ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.II, 1890
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1890
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Наконецъ-то о восьмидесятыхъ годахъ мы начнемъ говорить въ прошедшемъ времени. Конечно, въ сей моментъ это прошедшее иметъ пока календарное значеніе, но также несомннно, что и девяностые годы заключаютъ въ себ не одинъ календарный смыслъ. Вроятно, еще нсколько лтъ мы будемъ жить двумя теченіями, напоминающими смну картинъ въ волшебномъ фонар: одна тускнетъ, другая, вытсняющая ее, становится все ярче, пока, наконецъ, не выступитъ въ своей полной отчетливой ясности и чистот.
Есть несомннные признаки, что въ волшебномъ фонар нашихъ общественныхъ теченій уже началась смна картинъ. Смну эту можетъ наблюдать каждый внимательный читатель, если онъ слдитъ за Недлей и Новымъ Временемъ. Эти два изданія, существенно отличающіяся по внутреннему содержанію, имютъ одинъ общій признакъ — необыкновенную чуткость и впечатлительность къ малйшимъ перемнамъ въ общественной атмосфер. Повидимому, въ природ все стойко и опредленно попрежнему: и втеръ, кажется, дуетъ тотъ же, и солнце стоитъ за тучами, и слякоть чувствуется повсюду, а ужъ ртуть въ чувствительныхъ барометрахъ зашевелилась и пошла на повышеніе.
Эти оба одинаково впечатлительные барометра показываютъ, однако, состояніе двухъ разныхъ атмосферъ. Оттого-то для врнаго пониманія погоды вообще нужно наблюдать оба барометра. Новое Время показываетъ состояніе атмосферы въ высшихъ слояхъ, изъ которыхъ исходитъ громъ, молнія, свтъ и теплота, или же мертвящій холодъ. Недля отмчаетъ состояніе погоды въ среднихъ слояхъ атмосферы, въ томъ, что называется обществомъ или спеціально среднимъ обществомъ, состоящимъ изъ обыкновенныхъ среднихъ людей, занятыхъ преимущественно насущными практическими длами.
Для боле нагляднаго сравненія я сдлаю этимъ двумъ чувствительнымъ барометрамъ коротенькую фактическую параллель. Когда стала извстной война между Франціей и Германіей, а наши русскія симпатіи вс склонились на сторону французовъ, Новое Время печатало статьи съ выраженіемъ симпатій къ Франціи. Но вотъ провозглашается извстный тостъ въ честь торжества нмцевъ, и Новое Время на другой же день начинаетъ печатать статьи, благожелательныя для Германіи, враждебныя Франціи.
Другой фактъ. Въ начал восьмидесятыхъ годовъ, когда на нашемъ общественномъ горизонт было, повидимому, довольно ясно, въ Новомъ Времени, точно громъ изъ тучи, явилась внезапно статья противъ интеллигенціи. Это былъ рзкій и совершенно неожиданный вызовъ, смло брошенный обществу. Печать всполошилась и начались обсужденія, кого и что слдуетъ считать интеллигенціей, какая интеллигенція настоящая и какая ненастоящая. Съ тхъ поръ этотъ вопросъ такъ и не сходилъ со сцены и составлялъ центральную точку всего умственнаго движенія восьмидесятыхъ годовъ. Не свой вызовъ бросило Новое Время обществу, оно явилось лишь подголоскомъ того, что исходило изъ другихъ сферъ.
Новое Время — газета почти исключительно петербургская. Она служить наилучшимъ показателемъ петербургскихъ теченій, явленій и назрвающихъ или назрвшихъ мропріятій. Въ этомъ отношеніи Новое Время есть нашъ настоящій внутренній оффиціозъ. Московскія Вдомости и Гражданинъ, которымъ въ провинціи придается подобное значеніе, въ дйствительности его не имютъ. Они настолько грубы и топорны, настолько склонны къ ничмъ невызываемымъ крайностямъ и чужды всякой уравновшенности, что могутъ служить лишь показателями вожделній отдльныхъ лицъ или, пожалуй, группы лицъ, но ужь никакъ не показателями руководящаго настроенія. Не имя существеннаго значенія, газеты эти, однако, усиливаются показать, что имъ открыты тайны высшихъ канцелярій и кабинетовъ государственныхъ лицъ, изъ которыхъ он будто бы черпаютъ свое вдохновеніе.
Новое Время въ такую игру не играетъ. Правда, и оно ведетъ свою игру, оттого и кажется, что у него будто бы два хвоста. Но это, въ сущности, не игра, а просто отраженіе тхъ теченій, которыя и въ дйствительности существуютъ въ петербургскихъ сферахъ. Петербургъ, несмотря на свой вицмундиръ, любитъ пощеголять либерализмомъ и вншнимъ лоскомъ, но у этого либерализма и лоска есть и обратная сторона: традиціонная дйствительность, извстная установившаяся практика, система, съ которой этотъ самый либерализмъ иногда не соглашается и противъ котораго онъ даже готовъ и протестовать. И вотъ, въ качеств врнаго зеркала, то отражая либеральное и не имющее существенныхъ результатовъ славословіе, то отстаивая дйствительность, Новое Время очень часто ставитъ своихъ читателей въ недоумніе и составило себ репутацію газеты ‘чего изволите’. По это ‘чего изволите’, смущающее всякаго другаго читателя, истиннаго ‘нововременца’ нисколько не смущаетъ. Онъ безошибочно отличаетъ практическую дйствительность, которою онъ живетъ, отъ красивыхъ либеральныхъ словъ, законность и неустранимую неизбжность которыхъ онъ тоже признаетъ въ вид чего-то желательнаго, но чего, къ сожалнію, пока нельзя осуществить. И онъ правъ, правъ настолько, насколько его практичность ему подсказываетъ, что вотъ ‘это’ въ сей моментъ возможно, а вотъ насчетъ ‘этого’ нужно подождать.
Выполняя свою служебно-отражательную задачу и чуждое претензій Московскихъ Вдомостей и Гражданина, Новое Время стоитъ всегда на высот ‘послдняго слова времени’ и даже какъ будто его опережаетъ. Такъ,— третій фактъ,— въ конц 1889 года Новое Время, рзко обрушивавшееся прежде на интеллигенцію, говорившее объ ея перепроизводств, иронизировавшее надъ стремленіемъ женщинъ къ образованію и къ самостоятельному положенію, стоявшее на сторон нашей такъ называемой классической системы (по крайней мр, ничего не писавшее противъ нея), двойственно относившееся къ многимъ реформамъ шестидесятыхъ годовъ и порицавшее ‘общество’, начало высказывать иныя мысли. Гражданинъ, не съумвшій понять, что выражаетъ эта внезапная перемна, обвинилъ Новое Время въ заискиваніи передъ публикой и въ желаніи занять руководящее положеніе. Ничего этого въ дйствительности не было, но такъ же, какъ и ране, Новое Время лишь отражаетъ то, что въ немъ отразилось.
У Новаго Времени есть и другія характерныя особенности, но я говорю только объ его политической физіономіи. Вншнимъ образомъ оно напоминаетъ ею Голосъ, котораго тоже упрекали за двойной хвостъ, но дло въ томъ, что для Голоса точкой опоры служило общество, тогда какъ Новое Время для общества только издается.
Если Новое Время, дйствуя въ качеств барометрическаго указателя, обнаруживаетъ передъ обществомъ возможности для тхъ или другихъ его чаяній, ожиданій и надеждъ, то Недля, въ качеств органа, опирающагося исключительно на общество, показываетъ съ такою же чувствительностью, какъ это общество принимаетъ раскрывающіяся передъ нимъ возможности для чаяній, ожиданій и надеждъ.
А у общества слишкомъ много поводовъ для ожиданій и надеждъ, потому что вс опыты устроенія и общественной организаціи производятся надъ нимъ. Оно та реторта, въ которой должны перебродить вс элементы новыхъ возникающихъ порядковъ и отношеній, оно должно сгладить и привести въ равновсіе всякія начинанія, проба которыхъ длается надъ нимъ, оно должно испытать на себ и всякія ошибки руководящей мысли, пассивно выжидая, когда рядомъ, подчасъ тяжелыхъ до невыносимости послдствій, ошибки эти, наконецъ, будутъ установлены съ непреложностью математическаго доказательства. Изъ множества примровъ приведу только одинъ — опытъ съ классическою системой образованія. Потребовалось 25 лтъ настойчиво изъ года въ годъ повторявшагося опыта, потребовалось массовое накопленіе фактовъ, умственнаго и нравственнаго обезсиленія, потребовалось цлое поколніе юношей и подростающей молодежи, не имющей не только необходимыхъ знаній для жизни, но незнакомой даже достаточно съ роднымъ языкомъ и родною литературой, чтобы идеализація классическаго воспитанія, общавшаго создать людей высшей интеллигенціи и обновить ими общество, нашла въ самой себ ахиллесову пяту въ несоотвтствіи мръ съ цлями, къ которымъ эта идеализація стремилась. Понятно, почему общество обнаруживаетъ такую чувствительность ко всему, что касается улучшенія возможностей и условій для его свободнаго развитія, что облегчаетъ ему жизнь, что даетъ ему новыя средства и новыя силы для борьбы за существованіе.
И Недля съ замчательною чуткостью слдила всегда за этою стороной русской общественной жизни. Газету можно было даже обвинить за излишній оптимизмъ и за преувеличенныя надежды, которыя она возлагала на случайныя теченія и вянія, не заключавшія въ себ ничего настолько установившагося, чтобы на нихъ можно было прочно опереться. Но таковъ ужъ законъ надежды и страстной мысли. Впрочемъ, оптимизмъ Недли былъ лишь отраженіемъ оптимизма общества, которое съ такою же надеждой и страстною мыслью принимало все, въ чемъ находило хотя малйшій откликъ или отвтъ на свои неразршенные вопросы.
Въ послднія десять лтъ, о которыхъ я здсь только и говорю, Недля отразила вс малйшія колебанія въ ожидательномъ настроеніи общества, а когда ей казалось, что общество падаетъ духомъ и теряетъ энергію, она съ такою же настойчивостью говорила о ‘свтлыхъ явленіяхъ’ и о необходимости поддерживать падающую общественную энергію ‘бодрящими впечатлніями’. Съ эпохи ‘вяній’ и до настоящаго времени прошелъ цлый послдовательный рядъ колебаній въ общественномъ настроеніи. Эти колебанія точно волны посл сильнаго втра стихали все боле и боле, пока не явилось то кажущееся уравновшенное спокойствіе, на которомъ общество теперь, повидимому, остановилось.
Чувствительность Недли къ малйшимъ проявленіямъ жизни въ обществ была такъ велика, что она отражала не только вс боле или мене крупныя колебанія, но даже и такія частныя теченія или струи, какъ ‘новое’ движеніе мысли беллетристовъ и публицистовъ 80-хъ годовъ, пытавшихся выдлиться въ особую руководящую фракцію. Недл совершенно справедливо было поставлено въ заслугу (кажется, Саратовскимъ Дневникомъ), что только она одна даетъ у себя мсто молодымъ, начинающимъ талантамъ. И Недля дйствительно можетъ выставить цлый списокъ новыхъ именъ, начиная съ П. Ч. и кончая авторами статей послдняго времени, которымъ всегда радушно открывались страницы газеты. Это гостепріимство нужно объяснять тою же жилкой общественности, тмъ же стремленіемъ отыскать въ обществ хоть малйшіе признаки живучести и движенія впередъ. Недлю можно упрекнуть только въ томъ, что, при оцнк силы и характера подобныхъ движеній, она не всегда ставила ихъ на надлежащее мсто, а потому и нарушала общественно-идейную перспективу, но ужь ни въ какомъ случа ее нельзя упрекнуть въ томъ, чтобы она пропустила какое-нибудь движеніе. Самый-оптимизмъ Недли, придающей небольшимъ писателямъ и публицистамъ кружково-преувеличенное значеніе, происходитъ отъ той напряженности, съ какой Недля старается открыть хоть малйшій свтлый лучъ въ темномъ царств нашей полудремотной общественности.
Наконецъ, послдній фактъ: въ 52 No прошлаго года Недля напечатала такое заявленіе отъ редакціи: ‘Въ будущемъ году мы предполагаемъ сдлать нкоторыя улучшенія въ состав Недли. Важнйшія изъ нихъ будутъ состоять въ томъ, что рядомъ со статьями практическаго характера мы дадимъ большее развитіе статьямъ теоретическимъ, освщающимъ текущіе вопросы съ боле общей точки зрнія. Надемся также расширить отдлъ критики и библіографіи’.
Это заявленіе служитъ несомнннымъ показателемъ того, что ‘практическое’ направленіе, въ это десятилтіе преобладавшее въ печати и пришпиливавшее общественную мысль слишкомъ плотно къ земл, готовится уже утратить свое значеніе. Что общество уже достаточно удовлетворилось преобладающимъ ‘практическимъ направленіемъ’, не разршившимъ его сомнній, не удовлетворившимъ его стремленій и не давшимъ ему отвтовъ на его общіе, еще не разршенные вопросы, можно заключить изъ того интереса, съ какимъ читающая публика относилась къ сочиненіямъ соціологическимъ, къ психологіи и философіи и къ журнальной полемик, вызванной трудомъ профессора Еарева Основные вопросы философіи исторіи. На эту же потребность указываетъ основавшееся въ Москв психологическое общество и издаваемый имъ, подъ редакціей Н. Я. Грота, органъ Вопросы философіи и психологіи. Несомннно, что нашъ умственный діапазонъ поднимается и Недля, возвщающая, что будетъ теперь давать большее развитіе статьямъ теоретическимъ, освщая текущіе вопросы съ боле общей точки зрнія, только отмчаетъ обнаруживаемую обществомъ новую умственную потребность, долженствующую затмъ въ послдующихъ девяностыхъ годахъ все боле и боле развиваться.
Конечно, не одно Новое Время и не одна Недля отражаютъ эти два движенія: одно — идущее сверху внизъ, другое — идущее снизу вверхъ. Вся остальная наша печать длится на группы, тоже отвчающія этимъ теченіямъ, и если я указалъ на Новое Время и на Недлю, то сдлалъ это для того, чтобы говорить проще и оттнить ярче дв основныя черты нашего стремящагося къ равновсію новаго общественнаго уклада.
Ровно двадцать пять лтъ назадъ, наканун введенія земскихъ учрежденій, газета тогдашняго министерства внутреннихъ длъ, Сверная Почта, обратилась къ обществу съ такимъ воззваніемъ: ‘Вс законодательные акты 1864 г. вызваны всеобщими желаніями страны нашей, вполн совпадавшими съ истинными государственными потребностями. Въ этомъ ихъ общее сходство и залогъ ихъ будущаго благотворнаго вліянія. Дйствіе нашихъ новыхъ законовъ поставлено въ зависимость отъ тхъ силъ, которыя общество будетъ въ состояніи и захочетъ употребить при ихъ практическомъ примненіи. Осуществленіемъ крестьянской реформы русское общество уже доказало, что въ немъ заключается достаточно средствъ для содйствія правительству въ достиженію великихъ законодательныхъ цлей. Можно быть увреннымъ,— и мы вполн питаемъ эту увренность,— что новыя великія преобразованія въ свою очередь вызовутъ просвщенныхъ и благонамренныхъ дятелей. Во всякомъ случа, въ настоящее время главная задача законодателя выполнена: желанія общества услышаны, сужденія его приняты въ соображеніе, законы тщательно выработаны я изданы. Настала очередь обществу исполнить свое дло’. Вотъ взглядъ на общество, въ врности котораго двадцать пять лтъ назадъ никто и не думалъ сомнваться.
А вотъ что о томъ же самомъ обществ говорила печать въ 1889 г. Я приведу боле выдляющіеся отзывы, потому что если выписывать все, что говорилось въ печати 1889 года объ обществ, то вышелъ бы многотомный сборникъ. Газетные отзывы объ обществ имли вс почти безъ исключенія порицательный характеръ. Тни клались такія густыя, а выраженія подчасъ подбирались настолько рзкія и даже ругательныя, что, ей-Богу же, и десятой доли всего этого было бы достаточно, чтобы впасть въ безъисходное отчаяніе и потерять всякую вру въ возможность какого бы то ни было возрожденія общества, состоящаго изъ подобныхъ озврвшихъ и дикихъ людей, лишившихся, а, можетъ быть, никогда не имвшихъ подобія и образа человческаго. Чтобы читатель видлъ, что я не говорю ничего отъ себя, я буду приводить подлинные отзывы и указывать на газеты, изъ которыхъ они взяты.
‘Мы разучились чувствовать реальность высокаго, прекраснаго, нжнаго и милаго, благороднаго и честнаго — этихъ боле рдкихъ продуктовъ жизни. Мы боимся, что все это выдумка, обманъ, плодъ сантиментальнаго воображенія, и потому охотно вримъ правд всего несомнннаго, грубаго, массоваго, что бываетъ, вмст съ тмъ, наиболе животнымъ и низменнымъ. Мы сомнваемся въ любви къ ближнему и вримъ въ самое крайнее себялюбіе, сомнваемся въ духовныхъ радостяхъ любви къ женщин и вримъ въ чувственность, сомнваемся въ добродтели женъ и вримъ хвастливой похвальб современныхъ Донъ-Жуановъ, сомнваемся въ безкорыстіи стремленій къ общественному благу и вримъ алчности и честолюбію, сомнваемся въ самопожертвованіи и вримъ въ подлость ради обезпеченія собственной жизни’ (Недля).
‘Нашъ культурный лоскъ — это идолопоклонство варварской цивилизаціи самаго разрушительнаго направленія. Чего онъ коснется, отъ наряда до совсти, все спшитъ реализировать въ наличную монету. Исчезаютъ традиціонная преемственность, вс обычаи старины, вс формы взаимнаго доврія, даже вс личныя добродтели обращаются въ безсильное ничтожество передъ могуществомъ культурной политуры. Порядочнымъ человкомъ становится человкъ денежный, имющій связи и дло въ обществ богатыхъ, наживающій состояніе на бирж, разговаривающій по телефону и по телеграфу, отдыхающій въ балет и разъзжающій на резиновыхъ шипахъ… Вс стремятся, черезъ силу, именно къ такому показному образу жизни. Гордость превращается въ бахвальство выскочекъ, а, вмст съ тмъ, тускнутъ и исчезаютъ вс понятія о правд, о честныхъ средствахъ. Вмсто нихъ, приходитъ коммерческое безразличіе рублеваго достоинства. Остаются еще въ обращеніи хорошія фразы, театральные монологи, какъ устарлая и стертая монета, которую не успли перечеканить въ новую форму. Постепенно исчезаетъ нравственный критерій въ оцнк поступковъ и остается руководящимъ принципомъ одна легальная трусость, одна боязнь лишиться комфорта, сытой праздности и фарисейскаго уваженія не къ лицу, а къ складу кредитной бумаги. Во всхъ формахъ общепринятой вжливости и фальшиваго уваженія у насъ воцарился грабительскій культъ. Въ обществ жить приходится какъ на травл, на всхъ озираясь и подозрвая, съ какими кровопійскими цлями подходитъ къ теб этотъ пріятный и вышлифованный джентльменъ, съ умною и блестящею рчью, доказывающею несомннно его ‘высшее образованіе’. Кром этой боязни, непосредственно остается еще боязнь всякаго рода экспромтовъ и вдохновленныхъ неожиданностей. Завдомаго негодяя и подлеца вы не видите, и никто вамъ не покажетъ его. Вс хороши, вс ‘порядочные’ люди, вс учились въ школахъ, вс занимаютъ въ обществ боле или мене видныя и частно властныя положенія, и вс исповдуютъ декоративную показность, представительство и мельканіе… И, что всего хуже, господство этого грабительскаго культа требуетъ самыхъ дюжинныхъ, самыхъ посредственныхъ способностей, доступныхъ ршительно всмъ. Подъ способностями у насъ и до сихъ поръ подразумвается пройдошество и пролазничество, приближающіяся боле къ инстинкту самосохраненія, чмъ къ уму человка нравственно-разборчиваго и брезгливаго’ (Новое Время).
‘Пышный и необыкновенно быстрый разцвтъ городской культуры, съ легкими и безумными обогащеніями посредствомъ банковыхъ и дорожныхъ концессій, акціонерныхъ надувательствъ, отвлекалъ отъ земли все боле легкомысленное населеніе и земельныя ссуды пошли на подряды, на попойки, на игру въ биржевыя бумаги. Городская культура открывала соблазнительно-легкіе способы жить и наживаться. Фиктивныхъ цнностей появилось на бирж сразу на неисчислимые милліоны и вс погнались за ними, не спрашивая, какими экономическими чудесами создалось вдругъ изъ ничего такое колоссальное богатство и, притомъ, въ такую пору, когда весь государственный строй, какъ говорится, ходуномъ ходилъ. Спекуляція дутыми цнностями приняла такіе обширные размры, что образовалось цлое населеніе биржевыхъ игроковъ, а безобразная сила городской культуры, въ борьб за легкое обогащеніе, создала цлую спеціальную пауку расхищенія всего готоваго…’ (Новое Время).
‘Все у насъ есть, всего много, но бда въ томъ, что мы не умемъ трудиться и боимся физическаго труда, какъ чего-то унизительнаго, обижающаго и рабскаго. Люди, дерзающіе у насъ жить трудами рукъ свопъ, считаются или за чудаковъ, или за святыхъ, проповдующихъ истины какого-то новаго евангелія. Хожденіе же по торному пути казеннаго содержанія или готовой ренты считается подвигомъ, достойнымъ изумленія соотечественниковъ. У насъ считаютъ возможнымъ говорить о непроизводительности и невыгодности жизненнаго труда, если послдній доставляетъ гонорара мене того, какой могъ бы получать трудящійся руками, если бы онъ взялъ, соотвтственную своему рангу и связямъ, казенную службу. Получать 20 числа опредленное жалованье по чину и по мсту можетъ каждый: тутъ дарованіе и характеръ чиновника не играетъ почти никакой ршающей роли. Пословица о ‘синиц въ рукахъ’ и ‘журавл въ неб’ у насъ очень популярна и отъ молодыхъ ногтей мы родителями нашими пріучены дорожить казенною синицей и презирать своего возможнаго журавля. Отсюда боязнь риска, отсюда неумнье работать, отсюда же косность всего русскаго общества и полный недостатокъ предпріимчивой иниціативы,— недостатокъ, открывающій широкое поле иностранцамъ для эксплуатаціи насъ и составляющій врный залогъ нашего долгаго экономическаго и промышленнаго рабства культурной Европ…’ (Новое Время).
‘У насъ каждый интеллигентъ претендуетъ на тысячи и что ни должность, то тысячи и тысячи, за трудъ и пользу, гораздо ближе измряемые мдными грошами, чмъ тысячами. Съ такими несообразностями нужно бороться всми силами, а отнюдь не утверждать ихъ въ сознаніи интеллигенціи, которая такъ или иначе должна жить своимъ трудомъ и знаніемъ, въ примненіи къ сред деревенской. Въ город давнымъ-давно нечего длать цлому сонмищу образованныхъ людей, и люди, рекомендующіе имъ ‘голодную смерть въ деревн’, должны, по меньшей мр, указать имъ новыя ‘мста’ съ тысячными окладами. Гд ихъ взять? Становится понятенъ этотъ застой содержанской бездарности и преобладаніе инородцевъ во всякомъ практическомъ дл. Куда ужь соваться на ‘вольный’ трудъ, изобртать улучшенія, боле легкіе способы для разработки богатствъ, о которыхъ вс говорятъ и пишутъ, но никто къ нимъ не прикасается, въ ожиданіи раздачи новыхъ содержаній! Кому же браться за дло? Своею неумлостью, бездарностью и раздутымъ самомнніемъ школьнаго чванства интеллигенція сама открываетъ вс доступы къ богатству людямъ дикимъ и невжественнымъ. Пенять не на кого. Въ шумной суматох столицъ, гд пустяковскаго люда видимо-невидимо, еще замтны какіе-то признаки жизни въ ныншнемъ интеллигент. Вншнія впечатлнія, хотя и пустяковскія, еще безпокоятъ его нервы. Но въ провинціи жалко смотрть на новйшихъ дятелей на всхъ поприщахъ, факирски сосредоточенныхъ на желудочныхъ самонаблюденіяхъ. Бродятъ они, какъ осеннія мухи, мычатъ и глазами мигаютъ, двигаются медленно и сами не знаютъ, куда и зачмъ, пишутъ какія-то ‘дла’ и, повидимому, писать еще не умютъ, но читать уже давно забыли. Идетъ на васъ какой-то опорожненный сосудъ, и вамъ стоитъ большихъ усилій признать въ немъ не только подобіе образа Божія, но еще и человка ‘съ высшимъ образованіемъ’ (Новое Время).
‘Въ Европ вы не найдете ни одного мало-мальски образованнаго человка, который не имлъ бы самыхъ точныхъ свдній обо всемъ, что касается его отечества, его прошлаго и настоящаго, его топографія, орошенія, его естественной и фабричной промышленности и проч. Исторію и положеніе своей родной провинціи онъ знаетъ до мельчайшихъ подробностей. Онъ знаетъ, чмъ знаменитъ лвый берегъ такой-то рчонки, что происходило 300 лтъ тому назадъ на этомъ пол, кто стоялъ когда-то вотъ на этой скал, чмъ вызвана такая-то народная легенда или псня, почему тотъ городъ носить такое и такое названіе… А вы спросите-ка нашего просвщеннаго россіянина, что ему извстно о своей родин. Онъ помнитъ, что было когда-то какое-то Мамаево побоище, но кто кого билъ и за что — этого онъ не помнитъ. Онъ помнитъ, что есть такая-то рчная система, но чмъ она отличается-* этого онъ или вовсе не знаетъ, или забылъ. Онъ знаетъ, что такой-то монастырь считается россійскою древностью, а почему? Онъ знаетъ, что такая-то мстность иметъ историческое значеніе, но самаго факта не знаетъ. О своемъ же собственномъ кра онъ положительно ничего не знаетъ, такъ какъ въ учебникахъ объ этомъ ничего не говорилось, а пополнять этотъ проблъ своими собственными силами и средствами онъ никогда не имлъ желанія…’ (Елисаветградскій Встникъ).
‘Нашей публик, въ цлой масс ея, надо еще много учиться для того, чтобы подняться до одного уровня съ европейской. Надо помнить, что пращуровъ современнаго поколнія Петръ I палкой гналъ учиться, тогда какъ въ Европ процвтали уже академіи и университеты. Роковой законъ наслдственности долженъ сказаться, и вольные и невольные грхи предковъ взыскиваются на насъ. И они взысканы — о томъ свидтельствуетъ наша невоспитанность въ гражданскомъ и общественномъ отношеніи, о томъ свидтельствуетъ ничтожный процентъ дйствительной интеллигенціи въ нашихъ такъ называемыхъ интеллигентныхъ сословіяхъ… Свжая молодежь, побывшая въ провинціи, негодуетъ на ‘скотскую’ жизнь общества. Это слово повторяется часто въ частныхъ письмахъ. Клубы, выпивка и винтъ — вотъ и вс интересы общественной жизни. Масс публики нашей надо еще учиться. Наше общество надо еще шевелить и будить въ умственномъ смысл. Объ этомъ свидтельствуютъ заявленія подписчиковъ, получаемыя редакціями теперь и получавшіяся еще въ большемъ количеств въ то время, когда не была еще такъ ощутительна спячка нашей мысли. Иные вопросы поражаютъ невдніемъ самыхъ элементарныхъ вещей, знать которыя обязательно для каждаго образованнаго человка, но во всхъ слышится искренній призывъ: мы хотимъ знать, въ чемъ правда,— научите. Въ нихъ сказывалась непривычка мыслить самостоятельно. Самые чуткіе требуютъ готоваго кодекса, по которому слдуетъ устраивать жизнь свою. Число такихъ ищущихъ разъясненій, жаждущихъ, чтобы имъ опредлили, что думать и длать, нельзя опредлить цифрами, но оно должно быть велико’ (Новости).
‘Человкъ съ правилами — вотъ та рдкостная птица, которой никакъ не могутъ высидть ни закрытые, ни открытые, ни классическіе, ни реальные питомники нашей педагогіи. Возьмите нмца: у него всегда есть свои излюбленныя ‘золотыя правила’, которыя, обыкновенно, начертанныя огромными золочеными буквами, развшиваются по стнамъ нмецкаго училища. ‘Человкъ, не предавайся гнву’, — гласитъ золоченое начертаніе золотаго правила,— и нмецъ не предается. ‘Будь умренъ въ своихъ желаніяхъ’,— читаетъ онъ на стнк — и становится умренъ. Если нмецъ съ правилами напоминаетъ шарманку, которая весь свой вкъ наигрываетъ одн и т же аріи, то русскаго можно, пожалуй, сравнить съ тмъ удивительнымъ музыкантомъ, у котораго мдная остроконечная шапка увшана бубенчиками, на спин прикрпленъ барабанъ, въ который онъ ударяетъ привязанными къ локтямъ палками, между колнями гремятъ литавры, на пяткахъ звенятъ цимбалы, а руки стараются управиться съ скрипкою. Такой ‘всесторонній’ музыкантъ по необходимости играетъ безъ всякихъ правилъ, предоставивъ полную свободу дйствій и рукамъ, и ногамъ, и колнямъ, и локтямъ. Война русскаго человка со всмъ, что носитъ на себ клеймо ‘правила’, до того непримирима, что даже ‘Божьи старушки’ — и т при случа ковыляютъ въ обходъ установленныхъ правилъ… Россійскій же интеллигентъ просто презираетъ всякія правила, какъ несовмстимыя съ ‘широтою взгляда’. Подъ этою ‘широтой’ мирно уживаются самыя, казалось бы, непримиримыя вещи, и героизмъ до поры до времени доврчиво спитъ рядомъ со свинствомъ. Теперь предположите, что съ такимъ предрасположеніемъ ‘и туда, и сюда’ юноша бросается въ адвокатуру. Можно держать пари, что свинство проснется раньше героизма и преспокойно его придушитъ…’ (Недля).
‘Наше время есть именно время водворенія свинства. Лозунгъ времени, кажется, именно таковъ: ‘идеи упразднить, а свинство водворить’. Но противъ такого лозунга хоть спорь, хоть не спорь, все равно ничего не выйдетъ. Ибо свинство есть сила, которую никакою діалектикой не прошибешь. Но есть у насъ и такіе, которые не только хотятъ провозгласить этотъ лозунгъ и, такъ сказать, привести его въ дйствіе, но еще и оправдать его, но еще найти для него ‘раціональныя объясненія’. И такіе, на вопросъ, что такое идея, что такое идеалъ, отвчаютъ совершенно такъ, какъ когда-то отвчалъ на подобные вопросы кучеръ Генриха Гейне. Этотъ почтенный нмецкій обыватель разршалъ вопросъ просто. ‘Идея,— говорилъ онъ, — есть всякій вздоръ, который придетъ человку въ голову’.
Многіе почтенные россійскіе обыватели съ нкоторыхъ поръ стали придерживаться подобнаго же-взгляда… И такъ, ‘идеи’ — это всякій вздоръ, который придетъ кому-нибудь въ голову, а также и ‘идеалы’…И обыватель радуется, потому что до того ужь зауравили его ‘идеями’ и ‘идеалами’, что онъ радъ передохнуть. Давно его это тяготило, но прежде онъ не смлъ явно выразить свои чувства, кряхтлъ и мялся, я лишь въ домашнемъ кругу, охая и стеная, иногда поговаривалъ: ‘охъ, ужь эти мн ‘идеи’ — вотъ он гд у меня сидятъ!’ — но когда начали писать въ газетахъ, то и и обыватель осмлился… ‘Подите вы съ своими ‘идеями’, — бойко началъ поговаривать онъ,— не до идей намъ, у насъ есть ‘реальное дло’ — и отправлялся длать это реальное дло, т.-е. играть въ винтъ или слушать куплеты опереточной дивы…’ (Южный Край).
‘Наше общество недавняго времени укоряли въ оторванности отъ народа, отъ его духа, отъ историческихъ традицій его, говорили, что легкомысленный общественный либерализмъ и есть послдствіе этой оторванности. Но и теперь общество съ ‘измнившеюся физіономіей’, общество, поворотившее отъ либерализма къ ‘здравымъ понятіямъ’ — столь же оторвано отъ народа, отъ его историческихъ традицій^ столь же мало общаго иметъ съ духомъ этого народа. Перемнился мундиръ, а люди, носящіе его, остались т же. Вмсто либеральнаго мундира, надтъ консервативный мундиръ, потому что носить его стало выгодне,— вотъ и все, вотъ въ чемъ и простое объясненіе факта, что вчерашніе либералы оказываются сегодня консерваторами, что вчерашніе матеріалисты сегодня, уже имя очи гор, говорятъ ‘о путяхъ Провиднія’, что вчерашніе ‘либръ-пансеры’ сегодня покорно выслушиваютъ ‘молебствіе съ колнопреклоненіемъ’.Издали всему этому можно удивляться, но когда присмотришься къ длу ближе, то ясны длаются пружины всхъ этихъ изумительныхъ метаморфозъ. ‘Выгодне’ — вотъ въ чемъ все дло, вотъ объясненіе того общественнаго лицемрія, которое совершается у всхъ на глазахъ, о которомъ вс знаютъ и вс же умалчиваютъ…’ (Южный Край).
‘Дуракъ пришелъ!’ Какъ это ни прискорбно, но это такъ. ‘Дуракъ’ — онъ былъ и раньше, но то былъ ‘дуракъ’ особенный, дуракъ мягкій, дуракъ покладистый, дуракъ, подчинявшійся разнымъ вяніямъ, дуракъ, оглядывавшійся по сторонамъ, дуракъ, всегда безпокоившійся, на ту ли ногу онъ ступилъ и такъ ли это выйдетъ, дуракъ, наконецъ, жаждавшій просвщенія, и хотя не получавшій этого просвщенія по своей глупости, но все же жаждавшій,— однимъ словомъ, либеральный дуракъ. Теперь пришелъ дуракъ особенный, онъ называетъ себя ‘консервативнымъ’, но и это неправда, ибо консерватизмъ, по самой этимологіи слова, нчто предполагаетъ, желаетъ что-то охранять, нчто существующее, ибо ‘консерватизмъ’ предполагаетъ нкоторыя идеальныя требованія, отправляется отъ нкоторыхъ идей. Но теперешній дуракъ ничего этого не признаетъ, онъ даже не попугай, какимъ былъ дуракъ либеральный, умвшій произносить разныя затверженныя фразы, онъ даже членораздльнную рчь отрицаетъ, а просто мычитъ. Если же и прибгаетъ къ членораздльной рчи, то единственно, чтобы высказать какую-нибудь пакость или нагло скощунствовать. Вотъ какой дуракъ пришелъ!… И вы начинаете сомнваться въ будущемъ,— жалть о прошломъ. ‘Либеральный дуракъ! гд ты?— восклицаете,— откликнись!’ Но либеральный дуракъ не откликается, онъ запуганъ. Онъ сидитъ въ банк и боится пикнуть. Вы вспоминаете про него, про либеральнаго дурака, съ умиленіемъ. Правда, онъ докучалъ вамъ своею глупостью, правда, онъ докучалъ вамъ своею азартною болтовней, правда, вы брезгали имъ за его пошлость, за удивительное умнье соединять казенный окладъ съ либерализмомъ, за удивительное умнье соединять въ себ, въ одно и то же время, вс черты Молчалива и вс черты Хлестакова,— но онъ, по крайней мр, не вопилъ: ‘пороть!’ — и если кощунствовалъ, то втихомолку, а не открыто, кощунствовалъ ради ‘оппозиціи’ и. потихоньку отъ начальства… И вы, упоенные воспоминаніемъ — ‘что пройдетъ, то будетъ мило’,— вопите: ‘гд ты, гд ты, либеральный дуракъ?…’ (Южный Край).
Если читатель сопоставитъ все, что я сказалъ о политик Новаго Времени и Недли, и мннія объ обществ Сверной Почты и печати прошлаго года, онъ непремнно почувствуетъ смущеніе, точно человкъ, очутившійся въ дремучемъ лсу. И въ самомъ дл, политическая роль Новаго Времени и Недли по существу своему очень серьезная, ибо они служатъ показателями тхъ двухъ общественно-государственныхъ теченій, изъ которыхъ слагается наша общественно-государственная жизнь, они популяризируютъ не только извстный рядъ понятій и общественныхъ идей, но, проводя въ общество иногда противуположныя и какъ бы сталкивающіяся теченія идей и стремленій, даютъ обществу матеріалъ, который общественная мысль должна переработать, согласовать, примирить, возвести въ общественное сознаніе и подвести имъ окончательный умственный итогъ въ форм той созрвшей и установившейся мысли или понятій, которыя затмъ и служатъ основаніемъ для установленія тхъ или другихъ основаній для практическихъ мропріятій. Очевидномъ области понятій, о которыхъ рчь, все важно и серьезно,— важно и серьезно настолько, насколько только можетъ быть важно и серьезно все то, что касается насущныхъ жизненныхъ интересовъ общества, правительства и государства.
Сверная Почта съ подобною же серьезностью, вызываемою серьезностью и важностью великихъ задачъ, которыя разршались реформами шестидесятыхъ годовъ, говоритъ, что общество того времени вполн доказало свою способность идти рука объ руку съ правительствомъ и содйствовать ему въ достиженіи его великихъ законодательныхъ цлей, и что вс законодательные акты 1864 года вызваны всеобщими желаніями страны, вполн совпадавшими съ истинными государственными потребностями, что вс желанія общества услышаны, сужденія его приняты въ соображеніе, законы тщательно выработаны и изданы. Оффиціальный органъ министерства, стоявшаго въ самой середин водоворота многосложныхъ государственныхъ, общественныхъ и правительственныхъ задачъ, требовавшихъ ихъ гармоническаго сліянія и разршенія, ужь, конечно, ясно и сознательно говорилъ объ обществ, на содйствіи котораго только и былъ основанъ весь успхъ преобразованій. Общество, содйствовавшее освобожденію крестьянъ и выставившее тхъ замчательныхъ дятелей, которые разработали, а затмъ привели и въ исполненіе великую реформу, ужь, конечно, заключало въ себ достаточныя силы или, какъ выражалась Сверная Почта, ‘просвщенныхъ и благонамренныхъ дятелей’, чтобы осуществить на практик реформы мене трудныя и сложныя. И общество дйствительно откликнулось на призывъ правительства, на обращеніе къ лучшимъ и великодушнымъ чувствамъ и инстинктамъ общества, къ тмъ вчнымъ благороднымъ сторонамъ благородной человческой природы, которая никогда себ не измняла, когда къ ней обращались. Практическое осуществленіе судебной и земской реформы доказало, настолько въ обществ кроется просвщенныхъ и благонамренныхъ силъ, способныхъ служить великимъ государственнымъ задачамъ и цлямъ справедливости.
Но вотъ проходитъ ровно четверть вка и то же общество, которое по закону развитія должно бы подняться, казалось, на высоту неизмримую, получаетъ отъ печати 1889 года такую аттестацію, что съ недоумніемъ себя спрашиваешь, о какомъ тутъ обществ рчь? Кто же это разучился чувствовать и понимать все честное и благородное, кто, начиная отъ совсти и до наряда, реализировалъ все въ наличную монету, кто водворилъ грабительскій культъ и создалъ цлую науку расхищенія всего готоваго, кто упразднилъ идеи и идеалы, растерялъ благородныя стремленія и побужденія и водворилъ ‘всеобщее свинство’, кто подъ видомъ ‘здравыхъ понятій’ продалъ свою душу и совсть личной выгод, кто этотъ ‘дуракъ’, который теперь пришелъ и сталъ кощунствовать надъ тмъ, что еще недавно казалось обществу святыней?
Нтъ, это не недоразумніе. Это не рчь о томъ обществ, которое свершило освобожденіе крестьянъ, выполнило послдующія преобразовательныя предначертанія законодателя и заключало въ себ еще достаточно силъ, чтобы идти дальше. Очевидно, что печать 1889 года вела рчь совсмъ о другомъ обществ, къ которому Сверная Почта вовсе не обращалась.
Это общество прожигателей жизни, гонявшееся за личнымъ наслажденіемъ и за легкою наживой, было и тогда, оно выставило даже цлый послдовательный рядъ червонныхъ валетовъ, черныхъ бандъ и т. д. Была тогда же и безразличная часть общества, совершенно равнодушная къ реформамъ, къ общественнымъ идеямъ и идеаламъ, къ литератур, къ печати. Была и та часть общества съ низменными, грубыми, кулаческими инстинктами, для которой вся цль жизни заключалась въ нажив и въ объегориваніи. Была, наконецъ, и та часть общества, неспособная ни къ какому личному производительному труду, которая искала только жалованья и мстъ. В`се, о чемъ говорила печать 1889 года, чмъ она такъ возмущалась и чмъ она старалась колоть глаза обществу, всецлой его масс, не съ неба свалилось внезапно и народилось не въ прошедшемъ году. Это порицаемое общество, т.-е. та часть его, т его фракціи, слои и прослойки, которыя не обнаруживали умственной и нравственной устойчивости и были совершенно равнодушны ко всему, что не касалось ихъ лично, порицалось и печатью временъ реформъ. Но тогда у этой печати были еще и другія пли и задачи, былъ и другой слушатель и читатель, стремившійся къ тмъ же цлямъ и къ разршенію тхъ же задачъ, былъ слушатель-работникъ, проникнутый реформаціонными и общественными идеями, со ставлявшій дятельные общественные верхи или такъ называемое общество шестидесятыхъ годовъ. Оно-то и составляло декорацію перваго плана, оно-то и давало цвтъ и тонъ жизни, оно же давало и матеріалъ для печати.
У газетной печати 1889 года этого матеріала совсмъ и не было передъ глазами, точно онъ совсмъ исчезъ, точно первый планъ общественной сцены былъ занятъ исключительно тми статистами, о которыхъ печать только и говорила. И на первомъ план стояли дйствительно только статисты, только тни и подобія настоящихъ людей,— т жалкія подобія, съ которыми газеты и боролись какъ съ втряными мельницами.
И какими же средствами он боролись? Он тыкали человческому подобію пальцемъ въ лицо и приговаривали: ты такой-сякой, ты сволочь, ты свинство, ты дуракъ! Эти потоки морально-назидательныхъ изліяній, въ безполезно-безплодномъ изобиліи которыхъ наши газеты оставили далеко за собой крыловскаго повара-грамотя, доходили до поразительной по своей пустот и безсодержательности шумихи словъ, обращики которой читатель могъ найти почти во всхъ газетахъ, какъ въ столичныхъ, такъ и провинціальныхъ. ‘Да, кто хочетъ работать, тотъ никогда не будетъ жаловаться на то, что работать нельзя, что вотъ если бы онъ былъ тамъ-то или тмъ-то, тогда — дло иное… Все это фразы, диктуемыя нежеланіемъ работать, все это фразы лицемрнаго тунеядства, корыстолюбія, апатіи. Человкъ, любящій родину, не можетъ сидть сложа руки, когда такъ много дла. На какое мсто онъ ни попалъ бы, онъ будетъ полезенъ… Въ томъ-то и бда, что мало живыхъ людей и много, черезъ-чуръ много двуногихъ аппаратовъ… Какъ же не лицемріе говорить, что нельзя длать дла, что жить скучно… и т. д. Все это ложь. Только надо любить дло, любить трудъ, быть такимъ живымъ человкомъ, который желаетъ, чтобы все было лучше, совершенне, и который длаетъ не по обязанности, а по влеченію, и жизнь ваша будетъ полна смысла и безконечной работы, дающей удовлетвореніе,— разумется, не матеріальное…’ Этотъ обращикъ моральнаго краснорчія я взялъ изъ петербургской газеты День. Тмъ же краснорчіемъ, но съ полемическимъ оттнкомъ и съ крпкими словами врод ‘свинство’ и ‘дуракъ’, изъ провинціальныхъ газетъ отличался Южный Край. Наклонность къ моральной болтливости обнаруживали почти вс безъ исключенія газеты, тяготвшія къ крайней правой. Съ ихъ стороны это было вполн логично, хотя для общественнаго сознанія совершенно безполезно.
Сознательно или безсознательно морально-порицательное отношеніе къ обществу преобладало въ нашей печати послдняго времени, и въ особенности печати 1889 года, ршать, пожалуй, даже и не зачмъ. Довольно того, что оно преобладало и заслоняло всякое другое боле серьезное, правильное и дйствительно общественно-критическое отношеніе. Порицаніе и обвиненіе стало точно газетною модой. Каждый репортеръ и корреспондентъ превратился въ обличителя безнравственности общественныхъ тунеядцевъ и шалопаевъ, а за ними въ вид грозной артиллеріи выступали фельетонисты, обозрватели и газетные передовики, громившіе уже въ серьезъ и съ видомъ государственныхъ мыслителей всхъ праздно-болтающихъ (конечно, кром себя), всхъ шатающихся по трактирамъ и опереткамъ.
Можетъ быть, это и не было модой, но несомннно, что это было стаднымъ явленіемъ и дйствіемъ подражательнымъ, которое росло и развивалось съ тхъ поръ, какъ Новое Время первое свистнуло въ свою дудку противъ интеллигенціи. Но Новое Время знало хорошо, что оно длаетъ и идеи какой политики оно проводитъ, послдующіе же свистуны обзавелись собственными дудками по тому же образцу и засвистли въ нихъ только потому, что свистятъ другіе.
Эта печать и ея свиствшіе публицисты были серьезно убждены, что нашли истиннаго врага нашей общественности, что всему мшаетъ ‘шалопай’, поститель оперетокъ и прожигатель жизни, все честолюбіе котораго направлено лишь на то, чтобы обзавестись резиновыми шинами. И ничтожный шалопай, этотъ истинный общественный микробъ — и самъ лишь продуктъ извстныхъ условій, не имющій ровно никакого значенія въ экономіи нашей общественности, привлекъ на себя все вниманіе и уподобился тому глупому волу, котораго медвди, тигры и волки взвалили на костеръ, ‘чтобъ и тла намъ спасть, и нравы отъ заразы’. Шалопай явился, такимъ образомъ, горчичникомъ, не только отвлекшимъ наше общественное вниманіе въ другую сторону, но и создавшимъ цлое моральное движеніе мысли, которое еще больше овладло нашимъ вниманіемъ.
Ничтожный шалопай съ его честолюбивымъ стремленіемъ къ резиновымъ Шинамъ породилъ даже новое религіозное ученіе и гоненіе на всю современную цивилизацію. Жизнь требовала хорошей половой щетки, чтобы вымести соръ, мшающій намъ ходить, а тутъ явились будды съ такими морально-радикальными требованіями, которыхъ намъ не удовлетворить и черезъ дв тысячи лтъ. Чуждые всякихъ общественно-политическихъ инстинктовъ и стремленій, проповдники новой религіи и новой цивилизаціи совсмъ не понимали, что они разыгрываютъ роль горчичника, отвлекающаго вниманіе отъ текущихъ длъ.
Не понимали этого, кажется, и нкоторые органы политической печати. Такъ, Новости обозвали ‘праздными и пустопорожними рчами’ полемику, которая велась въ 1889 году по поводу того, моральными ли средствами или учрежденіями исправляются общественныя отношенія и порядки. Т, кто спорилъ, хорошо понимали, чего они хотятъ и о чемъ они говорятъ. Сущность спора только въ томъ и заключалась, чтобы объяснить тмъ, кто въ этомъ еще сомнвался или этого не зналъ, что въ текущій общественный моментъ намъ нужно обзавестись хорошею половою щеткой, а не садиться на дно ямы, полной сору, и, глядя со сложенными на груди руками вверхъ, мечтать о голубомъ неб. Споръ этотъ былъ не теоретическій, онъ велся не вообще и рчь шла не о томъ, чтобы ршить, что было раньше — курица или яйцо, а рчь шла о томъ, нужно ли вооружиться половою щеткой, или ссть въ яму. Требовалось ослабить вліяніе проповдниковъ новой цивилизаціи и религіи, которые не только смущали обыкновеннаго средняго, хотя и доброжелательнаго человка, но смущали и недостаточно твердыхъ и самостоятельныхъ публицистовъ, которые тоже начали склоняться въ сторону безплодныхъ мечтаній о голубомъ неб и изъ публицистовъ превращались въ проповдниковъ.
Полемика и споры печати 1889 года о свтлыхъ и мрачныхъ явленіяхъ, о морали и учрежденіяхъ, о ‘молодыхъ’ писателяхъ и публицистахъ восьмидесятыхъ годовъ имли лишь этотъ смыслъ. Они не только не были ‘праздными и пустопорожними рчами’, а, напротивъ, служили очень важнымъ показателемъ того, что общественная мысль снова находитъ свое равновсіе, которое она было утеряла, и что она производитъ себ проврку.
Надо отдать справедливость газетамъ правой, которыя всегда ясне понимали, чего он хотятъ и куда он идутъ, чмъ газеты лвой, и въ особенности газеты провинціальныя. Конечно, газеты правой пользовались выгодами своего положенія и сохранять свою линію имъ было легче. Но это нисколько не оправдываетъ ни сомнній, ни тмъ боле шатанья мысли газетъ лвой.
Съ ними повторилось то же, что привело ‘новое литературное поколніе’ и публицистовъ восьмидесятыхъ годовъ къ общественно-политическому индифферентизму. Почувствовавъ свое безсиліе, они ршили, что нужно начинать жизнь снова, а не продолжать то, что народилось и должно рости и развиваться. Они даже выдумали теорію общественныхъ десятилтій, прежде всего невыгодную для нихъ самихъ, потому что ею они осудили сами себя на смерть съ концомъ своего десятилтія. И смерть этого индифферентнаго настроенія, конечно, свершится — не сегодня, не завтра, а свершится, и умственное настроеніе девяностыхъ годовъ не повторитъ настроенія восьмидесятыхъ.
Когда газеты правой и во глав ихъ Новое Время кинули перчатку интеллигенціи и обществу, они бтлично знали, что они длаютъ. Еще въ шестидесятыхъ годахъ, въ самый разгаръ реформъ, наша верховая и общественно-дятельная интеллигенція обнаружили два несходныхъ стремленія. Эти оба стремленія очень долго удерживали свое положеніе и, конечно, выработали [бы, наконецъ, устойчивое равновсіе. Но судьба сулила иначе и въ восьмидесятыхъ годахъ явился рзкій перевсъ одного общественнаго теченія надъ другимъ. Вотъ этотъ-то поворотъ и наступившую новую пору Новое Время и заявило обществу, бросивъ перчатку интеллигенціи.
Перемна [картины свершилась до того рзкая и неожиданная, точно вихрь прошелъ по земл Русской. Та часть верховой интеллигенцій? которая еще недавно принимала дятельное участіе въ длахъ реформъ, совершенно исчезла изъ вида, точно она зарылась въ землю. Тонъ и цвтъ, который она давала жизни, тоже исчезъ, потому что исчезло нравственное и умственное руководительство и началъ поднимать голову и рости тотъ интеллигентъ общественныхъ подонковъ, который до сихъ поръ робко заявлялъ о своемъ существованіи и головы высоко поднимать не смлъ. Какой это интеллигентъ и что онъ можетъ внести въ нашу общественную жизнь, и насколько на него можетъ опереться общественный порядокъ и гражданское благоустройство, читатель видлъ изъ тхъ газетныхъ характеристикъ, которыя я привелъ.
Газеты правой и въ особенности обскурантныя, хорошо понимали, что шалопай, прожигатель жизни, биржевой игрокъ и человкъ наживы, честолюбіе котораго сводится только къ резиновымъ шинамъ, не могутъ изображать интеллигентной общественной силы, на которую могло бы опереться правительство. Но такъ какъ шалопайная и праздная интеллигенція изъ недоучекъ была этимъ газетамъ на руку, то он свалили въ одну кучу все, что оказывалось выгодно свалить, и получился какой-то составной, искусственный интеллигентъ, дйствительно ни на что непригодный, на котораго он имли полное право указывать пальцемъ, какъ на общественную язву и неспособность.
Но, вдь, шалопаевъ, людей наживы и героевъ резиновыхъ шинъ въ Европ не меньше, чмъ у насъ, и ни Гладстонъ, ни Бисмаркъ, ни Карно не пригласятъ ихъ въ свой совтъ и общество не выбиретъ изъ нихъ своихъ представителей. Консервативная печать ‘Европы тоже не станетъ выдавать шалопая за общественнаго дятеля, она не станетъ заниматься общественными подлогами, не станетъ лгать и клеветать на лучшія умственныя силы общества, безъ содйствія которыхъ никакое правительство не можетъ достигнуть плодотворныхъ результатовъ. Если у насъ для общественныхъ длъ мало работниковъ, то едва ли наша консервативная печать представляетъ доказательство своего патріотизма и общественно-государственнаго смысла, уменьшая искусственно ихъ число и затирая тхъ, на кого правильно, нормальнымъ ходомъ идущая жизнь только и должна опираться.
Впрочемъ, продолжать и въ девяностыхъ годахъ съ нашею консервативною печатью полемику объ интеллигенціи — значитъ говорить въ прошедшемъ, а, можетъ быть, и въ давно прошедшемъ времени. Десять лтъ работы общественнаго сознанія — срокъ большой и острое состояніе мысли такъ долго тянуться не можетъ. Конецъ восьмидесятыхъ годовъ и ихъ начало не имютъ ничего общаго не только по своему умственному содержанію и общественнымъ задачамъ, но и по составу общественныхъ дятелей. Для остраго момента требуются не такіе люди, какіе требуются въ моменты устанавливающагося равновсія, когда жизнь стремится идти своимъ спокойнымъ ходомъ. Энергическіе общественные дятели, наклонные къ ршительнымъ и крутымъ дйствіямъ, идеалисты, какого бы они ни были направленія, фанатически отдающіеся своей иде и настолько сильные и энергическіе, чтобы дать ей перевсъ, вносятъ въ жизнь слишкомъ много боеваго начала. Они слишкомъ бередятъ, тревожатъ, тормошатъ и по своей безпокойной энергіи боле способны на борьбу, чмъ на устроеніе, на искорененіе, чмъ на созиданіе. И такихъ дятелей восьмидесятые года имли не одного.
Въ моментъ, когда общество нуждается въ безтревожномъ и доврчивомъ къ нему отношеніи, боевое настроеніе Московскихъ Вдомостей и Гражданина является даже и не анахронизмомъ, а просто непониманіемъ того, что съ программой восьмидесятыхъ годовъ нельзя вступать въ девяностые годы. Уже и въ конц восьмидесятыхъ годовъ программа этихъ газетъ была настолько вн времени и консервативныхъ требованій, что даже Южный Край, идущій вообще рядомъ съ Московскими Вдомостями, приходилъ въ негодованіе отъ Гражданина и бросилъ по адресу князя Мещерскаго: ‘дуракъ идетъ!’
И Московскимъ Вдомостямъ не удержать своего ‘консервативнаго’ положенія, если он не отложатъ въ сторону боевую трубу и барабанъ, которые теперь никому не нужны, и не будутъ держаться иной, боле разсудительной, спокойной и понимающей требованія жизни программы. Чтобы явиться выразителями спокойнаго и ‘трезвеннаго’ консерватизма, имъ, пожалуй, даже и думать бы не приходилось, потому что въ числ провинціальныхъ газетъ, получаемыхъ редакціей Московскихъ Вдомостей, имется, конечно, Кіевлянинъ, у котораго московская газета и могла бы позаимствовать тонъ спокойнаго достоинства и серьезности, прежде всего обязательныхъ для каждаго консервативнаго органа. Какой же это консерватизмъ, если онъ постоянно горячится и волнуется, выскакиваетъ изъ себя, а что всего меньше достойно трезвеннаго консерватизма — себя подхлестываетъ. Нашей консервативной печати неизбжно измнить тонъ, ибо ея боевая роль кончилась и ей незачмъ больше гремть своими пустыми бочками.
Какъ на показателя перемнъ, съ которыми консервативная печать вступаетъ въ девяностые годы, я укажу на нкоторыя происшедшія въ ней перемны. Свершились ли эти перемны случайно или неслучайно, во всякомъ случа, он свершились и въ шумномъ оркестр нашей консервативной печати инструменты теперь измнились. Кучъ пересталъ грохотать г. Окрейцомъ и поступилъ подъ новую редакцію, которая ведетъ свое дло спокойне и осмотрительне, Газета Гатцука, несмотря на то, что она издается довольно давно, съ девяностаго года совершенно обновилась. ‘Газета,— какъ заявляетъ новая редакція, — не будетъ служить, какъ вс наши безъидейныя (консервативныя) иллюстрированныя изданія, для празднаго легкаго чтенія. Она постарается, насколько позволятъ ей силы, средства и обстоятельства, ставить и освщать т жизненные вопросы, общественные и индивидуальные, которые съ каждымъ годомъ все боле и боле назрваютъ въ русскомъ обществ и не находятъ не только разршенія, но даже и возможности быть поставленными ясно и опредленно’. Программ этой соотвтствуютъ и новыя литературныя прогрессивныя силы, которыми газета заручилась.
Если еще нельзя утверждать, что у насъ свершается перемщеніе общественныхъ силъ, то несомннно, что и въ правящей интеллигенціи, и въ обществ началась уже перемна настроенія. Наиболе выдающимся признакомъ этой перемны служитъ установившееся общее согласіе на необходимость подвергнуть тщательному пересмотру господствующую теперь систему общественнаго образованія и воспитанія.
Нападки печати на хилое, слабое, безхарактерное, не приспособленное для борьбы съ жизнью и полуобразованное поколніе были, въ сущности, протестомъ не противъ этихъ безхарактерныхъ и непригодныхъ для жизни силъ, а противъ условій, которыя ихъ создавали. Громадное число недоучекъ, выкидывавшихся гимназіями до окончанія полнаго курса, недостаточное профессіональное и техническое образованіе, не дававшее тоже людей, пригодныхъ для дла, и, въ то же время, громадныя требованія и претензіи, которыя это полуобразованіе плодило, создали, наконецъ, такое общественное бремя, что даже т, кто его не несетъ, а потому и не чувствуетъ, его почувствовали и увидли. Даже лучшіе и даровитйшіе изъ этой народившейся съ семидесятыхъ годовъ молодежи, ея представители, назвавшіе себя поколніемъ восьмидесятыхъ годовъ, пожелавшіе явиться руководителями общественной жизни и провозгласившіе себя носителями новыхъ идей и общественныхъ началъ, явились лишь пустопорожнимъ промежуткомъ между поколніями, которыя имъ предшествовали, и новымъ поколніемъ, которое должно ихъ смнить.
Я приведу характеристику ‘молодымъ писателямъ’, сдланную H. К. Михайловскимъ въ Русскихъ Вдомостяхъ, и приведу ее не только потому, что она врна и сдлана компетентнымъ лицомъ, но еще и потому, что она выражаетъ вполн то скорбное душевное состояніе, которое испытываютъ люди выдающихся силъ, не видя себ продолженія.
‘У насъ есть ‘молодые писатели’ по разнымъ отраслямъ литературы,— говоритъ г. Михайловскій.— Въ качеств писателя старшаго возраста, но преданнаго длу литературы, я иной разъ спрашиваю себя: не потому ли молъ ты имешь такъ мало общаго съ этими свжими силами, что он свжія, что он идутъ не въ помощь нашему литературному поколнію, а на смну ему, и противъ этой неизбжной смны напрасно возстаетъ и ворчитъ отжившее и отживающее? Въ самомъ дл, эта ревнивая ворчливость стараго, отживающаго — дло очень обыкновенное. Однако, добросовстно вдумываясь въ свой горькій вопросъ, я прихожу къ совсмъ другому, но тоже горькому отвту,— именно молодости-то и не вижу въ нашихъ молодыхъ писателяхъ. Они или ударяются въ мрачный (можетъ быть, иногда напускной) пессимизмъ, который, конечно, несовмстимъ съ игрой младой жизни, или такъ опытны, трезвенны, такъ умренны и аккуратны, что ни о какихъ запросахъ и взмахахъ и рчи быть не можетъ. Страннымъ образомъ выходитъ иногда такъ, что именно они ворчатъ за увлеченія старшихъ поколній, за которыя, дескать, и имъ приходится расплачиваться… Гд же молодость?… Сила молодости — не въ опытности,[которой она не успла еще пріобрсти, и не въ трезвенной умренности и аккуратности, которая слишкомъ противорчивъ естественному кипнію молодой крови. Сила молодости — исключительно въ ширин размаха крыльевъ духа. Молодость, обреченная или обрекшая себя на безкрылое существованіе, слабе самой слабой старости… Между нашими такъ называемыми молодыми писателями безспорно есть люди умные и чрезвычайно-талантливые. Но они безкрылы, и не только имъ самимъ ‘никогда до облакъ не подняться’, но они желали бы, чтобы и прочіе люди жили ‘по-малу, по-полсаженки, низкомъ перелетаючи…’
Поколніе подобныхъ людей несомннно образуетъ общественно-пустое пространство, оно, такъ сказать, умственный этапъ, можетъ быть, и необходимый для роздыха, а, можетъ быть, и совершенно ненужный минусъ, но, тмъ не мене, это, все-таки, трещина, которая образовалась на нашемъ общественномъ пути, а чтобы перешагнуть черезъ нее, потребуется шагъ больше обыкновеннаго. ‘Наши дти худосочны и забиты, въ нихъ нтъ дтской живости, они еще на школьной скамь теряютъ любознательность, современные юноши немощны, безжизненны и мало способны къ упорному труду… Въ школ зретъ будущее страны, безъ школы невозможно преемство культуры. Дурная школа порождаетъ дурную семью, рушить нравственный устой государства. Плохую будущность готовитъ себ страна, гд съ первыхъ годовъ развивающагося сознанія юное поколніе пріучается смотрть на трудъ какъ на каторгу, на ученье — какъ на безцльное истязаніе…’
Читатели знаютъ о ходатайств орловскаго дворянства. Смоленское, дворянство пошло нсколько дальше и, кром ходатайства о назначеніи коммиссіи для пересмотра нын дйствующей системы образованія въ гимназіяхъ и учебныхъ плановъ, ходатайствовало о дарованіи дворянству права избирать попечителей, которые участвовали бы въ педагогическихъ совтахъ и наблюдали за дятельностью воспитателей и лицъ, завдывающихъ среднеучебными заведеніями. На это ходатайство высочайше повелно было объявить смоленскому дворянству, что оно и теперь, въ силу существующихъ постановленій, можетъ слдить за внутреннею жизнью учебныхъ заведеній чрезъ своихъ почетныхъ попечителей и что министерство народнаго просвщенія занято вопросомъ объ облегченіи гимназическаго курса въ предлахъ, которые будутъ признаны возможными безъ ущерба для основательнаго образованія.
Новое Время находитъ въ высочайшей резолюціи новый оттнокъ, который она сообщаетъ мысли министра народнаго просвщенія. Въ доклад министра говорилось о пересмотр программъ ‘въ предлахъ разумнаго облегченія труда учениковъ’, высочайшая же резолюція указываетъ на то, что облегченіе учащихся должно быть достигнуто лишь безъ ущерба основательному образованію. ‘Слдовательно,— говоритъ Новое Время, признается возможность облегченія учащихся не столько путемъ сокращенія дйствующихъ программъ, сколько путемъ измненія. Этотъ оттнокъ представляется существенно важнымъ и, несомннно, онъ не останется безъ вліянія на направленіе работъ коммиссіи, занятой пересмотромъ учебныхъ программъ’.
Но не средняя школа только творитъ поколнія и создаетъ т интеллигентные верхи, которые даютъ смыслъ и направленіе всей общественной жизни. Ихъ творитъ высшее образованіе — ^университеты. Приведу мысли Русскихъ Вдомостей по поводу ныншней 135-й годовщины Московскаго университета, потому что это тоже мысли всего русскаго общества безъ различія сословій, партій и направленій.
У Московскаго университета есть свои славныя традиціи, которыми онъ по праву занимаетъ первое мсто, и первое мсто онъ занимаетъ еще и потому, что даетъ Россіи наибольшее число людей съ высшимъ образованіемъ. Въ 40-хъ годахъ, въ памятную эпоху Грановскаго, Кудрявцева и ихъ славныхъ сверстниковъ, Московскій университетъ былъ нашимъ главнымъ проводникомъ гуманно-просвтительныхъ идей и общеевропейской науки. Шестидесятые годы съ ихъ гуманнымъ и освободительнымъ движеніемъ были лишь непосредственнымъ, ближайшимъ слдствіемъ тхъ идей, которыя зрли и развивались въ Московскомъ университет и подготовляли людей для наступившей затмъ эпохи реформъ.
Московскій университетъ всегда служилъ показателемъ общественныхъ требованій и всегда отзывался своевременно на запросы жизни, подготовляя для нея тхъ лучшихъ дятелей, которыхъ эта жизнь просила и ожидала. Во время судебной реформы въ юридическихъ аудиторіяхъ Московскаго университета собиралось боле тысячи слушателей. Затмъ преобразованіе гимназій дало небывалое раньше развитіе историко-филологическому факультету. Когда съ возникновеніемъ земства явился усиленный спросъ на врачей, наплывъ слушателей въ медицинскія аудиторіи и клиники оказался такъ силенъ, что он были не въ состояніи вмстить всхъ слушателей. Въ настоящее время практическихъ и техническихъ знаній огромнымъ увеличеніемъ числа студентовъ отличается физико-математическій факультетъ.
Отвчая запросамъ жизни, Московскій университетъ давалъ главную массу общественныхъ дятелей для всхъ поприщъ примыкающему, къ Москв району. Въ масс губерній, тяготющихъ къ Москв, судебный персоналъ, педагоги, медики и дятели въ сфер общественнаго самоуправленія — питомцы Московскаго университета. Насколько росло требованіе на этихъ лицъ и насколько Московскій университетъ удовлетворялъ этому требованію, видно изъ того, что къ столтнему юбилею Московскаго университета (1854 г.) было 1,089 студентовъ, къ 1 января 1880 года ихъ было 1,890, а въ январ 1889 года число студентовъ съ сторонними слушателями и аптекарскими помощниками дошло до 3,604. Это цлая четверть всхъ университетскихъ студентовъ Россіи.
‘Но что же значитъ для Россіи не только эта четверть, но и вс остальныя три четверти? Наши университеты выпускаютъ въ годъ всего дв тысячи окончившихъ курсъ. Это капля въ мор на 108 милліоновъ русскаго населенія. Да и эта капля расплывается настолько неравномрно, что въ столицахъ и ближайшихъ къ нимъ крупныхъ центрахъ является какъ бы излишекъ людей ученыхъ профессій, а за этими центрами, на какую-нибудь сотню верстъ, людей съ высшимъ образованіемъ приходится искать съ фонаремъ, и люди даровитые и способные бгутъ отъ этихъ трущобъ, жизнь въ которыхъ не даетъ имъ ни нравственнаго, ни умственнаго, ни матеріальнаго удовлетворенія.
Еще недавно у насъ раздавались голоса о ‘перепроизводств’ интеллигенціи, а князь Мещерскій дошелъ даже до того, что предлагалъ и совсмъ покончить съ образованіемъ. Перепроизводство! Это въ стран-то, въ которой 9/10 населенныхъ мстъ составляютъ норы и трущобы, гд вы не найдете ни порядочнаго доктора, ни порядочнаго педагога, ни чиновника съ высшимъ образованіемъ.
Наша средняя школа, конечно, кричитъ громче, оттого и крикъ ея раньше услышался, но кричатъ и наши университеты. Въ Европ, примръ, усиленіе матеріальнаго могущества идетъ рядомъ съ усиленіемъ могущества умственнаго. Европейскіе университеты, это — дворцы, снабженные всми необходимыми средствами для образованія и движенія знаній. Они имютъ громадныя библіотеки, превосходныя ученыя коллекціи, прекрасно устроенныя лабораторіи, клиники и т. д. Нмцы, присоединивъ къ себ Страсбургъ, вмст съ назначеніемъ Мантейфеля для умиротворенія края, отпустили нсколько милліоновъ марокъ для образцоваго устройства Страсбургскаго университета. Въ Лондон университеты — дворцы со всевозможными пособіями для образованія — выстроены даже для народа.
Въ Московскомъ же университет, этомъ нашемъ первенц, ‘остается еще множество различныхъ неудовлетворенныхъ пробловъ, которые мшаютъ поставить научную работу и преподаваніе на должную высоту. Большинство университетскихъ помщеній представляются жалкими и ничтожными по сравненію не только съ тми палатами, которыя западноевропейскія государства одно передъ другимъ воздвигаютъ для высшихъ разсадниковъ просвщенія, но даже по сравненію съ нкоторыми изъ лучшихъ нашихъ среднихъ школъ. Университетская библіотека обладаетъ крайне скудными средствами, совершенно не соотвтствующими ни современному развитію наукъ, ни запросу на книги со стороны учащихъ и учащихся,— и это тмъ прискорбне, что и другія книгохранилища Москвы, по странному невниманію государства, находятся въ подобномъ же незавидномъ состояніи. Трудъ цлой сотни преподавателей и нсколькихъ тысячъ студентовъ не можетъ быть вполн успшнымъ, когда при каждомъ сколько-нибудь серьезномъ изслдованіи приходится отправляться въ Петербургъ или заграницу’. Это говорятъ Русскія Вдомости, газета въ подобныхъ вопросахъ наиболе компетентная.
Помщеніе Московскаго университета крайне тсно. ‘Три тысячи студентовъ вынуждены толпиться въ тхъ же самыхъ аудиторіяхъ, лабораторіяхъ, музеяхъ, клиникахъ, библіотек, гд сорокъ лтъ тому назадъ размщалось втрое меньшее ихъ число.
‘Въ былое время,— говорятъ Русскія Вдомости,— студентъ еще могъ кое-какъ перебиваться при помощи уроковъ, но теперь, вслдствіе чрезмрной конкурренціи, вознагражденіе за уроки понизилось до крайней степени, и большинству ищущихъ не удается даже найти заработка ни на какихъ условіяхъ. Между тмъ, жизнь въ столиц дорожаетъ, притомъ же, современный студентъ долженъ платить за право слушанія лекцій вдвое больше, чмъ прежде, да, кром того, еще нести расходы на форменное платье, которыхъ не было въ прежніе годы. Понятно, поэтому, что съ каждымъ годомъ все большей дол студенчества приходится выносить нужду со всми ея послдствіями’.
Не подобаетъ оставлять ростущую и учащуюся молодежь, которой только слдуетъ учиться, добывать еще и средства существованія. Вдь, эти*же юнцы — не полные люди, которымънужно только рости, да формироваться умственно и нравственно въ крпкую, здоровую силу, накоплять въ себ какъ можно большій запасъ энергіи, чтобы съ нимъ вступить въ жизнь, а не.надрываться надъ добываніемъ насущнаго хлба. Формирующіяся молодыя силы важне насъ, дйствующихъ поколній, ибо он должны смнить насъ и вести Россію дальше.
Провожая восьмидесятые годы, порадуемтесь, что они прошли и что общество вступаетъ въ новое десятилтіе уже въ иномъ, боле свтломъ настроеніи, съ началомъ увренности, что чаши нашихъ общественныхъ всовъ склоняются къ равновсію, что, слдовательно, девяностые годы дадутъ намъ дятельное общество, которое и сообщитъ тонъ и цвтъ жизни, а не тотъ шалопай, прожигатель жизни, человкъ наживы и кулакъ, котораго консервативная печать принимала и выдавала за общество, что за вопросомъ гимназическимъ выступить и вопросъ университетскій, вопросъ о новомъ поколніи, которое смнитъ уставшихъ стариковъ, поработавшихъ уже довольно. И это не мечты, читатель. Для этихъ надеждъ и ожиданій есть основаніе не только въ здравомъ человческомъ смысл и въ логик жизни, но и въ общественномъ нравственномъ чувств. Восьмидесятые годы были тяжелымъ, болевымъ состояніемъ, которое уже несомннно стремится уступить свое мсто состоянію боле здоровому и боле жизнерадостному.