ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XXXI.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.I, 1889
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1889
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Хотлось мн для этого Очерка освжить въ памяти главныя черты 1888 года. Принялся я за работу съ нсколько предвзятою мыслью, подъ впечатлніемъ теоріи ‘свтлыхъ явленій’ и ‘бодрящихъ впечатлній’, которою какъ я ни усиливался, но не могъ разршить ни вопроса о малоземелій, ни переселенческаго вопроса, ни вопроса о найм рабочихъ.
Но по мр того, какъ я просматривалъ газеты и журналы, моя предвзятость отодвигалась куда-то дальше, затемнялась другими впечатлніями и изъ раскинутыхъ тамъ и здсь отдльныхъ фразъ, намековъ, а порой и довольно цльныхъ разсужденій, возникъ рядъ другихъ вопросовъ, а предвзятость уже и совсмъ улетучилась.
Иначе, впрочемъ, и не могло быть. Въ самомъ дл, что за-причина, что интеллигентъ, о чемъ бы онъ ни писалъ: о переселеніи, о найм рабочихъ, о школахъ, о земств,— никакъ не можетъ удержаться только на этихъ вопросахъ, и непремнно въ вид освщенія или для идейности и обобщенія вставить мысли и о себ? И всегда въ этихъ мысляхъ слышится скорбная нотка, что-то наболвшее, тревожащее и, очевидно, мшающее думать настолько свободно, чтобы въ думахъ о постороннихъ длахъ этой нотки бы не звучало.
Слдуетъ ли видть въ этомъ ‘знаменіе времени’, или явленіе, у котораго можетъ даже наступить ближайшее лучшее будущее, такъ что интеллигенція увидитъ скоро и на своей улиц праздникъ, или же это — только безнадежно-отчаянное скорбное чувство, прорывающееся наружу совершенно непроизвольно, врод того, какъ страдающій зубною болью невольно говоритъ о ней, ршить я не берусь. У насъ пророчествовать мудрено. Но фактъ о скорбной нотк несомнненъ, да и странно было бы сомнваться въ немъ.
Скорбная нотка звучитъ, однако, не повсюду одинаково или съ одинаковою силой. Иногда ее какъ будто и совсмъ не слышно, иногда она точно переходитъ въ веселый смхъ, но смхъ неискренній, иногда звучитъ чмъ-то сердитымъ, озлобленнымъ и безнадежнымъ, а бываетъ и такъ, что люди, чувствующіе сильную зубную боль, начинаютъ доказывать, что лучшее средство противъ зубной боли уврять, что зубной боли совсмъ нтъ, и тогда вс будутъ думать и чувствовать, какъ вполн здоровые.
У насъ есть группа людей, имющая въ печати и своихъ довольно вліятельныхъ и многочисленныхъ представителей, въ куш которыхъ скорбная нотка звучитъ, можетъ быть, и н сильне, чмъ у другихъ, но она иметъ особенный личный оттнокъ. Она, такъ сказать, не общественно-личная, а лично-общественная. И потому, что она именно такая, а не другая, возникаютъ и совсмъ особенныя умственныя отношенія этой группы людей и писателей какъ къ своей собственной скорбной нотк, такъ и ко всмъ ея послдствіямъ. Вотъ эти-то совсмъ особенныя отношенія и совершенно особенный пріемъ, съ которымъ писатели этой группы трактуютъ наши общественныя злобы дня, и принудили меня измнить свой первоначальный планъ. Я не стану называть ни статей, ни именъ авторовъ, чтобы избгнуть полемики, всегда и неизбжно (при именахъ) принимающей боле или мене острый личный характеръ и потому скучной, непріятной и совершенно безплодной. Дло не въ именахъ и лицахъ, а въ понятіяхъ. Вопросъ въ томъ, насколько личная точка зрнія и вся общественная нравственность, изъ нея вытекающая, приводятъ къ правильнымъ заключеніямъ и въ какой степени удовлетворительно или неудовлетворительно могли бы разршиться наши современныя задачи, если бы міровоззрніе этой группы было господствующимъ,— конечно, при данныхъ обстоятельствахъ.
Группа писателей съ личною скорбною ноткой требуетъ, повидимому, очень простой вещи: чтобы каждое отдльное я было преисполнено общественной нергіи и проникнуто чувствомъ личнаго и гражданскаго долга, и чтобы общество выступило въ качеств основной силы, двигающей колесницу русскаго прогресса. Это, пожалуй, даже и не идеализмъ, а простая мечта о журавл въ неб. Весь вопросъ русской жизни и русской исторіи только въ томъ и заключается, чтобы создать мало-мальски гражданскую личность, а сторонники этой теоріи хотятъ прямо начать съ этой еще несуществующей личности, только пытающейся длать свои первые гражданскіе шаги. Если бы не было извстно, что писатели этой группы люди искренно убжденные и честные, то можно бы подумать, что они шутятъ дурныя шутки, лишь маскируясь либеральными словами. Разв не тхъ же совершенствъ требовалъ отъ личности и общества Катковъ, разв не того же требуетъ Гражданинъ? А такъ какъ подобныхъ совершенствъ Россіи, пока, создать у себя не удалось, то они порицаютъ освобожденіе крестьянъ, гласный судъ, земство и вообще вс учрежденія, которыя даютъ хотя малйшій просторъ личности и обществу. Время ли теперь предъявлять подобныя требованія личности и обществу и длать ихъ отвтственными въ томъ, что лежитъ вн ихъ возможностей? Личность ли и общество должны быть творцами возлагаемаго на нихъ обновленія, или же обновленіе должно явиться само собою, какъ простое и неизбжное слдствіе извстной перемны понятій, руководящихъ общественныхъ идей и перемны вншнихъ условій, соотвтственно измнившимся понятіямъ? Можно ли создать энергію общественной дятельности и чувство долга тмъ, что мы будемъ твердить о нихъ людямъ и обществу каждый день съ утра до вечера, и не будемъ ли мы похожи на тхъ скучныхъ, сухихъ и бездушныхъ гувернантокъ, которыхъ такъ не любятъ дти за ихъ вчную воркотню и надодливая нравоученія? Даже школьною педагогіей эта система оставлена давно, а мы хотимъ примнять ее къ общественной педагогіи. Не въ этомъ ли желанія примнить оставленную школьную систему къ воспитанію общества и лежитъ корень всхъ умственныхъ ошибокъ той группы писателей, которая думаетъ воздйствовать на общество средствами, и въ дтской школ не обнаружившими воздйствующей силы? И какъ же къ взрослымъ примнять то, что не годится даже и для дтей?
Очень характерною иллюстраціей этого стараго педагогическаго способа мышленія служитъ своеобразное толкованіе причинъ ‘русскаго пессимизма’, будто бы разъдающаго теперь общество. Пессимизмъ тутъ, конечно, не причемъ, потому что какіе же мы пессимисты? Что у насъ писали и пишутъ о Гартман и Шопенгауер — совершенно справедливо, но только изъ этого ровно ничего не слдуетъ. Пессимизмъ предполагаетъ цлое мировоззрніе, и называть людей, чмъ-либо недовольныхъ, пессимистами можно разв въ шутку. Очень можетъ быть, что у насъ найдутся и настоящіе пессимисты, но, вдь, у насъ завелись, какъ говорятъ, и буддисты. Слдуетъ ли, однако, изъ этого, что русское общество впало въ буддизмъ? Зачмъ же тутъ понадобился пессимизмъ? Пессимизмъ въ этомъ случа не больше, какъ тактическій маневръ, это оружіе, которымъ группа публицистовъ-педагоговъ пытается поразить своихъ противниковъ и уронить ихъ въ мнніи ‘общества’. Это не больше, какъ застращиваніе или доказательство ad absurdum, чтобы показать, до какихъ крайнихъ послдствій могутъ довести общество противники, которыхъ поразить требуется.?)
Доказательство ‘ad absurdum’ не ограничивается только ‘пессимизмомъ’, педагоги-публицисты начинаютъ грозить обществу повальнымъ самоубійствомъ (право такъ!): ‘хроника самоубійствъ все ростетъ и ростетъ’, говорятъ они, что же будетъ дальше, если не принять мръ противъ сятелей пессимизма? Но не пугайтесь, читатель: и ‘пессимизмъ’, и ‘самоубійство’ въ настоящемъ случа не больше, какъ благодарная тема, и знаете ли для кого? Ужъ никакъ не для тхъ, кто прибгаетъ къ ней съ побдоноснымъ видомъ для пораженія своихъ противниковъ.
Въ русской жизни самоубійства наблюдаются не сегодня и не вчера. Усиливается ли это явленіе и усилилось ли оно въ 1888 году, достоврно неизвстно, потому что у насъ нтъ точной статистики самоубійствъ. Но т, кому нужны самоубійства, какъ ‘матеріалъ’, утверждаютъ (тмъ боле, что можно обойтись и безъ доказательствъ), что самоубійства увеличиваются и что только въ одномъ Петербург за послдніе три мсяца случилось 125 самоубійствъ.
Самоубійство — явленіе очень старое. Съ тхъ поръ, какъ существуетъ міръ, существуютъ повсюду и везд и самоубійства, и, слдовательно, существовали и попытки объяснить это явленіе. Обыкновенно причины самоубійствъ оставались неизвстными, поэтому еще Вольтеръ, тоже интересовавшійся вопросомъ, очень жаллъ, что самоубійцы не имютъ привычки оставлять записокъ. Русскіе самоубійцы кончали съ собою точно также безмолвно, просто, но теперь молчаливый способъ часто нарушается и, если не въ большинств случаевъ, то, по крайней мр, очень нердко, самоубійцы объясняютъ свои мотивы.
Человкъ, напримръ, кончаетъ съ собою потому, что не могъ вынести нужды, а добывать средства для жизни преступленіями не хотлъ. Служащее лицо лишаетъ себя жизни потому, что сдлало растрату. Молодая женщина умираетъ потому, что у нея ‘нтъ дтей’. Двушки и юноши кидаются подъ позда изъ-за безнадежной любви, невозможности выйти замужъ, отказа любящей женщины и т. д.
Кром этихъ чисто,-личныхъ мотивовъ (вообще довольно разнообразныхъ), есть мотивы соціальные или общественные, формулой которыхъ служить: ‘тяжело жить’. Молодой человкъ съ блестящимъ будущимъ и богатый (иметъ 40 т. доходу въ годъ) пускаетъ себ пулю въ лобъ потому, что ему жизнь ‘надола’. Другіе умираютъ потому, что жизнь ‘сложилась не такъ, какъ слдуетъ, перемнять же ее ‘не стоитъ’, что ‘жизнь съ философской точки не иметъ смысла’ или ‘не оправдываетъ возлагавшихся на нее надеждъ’, были и такіе самоубійцы, которые умирали потому, что не могли приносить людямъ той пользы, которую они желали бы приносить, одинъ мировой судья лишилъ себя жизни потому, что никакая будто бы общественная дятельность не можетъ быть у насъ плодотворною.
Какое же объясненіе длается всмъ этимъ и подобнымъ имъ фактамъ? Первый вопросъ, который ставятъ себ публицисты-педагоги: неужели же наша жизнь до того тяжела и безотрадна и до того она не даетъ простора для дятельности, что и вправду длаетъ безцльнымъ и безполезнымъ существованіе каждаго изъ насъ?— и затмъ даютъ на него такой отвтъ.
Рисовать жизнь мрачными красками у насъ теперь въ мод и сдлалось почти обязательнымъ. Надежды и иллюзіи у насъ теперь не въ почет. Даже т, которые въ 60-е годы предавались необузданно самымъ несбыточнымъ мечтамъ, теперь смются надъ всякими иллюзіями и надеждами и противупоставляютъ дйствительности самыя мрачныя явленія. Что наша жизнь неприглядна, этого не отрицаютъ публицисты-педагоги. Но, вдь, не такъ же она ужасна, говорятъ они, чтобы смерть предпочитать жизни? Чтобы судить дйствительность, нельзя ограничиваться одною ея вншнею стороной. Напримръ, подъ блестящею вншностью 60-хъ годовъ скрывалось много пустоты и увлеченія вншнимъ блескомъ и трескомъ. Когда же понадобились люди для прочнаго водворенія принциповъ 60-хъ годовъ, ихъ оказалось не много. Четверть вка, которые мы прожили со времени освобожденія крестьянъ, прошли не безслдно. Вншнія условія могутъ вліять только на вншнія формы жизни, а не на ея содержаніе. Оно творится людьми и въ теперешнее время, есть не мало людей умющихъ жить и работать для блага людей (все это говорятъ публицисты-педагоги).
До сихъ поръ публицисты-педагоги разсуждаютъ довольно правильно. Не берусь ршить, насколько нынче въ мод рисовать жизнь мрачными красками и бываетъ ли такая мода. Но что надежды и иллюзіи теперь не въ почет, это несомннно, и причина этого заключается, конечно, не въ. мод, а въ какихъ-нибудь дйствительныхъ фактахъ, иначе было бы необъяснимо, почему люди отказались ни съ того, ни съ сего отъ надеждъ и иллюзій. Что въ 60-хъ годахъ было меньше людей, подготовленныхъ для практическихъ длъ, это несомннно, что въ теперешнее время есть не мало людей, готовыхъ жить и работать для общаго блага, тоже несомннно.
Но вс эти справедливыя разсужденія еще не объясняютъ причины самоубійствъ. Откуда же берется недовольство собою и безцльностью и безсмысленностью собственной жизни, которое приводитъ къ ршенію выйти въ тиражъ? Педагоги-публицисты разрубаютъ этотъ гордіевъ узелъ совершенно какъ Александръ Македонскій. Они утверждаютъ, что въ обществ распространено пессимистическое настроеніе, и это-то настроеніе является, однимъ изъ тхъ пагубныхъ заблужденій, которыя порою эпидемически охватываютъ цлыя общества, что въ распространеніи заблужденія повинны т, кто фактически является учителями и руководителями общества, кто взялъ на себя выработку идеаловъ массы. Вмсто того, чтобы содйствовать выработк идеаловъ и облегчать потуги общественной мысли, эте ужасные люди вс робкія попытки въ этомъ направленіи встрчаютъ презрительнымъ смхомъ и ироніей. Ну, конечно, это нехорошо, но едва ли хорошо и то, что педагоги-публицисты говорятъ настолько неясно, что не поймешь, какіе именно идеалы встрчаютъ смхъ и иронію. Это тмъ боле нужно бы знать, что, по ихъ увренію, постоянство и настойчивость тхъ, кто поступаетъ такъ съ идеалами, не предлагая никакихъ своихъ, дйствительно могутъ не одну начинающуюся жизнь заставить придти въ. отчаяніе и покончить съ собою. Если это такъ, то, вдь, это преступленіе, которое нельзя оставлять или обходить и ограничиваться какими-то неясными и двусмысленными намеками. Чьи проповди, какіе идеалы наводятъ на мысль о самоубійств, кто эти мрачные проповдники нирваны, отъ словъ которыхъ у людей пропадаетъ охота жить? Если же это не такъ, если это только полемическій пріемъ или реторическая фигура преувеличенія, то такую реторику изъ публицистики нужно изгнать. Страстность чувства и страстность мысли обязательны для всякаго публициста, но ему еще обязательне умнье (умъ) отстаивать то, что онъ хочетъ отстаивать, а не портить неумлостью своего собственнаго дла. Съ подобными-то неумлостями теперь и приходится чаще всего встрчаться.
Впрочемъ, это неизбжное положеніе всхъ защитниковъ, какой бы то ни было непослдовательности. А къ такимъ именно непослдовательностямъ и принадлежитъ то понукательство, которымъ нкоторые публицисты моралистической школы думаютъ наэлектризовывать общество, т.-е. какъ разъ ту часть русской интеллигенціи, которую не проберешь никакимъ электричествомъ, а тмъ боле кисло-сладкою моралью.
И такъ, самоубійства происходятъ у насъ оттого, что есть писатели, которые не только не облегчаютъ потугъ общественной мысли, но еще и убиваютъ эти попытки въ самомъ зародыш противупоставленіемъ имъ мрачной дйствительности. Вслдствіе этого является отчаяніе и желаніе покончить съ собою. Но, вдь, если есть на свт такія мрачныя слова, отъ которыхъ люди лишаютъ себя жизни, то должны быть и веселыя слова, отъ которыхъ хотлось бы жить. Скажите такое слово, можетъ быть, мертвые и воскреснутъ. Если же у васъ нтъ веселыхъ словъ и вы только ноете и сердитесь, точно уксусная вдова, зачмъ вы пишете? Нтъ, нужно думать, что на свт дла длаются не по рецептамъ газетныхъ и журнальныхъ статей и что самоубійства совершаются по какой-нибудь другой причин и подъ другими вліяніями.
Что самоубійства производятъ не журнальныя статьи, это, пожалуй, склоненъ допустить и цитируемый мною авторъ. Подумавъ немного, онъ нашелъ ‘другой корень’. Этотъ другой корень лежитъ (!), по его мннію, ‘въ оторванности нашей интеллигенціи отъ жизни’. Формула эта вполн врна (хотя и не полна), но авторъ наполнилъ ее такимъ содержаніемъ, что получился новый абсурдъ.
Абсурдъ получился оттого, что и вс правильныя мысли притянуты авторомъ за волоса, чтобы оттнить его излюбленную мысль, будто самоубійства и пассивность въ виду неблагопріятныхъ условій общественной жизни происходятъ отъ парализующихъ энергію газетныхъ и журнальныхъ вліяній.
Вполн правильно, что жизнь каждаго нашего интеллигента ограничена самою узкою сферой: редакція, контора, школа, пріемная, камера — вотъ узкія рамки дятельности каждаго (говоритъ авторъ). Молодежь ростетъ въ подобныхъ же условіяхъ и, заключенная въ узкое кольцо, не иметъ никакого соприкосновенія съ ‘дйствительностью’. Если бы эти мысли были развиты послдовательно (хотя послдняя — о молодежи — уже притягивается за волоса), то получился бы и выводъ вполн правильный. Но какъ цль всхъ разсужденій заключалась въ томъ, чтобы привлечь къ отвтственности писателей, которые находятъ понуканіе общества занятіемъ безцльнымъ и пустымъ, то длается логическое сальто-мортале и получается выводъ совершенно неожиданный.
Разсужденіе ведется слдующимъ образомъ: такъ какъ интеллигенты сидятъ только въ редакціяхъ и конторахъ и на міръ Божій смотрятъ изъ форточекъ (рчь идетъ, вроятно, только о Петербург), то о всей остальной многообъемлющей жизни приходится узнавать изъ разсказовъ, изъ книгъ и чаще изъ газетъ. Вслдствіе этого является необыкновенное легковріе къ самымъ невроятнымъ сообщеніямъ и объясненіямъ фактовъ дйствительности, отсюда возникаетъ привычка подтасовывать факты подъ предвзятые взгляды, а недостатокъ соприкосновенія съ дйствительностью ведетъ къ отсутствію привычки бороться съ неблагопріятными условіями.
Молодежь точно также узнаетъ о жизни изъ пятыхъ рукъ, вритъ всему, что ей говорятъ другіе, и потому поддается всякому настроенію, и, еще не вступивши въ жизнь, уходитъ съ ея поля, ршивъ, что жизнь безцльна, что сама она, молодежь, никому не нужна и ни на что не годна.
Если все это такъ, если общество состоитъ только изъ людей, смотрящихъ на міръ Божій изъ форточекъ, не иметъ о жизни ровно никакого понятія и вритъ всякой газетной стать, а молодежь и того хуже, то становится совсмъ непонятною теорія понуканья. Кого и для чего понукать, когда люди ничего не понимаютъ и ни о чемъ не могутъ судить сами? Такихъ головотяповъ сколько ни понукай, ничего толковаго отъ нихъ не дождешься. Изумительная характеристика общества! И, въ то же время, отъ этого общества требуютъ, чтобы оно обновило всю русскую жизнь. Но остается неразъясненнымъ еще и вотъ какой вопросъ. Отчего общество головопятовъ накидывается такъ легковрно только на извстныя журнальныя и газетныя статьи и имъ подчиняется, а прекрасныя и основательныя поученія другихъ авторовъ не обнаруживаютъ на общество своего воздйствія и они безплодно кричатъ изъ своей форточки въ пустое пространство.
Но авторъ, очевидно, этого вопроса себ не задаетъ, а съ ‘энергіей, заслуживающей лучшей участи’, пищитъ, какъ комаръ, нескончаемо одно и то же: ‘умрьте долбленіе на тему о безотрадности дйствительности, обратите вниманіе молодыхъ силъ на особенную важность энергіи именно въ виду плохихъ условій дйствительности и на возможность борьбы съ ними, поставьте рядомъ съ вчнымъ припвомъ: ‘плохо, плохо и ничего хорошаго не будетъ’ — тезисъ: ‘будетъ хорошо, если мы сами этого захотимъ’, наше общество не въ такомъ положеніи, чтобы надъ нимъ пть отходную, нужно беречь молодыя силы, нужно поддерживать и ободрять эти силы, нужно возбуждать и подкрплять въ нихъ вру и надежду на лучшее…’
Какія, однако, все это жалкія слова, совершенно чуждыя той самой дйствительности, которою берутся поучать, какое скучное нытье и причитанье, лишенное всякой энергіи чувства, мысли и содержанія! Если наше общество переживаетъ дйствительно моментъ упадка общественно-нравственныхъ силъ, а у молодежи нтъ вры въ себя и въ свое собственное будущее, такъ что оно прямо со школьной скамейки идетъ на самоубійство, то одними лирическими возгласами и моральными понуканьями ни въ кого не вложишь ни ума, ни вры.
Не моральная гальванизація поднимаетъ силы и сообщаетъ энергію, а. возбужденное сознаніе и согласно работающая общественная мысль. Сознаніе же есть знаніе, а знаніе можно проводить только двумя основными и существенными способами. Обществу сообщается точное, ясное и полное представленіе объ его положеніи и причинахъ этого положенія, и рядомъ съ этимъ вводятся фактическія и идейныя знанія, выясняющія цли, къ которымъ общество должно стремиться.
Въ этихъ просвтительныхъ задачахъ печати полемика играетъ роль очень подчиненную. Она не способствуетъ прямому и непосредственному воздйствію на сознаніе. Полемика есть собственно публичное единоборство отдльныхъ представителей партій, безъ которой, а тмъ боле въ личной форм, дло можетъ легко и обойтись. Личная форма иметъ смыслъ тогда, когда нужно сбить кого-нибудь съ его руководящей передовой позиціи и ослабить или убить авторитетъ, существующій по недоразумнію.
Подобная полемика ведется теперь противъ гр. Л. Н. Толстаго и его послдователей. Полемика эта создалась боязнью, что неясное и мистическое ученіе гр. Л. Н. Толстаго, дйствующее почти исключительно на чувство, а не на сознаніе (и поэтому-то и обнаруживающее такое вліяніе), можетъ породить недоразумнія и, вмсто того, чтобы приближать общество къ его ближайшимъ задачамъ, будетъ отъ нихъ удалять. Формулы ученія гр. Толстаго слишкомъ неточны и открываютъ настолько широкій просторъ всякимъ личнымъ толкованіямъ, что послдователи могутъ съ одинаково благожелательными чувствами отказаться и отъ всякой цивилизаціи и науки и зассть за книги Ману, могутъ отказаться и отъ всякаго непротивленія злу, какія бы оно антиобщественныя формы ни принимало, могутъ, проникнувшись формулой ‘своего хлба’, уйти въ кулацкіе идеалы и отказаться за себя и за своихъ дтей отъ задачъ интеллигенціи. Понятно, что т, кто боялся за послдствія двойственныхъ толкованій, прямо возстали противъ формулъ гр. Толстаго и указали на выводы, которые изъ нихъ могутъ быть длаемы. И только посл этого сторонники гр. Толстаго, т.-е. т, кому хотлось понимать слова своего учителя въ томъ ихъ лучшемъ смысл, какой они сами въ нихъ влагали, внесли въ эти формулы свои поправки и дополненія. Такъ, формула ‘не противься злу насиліемъ’, признанная неудачною даже крайними послдователями, была подвергнута такому эксперименту, что совершенно утратила свой первоначальный видъ. Вотъ экспериментъ, которому была подвергнута эта формула. ‘Формула Льва Николаевича ‘не противься злу насиліемъ’ вооружается не противъ противленія вообще злу, а противъ насилія. Насиліе — зло, зло для меня и другихъ, и отъ зла должно удерживать себя и другихъ. И вотъ, вмсто слова ‘зло’ подставляя слово ‘насиліе’, получается такая формула: ‘удерживай себя и другихъ отъ насилія’. Но и эта измненная формула едва ли помогаетъ длу. Формула ‘своимъ хлбомъ’ хотя принадлежитъ не гр. Толстому, но вполн отвчаетъ его ученію о физическомъ труд. Она направлена противъ интеллигенціи и отрицаетъ интеллигентный трудъ въ смысл ‘жалованья’, ‘мстъ’, ‘писанья’. Съ этою формулой могутъ уживаться въ самомъ тсномъ союз и кулачество, и эксплуатація, и все, что хотите.
Вотъ главная причина полемики съ ученіемъ гр. Толстаго и съ его послдователями. Полемика эта стремится ослабить или совсмъ уничтожить авторитетное вліяніе гр. Толстаго, потому что ученіе его, возбуждая, повидимому, хорошія чувства, уводитъ умъ въ темный лабиринтъ, въ которомъ онъ путается безъ выхода. Говорятъ, что въ настоящее время спячки общественной мысли вліяніе гр. Толстаго хорошо уже тмъ, что, возбуждая чувство, онъ шевелитъ и мысль, вызываетъ идею. Но разв мы находимся въ первомъ дн творенія и какія бы мысли и идеи ни вызывались въ обществ, это совершенно безразлично? Нужна ли намъ теорія о непротивленіи злу даже въ ея исправленной формул, нужна ли намъ теорія или идеалъ ‘своего хлба’, эти истинные журавли въ неб и еще третій подобный журавль: ‘будетъ хорошо, если мы сами этого захотимъ’,— или же нужно что-нибудь другое?
Легко сказать: ‘захотимъ’! Научите же, какъ захотть! Съ волшебною палочкой въ рукахъ, конечно, можно ‘захотть’ и богатства, и ума, и счастья, и геніальности. Дайте намъ эту палочку въ руки, и мы всего не только захотимъ, но и все получимъ. И зачмъ же вы, такіе добрые и участливые, не дали своей волшебной палочки тмъ несчастнымъ юношамъ и двицамъ, которые изъ-за безнадежной любви кидались подъ позда? Нтъ у васъ этой волшебной палочки, вотъ почему. И, сами зная, что у васъ этой палочки нтъ, вы, все-таки, твердите: ‘будетъ хорошо, если мы сами этого захотимъ’, а въ самоубійствахъ обвиняете печать. Вдь, это настолько же умно, насколько умно утверждать, что дождь идетъ потому, что въ углу стоитъ палка. Нтъ, дождь идетъ не потому.
А, между тмъ, въ причинахъ, вызывающихъ самоубійства, есть одинъ ‘соціальный моментъ’, который было полезно выяснить. Конечно, эта работа потрудне, чмъ сказать, что самоубійства производятъ журнальныя статьи, рисующія дйствительность мрачными красками. Но за то же общество о причинахъ дождя получитъ боле точное понятіе и не станетъ слушать тхъ, кто учитъ его глупостямъ.
О самоубійствахъ пока извстно только одно, что они вызываются извстными психическими предрасположеніями и составляютъ явленіе чисто-личное. Природа этихъ психическихъ предрасположеній еще настолько не разслдована и причины ихъ настолько еще не поддаются современному знанію, что психіатрія передъ ними такъ же безсильна, какъ и передъ наклонностью къ сумасшествію и преступности.
Главную роль въ самоубійствахъ играетъ слишкомъ сильный аффектъ, производимый иногда, повидимому, ничтожными причинами. Искра, кажется, причина небольшая, а какой эффектъ производитъ она, если ее бросить въ кучу пороха! Не такъ давно былъ случай, что молодая, едва вышедшая замужъ, женщина сдлала попытку на самоубійство потому, что мужъ отказалъ ей въ лож въ театръ. И вс самоубійства по личнымъ, острымъ причинамъ всегда въ этомъ род. Это всегда отчаяніе, всегда крайне нарушенное душевное равновсіе, всегда однопредметная страстность, заслоняющая все, кром тхъ мучительныхъ ощущеній, которыми страдаетъ человкъ, которыя рисуются ему вчными и отъ которыхъ онъ стремится освободиться. Но, кром страстности и остроты личнаго чувства, требуется еще и отсутствіе чувства страха передъ будущимъ. Люди, врующіе въ загробную жизнь и проникнутые искреннихъ религіозныхъ чувствомъ, не лишаютъ себя жизни.
Брон моментальнаго, взрывающаго личнаго чувства съ моментальнымъ острымъ концомъ, бываютъ душевныя состоянія, повидимому, спокойныя, когда самоубійство свершается съ вншнимъ хладнокровіемъ. Вотъ, напримръ, лицо, завдывающее отдльною частью, запутавшееся въ денежныхъ и другихъ длахъ, гордое, самолюбивое, привыкшее къ почету и вншнему уваженію, не переноситъ мысли объ униженіи, которое его ожидаетъ, и стрляется. Всми подробностями самоубійства, хотя о причинахъ его онъ не оставилъ никакой записки, этотъ человкъ вполн ясно показалъ, насколько его горделивая душа хотла сохранить о себ и за гробомъ вншнее общественное мнніе и не поступиться своимъ достоинствомъ. Вставъ утромъ, онъ надлъ чистое блье, надлъ фракъ, слъ за письменный столъ, написалъ, что нужно, о своихъ длахъ и, сидя въ томъ же кресл, пустилъ себ пулю въ сердце. Гордый и самолюбивый человкъ и умеръ съ тмъ же вншнимъ приличіемъ, съ какимъ онъ держалъ себя при жизни. Въ этомъ и подобныхъ ему самоубійствахъ, когда замшано чувство достоинства, нтъ, повидимому, остраго момента, но жгучее чувство боязни общественнаго мннія, чувство стыда, принадлежащее къ головнымъ чувствамъ, производитъ настолько постоянно усиливающееся впечатлніе на весь чувствующій организмъ, что создаетъ, наконецъ, такой же невыносимый острый моментъ, въ какой кончаютъ съ собой и острые самоубійцы. Здсь чувство личности дйствуетъ сильне всхъ другихъ мотивовъ и совершенно покоряетъ себ человка, какъ и всякая страсть.
Боле или мене уравновшеннымъ людямъ могутъ быть совсмъ непостижимы Подобныя душевныя состоянія. Какимъ чувствомъ вы, здоровый человкъ, воспримете душевное состояніе гимназиста, стрляющагося потому, что онъ не выдержалъ экзамена на аттестатъ зрлости? Какъ вы поймете юнкера, который застрлился потому, что его, знанія и заслуженности были оцнены ниже, чмъ онъ ихъ самъ цнилъ, и его не произвели въ офицеры? Какъ вы поймете даму, избившую другую даму зонтикомъ и принявшую карболовую кислоту, когда объ этомъ было напечатано въ газет?… Во всхъ этихъ и подобныхъ случаяхъ мы имемъ дло съ крайне приподнятымъ личнымъ чувствомъ и безгранично разростающимся и, не уравновшеннымъ другими чувствами и незнакомымъ съ дисциплиной мысли. Тутъ не дисциплинирующая мысль создаетъ рефлексъ движенія, а переходитъ въ него возбужденное чувство, не знающее никого умственнаго промежутка, или же умъ, сбитый чувствомъ и вообще ему послушный, подтасовываетъ представленія, согласныя съ чувствомъ. Причина лежитъ всегда въ слишкомъ сжатой, тсной психической области, въ которой все вращается около личнаго я, слишкомъ собою поглощеннаго и мало уравновшеннаго другими интересами.
Подобное же разросшееся непомрно я наблюдается и въ другой категоріи самоубійствъ, хотя умственные мотивы ихъ совсмъ, повидимому, изъ иной области. Въ этомъ случа между самоубійствами и сумасшествіемъ является довольно тсная аналогія. Чтобы сойти съ ума, нужно имть вполн подготовленный для того физическій организмъ, а какое обстоятельство или причина дадутъ ему послдній толчокъ, зависитъ отъ множества случайностей. Но не эта случайность составляетъ дйствительную причину сумасшествія, оно даетъ ему только цвтъ, окраску, форму. Въ общественно-религіозные моменты преобладали всегда религіозныя формы помшательства, во времена войнъ — формы воинственныя, во времена политическихъ движеній — формы политическія. Въ корн же лежитъ все то же я съ его разстроеннымъ, нервнымъ аппаратомъ.
Въ стать, противъ неврныхъ мыслей которой я пишу, говорится, что увеличеніе числа самоубійствъ падаетъ, главнымъ образомъ, именно на категорію съ общественною окраской. Если это удостовреніе можетъ быть подкрплено очными доказательствами, то придется признать, что въ настоящее время напряженность общественной мысли преобладаетъ передъ личными побужденіями, и на это явленіе взглянуть какъ на признакъ времени. Придется только пожалть, что самоубійцы этой категоріи даютъ очень недостаточныя объясненія причинъ, заставлявшихъ ихъ лишить себя жизни. Такія объясненія, какъ ‘тяжело жить, больше не могу’, ‘жизнь надола’, ‘жизнь безцльна’, ‘не иметъ смысла’, ‘не оправдываетъ возлагавшихся на нее надеждъ’, говорятъ еще очень мало. Почти столько же неясны и такія причины, какъ ‘презрніе къ собственной безполезности’ или ‘разочарованіе въ собственной профессіи’, ‘невозможность оказывать помощь бднякамъ’. Конечно, всмъ этимъ несчастнымъ, измученнымъ и наболвшимъ людямъ не до того, чтобы пришпиливать себя и разсказывать свою внутреннюю жизнь. Но если бы они могли раскрывать ее, то съ Несомннною точностью установились бы т факты нашихъ внутреннихъ отношеній, которые до такой степени напрягаютъ мысль и возбуждаютъ чувствительность, что мене стойкіе и крпкіе организмы выносить ихъ оказываются неспособными.
Это одна сторона дла, вншняя, которой бы выяснилось, что именно въ нашихъ формахъ жизни, во взаимныхъ отношеніяхъ и въ возможностяхъ для дятельности становится иногда такъ рзко и грубо поперекъ дороги. Но есть тутъ и другая сторона — внутренняя, психическая. Въ этой-то внутренней психической сторон и отношеніи ея къ вншней и заключается весь вопросъ.
Если самоубійца говоритъ, что онъ кончаетъ съ собою потому, что ‘жизнь надола’, тутъ чувствуется намекъ на какое-то излишество самой жизни, точно много ея самой, много въ ней чего-то однороднаго и томительнаго. Бывали и бываютъ старики, столько жившіе и настолько притупившіеся, что ни что ихъ больше не радуетъ и не огорчаетъ. Для нихъ существуетъ лишь смна дней и вчное повтореніе одного и того же. Жизнь имъ буквально надодаетъ и они очень легко съ нею разстаются.
Но вотъ говоритъ, что ‘жизнь надола’, и пускаетъ себ пулю въ лобъ молодой человкъ съ положеніемъ и имющій 40 тыс. руб. въ годъ доходу. Чмъ же успла жизнь надость ему такъ рано? Де пускаясь въ гадательныя предположенія, приходится сказать, что ‘надоло’ — ничего не объясняетъ. Могло быть физическое пресыщеніе, злоупотребленіе молодыми силами и истощеніе, за которымъ слдуетъ всегда равнодушіе къ жизни. Могли быть, конечно, причины и нравственныя, но и о нихъ можно лишь догадываться, не зная ничего наврное. Во всякомъ случа, причина самоубійства кроется въ какихъ-то неудовлетворяющихъ условіяхъ жизни, оставшихся неизвстными.
‘Тяжело жить, больше не могу’ — говоритъ уже ясне. Здсь слышится стонъ или вопль страдающаго человка и причины его страданій поясняются отдльными фразами другихъ несчастныхъ, такъ что составляется довольно полное и опредленное представленіе о коллективномъ самоубійц. Вотъ эти дополнительныя и поясняющія фразы: жизнь безцльна, она не иметъ смысла, она не оправдываетъ возлагавшихся на нее надеждъ, она порождаетъ презрніе въ собственной безполезности, она не даетъ возможности длать то, что человкъ думалъ свершать, и т. д.
Только напрасно авторъ статьи усматриваетъ въ этихъ духовныхъ завщаніяхъ отчаяніе, упадокъ духа, безнадежность и вообще что-то врод простраціи. Нтъ, не она тутъ чувствуется. Тутъ чувствуется мажорная, горделивая нотка, скоре высомрное отношеніе въ жизни, въ рамкахъ которой человкъ не уложился. Здсь выступаетъ скоре приподнятое, чмъ подавленное я,— я съ широкими горизонтами, съ мечтами о подвиг, — и этого я ‘мрачными картинами’ не испугаешь, потому что только ‘мрачныя явленія’ его и создали и вложили въ него мечту о подвиг, о дл, которое бы оно хотло свершить. Не въ собственныхъ силахъ сомнвается здсь человкъ, онъ отворачивается отъ безсмысленной жизни, не отвчающей его идеалу, не оправдывающей возлагавшихся на нее надеждъ. Даже въ презрніи къ собственной безполезности видится приподнятое д., желающее видть въ жизни храмъ, а не мастерскую. Подобныя горделивыя натуры, если, къ тому же, он, отличаются еще страстностью и воображеніемъ, легко увлекаются идеализаціей себя, мечтами о подвигахъ, и не такъ просто укладываются въ рамки той дйствительности, которою он подчасъ бываютъ окружены и изъ которой не усматриваютъ никакого выхода. Разумется, самоубійство — не выходъ, но дло въ томъ, что разладъ душевныхъ требованій, подчасъ не Богъ всть какихъ идеальныхъ, съ условіями текущей жизни и съ умственною средой, въ которую судьба иногда насильно погрузитъ человка, бываетъ такъ непримиримъ, что на вопросъ, что длать, не пріискивается никакого отвта.
Душа человка создается такими сложными и многообразными вншними и внутренними воздйствіями, въ ней столько самыхъ разнообразныхъ и противуположныхъ теченій, такъ подчасъ смутны и неясны ея стремленія, желанія, порывы, столько въ каждомъ отдльномъ я своего собственнаго, личнаго, что ни съ какимъ прямолинейнымъ разршеніемъ породить къ человческой душ не позволяется я для ея гордіевыхъ узловъ еще не народился Александръ Македонскій.
Вотъ, напримръ, двушка обращается къ писателю съ просьбой указать ей, что читать, ‘назвать хоть нсколько сочиненій, способныхъ помочь ей выйти изъ ужасно тяжелаго состоянія апатіи, въ которомъ она находится, способныхъ хотя немного освтить смыслъ жизни, дать хоть какіе-нибудь идеалы’… ‘Кругомъ все пусто, мертво, дло лишь на словахъ и отношеніе къ нему странное,— пишетъ она.— Боле внимательный взглядъ на жизнь этихъ людей вызываетъ вопросы: чмъ они живутъ? въ чемъ смыслъ ихъ жизни? стоитъ ли жить такъ? (слышите: стоитъ ли?) — и беретъ сомнніе, есть ли гд-нибудь иные люди…’ Какіе дйствительно тяжелые, мучительные и, очевидно, неразршимые для человка вопросы!
Говорятъ, что обращенія къ писателямъ съ просьбой — что читать? что длать?— очень обыкновенны. Что же это доказываетъ? Доказываетъ только то, что у насъ еще очень много людей, нуждающихся въ разршеніи этихъ вопросовъ и не находящихъ въ жизни указаній или возможностей для ихъ разршенія. Для тхъ, кто спрашиваетъ, что читать и что длать (и объ этомъ спрашиваютъ уже тридцать лтъ), очевидно, не нашлось ни дла, ни указаній, какъ жить.
И у подобнаго ищущаго и неудовлетвореннаго душевнаго требованія есть законъ, о существованіи котораго нужно же, наконецъ, догадаться. Законъ этотъ подчиняетъ себ каждаго съ первыхъ же шаговъ жизни. Воздйствіе его начинается еще въ дтской, въ семь, затмъ оно переходитъ въ школу, изъ школы сопровождаетъ въ жизнь и своимъ противуположеніемъ дйствительности вноситъ въ душу разладъ. Однимъ удается найти примиреніе, другіе найти его не умютъ, и каждый затмъ разршаетъ свою жизненную задачу по-своему.
И родители, и воспитатели твердятъ каждому, еще ребенкомъ, что онъ долженъ быть хорошъ, добръ, что людей нужно любить, длать для нихъ добро, что нужно помогать бднымъ, скорбть съ несчастнымъ. Объ этомъ говоритъ намъ и няня въ дтской, когда учитъ молиться Богу, и мать, и священникъ, и Евангеліе, которое мы читаемъ. Каждому подсказываетъ то же и его собственная душа, собственная потребность въ ласк, любви и справедливости.
Дальше, когда наступитъ пора мысли, когда человкъ начнетъ проникать въ тайны жизни, раскрывать ея горизонты, отыскивать общіе руководящіе законы, разршать вопросъ, ‘что длать’, создавать себ такъ называемые идеалы, когда онъ во всемъ и повсюду будетъ искать разршеній загадки жизни, когда онъ начнетъ читать,— опять передъ нимъ возникнетъ, но уже въ большомъ размр, все тотъ же вопросъ о любви, правд и справедливости. Его не разршилъ и древній міръ съ его великими умами, его не разршаетъ и новый міръ усиліями подобныхъ же великихъ умовъ.
И все, что бы человкъ ни читалъ у великихъ поэтовъ и мыслителей, все, что онъ найдетъ въ современной поэзіи, роман, повсти, въ статьяхъ журнала, — все это одна и та хе неотвязчивая мысль о любви и правд, о жизни по-божески. Ба этомъ вчномъ, нескончаемонъ указаніи на божескую правду, которая должна быть задачей и цлью нашей жизни, ростетъ всякая душа, проникаясь ея ощущеніями и получая привычку къ этимъ ощущеніямъ.
Но не однимъ чувствомъ любви проникается дтская душа подъ воздйствіемъ нравственныхъ вліяній. Рядомъ съ ними воображеніе питается подвигами мучениковъ, героевъ, великихъ людей. И въ книгахъ, и на словахъ ребенку разсказываютъ біографіи знаменитыхъ ученыхъ, изобртателей, путешествениковъ, борцовъ за независимость народовъ, твердятъ ему объ образцахъ преданности и самопожертвованія и увлекаютъ дтское воображеніе мечтами о подобныхъ подвигахъ и желаніемъ подражать великимъ людямъ и друзьямъ человчества.
Воспитаніе длаетъ все, что оно можетъ, чтобы поднять резонансъ души и заставить его звучать лучшими человческими чувствами, и, въ тоже время, оно не даетъ почти ничего разуму, не даетъ знаній, которыя бы шли въ уровень съ приподнятыми чувствами и вполн имъ отвчали. Ни латинская грамматика, ни греческій языкъ, ни географія не отвчаютъ на запросы приподнятаго чувства и воображенія ищущихъ совсмъ не того, что даетъ имъ гимназическая наука. Дальнйшая наука разршаетъ вопросы накопившагося чувства нисколько не лучше. А жизнь… да, вдь, для того, чтобы исправлять жизнь, чтобы бороться со зломъ, насаждать правду и любовь и являть примры самопожертвованія и благородства, воспитаніе и поднимало дтскую душу, пропитывая ее примрами подвиговъ и человческаго величія. Воспитаніе только и старалось о томъ, чтобы выдвинуть человка въ герои, приподнять дтское я, и безъ того, обыкновенно, достаточно большое. И вотъ это я, вступая въ жизнь съ готовностью на подвиги самопожертвованія и искупленія, сразу охватывалось фактами такой дйствительности, которые входили въ молодую душу ржущимъ стальнымъ, холоднымъ клиномъ и производили диссонансъ, съ которымъ душа не могла ни справиться, ни примириться, ни сростись. Вотъ откуда этотъ вчный, нескончаемый кличъ о томъ, что читать, что длать. И въ самомъ дл, что читать, что длать?
Практическіе умы эти вопросы одолваютъ легче, люди же теоретическіе, идейные и, въ особенности, съ приподнятымъ личнымъ чувствомъ, у которыхъ центръ тяжести ихъ душевнаго существованія кроется въ нравственномъ чувств, равновсія или совсмъ не находятъ и въ такомъ случа при извстныхъ предрасположеніяхъ могутъ придти къ острому концу, или же остаются на всю жизнь подавленными, неудовлетворенными, несчастными, или же, наконецъ, становятся озлобленными на настоящее, а то, пожалуй, и на то прошлое, которое ихъ создало, на идеяхъ, чувствахъ и стремленіяхъ котораго они выросли. Въ теперешнее время вы встртите не мало людей, которые въ шестидесятыхъ годахъ жили самыми яркими чувствами и свтлыми надеждами, а теперь не могутъ говорить объ этомъ времени безъ злобнаго чувства и безъ негодованія. Но они умалчиваютъ о своемъ я, и во всемъ оказываются виноватыми время и его идеи. Такъ ли?
Дтское чувство и молодое воображеніе пріучаютъ развиваться и рости только на красивыхъ и яркихъ сторонахъ героизма, высокихъ подвиговъ, рыцарскихъ чувствъ и самопожертвованія. Вс разнообразные виды благородства переживаются обыкновенно въ вид ощущеній, стремленій, желаній сердца, а великіе подвиги свершаютоя только въ воображеніи. Тотъ самый ребенокъ, которому такъ тщательно внушаютъ идеи безкорыстія и самопожертвованія, не подлится ни съ кмъ даже пряникомъ. Что значитъ въ дйствительности подвиги самопожертвованія и героизма, какой затраты силъ — и какихъ силъ!— они требуютъ, привычку къ какимъ нравственнымъ и физическимъ страданіямъ они должны создать, этого обыкновенно будущіе герои даже и не предполагаютъ. А не предполагаютъ они потому, что, въ сущности, ихъ не воспитываютъ въ чувствахъ и ощущеніяхъ благородства и самопожертвованія. Ихъ воспитываютъ только въ понятіяхъ, въ головныхъ ощущеніяхъ. О благородныхъ подвигахъ они слышатъ лишь на словахъ, а сердца ихъ ими не трогаютъ. Дтямъ или твердятъ: будь честенъ, правдивъ, благороденъ, и подгоняютъ ихъ на нравственное поведеніе самолюбіемъ и наказаніемъ, или же стараются устыдить фразами врод: ‘Фи, какъ это не хорошо’. И, въ то же время, ни разу во всю дтскую жизнь не согрютъ дтскаго сердца ощущеніемъ дйствительнаго великодушія, правды, благородства и любви. Головныя чувства, осуществляемыя только въ головномъ представленіи подвиговъ, а не самыя чувства и не практика подвиговъ, — вотъ область, въ которой формируется обыкновенно дтскій нравственный организмъ.
Будетъ ли ребенокъ воспріимчивъ чувствомъ или же только заучать понятія о добр и благородств — въ томъ и другомъ случа характеръ, способный на истинное самопожертвованіе и подвижничество, у него не сформируется. Подобные характеры создаются не фантазіей, не жизнью только въ представленіи красивыхъ сторонъ подвиговъ и своего собственнаго въ вид центральной фигуры. Первыя же препятствія и практическіе уроки сломятъ такой организмъ, не приготовленный къ борьб, подавятъ его не сформировавшуюся энергію и не установившуюся мысль, питавшуюся только воображеніемъ и безпредметными ощущеніями и стремленіями.
Центральное я, въ которомъ такъ усиленно насъ ростятъ, и мечты о личномъ счастьи, которыя развиваются тоже изъ этого способа воспитанія, совсмъ вынимаютъ изъ-подъ ногъ почву дйствительности. Это усиленное я иметъ привычку требовать себ всего въ слишкомъ большихъ количествахъ, иногда далеко не соотвтственно своимъ правамъ и силамъ, а на личное счастье иметъ слишкомъ своеобразный взглядъ. Личное счастье не есть что-либо готовое и блестящее врод свадебнаго подарка или готоваго храма, въ который достаточно только войти, чтобы погрузиться въ наполняющее его блаженство. Такое счастье фабрикуется лишь въ вашемъ воображеніи и въ готовомъ вид его на свт нтъ. Счастья нтъ предвзятаго и заране задуманнаго. Оно создается всею жизнью и составляетъ ея итоги, т.-е. все то, что мы подучимъ отъ жизни. Иванъ Гусъ подвелъ итогъ своему счастью на костр, а Вашингтонъ оцнилъ свое счастье только на смертномъ одр въ томъ всеобщемъ почтеніи и удивленіи, которыя ‘го окружали. Вотъ какое разное бываетъ счастье.
Счастье создается изъ отдльныхъ удовлетвореній нашихъ стремленій и желаній, оно какъ цвты разсяно по пути жизни, которые мы встрчаемъ и собираемъ. Но какъ каждый идетъ своею дорогой, то и цвты онъ собираетъ только т, которые ростутъ на его дорог. Поэтому у каждаго свое счастье, о которомъ онъ вполн узнаетъ только въ конц своего пути. Кто ищетъ иного счастья — ничего не найдетъ. Путемъ своей жизни Иванъ Гусъ пришелъ къ костру, а Вашингтонъ — къ безмятежности и спокойствію, окруженный ореоломъ славы и всеобщаго благоговйнаго почтенія. И, зная, что наше счастье есть то, что мы сами соберемъ на пути своей жизни, каждому не трудно опредлить хотя приблизительно ожидающее его счастье.
Не такъ, однако, поступали т, кто входилъ въ жизнь съ мечтами о счастьи, какъ о блаженств, которое должно снизойти съ облаковъ. Не такъ цоступали и т, кто вступалъ въ жизнь съ мечтами о великихъ подвигахъ, способныхъ что-то обновить или создать. Розовыя мечты, пріуроченныя къ преувеличенному я, для красиваго и блестящаго счастія котораго все должно служить, оказались лишь плодами воображенія. И это было тмъ тяжеле, чмъ ярче разрисовывала фантазія блестящую картину счастья, лежащаго впереди. Никакая мысль о страданіи, лишеніяхъ, трудностяхъ не смущала молодаго порыва. Само слово счастіе не мирилось съ мыслью о страданіи. И разв въ страданіи и лишеніяхъ можетъ быть счастье? Разв счастье можетъ быть страданіемъ? И вотъ, когда на томъ самомъ пути, на который выступилъ человкъ, счастье оказалось только въ страданіяхъ и лишеніяхъ, когда яркія картины воображенія смнились совсмъ непохожей на нихъ дйствительностью,— сорвалось слово проклятія своей собственной молодости и все, что было въ ней свтлаго и чистаго, вс ея лучшія идеи, желанія и стремленія были обозваны безуміемъ. Другіе же, для мечтательныхъ подвиговъ которыхъ арена жизни оказалась мало пригодной, приходили еще и къ худшему результату.
У Спенсера есть превосходное опредленіе граціи. Грація, — говоритъ онъ,— есть экономія силъ. Именно этой-то граціи, этой экономіи силъ у насъ ни въ чемъ и никогда не замчалось. Каждое наше отдльное я отдавалось всегда страстно своимъ мыслямъ, желаніямъ, чувствамъ, мечтамъ и затрачивало на нихъ гораздо больше энергіи, чмъ было нужно. Вс свои душевныя силы это страстное я отдавало одному дйствію, одному какому-либо душевному состоянію или порыву. Весь запасъ ихъ уходилъ на одно. Сидъ ли недоставало на уровновшенную работу чувствъ и идей, или этихъ чувствъ и идей было мало, такъ что на нихъ неизбжно сосредоточивались вс силы, вся энергія, для результатовъ было безразлично, потому что всегда получалась какая-нибудь преувеличенность, что-нибудь окрашенное боле яркими красками, чмъ какія требовались по существу работы или дйствія. Самымъ простымъ, естественнымъ чувствамъ придавалась возвышенность и самыя простыя дла возводились въ подвиги, а приподнятое я создавало само себ удовлетвореніе въ признаніи собственнаго героизма и въ ощущеніи производимаго имъ сіянія.
Эта односторонность, сосредоточившая въ себ всю силу, происходила только оттого, что истинное общественное я являлось у насъ лишь въ вид передовыхъ силъ, а въ общемъ, въ масс, стояло только личное я, знавшее лишь личныя побужденія, жившее личными чувствами, личными мечтами, личными стремленіями, на которыя и уходили вс силы. Почувствовавъ себя, это я и не могло не протираться впередъ на первое мсто, потому что ничмъ другимъ оно и не могло заявить о своемъ личномъ достоинств.
Въ сущности, это было не аристократическое движеніе мысли, а первое пробужденіе сознанія собственнаго я,— то сознаніе своего личнаго достоинства, которое явилось реакціей обезличеннаго дореформеннаго я. Это былъ первый шагъ къ общественности, первый моментъ нашего общественнаго пробужденія,— моментъ, изъ котораго мы и до сихъ поръ еще не вышли.
Неудовлетвореніе, которое почувствовало личное я, должно было неизбжно явиться. И въ самомъ дл, устремившись создать себ положеніе и личное достоинство, я могло искать этого только въ личномъ удовлетвореніи, и вотъ оно направилось за личнымъ счастьемъ, котораго, однако, не нашло потому, что счастья этого тамъ никогда и не было, гд его искали. Почувствовавъ свой ростъ и желая занять свое мсто, это личное я опять забыло, что рядомъ съ нимъ стоитъ такое же я, которое ищетъ того же. Наконецъ, длая первый шагъ къ общественности и чувствуя только себя, одинокое и выдлившее себя изъ другихъ, я и должно было искать опоры лишь въ своихъ силахъ, въ своемъ собственномъ сосредоточеніи. Отсюда преувеличеніе собственнаго я и преувеличенное представленіе подвига.
А, между тмъ, только подвигомъ и могла пока твориться русская общественная жизнь, только имъ она и могла двигаться впередъ. И, въ то же время, подвигъ заключался какъ разъ не въ томъ, въ чемъ его видло преувеличенное я. Отъ этого и подвигъ не получался, а получилось лишь разочарованіе въ общественныхъ силахъ, безнадежность и упадокъ духа и энергіи. На пути къ подвигу оказалось такое же разочарованіе, какое оказалось и на пути къ счастью, ибо путь къ счастью есть только путь подвига.
У нихъ одна дорога и одни и т же цвты ростутъ на ихъ общемъ пути.
Великіе подвиги возможны только въ великія времена, а величіе времени зависитъ отъ величія его задачъ. Недавнее наше реформенное время было однимъ изъ подобныхъ великихъ временъ. Задачи его разршили коллективныя умственныя усилія, создавшія и коллективный подвигъ. Въ наступившее теперешнее время возможна тоже только коллективная работа, въ которой каждое отдльное я какъ бы исчезаетъ въ общемъ результат. И работа эта хотя и незамтна для глазъ, но такъ или иначе свершается. Свершается незамтное движеніе для улучшенія формъ жизни и также незамтно готовится лучшее содержаніе для этихъ будущихъ улучшенныхъ формъ. Личный подвигъ возможенъ только для втораго случая, въ той области поведенія, гд личное л, не умющее найти себ точки опоры, проситъ научить его, что читать и что длать.
Въ этой области нтъ мста ни для широкихъ мечтаній, ни для блестящихъ подвиговъ величія, которые выдляли бы я въ центральную фигуру, стоящую на высот, обуженную сіяніемъ и возбуждающую удивленіе и поклоненіе, если и не толпы, то хотя извстной группы людей. Но подвигъ, все-таки, останется подвигомъ. Подвигъ будетъ въ томъ, что для кажущагося простаго, обыденнаго и, домашняго дла требуется имть силы, проникнуться идеей блага, справедливости и любви, требуются люди не съ личнымъ я, мечтающимъ о личномъ счастіи и личномъ удовлетвореніи, а люди съ общественнымъ я, для котораго и личное счастье, и подвигъ есть трудъ на пользу общественную, направляемый общественною идеей. Уйти въ деревню, чтобы жить ‘своимъ хлбомъ’, еще не значитъ свершить общественный подвигъ,— подобный хлбный подвигъ свершаетъ и всякій кулакъ. Въ еврейскихъ мстечкахъ (евреи, какъ извстно, любятъ лечиться) стали теперь заводиться вольные доктора, ‘служащіе’ деревн и народу. ‘Интеллигентъ’, выдавленный жизнью изъ ‘мста’ въ город, пошелъ на ‘мсто’ въ деревн. Но разв это подвигъ? Если это ‘подвигъ’, то такой же подвигъ свершаетъ и всякій, кто живетъ ‘вольнымъ трудомъ’ и создаетъ себ ‘свой хлбъ’. Тутъ только купля и продажа, тутъ лишь экономическое дйствіе. Подвигъ заключается въ идейномъ поведеніи, въ чувствахъ, воодушевляющихъ на задачи ‘высшаго порядка’, которыя руководитъ всмъ поведеніемъ и даютъ ему общественный, человческій смыслъ.
И едва ли для этого нужны шумъ и блескъ, едва ли для этого нужно подниматься на цыпочки, едва ли человкъ, который знаетъ, что счастье и подвигъ составляютъ лишь то, что мы собираемъ на собственномъ общественномъ пути, станетъ искать и ожидать отъ своей жизни чего-нибудь другаго, кром того, что онъ только можетъ найти на этомъ пути.
Въ Одесс умерла не такъ давно въ больниц совсмъ еще молодая фельдшерица Зинаида Александрова. Умерла она всего 23-хъ лтъ, заразившись сапомъ на бактеріологической станціи. Это была скромная, хорошая женщина, посвятившая свою жизнь скромному, хорошему длу.
Родилась Александрова въ бдной землянк, отъ бдныхъ родителей. Уже шести лтъ она просила настойчиво свою мать отдать ее въ школу. Кончивъ народное училище, она стала думать о самостоятельномъ труд и о ‘разумной жизни’. Мать дальнйшаго образованія давать ей не хотла, тогда энергическая двочка принялась учиться сама, и при выбор ‘дла’ остановилась на ‘Красномъ Крест’ и званіи фельдшерицы. Но чтобы поступить въ разсадникъ сестеръ ‘Краснаго Креста’, нужно было знать больше, чмъ даетъ народная школа. Самообразованіе помогало мало. На счастіе двушки, нашелся для нея хорошій безплатный учитель (такой ужь путь этого счастья, что часто находится рука, которая поддержитъ и проведетъ) и, выдержавъ экзаменъ, она поступила въ разсадникъ.
Экзаменъ и приготовленіе къ нему были ршающимъ моментомъ въ жизни Александровой. Насколько энергично и настойчиво она стремилась къ своей цли, настолько же неотвязчиво тревожила ее мысль: ‘а что же тогда, когда я не выдержу экзамена?’ И въ ней шевельнулась мысль о самоубійств. Когда экзаменъ сошелъ хорошо и когда она была принята въ разсадникъ, она объявила своимъ домашнимъ, что если бы случилось иначе, то ее едва ли бы увидли больше. На восклицаніе брата: ‘что ты, Богъ съ тобой!’ двушка отвтила дрожащимъ голосомъ: ‘А то со мной, что совсть моя не позволила бы мн тянуть эту канитель: если я не годна для жизни, то должна сама себя выбросить за бортъ, потому что безъ смысла и пользы жить невыносимо…’
Наши Александры Македонскіе печати разршили бы этотъ вопросъ, конечно, просто. Какъ вообще въ самоубійствахъ виноваты журнальныя статьи, такъ въ настоящемъ случа виноваты несомннно недостатокъ чувства жизни и упадокъ энергіи. Такъ! Но дло вотъ еще въ чемъ. Передъ нами двушка необыкновенно добрая, сочувствующая всякому страданію и желающая помогать именно страждущимъ. Этотъ инстинктъ ея сердца и направилъ ее въ сестры милосердія и въ фельдшерицы. Если бы двушка покончила съ собою, то съ моральной точки зрнія поступокъ ея заслуживалъ бы, конечно, порицанія. Вдь, не вс же пути жизни передъ нею закрылись. Она могла бы быть телеграфисткой, могла служить въ контор, сидть въ кондитерской, могла остаться въ семь попечительною дочерью и помощницей своей матери, могла выйти замужъ и быть доброю женой и воспитательницей своихъ дтей. Выходовъ въ жизни много. Но вопросъ въ томъ, что только одинъ путь отвчалъ ея инстинктамъ, движенію мысли, стремленіямъ сердца и другихъ подобныхъ же путей, между которыми оказывался бы возможнымъ выборъ, никакихъ не открывалось. Жизнь завязывалась въ очень тсный узелъ, и при вид этого узла можетъ возникнуть вопросъ не о томъ, что Александрова такъ легко склонилась къ мысли о самоубійств, а о томъ, что при недостатк выходовъ въ жизни возникаетъ легко мысль о самоубійств.
Александрова была истинною сестрой милосердія, не только доброю, внимательною, но и геройски самоотверженною. Она радовалась, когда ее назначали въ заразную палату, и, точно наслаждаясь опасностями, которыя въ ея собственныхъ глазахъ придавали цну ея сердоболію, разсказывала при вступленіи въ заразное отдленіе, что пока она только въ дифтеритномъ, а потомъ пройдетъ тифозное и рожистое, въ которомъ придется ухаживать за больными сибирскою язвой, саромъ и проч. Вступивъ въ тифозное отдленіе, она писала: ‘Мн такъ нравится работать въ тифозной палат, что я непремнно пробуду здсь мсяцевъ четыре или пять, нравится потому, что бываютъ очень рдкіе случаи смерти и сравнительно скоро выздоравливаютъ больные. Эти больные почти не требуютъ леченія, а только ухода, такъ что на обязанности сестры лежитъ отъ малаго до большаго знать, что длается съ больнымъ’. Видите, какъ просто. Ни малйшаго подчеркиванья, ни малйшаго желанія рисоваться, человкъ длаетъ свое дло, проникнутый святымъ чувствомъ помощи страждущимъ, помогаетъ имъ — и только.
Вотъ еще характерное мсто изъ одного ея письма къ брату: ‘… Мн очень бываетъ грустно и больно за тебя, что ты такъ много страдаешь, и мн кажется, что я даже не вправ быть счастливой, когда ты несчастенъ. Не будетъ у меня счастья (она выходила замужъ), когда я буду видть, что мои близкіе страдаютъ. Совершенно счастливой я чувствовала бы себя тогда, когда бы все человчество не страдало, а такъ какъ это невозможно, то пусть хоть мои близкіе не страдаютъ’. И здсь опять все просто, какъ была проста и вся ея жизнь. Просто она ходила за больными, просто ихъ перевязывала, просто давала лкарство, просто слдила за всми перемнами у больныхъ и выздоравливающихъ, все длала она просто.
Такъ же просто, но отдавая вс свои силы, она работала на бактеріологической станціи и въ будни, и въ праздникъ, приготовляя субстраты, и радовалась, что скоро будутъ прививать сибирскую язву и чахотку людямъ, также просто и не подозрвая того, что она во время одной работы заразилась сапомъ и умерла въ разцвт своихъ молодыхъ силъ 23 лтъ. ‘Девять дней провела она въ страшныхъ мукахъ, и т минуты, когда утихала ея мучительная боль, она не выражала отчаянія, что разстается съ жизнью, хотя знала, что, кром смерти, ей нтъ другаго исхода, она безпокоилась только о томъ, что ея болзнь и смерть причиняютъ страданія ея близкимъ’.
Ну, вотъ и вся жизнь, вс дла этого истинно общественно-нравственнаго человка. Думалъ онъ такъ, какъ слдуетъ думать каждому, и поступалъ такъ, какъ при подобномъ думань только и можно поступать.
На этомъ я и кончу, не возвращаясь больше, въ вид заключенія, къ тенденціознымъ и полемическимъ объясненіямъ причинъ самоубійствъ, которыхъ нельзя было оставить безъ возраженій. Нтъ во всемъ этомъ ни пессимистическаго общественнаго настроенія, ни разочарованія въ дйствительности, а ужь тмъ боле нтъ и тни ‘пагубныхъ заблужденій, которыя порою эпидемически охватываютъ цлыя общества’. Никакими дйствительными фактами эти соображенія не подтверждаются и разлетаются, какъ карточный домъ, даже при самомъ легкомъ анализ. Вообще къ такимъ сложнымъ явленіямъ, какъ нашъ современный общественно-психическій моментъ, нельзя подходить только съ мечомъ Александра Македонскаго или же во всхъ злосчастіяхъ Россіи обвинять лишь своихъ противниковъ по печати. Этимъ способомъ мало ли до чего можно договориться.
—