ОЧЕРКИ ТЮРЕМНОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ ТЮРЕМНОЙ ЖИЗНИ.
I.
Очерки тюремной жизни, Белоконский Иван Петрович, Год: 1881
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Чуть свтаетъ. Крыши и верхняя часть зданій тюремнаго замка освщены уже бловатымъ свтомъ, а на двор, въ стнахъ еще полумракъ, дв-три догорающія звздочки замтно меркнутъ, въ замк мертвая тишина, только слышны мрные шаги часовыхъ на двор, да изрдка стукнетъ задвижка тюремныхъ воротъ, въ которыя входитъ разводящій {Разводящій унтеръ-офицеръ, разводящій солдатъ на часы (на посты), провряетъ ихъ, учитъ солдатъ ихъ обязанностямъ.}, чтобы проврить посты.
И мрачная тюрьма, безъ травинки, безъ деревца, вся каменная, мертвая, и она какъ бы одушевляется предъ этимъ грядущимъ разсвтомъ. Все спитъ, вс страданія, вс мысли, думы — все это утонуло въ глубокомъ утреннемъ сн, какъ вдругъ, среди невозмутимой тишины, раздается шумный трескъ барабана, на которомъ сонный солдатъ, тамъ гд-то за воротами, отбиваетъ ‘утреннюю зорю’. Непривычный вскочитъ съ кровати отъ этого грохота.
Тррр-трахъ-та-та, трахъ-та-та, тррр… сыплетъ дробью солдатъ, давая знать о начал солдатскаго дня и давая чувствовать всмъ, находящимся въ мст печали, что они все тутъ, а не на свобод. Вотъ застучали задвижки, звякнули гд-то ключи, заговорили сторожа, понеслись извстные, неизмнно повторяющіеся тюремные звуки, рзко раздаваясь въ свжемъ утреннемъ воздух.
Арестанты уже готовы: они схватились тотчасъ, какъ раздались первые удары ‘зори’.
— Дяденька! пора отворять! кричитъ кто-то изъ нижняго этажа сторожу.
— Чего тамъ! Не сдохнешь! видишь, иду!
— Что тамъ раскричались! надменно замчаетъ часовой, чувствуя всю важность своего положенія.
— Крупа старая! Инвалидъ хромоногій! уу! чортъ! сыплется часовому въ отвтъ.
Умный часовой только улыбается на эти угощенія раздраженныхъ людей, глупый — мрачно посматриваетъ въ сторону несущихся эпитетовъ, не желая продолжать разговора, какъ съ несомннно низшими, ругается подъ-носъ со всевозможными пожеланіями и сожалніемъ, что ‘стрлять не приказано’, при чемъ успокоиваетъ себя надеждою, что ‘когда-нибудь я васъ отчищу прикладомъ или штыкомъ — не я буду!’
— Батьку своего коли! шлютъ ему въ отвтъ арестанты, потомъ идутъ трехъ и четырехъ-этажныя слова, съ замчательною изобртательностью варіируемыя и отправляемыя но адресу.
А вотъ уже еврейская камера подняла невыносимый гвалтъ утренней молитвы, отдльныхъ криковъ и просьбъ.
— Сторожъ! сторожъ! Ой-ой!! отчините!!
Евреи изобртательны въ требованіяхъ и берутъ испугомъ.
— Чего ты, пархъ, разорался?!
— Ой-ой! умираю!
— Однимъ меньше: сдыхай! отвчаетъ довольно добродушный сторожъ Григорій и идетъ отворять.
— Дяденька! а дяденька! отчините и намъ: — воды надо! слышатся пискливые голоса ‘бабъ’.
— Успете, не умрете!
Началась тюремная жизнь. Парашники изъ арестантовъ, которымъ арестанты за это платятъ по копейк съ души, выносятъ соръ и ‘парашу’ изъ камеръ, большинство съ кадками, съ продтыми въ ушки палками, стоятъ у воротъ, ожидая очереди выхода по воду, а также и разршенія на это, остальные глазютъ возл воротъ съ пустыми руками, иные, особенно евреи, подбгаютъ къ окошечку въ воротахъ ‘посмотрть’, изобртая различныя ‘необходимости’ для умилостивленія часового, расхаживающаго возл воротъ, молодые парни и мстные ловеласы, воспользовавшись случаемъ выхода ‘бабъ’ по воду, заигрываютъ съ ними, благодаря чему раздаются возгласы: ‘да-Hя! не трогай! чего лзешь?’ Большинство часовыхъ обыкновенно не обращаетъ вниманія на сборъ арестантовъ возл воротъ, засматриваніе въ окошечко и ухаживанья, нкоторые просятъ только ‘не наваливать’, потому — ‘ежели, примрно, начальство, нашъ братъ въ отвт’, но были и такіе, которые, не церемонясь, лупили прикладомъ, разгоняя и любопытствующихъ, и стоящихъ за дломъ.
— Конвой для воды! уже не разъ кричитъ часовой въ окошечко, за ворота. Наконецъ, ворота отворяются, и идущихъ по воду выпускаютъ въ сопровожденіи конвоя, а оставшіеся поднимаются на пальцахъ, выглядывая за ворота.
Ворота — это всегдашній сборный пунктъ, особенно утромъ, всякій инстинктивно подходитъ къ этому единственному выходному изъ тюрьмы мсту, ожидая чего-то отъ него, хотя большинство знаетъ, что никто не придетъ, ничего не принесетъ и не скоро выйдутъ они изъ тюрьмы. Но ихъ влечетъ къ этому отверстію какая-то непонятная сила, всякій, какъ только проснется, накинувъ халатъ, стремится къ воротамъ и чего-то ожидаетъ, что-то высматриваетъ. Нигд не развита такъ надежда на чудесное, вра въ случай, какъ въ тюрьм, намъ пришлось пробыть девять мсяцевъ, и во все время арестанты ожидали ‘манифестовъ’, ‘освобожденій’ и вообще какихъ-то ‘чудесъ’. Мы ихъ такъ и оставили съ ожиданіями.
Девяти десятымъ арестантовъ до 12 часовъ ршительно нечего длать, только самая небольшая часть носитъ дрова на кухню, нкоторые подметаютъ дворъ и часть работаютъ въ мастерской, поэтому, большинство распредляется на группы и ведетъ различные разговоры или просто лежитъ, сидитъ, ругается съ ‘бабами’, которыхъ никогда не выпускаютъ гулять совмстно съ мужчинами, а потому имъ приходится почти весь день сидть въ камерахъ.
Утромъ арестанты обыкновенно грются (лтомъ) на солнышк, выказывая національные темпераменты. Неподвижные, какъ муміи, подставивъ животъ подъ палящіе лучи солнца и закрывъ шайками лица, лежатъ флегматичные малороссіяне, еле поворачивая, въ случа необходимости, языкомъ, постоянно передвигаются, спорятъ и ругаются сангвиничные великороссы, кричатъ и шумятъ, почесываясь въ разныхъ мстахъ, юркіе евреи, разсуждая о ‘гешефтахъ’, глупо высматриваютъ лица небольшой группы ‘восточныхъ человковъ’. Такъ проводятъ арестанты утро до ‘поврки’. Часовъ въ 9 или 10 является новый караулъ.
Часовые съ нетерпніемъ ожидаютъ смны, пробывъ, безъ всякаго промежутка, въ замк 24 часа, чередуясь другъ съ другомъ черезъ 2—3 часа, при чемъ имъ не дозволяется спать въ караулк, когда другая половина товарищей занимаетъ посты, внутренніе часовые, стоящіе въ корридорахъ, съ нетерпніемъ спрашиваютъ: ‘а что, не пришелъ караулъ?’ И если арестантъ, посмотрвъ въ окно изъ камеры, скажетъ — ‘пришелъ’, часовой радостно говоритъ: ‘слава Богу!’
Является ‘старшій’ и звонитъ второй разъ въ колоколъ, крича: ‘на поврку, на поврку! живе!’
‘Старшимъ’ выбирается обыкновенно бойкій и знающій малый, въ большинств случаевъ изъ солдатъ. Въ N—скомъ замк ‘старшимъ’ былъ Авакумъ, красивый, видный мужчина, съ большою, окладистою черною бородою и длинными черными волосами, онъ былъ когда-то въ военной служб и зналъ ее хорошо, что замтно и по сіе время. Авакумъ сдлался ‘старшимъ’ уже въ наше время, выживъ съ мста наговорами и разными пакостями нкоего поляка И — аго, хитраго, но добраго человка. Такую пронырливость, сообразительность, ловкость, хитрость и несомннный умъ намъ приходилось рдко встрчать у человка, какими обладалъ Авакумъ, онъ льстилъ всмъ, начиная отъ арестанта и кончая полиціймейстеромъ, высшимъ чиномъ, съ которымъ ему приходилось встрчаться, дйствовалъ всегда такъ хитро, что изъ всхъ длъ выходилъ чистымъ. Добродушно-глуповатый полякъ Z—ій, бывшій смотрителемъ, совершенно находился въ рукахъ Авакума, который обманывалъ его, наговаривалъ ему на арестантовъ, а послднимъ наговаривалъ на смотрителя. Арестантовъ Авакумъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ, имлъ среди нихъ шпіоновъ, зналъ ихъ тайны, обкрадывалъ и поддерживалъ своимъ вліяніемъ ненавидимаго всми старосту, изъ за котораго впослдствіи вышелъ бунтъ. Арестанты рдко вступали въ ссору съ Авакумомъ и почти безпрекословно повиновались его приказаніямъ, поэтому, только при появленіи ‘старшаго’, они быстро отправлялись въ камеры, чего не длали, когда ихъ сзывали простые служителя. Что касается оффиціальныхъ отношеній Авакума къ арестантамъ, то они, на первый взглядъ, казались чрезвычайно простыми, ‘старшій’ разговаривалъ съ арестантами, даже иногда шутилъ, но все это длалось такъ ловко, что онъ моментально могъ перемнить тонъ шутки на серьзный. Очень мало было протестантовъ, которые бы осмлились грубить Авакуму, но и т, въ большинств случаевъ, были запираемы въ карцеры по наговорамъ ‘старшаго’, за которымъ стояла сила смотрителя.
Авакумъ ходилъ въ обыкновенные дни просто и даже бдно, но за то въ праздники наряжался и имлъ замчательно молодцеватый видъ, онъ надвалъ вытяжные сапоги, сшитые даромъ арестантами же, синій длиннополый кафтанъ, красный поясъ, новый картузъ, мазалъ до блеску волосы и ловко потряхивалъ ими, снявши картузъ.
Въ случа неохотнаго шествія арестантовъ на запоръ, что случается при отсутствіи начальства (офицера или смотрителя), Авакумъ обыкновенно требовалъ солдатъ ‘загонять’ арестантовъ, причемъ первые обходили вокругъ большого корпуса и вытаскивали изъ разныхъ мстъ вольнодумцевъ, но стоило только появиться смотрителю съ красною, круглою, бритою, кром усовъ, физіономіею, съ выпуклымъ животомъ и тоненькимъ, съ присвистомъ голоскомъ, какъ арестанты моментально летли со всхъ сторонъ въ камеры, выбирая моментъ улизнуть отъ проницательно-грознаго взгляда голубыхъ выпуклыхъ глазъ смотрителя. То же самое бывало, когда показывался самъ офицеръ. И Авакумъ тутъ же, всегда безъ шапки, съ смиреннымъ видомъ идетъ по стопамъ офицера или смотрителя, предупреждая ихъ мысли и желанія.
Наконецъ, вс заперты, наступаетъ тишина, начинается поврка, унтеръ-офицеры съ дощечками въ рукахъ, въ сопровожденіи Авакума, а иногда офицера или даже офицера и смотрителя, начинаютъ поврку.
— Сколько у тебя здсь? спрашиваетъ новый караулъ у часоваго, войдя въ корридоръ.
— Столько-то! отвчаетъ часовой.
— Разъ, два, три… и т. д., идутъ и считаютъ солдаты, заглядывая въ окошечки камеръ.
Авакумъ разсказываетъ ‘сколько’, а караулъ провряетъ, количество арестантовъ къ каждой камер заносятъ на дощечку, слагаютъ и когда окажется врно, новый офицеръ, принявъ прежнее количество арестантовъ, замняетъ со своимъ карауломъ мсто стараго.
Начинается смна ‘постовъ’, входятъ стройно солдаты въ количеств занимаемыхъ мстъ въ караул.
— Стройся! командуетъ унтеръ-офицеръ.
Солдаты строятся.
— На плее-ччо!
Солдаты быстро кладутъ ружья на плечо.
— Шаа-гомъ мар-шъ!
Солдаты идутъ за ‘разводящимъ’ и сейчасъ же останавливаются для смны часового у воротъ. Изо всхъ солдатъ выдляется тотъ, во-первыхъ, который смнитъ часового у воротъ, потомъ, какъ свидтели, два ‘разводящихъ’: стараго и новаго карауловъ, солдатъ становится противъ солдата, а по бокамъ ‘разводящіе’, новый ‘разводящій’ говоритъ: ‘Смна, стой! на часы маршъ!’ Тогда новаго караула солдатъ длаетъ шагъ впередъ и становится плечомъ къ плечу къ старому солдату и затылкомъ къ его лицу, стараго караула солдатъ спрашиваетъ:
— Чего пришелъ? Новый отвчаетъ: ‘Васъ (рдко ‘тебя’) съ часовъ смнять. Что есть по сдач?’ — Вотъ теб честь и мсто: ни спать, ни дремать, фицерамъ честь давать, вотъ теб дв стны, вороты и будка, смотрть за порядкомъ.
Тогда ‘разводящій’ стараго караула говоритъ: ‘Съ часовъ маршъ!’ Стараго караула солдатъ въ припрыжку удаляется въ караулку, чтобы уйти домой, а новый начинаетъ ходить, остальные съ разводящими отправляются смнять другіе посты. Обыкновенно бываетъ два ‘разводящихъ’: для внутреннихъ (въ корридорахъ) постовъ и для вншнихъ (на двор). Въ корридорахъ происходитъ та же самая процедура съ слдующими измненіями:
— ‘Чего пришелъ’?
— ‘Васъ съ часовъ смнять’.
— ‘Что есть по сдач’?
— ‘Вотъ теб честь и мсто: ни спать, ни дримать, фицерамъ честь ни давать {При передач обязанностей въ корридорахъ, солдатъ говоритъ: ‘офицерамъ честь не отдавать’. Благодаря этому, происходятъ комичные случаи: солдаты, привыкшіе видть въ офицер властителя въ жизни и смерти, забываясь, отдаютъ честь и за это бываютъ наказываемы, они не понимаютъ почему на двор и при встрч честь отдается, а въ корридор нтъ.}, вотъ тиб пять ристованныхъ, шесть замковъ, восемь дверей, ланпа, окно, смотрть за порядкомъ, чтобы ристанты не шумли, въ карты не грали, водки не пили, не кричали, не переговаривались, докладывать обо всемъ караульному начальнику, бизъ разводящаго никого не допущать’.
Трудно приходится молодому солдату, и много достается ему, покуда онъ, какъ попугай, не отбарабанитъ безъ передышки все вышеприведенное. Весь формализмъ сдачи зависитъ отъ ‘разводящаго’: при одномъ и вышесказаннаго не говорится, а иной прибавляетъ и еще вопросы:
— А ежили ристантъ шумть будить?
— Доложить начальнику.
— А ежели подкопъ, подломъ?
— Доложить начальнику.
— А ежили бижать ристантъ будить?
— Долои…
— Ахъ ты! я т доложу!
Часовой въ недоумніи.
— Ежили совсмъ бижать будить? переспрашиваетъ ‘разводящій’.
Солдатъ молчитъ.
— Ахъ ты сволочъ! вотъ я тиб! Ежили бижать, то ись, совсмъ?
— Стрилять.
— Ну, то-то же! Ты только забудь!
— Никакъ нтъ-съ.
— То-то же. А ще чиво нильзя?
— Чтоба не шумли, чтоба…
— Ты говорилъ уже это, дуракъ!
Молчаніе.
— Курить, то ись, сть тиб можно?
— Никакъ нтъ-съ.
— Передавать вещи можно?
— Никакъ нтъ-съ.
— Ну, чортъ съ тобой! Не забудь же, когда офицеръ! стой!
И караулъ удаляется, а солдатъ нлюетъ ему въ догенку, молодые солдаты обыкновенно бываютъ испуганы, безпрестанно смотрятъ въ окошечко, длая глупйшія замчанія:
— Чего ходишь по камер-то?
— А теб что?
— Посадили, такъ сиди, а то намъ вдь то же…
Или:
— Слазь съ окна!
— Это дозволено.
— Кто т дозволилъ?
— Убирайся къ чорту!
— Разводящій! оретъ неопытный часовой: — позвать разводящаго.
Приходитъ ‘разводящій’.
— Чего теб? спрашиваетъ онъ у часового.
— Вонъ тотъ на окн сидитъ.
— А теб что?
— Нешто можно?
— Дуракъ!
И разводящій уходитъ.
— Чортъ его знаетъ, что можно, а что нельзя — тьфу! бормочетъ солдатъ и начинаетъ, какъ маятникъ, шататься по корридору, задвая штыкомъ двери.
Придетъ ли сторожъ затопить печку или зажечь въ корридор лампу, молодой солдатъ не допускаетъ и прямо направляетъ штыкъ, всегда требуется ‘разводящій’, который и ругаетъ часового за тревогу, не соображая, что самъ же ему передавалъ: ‘никого не допущатъ’.
Старые, опытные солдаты, продлавъ формальность, ничего не выполняютъ, зная, что такое ‘еловой дло’, и соображая, когда что нужно, иные критикуютъ формализмъ, который доходитъ до абсурда. Спрашиваетъ, напримръ, арестантъ:
— Который часъ?
— Намъ не дозволено.
Однажды я угорлъ и, упавъ на полъ, крикнулъ часовому:
— Доложите разводящему!
— Намъ не дозволено разговаривать, отвчалъ часовой, мирно шагая по корридору, хотя о всякомъ ^происшествіи’ часовые должны докладывать караульному начальнику. Несмотря на почти безчувственное состояніе, я пролежалъ до другой смны, когда явился старый солдатъ. Я уже не слыхалъ ничего, по обо мн, какъ передавали, было заявлено слдующимъ образомъ:
— Что, все спокойно? спросилъ смнившій часовой.
— Все, только вонъ эфтотъ на полу качается.
— Эй-ты! Какъ тебя! началъ звать меня новый часовой.
Я, конечно, ничего не отвчалъ, тогда позвали ‘разводящаго’, а этотъ послдній позвалъ уже офицера и смотрителя.
Тотчасъ посл поврки, къ столбамъ съ колоколами (одинъ церковный, а другой для разныхъ надобностей: всего два) подходитъ ‘кашеваръ’, молодой, высокій, худой парень, который ужасно почему-то любитъ изображать изъ себя индюка и корчить, потшая публику, ужасныя рожи, для чего онъ обыкновенно заходитъ изъ-за спины и, придвинувъ свою физіономію къ чьему-нибудь лицу, скорчитъ гримасу. Тотъ оборачивается и оба хохочутъ.
Посл третьяго звонка ‘на обдъ’, отпираются камеры, и арестанты съ деревянными кадками летятъ въ кухню. дятъ всего одинъ разъ въ сутки, строго соблюдая вс посты, имъ отпускается {Намъ пришлось побывать во многихъ острогахъ, и везд своеобразныя правила: въ иныхъ острогахъ дятъ одинъ разъ, въ другихъ два раза, въ иныхъ порція больше, въ иныхъ меньше и т. д.} 2 1/2 фунта хлба въ день, мяса, кром P. X. и Пасхи, никогда не полагается, а варятъ день борщъ, день супъ съ саломъ и другими не вполн доброкачественными продуктами, благодаря воровству начальства, подрядчиковъ, ‘старшаго’ и собственнаго, арестантами избраннаго, старосты, о которомъ рчь впереди.
Голодные арестанты, критикуя ‘бурду‘ или ‘помои’, какъ они называютъ свою пищу, тащатъ лохани въ камеры, въ которыхъ, кром наръ, ничего не имется.
Посл обда арестантовъ опять запираютъ и выпускаютъ на прогулку ‘бабъ’.
При этомъ, для большей ясности, нужно описать расположеніе N—скаго замка.
Онъ занимаетъ квадратное пространство, окруженное со всхъ сторонъ высокою каменною, блою стною, единственный входъ, съ двумя воротами, съ свера, тотчасъ войдя, прямо противъ виднется длинное полутора-этажное блое зданіе, напоминающее формою букву Е безъ палочки посредин, въ этомъ зданіи, въ верхнемъ этаж — церковь, больница {Больница подвергнута вліянію сверныхъ втровъ и въ ней, особенно зимою. невыносимый запахъ.} и нсколько камеръ въ корридорахъ: больничномъ и церковномъ, въ нижнемъ полуэтаж: вправо — еврейская, подъ церковью, камера, влво — русская общая подъ больницею, а въ середин ‘секретныя’ камеры ‘для слдственныхъ’, которые содержатся отдльно отъ ‘осужденныхъ’ на пребываніе въ тюрьм по дламъ уголовнымъ и ‘мировымъ’, какъ ихъ называютъ арестанты (но приговору мировыхъ судей), вправо, въ углу (С. З.) двухэтажное блое зданіе съ башнею, въ которой внизу помщается мастерская для ‘мировыхъ’ и, въ С. В. углу, влво отъ входа, двухэтажное же, совершенно похожее на зданіе ‘для мировыхъ’ — спеціально ‘женское отдленіе’ за всевозможные проступки.
‘Мировыхъ’ и ‘осужденныхъ’ держатъ сравнительно свободно, ‘слдственныхъ’ — строже, но и то, смотря по длу, такъ одинъ еврей, Ш—имъ, сидлъ по подозрнію принятія участія въ убійств, въ одиночной камер съ нарочно приставленнымъ къ нему часовымъ, а самый убійца, котораго подозрвали, сидлъ подъ слдствіемъ въ ‘секретной’, ихъ выпускали прогуливаться не боле, какъ на часъ, одинъ разъ въ сутки {Жандармскій N—скій полковникъ мсяца три совершенно не выпускалъ на прогулку ‘политическихъ’.}.
‘Бабы’ также чрезвычайно любопытны и, тотчасъ по выпуск на дворъ, отправляются къ воротамъ, гд и засматриваютъ въ окошечко, если хорошій часовой ‘дозволяетъ’. Русскія ‘бабы’ подходятъ къ окнамъ большой (русской) камеры, а еврейки — къ окнамъ еврейской камеры и ведутъ бесду съ арестантами-мужчинами, которые или угощаютъ, чмъ Богъ послалъ, ‘бабъ’, или ‘бабы’ даютъ что-нибудь арестантамъ, угощаются, въ большинств случаевъ, табакомъ.
Грозные часовые, соблюдая формальность, ‘бабъ’ къ окнамъ мужчинъ не допускаютъ, но стоитъ только хлопнуть задвижкою у воротъ, какъ ‘бабы’ и сами моментально убгаютъ отъ оконъ и другихъ перейденныхъ границъ и стремятся къ крыльцу своего обиталища или прячутся за солдатскую будку — обыкновенное мсто ихъ времяпровожденія. Если начальство замтитъ переходъ границъ бабской прогулки или разговоры подъ окнами, то ихъ сейчасъ же запираютъ, хотя бы и не вс принимали въ этомъ участіе. ‘Бабы’ этого боятся и всегда на сторож.
Прогулкою ‘бабъ’ пользовались два любовника, имвшіе любовницъ въ лиц двухъ ‘бабъ’.
Первая пара состояла изъ солдата М—ка, замчательно грубаго, вороватаго и брехливаго человка, который тащилъ все и это всхъ, что попадется подъ руки, сплетничалъ и доносилъ онъ на всхъ, благодаря чему пользовался льготою ‘свободнаго человка’, разливая керосинъ въ лампы. Онъ былъ до крайности дерзокъ даже съ самымъ ‘старшимъ’, но послдній ничего не могъ подлать, такъ какъ М—акъ идеально угождалъ смотрителю, который и благоволилъ къ М—ку. При отталкивающей физіономіи, черный, какъ цыганъ, съ рзкими, некрасивыми чертами лица, М—акъ ходилъ сгорбившись, постоянно ругался и за грошъ готовъ былъ продать душу человка. Былъ онъ и на послдней войн, откуда возвратился съ пятнадцатью полуимперіалами и нсколькими золотыми часами, все это спустилъ, укралъ какіе-то кожухи, за что и былъ присужденъ къ арестантскимъ ротамъ, но, по болзни, ему замнили это наказаніе двухлтнимъ тюремнымъ заключеніемъ.
Несмотря на вс помянутыя качества, М—акъ горячо любилъ нкую Домку, курносое, злое, рябое, некрасивое созданіе, которое одно властвовало надъ М—комъ.
Авакумъ однажды устроилъ-таки штуку М—ку. Пришло предписаніе перевести часть ‘бабъ’ изъ N—скаго губернскаго замка въ одну изъ уздныхъ тюрьмъ, благодаря хлопотамъ ‘старшаго’, въ эту часть вошла и Домка.
М—акъ плакалъ, прощаясь, былъ все время скученъ, употребилъ вс усилія, гд-то досталъ денегъ и выхлопоталъ обратный переводъ Домки.
Домка возвратилась, и М—акъ просіялъ.
Вторая пара состояла изъ хорошаго, но страшнаго пьяницы-сапожника, Гордя, и нкоей сухопарой, блдноглазой мщанки, Анны, которая, желая подражать ‘барынямъ’, очень неуклюже кокетничала и безобразно одвалась, что было хорошаго у Анны, такъ это идеально сшитые ботинки на высочайшихъ каблукахъ, долго трудился надъ этими ботинками Гордй, но зато они были предметомъ зависти всхъ ‘бабъ’, неимвшихъ любовниковъ, а такихъ было около двадцати. Изъ нихъ только дв были счастливыя, хотя же остальныя ‘бабы’ съ усердіемъ подыскивали любовниковъ, но таковыхъ не находилось, не потому, чтобы другія ‘бабы’ были мене красивы (Домка и Анна были чуть ли не худшія изъ всхъ), а потому что экономическое состояніе мужчинъ было очень плохое: ‘свяжись съ ‘бабою’ — деньги надо, говорили арестанты: — того купи, другого купи’. И дйствительно, Гордй и М—акъ все тратили на любовницъ, хотя любовь, благодаря строгому надзору, была лишь платоническая, и влюбленные были другъ возл друга только разъ въ день, видаясь и разговаривая въ остальное время только черезъ окна.
М—акъ, какъ мы уже сказали, пользовался льготою и не запирался до ‘вечерней зари’, а потому могъ пользоваться случаемъ видться, во время прогулки ‘бабъ’, съ Домкою, на двор, сапожникъ же не запирался, какъ работавшій въ мастерской, и тоже, слдовательно, могъ встрчаться съ Анною. Свиданія, поистин, были очень милыя.
М—акъ и сапожникъ тихими шагами, смотря на часового и прислушиваясь къ стуку у воротъ, пробираются навстрчу идущимъ такъ же осторожно ‘бабамъ’, если часовой молчитъ, то они безпрепятственно сходятся, крпко жмутъ другъ другу руки, горячо цлуются и стоятъ, держа руки въ рукахъ, до перваго стука, малйшій шорохъ — и они быстро разбгаются въ стороны, если тревога ложная, опять собираются, устраивая на виду у всхъ любовныя картины.
Интересно то, что арестанты никогда не выражали громко насмшекъ, видя любящія пары, хотя втихомолку иронизировали и сплетничали относительно влюбленныхъ.
Но самый фактъ глубокой привязанности и нжныхъ отношеній производилъ крайне пріятное впечатлніе, выказывая человческую, хорошую сторону людей, ту искру Божію, которая не тухнетъ при самыхъ скверныхъ нравственныхъ и физическихъ условіяхъ.
Само собою, между любящими, по временамъ, происходили и чрезвычайно грязныя сцены взаимныхъ укоровъ, ругательствъ, недоврія. Особенно это часто бывало между сапожникомъ и Анною, когда первый, напившись пьянымъ (Гордй иногда ходилъ со сторожемъ на базаръ за товаромъ), разсказывалъ нарочно громко, какъ онъ угощалъ ‘бабъ’ въ шинк. Анна выходила изъ себя, и происходили страшныя ссоры.
— Рунъ на ‘бабъ’, братцы мои, издержалъ, разсказываетъ Гордй.
— О-о? спрашиваютъ арестанты.
— Провались на этомъ мст!
— А ‘бабы’ каковы?
— Первый сортъ! одинъ жиръ! не то что моя сухопарая жидовка!
Анна кипла и выбрасывала обыкновенно вс подарки сапожника изъ окна верхняго этажа, ругая сапожника на чемъ свтъ стоитъ, тогда арестанты, поддерживая сапожника, гоготали во всю глотку.
Насколько сапожникъ былъ боле виновенъ по отношенію къ Анн, настолько Домка была виновна по отношенію къ М—аку. За самую малость Домка кричала, сердилась, била горшки и подарки М—ка, но послдній молчалъ и ни единымъ словомъ не осмливался укорить ее, и только на сторон, когда Домка не слышала, громко изливалъ злобу.
Остальныя ‘бабы’ были ‘вольныя’ и, какъ мы сказали, очень сожалли о невозможности быть на правахъ любовницъ.
Между высылкой и возвращеніемъ Домки М—акъ сошелся-было съ одною очень красивою ‘бабою’, скучая по Домк, но, какъ только послдняя пришла, онъ разошелся. Домка, однако же, долго не могла забыть этой кратковременной измны и при случа упрекала его, приводя М—ка въ крайнее смущеніе.
‘Вольныя’ бабы со всми обращались одинаково, со всми разговаривали и ‘заигрывали’ при случа, оселкомъ для шутокъ, остротъ и самымъ увеселяющимъ элементомъ служила нкая Евлашка.
Обрюзглая, довольно полная, съ веснушками на лиц, Евлаша постоянно тараторила своимъ звонкимъ, тоненькимъ голосомъ и вчно заливалась со смху по поводу отпускаемыхъ ей остротъ, причемъ и сама не стснялась отвчать тмъ же, хотя была въ словахъ несравненно сдержанне и деликатне своихъ сотоварокъ, которыя въ ругательствахъ если не превосходили, то и не уступали мужчинамъ.
Хотя въ цинизм по отношенію къ женщинамъ недостатка не было, но циничне всего обращались все-таки съ добродушною Евлашкою. Бойкія и боле сильныя ‘бабы’ защищались довольно храбро нетолько кулаками, но и камнями, а Евлашка только старалась скорчить сердитую физіономію, да стучала о землю ногами. Впрочемъ, нужно замтить, очень часто ‘бабы’ сами подавали поводъ къ циничному съ ними обращенію. Несмотря на все это, и Евлашка, и другія ‘бабы’ длились чмъ могли съ арестантами, а арестанты — съ ‘бабами’, и антагонизма между ними не было.
Въ случа невозможности быть у воротъ или говорить у окна, бабы садились возл своего зданія и занимались, куря папиросы: шили, вязали чулки и т. д.
Посл двухчасовой прогулки, ‘бабъ’ запирали, и опять, отъ 4-хъ до 7-ми часовъ вечера, выпускали мужчинъ. Это было самое хорошее время для арестантовъ, и въ эту прогулку они затвали различныя игры, псни, пляски, если, конечно, не мшало начальство, что бывало, впрочемъ, только въ тхъ случаяхъ, когда оно не появлялось. Но разъ появилось — арестанты все прекращали.
Вонъ собралась группа возл сдого старика-крестьянина съ длинною черною, съ просдью, бородою и съ бльмомъ на одномъ глазу. Старикъ этотъ вчно что-нибудь да работаетъ, вспоминая, нужно думать, крестьянскую, вчно работящую жизнь: или мететъ, или подчищаетъ, или подбираетъ что-нибудь, но никогда не сидитъ сложа руки. Обыкновенно молчаливый, онъ, но просьб молодежи, играетъ на язык, взявъ лишь, для большаго обмана слуха, дв палочки, которыя замняютъ ему скрипку и смычекъ, играетъ до того хорошо, что, даже зная, что въ этой музык принимаетъ участіе лишь одинъ языкъ, обманываешься и слышишь звуки сельской скрипки. Воображеніе переноситъ тебя на какую-нибудь сельскую свадьбу, гд подъ неприхотливую музыку сельскаго скрипача, пляшутъ молодыя пары, а иногда и старикъ войдетъ въ кругъ. И какъ грустно, какъ тяжело длается, когда дйствительность, посл минутной иллюзіи, заставитъ осмотрться вокругъ и увидать высокія стны тюремнаго двора…
Обыкновенно, когда ‘ддъ’ играетъ, старые и малые идутъ смотрть и слушать, и только нкоторые — плясать, пляшущихъ было вообще мало, но нкоторые изъ нихъ танцовали отлично.
‘Ддъ’ играетъ рдко, а потому молодежь устраиваетъ больше ‘чехарду’ или играетъ въ ‘бабки’, или выдумываетъ другія игры, въ которыхъ нердко принимаетъ участіе и солидный людъ.
Въ N — сномъ замк былъ чрезвычайно чувствительный % совершенно молодыхъ ребятъ и даже дтей, послднія, въ большинств случаевъ, сидли за кражу сала и особенно за яблоки, эти маленькіе, невинные воры сидли по приговору мировыхъ судей въ замк со всми остальными, за неимніемъ въ губернскомъ город отдльнаго зданія. Здсь дти выучивались уже боле грандіознымъ мошенничествамъ и, отсидвъ срокъ за ничтожную кражу, вскор появлялись вновь, обвиняемыя въ боле тяжелыхъ проступкахъ. Очень многіе ребята жаловались, что имъ присуждено мало сидть въ замк, такъ имъ хорошо здсь казалось сравнительно съ неприглядною жизнью русскаго крестьянина.
— Спи хоть цлый день, супъ и борщъ хоть пей и ничего не длай, говорили они, вспоминая, быть можетъ, дни голода, дни трудовъ отъ зари до зари и безсонныя ночи въ курной изб.
Ребятишки съ любопытствомъ и понятливостью слушаютъ тюремныхъ учителей, обучающихъ за небольшую плату: вытаскивать стекла, чтобы не разбились и не разбудили хозяина, ломать замки ломомъ, чтобы не стучали, красть лошадей и тому подобныя, необходимыя для практиканта опытныя знанія. Въ наше время былъ, да и остался еще одинъ крестьянинъ, къ которому приходили со всхъ окрестностей въ тюрьму, прося его поворожить, гд найти украденныхъ лошадей, коровъ и т. д. Крестьянинъ бралъ деньги, ворожилъ, добросовстно указывалъ мста и передавалъ среди своихъ, что все, находимое по его указаніямъ, было украдено и перепродано имъ же самимъ.
А вонъ какой-то бродяга разсказываетъ свои похожденія, пользуясь за это особымъ уваженіемъ и куря даромъ табакъ ближайшаго сосда.
— Что это за замокъ! и что тутъ за ‘секретныя!’ да тутъ въ ‘секретной’ сто лтъ просиди — волосъ съ головы не упадетъ: вотъ посидлъ бы въ Херсон…
— А что?
— Прямо — ящики.
— Ящики?
— Какъ есть — ящики.
— И туда, значитъ?..
— Прямо вотъ тебя бросятъ и сиди — такъ-то!
— Сиживали?
— Я-то? Да тамъ у меня сто душъ друговъ, пріятелей, денегъ куры не клюютъ, тамъ, братцы вы мои, одного посадили, а вс за тебя — ну, и живешь бариномъ, а здсь у васъ народъ — сволочь.
И вотъ пошли разсказы про вс замки, кто гд сидлъ, о начальств вообще и о смотрителяхъ въ особенности.
— Да и жрутъ-то у васъ по собачьи: разъ въ день! гд это видано…
— Кандальщиковъ у насъ нтъ…
— Э-э! Кабы кандальщики! Вонъ въ Харьков: тамъ не дай жрать — сейчасъ пузо распоретъ! Кандальщику все одно! {Общее мнніе и фактъ, что гд больше кандальщиковъ (каторжниковъ), тамъ лучше: каторжникамъ все равно идти въ ‘работы’,и они не боятся начальства и нападаютъ иногда очень храбро на самого смотрителя.}
— Что и говорить!
Бывшій архіерейскій лакей, изъ духовнаго званія, обижающійся, если его не называютъ ‘дворяниномъ’, для доказательства чего онъ одтъ вчно въ черномъ сюртук и, за недостаткомъ полной черной пары, въ блыхъ подштанпикахъ, собралъ возл себя слушателей. Говоритъ онъ тоненькимъ голоскомъ, но держитъ себя ‘съ достоинствомъ’, хотя и прозывается ‘длинногривый жеребецъ’, за рыжіе длинные волосы (онъ прислуживаетъ, въ качеств дьячка, въ тюремной церкви) и за рыжую громадныхъ размровъ бороду, напоминающую помело.
— Я, бывало, не меньше трехъ блюдъ…
— Какихъ блюдъ?
— Эхъ ты! такъ называются кушанья: блюда…
— Да ты что? Ты думаешь, мы не знаемъ? обижается арестантъ на ‘дворянина’.
— Бывало, безпримнно — борщъ, потомъ — безъ жиркова жить не могъ, ну, и еще въ род тамъ каши молочной или другого пирожнаго…
Группа увеличивается, хотя бывшій лакей повствуетъ ежедневно все одно и тоже, съ маленькими лишь варіаціями.
— А потомъ ежели по анархіи — Б-боже мой! Разсказчикъ киваетъ головой и закрываетъ глаза отъ удовольствія:— попъ теб не знаетъ, что длать: Акимъ, говоритъ, Акимычъ, водочки, селедочки, наливочки, пирожка!
— А архирей гд?
— Архіерей? Ну, онъ тамъ, въ залахъ…
— А ты?
— Я-то?.. Дураки вы, боязливо заключаетъ ‘дворянинъ’, вставая и собираясь уходить.
Ему нахлобучиваютъ на голову шапку и даютъ колномъ въ задъ, ‘дворянинъ’ отпрыгиваетъ и ругается сквозь зубы. Онъ въ большой дружб съ Авакумомъ и ‘старостою’, но съ арестантами говоритъ только ‘въ силу необходимости’, ‘ради развлеченія’, хотя исторія эта повторяется ежедневно.
Но главное занятіе почти всхъ арестантовъ, а особенно молодыхъ ребятъ — это ‘дразнить жидовъ’.
Козломъ отпущенія изъ евреевъ былъ одинъ несчастный, бдный, забитый жидокъ, Р—нъ, худая, заморенная, вытянутая его физіономія производила крайне тяжелое впечатлніе, онъ сидлъ уже четвертый разъ за мелкую кражу и каждый разъ отсиживалъ по шести мсяцевъ, такъ что въ общемъ вывод составлялось два года. Ему ни разу не пришлось даже попользоваться украденною вещью: обыкновенно его ловили, били, отнимали украденную вещь и отправляли въ острогъ. Бденъ Р—енъ былъ страшно и имлъ во всемъ свт единственное любящее его существо — мать, которая, несмотря на престарлыя лта и болзнь, приносила ему ежедневно пищу, хотя Р—енъ, повидимому, и кралъ для нея же, не имя возможности отогнать ежеминутно грозившую ей голодную смерть. Въ наше время, напримръ, онъ сидлъ въ тюрьм за украденную варшавскаго серебра ложечку, которую у него отняли. Евреи не любили Р—ена и за легкое отношеніе его къ Талмуду, и особенно еще за то, что онъ когда-то укралъ какую-то нужную для молитвы книгу и заложилъ въ православномъ кабак. Натура болзненнонериная, Р—енъ доходилъ до философіи въ своихъ размышленіяхъ о жизни.
— Кто меня бьетъ, тотъ дуракъ, я не хочу быть глупе его и не отвчаю ему тмъ же, успокоивалъ онъ себя.
Только въ крайнихъ случаяхъ Р—енъ кричалъ или даже кусался, но, въ большинств случаевъ, убгалъ, говоря:
— За что вы меня бьете?
Его вс били и на него же наговаривали, благодаря чему, Р—енъ очень часто сиживалъ въ карцер.
Самымъ ужаснымъ мучителемъ Р—ена былъ нкій Н—ай, въ сущности добрый малый, лтъ 19-ти, онъ органически ненавидлъ ‘жидовъ’ и часто, напримръ, брызгалъ керосиномъ въ глаза Р—ему и другимъ евреямъ и, къ общей потх публики постоянно подставлялъ ногу или бросалъ камнями въ нихъ.
Н—ай замчательный типъ, чистый хохолъ, круглый сирота чуть не съ пеленокъ, онъ уже шести лтъ укралъ шестерку лошадей и продалъ ихъ за три рубля цыганамъ. Онъ прекрасно зналъ вс способы воровства, организацію конокрадовъ, и вообще науку отчужденія чужой собственности изучилъ детально. И, несмотря на все это, имлъ совершенно чистую, неиспорченную душу и удивительныя способности, благодаря которымъ, за время тюремнаго заключенія, ухватками отъ арестантовъ и солдатъ, выучился читать, писать и считать. Его судили по восьми дламъ, чистосердечный и картинный разсказъ Н—ая о его жизни, которая довела его до воровства, произвелъ такое впечатлніе на судъ, что, несмотря на многія воровства со взломомъ, ему смягчили наказаніе по всмъ дламъ и приговорили къ восьми-мсячному заключенію въ тюремномъ замк. Н—ай самъ дошелъ до пониманія ненормальности извстныхъ условій жизни и логично доказывалъ, что, при всемъ желаніи, онъ не могъ не красть. Честенъ онъ былъ до крайности, и ему безбоязненно можно было вручить какую угодно сумму денегъ, благодаря прислуживанію, Н—ай зарабатывалъ нсколько рублей денегъ (топилъ печки, разливалъ керосинъ и т. д.), которыми, какъ и своимъ имуществомъ, длился со всми и тому же Р—ему давалъ все, что ему понадобится.
— Не хотлось бы красть по выход изъ тюрьмы, говорилъ онъ: — да вдь что будешь длать? И мсто-то трудно найти!
Въ наше время Н—ай оканчивалъ уже срокъ сиднія (онъ пробылъ боле года подъ слдствіемъ {Мы удивлялись такому долговременному производству слдствія, по каково же было наше удивленіе, когда въ Сибири намъ пришлось видть людей, сидящихъ по 5-ти, 7-ми и даже 8-ми лтъ подъ слдствіемъ!}, но общество не соглашалось принять его въ свою среду и, быть можетъ, человкъ этотъ пошелъ на поселеніе.
Характеръ и самостоятельность Н—ая превосходили всякія вроятія, такъ что, несмотря на свою молодость, онъ былъ всми уважаемъ, вс обращались къ нему за совтомъ и даже начальство относилось къ нему хорошо, но никогда ни одного доноса, ни одной подлости не вышло отъ него, и сказанное ему можно было считать за несомннную тайну, которую онъ никому не выдастъ, что рдко встрчалось въ N—скомъ замк, гд доносы другъ на друга были въ большомъ ходу. Женскаго пола Н—ай стснялся и краснлъ всегда, когда какая-нибудь ‘баба’ отпускала ему комплиментъ о его половой зрлости. Наружный видъ Н—ая на первый разъ производилъ даже отталкивающее впечатлніе, но чмъ дальше, тмъ длался онъ симпатичне, и его можно было полюбить отъ всей души. Не по лтамъ толстый животъ и круглое, жирное, красное лицо съ большими выпуклыми, синеватаго цвта глазами, довольно низкій ростъ и никогда не чесаные волосы — все это длало его непрезентабельнымъ, тмъ боле, что и вообще Н—ай очень мало обращалъ на себя вниманія.
Ходитъ, бывало, онъ задумчивый съ палкою по двору и о чемъ-то все думаетъ и думаетъ, его все, ршительно все интересовало, и какъ же радовался онъ, когда находилъ человка, могущаго удовлетворить его любознательности. Онъ зналъ вс тюремныя новости, изучилъ всю арестантскую премудрость, критикуя, или расхваливая, или иронизируя надъ извстными явленіями тюремной жизни. Натура увлекающаяся, онъ раза два за все время сиднія напился пьянъ и потомъ самъ же ругалъ себя, сберечь денегъ ни копейки не могъ, хотя и говорилъ, что ему необходимо имть ‘къ выходу’ сколько-нибудь денегъ.
Кстати о денежныхъ тратахъ. Лично каждый арестантъ не можетъ достать, еслибы даже и были у него деньги, чего-нибудь на свои средства для себя, но въ этомъ случа, какъ и везд, евреи снабжали желающихъ очень многимъ: табакомъ, селедками, булками и даже водкою, конечно, по несообразно высокимъ цнамъ. Кром этого, арестанты и арестантки на свои гроши, припрятанные ими ‘на всякъ случай’, просили сторожей покупать то того, то другого, сторожа рдко отказывались отъ комиссій, такъ какъ всегда очень значительный процентъ перепадалъ въ ихъ карманъ и за ‘проходку’, и благодаря тому обстоятельству, что сторожа покупали товара не высшаго качества.
Авакумъ въ длахъ ‘купли’ и ‘продажи’ сдлался чистйшимъ монополистомъ, выручая, особенно съ ‘продажи’, довольно значительныя суммы.
Продажа составлялась изъ старыхъ или новыхъ, казенныхъ и частныхъ арестантскихъ вещей, въ этихъ случаяхъ приходилось слышать о довольно занимательныхъ явленіяхъ изъ арестантской жизни.
Является, напримръ, въ острогъ ‘новичекъ’, его окружаетъ группа арестантовъ, среди которыхъ присутствуетъ и тайное сообщество явныхъ грабежей. Новичку предлагаются довольно интересные вопросы, ему излагаютъ тезисы тюремной жизни, ‘новичекъ’, ничего не подозрвая, слушаетъ со вниманіемъ и отвчаетъ охотно, вдругъ, какая-то невидимая рука схватываетъ съ него шапку, шарфъ или что-нибудь изъ мелкой движимой собственности и бросаетъ въ толпу. ‘Новичекъ’ туда-сюда, но вещь уже пропала и, пройдя черезъ руки ассоціаціи равномрныхъ распредленій, доходитъ въ конц концовъ до Авакума, который и продаетъ эту вещь на базар за приличную цну, отдавъ самую незначительную часть % тюремнымъ агентамъ. Пропадали у ‘новичковъ’, да и не у новичковъ, нетолько мелочи, но даже, напримръ, полушубки, уже не говоря о томъ, что арестантъ, отсидвъ срокъ, никогда не получалъ своихъ вещей, если же и получалъ, то подмненныя старыми.
— Да вдь у меня сапоги-то новшенькіе были! говоритъ арестантъ.
— А ты сколько сидлъ?
— Ну, шесть мсяцевъ.
— Этого не считаешь?
— Разв я ихъ носилъ? Я вдь въ арестантскихъ ходилъ.
— Въ арестантскихъ! а что же твои-то желзные, что все новые будутъ?
— Да я ихъ не носилъ!
— Бери, коли даютъ, а то и этихъ не получишь.
— А рубаха?
— Какая рубаха?
— Вдомо, рубаха, значитъ.
— Батьку своего спроси! ты много сюда принесъ?
— Много-ль, мало-ль, а рубаху, значитъ, отдавай!
— Есть ли крестъ-то на теб? Какая рубаха? отвчаетъ ‘старшій’, который ‘выгодою’ отъ арестантскихъ денегъ и вещей длился съ смотрителемъ.
— Тьфу, міроды проклятые! скажетъ, отплевываясь, несчастный и, почесавъ затылокъ, полуголый уходитъ изъ тюрьмы.
Относительно денегъ происходили еще лучшія сцены:
— Ваше благородіе! Прошу вашу милость: дайте мн немножко изъ моихъ-то деньжатъ! проситъ арестантъ смотрителя, снявъ шляпу и униженно кланяясь.
— Некогда, отвчаетъ грозно смотритель.
— Ваше благородіе!
— Времени нтъ, говорятъ теб! завтра!
— Да я ужь, ваше благородіе, мсяцъ вотъ прошу.
— Эй! сторожъ!
Сторожъ подлетаетъ.
— Въ карцеръ его, мерзавца!
— За что же, ваше благородіе?
— За! Ты грубить?! въ карцеръ!
И раба божьяго тащутъ въ карцеръ.
— Въ карты вамъ играть, мошенники! я вамъ дамъ деньги! продолжаетъ смотритель, отнимая послднюю надежду у желающихъ получить часть своихъ денегъ на необходимые расходы, въ род, напримръ, дать пришедшей жен, ребенку и т. д.
Карты, несмотря на вс строгости и обыски, были въ большомъ ходу, и арестанты, проигравшись иногда до послдней нитки, играли даже на пайки {Паекъ — 2 1/2 фунта хлба, отпускаемые арестантамъ.}, на обдъ и голодали но нскольку дней. Но играли далеко не вс, самый незначительный %) а денегъ не получалъ никто даже при выход изъ тюрьмы. Говорить нечего, что денегъ, заработанныхъ вн тюрьмы, на ‘вол’, арестанты и въ глаза не видали.
‘На волю’ отпускались, собственно говоря, только ‘мировые’, въ сопровожденіи сторожа, и работали въ город по найму цлый день, часовъ отъ шести утра до семи вечера. Изъ заработанныхъ денегъ 20 копеекъ они отдавали въ ‘комитетъ’, а остальныя должны были бы принадлежать имъ. Но и тутъ начальство умудрялось сгребать арестантскіе гроши, отпуская работать только тхъ, которые соглашались давать извстный % ‘старшему’ или смотрителю, который, кажется, самъ за нихъ и договаривался, уже не говоря о томъ, что мастерская поставляла нетолько смотрителю, но и его знакомымъ даромъ все, что въ ней работали. Да и кто изъ арестантовъ не согласился бы дать какой угодно %, лишь бы выйти изъ тюрьмы, потрудиться ‘на вол’, особенно крестьянинъ, привыкшій жить трудомъ, безъ котораго онъ самъ не свой.
Разъ, вмст съ ‘мировыми’, были выпущены дв души: слдственный и приговоренный къ 10-тилтней каторг, оба они бжали: перваго поймали и, избивъ въ полиціи, привели въ тюрьму, гд онъ, несмотря на полумертвое состояніе, получилъ трепку лично отъ обрадовавшагося смотрителя. Второго не поймали. Z—ій впослдствіи былъ, кажется, за это смщенъ съ должности. Z—ій всегда самъ лично расправлялся съ арестантами и собственными кулаками. Вопросъ: лучше или хуже онъ длалъ?
Дло въ томъ, что, въ случа бунтовъ, криковъ или ссоръ между арестантами, призывался, особенно ночью, конвой, который, не разбирая ни праваго, ни виноватаго, лупилъ всхъ прикладами. Z—ій никогда не звалъ конвоя и даже отправлялъ его, если заставалъ на мст происшествія, и начиналъ судъ самъ, дрался онъ страшно, безчеловчно, до того, что у него пухли ладони, особенно сильно Z—ій билъ евреевъ, которые, дйствительно, почти ежедневно ссорились, кричали невыносимо. Благодаря скученности (боле 20 душъ въ одной небольшой камер), столкновенія у нихъ происходили весьма часто, почему то и дло раздавались голоса:
— Конвой! Конвой! Заржутъ!!
— Конвой! Смотрителя! Офицера!
— Уммираю! о-й!!
И дйствительно были дла, когда отъ схватокъ было недалеко до смертельныхъ случаевъ. Являлся Z—ій и колотилъ всхъ безъ разбору, очень часто въ тихія ночи раздавались раздирающіе душу крики, топанье ногами и громкій ляскъ отъ пощечинъ.
Но вскор посл побоища, Z—ій остывалъ быстро, длался веселымъ и добрымъ.
— Эхъ, отдулъ! говаривалъ онъ, улыбаясь: — руки опухли! Нельзя ипаче-съ! Поврите ли, какъ хвачу, какъ хвачу — э-эхъ! Улыбка озаряла его красное, пухлое лицо, и онъ сіялъ отъ удовольствія.
Разъ вышло, по истин, замчательное явленіе.
Привезли какого-то несчастнаго жидка изъ одного узда, подозрвая его въ краж лошади. Судебный слдователь, впредь до снятія допроса, приказалъ засадить еврея въ одиночную камеру. Еврей страшно испугался. Онъ страшно отощалъ и прозябъ, пройдя около ста верстъ по грязной, осенней дорог, а тутъ еще узналъ, что къ нему приходили на свиданіе молодая жена съ ребенкомъ, но ея не допустили. Еврей бился какъ птица въ клтк, плакалъ, кричалъ, стучалъ — ничего не помогаетъ, онъ просилъ сть — не даютъ, такъ какъ пакъ могъ ему выйти только съ утра слдующаго дня. Тогда еврей прибгаетъ къ послднему средству, практикуемому почти всми арестантами, желающими запутать дло или добиться разговора съ начальствующими лицами: онъ началъ звать смотрителя, желая ‘открытъ секреты’.
— Позовите смотрителя! кричалъ несчастный въ окно.
— На что теб? спокойно спрашиваетъ сторожъ.
— Я умру съ голоду, я ничего не лъ!
— Намъ до этого нтъ дла: начальство знаетъ, что длаетъ.
— Да вдь я сть хочу!
— Завтра будешь получать: не умрешь, пархъ!
— Я ‘секретъ’ хочу открыть.
— Знаемъ мы ваши ‘секреты’! отвчаетъ сторожъ и спокойно уходитъ. Евреи, услыхавъ крикъ своего собрата, загалдли, но скоро успокоились. Настала ночь, осенняя, холодная, съ завывающимъ втромъ, еврей, повидимому, успокоился, только изрдка раздавались его всхлипыванія въ холодной камер, на голыхъ нарахъ, наконецъ, онъ совершенно притихъ.
Вдругъ, среди ночи, раздается голосъ часового:
— Эй, ты! зажги свчу!
Отвта нтъ.
— Эй! Какъ тебя?!? солдатъ стучитъ въ окно.
Отвта нтъ.
— Послушай, землякъ!!
Благодаря абсолютной, невозмутимой тишин, солдату на его вопросы отвтило глухое хрипніе.
Часовой испугался и поднялъ тревогу:
— Позвать ‘разводящаго’! Несчастіе!
Прибжалъ ‘разводящій’: звали, звали, стучали, кричали — хрипитъ еврей, да и только, разводящій побжалъ обратно и возвратился уже съ испуганнымъ смотрителемъ и офицеромъ, отворили дверь и прямо натолкнулись на повсившагося еврея, моментально была обрзана веревка, на которой повсился еврей, привязавъ ее къ ршетк, въ верхней части двери, безчувственный трупъ съ шумомъ полетлъ на полъ.
Еслибы мы не были свидтелями дальнйшаго хода драмы, мы не поврили бы другому разсказчику.
Смотритель началъ бить трупъ, бить почемъ ни попало, онъ рычалъ, какъ зврь, и, наконецъ, веллъ вылить на трупъ цлыя ведра холодной воды.
— А-а, с…. с…! шиплъ смотритель въ припадк гнва: — такъ ты умирать?! умирать?!! Вста-авай! я теб покажу!