ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ,
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ,
XXXIV.
XXXIV.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.IV, 1889
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1889
Время на прочтение: 29 минут(ы)
‘Въ конц прошлаго года между газетой Недля и H. В. Шелгуновымъ (въ Русской Мысли) произошла любопытная, хотя и очень быстро окончившаяся полемика на тему о ‘мрачныхъ и свтлыхъ явленіяхъ русской жизни’. Такъ началъ свои Случайныя замтки Н. К. Михайловскій въ No 51 Русскихъ Вдомостей.
Я сдлалъ эту выдержку, чтобы указать на два выраженія Н. К. Михайловскаго, относящіяся непосредственно къ упоминаемой имъ полемик: ‘любопытная’ и ‘хотя очень быстро окончившаяся’. Полемика эта могла бы быть дйствительно ‘любопытною’: если бы она дошла до своего полнаго развитія, то стороны, конечно, договорились бы до многихъ подробностей, не безполезныхъ и для читателей, и для публицистовъ, ибо точне опредлилось бы, гд и кто стоитъ.
Хотя мы и начинаемъ понемногу ‘раскладываться’ и приходить въ нкоторый умственный порядокъ, но, къ сожалнію, даже печать, которая именно для того и существуетъ, чтобы помогать обществу думать, не только не вноситъ достаточно умственнаго порядка, но подчасъ заметаетъ и тотъ врный слдъ, на который общественная мысль пытается встать.
Полемика о ‘свтлыхъ и мрачныхъ явленіяхъ’, какъ она ни была коротка, иметъ уже свою небольшую исторію и даже своихъ мучениковъ. Первый камень бросилъ Одесскій Листокъ, напечатавшій замтку о ‘Гераклитахъ’ и ‘Демокритахъ’.
Это былъ дйствительно первый камешекъ, брошенный веселымъ человкомъ, врно подмтившимъ хмурыя и веселыя физіономіи въ стоящей передъ нимъ толп, но только не понявшимъ, въ чемъ тутъ дло. Говорить о ‘Демокритахъ’ и ‘Гераклитахъ’ то же самое, что толковать о пессимистахъ, иначе сказать — совсмъ не понимать, изъ-за-чего собственно борятся теперешнія общественныя направленія, которыя, какъ они ни слабо выражаются печатью, но, все-таки, существуютъ. Когда зрлъ и разршался вопросъ объ освобожденіи крестьянъ и подготовлялась судебная реформа, ужъ, конечно, самый безпечный и веселый человкъ того времени не придумалъ бы обозвать ‘Гераклитами’ или ‘пессимистами’ тхъ, кто не находилъ ‘свтлыхъ явленій’ въ дореформенномъ быт и желалъ освобожденія и новаго суда. А если бы это и случилось, то веселый человкъ и самъ бы понялъ, на какое мсто ему слдуетъ встать и въ какой газет работать.
Вслдъ за Одесскимъ Листкомъ выбросилъ два каменка Сверный Кавказъ. Это, опять-таки, было только партизанское дйствіе, но уже достаточно опредленное и имвшее точную цль. Въ двухъ фельетонахъ, написанныхъ съ напускною бойкостью и вн всякаго пониманія литературныхъ приличій, неизвстный авторъ (кстати замчу, что вс господа, выступавшіе съ возраженіями, писали ихъ лично-полемически и, должно быть, именно поэтому-то и скрывали свои имена) выписалъ въ вид эпиграфа (и по-нмецки, хотя у насъ имется и переводъ) одно мсто изъ статьи Бёрне Менцель-французодъ (конечно, сравнивая меня съ Менцелемъ, а себя съ Бёрне) и грозилъ, что меня перестанутъ читать, если я буду упорно продолжать писать въ томъ же отсталомъ род. И весь этотъ шумъ авторъ двухъ фельетоновъ произвелъ только Изъ-за того, что въ февральскомъ ‘очерк’ прошлаго года говорилось, что теперешняя русская наука занимается больше изслдованіемъ предметовъ отдаленныхъ, чмъ того, что лежитъ подъ руками, и что поэтому она мало помогаетъ общественному сознанію. Авторъ фельетоновъ со справками въ рукахъ доказывалъ, что русскіе ученые много и добросовстно работаютъ (чего никто не отрицалъ), что они даже помщали своя труды въ Пантеон Литературы (что тоже справедливо) и что, слдовательно (этотъ выводъ непремнно долженъ былъ истекать изъ приведенныхъ доказательствъ), теперешняя русская наука есть какъ разъ то самое, что требуется для Россіи (хотя именно это-то и требовалось доказать).
Въ фельетонахъ Свернаго Кавказа, напечатанныхъ обдуманно (?) и, какъ видно, не за одинъ приссть, были уже намчены мста для тхъ краеугольныхъ камней, которые легли въ основу послдовавшей за тмъ передовой статьи Недли, т.-е. было высказано, что публицистъ обязанъ давать всю правду (какъ и ученый) и ободрять ‘пробивающіеся молодые ростки’.
Вроятно, моя догадка не будетъ лишена основанія, если я укажу на! личную преемственность между фельетонами Свернаго Кавказа и передовой статьи Недли, такъ какъ у этихъ изданій есть общіе сотрудники (по крайней мр, они были тогда). Это я говорю не ради инсинуаціи, а чтобы указать на внутренній законъ нашихъ ‘общественныхъ’ побужденій, чаще всего возникающихъ изъ ‘личныхъ’ чувствъ. И въ самомъ дл, были въ Русской Мысли статьи боле рзкія, направленныя противъ многаго такого, что творится у насъ, однако, возраженій он не возбуждали. А когда рчь коснулась русской ‘науки’, сейчасъ же нашлись ‘коллежскіе ассесоры отъ науки’ и начали защищать ‘ученыхъ’.
И статья Недли была написана съ очевидною цлью поддержки фельетониста Свернаго Кавказа, потому что въ стать приведены не только выписки изъ этихъ фельетоновъ (безъ точнаго указанія, откуда он взяты), но и самыя основныя мысли автора фельетоновъ изложены лишь въ боле развитой и законченной форм. Такъ ли, не такъ ли, въ личной или общей форм, но вопросъ обнаруживалъ тенденцію идти впередъ и расширяться.
Параллельно со статьями Недли о ‘свтлыхъ и мрачныхъ явленіяхъ’ явились въ. той же газет статьи ‘Деревенскаго жителя’, имвшія тсную нутряную связь съ тмъ же вопросомъ. Статьи ‘Деревенскаго жителя’ по своей литературной порядочности рзко отличались отъ лично-полемическихъ статей, о которыхъ я говорилъ, и расширяли вопросъ, поставленный нсколько узко полемизаторами. ‘Деревенскій житель’ велъ рчь не о ‘свтлыхъ явленіяхъ’ и ‘бодрящихъ впечатлніяхъ’, которыми полемизаторы думали пользоваться, какъ механическими двигателями, врод паровой или электрической машины, для возбужденія общественной энергіи, а указывалъ на двигателя ‘умственнаго’, давая разныя его формулы (‘свой хлбъ’, ‘свой трудъ’, ‘взаимный трудъ’, ‘мускульный трудъ’). Къ сожалнію, статьи ‘Деревенскаго жителя’ прекратились и, какъ кажется, не потому, чтобы этого пожелалъ ихъ авторъ.
Была напечатана еще короткая замтка въ Екатеринбургской Недлѣ, по поводу 11 и 12 кн. Русской Мысли и въ направленіи все того же вопроса. Симпатіи этой замтки на сторон Недли. Хотя авторъ замтки и не стоитъ за ‘бодрящія впечатлнія’, ной не удовлетворяется ‘отрицательнымъ направленіемъ въ сферу безнадежности’ и устанавливаетъ для публицистики такую программу: ‘Если,— говорить онъ,— скверно сейчасъ, будетъ непремнно хорошо потомъ, и дло публицистики состоитъ, по нашему мннію, главнымъ образомъ, въ томъ, чтобы указать обществу ближайшій путь въ улучшенію своего существованія, а не затмвать его сгущенными облаками безнадежности’. Выводъ совершенно врный, но любопытно, что ему предшествуетъ нсколько частныхъ мыслей, которыми подтверждается очень старая истина, что каждый читаетъ не то, что напечатано или что хотлъ сказать авторъ, а что этому каждому хочется прочесть. Въ томъ, что каждый читаетъ только то, что ему хочется прочесть, лежитъ, кажется, главная причина многаго ненужнаго и путающаго, что встрчается въ теперешней и преимущественно провинціальной печати.
Такимъ образомъ, вопросъ о ‘свтлыхъ и мрачныхъ явленіяхъ’ и ‘бодрящихъ впечатлніяхъ’ обошелъ всю Россію. Родился онъ въ Одесс въ вид очень неразумнаго дитяти, перекочевалъ на Сверный Кавказъ, гд тоже не обнаружилъ особеннаго разума, но за то показалъ свой характеръ, нашелъ себ откликъ и поддержку въ Петербург, переселился на Волгу, въ предлы Казанской губерніи, значительно выросшимъ, поднялся за Уралъ, а теперь снова перекочевалъ на Кавказъ, но уже не на Сверный, а въ Южный. Объ этой послдней перекочевк я и буду теперь говорить.
Въ то время, когда я началъ февральскій ‘очеркъ’, въ одной провинціальной газет (не помню какой) попалась мн выдержка изъ Новаго Обозрнія, подходившая къ моей тем. Этою выдержкой я и воспользовался, не указавъ, однако, откуда ее взялъ и изъ какой газеты она сдлала. Затмъ, когда ‘очеркъ’ былъ уже отосланъ, я получилъ сразу вс нумера Новаго Обозрнія (съ перваго) и оказалось, что выдержка была сдлана изъ новогодняго фельетона Н. Л. Николадзе. Оказалось еще, что провинціальная газета, изъ которой я взялъ выдержку, сдлала ее только для того, чтобы подчеркнуть ‘оптимизмъ’ Новаго Обозрнія. Наконецъ, оказалось (и это самое главное), что фельетонъ Н. Л. Николадзе даетъ матеріалъ совсмъ для другаго разговора.
Фельетонъ написанъ тонко, съ обычнымъ его автору мастерствомъ і опытностью и съ полнымъ соблюденіемъ всхъ литературныхъ приличій. Эти культурныя качества моего, новаго оппонента отмтить необходимо въ виду нашей несчастной слабости полемизировать и за недостаткомъ энергіи мысли прибгать къ энергіи выраженій. И факты приведены авторомъ вполн врные. Неврно только то, что въ фельетон говорится совсмъ не о томъ, что было предметомъ полемики между Недлей и Русскою Мыслью и что Н. Л. Николадзе и задумалъ выяснить.
‘Безъ всякаго сомннія,— говорится въ фельетон,— жизнь наша обставлена массою неудобствъ и печальныхъ явленій. Въ ней все, повидимому, способно скоре скашивать, чмъ плодить радужныя надежды и свтлыя упованія. Фактически, поэтому, Русская Мысль, конечно, права, тыча пальцемъ въ безконечный списокъ гнетущихъ впечатлній современности. Фактически, съ другой стороны, Недля, разумется, неправа въ усиліяхъ противопоставить этому мрачному списку коротковатый рядъ ‘пріятныхъ’ явленій: разъ, два, три — да и обочелся. Споръ на эту тему двухъ почтенныхъ изданій, конечно, неравенъ: аргументы — на сторон Русской Мысли… Но все это только ‘повидимому’, только благодаря неумлой постановк вопроса, только потому, что на этой почв споръ возможенъ на основаніи вовсе не цифръ да фактовъ’…
И поставивъ ‘умло’ вопросъ, т.-е. перенеся его совсмъ на другое мсто, о которомъ прежде и рчи не заводилось, авторъ фельетона рисуетъ картину ‘элементовъ прогресса’, накопившихся за послднія тридцать лтъ, и въ заключеніе восклицаетъ:
‘Въ надежд славы и добра,
Гляжу впередъ я безъ боязни’.
Кром вопроса о русскомъ прогресс, H. Я. Николадзе ставитъ еще вопросъ о ‘настроеніи’ и длаетъ это въ такой аллегорической форм. Онъ предлагаетъ читателю поговорить съ нимъ о погод. ‘Представьте себ,— говоритъ авторъ,— въ газетахъ только и рчи, что о ‘жестокихъ морозахъ’, окончательно, повидимому, обрусившихъ нашъ край, о 16, 18 и 20 градусахъ Реомюра, ниже нуля, о замерзаніи Буры, о гололедиц. А въ Ріонской долин, гд я пишу эти строки, у насъ все это время стоитъ чисто-весенняя погода… За все это время чрезвычайныхъ стужъ термометръ у насъ ни разу не спускался, даже и передъ разсвтомъ, ниже 2—3 градусовъ мороза. Отсюда вы можете умозаключить, возможенъ ли какой бы то ни было унисонъ во впечатлніяхъ, выносимыхъ вами — подъ гнетомъ камчатской стужи и мною — подъ вліяніемъ такого обилія тепла и свта?… Должно полагать, что лишь этою разницей ‘обстановки’ объясняется разительная противуположность моихъ мыслей и ощущеній съ тми, которыя мн приходится вычитывать теперь въ литератур, особенно столичной. У насъ, въ Ріонской долин, теперь работа кипитъ повсемстно, на всхъ, парахъ, и вс, отъ мала и до велика, полны бодрости и энергіи, а, слдовательно, и радостныхъ надеждъ… А въ столицахъ то и дло проповдуютъ въ газетахъ и журналахъ ршительную безнадежность…’
Вотъ, кажется, и все, что было высказано въ печати по поводу ‘свтлыхъ и мрачныхъ явленій’.
Надобно замтить, что Недля дала совсмъ неврное названіе вопросу, оттого-то и получилось столько разнообразныхъ ‘точекъ’ зрнія и столько ‘личныхъ’ толкованій. И въ самомъ дл, разв сущность спора заключалась въ ‘свтлыхъ и мрачныхъ явленіяхъ’? Нисколько. Не шло рчи и о томъ, когда было больше ‘элементовъ прогресса’ — въ шестидесятыхъ или въ восьмидесятыхъ годахъ. ‘Свтлыя’ и ‘мрачныя’ явленія были въ этомъ спор лишь вспомогательнымъ средствомъ. Это была, такъ сказать, артиллерія противныхъ сторонъ. Въ послднюю турецкую войну дло шло не изъ-за того, какія ружья лучше — магазинки или берданки. И хорошъ былъ бы наблюдатель, который, не увидвъ ничего, кром ружей, Изъ которыхъ стрляли русскіе и турки, озаглавилъ бы свое описаніе войны: ‘магазинки и берданки’. А именно нчто подобное и случилось съ авторомъ статьи Свтлыя и мрачныя явленія, напечатанной въ Недл.
Сущность вопроса заключалась совсмъ не въ ‘свтлыхъ и мрачныхъ явленіяхъ’, а въ томъ, чтобы отыскать и указать наиболе дйствительное средство для подъема общественнаго духа. Недля тоже не отрицаетъ ‘мрачныхъ явленій’ (какъ не отрицаетъ ихъ и ни одна изъ нашихъ газетъ вообще) и у нея попадаются нумера, въ которыхъ, какъ нарочно, подобранъ только одинъ мракъ. Вотъ, значитъ, насколько сама Недля не придаетъ существеннаго значенія свтлымъ или мрачнымъ явленіямъ. Они важны для нея лишь какъ средство для произведенія ‘бодрящихъ впечатлній’, а ‘бодрящія впечатлнія’ опять нужны для возбужденія въ обществ энергіи, отсутствіе которой, по мннію Недли, только и причиной нашей общественной бездятельности.
Если бы Недля озаглавила статью: ‘о средствахъ для поднятія общественной энергіи’ (или ‘общественнаго духа’), то вс такія второстепенности, какъ ‘свтлыя и мрачныя явленія’, ‘пессимизмъ’, ‘оптимизмъ’ и другія подобныя имъ понятія, не игравшія въ спор существенной роли, встали бы на свои мста и вс, кому приходилось такъ или иначе принимать участіе въ разршеніи вопроса, думали бы прямо по существу.
Теперь же неточное заглавіе только отвело глаза и многимъ показалось, что, овладвъ заглавіемъ, они овладли и смысломъ, который подъ нимъ скрывался. Правда, кром путаницы въ заглавіи, была путаница и въ понятіяхъ. И случилась она только потому, что авторъ Недли попридержался слишкомъ строго мыслей своего коллеги въ Сверномъ Кавказ, потребовавшаго отъ каждаго отдльнаго публициста всей правды. Вотъ откуда и возникъ тоже несущественный споръ о задачахъ публицистики.
Въ этомъ спор были спутаны два разныхъ понятія: публицистика, какъ совокупность общей работы всхъ отдльныхъ публицистовъ, и частныя задачи (или работы) отдльныхъ публицистовъ по ихъ спеціальностямъ, личнымъ особенностямъ и по подготовительнымъ работамъ, которыя они ведутъ. У отдльныхъ публицистовъ могутъ быть, и такія временныя задачи, какими задавался, напримръ, Шашковъ, о которомъ Благосвтловъ говорилъ: ‘прочитаешь статью Шашкова и кажется, что завтра же погибнетъ весь міръ’. И дйствительно, едва ли кто-нибудь лучше Шашкова группировалъ и собиралъ въ плотную кучу ‘мрачныя’ явленія. И ничего,— міръ не погибалъ, ни у кого не опускались руки и никому не приходило въ голову написать обвинительную статью противъ Шашкова, что по его милости ‘вянутъ молодые побги’.
Бываютъ времена, когда ‘мрачныя явленія’ сами по себ и составляютъ всю сущность вопроса. Такъ это и было посл Севастополя, когда ярко выступило въ нашей журналистик и художественной литератур ‘отрицательное направленіе’. Тогда сильно, крпко и дружно долбили въ одну точку, чтобы растолковать обществу, что по-старому жить нельзя. И въ похвалу тому времени нужно сказать, что въ публицистик не показывались люди съ двойнымъ хвостомъ, старавшіеся заметать даже свой собственный слдъ. Писатели, у которыхъ изъ одного и того же рта выходитъ и тепло, и холодъ, стали появляться съ семидесятыхъ годовъ, когда было провозглашено, что ‘наше время — не время широкихъ задачъ’. Вотъ когда завелась у насъ двойная игра, съ тхъ поръ и не прекращавшаяся и занесенная и въ теперешнюю полемику о свтлыхъ и мрачныхъ явленіяхъ.
Конечно, для отрицательной работы, въ ея прежнемъ вид, миновало время. Но изъ этого вовсе не слдуетъ, что намъ остается только строить и больше нечего расчищать. Случалось не разъ въ исторіи, что людямъ приходилось растолковывать, что они несчастны, до того они не понимали своего положенія. Общества съ неокрпшею общественною мыслью тоже легко теряютъ свою умственную ниточку и впадаютъ даже въ ‘оптимизмъ’, напоминая того индйца, который, проспавъ въ наказаніе 18 лтъ на гвоздяхъ, такъ привыкъ къ своей постели, что когда его простили, спалъ уже весь свой вкъ на гвоздяхъ. Стюартъ Милль говоритъ, что общество (или народъ), упавшее на низшій уровень экономическихъ потребностей, съ величайшимъ трудомъ и въ теченіе не одного поколнія снова достигаетъ своего перваго уровня. То же самое повторяется и въ умственной области, съ гражданскими понятіями, когда общество, подобно индйцу, готово снова лечь на свои старые гвозди.
Для полноты этой ссылки я приведу мнніе, высказанное въ Одесскомъ встник г. Сычевскимъ. Мнніе это я подчеркиваю, во-первыхъ, потому, что оно принадлежитъ несомннно компетентному лицу, Во-вторыхъ, потому, что оно высказано провинціальнымъ органомъ печати, слдовательно, Иметъ довольно распространенные корни, и, наконецъ, въ-третьихъ, чтобы не говорить отъ своего лица. Г. Сычевскій указываетъ на опасность, которая грозить обществу отъ совращенія графа Л. Н. Толстаго съ истиннаго пути (на которомъ, кстати замчу, онъ никогда не стоялъ, оттого-то совращеніе его Сютаевымъ такъ легко и свершилось). Г. Сычевскій говоритъ, что положеніе графа Толстаго печально само по себ, ‘но еще хуже, что, изъ уваженія къ великому художнику, даже умные и честные люди относятся къ его современному умственному и нравственному положенію не только съ состраданіемъ, котораго оно вполн заслуживаетъ, а съ особеннымъ почтеніемъ, часто съ благоговніемъ, ожидая отъ этого новаго фазиса развитія графа Толстаго чего-то необычайнаго… Если бы все дло было только въ томъ, что одинъ изъ величайшихъ русскихъ художниковъ переживаетъ умственный и душевный кризисъ, поразившій параличомъ его великій талантъ, то это было бы, конечно, очень печально, но, все-таки, не такъ опасно, какъ теперь… потому что графъ Толстой иметъ много приверженцевъ и, пожалуй, можетъ сдлаться, на старости лтъ, иниціаторомъ новаго направленія въ русской литератур, крайне нежелательнаго и даже вреднаго… Мистицизмъ всегда игралъ нкоторую роль во многихъ художественныхъ произведеніяхъ и не въ одной Россіи. У насъ въ послднее время . М. Достоевскій далъ ему очень важное мсто въ своихъ произведеніяхъ. Не чуждъ его и Тургеневъ… Но у Достоевскаго ‘чудесное’ искупалось такимъ глубокимъ психологическимъ анализомъ, что ему легко прощали старца Зосину и т. д. Достоевскій до Дневника Писателя не выступалъ проповдникомъ, а въ Дневник защищалъ такую мистически-политическую теорію (прежнюю славянофильскую), которая давно потеряла всякій кредитъ и ршительно никому не опасна. Оттого Достоевскій, какъ художникъ-психологь, создалъ школу, а Достоевскій, какъ политическій метафизикъ,— никакой… Другое дло — графъ Толстой. Давъ русской литератур множество высоко-художественныхъ образовъ, создавъ нсйЬлько колоссальныхъ произведеній, отмченныхъ чистйшимъ реализмомъ, онъ вдругъ измнилъ фронтъ, заклеймилъ презрніемъ науку, искусство, цивилизацію и принялся за энергичную проповдь полумистической, полуюродивой теоріи, которой осуществленіе невозможно, а цль которой — уничтожить личность, стереть все то, что отличаетъ человка отъ другаго, и нивеллировать всхъ въ вид какой-то спокойно стоящей водицы. Не того я боюсь,— говорить г. Сычевскій,— что такія стремленія великаго художника найдутъ послдователей въ обществ. Это не бда! Пускай попробуютъ. Но страшно то, что литература серьезно относится къ нимъ. Какъ, напримръ, не замтить, что ‘непротивленіе злу’ — дло глубоко безнравственное? Чему же и противиться, если не злу? Какъ не замтить, что телячья кротость ‘блаженненькаго’ вотъ не идеалъ, а гибель личности? Какъ не замтить, что отрицаніе цивилизація есть преступленіе противъ исторіи и человческаго ума? А если замтитъ, то какъ не вооружаться противъ всего этого? Вдь, еще шагъ, еще годъдва такого равнодушія,— найдутся и подражатели. Какъ ихъ не найтись у Толстаго? Да они уже и есть. Что же мы будемъ тогда длать въ литератур съ равнодушіемъ ко злу, съ презрніемъ къ цивилизаціи, съ обезличеніемъ личностей? Скверная перспектива… Нтъ, не туда насъ влекли корифеи нашей литературы. За то и жизни тогда было больше…’
И гр. Толстой, Достоевскій и многіе имъ подобные — явленіе не новое. Съ тхъ поръ, какъ міръ стадъ стремиться впередъ (и это случилось въ первый же день его сотворенія), началась и борьба новаго со старымъ, поступательнаго съ попятнымъ, причемъ общественные приливы смнялись отливами, а яркая работа затишьемъ. Это совсмъ старая и всмъ извстная исторія. Не мене старая исторія, что во вс времена появлялись люди, стремившіеся отыскать смыслъ жизни, установить для нея законъ или встать во глав ея, чтобы направить ее по, новому руслу. Могучіе люди, у которыхъ были соотвтственныя для того силы, вс наперечетъ и имена ихъ записаны въ исторіи. Рядомъ съ этимъ исторія знаетъ попытки и другаго poда. Она записала и имя Юліана Отступника, человка несомннно громадныхъ дарованій и широкаго образованія, сердце котораго дрогнуло передъ неизвстнымъ будущимъ, ради котораго приходилось жертвовать всею очевидною и несомннною образованностью и культурой, созданной многовковою языческою цивилизаціей.
Но, вдь, не въ такомъ же находимся мы теперь положеніи, чтобы стоять передъ чмъ-то совсмъ неизвстнымъ, какъ стоялъ Юліанъ передъ нарождающимся міромъ новыхъ идей, и въ недоумніи задавать себ вопросъ: нужно ли ради этого неизвстнаго жертвовать уже сложившеюся культурой и цивилизаціей,— гд эта культура, въ чемъ созданная нами цівилизація?
Да не Юліановъ и создавала русская жизнь, въ лиц гр. Л. Н. Толстаго, Достоевскаго и ихъ послдователей. Юліанъ былъ сознательный борецъ за выработанный и установившійся прогрессъ, онъ лишь усомнился, чтобы что-нибудь лучшее могли дать взамнъ его простые безхитростные люди, выступившіе съ новымъ словомъ и судившіе всмъ на земл царство Божіе. Юліанъ не врилъ, чтобы необразованные бдняки могли создать какое-нибудь новое царство. Но, вдь, Достоевскій, гр. Толстой и изъ ученики несли и несутъ проповдь не о новомъ царств. Она только возвели въ теорію прогресса ту практику, до которой солдатикъ Каратаевъ дошелъ своимъ умомъ, потому что ничего не подлаешь. Вотъ они ‘своимъ умомъ’ не ушли дальше этой практики, и не только не просвтили интеллигента, котораго именно и хотли просвтить, но не открыли умственныхъ очей и солдатику Каратаеву, оставшемуся въ прежнемъ умственномъ мрак. Одинъ изъ сотрудниковъ Недли (рекомендующій практическіе выходы) отозвался даже съ ироніей, объ ‘идеяхъ высшаго порядка’, конечно, совершенно искренно, и также, искренно не предполагая, что онъ боковымъ путемъ ползетъ на ту же Толстовскую гору.
Въ этихъ-то ‘идеяхъ высшаго порядка’ и заключается узелъ полемики, раздлившей людей, желающихъ идти впередъ, на два лагеря. О нашихъ ‘такъ называемыхъ’ консерваторахъ тутъ нтъ рчи. Они настолько ниже своего положенія, что слова ихъ, какъ болтовня базарныхъ бабъ о колдовств, въ которое люди перестали врить, никого съ толку сбить не могутъ и на общественное сознаніе вліять не въ состояніи. Но съ тми, кто хочетъ держать камертонъ и дирижировать, дло стоитъ иначе. Какой-то умный завоеватель, въ отвтъ совтникамъ, говорившимъ ему о всемогуществ золота, сказалъ: ‘Мечомъ я добуду и золото, а золотомъ не добуду мужественныхъ людей, съ которыми могу покорить міръ’. Идеи высшаго порядка и есть этотъ всепокоряющій мечъ, которымъ добываются и мужественные люди, и золото, и порядокъ, и благо, и добро. Еще недавно не пришло бы никому въ голову спорить объ этомъ, а теперь приходится отстаивать даже пользу наукъ, благотворность цивилизаціи и доказывать, что общественное идейное мышленіе выше частнаго, промышленнаго, прикладнаго.
Кто же отрицаетъ будущія судьбы Россіи? Русская Мысль хотя и не поетъ:
‘Въ надежд славы и добра,
Гляжу впередъ я безъ боязни…’
но она не меньше Н. Я. Николадзе вритъ въ русскій прогрессъ и ради его только и работаетъ. Усомнись она въ немъ хоть на минуту, она перестала бы существовать. Видитъ она не мене ясно и вс наши теперешніе ‘реальные’ дловые успхи. Да и какъ ихъ не видть! Ихъ признали не только американцы и англичане, признала ихъ даже и Германія, которой они меньше всего нравятся. Возьмите любой нумеръ любой русской газеты, и вы почувствуете даже нкоторое смущеніе отъ массы извстій, указывающихъ на наши промышленно-экономическіе успхи или на наше международное положеніе. Бухарское посольство спшитъ въ Петербургъ, чтобы засвидтельствовать свою благодарность за благодяніе желзнаго пути, связавшаго Бухару съ Россіей. Англичане относятся съ глубокимъ почтеніемъ къ достоинству и выдержк нашей вншней политики. О французахъ ужь и говорить нечего. Вншнимъ образомъ мы несомннно поднялись на значительную высоту, и если не успли еще привлечь на свою сторону симпатій Европы, то стяжали ея почтеніе, не лишенное нкотораго страха передъ твердостью и выдержанностью нашего политическаго поведенія.
Развитіе внутренней промышленности и торговли идетъ тоже съ невиданною до сихъ поръ энергіей и быстротой. Желзно-дорожное: хозяйство приводится въ порядокъ, тарифы регулируются, принимаются мры къ поднятію доходности сельскаго хозяйства, учреждаются одна за другою всевозможныя выставки, свиваются създы промышленниковъ и хозяевъ, де огражденія промышленности отъ иностраннаго соперничества пошлины возвышаются настолько, что начинаютъ уже мшать развитію другихъ отраслей народнаго производства. Рядомъ съ этимъ ростуть народныя школы и школы грамотности, расширяется издательство народныхъ книгъ, умножаются народныя чтенія и т. д. Нужно быть слпымъ, чтобы не видть этихъ успховъ, созданныхъ почти исключительно ростомъ нашего промышленно-экономическаго сознанія. Нужно быть слпымъ и для того, чтобы не видть, что работа физическаго труда идетъ тоже на всхъ парахъ, и не въ одной Ріонской долин, гд вс, ‘отъ мала до велика, полны щедрости и энергіи, а, слдовательно, и радостныхъ надеждъ’. Народъ работаетъ съ тою же настойчивою энергіей, повсюду и повсюду его ободряетъ и поддерживаетъ надежда, что Господь Богъ пошлетъ урожай и что будущее будетъ лучше прошедшаго.
Если же народъ и не всегда глядитъ въ будущее, то это ему нисколько не мшаетъ съ поразительною настойчивостью и упорствомъ яремной силы тянуть свою лямку и свершать, напримръ, такіе поистин чудовищные подвиги, какъ путешествіе изъ Смоленской губерніи на Аму-Дарью на лтніе заработки, чтобы осенью опять вернуться домой.
Указаніе на ‘веселый и полный радостныхъ надеждъ’ трудъ народа В. Я. Николадзе сдлалъ только для того, чтобы противупоставить ему ‘безнадежность’, проповдуемую столичными газетами и журналами, а, слдовательно, конечно, и ‘безнадежность’, царящую въ душ интеллигенція. Но, вдь, газеты и журналы не выдумываютъ жизнь, а только ее отряжаютъ. Чего нтъ въ жизни, того не будетъ и въ печати. Если бы у народа, трудящагося такъ ‘весело и полнаго радостныхъ надеждъ’, были своя газеты и журналы, мы, конечно, точне бы знали о душевномъ настроеніи, съ какимъ онъ свершаетъ свои прогулки въ 10,000 верстъ на Аму-Дарью. Ничего мы этого не знаемъ. Почему-то мы, обвинители интелигенціи, не хотимъ знать и того, что и она, подобно народу, кладетъ всю свою энергію, чтобы создать себ мало-мальски порядочное положеніе, что у нея есть тоже своя Аму-Дарья. Безъ надежды никто не живетъ на свт, и потому смшно толковать о ‘безнадежности’.
Еслибъ я считалъ нужнымъ упрекать Новое Обозрніе въ непослдовательности, то могъ бы привести изъ этой газеты не только массу мрачныхъ фактовъ, но и еще боле мрачныхъ воззрній. Напримръ, въ той же нумеръ газеты, въ которомъ рисуется благоухающая и цвтущая Ріонская долина, авторъ статьи На новый годъ говоритъ далеко не о благоухающихъ и цвтущихъ розахъ: ‘Хочу,— говоритъ онъ,— поддаться общему теченію, хочу одинаково со всми думать, что вотъ сейчасъ, какъ только сойдутся стрлки на циферблат предо мною стоящихъ часовъ, воцарится ‘на земл миръ и въ человцхъ благоволеніе’, но горькій опытъ многихъ вковъ обрзываетъ крылья моей фантазіи, отравляетъ мои розовыя мечты. Одна изъ главныхъ причинъ величайшаго несчастія человчества состоитъ, въ разлад между умомъ и сердцемъ… Но я готовъ думать, что тотъ найдетъ настоящую Архимедову точку, откроетъ тайну perpetuum mobile, кто найдетъ точку сближенія между восточнымъ фатализмомъ и западнымъ скептицизмомъ’. Это ужъ не благоухающія и цвтущія розы Ріонской долины, манящія сердце и воображеніе счастіемъ и успокоеніемъ. Это что-то ужъ совсмъ подавляющее и убивающее всякую надежду и вру въ настоящее, потому что когда-то еще будетъ найдена ‘точка сближенія’, а что же до тхъ-то поръ?
А до тхъ поръ требуется честное, прямое, правдивое отношеніе въ жизни. Если ‘безнадежность’ дйствительно существуетъ, то задача печати не въ томъ, чтобы съ фальшивою улыбкой говорить людямъ: ‘будьте веселы, посмотрите на трудящагося мужика, полнаго радостныхъ надеждъ, посмотрите на цвтущія и благоухающія розы и т. д.’, потому что этимъ никого не убдишь. Истинное достоинство правдивой печати въ томъ, чтобы не бояться мрачнаго, а смотрть на него съ умственнымъ мужествомъ, какъ смотритъ докторъ на болзнь, какъ смотритъ ученый на изслдуемыя имъ явленія, какія бы они тамъ ни были. То же Новое Обозрніе говорить, что нужно отыскивать т микробы жизни, которые длаютъ ее тяжелою. Одна изъ благороднйшихъ задачъ печати и состоитъ именно въ отысканіи этихъ микробовъ жизни, это дло, несомннно, стоющее и многообщающее. И оно не только ‘стоющее’, но и обязательное.
Если печать стоитъ за правду и достоинство личности, если она является проповдницей благородства, честности, гражданскихъ идеаловъ и гражданскихъ доблестей, если она поучаетъ энергіи и вызываетъ на самостоятельность, если именно эти задачи она хочетъ преслдовать, то пускай же она и понимаетъ, какими средствами возможно достигать этихъ цлей, пускай же поэтому она только и обращается къ честнымъ и благороднымъ побужденіямъ ею же самою облагораживаемой личности, а не принижаетъ ее ложью и фальшью всякихъ недостойныхъ поддлокъ.
Писатель долженъ быть равенъ своему читателю, Онъ, писатель, не иметъ права смотрть на читателя какъ на несовершеннолтняго, не иметъ права возвеличивать себя въ гувернеры и воображать, что передъ нимъ стоять какіе-то мальчики, которыхъ нужно поглаживать по головк и ободрять поощрительными фразами. Если писатель проникнутъ самъ чувствомъ равенства, если онъ самъ носитъ въ себ чувство человческаго достоинства,— только это чувство онъ будетъ видть и въ другихъ, и только въ нихъ будетъ искать опоры для своей собственной дятельности.
Печать роститъ общественно-взрослыхъ людей, будущихъ (а, пожалуй, и настоящихъ) работниковъ гражданскаго устроенія, а потому не иметъ права, просто не сметъ, не унижая себя, обращаться къ чему-нибудь иному, кром сознанія, воздйствуя лишь на разсудочныя средства читателя, предоставляя затмъ уже ему самому въ умственныхъ фактахъ, которые передъ нимъ разложены, отыскивать и брать то, что ему нужно.
Теоретическая педагогика давно уже указала на фальшь воспитанія, желающаго лпить дтей въ ту или другую готовую форму. На вопросъ: ‘кого воспитывать?’ — только и есть одинъ отвть: ‘никого’. Ни вы, ни я, ни третій, ни десятый не имемъ права навязывать нашимъ дтямъ своихъ одностороннихъ опытовъ. Мало ли какъ слагалась и слагается жизнь каждаго изъ насъ. У каждаго человка свой путь, свое будущее. Свои будутъ у него и препятствія, свое будетъ счастье и несчастье. Воспитаніе и образованіе только въ томъ и заключаются, чтобы развить въ ребенк вс данныя ему природой силы и способности и подготовить его къ успшной борьб съ жизнью.
Если же только чувство равенства и вра въ благородную природу человка составляютъ истинную и единственную основу нравственнаго воспитанія и начало всхъ гражданскихъ обязанностей, для которыхъ оно должно готовить, то какъ же мы, люди печати, имющіе дло съ взрослыми людьми, станемъ относиться къ нимъ какъ къ разслабленнымъ или истощеннымъ нервнымъ субъектамъ, съ которыми ни о чемъ нельзя говорить пряно. Не происходить ли это отъ того, что мы сами-то нсколько разслабленны, да не сильны и въ той наук, безъ которой нельзя быть ни проповдникомъ общественной нравственности, ни вліятельнымъ вождемъ?
Что мы въ этой наук не сильны, за доказательствами ходить далеко не нужно. Одно изъ нихъ подыскало Новое, помстивъ слдующую замтку по поводу общественной психологіи, проповдуемой Петербургскими Вдомостями. ‘Петерб. Вд.,— говоритъ Новое Обозрн.,— находятъ, что 1888 годъ былъ годомъ передышки. Боле тридцати лтъ мы не знали отдыха. Очень ужь много было преобразованій’. ‘Нужно дорожить общественными нервами,— говоритъ органъ г. Авсенко.— И пусть новый годъ будетъ по-старому…’ Новое Обозрн. къ этому прибавляетъ: ‘Наврядъ ли, однако, ожиданія эти исполнятся. Ничто не стоитъ на мст: ни природа, ни жизнь не знаютъ покоя, на мст топтаться нельзя. Поставить же точку къ жизни можно только въ воображеніи, да еще въ газет ‘князя Точки’.
Это объясненіе не совсмъ подходитъ къ мыслямъ Петерб. Вдом. Они говорили вовсе не объ общемъ закон движенія, который, конечно, свершается и среди обитателей ‘спящаго Востока’. Рчь Петерб. Вдом. собственно о прогрессивныхъ реформахъ и о поступательности въ развитіи гражданскихъ формъ жизни. Въ этомъ смысл поставить точку вовсе не такъ трудно, не только не нарушая жизни во всхъ другихъ отношеніяхъ, но и очень энергично содйствуя ея развитію въ нкоторыхъ отношеніяхъ.
Объясненіе Новаго Обозрнія особенно цнно потому, что служить ключомъ къ мыслямъ, высказаннымъ Н. Я. Николадзе. Онъ, правда, не повторяетъ Петербургскихъ Вдомостей, онъ не говоритъ ‘довольно’, ‘нужно отдохнуть’,— напротивъ, онъ какъ бы говоритъ совсмъ другое: что жизнь остановить нельзя, что она двигается всегда, везд и повсюду, что вс эти тридцать лтъ двигалась она и у насъ, что она создала за это время и массу образованныхъ людей, и двинула впередъ печать и т. д., и т. д. Кого же тутъ защищаютъ и противъ чьихъ нападокъ, кому все это говорится, а, главное, что именно этимъ говорится? И перенося такъ сумло’ вопросъ на ‘другую почву’, не значитъ ли повторять, но въ иной форм, мысль Петерб. Вдом.? Он, вдь, тоже очень хорошо знаютъ, что жизнь идетъ впередъ, что у насъ теперь всего больше, чмъ было, что промышленно-экономическій ростъ идетъ у насъ впередъ гигантскими шагами и т. д. Все это Петербургскія Вдомости знаютъ отлично. Ихъ’ мысль та, что если жизнь иметъ весь свой будничный обиходъ, то чего же ей нужно еще больше? А Н. Я. Николадзе говоритъ, что если нтъ ничего больше, то мы живемъ, все-таки, очень хорошо и въ будняхъ, имемъ тоже свой праздникъ. И характеристичне всего, что опытный публицистъ преподноситъ эти мысли въ вид назиданій и руководства русской публицистик, которая тоже родилась не сегодня и не сегодня начала думать, чтобъ ей порвать свою традиціонную идейную ниточку и не понимать разницы между умственными праздниками и умственными буднями.
Еще характерне для опытнаго публициста, что то или другое движеніе общественной мысли онъ объясняетъ чисто-личными побужденіями. По этой теоріи, конечно, люди сороковыхъ годовъ должны стоять за сороковые года, люди шестидесятыхъ — за шестидесятые, а люди восьмидесятыхъ — за восьмидесятые. Но куда же мы тогда уйдемъ, когда будемъ защищать только года или свое время, а не идеи? Попытка подобной личной защиты была сдлана въ Недл г. Р. Д., который сдулъ, какъ карточный домъ, всю умственную работу сороковыхъ и шестидесятыхъ годовъ, насколько она выражалась въ художественныхъ идеалахъ и стремленіяхъ, и выдвинулъ въ вид новой силы, народившейся, чтобы исправить вс предъидущія умственныя ошибки, ‘новое литературное поколніе’ восьмидесятыхъ годовъ. Но въ силу этой же теоріи индецъ остался спать на гвоздяхъ до своей смерти, въ силу этой же теоріи князь Мещерскій, выросшій на розгахъ, считаетъ ихъ лучшимъ воспитательнымъ средствомъ и самою твердою опорой власти. Они, т.-е. индецъ и князь Мещерскій, проповдуютъ тоже самое въ одну сторону, что Н. Я. Николадзе проповдуетъ въ другую. Но у Н. Я. Николадзе совсмъ неясно, какія идеи онъ защищаетъ и какія отрицаетъ. Онъ просто говоритъ о временахъ и объ увеличеніи Висла ‘элементовъ прогресса’, онъ говоритъ, что ‘не промнялъ бы нашихъ современныхъ дней и нашего ныншняго положенія на дло и порядки четверть вка тому назадъ. И это вовсе не по ‘наитію’ или ‘ощущенію’, а просто-таки по трезвому разсчету, по близкому знакомству съ реальностью вещей въ ту и въ ныншнюю пору’.
И никто не хотлъ бы промнять настоящее на прошлое, и не только потому, что это невозможно, да еще и потому, что это, все-таки, значитъ идти назадъ. Тридцать лтъ, что Россія передумала, пользуясь судомъ присяжныхъ, земскими учрежденіями и при свобод народа, создали ей такой запасъ новаго умственнаго и фактическаго опыта, что едва ли заслугу врной оцнки этого громаднаго, небывалаго прежде богатства можетъ присвоивать себ только одинъ Н. Я. Николадее. Но о счет ли этихъ новыхъ богатствъ шла рчь въ спор, который Н. Я. Николадзе взялся поставить на врную точку? То-то что нтъ.
Зачмъ же понадобилась эта проповдь благодушества и самоудовлетворенія, и въ чемъ ея дйствительная сущность? И авторъ теоріи ‘свтлыхъ явленій’ и ‘бодрящихъ впечатлній’, и авторъ формулы’будетъ хорошо, если мы сами этого захотимъ’, и ‘Д. Ж.’, предлагавшій разныя другія формулы (даже и Сверный Кавказъ, и рецензентъ Екатеринбургской Недли, придерживающіеся теоріи ободренія и поощренія слабыхъ побговъ), предлагаютъ формулы прогрессивныя и ощущаютъ непреодолимую энергію идти впередъ. Если они и вызывали противъ себя возраженія, то только потому, что, отдаваясь отыскиванію практическихъ выходовъ для настоящаго, они успокоиваютъ мысль и подрзываютъ ей крылья, вмсто того, чтобы ее укрплять и возбуждать. Но авторъ новогодняго фельетона Новаго Обозрнія совсмъ ставитъ точку. И та же газета обвиняетъ ‘князя Точку’. Чмъ же ‘точка’ Н. Я. Николадзе отличается отъ ‘точки’ князя Мещерскаго? Только тмъ, что князь Мещерскій гикаетъ и размахиваетъ кнутомъ, а теорія ‘цвтущей Ріонской долины’ предлагается въ бархатныхъ перчаткахъ, съ мягкими манерами и вкрадчивою улыбкой. Конечно, и это прогрессъ!
Н. Я. Николадзе говоритъ: ‘Безспорно, положеніе нашей печати, даже и столичной, теперь не блистательно. Но надо быть слпцомъ, чтобы не видть, насколько оно недосягаемо выше положенія печати 1860—1866 гг. Сравните ныншніе газеты и журналы съ тогдашними, сравните предметы, о которыхъ трактуется теперь, съ трактовавшимися тогда — и вы принуждены будете сознаться, что вка цлые прошли между двумя этими положеніями’. Ну, конечно, вка: тогда не трактовали о бакинскомъ нефтепровод, о закавказскихъ марганцевыхъ мсторожденіяхъ и безпорядкахъ закавказской желзной дороги, тогда еще былъ свжъ вопросъ объ освобожденіи крестьянъ, тогда горячо работали мировые посредники, въ газетахъ и журналахъ шли толки о суд присяжныхъ, о задачахъ едва возникавшаго земства, шла энергическая полемика о классическомъ и реальномъ образованіи и разрабатывалась программа ‘разумной жизни’. Неужели Новое Обозрніе не шутитъ, а серьезно хочетъ уврить, что теперешніе умственные горизонты, насколько они выражаются печатью, шире?.. И что значитъ послдующая фраза: ‘… нельзя, все-таки, не сознаться, что народись теперь у насъ крупный публицистическій талантъ, сфера его вліянія и дятельности будетъ несравненно боле обширная, чмъ была прежде’?
Теперь для крупнаго публицистическаго таланта была бы. дйствительно другая работа, и гораздо шире по объему, если бы подобная работа удержалась у него въ рукахъ. Крупнымъ публицистическимъ талантомъ ли нашего времени былъ бы тотъ, кто, обладая широкимъ государственнымъ міровоззрніемъ и проникая въ глубину подробностей нашего общественнаго и гражданскаго быта во всхъ ихъ мелкихъ сущностяхъ, противорчіяхъ и несогласіяхъ съ общимъ народно-государственнымъ интересомъ, всю частную и частичную работу сознательно и безсознательно борящихся стремленій слалъ бы и обобщилъ въ ясно и опредленно поставленную цль всеобщаго однороднаго стремленія. Однимъ словомъ, крупнымъ талантомъ былъ бы тотъ, кто на своихъ плечахъ понесъ бы всю частичную работу отдльныхъ умовъ и работниковъ мысли,— работу не только ту, которая происходить у всхъ на глазахъ, но и извлекъ бы изъ-подъ спуда и т идеи гражданскаго устроенія, которыя пока ничмъ не обнаруживаютъ своего существованія, хотя и просятся наружу.
Но неужели же потому, что у насъ нтъ подобнаго всеобъемлющаго публицистическаго таланта, вс остальные, не всеобъемлющіе писатели, должны толкать другъ друга назадъ, въ чаяніи, что вотъ народится крупный человкъ и поведетъ всхъ впередъ? Кажется, что такое умственное поведеніе не говоритъ особенно въ пользу ‘недосягаемой высоты’, на которую Н. Я. Диколадзе возвелъ современную мысль.
Однако, довольно этихъ частностей, хотя безъ нихъ мы бы не дошли до этой ‘недосягаемой высоты’, на которой я остановимся.
‘Мы хотимъ жить!— говоритъ Новое Обозрніе въ одномъ изъ своихъ Обзоровъ печати.— Боже мой, какъ хотимъ жить! Й чего только ни длаемъ, съ чмъ ни миримся ради жизни, чего-чего только ни переносимъ! Мы готовы жить безъ врованій, безъ надежды, безъ любви…только бы жить. Готовы жить безъ рукъ, безъ ногъ, безъ глазъ, безъ зубовъ… только бы жить. Мы готовы жить пресмыкаясь безъ собственныхъ мнній, подъ ножомъ хирурга, но жить…’ Да, именно, хотимъ жить! Ради этой жажды жизни мы занимаемся столоверченіемъ, гипнотизмомъ, отдаемъ все свое время и силы карточной игр, любительскимъ спектаклямъ, занимаемся изученіемъ балетныхъ танцевъ,— однимъ словомъ, какъ угорлые мечемся изъ стороны въ сторону, не находя удовлетворенія мысли, чувствамъ, стремленіямъ и желаніямъ. Въ послднее время ради этой же жажды жизни расплодился особенный родъ искателей мстъ, которые, по словамъ Новаго Времени, пустили къ учету и размну на выгодныя мста почетныя отличія и служебныя повышенія, своя ‘консервативныя’ убжденія. По словамъ газеты, нкоторыя административныя учрежденія завалены доставляемыми отъ этихъ господъ изъясненіями, подъ разными предлогами, образа мыслей, въ вид записокъ, рчей, проектовъ и т. д. Новое Время совершенно врно называетъ эту ‘жажду жизни’ политическими шантажами и усматриваетъ причину ихъ въ недоразумніи, которое плодитъ и поддерживаетъ печать. ‘Не сами ли эти претенденты расхваливаютъ себя въ газетахъ, врод Гражданина, и неудачу своихъ искательствъ сваливаютъ въ мнимую слабость сановниковъ къ ‘краснымъ’? Очень похоже на то. Но тогда и источникъ недоразумнія становится до извстной степени понятенъ. Оно, стало быть, питается безшабашнымъ газетнымъ враньемъ извстнаго сорта и еще боле безшабашными идеями и планами, изо дня жъ день наполняющими т же газеты. А наивные люди воображаютъ, что такъ оно и есть въ дйствительности, какъ пишется въ этихъ газетахъ’.
Это объясняетъ только одну половину дла, а другая половина заключается въ низкомъ уровн общественнаго мышленія. Если бы оно стояло на иной высот, подобные шантажи были бы невозможны, ботъ почему теперешняя печать, боле, чмъ когда-нибудь, должна быть строга сама къ себ и избгать малйшихъ возможностей къ недоумніямъ, чтобы не играть въ руку Гражданину, Жучу и имъ подобнымъ. Поэтому же прискорбно, что Новое Обозрніе нкоторыми своими фельетонами плодитъ недоразуменіе весьма нежелательное. Вдь, то, что у насъ есть хорошаго, не станетъ худымъ, если мы худое назовемъ его настоящимъ именемъ и свалимъ даже въ одну кучу. Хуже, если мы обтерпимся до того, что станемъ опять ‘гь добру и злу постыдно равнодушны’. А, вдь, похоже на то, что мы къ этому приближаемся, и что насъ къ этому приближаютъ е примирительные’ публицисты-оптимисты.
Петербургскимъ Вдомостямъ и къ лицу говорить, что у насъ, было слишкомъ ужь много преобразованій и что нужно дорожить общественными нервами, хотя и г. Авсенко, какъ романисту, полагается понимать психологію не только отдльной человческой души, но и психологію общества, состоящаго изъ отдльныхъ человческихъ душъ. Выпаливъ фразой объ успокоеніи общественныхъ нервовъ, Петербургскія Вдомости только повторили то, что было сказано въ печати лтъ шесть назадъ. Тогда это была дйствительно новая мысль, отъ практическаго осуществленія которой ожидались очень благіе результаты. Теперь же, когда эти результаты вполн очевидны, можно уже безъ ошибки судить и объ основной ихъ мысли. Это было бы не трудно даже и для Петербургскихъ Вдомостей, посвятившихъ, кажется, цлый рядъ статей характеристик петербургской молодежи, то засвшей ‘въ кель подъ елью’, то принявшейся за чтеніе книгъ Ману, то обратившейся въ вру гр. Л. Н. Толстаго.
И такъ поступала боле умственная молодежь, а неумственная начала участвовать въ балетахъ или еще и того хуже.
Господствующее теперь промышленное и дловое мышленіе не можетъ давать полнаго умственнаго удовлетворенія ни молодежи, ни обществу, и вмсто того, чтобы успокоивать общественные нервы, напротивъ, ихъ раздражаетъ. Ни въ чемъ иномъ наша ‘безнадежность’ и не заключается, вагъ только въ неудовлетвореніи высшихъ умственныхъ потребностей и интересовъ. Кому эти интересы чужды, т спокойно мряютъ въ лавкахъ аршинами и отвшиваютъ на всахъ товаръ и не знаютъ никакой ‘безнадежности’ Мысль этихъ людей вполн удовлетворена и совершенно объединяется съ ихъ повседневною практикой. Но, вдь, не одно же у насъ только лавочное дло.
И чему удивляться, что промышленное развитіе идетъ ‘гигантскими’ шагами. Еще бы ему не шагать, когда только объ этомъ шаганьи мы думаемъ. И не у насъ однихъ промышленное развитіе шло быстро. Въ Европ оно шло еще быстре. Съ тхъ перъ, какъ явилась въ прошедшемъ столтіи паровая и прядильная машина, промышленное развитіе сдлало такой быстрый и внезапный сказокъ, что перевернуло кверху ногами весь существовавшій до того патріархальный бытъ и сразу уничтожило натуральное хозяйство.
Чтобы производить свой собственный гигантскій ростъ капиталистической промышленности, совсмъ и не требуется привлекать къ себ какія-нибудь особенныя способности и знанія. Именно потому, что для пониманія промышленныхъ задачъ въ ихъ капиталистической и индивидуалистической форм не требуется особенныхъ способностей, и заключается главная приняла повсюдныхъ успховъ промышленности и торговли.
Доступъ въ промышленно-капиталистическую область открытъ для всякихъ среднихъ силъ. Вдь, не Богъ всть какой геніальный свтъ обиталъ въ головахъ… ну, хотя бы тхъ первыхъ московскихъ фабрикантовъ, которые выросли въ теперешнія громадныя фирмы, ворочающія милліонами. Видли мы этихъ наслдниковъ многомилліонныхъ богатствъ, распоряжавшихся на своихъ мануфактурахъ судьбою тысячъ людей и не имвшихъ о своихъ собственныхъ человческихъ обязанностяхъ ни малйшаго понятія. Немножко предпріимчивости, немножко смтки, немножко выдержки, извстная доля безчеловчности по отношенію къ рабочимъ,— вотъ и вся нетрудная программа промышленнаго преуспянія и процвтанія. А затмъ, когда этой мысли приходилось выскочить изъ заколдованнаго круга простыхъ, первичныхъ комбинацій, она, бдная, ужь совсмъ переставала быть мыслью и не обнаруживала ровно никакой ни дятельности, ни живучести. Это мы видли и на проектахъ ‘всероссійскаго купечества’ нижегородской ярмарки, и на проектахъ московскаго купечества о страхованіи рабочихъ. Только простотою, легкостью и, слдовательно, общедоступностью знанія и возможностью поэтому овладть дломъ и объясняется, что предпріимчивость и капиталы охотне всего устремляются въ область промышленности и торговли.
Съ сельскимъ хозяйствомъ дло стоитъ трудне и на его четырехпроцентный доходъ не скоро найдешь охотниковъ изъ капиталистовъ. Но, кром того, сельское хозяйство неизмримо сложне и овладть имъ вовсе не такъ легко, какъ любою промышленностью. Вотъ эта-то сравнительная доступность промышленныхъ знаній, привлекая капиталы преимущественно къ промышленности, въ то же время, отвращаетъ ихъ отъ сельскаго хозяйства, въ которомъ и рисковъ больше, и знаній требуется больше, и борьба съ природой еще такъ велика и безуспшна, что сельскій хозяинъ ужь никакъ не можетъ считаться ‘царемъ природы’, тогда какъ каждый фабрикантъ, промышленникъ и длецъ ужь несомннный царь въ своей области. Отъ этого сельское хозяйство и находится въ захудалыхъ рукахъ. Отъ этого же на его долю достается мало заботъ и попеченій.
Земледліе есть истинный пасынокъ судьбы, оно — скудная доля всякой захудалости. Съ одной стороны, по своей малодоходности оно не привлекаетъ предпріимчивость и капиталы, съ другой — требуетъ большихъ знаній, большей энергіи и труда. И получается кругъ, изъ котораго, повидимому, нтъ выхода. Дло, требующее большихъ знаній и большихъ средствъ, находится въ рукахъ людей съ наименьшими знаніями и средствами, и среда, нуждающаяся въ наибольшихъ благахъ просвщенія и въ наибольшемъ попечительномъ вниманіи, иметъ того и другаго наименьше. Результаты получаются, конечно, такіе, какіе и должны получаться. Въ то время, какъ промышленность, точно паукъ какой, высасываетъ изъ жизни все, что она можетъ высосать, когда на нее устремляется почти исключительное вниманіе, когда для успховъ ея ростутъ школы, развивается техническое образованіе, работаютъ изъ всхъ силъ химики, технологи, изобртатели, когда на долю ея выпадаютъ всякія поощренія, кредиты, и оно точно жалкое дитя окружено кормилицами, мамками и няньками, заботливо охраняющими его и отъ втра, и отъ холода и кормящими сладкими лепешками,— земледле, этотъ истинный мужикъ между всми другими промышленностями, мужикъ не по природ, а по присущей ему естественной черноземной сил, оставляется на произволъ всмъ втрамъ и непогодамъ.
Помните ли вы Невскій проспектъ и Кузнецкій мостъ, какими они были до освобожденія крестьянъ? Теперь такіе магазины только во второстепенныхъ и въ третьестепенныхъ улицахъ. А на Невскомъ и Кузнецкомъ мосту магазины смотрятъ зеркальными окнами въ дв сажени, и чего-чего нтъ за ними, Теперь не нужно устраивать и промышленныхъ выставокъ. Пройдитесь по Невскому, пройдитесь по Кузнецкому мосту — и вы насмотритесь всякихъ чудесъ, начиная съ пятикопечнаго миткаля и кончая брилліантовымъ ожерельемъ въ нсколько тысячъ. Промышленные города ростуть, какъ слоны, въ какія-нибудь тридцать лтъ маленькій городишко, но пристроившійся въ удобномъ мст, изъ десятитысячнаго населенія вырастаетъ въ стотысячное, да и того ему еще мало. Домишки и лачужки смнились многоэтажными палаццо внской архитектуры, и палаццо эти настроила все та холеная и оберегаемая промышленность, чтобы въ нижнихъ ихъ этажахъ зеркальными двухсаженными окнами разложить напоказъ свои богатства.
А помните ли вы деревню, какою она была до освобожденія? И теперь она строится какъ тогда (по крайней мр, въ нашихъ блорусскихъ мстахъ), по типу, сохранившемуся отъ временъ Герберштейна, и теперь она не разсталась съ палатами и лавками вокругъ стнъ, и спитъ она въ повалку, безъ различія пола и возраста, безъ постелей, подъ тулупомъ и кулакомъ подъ головой, вмсто подушки. Правда, на сельско-хозяйственныхъ выставкахъ и земледліе какъ бы пытается не уронить себя лицомъ въ грязь и похвастываетъ альгаузскими телятами и іоркширскими поросятами, но, вдь, это не земледліе ими хвастаетъ, а только нкоторыя отдльныя владльческія хозяйства. Общій уровень остается тотъ же, и общій, господствующій характеръ нашему земледлію сообщаютъ не отдльные альгаузскіе телята, а все та же старая ‘тасканская’ порода, съ ея нисколько не измнившимся характернымъ признакомъ.
Допустить, что не везд наше земледліе похоже на блорусское, что и въ земледліи замчается ростъ, что земледльческая мысль тоже проснулась и зашевелилась (это и есть частью) — и, все-таки, земледльческій производитель сравнительно съ промышленнымъ производителемъ не больше, какъ пасынокъ. И онъ останется пасынкомъ до тхъ поръ, пока наша мысль не выскочитъ изъ тсныхъ рамокъ техническаго и спеціальнаго мышленія, въ которыхъ оно теперь почти исключительно пребываетъ. Въ этихъ рамкахъ думать много нечего и общественной мысли не найти своего полнаго удовлетворенія. И въ самомъ дл, земледльческое мышленіе, устремивъ неподвижное свое умственное око въ черноземъ, ничего въ немъ не можетъ сообразить и, попрежнему, живетъ упованіями на Бога, а промышленное, лучше овладвшее своимъ нехитрымъ дломъ, всю свою политику и общественные идеалы свело къ простой таблиц умноженія и разсуждаетъ вполн правильно, что если 2 рубля помножить на 10, то получится 20 рублей.
Вотъ и вс умственныя комбинаціи, которыя рекомендуютъ Петербургскія Вдомости для ‘успокоенія общественныхъ нервовъ’. Новое Обозрніе же въ одномъ мст, повидимому, возражающее противъ этой мысли, въ другомъ говоритъ, что если мы не умемъ удовлетвориться настоящимъ, то это значитъ — смотрть назадъ, предаваться безповоротному отчаянію, впадать въ пессимизмъ и даже проповдывать безнадежность. Неужели же Новое Обозрніе думаетъ, что если бы индецъ, спавшій 18 лтъ на гвоздяхъ, пожелалъ, наконецъ, отдохнуть на боле мягкой постели, то онъ былъ бы безнадежный пессимистъ, предающійся безповоротному отчаянію?
Очевидно, что Новое Обозрніе, считавшее русскихъ людей по пальцамъ, кое-кого изъ нихъ пропустило. Кром пасынка-земледльца и любимаго сынка-промышленника, есть у насъ еще и интеллигентъ. Какой же подарокъ припасло на его долю Новое Обозрніе — затрапезный халатъ? Да, вдь, онъ въ немъ ходитъ и теперь.
Я не говорю о литературномъ движеніи мысли и никогда этого вопроса не касался. Наши корифеи литературы — Тургеневъ, Островскій, Гончаровъ, Достоевскій — вс выросли на крпостномъ прав. Теперешняя же Россія выросла на дномъ прав, и на этомъ еще не выяснившемся и не установившемся прав выросли и Наши новыя молодыя литературныя силы. Понятно, что они въ недоумніи. Будь между ними сильный, выдающійся умъ, законченный всестороннимъ образованіемъ, онъ съумлъ бы усмотрть въ кажущемся хаос законъ его движенія и, подобно Леверрье, указалъ бы въ пространств мсто, гд слдуетъ искать новую планету. Но такого ума Россія еще не создала, а гр. Толстой, увлекающій молодыхъ писателей на свой путь, готовитъ для нашихъ дтей плохихъ руководителей.
Наша рчь не о внутреннемъ мір отдльнаго человческаго я и не объ общихъ законахъ души,— наша рчь только объ общественномъ движеніи мысли и объ общественныхъ отношеніяхъ, неопредленность которыхъ создала и неопредленность теперешней литературной мысли. Будь для развитія личности точно опредлившіяся условія, какъ это было при крпостномъ прав, предъ художниками встали бы законченные образы и точные типы, и литературная мысль не стала бы шататься изъ стороны въ сторону, играя въ жмурки, или держаться за полу гр. Толстаго, который и самъ-то идетъ безъ яснаго пути, повинуясь только добрымъ инстинктамъ.
У общественной и гражданской жизни есть несомннная традиція и ее напрасно отрицаетъ Новое Обозрніе устами своего руководителя. Традиція эта похожа на ручеекъ, поперекъ котораго, конечно, можно положить бревно, но тогда ручеекъ разольется, можетъ онъ даже образовать балета, а затмъ, все-таки, проложитъ себ русло и потечетъ своимъ теченіемъ.
У живой мысли, какъ и у текущаго ручейка, есть одинаковый законъ.
И этотъ живой законъ сказывается пока въ томъ ‘нервномъ раздраженіи’, противъ котораго говорятъ Петербургскія, и въ томъ томленіи скучающей мысли, которая ищетъ себ разнообразные выходы, неодобряемые подчасъ и самою академическою газетой. Даже и наша общественная апатія — жизненный признакъ.
Врно говоритъ г. Сычевскій — и я опять ссылаюсь на него, чтобы указать, какая разница существуетъ въ идеяхъ и понятіяхъ провинціальной вена ты, пользующейся для своихъ выводовъ и заключеній однимъ и тмъ же жизненнымъ матеріаломъ. ‘Не только генералъ Буланже,— говоритъ г. Сычевскій,— покойный принцъ Рудольфъ и безпокойный Миланъ, но даже какой-нибудь Ашиновъ въ состояніи теперь всколыхать историческое болото. А общество… Надо думать, что для него очередь настанетъ нсколько позже., Одно можно сказать наврное, что современная апатія во всхъ сферахъ не можетъ продолжаться долго’.
И въ томъ, что говоритъ г. Сычевскій, вы чувствуете не только живую мысль, выросшую на лучшихъ общественныхъ традиціяхъ, но чувствуете мысль, оставшуюся имъ врной. Новое Обозрніе же не только отрекается отъ этихъ традицій, но еще и предлагаетъ своимъ читателямъ себя, какъ настоящую ‘недосягаемую высоту печати’, какой раньше у насъ никогда не было.
Въ нашей современной общественно-психологической теоріи изумительне всего то пренебреженіе къ уму и знанію, которое овладло теперь всми. Всякій, выступающій съ какимъ-нибудь общественнымъ рецептомъ, ищетъ опоры то въ ‘бодрящихъ впечатлніяхъ’, то въ ‘свтлыхъ явленіяхъ’, то въ проповдываніи ‘вры, надежды и любви’, то въ веселомъ высвистыванія: ‘въ надежд славы и добра…’ До никто не обращается къ разуму своихъ читателей, точно мсто этого разума, на который еще недавно опиралась наша печать, заняла, пустота.
Теперешнему затрапезному интеллигентному я, этому ‘элементу прогресса’, не изображающему пока никакой гражданско-общественной силы, только говорятъ: ‘будетъ хорошо, когда ты самъ этого захочешь’. Такъ растолкуйте, чего ему захотть, потому что именно этого-то онъ и не знаетъ. Вмсто же того, чтобы передъ затрапезнымъ я раскрывать горизонты общественной мысли, мы рисуемъ ему картины ‘свтлыхъ явленій’, да манимъ цвтущею розами Ріонскою долиной.
Для дятельнаго поведенія существуетъ только одинъ неизмнный психологическій законъ — точная и ясная мысль. Если подобная мысль сформировалась, за надо само собою слдуетъ дятельное и энергическое поведеніе. Когда Добролюбовъ далъ Темное царство, никто не испугался мрачной картины, ибо мысли открывался точный путь впереди. Рецепта въ стать никакого не было, она раскрывала читателю лишь его умственныя очи. И всякій, у кого они раскрылясь, пошелъ уже самъ по дорог, которой онъ прежде перечь собой не видлъ. Но Добролюбовъ раскрывалъ духовныя очи на наши ближайшія личныя, семейныя и взаимныя отношенія, такъ сказать, освщалъ личную душу, указывая на царящій въ ней мракъ. Теперь же наступила пора раскрывать глаза уже на слдующую за тмъ ступень отношеній.
Теперешній читатель счастливе читателя того времени. Тогда всякая новая мысль или новые ея горизонты являлись откровеніемъ. Теперь вс общественныя откровенія уже сдланы и гражданскіе горизонты давно раскрыты. Задача современной публицистики не въ томъ, чтобы открывать что-нибудь новое, задачи ея въ томъ, чтобы охранить то, что дано уже мысли и общественному сознанію,— удержать идейныя традиціи. ‘Не мшаетъ, не мшаетъ намъ, — говоритъ г. Сычевскій по поводу разныхъ печатающихся въ журналахъ воспоминаній о людяхъ недавняго времени и воспоминаній о Добролюбов,— вспоминать нашихъ дорогихъ покойниковъ. Изъ ихъ гробницъ, по выраженію Виктора Гюго, исходитъ тотъ свтъ, при которомъ еще можно кое-что различить, даже если вокругъ царила бы непроглядная тма’. Эти дорогіе покойники, въ сущности, только идейныя традиціи, которыми иногда только и освжается недятельная мысль.
Характерная особенность современной публицистики въ томъ, что она сама увлечена дловымъ, практическимъ настроеніемъ и въ ршительномъ большинств своихъ органовъ отличается недятельностью мысли въ области понятій, стоящей выше ближайшей практической дловитости, т.-е. такъ называемыхъ идей высшаго порядка. Мысль очень дятельная и энергическая, пока она вращается въ практической области, становится недятельной на вершокъ выше и точно подстрленная птица падаетъ внизъ. Это именно и случилось съ тою ‘поправкой’, которую хотлъ внести Н. Л. Николадзе въ полемику о ‘свтлыхъ явленіяхъ’ и ‘бодрящихъ впечатлніяхъ’.
Случилось это, вроятно, потому, что ‘поправкой’ вопросъ былъ поставленъ не публицистически, а лично. ‘Я самъ,— говоритъ Н. Я. Ниголадзе,— началъ жить и думать въ эту приснопамятную эпоху, оставившую во мн рядъ свтлыхъ воспоминаній: ее я люблю какъ весну своей жизни, а кто не любитъ своей юности, съ ея пламенными и безграничными надеждами?… Поэтому мн можно поврить…’
Но разв общественные вопросы разршаются на вру наличными ощущеніями или тми и другими воспоминаніями публицистовъ? Публицистъ не лирическій поэтъ. Его область — разсудочная, идейная, область общественныхъ и гражданскихъ понятій, и публицисту-лирику каждый иметъ право сказать: ‘какое дло мн, страдалъ ты или нтъ?’
Публицисты, работающіе теперь, вс начали жить и слагаться умственно въ ту ‘весну жизни’, о которой говоритъ г. Николадзе. И князь Мещерскій съ сотрудниками Гражданина сложился умственно тогда же. Къ той же ‘весн жизни’ Принадлежатъ работники и промышленники Московскихъ Вдомостей, Русскаго Встника, Петербургскихъ Вдомостей и другихъ мелкихъ газетъ, того же направленія. Современные дятели, или теперешнее правящее поколніе, т.-е. вс т, кому теперь 40— 50—55 лтъ, принадлежать тому же времени и ихъ ‘весна жизни’ была тогда же. Только не объ ихъ весн были разговоры.
Современное практическое поколніе, установившее тонусъ теперешней жизни, все выросло въ 60 годахъ и, отпраздновавъ свою ‘весну’, вычеркиваетъ ее теперь изъ дальнйшаго календаря. Устами Петербургскихъ Вдомостей оно требуетъ ‘успокоенія нервовъ’, устами гр. Л. Н. Толстаго оно проповдуетъ ‘воздержаніе’, а устами публициста Новаго Обозрнія утверждаетъ всю эту ‘психологію’ — уже ‘но- трезвому разсчету и по близкому знакомству съ реальностью вещей — на положительныхъ основахъ дйствующаго обихода.
Еще бы! ‘Кто ходитъ въ сапогахъ, тому кажется, что вся земля покрыта кожей’.