ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XLI.
XLI.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1889
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1889
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Что за интересная книга Критика біографическій словарь русскихъ писателей и ученыхъ С. А. Венгерова! Это даже и не книга, не словарь, а собраніе,— да, именно собраніе, цлое общество лицъ, съ которыми вы бесдуете съ мертвыми, какъ съ живыми, а съ живыми — точно съ умершими (есть такіе мертвые — живые люди). И это не заурядные, средніе, обыкновенные люди, которыхъ вы встртите на каждомъ перекрестк. Нтъ, это наши лучшіе мыслящіе люди,— люди, которыми Россія думала и думаетъ, это ея мыслящій мозгъ, ея творческая умственная сила, которой создалось все наше движеніе впередъ, нашъ ростъ, нашъ прогрессъ, наше сознаніе, наша литература, наука, наше просвщеніе, наши реформы, это та сила, которой мы вошли въ среду европейскихъ народовъ и стали (если пока еще не стали, то, по крайней мр, готовимся и пытаемся стать) соучастниками европейскаго просвщенія и европейскаго прогресса.
Пока вышелъ только 1-й томъ Словаря (буква А.) и въ немъ помщено около 600—700 біографій, значитъ, въ цломъ Словар ихъ будетъ не мене 20,000. Цифра, пожалуй, не особенно большая. Если бы вс эти 20,000 человкъ, которыхъ Россія выдлила въ теченіе тысячи лтъ, были живы въ сей моментъ, то одинъ мыслящій человкъ пришелся бы на 5,000 людей, не принимающихъ въ умственномъ движеніи вншняго участія. Раскинутые же на протяженіи 1,000 лтъ 20 т. мыслящихъ людей совсмъ теряются въ пространств.
Словарь С. А. Венгерова, соединяя въ одну группу раскинутыхъ въ пространств нашихъ мыслящихъ людей, даетъ возможность составить общее цльное представленіе о нашей умственной физіономіи. Это все равно, какъ отдльно разсаженныя елки даютъ только частное понятіе о каждомъ отдльномъ деревц и, чтобы получить понятіе о прозябанія еловаго лса, нужно вс отдльныя елки собрать въ лсъ.
Но чтобы получить такое цльное впечатлніе, Словарь слдуетъ читать не отдльными выпусками, по мр того, какъ они выходятъ, а прочесть вс 21 вып., составляющіе первую серію, сразу.
При такомъ чтеніи вы не растеряетесь въ опредленіи роста отдльныхъ лицъ, а каждое изъ нихъ встанетъ на свое мсто, и получится гармоническая картина, производящая цльное впечатлніе.
При отдльномъ же чтеніи, Аксаковы, напримръ, рисуются людьми преусиленнаго роста и рзко выдляются изъ остальныхъ лицъ (этому помогаетъ и исключительное вниманіе составителя Словаря къ Аксаковымъ, посвятившаго имъ несоразмрно много страницъ).
Когда же вы прочтете вс выпуски сразу, яркость въ Аксаковыхъ исчезаетъ, соотношеніе съ другими людьми устанавливаетъ настоящую мру ихъ роста, ставитъ ихъ въ общій ранжиръ, на мсто, которое имъ по ихъ росту принадлежитъ, и частное, отдльное впечатлніе смняется общимъ.
Конечно, впечатлніе, которое произведетъ Словарь, доведенный до конца, когда вы почувствуете себя среди всхъ двадцати тысячъ какъ бы воскрешенныхъ нашихъ умственныхъ дятелей, будетъ полне, но и т 600—700 человкъ, ръ сообщество съ которыми васъ вводитъ Словарь теперь, производитъ впечатлніе вполн опредленное и достаточно цльное.
Въ масс лицъ, собранныхъ г. Венгеровымъ, не столько численное, сколько нравственное впечатлніе производятъ люди въ рясахъ и черныхъ клобукахъ. Нельзя сказать, чтобы ихъ было и мало, ибо ихъ, по крайней мр, двсти триста. Они составляютъ основной фонъ картины, и чмъ дальше назадъ, тмъ ихъ больше, тмъ стоятъ они плотне, а, наконецъ, и никого, кром ихъ, невидно.
Иначе размстились лица свтскія. На заднемъ план ихъ почти нтъ, но за то они толпятся на первомъ, хотя, здсь и тамъ, и даже въ самомъ переду, среди свтскихъ людей попадается не мало черныхъ клобуковъ.
Да и у насъ въ старые годы, какъ въ Европ въ средніе вка, монастыри были единственнымъ мстомъ, куда отъ міра и его царящаго зла уходили люди боле чуткіе, искавшіе удовлетворенія въ чистомъ нравственномъ житіи. И уходили они отъ жизни не только для того, чтобы спастись, но чтобы и работать для этой жизни, служить ей тми средствами, которыя они считали лучшими, бороться за то, что они считали истиной и въ чемъ они видли спасеніе. А спасеніе тогда искалось только въ ‘вр’, какъ ее понимали, въ ‘нравственной истин’, въ которой одной и заключалась вся внутренняя жизнь. Другой жизни и не было. На защиту-то этой ‘нравственной истины’ и выдвигались энергическіе борцы, люди закала, убжденія и поразительной силы характера.
Посмотрите на эти черные клобуки и рясы, стоящіе въ заднихъ рядахъ, вглядитесь въ ихъ лица, писанныя ‘греческимъ письмомъ’! Это гранитные люди, неспособные ни на какую уступку фанатики, который за свои убжденія пойдутъ на костеръ, на плаху, а то и сожгутъ себя, спасая свою душу и свою истину, изъ которой они не поступятся ни одною іотой. Еще бы у нихъ были лица другаго письма, кром греческаго!
Впереди всхъ выдается ‘протопопъ-богатырь’, какъ его называетъ Соловьевъ, ‘Петръ Великій, только въ обратную сторону’, какъ обзвалъ его Тихонравовъ, знаменитый Аввакумъ.
Это непосредственная, сырая натура, истинная черноземная сила, чуждая всякой другой внутренней дисциплины, кром той ‘истины’, которую она носитъ въ себ и на защиту которой она отдаетъ всецло вс силы своего несокрушимаго, чугуннаго, богатырскаго организма. Это именно несокрушимый богатырскій организмъ, какихъ теперь природа уже не создаетъ. Это долотъ, стучащій въ одну точку, стихійная сила, подчиняющаяся лишь своему естественному закону, какъ подчиняются своему закону громъ, молнія, градъ,— силы, которыхъ тоже не укротишь и ничего съ ними не подлаешь.
Суровый аскетъ, человкъ строгаго житія, Аввакумъ во всхъ своихъ длахъ и поступкахъ остается твердъ и вренъ своему нравственному идеалу и той внутренней, одухотворяющей его сил, которая повелваетъ ему исполнить нравственный законъ. Съ этою силой онъ точно родился и въ немъ какъ бы и не было другого существа. Съ первыхъ шаговъ своего священства, когда Аввакумъ былъ еще простымъ сельскимъ попомъ,— онъ, такой нетерпимый и непреклонный борецъ за свой нравственный идеалъ и за свою правду, какимъ потомъ уже измученнымъ пытками старикомъ вступилъ на костеръ!
Аввакумъ былъ одинаково строгъ какъ къ себ, такъ и къ своей паств. Разъ, во время исповди, пришла къ нему ‘двица, блудному длу повинная’, и въ Аввакум загорлся ‘огонь блудный’. Онъ, ‘зажегъ три свщи и прилпилъ къ налою и возложилъ руку правую на пламя и держалъ дондеже угасло злое желаніе’. Въ другой разъ, въ село пришли ‘плясовые медвди съ бубнами и домрами’. Аскетъ Аввакумъ ‘по Христ ревнуя, изгналъ ихъ и хари и бубны изломалъ единъ у многихъ, и медвдей двухъ великихъ отнялъ,— одного ушибъ, а другаго отпустилъ въ поле’. Въ это время плылъ Волгою мимо села воевода Шереметевъ. Ему пожа ловались на самоуправство Аввакума. Шереметевъ призвалъ его къ себ, попенялъ, хотлъ было уже отпустить, но веллъ на ‘прощаніе благословить сына своего Матвя, бридобрица’. Аввакумъ, ‘видя блудный образъ’ молодаго боярина, на-отрзъ отказался. Шереметевъ веллъ сбросить Аввакума въ Волгу, такъ что протопопъ еле спасся ‘отъ неминучей гибели’. У вдовы ‘начальникъ отнялъ дочерь’, Аввакумъ пришелъ къ нему съ суровымъ обличеніемъ, и начальникъ его сначала ‘до смерти задавилъ’, такъ что онъ лежалъ ‘мертвъ полчаса и больше’, а затмъ, ‘пришедъ въ церковь, билъ и волочилъ за ноги по земл въ ризахъ’, палилъ ‘изъ пистоля’ и, наконецъ, ‘домъ отнялъ и выбилъ, все ограбя’.
Все это только больше разжигало Аввакума и онъ еще энергичне стыдилъ и уличалъ своихъ прихожанъ за пороки и не оставлялъ въ поко даже сосднихъ священниковъ, что они плохо исполняютъ церковныя правила и предписанія. Въ Юрьевц, куда Аввакумъ былъ назначенъ протопопомъ, ‘попы и бабы, которыхъ онъ унималъ отъ блудни’, ужи черезъ 8 недль посл того, какъ Аввакумъ прибылъ въ этотъ городъ, ‘среди улицы били ботажьемъ и топтали’ его и грозили совсмъ ‘убить вора… да и тло собакамъ въ ровъ бросить’ (все это Аввакумъ разсказываетъ въ своемъ Житіи).
Отъ подобныхъ протестовъ своихъ прихожанъ Аввакуму приходилось бжать не разъ въ Москву. Убжалъ онъ въ нее и изъ Юрьевна. Для такого борца, какъ Аввакумъ, нужно было, конечно, дло покрупне, чмъ борьба съ сосдними священниками и деревенскими прихожанами. Москва, какъ разъ, оказалась по плечу Аввакуму, да и обстоятельства сложились такъ, что подошло и дло крупное.
У Аввакума въ Москв были хорошія связи. Находился онъ въ дружескихъ отношеніяхъ съ царскимъ духовникомъ Стефаномъ Вонифантьевымъ, былъ лично извстенъ царю и ближайшимъ человкомъ, другомъ его былъ знаменитый впослдствіи расколоучитель, протопопъ Казанскаго собора оаннъ Нероновъ, у котораго онъ и жилъ, ‘вдая церковь его, егда тотъ куда отлучался’.
‘Какъ и вс близкіе къ Вонифантьему и Неронову,— говоритъ г. Венгеровъ,— Аввакумъ участвовалъ, въ ‘книжномъ исправленіи’, предпринянятомъ патріархомъ осифомъ. Но вотъ въ 1652 г. осифъ умираетъ и его мсто занимаетъ Никонъ, нкогда пріятель Аввакума. Новый патріархъ продолжаетъ начатое осифомъ исправленіе книгъ, но только ставить къ этому длу людей истинно-ученыхъ, знающихъ греческій языкъ и могущихъ дйствительно что-нибудь исправить въ. ошибкахъ прежнихъ типографщиковъ. Аввакумъ и его пріятели были устранены, а вмсто ихъ Никонъ выписалъ Епифанія Славинецкаго и его товарищей изъ Кіева, Арсенія Грека изъ соловецкаго заточенія и другихъ’.
Новшества, которыя завели эти справщики, сейчасъ же вызвали протестъ консерваторовъ и одно изъ видныхъ мстъ между ними занялъ энергическій и упрямый Аввакумъ. Уже`черезъ годъ посл начала никоновскихъ ‘новшествъ’ Аввакума засадили въ подвалъ Андроньевскаго монастыря, гд онъ просидлъ 3 дня и 3 ночи не вши и не пивши, а затмъ начали увщевать. ‘Журятъ мн,— разсказываетъ Аввакумъ въ Житіи,— что патріарху не покорился, а я отъ писанія его браню, да лаю’. Отдали Аввакума за непокороство подъ начало: ‘за волосы дерутъ, и подъ бока толкаютъ, и за чепь торгаютъ, и въ глаза плюютъ’, а Аввакумъ стоить на своемъ и не уступаетъ. Никонъ веллъ разстричь его, но царь заступился и Аввакума сослали въ Сибирь.
Привезли Аввакума въ Тобольскъ, гд онъ нашелъ было себ покровителя въ архіере и устроился, но съ самаго же начала сталъ чудить. ‘Выстегалъ ремнемъ’ дьяка за какой-то проступокъ и веллъ ‘среди улицы собакамъ бросить’ тло боярскаго сына Бекетова, въ церкви обругавшаго его и архіепископа, и, не укротившись ни на іоту, продолжалъ ‘бранить отъ писанія’ Никонову ересь.
Сослали Аввакума за Лену къ воевод Пашкову, имвшему порученіе завоевать Даурію. Пашковъ былъ человкъ суровый, а Аввакума ему прямо ‘приказано было мучить’. Аввакумъ, конечно, это зналъ и хотя, повидимому, дла Пашкова его не касались, но, усмотрвъ въ нихъ какія-то неправильности, онъ вздумалъ изобличать воеводу. Пашковъ разсердился и веллъ сбросить протопопа и его семью съ досчаника, на которомъ тотъ плылъ по Тунгузк. Страшно было и на утломъ досчаник, а тутъ пришлось пробираться съ малыми дтьми по непроходимымъ дебрямъ дикихъ даурскихъ ущелій. Не вытерплъ Аввакумъ и послалъ Пашкову рзкое посланіе. Воевода разсвирплъ, приказалъ притащить къ себ протопопа, избилъ его, веллъ дать ему 72 удара кнутомъ и бросить въ острогъ. И сидлъ Аввакумъ въ острог не мало времени въ ‘студеной башн: тамъ зима въ т поры живетъ, да Богъ грлъ и безъ платья! Что собачка въ соломк лежу,— пишетъ Аввакумъ,— коли покормятъ, коли нтъ. Мышей много было: я ихъ скуфьею билъ — и батожка не дадутъ! Все на брюх лежалъ, спина гнила. Блохъ да вшей было иного’. Поколебался было протопопъ: ‘хотлъ на Пашкова кричать прости, но сила Божія возбранила, велно терпть’. По весн Пашковъ выпустилъ протопопа на волю.
Шесть лтъ прожилъ Аввакумъ въ Даурской земл подъ началомъ Пашкова, наконецъ, пришла изъ Москвы грамота — хать протопопу на Русь. Цлыхъ три года провелъ въ пути Аввакумъ, и провелъ ихъ не праздно, а ‘по всмъ городамъ и по селамъ, въ церквахъ и на торгахъ кричалъ, проповдуя слово Божіе, и уча, и обличая безбожную лесть’ никоніанскихъ новшествъ.
Никонъ былъ уже не въ милости и доживалъ послдніе годы своего патріаршества. Время, слдовательно, было для Аввакума благопріятное. Его восторженно чествовали сановные и несановные москвичи, явились и тайные сторонники раскола и самъ царь выказывалъ ему необыкновенное расположеніе. Первое время Аввакумъ былъ сдержанъ и, не совсмъ понявъ его кроткое настроеніе, бояре стали предлагать ему ‘соединиться въ вр’. Они соблазняли его тмъ, что царскимъ духовникомъ сдлаютъ и денегъ ему многое множество надавали, а государь черезъ Стрешнева уговаривалъ его, если ужь ‘не соединиться’, то, по крайней мр, молчать. ‘И я потшалъ его: царь-то есть отъ Бога учиненъ и добренекъ до меня’. Къ тому же, общали его поставить справщикомъ при печатномъ двор, а это для Аввакума была приманка большая, ‘лучше духовничества’.
Полгода молчалъ протопопъ, надясь на общанія, но когда онъ увидлъ, что все остается попрежнему, онъ ‘паки заворчалъ и написалъ царю многонько-таки, чтобы онъ старое благочестіе взыскалъ и мати нашу общую, святую церковь отъ ереси оборонилъ и на престолъ бы патріаршій пастыря православнаго учинилъ, вмсто волка и отступника Пикона, злодя и еретика’.
Когда царь увидлъ изъ челобитной, что Аввакумъ возстаетъ не только противъ Никона, но и противъ всей вообще существующей церкви, онъ на него ‘кручиновать сталъ’. ‘Не любо стало,— прибавляетъ Аввакумъ,— какъ опять сталъ я говорить, любо имъ, когда молчу, да мн такъ не сошлось’.
Аввакума опять сослали — въ Мезень, но продержали въ ссылк только полтора года и привезли въ Москву, гд на собравшемся въ 1666 году собор, созванномъ для борьбы съ расколомъ, хотли заставить Аввакума отказаться отъ его пропаганды. Аввакумъ отъ увщателей ‘отрицался, что отъ бсовъ’, показанія писалъ ‘съ бранью большою’ — и увщаніе кончилось тмъ, у то протопопа разстригли и ‘опроклинали’. Аввакумъ тутъ же ‘проклиналъ сопротивъ’ разстригавшихъ его.
Свезли Аввакума въ Пафнутьеръ монастырь и ‘заперли въ темную палатку, гд скованно держали годъ безъ мала’, затмъ опять привезли въ Москву на създъ вселенскихъ патріарховъ. Но и патріархи съ Аввакумомъ ничего подлать не могли, а только наслышались отъ него грубостей или, какъ онъ выражается, ‘побранилъ ихъ сколько могъ’, и затмъ онъ произнесъ имъ такое послднее слово: ‘чистъ есть азъ и прахъ прилпшій отъ ногъ своихъ отрясаю предъ вами, по писанному: лучше единъ творяй волю Божію, нежели тьмы беззаконныхъ’.
Аввакума вмст съ его сообщниками — Лазаремъ-попомъ и еодоромдьакомъ — сослали въ Пустозерскій острогъ, гд держали въ самомъ строгомъ заключеніи. Это не только не помшало Аввакуму и его товарищамъ написать цлый рядъ посланій и догматическихъ сочиненій, но еще и обратить въ расколъ стражу, черезъ которую они и распространили свои писанія между своими послдователями. Дошло это до властей и Аввакумъ, котораго вообще щадили, отдлался сравнительно легко: его посадили на хлбъ и на воду въ отдльный срубъ, врытый въ землю, а товарищамъ его вырзали языки.
Четырнадцать лтъ провелъ Аввакумъ въ Пустозерск и съ прежнею энергіей продолжалъ свою борьбу съ новшестами. Старика долго щадили. Но мра долготерпнія оказалась, наконецъ, выше силъ не только для старика-страдальца, но и для московскихъ властей. Въ 1681 году Аввакумъ написалъ письмо къ царю едору Алексевичу,— письмо вначал почтительное и скромное, но затмъ переходящее въ такой озлобленный и несдержанный тонъ противъ никоніанцевъ и царя Алекся Михайловича, что ‘за великія на царскій домъ хулы’ повелно было Аввакума предать сомженію, а вмст съ нимъ сжечь и товарищей его по заключенію, Лазаря, Епифанія и Никифора.
Построили срубъ изъ дровъ, ввели на него казнимыхъ, народъ снялъ шапки… дрова подожгли — вс замолчали. Аввакумъ сложилъ двуперстный крестъ: ‘Вотъ будете этимъ крестомъ молиться,— сказалъ онъ народу,— во вкъ не погибнете, а оставите его — городокъ вашъ погибнетъ, пескомъ занесетъ, а погибнетъ городокъ — настанетъ и свту конецъ!…’ Огонь охватилъ казнимыхъ… Одинъ изъ нихъ закричалъ. Аввакумъ наклонился къ нему и сталъ увщевать… Такъ и сгорли.
И на заднемъ план этой толпы такихъ Аввакумовъ не одинъ. Вотъ стоитъ славившійся своею начитанностью, умньемъ вести рчь и строгостію жизни Анкиндиновъ, раскольникъ поморскаго согласія, знаменитый силою своихъ убжденій. Когда холмогорскому архіепископу Варсонофію донесли о дятельности печерскихъ и мезенскихъ поморцевъ, онъ потребовалъ военную силу и противъ раскольниковъ было выслано 80 солдатъ. Анкиндиновъ на общемъ совт положилъ запереться въ верхней комнат, гд отправляли службу. Отломали лстницы, передъ воротами Сдлали/защиту, два окна оставили для разговоровъ и приготовили смолы и бересты. Когда скитъ былъ оцпленъ, а увщеванья не привели ни къ чему, солдатамъ было приказано ломать скитъ. Скитники запли молебенъ, запалили храмину, и вс 86 человкъ погибли въ огн.
Тутъ же, въ той же толп, стоитъ близкій Аввакуму іеромонахъ Авраамій, постникъ и подвижникъ, котораго протопопъ Аввакумъ называлъ своимъ духовнымъ сыномъ. За челобитную объ уничтоженіи новшествъ Авраамію сдлали строгій допросъ, при которомъ митрополитъ Павелъ Крутицкій жестоко избилъ его, а когда Авраамій продолжалъ упорствовать, его разстригли и сослали. Но Авраамій не унялся, продолжалъ свою пропаганду и въ ссылк и былъ сожженъ въ сруб.
И т, кто сжигалъ, и т, кого сжигали, стоятъ теперь передъ нами рядомъ, вызывая одинаковое изумленіе къ сил взаимной нетерпимости и ожесточенія. Аввакума и всхъ другихъ сожгли потому, что сила была не на ихъ сторон, но тотъ же Аввакумъ не дрогнулъ бы собственными руками взвести Никона на костеръ и поджечь его, если бы могъ это сдлать. ‘Какъ бы ты мн волю далъ,— писалъ Аввакумъ въ письм къ царю едору Алексевичу,— я бы ихъ (никоніанцевъ), что Илья пророкъ, всхъ перепласталъ во единъ день. Не осквернилъ бы рукъ своихъ, но освятилъ, чаю… Перво бы Никона, собаку, разскли на четверо, а потомъ бы никоніанъ…’ И будь Аввакумъ на мст Никона, онъ все это бы и сдлалъ.
Г. Венгеровъ говоритъ, что Аввакума, ‘по нравственной высот, слдуетъ поставить никакъ не ниже Гуса или Саванароллы’. Сравненіе было бы врно, если бы для него было достаточно только одной нравственной высоты. Саванаролла былъ тоже человкъ строгаго житія и энергическій боецъ противъ безнравственности своего времени, но, въ то же время, онъ былъ церковный реформаторъ и политическій дятель, стремившійся къ возстановленію демократическаго правленія. Иванъ Гусъ былъ тоже церковный реформаторъ и проповдникъ прогрессивной религіи. Это совсмъ разныя нравственности, нравственности съ идейнымъ содержаніемъ, котораго у Аввакума не было.
Аввакумъ, какъ и вс сторонники раскола, сила несомннно большая, вызывающая изумленіе своею непреклонною стойкостью, но эта стойкость не Сознательной мысли, а стальной пружины, отдающей съ такою же силой, съ какою ее нажимаютъ.
Въ борьб, которую велъ Аввакумъ и которую вели съ нимъ его противники, стояли одна противъ другой одинаковыя по содержанію силы. Новшества, которыя казались такими Аввакуму, были, въ сущности, возстановленіемъ стараго, первоначальнаго церковнаго порядка и его формъ. И Аввакумъ отстаивалъ тоже установившійся временемъ порядокъ и не допускалъ въ немъ перемнъ. Борьба шла за отстаиваніе разныхъ моментовъ одного и того же порядка и идей, защищались дв, въ сущности, однородныя формы вншняго благочестія и встали одинъ противъ другаго неумолимыми вратами два однородные консерватизма.
Когда въ 1649 году пріхалъ въ Москву патріархъ іерусалимскій Паисій и замтилъ въ московскомъ богослуженіи отступленія отъ обрядовъ восточной церкви, замчанія его очень смутили царя и патріарха осифа. Было ршено послать на Востокъ врнаго человка, который бы изучилъ вопросъ о богослуженіи на мст. Этимъ врнымъ человкомъ былъ Арсеній Сухановъ, здившій на Востокъ три раза и въ послдній разъ по порученію Никона. Сухановъ описываетъ въ мрачныхъ краскахъ испорченность православнаго духовенства на Восток, его приниженность, угодливость, его равнодушіе къ своимъ обязанностямъ и къ строгому и точному исполненію обрядовъ. Главныя отступленія, которыя замтилъ Сухановъ, заключались въ томъ, что на Восток троятъ, а не двоятъ аллилуію, что на проскомидію употребляютъ не семь, а пять просфоръ, что при крестныхъ ходахъ идутъ не по солнцу, а противъ солнца, что обливательное крещеніе считаютъ дйствительнымъ, наконецъ, противъ двуперстія аонскіе монахи не могли привести Суханову ни одного солиднаго довода. Однимъ словомъ, оказывалось, что вра испортилась не у насъ, а на Восток. Пренія о вр съ аонскими греками, написанныя Сухановымъ, сильно распространились въ раскольничьей сред и оказали большую поддержку расколу. Когда Аввакума привезли въ Москву къ вселенскимъ патріархамъ, разсчитывая на то, что они его убдятъ, и когда въ заключеніе преній патріархи ему сказали: ‘Ты упрямъ, вся наша Палестина и серби, и албансы, и валахи, и римляне, и ляхи, вс тремя персты крестятся, одинъ ты стоишь на своемъ упорств я крестишься двма персты’,— то Аввакумъ отвтилъ: ‘Вселенствіи учителіе! Римъ давно упалъ и лежитъ невосклонно и ляхи съ нимъ же погибли, до конца враги быша христіанамъ, а у васъ православіе пестро, отъ насилія турскаго Магмета немощни есте стали, и впредь прізжайте къ намъ учиться’.
Вотъ съ какими силами мы имемъ тутъ дло, а совсмъ не съ тою нравственною высотой, на которой стояли Саванаролла и Гусъ, люди свободнаго и критическаго ума. Да, пожалуй, свободный и критическій умъ намъ тогда и не требовался. Поврежденіе нравовъ было большое, церковное неустроеніе было тоже велико и едва ли Аввакумъ былъ правъ, приглашая восточныхъ патріарховъ прізжать къ намъ учиться. Учиться то было нечему.
На церковномъ собор 1551 года наше церковное неуетроеніе было выяснено вполн. Представители церкви жаловались, что монахи и монахини бродятъ по-міру, просвирни надъ просфорами приговариваютъ, монахи и попы пьянствуютъ, вдовые попы соблазняютъ своимъ поведеніемъ, въ церквахъ народъ стоитъ въ шапкахъ, съ палками, говоръ и ропотъ и всякое прекословіе, и бесды, и срамныя слова, попы и дьяконы поютъ безчинно, церковные причетники всегда пьяны, безъ страху стоятъ и бранятся, попы въ церквахъ дерутся между собою и въ ‘монастыряхъ то же. Патріархъ осифъ, тотъ самый, который началъ исправленіе книгъ, жаловался, что дти поповъ и мірскихъ людей безчинствуютъ въ алтар во время службы, во время церковнаго пнія ходятъ шпыни и отъ нихъ въ церквахъ великая смута и мятежъ: они то бранятся, то дерутся, иные притворяются малоумными, другіе во время службы ползаютъ, пищатъ и въ простыхъ людяхъ возбуждаютъ великій соблазнъ. Аввакумъ, этотъ поборникъ чистоты нравовъ, и въ своихъ писаніяхъ, и на диспутахъ, какъ онъ самъ говоритъ, ‘лаялся отъ писанія’, а подчасъ любилъ и подраться. Когда на преніи съ восточными патріархами Аввакумъ ‘побранилъ ихъ, сколько могъ’, то на него накинулись и стали бить.
Въ подобномъ неустроеніи критическому уму предстояла работа не въ писаніи или церковныхъ установленіяхъ, а въ нравахъ, которые слдовало подчинить этимъ установленіямъ. Сомннія же въ уставахъ и не могло явиться, ибо ихъ требованія стояли выше дйствительности, съ которою только и приходилось бороться, чтобы ее поставить въ рамку установившихся требованій. Это была работа чисто-охранительная, для которой требовались характеры, а не умы.
И вся эта группа людей, которую г. Венгеровъ даетъ возможность окинуть взглядомъ пока въ небольшой ея части, представляетъ образцы изумительныхъ характеровъ, стойкихъ, непреклонныхъ, подчасъ ужь слишкомъ суровыхъ, даже неумолимыхъ и того же закала, какъ Аввакумъ.
Группа эта создавалась закономъ подбора, оттого она и отличается такою односторонностью. Я уже говорилъ, что у насъ, какъ и въ Европ въ средніе вка, въ монастыри уходили люди избранные, выдающихся нравственныхъ стремленій. То были постники, аскеты, люди строгаго житія, хорошо знавшіе, какой они берутъ на себя подвигъ, и потому только и уходившіе въ монастыри, что это былъ подвигъ. Не одни соблазны міра гнали ихъ въ монастыри и не о своемъ только личномъ спасеніи они думали, ихъ влекла еще потребность нравственной дятельности, потребность служенія словомъ и дломъ обращенію падшихъ или нетвердыхъ на путь истины и спасенія, ради чего они обрекали себя уже заране мученическому внцу. Большая требовалась для этого нравственная сила и мощь характера. И передъ нами возникаютъ дйствительно мощные образы представителей церкви, какъ бы традиціонно повторяющіе одинъ другаго. Св. Алексй митрополитъ, Никонъ, Амвросій (Орнатскій), Филаретъ, хотя и раздлены цлыми вками,— вс люди одного закала, однихъ стремленій, одной силы, одного сознанія своихъ обязанностей и высоты своего святительскаго положенія.
Эта традиціонная преемственность выразилась съ особенною яркостью въ Амвросіи. Самъ аскетъ до того, что не лъ ничего, кром рдьки и капусты, Амвросій требовалъ такого же воздержанія отъ подчиненнаго ему духовенства и отъ окружающихъ. Снисхожденія и уступки онъ никогда не зналъ. ‘Я въ экономіи Божіей уксусъ’,— говорилъ онъ про себя.
Въ 1824 году ожидали Императора Александра I въ Пензу. За годъ городъ сталъ готовиться къ царскому посщенію. Только Амвросій не длалъ ничего, не починялъ совершенно развалившагося архіерейскаго дома, не убиралъ даже мусора передъ окнами. Губернаторъ (Лубяновскій) поручилъ полицеймейстеру попросить преосвященнаго приказать очистить отъ грязи и мусора площадь передъ архіепископскимъ домомъ. ‘Хорошо, — отвтилъ Амвросій,— эту нечистоту можно убрать, но куда мы уберемъ тебя съ губернаторомъ? Васъ хоть въ землю зарой, а дла ваши не скроются’.
При прізд государя начальство распорядилось встртить его съ главнаго, западнаго крыльца собора, а Амвросій ршилъ встртить, его съ южнаго, у котораго и всталъ съ хоругвями и духовенствомъ. Когда его стали просить встртить царя у западнаго крыльца: ‘Я архіерей, и мн принадлежатъ здсь распоряженія’,— отвтилъ Амвросій. Императоръ, поднимаясь по не совсмъ удобной лстниц, замтилъ архіерею, что для его больныхъ ногъ она черезъ-чуръ крута, ‘а танцовать не болятъ ноги?’ — отвтилъ, не смутившись, Амвросій.
Посл молебна въ собор государь, которому была отведена квартира въ губернаторскомъ дом, расположился отдохнуть, какъ вдругъ начался оглушительный звонъ. Это Амвросій шелъ въ торжественной процессіи, чтобы окропить императорскіе покои. Государь послалъ сказать, что нерасположенъ принять теперь преосвященнаго. Амвросій, не отвтивъ ничего, продолжалъ путь. У подъзда встртилъ его взбшенный Дибичъ: ‘Какъ генералъ-адъютантъ,— сказалъ онъ Амвросію,— объявляю вамъ высочайшее повелніе воротиться’.— ‘Ты адъютантъ царя земнаго,— спокойно отвтилъ Амвросій, — а я адъютантъ Царя небеснаго?’ — ‘Я васъ остановлю’,— крикнулъ Дибичъ.— ‘Нтъ силы на земл, которая остановила бы крестъ Господень’,— возразилъ Амвросій и вошелъ въ императорскую квартиру.
Въ 1825 году Амвросій удалился въ Кирило-Блозерскій монастырь и, отдавшись охватившему его душевному настроенію, посвятилъ себя подвижничеству. Онъ поселился въ тсной кель, никого къ себ не допускалъ и не выходилъ изъ своего уединенія. Пища его состояла изъ просфоры, которую ему подавали въ окно. Онъ не пилъ даже чаю и только когда къ нему прізжали родители, онъ самъ ставилъ для нихъ самоваръ. Черезъ два года такого истощающаго подвижничества Амвросій умеръ и даже въ минуту смерти никого при немъ не было.
Не однимъ строгимъ подвижничествомъ и личнымъ примромъ служили эти люди своему длу. Вся эта стоящая передъ нами группа духовныхъ дятелей — проповдники и писатели, творцы нашего духовнаго просвщенія. Каждый изъ нихъ оставилъ боле или мене видный слдъ въ духовной литератур и внесъ въ нее свой вкладъ. Укажу хотя только на тхъ, о комъ я говорилъ подробне. Аввакумъ оставилъ 43 сочиненія, а Амвросій Орнатскій — авторъ знаменитой многотомной Исторіи россійской іерархіи. Книгохранилище трудовъ нашихъ святителей и духовныхъ ученыхъ, если не по богатству и разнообразію обдержанія, то по количеству, несомнно богаче того, что создали до сихъ поръ наши свтскіе ученые и писатели.
Я останавливался такъ долго на групп представителей духовнаго просвщенія не только потому, что она представляетъ наиболе законченное и установившееся цлое, что она забирала въ себя, извлекая изъ жизни, людей съ исключительною силой характера, съ точными, опредленными представленіями, а вслдствіе этого и съ точнымъ поведеніемъ, но еще и потому, что цльныя, законченныя начала, которыя она проводила и закрпляла, имли наиболе могущественное вліяніе не только бытовое, но и историческое, творили нашу прошлую исторію и творятъ нашу исторію текущую.
Въ групп нашихъ свтскихъ просвтителей, очень и разнообразной, и многообразной, разобраться гораздо трудне. Когда вы встрчаетесь съ представителемъ духовнаго просвщенія, вамъ въ немъ все ясно, его образъ, точный и опредленный, не оставляетъ въ васъ никакихъ сомнній насчетъ его духовно нравственной физіономіи. Но, очутившись въ многочисленной толп свтскихъ просвтителей (а ихъ въ-этой первой групп собрано г. Венгеровымъ по меньшей мр четыреста человкъ), вы чувствуете озадаченность и не знаете, какъ вамъ въ этой толп оріентироваться. Г. Венгеровъ очень предупредительно рекомендуетъ вамъ каждаго просвтителя и вы узнаете, что вотъ этотъ А — математикъ, другой А — химикъ, третій — педагогъ, четвертый — профессоръ геодезіи въ институт путей сообщенія, пятый — врачъ путешественникъ, шестой — просто врачъ и т. д. Г. Венгеровъ знакомитъ васъ съ ботаниками, астрономами, политико-экономами, юристами, антропологами, бщлогами, анатомами, вы ихъ насчитываете цлыми десятками, узнаете, что каждый изъ нихъ иметъ несомннныя ученыя заслуги, что каждый написалъ большее или меньшее число боле или мене заслуживающихъ вниманія ученыхъ сочиненій, что нкоторые изъ этихъ почтенныхъ дятелей обогатили не только русскую, но и европейскую науку. И, все-таки, ваше недоумніе не исчезаетъ вполн и вы чувствуете, что о всхъ этихъ почтенныхъ людяхъ ровно ничего не знаете, что не только нравственная, но даже и умственная физіономія ихъ вамъ неясна и, вы затрудняетесь, на какое гражданское мсто ихъ поставить и о чемъ съ ними говорить.
Распредлите эту группу умственныхъ дятелей на кучки, по спеціальностямъ, и у васъ окажутся десятки, чуть не сотни химиковъ, математиковъ, педагоговъ, техниковъ. Но гд же поэты, гд писатели, гд публицисты, гд изслдователи народнаго быта? Что за причина, что изъ четырехсотъ лицъ только нсколько единицъ не посвящаютъ себя спеціальнымъ, положительнымъ знаніямъ?
Изъ всхъ 600—700 представителей умственнаго труда, собранныхъ теперь г. Венгеровымъ на смотръ, оказывается лишь 1 изслдователь народной поэзіи, 1 историкъ-изслдователь, 2 литературные критика,* 4 или 5 второстепенныхъ беллетриста, 2 поэта, да 4 публициста, да, кажется, больше никого.
Но если этихъ отобранныхъ умственныхъ дятелей просять еще разъ черезъ сито, то писателей наиболе широкаго общественнаго кругозора и свтлой проницательной мысли окажется еще меньше. Весьма вроятно, что это отношеніе въ послдующихъ серіяхъ въ частности нсколько и измнится, но въ общемъ оно останется такимъ же.
Въ послднее время, когда нашихъ писателей стали переводить въ’ Европ и Америк, мы съ нсколько преусиленною гордостью вообразили себя учителями человчества въ художественномъ реализм. Но, прежде чмъ ршать вопросъ такимъ образомъ, слдовало бы, какъ кажется, разршить вопросъ о нашемъ великорусскомъ реализм вообще. И въ самомъ дл, въ послдніе полвка нашъ жизненный реализмъ создалъ поэтовъ, крупныхъ беллетристовъ и выдающихся критиковъ и публицистовъ единицами. И, въ то же время, у насъ явились цлыя тысячи химиковъ, технологовъ, врачей, геологовъ, біологовъ и механиковъ.
Эти тысячи людей практическихъ, дловыхъ, реальныхъ знаній, прежде всего, представляютъ полное опроверженіе мннія противниковъ интеллигенціи, будто бы она гонится за безплодными знаніями. Напротивъ, она гонится за самыми реальными и положительными знаніями. А если она пріобртаетъ ихъ не въ той форм, не въ томъ качеств и размр, какіе требуются практическою жизнью, то это происходитъ совсмъ не оттого, чтобы интеллигенція, т.-е. всякій, кто хочетъ учиться и создать себ хлбное знаніе, не желали бы пріобрсти этихъ знаній и въ надлежащей форм, и въ надлежащемъ, качеств, и въ надлежащемъ размр.
Нашъ великороссійскій реализмъ очень реаленъ и очень крпко держится практической почвы. Въ послднее время онъ далъ почувствовать себя, еще разъ выдвинувъ цлую ‘фракцію’ писателей и публицистовъ (такъ называемыхъ ‘восьмидесятниковъ’), отодвигающихъ идеи на второй планъ и считающихъ жизненнымъ дломъ лишь исключительно практическую дятельность, по формул, провозглашенной еще въ семидесятыхъ годахъ: ‘теперь не время широкихъ задачъ’. Безъидейный реализмъ былъ всегда у насъ силенъ, онъ составляетъ основную сущность нашей ‘деревни’, для которой жизнь есть исключительно осязаемый матеріальный фактъ. И этотъ безъидейный реализмъ принесъ уже давно свои плоды, создавъ жестокую и бездушную породу людей. Только его преобладающее господство, только имъ даваемый тонъ повседневнымъ практическимъ отношеніямъ создали язву повсемстнаго и всеобщаго русскаго кулачества въ вид Деруновыхъ, кабатчиковъ, шибаевъ, скупщиковъ и перекупщиковъ, этихъ истыхъ представителей практическаго реализма, не знающаго ничего, кром практической пользы и личной выгоды. И вотъ эта-то самая практическая безъидейность теперь освщается теоріей, находитъ себ представителей въ интеллегенціи и предлагается какъ всеобщій руководящій принципъ ‘новыми’ публицистами. Иначе сказать, то, что прежде длалось безсознательно, свершалось просто какъ фактъ неорганизованныхъ въ общихъ интересахъ отношеній, теперь получаетъ общественную окраску. ‘Восьмидесятники’ длаютъ это, конечно, не предумышленно. Намренія и цли у нихъ, повидимому, самыя благожелательныя, ибо подобно Генриху IV они хотятъ, чтобы у каждаго мужика была за обдомъ курица. Но тотъ же Генрихъ IV понималъ, что, кром курицы, есть еще блага жизни, безъ которыхъ не создашь и курицы, оттого-то у французовъ онъ и заслужилъ прозвище не только ‘добраго’, но и умнаго.
Нашъ не только народный, но и реализмъ такъ называемаго общества отличался всегда черствымъ, низменнымъ пошибомъ и узостью поля наблюденія. Если это поле узко у деревенскаго мужика, для котораго жизнь является только матеріальнымъ фактомъ, если это поле узко у кабатчика и шибая, которые тоже не знаютъ другаго идеала, кром личнаго матеріальнаго довольства и наживы,— все это вытекаетъ изъ самой сущности вещей. Но если этотъ самый безъидейный реализмъ возводится интеллигенціей въ теорію, а идейность ставится на второй планъ, то подобная проповдь уже никакъ не вытекаетъ изъ сущности вещей, а, напротивъ, ей противорчитъ, ибо интеллигенція, думающая такъ, перестаетъ быть интеллигенціей.
Задача интеллигентнаго реализма можетъ быть только одна, только та, которую разршали наши лучшіе представители художественной литературы, критики и публицистики. И въ самомъ дл, что можетъ быть реальне самого человка и условій его личнаго и общественнаго существованія? Конечно, фунтъ хлба — вещь реальная, но, вдь, и хлбъ производитъ не земля, а голова и условія, въ которыхъ это голова работаетъ.
И, несмотря на то, что самъ человкъ есть высшій реальный фактъ, вниманіе нашихъ интеллигентныхъ силъ бывало открыто меньше всего въ сторону этого важнйшаго реальнаго факта и условій его общественнаго существованія, а устремлялось преимущественно на изученіе вншнихъ стихійныхъ условій, точно химическія и физическія явленія, какъ громъ, молнія, дождь и снгъ, важне грома, молніи, дождя и снга нашихъ личныхъ и общественныхъ отношеній.
Въ чемъ же искать причину нашего урзаннаго вниманія къ ближайшей, непосредственной жизни? Въ умственныхъ качествахъ работниковъ мысли или въ условіяхъ, въ которыхъ они находятся и работаютъ? Что условія тутъ ничему не мшаютъ и что люди, наиболе одаренные, устремляли всегда вниманіе на изученіе фактовъ личной и общественной жизни, слдуетъ заключить изъ того, что никакія условія не помшали появленію Пушкина, Лермонтова, Блинскаго, Некрасова, ‘плеяды’ художниковъ 40-хъ годовъ и цлому ряду пытливыхъ наблюдателей 60-хъ годовъ. Значитъ, есть что-то мшающее въ самомъ склад русскаго ума и въ унаслдованномъ имъ способ отношеній къ дйствительности, почему русскій! умъ изъ двухъ порядковъ реальныхъ фактовъ легче отдается изученію однихъ, чмъ другихъ.
Потому что мы легче отдаемся изученію явленій одного порядка, чмъ, изученію явленій другаго порядка, и потому лучше изучаемый порядокъ явленій знаемъ безспорне, чмъ порядокъ, мало изучаемый, у насъ наблюдается одна особенность — въ Европ или неизвстная, или составляющая совершенно незамтное въ общей жизни исключеніе — перемна умственна, то фронта.!
Въ групп лицъ, собранной г. Венгеровымъ, первый наиболе характерный обращикъ этого рода представляетъ Аврамовъ, сначала сподвижникъ Петра Великаго, а потомъ ярый противникъ его реформъ.
О дтскихъ впечатлніяхъ Аврамова ничего неизвстно. Извстно только, что по десятому году онъ былъ отданъ въ посольскій приказъ, а затмъ, вмст съ другими молодыми людьми, посланъ въ Голландію, гд состоялъ при нашемъ посл Матвев. Во время пребыванія въ Голландіи Аврамовъ ‘за прилежное обученіе тамошними жителями былъ похваленьи печатными курантами опубликованъ’. Въ 1702 онъ вернулся въ Россію, былъ представленъ Петру и назначенъ имъ директоромъ государственной типографіи.
Аврамову жилось хорошо. Онъ находился въ родственныхъ отношеніяхъ съ кабинетъ-министромъ Макоромъ, былъ близокъ съ Петромъ, котораго не разъ принималъ у себя и угощалъ, деньги водились у него большія и вообще онъ жидъ весело, предаваясь, по собственному признанію, ‘ненасытному блуду’, пьянству и другимъ ‘безумнымъ дламъ и злодйствамъ’.
‘По вотъ наступаетъ обычная въ такихъ случаяхъ реакція,— говорить, г. Венгеровъ,— какъ большинство людей того времени, вчерашній распутникъ и чревоугодникъ начинаетъ думать о спасеніи и примыкаетъ къ сред монашества, духовенства и вообще людей благочестивыхъ’. Это объясненіе причины поворота едва ли достаточно. Вншнія причины и вліянія, конечно, играли въ немъ большую роль, но только роль двигающей силы. Требовалось нчто внутреннее, что оказывалось бы возможнымъ повернуть, а это внутреннее намъ и неизвстно, хотя о немъ можно догадываться съ несомннностью.
Повернувшись въ сторону благочестія, Аврамовъ написалъ государственно-финансовый проектъ, направленный противъ еофана Прокоповича и его новой системы воспитанія и обученія. Потому ли, что задняя мысль проекта была хорошо замаскирована, или потому, что Петръ Великій на проектъ Аврамова не обратилъ вниманія, дло это кончилось ничмъ.
Вступивъ на путь преобразовательныхъ проектовъ, Аврамовъ сочинилъ еще проектъ о возстановленіи патріаршества, уничтоженіи присяги на подданство, придуманной еофаномъ, о пересмотр гражданскихъ и церковныхъ законовъ, въ видахъ согласованія ихъ съ уставами св. отцевъ, и о возвращеніи духовенства въ древнее благочестіе. За этотъ проектъ Аврановъ очутился въ Охотсконъ острог.
Возвращенный при Елизавет Петровн, онъ снова принялся за сочиненіе преобразовательныхъ проектовъ и обличеніе новшествъ Петра Великаго и еофана Прокоповича. Въ особенности возмущало Аврамова казавшееся ему въ мрахъ Петра оскорбленіе православія и потворство лютеранскимъ обычаямъ. Увлекаясь неудержимымъ негодованіемъ, Аврамовъ въ фанатическомъ озлобленіи позволилъ себ въ проект такія ругательства, что ‘за укоризны о государ император Петр Великомъ’ и ‘противныя разсужденія’ попалъ въ тайную канцелярію и въ застнокъ. Три года содержался Аврамовъ въ заключеніи и въ заключеніи умеръ.
Аврамовъ — явленіе въ Россіи не только довольно общее, но въ нсколько измненныхъ формахъ продолжающееся и до сихъ поръ. Главный душевный составъ Аврамова — въ той ‘русской сути’, которой, какъ сказалъ Тургеневъ, не вымоешь и въ ста водахъ. А эта ‘суть’, по просту, установившіяся понятія и привычки молодости. Путешествіе по Европ и ученіе въ Голландіи, за которое Аврамовъ былъ удостоенъ даже похвалы, прошли надъ его головой, этой ‘сути’ нисколько и не затронувъ. Отдалъ Аврамовъ дань молодости, пожилъ физически, а когда подошла пора зрлости, въ немъ поднялся во весь ростъ домостроевскій человкъ, который не только не дум’алъ исчезать, а, напротивъ, зрлъ и разростался и только выжидалъ, когда ему можно будетъ перейти въ дятельное состояніе. По времени, въ которое развивался Аврамовъ и когда господствовало у насъ только духовно-нравственное воспитаніе, Аврамовъ и могъ сложиться лишь въ моралиста по аввакумовскому образцу. Другихъ образцовъ и не было. Нкоторую своеобразную окраску гражданской физіономіи Аврамова придаетъ ея какъ бы духовный обликъ, фанатическое изуврство и страстно-упрямая настойчивость. Но чтобы привести безпокоившія Аврамова чувства въ равновсіе, требовалась одаренность, а Аврамовъ былъ тусклаго ума и тупыхъ способностей.
Недавній либерализмъ эпохи реформъ, сначала только потупившійся, а затмъ и самъ отъ себя отвернувшійся, есть аналогичное явленіе. Въ немъ, конечно, нтъ ни фанатизма, ни аввакумовщины, ни духоборства, потому что и время не то, и привычки, въ которыхъ выросли люди, не т, да и общая тенденція, породившая явленіе, другая.
Во времена Аввакума и Аврамова шли преобразованія въ непосредственныхъ и прямыхъ интересахъ церкви и государства. Поэтому и протесты, вызванные преобразованіями, имли такой же общій, идейный характеръ. Ни Аввакумъ, ни Аврамовъ и ихъ послдователи не думали о себ или чьей-либо личной польз. Протестуя, они тоже хотли работать въ интересахъ той же церкви и того же государства. Оттого-то вс протесты тхъ временъ, какъ бы они ни были грубы и невжественны, были, все-таки, протестами идейными.
Аврамовы нашего времени получили иное нравственное крещеніе, а потому и окраска ихъ другая. Послднія реформы, при ихъ общегосударственной сущности, имли еще и частную, личную тенденцію. Освобождались не одни крестьяне, освобождался и интеллигентъ, освобождалась личность. И въ освободительномъ движеніи, охватившемъ всю тогдашнюю мысль, явилось два теченія. Для однихъ реформы имли почти исключительно общественный и государственный характеръ, для другихъ — преимущественно или даже исключительно личный. Первые, поэтому, думали въ направленіи общихъ мръ, вторые — въ направленіи своего личнаго благополучія, и когда его не явилось, они отвернулись отъ всего того, на что возлагали ране свое упованіе.
Характернымъ обращикомъ этихъ вторыхъ людей былъ Викторъ Ипатьевичъ Аскоченскій. Г. Венгеровъ называетъ его ‘знаменитымъ обскурантомъ’. Обскурантизмъ Аскоченскаго есть только обратная сторона того радикализма, которымъ онъ началъ. Сила, которая двигала его сначала влво, теперь, посл личныхъ неудачъ, отодвинула его настолько же вправо.
Аскоченскій былъ сынъ священника и учился въ воронежской семинаріи, гд всецло царили порядки бурсы, о которыхъ писалъ Помяловскій: жестокость отношеній къ ученикамъ, жестокіе нравы и грубйшіе пороки. Окончивъ семинарію, Аскоченскій поступилъ въ кіевскую духовную академію, изъ которой вышелъ со степенью магистра и тотчасъ же былъ назначенъ баккалавромъ, сначала по каедр польскаго языка, а вскор затмъ — патрологіи. Аскоченскій профессорствовалъ, однако, не долго, и, какъ онъ отмчаетъ въ своемъ дневник, ‘митрополитъ и все воинство его, какъ по всему видно, очень рады будутъ отдлаться отъ такого карбонарія, какъ я’.
И Аскоченскій былъ, дйствительно, карбонарій. Въ немъ не было ни зерна благочестія и горла такая ненависть къ монашеству и къ нравамъ кіевскаго духовенства, что онъ даже отклонялъ молодежь отъ поступленія въ монашество и съ гордостью отмчаетъ въ дневник: ‘Слава Теб, Господи! Усплъ въ нкоторыхъ поколебать, если не совсмъ истребить, это намреніе ихъ, враждебное Богу, людямъ, самимъ себ, всему человчеству’. Аскоченскій не остановился только на критик церковныхъ злоупотребленій и порицаній церковныхъ обрядовъ. Вставъ разъ на этотъ путь, онъ быстро дошелъ до отрицанія вещей и боле существенныхъ, и сознательно, систематически, старался передать свой образъ мыслей своимъ слушателямъ. Вотъ что пишетъ Аскоченскій въ дневник о своихъ лекціяхъ:
‘Несмотря на то, что предметомъ моихъ лекцій служатъ лица, которыхъ почитать повелваетъ намъ святая наша церковь и которыя въ минуты смиренной молитвы для меня самого служатъ предметомъ благоговнія,— несмотря, говорю, на это, я на каедр профессорской ршился оторваться отъ той мысли, что у меня имется дло съ святымъ человкомъ. Что мн за надобность,— думалъ я, пиша во время оно свои лекціи,— до святости такого-то, на благоговйное усмотрніе высокихъ подвиговъ угодика Божія суть особенныя времена, особые случаи, особые пріемы. Передо мной пусть онъ станетъ человкомъ, съ своею разумною рчью, съ своими сердечными убжденіями, даже съ своими человческими взглядами и ошибками, какъ слдствіями того или другаго направленія. Я читаю его сочиненія, разбираю ихъ, какъ критикъ, а не безотвтный поклонникъ прославленной Богомъ и людьми святыни. И вотъ причина, отчего читатель мой найдетъ въ моихъ запискахъ столько смлости и заподозрить меня, быть можетъ, въ кощунств. Въ полномъ убжденіи, что я не виноватъ въ этомъ грх, я говорю теперь и оставляю моему потомству записки мои и, не боясь самохвальства, скажу: exegi monumentum aere peraennius. Да, Богъ одинъ видлъ, сколько поднято было мною трудовъ для составленія вотъ этихъ двухъ фоліантовъ, которые покоятся на этомъ стол, подавивъ своею тяжестью мелочныя книжки и брошюрки. Я шелъ непробитою дорогой, шелъ одинъ — безъ руководителя, впереди меня былъ дремучій лсъ, виляя изъ стороны въ сторону, я проложилъ, однако-жь, въ этомъ лсу проску и теперь уже лучше и врне будетъ идти моимъ послдователямъ. Благодарю Тебя, Господи, что Ты подалъ мн силъ и способностей выполнить это служеніе на пользу добрыхъ и юныхъ моихъ братій! Тщательно, однако-жь, скрываю я лекціи мои отъ неразумной ревности нашихъ инквизиторовъ-монаховъ, которыхъ и безъ того уже бситъ нескрываемый восторгъ моихъ слушателей. Преподаваніе мое идетъ двумя путями: исотерически и эксотерически. Въ аудиторіи, оставаясь глазъ на глазъ со студентами, я говорю имъ все, что идетъ мн въ голову, и что уже пало подъ перо мое вслдствіе заране подготовленнаго истиннаго убжденія. Это — истерическое преподаваніе, къ которому я не допускаю никого изъ непосвященныхъ и не преданныхъ мн. Когда же приходятъ экзамены и ареопагъ монашескій судитъ меня, студентовъ и мои лекціи,— тутъ мои записки становятся неукоризненны, какъ первыя четыре правила ариметики, уступчивы, какъ воздухъ, и невинны, какъ рчная вода. Это немножко по іезуитской логик, но что-жь длать?’
И вотъ этотъ-то самый умственный революціонеръ превращается внезапно въ ‘знаменитаго обскуранта’. Къ сожалнію, у г. Венгерова не выяснены достаточно причины превращенія. ‘Мы здсь не занимаемся психологіей обскурантизма и реакціонерства вообще,— говоритъ г. Венгеровъ,— и потому не длаемъ никакихъ общихъ выводовъ, но для всякаго, читающаго Дневникъ Аскоченскаго, не остается никакого сомннія относительно того, что обскурантизмъ редактора Домашней Бесды находится въ тснйшей связи съ личными неудачами его. Пока онъ любилъ и былъ самъ любимъ (у Аскоченскаго было два романа: одинъ кончился неудачно, а другой далъ ему ‘цлый годъ безмятежнаго счастія’), пока въ немъ кипли ‘жизни силы’ и былъ живъ интересъ къ наук, онъ былъ искреннимъ приверженцемъ всего свжаго и свободнаго, но когда въ личной жизни его наступилъ мракъ, когда денежныя дла его запутались до того, что онъ, занимая видное въ губернской іерархіи мсто (оставивъ профессуру, Аскоченскій поступилъ на службу къ генералъ-губернатору юго-западнаго края — Бибикову и жилъ у него въ дом, въ качеств воспитателя родственника генералъ-губернатора — Сипягина), сидлъ часто безъ обда и собственноручно долженъ былъ чинить единственную пару штановъ, когда онъ увидлъ и почувствовалъ, что вс его ненавидятъ, онъ и самъ все и всхъ возненавидлъ’.
Изъ дальнйшаго изложенія видно, что Аскоченскій былъ брюзга, ябедникъ, доносчикъ, что онъ возбудилъ противъ себя настолько общественное мнніе, что Бибиковъ, вообще къ нему благоволившій, попросилъ его оставить службу. Вотъ съ этихъ-то поръ и начинается ярый обскурантизмъ Аскоченскаго, ‘превратившагося въ лютаго врага всего современнаго и направившаго скопившееся въ немъ озлобленіе въ. сторону отрицанія новыхъ теченій жизни’ ‘Послднія страницы Дневника ~говоритъ г. Венгеровъ,— дышатъ какою-то бшеною ненавистью къ наук, европейскому просвщенію и стремленіямъ новйшей гражданственности’. Въ своей реакціонной ярости Аскоченскій обрушивается даже на стремленіе низшихъ классовъ къ образованію.
Родственныя черты съ Аскоченскимъ иметъ Илья Арсеньевъ, тоже знаменитый, но не столько какъ обскурантъ, сколько какъ доносчикъ. Илья Арсеньевъ происходилъ не изъ духовнаго званія, а принадлежалъ къ старинному и богатому дворянскому роду, мальчикомъ, въ родительскомъ дом, онъ видлъ Дмитріева, Пушкина, Глинку, Надеждина, Лермонтова, затмъ въ Петербург, куда онъ перешелъ на службу, свелъ дружбу съ Кукольникомъ, Брюловымъ, Глинкой,— однимъ словомъ, вращался въ атмосфер, которая должна была, повидимому, создать въ немъ душевную порядочность.
Весьма вроятно, что она въ немъ и была, но какъ затмъ свершился въ немъ Нероломъ — неизвстно. Извстно только, что Арсеньеву ‘не посчастливилось’ ни на служб, ни въ журналистик. Оставивъ сотрудничество въ казенныхъ изданіяхъ, Арсеньевъ задумалъ попытать счастья въ роли журнальнаго предпринимателя и одну за другой основалъ сатирическую еженедльную газету Занозу, Петербургскій Листокъ и Петербургскую Газету. По ему не повезло и на издательскомъ поприщ. ‘Безчисленные процессы то съ сотрудниками, которыхъ онъ эксплуатировалъ и которымъ ничего не платилъ, то. съ соиздателями, причемъ выяснялись подлоги въ конторскихъ книгахъ, шантажные подвиги всякаго рода,— все это привело къ тому,— говоритъ г. Венгеровъ,— что въ конц шестидесятыхъ годовъ Илья Арсеньевъ долженъ былъ оставить Петербург и ухать въ Москву. Впослдствіи онъ вернулся въ Петербургъ, но уже въ печати участія не принималъ. Въ литературныхъ кругахъ было извстно, что Арсеньевъ состоялъ агентомъ III-го отдленія’.
Словарь г. Венгерова иметъ въ виду критико-біографическія цли и въ психологію общественныхъ и политическихъ превращеній не вдается. Но и изъ того, что Словарь даетъ, можно достаточно точно установить главныя вліянія, создающія эти повороты или вообще предрасполагающія къ нимъ и къ тяготнію направо.
Эти главнйшія вліянія очень разнообразны, но всегда они преимущественно личныя. Первоначальныя дтскія впечатлнія, неудачничество, обыкновенно приводящее къ крайнему, даже фанатическому озлобленію, умственная робость, безразличный рыбій и эгоистичный темпераментъ, усталость.
Уже и въ -й серіи являются у г. Венгерова обращики всхъ этихъ формъ. Но пока, кром Аксаковыхъ, передъ читателемъ стоять только дятели вторыхъ и третьихъ силъ, мало выдающіеся въ современной литератур и журналистик, а потому и представляющіе какъ бы второстепенный интересъ. Въ слдующихъ серіяхъ, конечно, предстанутъ ‘вожди’ и господствующихъ въ настоящее время направленій и теченій. Очутившись тогда среди характерныхъ личностей, сгруппировавшихся около Гражданина, Московскихъ Вдомостей, Новаго Времени, Южнаго Края, Новороссійскаго Телеграфа, Кіевскаго Слова и т. д., и т. д., читатель почувствуетъ живе, непосредственне всю совокупность ихъ воздйствія, да, конечно, установитъ точне и порядокъ причинъ, заставляющихъ людей переходить слва направо. Только вотъ какое беретъ сомнніе: придется ли намъ дождаться, когда наши современные умственные дятели предстанутъ передъ нами въ полномъ сбор? Г. Венгеровъ усплъ выпустить намъ первый томъ Словаря, Началъ Словарь выходить въ 1886 году, а теперь конецъ 1889 года. Если изданіе не будетъ ускорено, то послдній томъ выйдетъ ужь никакъ не раньше 1989 года, когда для нашихъ правнуковъ мы будемъ изображать очень старую, забытую и, по всей вроятности, нисколько не интересную исторію, мы же, современники, ничего о себ не узнаемъ.
Если такіе характерные Люди, какъ Аввакумъ, этотъ настоящій чугунный молотъ, или упрямый фанатикъ Аврамовъ, или, наконецъ, озлобленный личникъ Аскоченскій, представляютъ большой психологическій интересъ, какъ обращики силы, вообще у насъ мало развитой, а потому и рдко обнаруживающейся, за то вторые, серединные люди, намъ ближе и понятне, мы ими постоянно окружены и они намъ лучше выясняютъ нашу жизнь. Вотъ эти-то серединные люди, выдвинувшіе изъ себя такихъ же серединныхъ представителей въ литературу и собранные пока г. Венгеровымъ, лучше объясняютъ тотъ срый и тусклый тонъ, который приняла вся наша теперешняя жизнь.
Нкоторыя изъ этихъ личностей совсмъ маленькія, теряющіеся въ литературной толп, напримръ, Н. А. Александровъ (журналистъ и художественный критикъ). Началъ онъ свою литературную дятельность въ Современник 60-хъ годовъ, былъ негласнымъ редакторомъ, вмст съ H. И. Шульгинымъ (редакторомъ и сотрудникомъ Дла), газеты Якорь, работалъ въ Современномъ Обозрніи Тиблена, участвовалъ въ Дл, Въ это время онъ велъ ожесточенную борьбу съ Незнакомцемъ-Суворинымъ, ‘вызванную тмъ,— говорить г. Венгеровъ,— что фельетонистъ коршевскихъ С.-Петербургскихъ Вдомостей (т.-е. г. Суворинъ), въ то время еще принадлежавшій къ числу наиболе рьяныхъ застрльщиковъ либеральнаго лагеря, казался ему слишкомъ умреннымъ прогрессистомъ. Но теперь г. Александровъ всего тсне соприкасается въ журналистик съ Новымъ Временемъ’. И въ художественной критик г. Александровъ тоже повернулъ фронтъ. Сначала онъ былъ горячимъ сторонникомъ новой русской школы, а теперь ‘ршительно измнилъ свое отношеніе къ партіи передвижниковъ и видитъ въ ней только недостатки’. Г. Венгеровъ не говоритъ ничего о причинахъ этой перемны, но, какъ кажется, г. Александровъ принадлежитъ къ групп неудачниковъ, которымъ поманившая ихъ было жизнь дала меньше того, что они отъ нея ожидали.
Группа личныхъ неудачниковъ у насъ гораздо многочисленне, чмъ она кажется. Къ ней слдуетъ, повидимому, причислить даже и такихъ установившихся на середин писателей, какъ г. Авсенко, редакторъ С.-Петербургскихъ Вдомостей. Г. Авсенко развивался подъ вліяніемъ Водовозова, Иноземцева (учителя русской словесности) и находился подъ вліяніемъ любимаго своего профессора Виталія Шульгина. Хотя и тогда г. Авсенко относился довольно скептически къ новымъ вяніямъ, но далеко не такъ отрицательно, какъ впослдствіи, когда онъ въ Русскомъ Встник сталъ помщать статьи о современной литератур. Г. Авсенко длилъ журналистику и литературу на ‘петербургскую’, проводящую идеи 60 хъ годовъ, и ‘московскую’, дающую имъ отпоръ. Въ петербургской журналистик онъ отрицалъ даже прогрессивность и обвиняла ее въ ‘безстыдно-наглой тенденціи противодйствовать и зложелательствовать всему, что вносить къ намъ благодянія цивилизаціи’. Возмущало его еще, что ‘петербургская’ беллетристика изгнала изъ себя жизнь ‘культурныхъ классовъ’ и замнила ихъ ‘мужикомъ’.
‘Петербургская’ печать, не оставаясь въ долгу, называла ожесточенные нападки г. Авсенка ‘возвратною горячкой’ булгаринскихъ идей и объясняла происхожденіе ихъ неудовлетвореннымъ самолюбіемъ и чувствомъ озлобленія, потому что петербургскіе рецензенты если не всегда иронически, то всегда небрежно относились къ произведеніямъ г. Авсенка. Въ своихъ статьяхъ, Авсенко очень часто говорилъ о нарождающейся ‘плеяд’ московскихъ писателей, очень талантливыхъ, но изъ партійнаго чувства петербургскою критикой игнорируемыхъ. Объ этой же, задаемой петербурскимъ либерализмомъ, московской ‘плеяд’ много толковалъ другой, близкій г. Авсенку органъ — Русскій Міръ (1873—74 гг.), причемъ уже прямо указывались лица, составляющія ‘плеяду’, именно назывались имена Маркевича, Аверкіева, Всев. Крестовскаго и Авсенка.
Это объясненіе вполн правдоподобно. Если бездарные скриптоманы, преисполненные своего преувеличеннаго я и авторскаго самолюбія, объясняютъ отношеніе къ нимъ критики завистью или кумовствомъ къ своимъ писателямъ и вообще посторонними причинами, то почему бы скриптоманамъ среднихъ силъ и тоже надленнымъ безмрнымъ самолюбіемъ, не объяснять подобнымъ же образомъ отношеніе къ нимъ критики, не признающей въ нихъ первокласныхъ писателей? Во всякомъ случа, въ токъ положеніи, которое занимаютъ у насъ люди, самолюбіе играетъ большую роль. Сегодняшній ‘свой’ завтра же можетъ превратиться въ несвоего и даже въ лютаго врага прежнимъ своимъ, если въ немъ не признаютъ того, что онъ хочетъ, чтобы въ немъ признавали.
Къ типу людей, въ жизни которыхъ ршающее вліяніе имли первыя впечатлнія, принадлежитъ Д. В. Аверкіевъ. Онъ происходитъ изъ купеческой семьи. ‘И ддъ, и отецъ Аверкіева,— говоритъ г. Венгеровъ,— хотя и простые купцы, однако же, были люди довольно начитанные, но на старинный, такъ сказать, церковно-славянскій, ладъ, и нтъ сомннія,— прибавляетъ г. Венгеровъ, — что любовь къ старинному русскому, быту, составляющая одну изъ характерныхъ сторонъ литературной физіономіи Аверкіева, представляетъ собой въ значительной степени отголосокъ дтства. Съ дтства же развилась въ Аверкіев любовь въ театру, до котораго большимъ охотникомъ былъ и ддъ его… Въ 1846 г. отецъ перевезъ Д. В. Аверкіева въ Петербургъ подъ крыло другаго дда, вышедшаго изъ раскола… Ему Аверкіевъ обязанъ своими религіозными воззрніями’. Во время пребыванія въ Петербургскомъ университет Аверкіевъ былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ Добролюбовымъ и во время того же пребыванія въ Петербургскомъ университет сошелся близко съ кружкомъ И. П. Страхова.
Въ начал 60-хъ годовъ, когда литературно общественные лагери не раздлялись такъ рзко, какъ они раздлились потомъ, г. Аверкіевъ одно время примыкалъ тсно къ людямъ, видвшимъ въ новомъ фазис русской общественной жизни только хорошія стороны, и написалъ теплый некрологъ только что умершаго тогда Добролюбова. Но уже черезъ три года, участвуя въ Эпох, онъ началъ брать тонъ, рзко-враждебный новому теченію русской мысли, а Писаревъ въ полемической стать: Прогулка по садамъ россійской словесности назвалъ его рыцаремъ ‘мракобсія и сикофанства’. Съ тхъ поръ враждебное отношеніе г. Аверкіева къ идеямъ 60-хъ годовъ ужь, конечно, не уменьшилось.
Все это типы, боле или мене рзко поворачивавшіе вправо или державшіеся правой стороны. Въ этихъ людяхъ видна и сила, и энергія, и опредленность. Но вотъ любопытный и новый типъ, очень характерный для теперешняго времени и котораго, какъ будто, въ прежнія времена мы не знали. Это — типъ уставшаго человка, котораго г. Венгеровъ даетъ въ лиц поэта С. А. Андреевскаго.
‘Литературную карьеру Андреевскій началъ для поэта очень поздно — въ 30 лтъ и началъ ее совершенно случайно, заинтересовавшись однимъ стихотвореніемъ Мюссе, которое ему захотлось передать въ русскомъ перевод. До того онъ не написалъ ни одного стиха. Въ автобіографической замтк, составленной для Словаря, г. Андреевскій объясняетъ это тмъ, что пора его юности (г. Андреевскій родился въ декабр 1847 г., и, слдовательно, ему теперь 42 года), совпали ‘съ разгаромъ писаревскаго вліянія’, которое его ‘надолго отбросило отъ прежнихъ литературныхъ кумировъ’.
Въ этомъ объясненіи есть много недосказаннаго, точно также нельзя согласиться и съ замчаніемъ г. Венгерова, что вліяніе Писарева ‘должно было быть очень сильномъ, чтобы совершенно подавить въ человк съ несомнннымъ поэтическимъ талантомъ самое желаніе писать стихи’. Но, вдь, вліяніе было сильно только потому, что было слишкомъ слабо ему противодйствіе. Да и Писаревъ ратовалъ не противъ поэтическаго творчества, а противъ содержанія этого творчества.
Когда г. Андреевскій выступилъ съ Сборникомъ своихъ стихотвореній, отъ писаревскаго вліянія не осталось и слда. ‘Красота есть единственно законная область поэзіи, меланхолія есть наиболе законное изъ поэтическихъ настроеній’ — вотъ эпиграфъ Сборника. ‘И Сборникъ Андреевскаго,— говоритъ г. Венгеровъ,— есть строгое воплощеніе этого девиза. Въ немъ нтъ ни одного стихотворенія съ общественною подкладкой и поэтъ прямо сознается, что общественные инстинкты въ немъ замерли’, а къ своимъ прежнимъ воззрніямъ относится съ горечью, потому что не видитъ въ нихъ ничего зиждущаго.
‘Сильно ошибется читатель, который приметъ Андреевскаго за представителя такъ называемаго ‘искусства для искусства’,— говоритъ г. Венгеровъ.— Нтъ, не ‘искусство для искусства’ и не стремленіе къ ‘красот’, о которомъ говоритъ первая половина девиза, составляютъ характеристическую особенность литературной физіономіи Андреевскаго. Дло въ томъ, что и ‘искусство для искусства’, и сколько-нибудь ревностное служеніе ‘красот’ требуютъ извстной душевной свжести, требуютъ извстнаго увлеченія. А ни того, ни другаго нтъ у Андреевскаго, начавшаго писать въ 30 лтъ, онъ не знаетъ радостнаго, юношескаго отношенія къ жизни, онъ старъ душою, ему близка только тоска. Усталость — вотъ что составляетъ красную нить, проходящую черезъ вс произведенія Андреевскаго’.
Усталостью и старчествомъ душевнымъ дышетъ радъ мелкихъ стихотвореній г. Андреевскаго, въ которыхъ описывается, какъ онъ ‘окаменлъ’, какъ съ ‘грудью холодной’ вспоминаетъ о прошломъ, какъ его ‘дни старости безцвтно серебрятся’, какъ, ‘вялый и больной’, онъ вступилъ ‘въ туманы осени дождливой’ и т. д. Даже въ переводахъ г. Андреевскій избираетъ сюжеты, почти исключительно подходящіе къ его тоскливому настроенію.
Нтъ, это не старость, потому что какіе же года для поэта 30 лтъ? Въ біографіи г. Апухтина г. Венгеровъ говоритъ, между прочимъ, объ Алекс Толстомъ, Фет и Майков, у которыхъ подъ вншнею оболочкой ‘искусства для искусства’ чувствуется самый тенденціозный полемическій задоръ. Они не просто поютъ про трели соловья и ‘ласку милой’, а демонстративно и каждою строчкой какъ бы хотятъ сказать: ‘вотъ тамъ, въ шестидесятыхъ годахъ, все кричали про ‘полезное искусство’, Да про ‘гражданскую’ поэзію, а мы надъ всмъ этимъ смемся, мы презираемъ ‘политику’, мы только ‘чистому’ искусству желаемъ служить’.
Вдь, это семидесятилтніе старики, а посмотрите, какъ оци упорно и яо сихъ поръ стучатъ въ свою точку. Небось, не состарились и не устали, а продолжаютъ стучать, точно имъ по двадцати лтъ. Г. Андреевскій же состарился въ 30 лтъ! Нтъ, это не старость. Это просто душевная безсодержательность и умственная неопредленность. Г. Андреевскій, должно быть, одинаково не можетъ ни любить, ни ненавидть и если бы ему предложили прямо, категорически, встать направо или налво, ужь, конечно, онъ не всталъ бы налво, потому что только протестомъ противъ лвой онъ и создался въ своемъ теперешнемъ вид.
Въ галлере лицъ, собранныхъ г. Венгеровымъ, семь Аксаковыхъ отведено такое большое мсто, что миновать ихъ безъ точнаго опредленія ихъ мста, конечно, нельзя.
Аксаковы, несосомннно, крупные люди. Сергй Тимоеевичъ Аксаковъ (отецъ Константина и Ивана Аксаковыхъ) выступилъ съ своею Семейною хроникой 67 лтъ, не чувствуя старости, которая на г. Андреевскаго снизошла въ 30 лтъ. Это былъ честный и хорошій человкъ съ московскими барскими привычками, чуть ли не дв трети жизни проведшій въ обществ ничтожныхъ и безличныхъ людей. Иванъ Сергевичъ, при всей любви своей къ отцу, характеризуетъ его, какъ человка, который ‘былъ чуждъ гражданскихъ интересовъ и относился къ нимъ индифферентно. Даже 1812 годъ, ‘оіда Сергю Тимоеевичу было уже 22 года, не оставилъ въ немъ особенныхъ воспоминаній. Правда, онъ съ отцомъ своимъ записался въ милицію, но и только. Двнадцатый годъ онъ прожилъ въ деревн. Будучи вполн русскимъ, онъ никогда не былъ ‘патріотомъ’, даже въ дух своего времени. Политикой онъ не занимался вовсе’. И подъ крыломъ-то такого безразличнаго отца выросли такіе политическіе бойцы, какъ Константинъ и Иванъ Аксаковы!
Очеркъ мой, однако, позатянулся и потому приходится, къ сожалнію, говорить какъ можно короче.
Въ то время, когда Константинъ Аксаковъ находился въ Московскомъ университет, между студентами его образовалось два кружка. Одинъ изъ кружковъ, извстный въ исторіи новйшей русской литературы подъ именемъ ‘кружка Станкевича’, считалъ въ числ своихъ членовъ и Константина Аксакова. Находясь подъ неотразимымъ вліяніемъ Станкевича и Блинскаго, К. Аксаковъ шелъ съ ними рука объ руку и съ увлеченіемъ изучалъ Гегеля. Правда, что кружокъ въ это время принадлежалъ къ правой сторон гегеліанства, но и тутъ К. Аксаковъ не переносилъ оппозиціоннаго направленія кружка. Въ особенности ему были больны нападенія на Россію. ‘Но, видя постоянный умственный интересъ въ этомъ обществ,— пишетъ К. Аксаковъ,— слыша постоянныя рчи о нравственныхъ вопросахъ, я, разъ познакомившись, не могъ оторваться отъ этого кружка и ршительно каждый вечеръ проводилъ тамъ’.
Но вотъ Станкевичъ, уравновшивавшій рзкія стремленія другихъ членовъ кружка, умираетъ, а Блинскій изъ праваго гегеліанства поворачиваетъ круто въ противуположную сторону, ‘и съ такою же стремительностью начинаетъ, по выраженію К. Акссакова, произносить ‘буйныя хулы’ по адресу понятій, которыми еще такъ недавно восхищался. Не вытерплъ этого Аксаковъ, все боле и боле начинавшій сближаться, по смерти Станкевича и отъзда Блинскаго въ Петербургъ, съ Хомяковыми, Киреевскими, Самаринымъ, прежніе друзья обмнялись нсколькими рзкими письмами и на вки разстались: К. Аксаковъ пошелъ направо, Блинскій налво. Какъ Блинскій выступаетъ теперь передовымъ бойцомъ западничества, такъ Б. Аксаковъ выступаетъ передовымъ застрльщикомъ славянофильства въ его наиболе крайнихъ проявленіяхъ. Онъ первый сталъ проповдывать единеніе интеллигенціи съ народомъ и первый же провозгласилъ, что надо вернуться ‘домой’, т.-е. въ допетровскую Русь. Иванъ Аксаковъ это ‘домой’ только повторилъ.
Иванъ Аксаковъ не далъ славянофильству, которое онъ унаслдовалъ въ законченномъ вид, ни одной новой идеи, не двинулъ ни на шагъ впередъ, скоре онъ отодвинулъ его назадъ, но онъ тридцать лтъ подрядъ, пользуясь своимъ огромнымъ публицистическимъ талантомъ, разсматривалъ вопросы практической жизни съ точки зрнія славянофильской доктрины и этимъ очень способствовалъ распространенію въ обществ славянофильскихъ понятій. Со времени болгарской и турецкой войны славянофильская тенденція смняется въ И. Аксаков руссофильской, а когда онъ сталъ издавать Русъ, то многими сторонами своихъ государственныхъ понятій примкнулъ къ Каткову, и газета успха не имла. Но прй этомъ Аксаковъ всегда оставался горячимъ защитникомъ независимости общественнаго мннія.
Общаго заключенія я никакого длать не буду, между прочимъ, и потому, что нтъ мста, и потому еще, что читатель и самъ можетъ сдлать заключеніе, какое найдетъ нужнымъ. Замчу только вотъ что: Сываръ г. Венгерова, устанавливающій съ достаточною полнотой и врностью соотношеніе и характеръ дйствовавшихъ и дйствующихъ у насъ умственныхъ силъ, не можетъ ли служить частью, отвтомъ и разъясненіяхъ обвиненію, брошенному недавно Times‘омъ, что ‘въ наше время одна Россія представляетъ зрлище понятнаго движенія цлой націи, возвращающейся къ дореформеннымъ временамъ’? Прибавлю еще, что обвиненіе Times’а тенденціозное.