небольшой плетеной корзинке, лежало дитя лет четырех и играло нарезанными бумажками. При нашем приближении оно приподняло головку, и бледное личико его оживилось улыбкою. Оно протянуло ручки к начальнице: несчастное дитя от самого рождения без ног и осуждено на вечное страдание. В особенной комнате содержатся одержимые падучею болезнию… Я спешила войти в церковь, где все эти страдалицы слушают слова утешения и обетования блаженства в ином мире, где ждет их награда терпения. Я видела их кухню, аптеку, шкафы с бельем. Заведение увеличилось со времени вступления сестер, теперь в нем уже 52 постели и скоро будет 60, но не то удивляло меня, а эта жизнь, вся посвященная служению больным, этот тяжелый крест, который несет молодая послушница, осужденная на непрерывное зрелище человеческого страдания и немощей, без всякой награды, без всяких видов корыстолюбия. Где берет она силы для такого самоотвержения, как умеет столько любить? Мне понятно уединение и пост анахорета, молчаливая келья картезианца и даже отчуждение сестры живой гробницы (spulcre vivant): там самое уединение питает энтузиазм и там — удерживает обет. А здесь, где нет обетов, где жертва свободна и произвольна до конца, и какая жертва!— признаюсь, я с истинным уважением смотрела на этих сестер, которые, как ангелы, ниспосланные в юдоль плача, изливали отраду и утешение между несчастными, их окружавшими.
Здесь есть также, под заведыванием сестер св. Иосифа, заведение, известное под именем maison de Mont-Auban. {дома Монтобан (франц.).— Ред.} В нем принимаются женщины, которые были осуждены на известное время на заточение, по истечении срока возвращаются в свет. Эти несчастные выходят из тюрьмы примиренными с законом, который попрежнему видит в них членов общества, равных другим, но здесь начинается для них другая кара. Мщение общества, оскорбленного ими, ожидает их на пороге свободы, всеобщее презрение встречает несчастных, прежние друзья удаляются с невольным страхом, напрасно просят они места и работы: никто не хочет принять женщину, наказанную за воровство, никто не верит возможности исправления. Она везде встречает отказ, холодность, нищета является ей во всем ужасе своем, и отчаянье часто ввергает несчастную в преступление, от которого не удерживает более и страх наказания, менее иногда ужасного, чем то, которое несет она в обществе. Человеколюбие вошло в положение этих несчастных. Один почтенный гражданин, которого имя я, к сожалению, забыла, пожертвовал большую сумму для заведения дома, где они, тотчас по выходе из тюрьмы, находят пристанище и содержание. Их занимают работою, и нередко по истечении некоторого времени, они находят места по свидетельству сестер и, выходя, получают часть суммы, вырученной их работою.
Не менее также замечателен дом для малолетных, осужденных на заключение до совершенного возраста, целию этого заведения было — отделить от закоренелых злодеев молодых людей, которых сердце, может быть, еще не совсем испорченное, могло бы совершенно развратиться в их обществе… Но я боюсь, не употребляла ли я во зло ваше снисхождение, в Лионе так много богоугодных и человеколюбивых заведений! И если вздумается вам спросить меня еще: но лучше ли от этого лионцы, менее ли там несчастных?.. Ах, нет! Самая многочисленность пособий доказывает необходимость их, следственно великость зла,— и как эти пособия еще недостаточны в сравнении с ними! Нет, в Лионе много бедствий, много разврата…— Но мы надеемся,— сказал мне один раз аббат,— что когда в последний день Лион предстанет на нелицеприятный суд божий и посреди своих ужасов, разврата и народных смут укажет на кроткий образ сестры милосердия, тогда ангел правосудия, при виде ее, потупит взор, и благость смоет слезою приговор, им уже начертанный.— Это очень хорошо, г-н аббат,— сказала Оливия:— только было бы еще лучше, если б положение рабочего народа было у нас получше. А то, вы не поверите, какие бедствия производит здесь бедность! Нет работы — и жди возмущения, а возмущение — это значит: не обойдется без убийств.
Но аббат был занят единственно сестрами.— Знаете ли,— продолжал он,— что сказал Пий VII, когда хотел учредить этот орден в Италии? Ему очень хотелось вызвать несколько сестер из Франции. ‘У итальянки не достанет ни твердости, ни нравственной силы для понесения трудов, налагаемых этим званием,— говорил папа,— немка слишком мягкосердечна и не умеет приказывать, англичанка человеколюбива и способна к энтузиазму, но она слишком щекотлива — (я не знала, как перевести слово: sostenuta {сдержанная, серьезная (итал.).— Ред.}). Француженка смела, решительна и одна обладает тою кроткою властию, тем строгим благочестием, которое необходимо в этом состоянии’.— Я желала бы знать, что сказал бы папа об нас, русских женщинах?2
Издание ‘Очерков’ отличается возможною у нас роскошью и изяществом в типографском отношении. Сверх того, оно украшено двенадцатью прекрасными литографированными картинками, которые сняты с натуры французским художником, вольным общинном Санкт-Петербургской Академии художеств, Филиппом Берже.
1. ‘Отеч. записки’ 1844, т. XXXVII, No 12 (ценз. разр. 30/XI), отд. VI, стр. 58—61. Без подписи.
2. Без сомнения, Белинский привел здесь огромную цитату из ‘Очерков’ Марии Жуковой с восхвалением католических монахинь с определенной целью — показать нищету и социальные бедствия простого народа.