ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1890
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1890
Время на прочтение: 36 минут(ы)
‘Рано или поздно, а истина всегда восторжествуетъ’,— гласить старое изреченіе, ставшее уже банальнымъ и, все-таки, не пользующееся общественнымъ сочувствіемъ. Есть истины, которыя ждутъ своего торжества по сто, по двсти лтъ, а христіанская идея въ примненіи къ общественнымъ отношеніямъ не достигла своего торжества и въ дв тысячи лтъ. Но есть и другія истины, боле общедоступныя и очевидныя, торжество которыхъ наступаетъ въ годъ, два, три. Такою-то именно истиной и оказалось утвержденіе печати, что такъ называемое ‘новое поколніе’ (я говорю ‘такъ называемое’ для устраненія недоразумній, ибо предполагалось не сплошь все поколніе, а боле бросающаяся въ глаза часть его) мало образовано, мало развито, мало знающе. Это утвержденіе явилось не вдругъ и свалилось не съ неба. Печать была только отголоскомъ общества и повторила лишь то, о чемъ уже давно говорилось, сначала въ вид разрозненныхъ отдльныхъ наблюденій, распространившихся затмъ настолько, что, наконецъ, образовалось общественное мнніе. Вотъ это-то общественное мнніе и повторила печать. Даже характеристика ‘восьмидесятниковъ’ или ‘новаго литературнаго поколнія’ принадлежитъ не публицистамъ противуположнаго лагеря (‘отцамъ’), а молодому критику того же поколнія, конечно, не предполагавшему, что онъ своею кропотливою и старательною оцнкой нарисуетъ картину крайняго невжества, бездушія и общественной безнравственности. Поэтому-то личныя обращенія къ тому или другому публицисту съ упреками, что онъ ‘несправедливо обвиняетъ современную молодежь въ отсутствіи умственно-идейнаго развитія’, что ‘упрекать въ этомъ молодежь жестоко’, что ‘лежачаго не бьютъ, а подаютъ ему руку подняться’, направляются совсмъ не по адресу. Въ томъ, что говорилось о недостатк въ молодежи ‘умственно-идейнаго’ развитія, не было ничего ни жестокаго, ни нежестокаго, никто не билъ ни стоячаго, ни лежачаго, а публицисты просто устанавливали безспорный фактъ, какимъ его признавало не только общественное мнніе, но даже и боле безпристрастная часть той самой молодежи, о которой шла рчь. А въ пробужденіи этого сознанія и заключалась вся задача.
Страшно не невжество, а его самолюбивое самоублаженіе и его высокомріе собственнымъ ничтожествомъ. И кого судьба обрекла лежать въ этой нравственной Могил, надъ тми остается только поставить крестъ и пройти мимо. Нтъ такой трубы, которая бы пробудила этихъ заживо-погребенныхъ, нтъ такой силы, которая бы вдохнула въ нихъ сознаніе. Вы, человкъ, болющій жаждой истины, пытающійся пытливымъ окомъ проникнуть въ жизнь и разгадать главную ея загадку, отчего такъ мало между людьми справедливости, когда любить, повидимому, такъ легко, не ищите отвтовъ на мучащіе васъ вопросы въ своей честной, благородной и любящей природ. Эти отвты не въ васъ, а вн васъ, и никогда еще русская жизнь не давала такихъ плодотворныхъ уроковъ общественному сознанію, какіе она даетъ ныньче. Припомните рядъ блестящихъ именъ, начиная съ Петра Великаго и до теперешнихъ нашихъ дней,— именъ, уже вписанныхъ въ исторію русскаго просвщенія и прогресса, припомните, съ какою яркостью, съ какими свтлыми надеждами люди каждой эпохи общественнаго обновленія творили свое великое дло и какъ они врили въ его успхъ и какъ имъ все казалось легко и просто! И пока дло оставалось въ ихъ рукахъ, оно было дйствительно легко и просто и пока они мрили людей мркой своихъ силъ и дарованій, вра въ несомннность быстраго успха поддерживала и увеличивала ихъ энергію. Эти люди и умирали полные надежды и увренности, что дло, которому они отдали всю свою жизнь, стоитъ наканун торжества, и смерть имъ была тяжела, тяжело они разставались съ жизнью только потому, что праздника обновленія, ради котораго они жили и который вотъ-вотъ уже и наступаетъ, имъ не увидть и не принять въ немъ участія.
Теперь мы многое знаемъ лучше, но многаго еще и не знаемъ. Въ скорое наступленіе праздниковъ мы уже не особенно вримъ и, кажется, убдились, что ихъ въ нашемъ общественномъ календар не много. По съ другими иллюзіями мы все еще не разстаемся. Одна изъ такихъ иллюзій наша вра въ молодость. Молодость великая сила, но только въ томъ случа, когда она дйствительно сала. Молодость съ ея благороднымъ энтузіазмомъ, съ ея смутными стремленіями къ честному, справедливому, къ общественной правд, есть одно изъ величайшихъ силъ прогресса: Только эта молодость создаетъ сильныхъ людей и только сильные люди творятъ крупныя дла. Но не всякая молодость — молодость, и есть молодость, которая хуже и опасне всякой старости, потому что мшающая старость отойдетъ въ вчность и слда ея не останется, а у безнадежной молодости впереди цлая жизнь, и всю эту жизнь она будетъ стоять поперекъ всякой правд, всему живому и стремящемуся. Нтъ ничего ужасне, какъ ренегатство молодости, и тотъ, кто молодымъ, вмсто того, чтобы поймать свою душу, потеряетъ ее, никогда уже ее не найдетъ. Свои и не свои — вотъ старый завтъ людей, установившихъ эту формулу размежеванія общественныхъ силъ. Европейцы эту формулу помнятъ и ея держатся, а мы ее уже давно забыли и, какъ сорока Якова, твердимъ все свое — ‘отцы’ и ‘дти’, думая что это-то и значитъ свои и не свои.
Когда не такъ давно часть прогрессивной печати выдвинула вопросъ, стали ли мы умне или глупе, образованне или необразованне, — и печать очень хорошо знала, почему и для чего она этотъ вопросъ длаетъ,— подучился результатъ совершенно неожиданный. Вопросъ о нашемъ ум и образованіи былъ, правда, поставленъ безъ особенной мягкости и извстная часть нашей молодежи обвинялась даже довольно рзво за ея теорію индифферентизма и огульное порицаніе людей предъидущаго времени. Но, несмотря на отсутствіе мягкости, вопросъ, подлежавшій разршенію, былъ поставленъ въ общей форм, какъ идейный, гуртовой, касавшійся не двухъ, трехъ лицъ, а извстнаго направленія общественной мысли, точно формулированнаго, обоснованнаго и даже получившаго въ свое распоряженіе одинъ изъ органовъ петербургской либеральной печати. Вопросъ стоило обсудить во всхъ его подробностяхъ не только потому, что онъ касался той или другой группы молодежи, среди которой явились даже принципіальные противники образованія, но и потому, что онъ обнималъ насущные умственные интересы общества и захватывалъ область его общественнаго сознанія.
Казалось бы, что такой широкій вопросъ долженъ привлечь такое же вниманіе печати, но ни одна изъ нашихъ шестидесяти такъ называемыхъ ‘литературно-политическихъ’ газетъ не обмолвилась ни однимъ словомъ ни за, ни противъ, точно вопросъ былъ поставленъ на лун и насъ, русскихъ людей, нисколько не касался. Только одна газета нашла нужнымъ отвчать и поднять брошенную перчатку (правда, у нея были для того и резоны, потому что статьи этой газеты и вызвали полемику). И вотъ въ чемъ заключались ея возраженія…Но я лучше приведу объ этомъ характерномъ возраженіи мнніе газеты, не принимавшей участія въ полемик. ‘Находя такое направленіе (группы писателей, пріютившейся въ Недл) крайне опаснымъ и вреднымъ для общества,— говоритъ Екатеринбургская Недля,— наши публицисты Шелгуновъ, Протопоповъ и Михайловскій пытались нсколько разъ вступать въ идейную полемику съ Недлей. Полемика эта, правильно веденная, могла бы принести большую пользу русскому обществу и молодежи. Но, къ сожалнію, Недля, вслдствіе своего, должно быть, пренебреженія къ высшимъ идеямъ (такъ однажды она сама выразилась), предпочла дльной полемик грубую личную брань. Шелгунову она отвтила, что онъ старъ, отжилъ свое время, ничего не понимаетъ и потерялъ чутье жизни, и вслдъ за этимъ помстила одну изъ своихъ сенсаціонныхъ статей: жалобы на наше время, гд въ пяти строкахъ уничтожила 60-ые года, да въ столькихъ же — 70-е. Когда Шелгуновъ написалъ возраженіе на эту статью, Недля въ Отцахъ и дтяхъ нашего времени еще разъ сказала ему, что онъ отсталъ, ничего не понимаетъ и завидуетъ теперешнему молодому поколнію, какъ это всегда бываетъ въ отношеніяхъ отцовъ къ дтямъ. Этимъ и закончилась полемика между Недлей и Шелгуновымъ. Протопопова эта газета нсколько разъ, между прочимъ, обозвала ‘невждой’, ‘плохимъ критикомъ’ и такимъ же философомъ и т. д.— все безъ доказательствъ…’ Михайловскому же, который въ Русскихъ Вдомостяхъ писалъ, что время отъ времени у Недли появляется желаніе, словно зудъ какой, сказать ‘новое слово’, я что слово это всегда оказывается заимствованнымъ ею у Гражданина или Московскихъ Вдомостей’, досталось сурове всхъ, и все за то же, за что досталось и другимъ — за врность своему прежнему направленію.
Гд же тутъ отвтъ на вопросъ, стали мы умне или глупе, образованне или необразованне и въ чемъ заключается общественная полезность направленія, заявленнаго въ Недл извстною группой писателей,— направленія, которое только потому и вызвало полемику, что извстная ^асть печати нашла его вреднымъ? Да отвта тутъ и нтъ. Это просто живая картина, въ которой сгруппировалась толпа, фракція, часть (ужь не знаю какъ выразиться) молодежи, принявшей лично на свой счетъ обвиненіе въ невжеств и своею нмою сценой какъ бы сказавшей: ‘вы хотли видть насъ, ну, вотъ, мы и передъ вами’.
Молодость всегда самоувренна, а подчасъ и заносчива, потому что преувеличиваетъ свои силы. Но нужно, чтобы въ ней было и то ‘смутное стремленіе’, о которомъ говоритъ Гёте и которое чувствуется въ каждомъ хорошемъ человк. Гд же тутъ хорошій человкъ? Его-то и нтъ. Тутъ только одна физическая молодость, безъ всякой молодости ума и чувства, тутъ только самоощущающее я, изображающее собою завязанный мшокъ, въ который уже не входитъ ничего. Когда ‘новое литературное поколніе’ заявляло свое право на идейное руководительство, оно подкрпляло его хоть какими-нибудь резонами и доказательствами, а, вдь, въ Отцахъ и дтяхъ нашего времени, написанныхъ кмъ-то изъ ‘хвоста’, вы только видите человка, выскочившаго нагишомъ на улицу и показавшаго языкъ. Вотъ что, вдь, печально и больно! Печально и больно безстыдство и даже не передъ общественнымъ мнніемъ, а передъ своимъ собственнымъ внутреннимъ нравственнымъ чувствомъ, передъ голосомъ своей собственной совсти!
Этотъ ‘инцидентъ’ съ вопросомъ, умны мы или не умны, конечно, только одинъ изъ фактовъ русской жизни, а не русская жизнь. Но онъ именно тмъ и характеренъ, что выскочилъ одинокимъ пузыремъ и не говоритъ ничего о русской жизни. Если бы о русской жизни, ея нравственныхъ и умственныхъ стремленіяхъ и интересахъ и о внутренней работ молодежи судить только по газетамъ, то пришлось бы думать, что, кром этого одинокаго пустаго пузыря, у насъ уже и нтъ ничего.
Судить о нашей живучести и о нашемъ нравственномъ нутр нужно не по тону, что всплываетъ наверхъ, а по тому, что не всплываетъ. Мы теперь какъ будто ушли немножко въ средніе вка и переживаемъ время до изобртенія книгопечатанія. У насъ явилась рукописная литература и мы стали обмниваться мыслями въ письмахъ. Есть факты поразительные. Переписываются, напримръ, шестидесятилтніе старики, пытаясь выяснить себ вопросы личной и общественной морали, которую они провряютъ на современной дйствительности. Или: люди, едва знакомые, ведутъ весьма энергическую переписку по вопросамъ все той же этики и каждый усиливается обратить другаго въ свою вру. Или: вамъ, писателю, присылается цлая переписка по общественнымъ и нравственнымъ вопросамъ, просто какъ матеріалъ для обработки или для разъясненія сомнній переписывавшихся. Бываетъ и такъ, что васъ, писателя, хотятъ поставить на врную точку зрнія, высказываютъ замчанія, даже просятъ убдительно вникнуть въ тотъ или другой вопросъ или исправить и дополнить свое сужденіе. Иногда вамъ присылаютъ цлыя опроверженія, подробныя и обширныя, точно журнальная статья, иногда выговоры, иногда оправданія на ваши обвиненія, иногда просьбы указать, что длать, что читать, какъ устроить свою жизнь по-божески, по-справедливому, какъ дополнить образованіе, какъ вести саморазвитіе…
Несомннно, что это — цлое умственно-нравственное движеніе, просящееся наружу, не выработавшее еще формы для вншняго выраженія, не находящее возможности выразиться въ теперешней печати, ею не удовлетворенное и, въ то же время, настолько уже ставшее неудержимою потребностью, что если оно не можетъ выразиться тми путями, которые для него открыты, прибгаетъ къ своимъ собственнымъ путямъ.
Эта письменная литература представляетъ, конечно, очень большія неудобства, врод тхъ, какія испытывались думающими людьми до изобртенія книгопечатанія. Укажу только на одинъ случай — на неудобство ея излишней централизаціи. Предположите періодическое изданіе, имющее тысячъ четырнадцать подписчиковъ, предположите, что изъ этихъ четырнадцати тысячъ прочитаетъ васъ только десятая часть и изъ этой десятой части еще десятая часть почувствуетъ неустранимую потребность высказать вамъ свои недоразумнія, получить на нихъ разъясненія, отвты, указанія,— однимъ словомъ, обмняться съ вами мыслями. Вы, значитъ, получите, по крайней мр, 140 боле или мене длинныхъ писемъ въ мсяцъ, непремнно требующихъ отвта. Есть ли возможность удовлетворить всхъ корреспондентовъ или быть исправнымъ хоть на половину?
Брандесъ говоритъ, что только русскіе писатели находятъ нравственное удовлетвореніе въ отношеніяхъ къ нимъ читателей и что за границей этого уже давно нтъ. То-то, такъ ли? Не объясняются ли эти отношенія частью тмъ, что Европа воспользовалась вполн и самымъ широкимъ образомъ изобртеніемъ Гутенберга, а мы все еще прибгаемъ къ письменной литератур? Правда, и у насъ письменная литература не всегда процвтала, иногда она и совсмъ исчезала, когда для каждаго теченія общественной мысли имлось въ печати свое русло. Если же въ настоящее время опять наблюдается письменная литература, то, очевидно, только оттого, что существующая печать не удовлетворяетъ потребностямъ мысли, ищущей себ выхода въ письменности, и не даетъ этой мысли мста. Вдь, вотъ для изложенія гражданскаго вроученія ‘новаго литературнаго поколнія’ мсто въ печати нашлось, нашлось оно и для того, чтобы скромпрометировать порядочность молодежи, а для того, что никого не компрометируетъ, для того, что говоритъ о нашей умственной и душевной порядочности и чистоплотности, говоритъ о томъ, что мы еще не совсмъ донизились до мщанскаго филистерства и самодовольства, не совсмъ еще загрубли и одеревенились,— для этого въ печати мста нтъ.
И смлость-то осталась у насъ теперь только для всего непорядочнаго, загрубляющаго, точно мы застыдились хорошихъ, великодушныхъ чувствъ. Мы! Но кто же эти ‘мы’? Наше ‘мы’, какъ медаль, о двухъ сторонахъ. И нельзя сказать, чтобы у того ‘мы’, о которомъ я теперь говорю, не было ни стыда, ни совсти. Есть у него и стыдъ, потому что и оно дорожитъ общественнымъ мнніемъ, есть у него и совсть, потому что и оно носитъ въ себ извстный идеалъ общественности и нравственности, но его и стыдъ, и совсть, такъ сказать, свои собственные. Не принявъ еще идей и стремленій отцовъ и ддовъ, это ‘мы’ освободило себя и отъ всякаго суда и контроля того общественнаго мннія, которое эти идеи и стремленія изображаетъ. Ботъ откуда это кажущееся безстыдство и бравированіе. Оно только безстыдство передъ тмъ судомъ, котораго не признаетъ, безсовстность передъ тою нравственною порядочностью, которую отрицаетъ. Но тутъ нтъ тхъ ‘забытыхъ словъ’, о которыхъ говоритъ Салтыковъ. Ихъ и раньше не было, а потому и забывать было нечего. Это просто приготовительный классъ общественности со всми особенностями недоростковъ школьнаго возраста, съ непомрнымъ самолюбіемъ и самомнніемъ, съ наклонностью къ грубымъ выходкамъ и къ умственному деспотизму. Не изъ полемическаго задора я выражаюсь такъ, а только повторяю мнніе, установленное не мною.
И въ самомъ дл, посмотрите, какъ убжденно и увренно, съ какимъ легкимъ сердцемъ и непродуманною мыслью разршается этими людьми одинъ изъ самыхъ болевыхъ вопросовъ теперешняго времени: достаточно ли нашихъ народившихся и нарождающихся умственныхъ и нравственныхъ средствъ для разршенія всей громадной массы накопившихся недоразумній и спорныхъ вопросовъ, или, идя тмъ же путемъ, мы сильне и больше будемъ чувствовать свое передъ ними безсиліе? Вдь, гр. Л. Толстой выступилъ новымъ Петромъ Пустынникомъ и провозгласилъ крестовый походъ противъ господствующей безнравственности не слпымъ русскимъ безсознательнымъ случаемъ, не слпымъ случаемъ гр. Толстой выступилъ съ своею проповдью именно теперь, а не 15—20—30 лтъ назадъ, не слпымъ случаенъ слово гр. Толстаго зажгло сердца и породило фанатичныхъ послдователей, горящихъ жаждой немедленной практической доброжелательной дятельности, не слпымъ случаемъ рядомъ съ моральнымъ теченіемъ мысли, во глав котораго сталъ гр. Толстой, выдвинулось въ вид антитезы и въ дополненіе къ общей истин еще и другое теченіе, преимущественно гражданское, ставящее общественную нравственность въ зависимость отъ учрежденій, не слпымъ случаемъ въ Недл, самой преданной почитательниц гр. Толстаго, благоговющей передъ каждымъ его словомъ, явился романъ Беллами (Въ 2000-мъ году), въ которомъ рисуется картина счастливаго соціально-экономическаго быта Америки, созданнаго новыми условіями общественности, въ которыхъ, однако, отведено широкое мсто систем наказаній и поощреній для гражданъ съ недоразвитымъ чувствомъ общественности и справедливости! И вотъ, когда возникаютъ въ печати попытки обратить общественное вниманіе на эти многосложные и у насъ еще очень спорные и затемненные вопросы, когда пытаются раскрыть, опредлить и установить истинное положеніе вещей, какъ оно теперь есть, поднять общественное сознаніе до истинной общественной высоты и предохранить его отъ увлеченія только мелочами и лавочною, мщанскою практичностью,— это наше ‘мы’ разршаетъ теперешніе запутанные и сложные общественные вопросы простымъ окрикомъ: ‘посторонитесь, вы, ‘отцы’,— ‘мы’ идемъ!’
Предположите, что все это такъ и случилось въ дйствительности, что ‘отцы’ какъ бы по мановенію волшебнаго жезла совсмъ исчезаютъ съ лица земли русской, съ ними исчезаютъ представители печати, науки, искусства, исчезаютъ моральные вожди, а съ ними и гр. Толстой, потому что онъ тоже ‘отецъ’, исчезаетъ все боле умственно-зрлое, все идейно-руководящее, исчезаетъ цвтъ современной интеллигенціи, насколько его составляютъ ‘отцы’,— и все Это ‘старое, никуда. непригодное, лишенное чутья жизни и только завидующее всему молодому’, уступаетъ свое мсто ‘новому поколнію’, шумно выступившему въ Недл‘тушинцамъ’, выставившимъ своего представителя въ лиц ‘восьмидесятника изъ деревни’… Вы, самоувренно шумящіе въ вашей домашней газет, вы, съ мужествомъ Гражданина, не краснющіе и не стыдящіеся того, что вы говорите, и не сознающіе того, что вы думаете, вы, увренные, что только съ вами идетъ та правда, которой ждетъ Россія,— спросите у той же самой Россіи, въ которой вы хотите занять вс дороги, съ кмъ бы она хотла остаться: съ вами ли безъ ‘отцовъ’, вами изгоняемыхъ, или съ ‘отцами’ безъ васъ?
Да не покажется читателю все, что я говорю, многорчивостью о мелочахъ, не стоющихъ такого вниманія. Не мелочи это, читатель. Это одинъ изъ итоговъ ныншняго года, а ныньче мсяцъ итоговъ. Не мелочи это потому, что дло идетъ объ одномъ изъ важнйшихъ элементовъ прогресса, о молодыхъ, подростающихъ силахъ, на которыхъ покоятся вс наши лучшія надежды и упованія. Нужно, значитъ, разобраться въ этихъ ‘элементахъ прогресса’, опредлить, что въ нихъ золото, что въ нихъ мишура, на чемъ могутъ опереться наши общественныя ожиданія и что должно быть исключено изъ элементовъ прогресса, какъ сила для него непригодная. И не утшителенъ же итогъ, который приходится подводитъ, не утшителенъ потому, что основная сила всякаго разумнаго человческаго я, безъ котораго исчезаетъ вся его разумность, есть сознаніе, а сознанія-то въ итог и не оказывается. Не въ самоувренности, не въ ошибкахъ мысли опасность. Какая же молодость не самоуврена и не ошибается? Опасность въ токъ, когда у молодости повреждены самые источники ея мыслительности, когда она уперлась лбомъ въ стну, когда ничего ей уже нельзя растолковать и когда сознаніе ея не идетъ дальше стны, въ которую она уперлась. Тутъ дло даже и не въ молодости, а въ заурядной человческой ограниченности. И вотъ она-то и свершила свое шумное и самоувренное шествіе, и выступила на смотръ, какъ грядущая сила, передъ которой все должно посторониться и очистить дорогу!
Если бы наши итоги подводились только по газетамъ, то никакого другаго заключенія о нашемъ важнйшемъ ‘элемент прогресса’ и сдлать было бы нельзя. Недаромъ же, въ самомъ дл, Россію зовутъ сфинксомъ. Ищи этого сфинкса,— гд онъ, какое зеркало его отражаетъ? Девять десятыхъ населенія живутъ вн всякихъ газетъ, вн всякой письменности, и никакое зеркало не отражаетъ ихъ жизни. Только тогда мы какъ будто начинаемъ кое-что уразумвать въ этой жизни, когда всколькиется его поверхность. И еще бы не увидть, когда для этого ничего больше и не требуется, кром зрнія. И вотъ, чуть ли не столтіе мы видимъ и наблюдаемъ, какъ колышется и движется поверхность этой жизни, точно море, готовящееся на отливъ, какъ изъ года въ годъ усиливается и ростетъ это движеніе, какъ, начавшись съ середины Россіи, оно разливается все шире и шире и охватываетъ уже и ея окраины. Этому всеобщему и ростущему явленію русской жизни мы дали и названіе ‘переселенческаго движенія’ и, кром этого названія, мы о немъ ничего больше и не знаемъ. Ну, а что же лежитъ подъ этою движущюйся поверхностью, лежитъ дальше, глубже?…
Но когда же намъ опускаться въ глубину народной души, когда мы, интеллигенція, и сами стоимъ передъ собою еще боле неразгаданнымъ сфинксомъ? Народъ, повидимому, для насъ простъ и ясенъ, по крайней мр, въ его переселенческомъ движеніи, которое для насъ очевидно. Мы знаемъ или думаемъ, что знаемъ, что это вопросъ земли и хлба. Тутъ мы, повидимому, хоть что-нибудь знаемъ. А что мы знаемъ, или думаемъ, что знаемъ, о неразгаданномъ сфинкс, частичку котораго каждый изъ насъ составляетъ и которому мы даемъ одно общее названіе интеллигенціи? Не вопросы о земл и хлб возбуждаетъ въ насъ это названіе, а вопросы о чемъ-то внутреннемъ, глубокомъ, умственномъ, нравственномъ, и не массовомъ, какъ въ народ, а личномъ и одиночномъ. Это личное и одиночное, не группирующееся, а скоре разсыпающееся, и служитъ именно тою трудностью, которую, пока, невозможно подвести ни къ какому единству. Познаніе своей духовной природы, ея требованій, вся совокупность ея высшихъ нравственныхъ удовлетвореній или то, что называется личнымъ счастіемъ, связь и зависимость каждаго отдльнаго личнаго счастія отъ счастія другаго и самоудовлетвореніе, возникающее изъ гармоніи всхъ единоличныхъ счастій, наконецъ,— и самое трудное,— организація этой гармоніи или коллективизмъ, для котораго раскрываются два пути: одинъ — внутренній, нравственный, другой — вншній, создающій ранки и возможности для коллективной гармоніи и просторъ для единоличнаго поведенія, какъ свободный и не стсняемый выходъ для побужденій нравственной личности и ея воли,— вотъ та громадная работа, которая лежитъ передъ каждымъ изъ насъ, какъ основной признакъ нашей интеллигентности и какъ задача нашего сознанія.
И вотъ въ ту-то минуту, когда въ обществ шевельнулись нравственные запросы, когда, удовлетворяя имъ, явились въ печати слабыя попытки выдвинуть эти вопросы впередъ, облегчить каждому его тайную внутреннюю работу совмстнымъ обсужденіемъ, когда, казалось, больше, чмъ когда-либо, мы нуждались въ настойчивой и ясной работ сознанія, въ энергической молодой сил, помогающей этой работ, въ горячемъ участіи этой молодой силы,— вы въ отвтъ на свои запросы слышите въ печати лишь безсознательное галднье молодыхъ голосовъ, нескончаемое ‘мы’, ‘мы’, ‘мы’, за которыми вамъ очевидна полнйшая умственная пустыня. Вы слышите самоувренное требованіе посторониться съ дороги, потому что идетъ ‘восьмидесятникъ’ и вс эти вопросы онъ поршитъ, что время ‘словъ’ уже кончилось, что нужно ‘дло’, а не ‘слова’, и что, познавъ тайну общественнаго идеала изъ романовъ Гончарова, онъ, этотъ ‘восьмидесятникъ’, несетъ обновляющую силу въ образ олицетвореннаго Тушина и его раціональной агрономіи. Вотъ что сказала намъ наша печать, и вотъ та панорама Россіи, съ ея гд-то тамъ глубоко возникающими, шевелящими и порывающимися наружу вопросами, которую эта же самая печать руками ‘восьмидесятниковъ’ развернула передъ читающимъ обществомъ, чтобы помочь его сознанію.
Но въ тайникахъ души того же интеллигентнаго сфинкса оказалась и еще сила, сила скрытая, повидимому, не дятельная, сила именно и длающая его неразгаданнымъ, потому что она не шумитъ, не порывается самоувренно впередъ только отъ избытка физическаго самоощущенія, а зретъ и работаетъ внутри. Въ то время какъ-то ‘мы’, о которомъ я говорилъ, считаетъ себя настолько уже подготовленнымъ, что лишь ждетъ, чтобы ему, какъ Ивану Александровичу Хлестакову, предложили управлять департаментомъ, а то и цлымъ министерствомъ, и не безъ основанія смотритъ на себя какъ на ‘партію дйствія’ (‘восьмидесятникъ изъ деревни’ такъ прямо и говоритъ), въ то время, когда этому ‘мы’ открыты пути въ печати настолько, что оно можетъ развернуться во весь ростъ и показать себя, какимъ оно есть, о другой, скрытой части интеллигентнаго сфинкса есть возможность лишь догадываться по тому немногому, что она изрдка заявитъ о себ въ литератур письменной.
Эта скромная часть интеллигенціи или готовится для жизни (читаетъ, думаетъ, зретъ), или уже готова (и тоже читаетъ, думаетъ, наблюдаетъ, но не доходитъ до общественныхъ длъ) и составляетъ нашъ умственный и нравственный общественный резервъ. Это какъ бы капиталъ, лежащій въ банк до востребованія. Незамтнымъ для глазъ накопленіемъ подобнаго фонда и объясняется, что, напримръ, во времена реформъ и внезапнаго запроса на иныхъ людей, люди эти являются точно изъ-подъ земли. Чуда тутъ никакого нтъ, а это просто выступающій резервъ, о существованіи котораго мы ничего не знаемъ, пока печать не находится въ его распоряженіи. Я буду говорить теперь пока о той части этого фонда, которая составляетъ полнйшую противуположность шумящему ‘мы’, объявившему въ печати, что вс русскія дороги принадлежатъ только ему.
Въ письм толстовца, о которомъ я говорилъ въ августовскомъ очерк, есть весьма цнное наблюденіе надъ тою частью молодежи, къ которой я теперь перехожу. ‘Они (т.-е. эта часть молодежи) постоянно боятся выступить впередъ и дйствуютъ за спиной другихъ, да и то начнетъ, да, пожалуй, и не окончить: ‘а что, какъ я не такъ и не то длаю, что и какъ нужно?’ — пишетъ толстовецъ и объясняетъ эту черту самоуничиженіемъ и безхарактерностью. Тутъ нтъ ни самоуничиженія, ни безхарактерности, тутъ просто недовріе къ своимъ силамъ, вслдствіе неувренности въ своихъ знаніяхъ. И это недовріе къ своимъ знаніямъ, постоянная потребность самопроврки и та легкость, съ какою эта самопроврка возбуждается, и составляетъ драгоцнную особенность этой части молодежи. Попробуйте, наприм., напечатать, что молодое поколніе необразованно, и немедленно же вы испытаете на себ двойной эффектъ, произведенный вашею статьей. Молодежь самоувреннаго типа, самолюбивая, съ непомрно развитымъ я (и въ дйствительности недостаточно образованная), сейчасъ же обидится и напечатаетъ противъ васъ боле или мене громоносное опроверженіе, въ которомъ будетъ сказано (но не доказано), что вы не имете ни малйшаго понятія о молодежи, не понимаете ни ея цлей, ни задачъ, ни идеаловъ, что вы отстали… ну, ит. д. (такъ все это и было недавно).
Молодежь того типа, о которомъ говоритъ толстовецъ, отнесется къ вашимъ словамъ безъ обидчивости и пойметъ ихъ такъ же просто и прямо, какъ просто и прямо вы ихъ говорили. Не протестующее самолюбіе они возбудятъ, не боевое или враждебное чувство, а только желаніе проврить себя и разршить вопросъ по существу, потому что въ этомъ собственно и заключается дло и ради этого дла вы и писали.
Въ этой-то части молодежи и развито исключительно стремленіе къ самообразованію и недовольство тми познаніями, которыми она владетъ. Малйшій намекъ на недостаточность образованія заставляетъ людей уже заглянуть въ себя, поднимаетъ массу вопросовъ, на которые они въ себ отвтовъ обыкновенно не находятъ и ищутъ совтовъ и указаній извн. Я думаю, нтъ такого писателя, къ которому бы не обращались за подобными указаніями. Что читать? какъ читать? какъ достигнуть идейнаго развитія? какъ подготовить себя къ жизни? что длать?— вотъ вопросы, которые въ послднія тридцать лтъ, повторяясь ежегодно, какъ видно, и не нашли своего разршенія, потому что они повторяются и до сихъ поръ. Очевидно, что потребность чувствовать себя сознательнымъ въ мір человческихъ отношеній, поступковъ к длъ и найти своимъ силамъ наиболе плодотворное, полезное и нравственно-удовлетворяющее приложеніе, не только не ослабла, но, можетъ быть, еще боле обострилась, а отвтъ на нее не найденъ и въ тридцать лтъ мы не установили и не выработали ничего, что эту потребность могло бы удовлетворить и успокоить.
И въ самомъ дл, тридцать лтъ, изъ года въ годъ повторяется все одинъ и тотъ же вопросъ: что читать? что длать? какъ пріобрсти. умственно-идейное развитіе? Длали этотъ вопросъ ‘отцы’ теперешнихъ дтей, длаютъ его теперешнія ‘дти’, которыя въ свою очередь станутъ ‘отцами’ и будутъ, быть можетъ, длать его и ихъ ‘дти’. Что же это такое? Существуетъ на этотъ вопросъ какое-нибудь общее разршеніе или не существуетъ? Иди это разршеніе намъ не по силамъ? Или, разршивъ его, въ частности для себя, мы не передаемъ секрета дтямъ? Или ставимъ этому вопросу такія препятствія, что онъ то вымираетъ, то снова нарождается? Или это даже вовсе и не вопросъ нашего общественнаго сознанія, и его вовсе и не существуетъ въ нашемъ общественно-умственномъ обиход? Или это вопросы извстной поры жизни, съ этою порой и увядающіе? Или, наконецъ, это порывы отдльныхъ боле смлыхъ умовъ, умственное партизанство единицъ, не имющее ни традиціи, ни наслдственности? Интеллигентный сфинксъ, разрши вс эти вопросы! Гд, въ чемъ, какъ, скажи, искать на нихъ отвтовъ? Гд то зеркало, въ моторомъ бы можно тебя увидть? Литература, по крайней мр, зеркаломъ теб не служитъ и въ печати тебя не увидишь. И, какъ кажется, это только у насъ однихъ. У всхъ другихъ народовъ печать отражаетъ и выражаетъ малйшее движеніе мысли, гд бы эта мысль въ обществ ни шевельнулась. Печать есть слово мысли, безъ котораго такъ же невозможно представить мысль, какъ и мысль безъ слова.
Такъ это у другихъ, но у насъ иначе. У насъ девяносто милліоновъ живутъ, совсмъ не зная печати, физіологическій, естественный ростъ ихъ мысли прекращается на полпути, не доходя до вншняго выраженія. Мы ничего не можемъ сказать, потому что ничего не знаемъ, какъ эта незаконченность мысли отражается на душевномъ стро народа, но что подобное глухо-нмое мышленіе девяносто милліоновъ кладетъ свою печать и на все мышленіе интеллигенціи, это не должно подлежать никакому сомннію. Да и въ чемъ тутъ сомнваться, если мы, интеллигенція, стоя лицомъ къ лицу съ этимъ поразительнымъ фактомъ даже и не замчаемъ его? И не только не замчаемъ его, но и сами находимся подъ его воздйствіемъ и впадаемъ въ подобное же умственно-оцепенлое состояніе, въ какомъ находится и народъ. Вдь, изъ всей нашей интеллигенціи, можетъ быть, десятая часть, а то я меньше, живетъ съ печатью живою связью, остальная же часть живетъ также вн печати, какъ и народъ. Она, правда, читаетъ, для нея печатаютъ книжки, издаютъ газеты, но все это чтеніе, вся эта связь съ печатью только вншняя. Печать даже не знаетъ, какъ слдуетъ, этого своего читателя, точно также какъ этотъ читатель не знаетъ, что такое его печать и въ чекъ, и гд онъ найдетъ то, что ему нужно. Въ этомъ взаимномъ невдніи печать и читатель составляютъ дв отдльныя обособленности, объективныя стороны, стоящія вн другъ друга. Стороны эти не вражатъ, но они и не сливаются, это именно т стороны, о которыхъ Салтыковъ сказалъ: ‘писатель пописываетъ, читатель почитываетъ’.
Боле тсныя отношенія къ печати обнаруживаетъ читатель съ общественными понятіями, и такой читатель, который ищетъ въ печати нравственныхъ и умственныхъ воздйствій и руководящихъ указаній. Но этому читателю печать, оттягиваемая книзу, въ большинств своихъ органовъ, не даетъ отвтовъ на его вопросы, и сфинксъ остается сфинксомъ, и ведетъ онъ свою работу внутри себя, и ищетъ разршенія своихъ недоразумній въ своихъ собственныхъ силахъ, и не выступаетъ онъ на свтъ Божій, какъ полноправный человкъ, съ своими вопросами, а таитъ ихъ въ себ, какъ контрабанду, и идетъ наша умственная жизнь двумя теченіями, образуя два слоя. Видимый слой живетъ своею жизнью, разршая только видимое, а невидимый слой живетъ самъ по себ и своими собственными средствами умственнаго существованія.
Нарисовать портретъ этого таинственнаго сфинкса (этой второй, внутренней, непоказной Россіи), уловить вс особенности его умственно-нравственной физіономіи совсмъ не такъ легко и едва ли подъ силу одному человку. Вдь, это не портретъ шумящаго ‘мы’, совсмъ не сложнаго и не мудренаго,— портретъ, который и это само ‘мы’ воспроизводитъ достаточно и своимъ шумомъ, и тмъ, что оно говоритъ о себ. Да, пожалуй, и писатели не отказываются заниматься этою работой, какъ легкою, сподручною и боле доступною.
Здсь я укажу только на одну общую и характерную черту нашей таящейся интеллигенціи, на неудержимое ничмъ стремленіе къ знанію, образованію, саморазвитію, на упорное исканіе истины, правды жизни и руководящаго идеала, за которымъ, какъ за свточемъ, можно было бы идти, чтобы жить ‘по-божески’, ‘по-справедливому’.
Изумительно, что такое простое, естественное и нормальное умственное движеніе является у насъ какимъ-то болевымъ состояніемъ, чмъ-то мучительно-тяжелымъ, чуть не вызывающимъ вопль отчаянія. По крайней мр, такимъ оно является въ той письменной литератур, по которой одной только и можно наблюдать движете. Въ жалобахъ и запросахъ вы всегда найдете досадливую горечь внутренняго неудовлетворенія и недовольства, имющаго, впрочемъ, разныя степени и оттнки. Иногда это просто скорбное сознаніе своего недостаточнаго умственнаго развитія и чисто-объективное, безличное недовольство имъ и, вмст съ тмъ, энергично выражаемое желаніе пополнить недостатокъ образованія, какихъ бы это усилій ни требовало. А то, рядомъ съ подобнымъ скорбнымъ мотивомъ, вылившимся изъ очевидно-страдающей души услышится и боевая нотка, рядомъ съ скорбнымъ сознаніемъ неудовлетворительности умственнаго развитія ставится и вопросъ, кто въ этомъ виноватъ, и личная нравственная отвтственность какъ бы откладывается въ сторону.
Въ одномъ изъ документовъ письменной литературы (я только говорю въ ‘одномъ’, а то же самое повторяется и не въ одномъ) указывается, напримръ, на такія ‘извиняющія условія’, которыми и передвигается весь вопросъ совсмъ на другое мсто. Фактъ ‘отсутствія идейности’ и ‘недостаточнаго образованія’ признается фактомъ безспорнымъ, но обвинителямъ ставится въ непремнное условіе понять причины этой недостаточности, извиняющія ее условія жизни и подать руку помощи. ‘Вдь, то узко-практическое направленіе современной молодежи, — говоритъ документъ,— за которое ей-таки достается изрядное количество пинковъ, ясно вытекаетъ изъ отсутствія умственно-идейнаго развитія, а отсутствіе этого развитія есть необходимое слдствіе современныхъ условій жизни молодежи. При чемъ же тутъ молодежь?’ Дале говорится, что въ прежнее время молодой человкъ, поступающій въ университетъ, попадалъ подъ извстныя требованія умственнаго и нравственнаго развитія того кружка, въ которомъ ему приходилось вращаться, а литература и общественная жизнь поддерживала молодыхъ людей въ ихъ стремленіяхъ. Теперь же будто бы ужь ничего подобнаго нтъ. Для чтенія нтъ времени и сами родители слдятъ за тмъ, чтобы дти читали меньше, отпуская сына въ университетъ, родители берутъ съ него клятву не участвовать въ какомъ бы то ни было кружк, университетъ тоже не оставляетъ времени для чтенія, кружковъ не существуетъ, жизнь не только не предохраняетъ отъ умственнаго разврата, а, напротивъ, на него наталкиваетъ, для учащихся, напримръ, въ опереткахъ длаютъ уступку въ 50%, ‘маменьки наряжаютъ своихъ томныхъ дочекъ въ подобающіе костюмы и снаряжаютъ на охоту за студентами, городъ (рчь идетъ о большомъ губернскомъ университетскомъ город) открываетъ студенту вс свои развратныя прелести, противустоять которымъ онъ не подготовленъ’. Еще дале, по поводу замчанія, высказаннаго въ печати, что ‘толстовцы есть лучшая часть современной молодежи и что только имъ однимъ свойственны живое чувство и идеальныя стремленія’, говорится: ‘позвольте, какъ обвиняемой сторон…’, и затмъ ‘обвиняемая сторона’ длаетъ параллель между ‘толстовцами’ и не-толстовцами (конечно, не въ пользу ‘толстовцевъ’) и выводитъ заключеніе, что ‘живое чувство и идеальныя стремленія свойственны не только той кучк, которая пошла за Л. Н. Толстымъ, а большей части молодежи’.
Пускай все это справедливо, пускай въ приведенныхъ фактахъ нтъ ни малйшаго преувеличенія даже въ ихъ окраск, но только зачмъ все это? Что это за ‘обвиняемая сторона’? Зачмъ простой и несомннный фактъ, признанный такимъ и печатью всхъ цвтовъ, и обществомъ, и самими тми, о комъ рчь, уводить въ какую-то трущобу, гд нтъ для него разршенія, а самихъ себя сажать на скамью подсудимыхъ? Зачмъ эта самолюбивая параллель съ толстовцами, желаніе выдвинуть себя и сказать: ‘мы лучше’? Кто лучше, кто хуже — вы ли судья этого? До вамъ, какъ видно, только того и нужно, чтобы ршить, кто лучше, кто хуже, кто виноватъ, кто не виноватъ. Васъ не удовлетворяетъ фактъ, какъ онъ есть, въ его дйствительной и простой сущности, какъ ту группу молодежи, одной съ вами стороны, которая, признавъ фактъ, иметъ достаточно умственнаго и нравственнаго мужества и чувства справедливости, чтобы не отказаться передъ собою отъ нравственной отвтственности. Поставивъ фактъ безлично, эта группа не старается отыскивать виноватыхъ и не виноватыхъ и разршеніе задачи ставитъ въ зависимость исключительно отъ своихъ личныхъ силъ. И эта постановка вопроса не только умственно мужественная, но и единственно нравственная.
Но васъ такое разршеніе вопроса внутри себя не удовлетворяетъ, вамъ еще нужны ‘извиняющія условія’, вамъ нужно еще и моральное разршеніе вопроса и лично-моральное удовлетвореніе. И, ставя вопросъ морально, вы разршаете его морально? Отчего, по-вашему, будетъ разршеніе морально, если за ваше недостаточное образованіе и умственное развитіе будутъ обвинены другіе, а вы, искренно называющіе себя ‘обвиняемою стороной’ и вполн чувствующіе во всемъ свою правоту, будете облены? Зачмъ вамъ, правымъ, это обленіе, да и вообще-то зачмъ эта погоня за блыми и черными, кому это нужно, для чего, что выиграетъ русское просвщеніе и образованіе молодежи отъ того, что мы раздлимъ русское общество на виноватыхъ и не виноватыхъ, лвыхъ и правыхъ, подвергающихся отвтственности или ей не подвергающихся?
Есть старинное практическое житейское правило, имющее глубокую моральную сущность — обвинять во всемъ только самого себя. Какъ всеобщій принципъ и въ особенности какъ общественный, это правило къ жизни не примнимо, ибо можетъ вести къ жестокости и несправедливости. Ликующіе и торжествующіе всегда ухватятся за этотъ принципъ съ удовольствіемъ, чтобы сказать всмъ не ликующимъ и не торжествующимъ: ‘да, вдь, вы сами же во всемъ виноваты’. Такъ это и бывало. по какъ принципъ личный (исключительно личный), правило это пріучаетъ заглядывать въ себя, пріучаетъ не только не отстраняться отъ нравственной отвтственности, а, напротивъ, строго себя ей подвергать. Вмст съ закономъ причинности или преемственности явленій правило это создаетъ и укрпляетъ въ насъ нравственное мужество и чувство отвтственности за свои слова, дла, поступки.
Не эту теорію личной нравственности разрабатываетъ оправдательный документъ, о которомъ я говорилъ. И въ немъ длается указаніе на законъ преемственности явленій, потому что узко-практическое направленіе выводится изъ отсутствія умственно-идейнаго развитія, а отсутствіе этого развитія устанавливается какъ необходимое слдствіе условій жизни. Допускается и нравственная отвтственность, потому что приводится цлый рядъ обвинительныхъ пунктовъ. Но въ общемъ получается обратная сторона практическаго житейскаго правила и малодушное самооправданіе, а личная отвтственность куда-то улетучивается.
Я останавливаюсь на личной нравственной отвтственности съ нкоторою настойчивостью не потому, чтобы не придавалъ значенія ‘извиняющимъ условіямъ’,— они есть и стоятъ такою высокою стной, что нужно имть особенныя силы, чтобы черезъ нее перескочить. Но такъ какъ это именно и есть вопросъ силъ, то и нужно говорить о нихъ и о средствахъ, ихъ развивающихъ, а не переносить вопросъ въ неподлежащую область сантиментальнаго разршенія. Если бы на свт не было никакихъ стнъ, не было бы и вопросовъ,— слдовательно, для каждаго, кто желаетъ прыгать, главное дло въ томъ лишь и заключается, чтобы научиться прыгать выше. Что передъ стнами всегда стоитъ масса карапузиковъ, покорно смиряющаяся передъ ихъ несокрушимою вышиной, кто же этого не знаетъ? Конечно, никто этихъ карапузиковъ не винитъ, и не станетъ обвинять, потому что это было бы празднымъ, пустымъ дломъ. Рчь о тхъ, кто себя карапузиками не считаютъ, а чувствуютъ въ себ достаточно силъ и самоувренности, чтобы не отказаться отъ ихъ испытанія. Этимъ людямъ, если въ нихъ есть точно силы, и они не увлекаются самообольщеніемъ, ужь совсмъ не приходится гоняться за ободрительными похвалами и обнаруживать такую впечатлительность, какую они обнаруживаютъ ко всякому слову порицанія и ‘упрекамъ’, какъ они называютъ простое установленіе безспорнаго и для нихъ самихъ факта.
Теперешніе старики помнятъ и не такія времена, какъ ныньче. Да, была глухая пора, когда, кажется, и голоса-то человческаго нельзя было нигд услышать. Давно, правда, это было, лтъ пятьдесятъ назадъ, а, все-таки, на нашей памяти. Тогда и въ губернскихъ, даже и въ университетскихъ городахъ не было такихъ библіотекъ, какія вы найдете ныньче въ каждомъ уздномъ город. Спрашивается, наитіемъ какихъ силъ среди такого царившаго мрака собирались и концентрировались въ ум отдльныхъ личностей скрытые въ этомъ мрак свтовые лучи? И разв такихъ людей надо было хвалить, одобрять, гладить по самолюбію? Разв они занимались такимъ пустымъ дломъ, какъ отыскиваніе ‘извиняющихъ условій’? Люди сознавали, что они мало знаютъ, мало понимаютъ, недостаточно развиты,— ну, и старались узнать, понять и развиться. Вся жизнь подобныхъ людей только въ томъ и проходила, что они постоянно узнавали все больше и больше, постоянно пополняли проблы, которые усматривали въ своихъ познаніяхъ и плели боле и боле полную и густую сть сознанія. Для нихъ знаніе было простою, органическою потребностью, неустранимымъ условіемъ ихъ нравственно-умственнаго существованія, а не какою-то игрой суетности и самолюбія, ищущаго похвалы и одобренія. Я знаю, что вс не могутъ быть Блинскими, но думаю, что и не заявляю требованія выше человческихъ силъ, когда говорю, что не слдуетъ смшивать разнородныхъ понятій, или, выражаясь морально, оскорблять такое высокое и облагораживающее стремленіе, какъ стремленіе къ свту знанія, образованія, мелкими побужденіями личнаго самолюбія и самооправданія. Сохраните святое побужденіе въ его неприкосновенной святости и не пачкайте его мелкими движеніями души, ничего съ нимъ общаго не имющими. Вы ищете истину,— ну, и ищите ее достойными средствами.
Кром моральнаго изъяна, есть въ этомъ еще изъянъ логическій, въ тхъ дурныхъ повадкахъ мысли, при которыхъ она пріучается все общее протискивать черезъ личное. Ну, что можетъ быть боле общаго, какъ коллективно поставленный вопросъ о неудовлетворительности образованія такой большой группы людей, какъ все молодое поколніе? Конечно, группа эта состоитъ изъ отдльныхъ личностей и общій вопросъ иметъ свое особое приложеніе къ каждой отдльной единиц группы. Но такъ какъ эта единица, все-таки, часть группы, то очевидно, что и разршеніе вопроса можетъ быть только общее (общественное), и самое сужденіе о немъ должно идти приблизительно въ такомъ направленіи. Вопросъ о недостаточномъ образованіи молодежи поставили ‘отцы’. Какимъ сравненіемъ (и съ кмъ) отцы пришли къ такому заключенію? Подтверждается ли оно фактами и какіе проблы и недочеты обнаруживаются при сравненіи образованія теперешней молодежи съ образованіемъ ‘отцовъ’ или, точне, чмъ сфера образованія и мышленія ‘отцовъ’ отличается по объему и содержанію отъ сферы мышленія и знанія ‘дтей’? Въ какой зависимости находится та или другая сфера отъ своего времени и его задачъ или, опять точне, насколько отъ вопросовъ и задачъ времени находится въ зависимости образованіе, его характеръ, направленіе, содержаніе, объемъ? Да и что такое вопросы времени и въ чемъ ихъ отношеніе къ общимъ задачамъ просвщенія? У всякаго времени свои практическіе вопросы, которые оно и разршаетъ, и потому каждое время иметъ свои особенности и можетъ не походить на другое время. Но общія задачи просвщенія, какъ бы времена ни были различны, будутъ всегда одн и т же, будетъ ли это 1800 или 1890 годъ. Он будутъ всегда заключаться въ разностороннемъ щироконъ образованіи, въ возможно большемъ и разнообразномъ знаніи, въ сознательномъ отношеніи къ дйствительности и врномъ ея пониманіи, въ высокомъ моральномъ развитіи и въ развитіи чувства общественнаго долга и чувства личной чести…
Вотъ порядокъ общаго мышленія (и я его только намчаю), которымъ не только уясняется вполн вопросъ, но и точно устанавливается отношеніе къ нему тхъ, кого онъ касается. Тутъ все-настолько ясно, что человку остается отвтить только на два вопроса. Если общія задачи просвщенія заключаются въ ‘томъ-то и томъ-то’ и въ ‘такихъ и такихъ’ знаніяхъ,— есть ли во мн это ‘то-то и то-то’ и ‘такія и такія’ познанія? Если все это есть,— ну, и прекрасно и вопросъ можно считать исчерпаннымъ, а если нтъ, то также ясно, чмъ этотъ вопросъ можетъ быть разршенъ…
Порча мышленія начинается у насъ съ первыхъ шаговъ нашей жизни. Дтьми, дома, въ семь, мы уже пріучаемся къ эгоцентрирующему мышленію и затмъ на всю жизнь отъ него не освобождаемся. Это порченное мышленіе стоитъ у насъ большимъ препятствіемъ для правильнаго умственнаго развитія и вообще очень мшаетъ нашему личному и общественному сужденію и справедливости въ нашихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Вотъ ужь гд начинается у насъ вопросъ о ‘воспитаніи’ и объ ‘отцахъ’ и ‘дтяхъ’. Мы съ испорченными основаніями вступаемъ въ школу, нисколько въ ней не исправляемся и порченными вступаемъ въ жизнь, въ ней изъ порченныхъ ‘дтей’ превращаемся въ порченныхъ ‘отцовъ’ и затмъ создаемъ новыхъ порченныхъ ‘дтей’. И получается неисходный кругъ, въ которомъ вс обвиняютъ другъ друга, ‘отцы’ обвиняютъ ‘дтей’, ‘дти’ — ‘отцовъ’, вс занимаются лишь отыскиваніемъ виноватыхъ, а сужденія и понятія остаются прежнія, система жизни и отношеній не измняется, и каждый ползетъ и бредетъ по собственной тропинк, отдаваясь закону случайности и отливовъ и приливовъ, управляющихъ русскою жизнью.
Въ этомъ смысл вопросъ о воспитаніи является у насъ вопросомъ всхъ вопросовъ. У насъ, собственно, можно говорить не о воспитаніи, а о невоспитаніи. Ушинскій, Водовозовъ, Пироговъ — имена все почтенныя, идеи гуманности, которыя они проводили и усиливались ввести въ воспитаніе, открыли передъ обществомъ совсмъ новые воспитательные горизонты, но, вдь, дло совсмъ не въ этомъ, а въ томъ, насколько ихъ гуманныя идеи и новые воспитательные горизонты воспринялись обществомъ, ‘отцами’ и примнились къ воспитанію ‘дтей’? Личное вліяніе Ушинскаго, Водовозова, Пирогова ограничивалось тсными предлами тхъ заведеній, гд они учительствовали и воспитывали, и дальше идти не могло, а общее вліяніе провозглашеннаго ими гуманизма въ воспитательную практику не вошло и не стало общею системой воспитанія ни въ семь, ни въ школ.
Конечно, если бы вс наши отцы, учителя и воспитатели были похожи на Ушинскаго, Водовозова, Пирогова, то никакого вопроса о воспитаніи и явиться бы не могло. По дло въ томъ, что именно до ‘отцовъ’ во всхъ ихъ видахъ и развтвленіяхъ гуманизмъ, провозглашенный Ушинскими ит. д. и составившій ихъ личную принадлежность, и не дошлъ и къ нимъ не привился. Поперекъ встало личное, эгоцентрирующее мышленіе, съ его тснымъ и узкимъ личнымъ интересомъ и повадками личнаго своекорыстія. Поэтому, едва ли правильно удивляться, что изъ рукъ такихъ гуманныхъ педагоговъ, какъ Ушинскій, Водовозовъ, Пироговъ, вышло не гуманное и худо воспитанное поколніе, потому что ни Ушинскій, ни Водовозовъ, ни Пироговъ ‘поколнія’, о которомъ рчь, не воспитывали, если же они и воспитывали какое-нибудь поколніе, то воспитывали своими сочиненіями только поколніе воспитателей и учителей, т.-е. опять ‘отцовъ’, а не ‘дтей’. По воспитали ли они ихъ, вотъ въ чемъ вопросъ.
У насъ и вопросъ объ ‘отцахъ’ и ‘дтяхъ’, какъ вс наши вопросы, ставится лично. Каждому сейчасъ же рисуется его собственный отецъ, собственная семья, съ ея вліяніями, уроками, помхами развитію и страховою, оберегающею любовью. По ‘отцы’ — понятіе боле широкое: ‘отцы’ — это извстная совокупность, создающая общія жизненныя вліянія и цлую систему отношеній,— систему настолько вліятельную и сильную, что она какъ сть опутываетъ и окружаетъ каждаго, кого въ себя втянетъ.
Вотъ эти-то самые ‘отцы’ и составляютъ основной фонъ нашей жизни, они создаютъ и ‘дтей’ по собственному образцу, воспитывая ихъ въ своихъ привычкахъ. Что можетъ узнать и услышать ребенокъ порядочнаго въ семь, когда и разговоры, и понятія,— все въ ней пусто и времяпровожденіе заключается только въ картахъ и въ безсмысленной болтовн? Припомните свое дтство, припомните, какими умственными интересами вы были окружены, какіе слышали разговоры. Даже о литератур вы не услышите никакихъ разговоровъ, точно мы не только не читаемъ, но и разучились читать. Я знаю, какой на это можетъ воспослдовать отвтъ: что ныньче читать нечего и нтъ ‘великихъ’ писателей, какіе еще были недавно. Да зачмъ вамъ ‘великіе’ писатели, точно ужь ваша собственная жизнь такая великая вещь, что ее должны изображать только геніи? Нтъ, та жизнь, которая есть и которая создается вами, описывается удовлетворительно и тми, кто о ней теперь пишетъ. Причина не тутъ. Я знаю одно литературное семейство: мать образованная женщина и много читаетъ, отецъ ‘прогрессистъ’ и пишетъ либеральныя статьи, дти совсмъ ужь взрослыя, но еще не кончили образованія. Случалось, что, по невднію (теперь я этихъ ошибокъ уже не длаю), скажешь за обдомъ то, что изъято изъ программы семейныхъ разговоровъ, и ‘отецъ’, вмсто отвта, опуститъ молча глаза, а ‘мать’ скажетъ: ‘охъ, какой вы взяли себ дурной кусокъ’, и начнетъ рыться въ блюд, чтобы дать кусокъ лучше. А посл обда, въ кабинет, когда мы остаемся съ ‘отцомъ’ съ глазу на глазъ, пьемъ кофе и куримъ, онъ ведетъ со мною уже совсмъ иные разговоры…
Тема эта очень обширная и, къ сожалнію, настолько деликатная, что распространенныхъ разъясненій, пожалуй, даже и не выноситъ. Замчу только, что у насъ было и есть два сорта ‘отцовъ’ и ‘дтей’. Одинъ сортъ образуетъ фонъ нашей жизни и даетъ ей цвтъ и направленіе, другой изображаетъ фонъ умственно-нравственныхъ началъ, не особенно парадно и шумно выступающихъ въ жизни и печати, а то и вовсе никакой гласности не подвергающихся. Т и другіе ‘отцы’ несомннно играютъ въ жизни направляющую роль,— каждый, конечно, въ доступной для его дятельности сред,— и ихъ направляющая дятельность, прежде всего, обнаруживается въ отношеніяхъ къ ‘дтямъ’. Но изъ этого, однако, вовсе не слдуетъ, чтобы ‘дти’ сами по отношенію къ себ имли право допускать какія-либо ‘извиняющія условія’. Никакія ‘извиняющія условія’ не освобождаютъ ихъ отъ нравственной отвтственности, и въ этомъ смысл указаніе на недостатокъ образованія молодежи или ‘дтей’ не можетъ заключать въ себ ничего несправедливаго.
И какой, въ самомъ дл, тутъ можетъ быть вопросъ о справедливости или несправедливости, когда устанавливается фактъ? Вопросъ можетъ заключаться только въ томъ, врно или неврно установленъ фактъ. Разъ фактъ установленъ врно, онъ подлежитъ дальнйшему обсужденію и разъясненію, и опять въ интересахъ сознанія тхъ, кого онъ непосредственно касается.
Сознаніе, сознаніе, сознаніе — вотъ чего у насъ и недостаетъ, и отсутствіемъ чего мы именно и болемъ. Да, прежде всего, намъ нужно выработать въ себ сознаніе, что въ насъ нтъ сознанія, и доказательство чего мы еще разъ представили въ тхъ выдвинутыхъ на первый планъ ‘извиняющихъ условіяхъ’, которыми думали объяснить и оправдать недостатокъ нашего образованія. Сознаніе ли это, что какъ тридцать лтъ назадъ мы не знали, что и какъ намъ читать, такъ не знаемъ мы этого до сихъ поръ и не установили себ на этотъ счетъ никакихъ руководящихъ правилъ и указаній, не выработали никакой системы? Кто долженъ руководить чтеніемъ и устанавливать его общіе принципы — семья, школа, гимназія, университетъ, родители, учителя, профессора — и помогать молодежи въ этомъ, можетъ быть, наиболе трудномъ дл самообразованія, я говорить теперь не стану, а указываю только на то, что ничего общаго, руководящаго и уясняющаго у насъ въ этомъ дл не существуетъ и каждый читаетъ на свой страхъ, какъ Богъ ему положитъ на душу.
Есть факты этого рода до того поразительные, что не знаешь, чему больше изумляться: необыкновенной ли жажд знаніи, энергіи ли, съ которой они пріобртаются, безпорядочности ли труда или отсутствію самыхъ элементарныхъ представленій о томъ, что такое чтеніе и какъ имъ слдуетъ пользоваться, какъ его вести. Вотъ, напримръ, человкъ, о которомъ поистин можно сказать, что его обуреваетъ страсть саморазвитія. Получилъ онъ образованіе въ одномъ изъ среднихъ провинціальныхъ учебныхъ заведеній, учился, какъ и другіе, вышелъ, затмъ, ‘схвативъ на лету нсколько сочиненій разныхъ авторовъ, какъ пустыхъ, такъ и серьезныхъ, всталъ втупикъ отъ полнйшаго непониманія всего его окружающаго, а равно и своихъ стремленій къ поставленному впереди какому-то идеалу’. Что тутъ длать? Чего недостаетъ для пониманія? Гд, въ чемъ, какъ найти это недостающее? Какъ выработать въ себ самостоятельныя убжденія, когда безсильная мысль бьется, какъ рыба объ ледъ, безплодно истомляясь въ стремленіи ухватить и понять то, чего она ни ухватить, ни понять не въ состояніи? Очевидно, что требуется какая-то подготовка, что нужно пріобрсти кое-что, чего еще нтъ. И вотъ человкъ накидывается на чтеніе. Онъ прочитываетъ ‘кое-что’ изъ Шопенгауэра, Гартмана, Добролюбова, Писарева, Щапова, Михайлова, Скабичевскаго, Миртова, Лассаля, Шеффле, Ренана, Эркнана-Шатріана и т. д. въ той же безпорядочной путаниц именъ, читаетъ безъ системы і порядка и дочитывается до того, ‘что получается въ голов полнйшій хаосъ, въ которомъ разобраться оказывается совершенно невозможно’. Но энергія и жажда знанія не оставляютъ этого мужественнаго человка. ‘Я готовъ,— пишетъ онъ,— начать все снова, готовъ начать съ Ломоносова или Нестора, только бы меня научили, что читать, съ чего начать и какой держаться программы’.
Не у всхъ, стремящихся понять окружающее и разобраться въ немъ, такая же энергія, но у всхъ у нихъ вопросъ одинъ: что читать и какъ читать? И этотъ вопросъ обыкновенно возникаетъ уже посл того, что люди, начитавшись безпорядочно всего, что попадалось подъ руку, и не справившись съ прочитаннымъ, почувствовали, что именно посл чтенія-то у нихъ и явился въ голов хаосъ. Эта неудача приписывалась обыкновенно неумлому подбору книгъ и предполагалось, что если читать то, что слдуетъ, и въ порядк, въ какомъ слдуетъ, то чтеніе дастъ непремнно то, чего отъ него ожидаютъ, вотъ отчего во всхъ подобныхъ случаяхъ вопросы только и заключались въ томъ, чтобы было указано, что читать и въ какой систем. Вра въ книги и чтеніе бывала иногда такъ велика, что просили совта и указанія, что читать, съ точнымъ обозначеніемъ сочиненій, ‘способныхъ помочь выйти изъ тяжелаго состоянія апатіи и хотя немного освтить смыслъ жизни, дать хоть какіе нибудь идеалы’. А бывало (и есть), что ставились вопросы и въ такой категорической форм: ‘указать, что именно формируетъ полное, законченное представленіе на природу, на міръ, на жизнь этого міра, на законы, которые этою жизнью управляютъ, на вс условія культуры, цивилизаціи, общественнаго прогресса’. И вопросы въ такомъ вид ставились совсмъ не юнцами, а людьми возрастными. Очевидно, что книгамъ и чтенію приписывалась роль какого-то волшебнаго фонаря. Нужно было только, чтобы такой волшебный фонарь выбралъ знающій человкъ, да научилъ бы, въ какомъ. порядк и какъ имъ дйствовать, чтобы освтить, какъ слдуетъ, все нутро просвщающагося, а когда все нутро освтится, какъ-слдуетъ, — лучи, исходящіе изъ него, освтятъ все, что требуется, и просвтленный увидитъ, какъ на ладони, вс тайны бытія.
Изумительная мечтательность! И, въ то же время, мы, русскіе, слывемъ и сами себя считаемъ народомъ практическимъ, положительнымъ и даже первыми реалистами, до того первыми, что и Европу поучаемъ реализму въ искусств. Мечтательность и реализмъ составляютъ у насъ дв различныя возрастныя принадлежности, стоящія совсмъ особняками. Въ первой пор, этой золотой пор нашего полузнайства и невднія, мы живемъ исключительно мечтами. Тутъ мы чувствуемъ въ себ и геройскій приливъ силы, мужество, смлость и съ неудержимою отвагой идемъ даже валить быка за рога. Но когда не мы повалимъ быка, а быкъ насъ, тогда мы садимся въ сторону отъ дороги, превращаемся сразу же въ практическихъ и разсудительныхъ людей и не только пропускаемъ мимо себя каждаго быка, но и каждаго теленка, къ пор же прилива силъ и неудержимой отваги относимся какъ къ пережитой глупости, къ которой, конечно, больше и не возвращаемся.
А, между тмъ, и въ эту пору практическаго мышленія, какъ и въ первую пору мечтательнаго мышленія, мы остаемся при томъ же скудномъ запас знаній, сужденій, понятій и представленій. Разница лишь въ томъ, что въ пору мечтательности мы съ этими скудными запасами куда-то рвемся, и порываемся, увлекаемые ‘идеаломъ), а въ пору спокойной разсудительности сидимъ вплотную на мст. Но и въ первую, и во-вторую пору мы одинаково не понимаемъ дйствительности, одинаково скудны средствами образованія и развитія, оттого и вносимъ въ жизнь такой рзкій переломъ. Наши ‘отцы’ и ‘дти’, какъ средняя масса, общество (объ этомъ массовомъ обществ я теперь только и говорю), именно и изображаютъ собою два противоположныхъ берега. Сначала ‘отцы’ и ‘дти’, сидя на разныхъ берегахъ, аукаются, не понимая другъ друга и другъ друга обвиняя, потомъ дти переплываютъ на противуположный берегъ, садятся и въ свою очередь начинаютъ аукаться съ тми, кто остался пока еще на другомъ берегу.
Въ этомъ праздно мечтательномъ посиживаніи на одномъ берегу и въ безучастномъ посиживаніи на другомъ заключается ключъ къ уразумнію многихъ кажущихся непостижимостей нашей жизни. А недостижимость просто въ тонъ, что въ нашъ умственный обиходъ до сихъ поръ еще не вошли самыя обыденныя общественныя понятія и ясныя представленія о самыхъ элементарныхъ вещахъ, о которыхъ въ Европ никто уже не споритъ и даже не думаетъ, потому что они приняты, какъ неустранимая и неизбжная программа жизни.
Кто же въ Европ не знаетъ, что школа, гимназія, университетъ могутъ давать и даютъ только извстныя, доступныя школьному и университетскому возрасту знанія и понятія и что слдующія за тмъ понятія пріобртаются такъ называемымъ самообразованіемъ, чтеніемъ, размышленіемъ? Въ Европ никому не придетъ въ голову спросить, что формируетъ полное законченное представленіе на вс законы и тайны бытія и какія для этого нужно прочесть книжки. Въ Европ человкъ, охваченный жаждой чтенія, не накинется съ невдніемъ дикаря на все, что попадетъ ему подъ руку, чтобы сразу поглотить вс тайны жизни, и потому съ нимъ невозможно то, что постоянно и до сихъ поръ повторяется съ русскимъ читателемъ, стремящимся къ самообразованію, т.-е. что именно отъ чтенія-то, въ которомъ онъ искалъ просвтленія, онъ и становится втупикъ ‘отъ полнйшаго непониманія всего окружающаго, а равно и своихъ стремленій къ поставленному впереди какому-то идеалу’. Какому-то!
Да разв для молодаго европейца, продолжающаго свое образованіе, книги и чтеніе — волшебная палочка, разв общественный идеалъ для него какое-то, а не точно установленное реальное понятіе? У насъ при словахъ ‘идеалъ’, ‘идеальныя стремленія’, ‘идейное развитіе’ обыкновенно развертываются въ воображеніи какія-то завсы и за ними представляются свтлые вращающіеся круги, пробуждающіе въ юной душ восторги и порыванье къ чему-то отрадно-манящему и окрыляющему и, въ то же время, неясному и неопредленному, именно къ чему-то ‘какому-то’. А, между тмъ, идеалъ есть вполн точное и реальное понятіе. Онъ не плодъ воображенія, не утопическая мечта о невозможныхъ, сказочныхъ комбинаціяхъ жизненныхъ фактовъ, а совершенно точное и сознательное представленіе объ иномъ, лучшемъ, боле справедливомъ расположеніи элементовъ дйствительности. Поэтому-то точное знакомство съ этою самою дйствительностью и составляющими ее элементами есть первое основаніе для точнаго представленія идеала въ его осязательной реальной сущности.
Впрочемъ, подобный реальный взглядъ на идеалъ какъ будто бы у насъ уже начинаетъ формироваться и рядомъ съ мечтательнымъ представленіемъ идеала, какъ ‘чего-то’, возникаетъ уже и такое воззрніе, которому остается только пожелать большаго и большаго распространенія: ‘не идеальныхъ стремленій и живаго чувства намъ недостаетъ,— намъ недостаетъ знанія, знанія, знанія. Невозможно удовлетворяться живымъ чувствомъ и идеальными стремленіями,— нужно знаніе, съ помощью котораго это живое чувство и идеальныя стремленія получили бы ясную и опредленную цль, чтобы видно было, къ чему мы стремимся’. Приступая съ такимъ точнымъ представленіемъ къ чтенію, и нашъ читатель ужь не растеряется ни въ хаос понятій, ни въ хаос книгъ, и съуметъ самъ найти свою дорогу къ лабиринт, какимъ ему и до сихъ поръ представляется еще чтеніе, пугающее мракомъ таинственной неизвстности, изъ которой онъ чувствуетъ себя не въ силахъ выйти безъ посторонней помощи.
И поразительные же факты безпомощности представляетъ еще до сихъ поръ нашъ читатель. Ну, какъ изъ Иркутска, изъ Томска, за цлыя тысячи верстъ люди обращаются съ вопросомъ: что читать и какъ читать? Неужели въ Иркутск и въ Томск нтъ никого, къ кому бы можно обратиться съ подобнымъ вопросомъ?! Ужь, конечно, есть и люди, есть и библіотеки… А, впрочемъ, это, можетъ быть, и не умственная безпомощность, а умственная неясность и безпорядочность…
Кажется, не ныньче только стали читать люди, читали они и прежде. К прежде не заканчивали они образованія гимназіей и университетомъ, а учились, читали, думали, и потомъ Блинскій ужь, конечно, не написалъ ни къ кому ни одного письма съ просьбой научить его что читать и въ такой систем. Не написалъ, конечно, ни одного письма и Добролюбовъ. Не писали, я знаю, и другіе люди. Да и что тутъ можетъ сказать посторонній и совершенно незнающій насъ человкъ? Каждому лучше извстно, чего онъ не знаетъ и что онъ въ состояніи понимать. Одно есть общее правило, на которое можно указать и котораго у насъ, къ сожалнію, не держатся: не читать того, что не по силамъ.
Гейне говорилъ, что нужно писать геніально. И читать нужно геніально. Это не значитъ, что для писанія и для чтенія нужно быть геніемъ, значитъ только, что нужно работать легко и надъ матеріаломъ вполн по нашимъ силамъ. Это правило еще и до Гейне зналъ Пушкинъ. Встртился онъ разъ на Невскомъ съ княземъ Одоевскимъ. ‘Ну, что подлываете, что пишете?’ — спрашиваетъ онъ Одоевскаго. Одоевскій отвтилъ,— да, грудно’, прибавилъ онъ.— ‘Такъ зачмъ же вы пишете?’ — сказалъ Пушкинъ. Именно такъ: зачмъ, когда трудно? Лессингъ разсказываетъ, что у него былъ пріятель, который поглуплъ, потому что читалъ все умныя книжки. Это свидтельство историческаго человка, но и мн случилось знать одного страстнаго читателя, котораго постигла та же судьба. Чмъ было мудрене заглавіе книги, тмъ съ большею энергіей онъ на нее накидывался. Читалъ онъ по-французски, по-нмецки, по-русски — а только книги мудреныя. Сидитъ по часу надъ страницей, лобъ сморщить, глаза уставитъ пристально въ книгу, точно вопьется въ нее, и видишь, что бдняга мучится напрасно, потому что ничего не понимаетъ. Такъ и кончилъ тмъ, что дйствительно ничего изъ мудреныхъ книгъ не понялъ, затуплъ, бросилъ всякое чтеніе и вышелъ изъ него самый заурядный человкъ, съ практическими наклонностями, стяжательностью и съ филистерскимъ идеаломъ. Что же его заставляло читать? Да ничего, кром самолюбія, кром желанія быть умнымъ, и быть умнымъ не знаніями, а для показной стороны. Такое есть честолюбіе, и хотя оно не всегда приводить къ подобнымъ результатамъ, но также сомнительно, чтобы оно могло создавать и людей съ истинною умственною добросовстностью, ставящихъ общіе интересы и интересы истины выше интересовъ своего личнаго честолюбія.
И такъ, прежде всего, чтеніе по силамъ, чтеніе неторопливое, чтеніе не изъ побужденій честолюбія сдлаться умнымъ, потому что съ подобными вторыми задачами легче всего дочитаться до переутомленія и заглупть, наконецъ, чтеніе съ яснымъ и сознательнымъ представленіемъ о томъ, что оно можетъ дать, а не съ мечтательною, сказочною и обольщающею иллюзіей, что есть такія дв-три книжки на свт, которыя какъ прочитаешь, такъ и поймаешь мсяцъ за рога. Такихъ книгъ на свт нтъ.
Чтеніе есть работа, большая работа, работа всей жизни, оно есть общеніе съ лучшими, чмъ мы, умами и постоянное удовлетвореніе вчно неуспокоивающейся потребности нашего познающаго духа, стремящагося проникнуть въ жизнь и охватить вс ея подробности. Поэтому задача чтенія есть самая реальная задача нашего умственнаго существованія, и какъ задача въ высшей степени реальная, она сама въ себ несетъ указаніе на порядокъ и систему удовлетворенія нашихъ познавательныхъ стремленій. Это работа внутренняя, вполн обусловленная нашими умственными силами и душевными потребностями и потому совершенне всего выполняемая только участіемъ въ ней нашихъ внутреннихъ силъ. Велики въ васъ эти силы,— много вы соберете внутри себя и умственныхъ сокровищъ, мало силъ,— мало и соберете, но, прежде всего, не обольщайтесь насчетъ своихъ силъ и не нарушайте натугой очереди понятій. Трудна вамъ книга,— отложите ее: это значитъ, что вы еще не доросли до ума ея автора. Будетъ трудна и черезъ годъ,— опять отложите и не стыдитесь, что вы ее не въ состояніи понять. Гёте можно читать всю свою жизнь — до семидесяти-восьмидесяти лтъ — и каждый годъ находить въ немъ все новое и новое. Это значитъ только, что читатель ростетъ изъ года въ годъ, поднимаясь шагъ за шагомъ до высоты ума Гёте. Дтскою наивностью и юношескою самоувренностью было бы воображать себя въ двадцать лтъ ровней геніальному мыслителю въ пору высшаго развитія его силъ.
Такъ какъ чтеніе есть самая реальная задача нашего умственнаго существованія, то сама жизнь сдлаетъ указаніе, что читать и въ какомъ порядк читать, чтобы шагъ за шагомъ, начиная съ простйшаго, постепенно дойти до высшихъ понятій, какими мы въ силахъ овладть. Люди различныхъ силъ остановятся и на различныхъ точкахъ развитія, хотя вс пойдутъ отъ одного и того же, начиная съ фактовъ окружающей дйствительности. Дло лишь въ томъ, чтобы начать не съ книжныхъ, идейныхъ и отвлеченныхъ фактовъ, отыскивая волшебный фонарь, а отъ повседневныхъ вопросовъ, составляющихъ задачу и злобу дня. Это единственный способъ реальнаго самовоспитанія, вырабатывающій правильное реальное мышленіе.
Первый нумеръ любой газеты, первый фактъ, который обратитъ на себя ваше вниманіе, можетъ сослужить вполн роль отправной точки для чтенія. По теперешнему времени, этою точкой будутъ, конечно, вопросы экономическіе, удобные еще и тмъ, что они мене сложны, боле конкретны, и не только у насъ, но и повсюду выдвинуты жизнью на первое мсто. Вонъ изъ разныхъ концовъ Россіи, то изъ Курской губерніи, то изъ Саратовской, Самарской, съ юга, востока, двигаются переселенцы въ Сибирь, въ азіатскія окраины, въ Бразилію, Турцію. Что это за движеніе, какая причина его? Малоземеліе? Да, малоземеліе. По идите дальше, разберите его подробности, загляните въ исторію нашего крестьянскаго вопроса, познакомьтесь съ крпостнымъ правомъ, съ условіями освобожденія, съ послдующими перемнами въ земельныхъ отношеніяхъ, съ условіями нашей крестьянской собственности. Это — такъ называемый аграрный вопросъ, извстный уже Риму. Это вопросъ о поземельной собственности, имющій продолжительную исторію, изслдованный европейскими учеными,— вопросъ, о которомъ писалось много и для справедливаго разршенія котораго теперь усматривается только одно средство — націонализація земли.
Дале въ томъ же движеніи народа, кром массоваго, совсмъ отрывающаго людей съ ихъ нста и заставляющаго созидать себ какъ бы новую родину, усматриваются еще частныя теченія,— народъ бредетъ за тысячи, иногда, верстъ, отыскивая работу, потому что дома нтъ у него заработка. Это, опять, что? Пожалуй, и это аграрный вопросъ, Но уже иного оттнка, съ примсью новыхъ сторонъ и условій жизни, заставляющихъ земледльца отыскивать поддержки въ подсобномъ труд, то въ вид отдаленныхъ путешествій за заработкомъ, то въ вид домашнихъ кустарныхъ занятій неземледльческимъ дломъ, то въ фабричной и заводской работ. Это опять новая и обширная область изслдованія, въ которой цпляются за вопросы и каждый отдльный вопросъ представляетъ обширное поле для изученія. Это вопросы труда, законовъ и условій его успшности, со всми его подраздленіями, съ царящею теперь конкурренціей, т.-е. войной всхъ противъ всхъ, съ борьбой труда съ капиталовъ, съ капиталистическимъ строенъ современнаго общества и его послдствіями, какъ рабочій пролетаріатъ, необезпеченность рабочаго и вызванныя этою необходимостью самыя разнообразныя изслдованія, ученія, теоріи, закончившіеся на нашихъ глазахъ тмъ, что рабочій вопросъ сталъ, какъ въ Германіи и во Франціи, предметомъ государственнаго вмшательства, а императоръ Вильгельмъ, въ противовсъ соціалистическимъ стремленіямъ и самопомощи, къ которой стало прибгать рабочее населеніе, добивающееся уже и политической власти, выступилъ представителемъ такъ называемаго государственнаго соціализма и покровителемъ, и защитникомъ рабочихъ противъ капиталистовъ и хозяевъ. Такъ называемый рабочій вопросъ есть лишь терминъ того Остраго общественнаго состоянія, къ которому, наконецъ, привело капиталистическое производство, начавшееся съ изобртенія машинъ. За вопросомъ этимъ считается боле ста лтъ и онъ настолько уже изслдованъ, что иметъ громадную литературу, вполн выясняющую вс частности этого ненормальнаго и несправедливаго и убыточнаго для общества и государства состоянія длъ и отношеній.
Стюартъ Милль можетъ служить капитальнымъ пособіемъ для знакомства съ экономическимъ моментомъ, который переживаетъ современно’ общество, и съ сущностью выработавшихся экономическихъ понятій и ожидающаго ихъ будущаго. Если же читатель присоединитъ къ Стюарту Миллю исторію политической экономіи, то передъ нимъ раскроется уже и очень широкая область экономическаго мышленія и встанетъ ясный экономическій идеалъ, т.-е. элементы существующей соціально-экономической дйствительности получатъ иное и боле справедливое расположеніе.
Романъ Беллами Черезъ сто лтъ (изданіе Павленкова) можетъ послужить тоже очень хорошимъ пособіемъ для размышленія не только по своему критическому отношенію къ современной экономической дйствительности, но и какъ обращикъ реальнаго здравомыслія въ области комбинацій идеальнаго строя мысли. Это именно тотъ истинный реальный (а не мечтательный и фантастическій) идеализмъ, который твердо стоитъ на земл и пользуется данными дйствительности, располагая лишь ихъ въ лучшемъ и боле желательномъ порядк. Въ этомъ идеализм нтъ ни разверзающихся завсъ, ни свтлыхъ вращающихся круговъ, манящихъ глазъ и воображеніе чмъ-то приводящимъ въ смутный восторгъ, но не говорящимъ уму и не дающимъ ничего точнаго и практически осуществимаго стремленіямъ, разршающимся при мечтательности обыкновенно пустымъ зарядомъ.
Я не говорю ни о какой программ для чтенія, а даю только приблизительную для него схему. Чтенію нельзя научить, и кто самъ съ нимъ справиться не можетъ, того чтенію никто не научитъ. Чтеніе есть постепенная и послдовательная работа анализирующей мысли, работа вполн самостоятельная, въ которой одинъ вопросъ цпляется за другой и за однимъ найденнымъ отвтомъ идетъ слдомъ отыскиваніе другаго отвта. Тутъ вопросы экономики переходятъ въ вопросы исторіи, этики и т. д. Это безконечные и затяжные вопросы, которыхъ въ годъ передъ выходомъ изъ гимназіи или университета не разршишь, чтобы вмст съ полученіемъ диплома вступить въ жизнь, уже владя всми ея тайнами. А, вдь, нашъ мечтающій читатель именно такъ и смотритъ на чтеніе и самовоспитаніе.
Воспитать себя значитъ создать полную, законченную, безъ всякихъ пробловъ и пропусковъ сть представленій на жизнь и вс ея отношенія. Эта сть плетется всю жизнь и еще нашимъ праддамъ было извстно, что ‘вкъ живи и вкъ учись’. Поэтому не съ мечтательнымъ легкомысліемъ или самолюбивымъ самообольщеніемъ надо приступать къ чтенію, а съ съ серьезною мыслью и искреннимъ сознательнымъ стремленіемъ къ истин и обдуманною, и сознательною потребностью знанія. Есть все это въ человк, и пойдетъ у него работа, какъ слдуетъ, нтъ этого,— остановится онъ на какой нибудь точк своего пути и дальше не пойдетъ. Но все это нужно знать и понимать, прежде чмъ приниматься за чтеніе и самообразованіе, чтобы не было потомъ такъ называемыхъ разочарованій и разрушенныхъ иллюзій. Нужно знать, что въ этомъ дл все держится на собственныхъ силахъ, на собственномъ и весьма серьезномъ труд. Тогда не придется посл перваго замчанія въ печати, что мы необразованы и малознающи, обращаться къ автору замчанія съ письмами и просьбами: научите насъ читать, да что читать, да какъ читать, гд достать книги и т. д. Каждый, думается, и въ своемъ родномъ город, въ особенности, если это университетскій, найдетъ и людей, которые дадутъ ему указаніе (если ему неизбжны указанія), найдетъ какую ни-на есть и библіотеку, которая на первыхъ порахъ дастъ его пытливости, все-таки, достаточное удовлетвореніе.
Одно можно сдлать всеобщее замчаніе, что съ чего бы ни началось чтеніе, впереди всего должно стоять знакомство съ родною литературой и ея критиками. А рядомъ съ литературнымъ образованіемъ должно идти хорошее знаніе и врное пониманіе исторіи своего отечества.