ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XXXV.
XXXV.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.V, 1889
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1889
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Ну, вотъ, нашлось и ‘свтлое явленіе’, читатель…
Въ Харьков, за порогъ векселя, судился извстный ‘дисконтеръ — грабитель юга Россіи, разорившій многихъ помщиковъ и нажившій изъ ничего состояніе въ 500—700 тысячъ’ — ростовщикъ Кравцовъ. За этотъ подлогъ Кравцовъ въ октябр 1887 г. былъ приговоренъ къ ссылк на 8 лтъ въ Сибирь, но въ Сибирь не отправился, а подалъ кассаціонную жалобу. 7 и 8 февраля ныншняго года дло Кравцова разсматривалось вновь харьковскимъ окружнымъ судомъ и Кравцовъ опять приговоренъ въ Сибирь. Защитникомъ Кравцова явился профессоръ уголовнаго права Харьковскаго университета Владиміровъ.
‘Признаюсь,— пишетъ въ Гражданин другой профессоръ того же университета,— я даже не врилъ этому слуху. Я предполагалъ въ моемъ college больше благоразумія и чуткости. Кравцовъ — популярнйшая личность, разъ уже осужденная присяжными. Громко и много говорили объ этомъ дл, пророчили профессору полный провалъ на суд, надо отдать справедливость коллегіи,— лучшіе ея члены громко порицали ршимость проф. Владимірова. Когда же слухъ оправдался, изумленію Харькова не было предловъ. То, что я видлъ, слышалъ и ощущалъ во время суда, не поддается описанію. Совстно было сидть. Замчанія, колкости и ядовитости по адресу профессора-защитника, раздававшіяся въ корридорахъ суда, среди публики, чиновъ судебнаго вдомства, адвокатуры и прокуратуры — не поддаются описанію. Всякій понималъ, что дло, не представляя никакого юридическаго интереса, пропитано было грявью. Отъ него разило, какъ изъ помойной ямы, пріемы большинства свидтелей Кравцова (исключай 1—2 чел.) были гнусны до невозможности. Прибавьте, каждый сознавалъ, что это — не даровая защита убогаго и угнетеннаго, а защита сытаго волка, перекусившаго горло множеству мирныхъ овецъ, защита силы противъ слабости, ростовщика противъ разоряемыхъ. Редакція мстной газеты, совстно признаться, получала письма (наприм., одно, подписанное ‘Отецъ студента-юриста’), дышавшія негодованіемъ противъ профессора, взявшагося за эту защиту, отъ которой многіе его предостерегали. И если бы еще успхъ въ результат (для толпы finis часто coronatopus!), а та провалъ полный! Кравцовъ вновь осужденъ, приговоренъ къ ссылк. Защита же, почувствовавъ, надо полагать, слабость почвы и давленіе общественнаго мннія, вела неважно (и длала грубые промахи) и судебное слдствіе, и самыя пренія. Не помогли ей и выставленные ею свидтели — laudatores, доказывавшіе ‘честность’ Кравцова…’
Гд же и въ чемъ тутъ свтлое явленіе? Свтлое явленіе въ протест общественнаго мннія и въ слов осужденія, съ которымъ профессоръ Дановскій выступилъ въ Гражданин противъ своего коллеги.
Но, вдь, все это только ‘шепотъ, робкое дыханье…’, да, но мы, не избалованные общественными протестами, скромные русскіе люди, рады и шепоту.
Зналъ я одного неизбалованнаго редактора. Бывало, спросишь его вначал подписки: ‘Ну, какъ у васъ подписка?’ — ‘Очень хороша’.— ‘Сколько сегодня получили пакетовъ?’ — ‘Восемь’,— отвчаетъ онъ съ довольною, благодушною улыбкой, точно у него въ рукахъ восемь тысячъ пакетовъ.
Такой же благодушный былъ онъ и въ сужденіяхъ о людяхъ. Онъ во всемъ видлъ только одно хорошее и свтлое. Онъ зналъ, что на свт есть 8до, но онъ зналъ тоже, что ‘нтъ зла безъ добра’, и только это добро и отыскивалъ во всемъ. И этотъ, повидимому, умиротворенный человкъ былъ, въ то же время, несчастный и недовольный человкъ. То огорчалъ его недостатокъ къ нему сочувствія, то ему казалось, что онъ ни разу въ жизни не испытывалъ любви, то вообразитъ, что къ нему несправедливы, или застрадаетъ, что живетъ въ четвертомъ этаж. Вообще, это былъ человкъ, которому казалось, что у другихъ всего больше, чмъ у него.
Потому, что онъ былъ личникъ, онъ никакъ не умлъ увидть и въ другихъ, гд кончается ‘личное’ и начинается ‘общее’. Оттого и защита его была всегда личная. Повидимому, онъ судилъ каждаго по его, этого каждаго, совсти, но это было лишь повидимому. Въ дйствительности же онъ судилъ другихъ только по себ. Онъ, такъ сказать, сажалъ самого себя въ чужую душу и, говоря за другаго, говорилъ отъ себя. Вся его справедливость и гуманность были лишь самооправданіемъ и любовью къ себ, на перенесенными на другихъ.
Если бы ему пришлось обсуждать поступокъ проф. Владимірова, онъ, конечно, его бы не оправдалъ, но онъ не нашелъ бы удобнымъ его оглашать и длать изъ него ‘общественный скандалъ’. Мало ли какія есть у ученой корпораціи средства для воздйствія! Нашелъ бы онъ справедливымъ и общественное негодованіе, но не одобрилъ бы его, если бы оно выразилось въ какой-нибудь крайности. Лучшимъ исходомъ оцъ считалъ бы такой, при которомъ дло окончилось ‘келейно’, домашнимъ образомъ s не получило огласки. Онъ согласился бы даже на исключеніе проф. Владимірова изъ университетской корпораціи, но опять-таки, чтобы это сдлалось тихо, безъ особенной огласки. Но онъ нашелъ бы много и оправдывающихъ обстоятельствъ, по которымъ на первый разъ можно бы ограничиться ‘поставленіемъ проф. Владимірову на видъ всей неблаговидности его поступка’. И, въ то же время, онъ былъ бы доволенъ, что ‘поступокъ’ не прошелъ нвзамченнымъ и вызвалъ порицаніе со стороны общества, что въ этомъ выразилось общественное мнніе, котброе необходимо поддерживать, и совершенно искренно радовался бы, что у насъ существуетъ общественное мнніе.
И вс мы, русскіе люди, боле или мене похожи на этого редактора. Вс мы переносимъ себя на другаго, когда судимъ объ этомъ другомъ. Вс мы еще боимся, что если станемъ судить громко и публично другаго, то этимъ самымъ и себя отдадимъ на подобный же судъ. Не профессора Владимірова мы въ этомъ случа защищаемъ,— что намъ профессоръ Владиміровъ?— себя мы защищаемъ, себя оберегаемъ отъ суда общества. Того же чувства увренности въ себ, при которомъ каждый изъ насъ шелъ бы смло на судъ общественнаго мннія и могъ бы сказать то, что нкогда сказалъ Прудонъ Тьеру, у насъ нтъ. А Прудонъ сказалъ вотъ что: ‘Разскажите публично съ каедры всю свою жизнь, а я разскажу свою — и пускай насъ судитъ Франція’. Вотъ этого чувства открытости, этого понятія объ общественномъ контрол, этой привычки поступать смло и увренно, съ полнымъ сознаніемъ, что мы и не можемъ поступать иначе,— у насъ еще и нтъ. Каждый изъ насъ еще ходитъ по двумъ дорожкамъ, качаясь между совстью и стыдомъ.
Между совстью и стыдомъ качался и проф. Владиміровъ. Еще до суда надъ Кравцовымъ, когда огласилось, что проф. Владиміровъ будетъ его защищать, ‘лучшіе члены коллегіи’ громко порицали ршимость проф. Владимірова. Онъ, конечно, это зналъ, и, все-таки, выступилъ на защиту. Очевидно, что человкъ ршилъ такъ поступить, какъ онъ поступилъ. А если онъ это ршилъ, зачмъ ему было терять самообладаніе на суд? Вдь, защищалъ же онъ на военномъ суд проворовавшагося ремонтера и не конфузился. Изъ десяти ддъ, на защиту которыхъ проф. Вларміровъ выступалъ, можетъ быть, одно или два были ‘приличны для профессора’, и, однако, какъ говоритъ проф. Даневскій, проф. Владиміровъ не терялъ мужества. Или онъ не чувствовалъ тутъ давленія общественнаго мннія? Отчего же общественное мнніе молчало? Значитъ, это самое общественное мнніе шагъ за шагомъ утверждало проф. Владимірова на пути, на который онъ становился?
‘Много лтъ назадъ съ удовольствіемъ видлъ я,— пишетъ проф. Даневскій,— какъ онъ выступалъ на защиту бряковъ изъ среды людей случайно преступныхъ, заслуживающихъ состраданія и участія. Весь Харьковъ сочувствовалъ профессору Владимірову, когда онъ выступалъ въ нсколькихъ литературныхъ процессахъ, защищая, напримръ, товарища своего, высокоуважаемаго профессора Стоянова. Но картина вскор мняется, краски розовыя смняются красками боле мрачнаго колорита…’ Но вотъ онъ выступаетъ въ громкомъ интендантскомъ процесс, продолжавшемся 24 дня, хотя защитилъ одного изъ подсудимыхъ, но защита эта не прибавила славы къ его авдокатскому имени и не создала ореола его профессорскому достоинству. Общественное мнніе молчало. Выступалъ онъ въ процесс ‘проворовавшагося ремонтера’ — и общественное мнніе опять молчало. Выступалъ затмъ не разъ въ подобныхъ хе длахъ — и общественнаго мннія онъ ни разу передъ собою не увидлъ. Или интендантскія злоупотребленія и злоупотребленія ремонтеровъ вн компетенціи общественнаго мннія? Но, вдь, общественному мннію приходилось судить не интендантство или ремонтера, а обществественную нравственность профессора Владимірова. Значитъ, само общественное мнніе толкало человка на путъ общественнаго разврата и воспитывало его въ безстыдств. И только тогда, когда онъ пошелъ на защиту ‘сытаго волка’ противъ ‘слабыхъ овецъ’, оно выступило съ своими протестами. А разв онъ раньше защищалъ не ‘сытыхъ волковъ’?
Качался между совстью и стыдомъ и профессоръ Даневскій, выступившій съ обличеніемъ. Онъ молчалъ, пока Гражданинъ не обрушился на всхъ вообще профессоровъ-адвокатовъ и не объявилъ съ свойственною ему смлостью, что профессура съ адвокатурой не совмстима. А если бы князь Мещерскій не ‘обрушился’, выступилъ ли бы профессоръ Даневскій съ обличеніемъ? Сомнительно. И теперь профессоръ Даневскій выступилъ собственно не обличителемъ проф. Владимірова, а обличителемъ своей собственной профессорской корпораціи. Да и не это обличеніе составляетъ центръ тяжести письма, съ которымъ профессоръ Даневскій обратился къ князю Мещерскому. Обличеніе и обвиненіе длаются съ цлью оправданія, и не себя, пожалуй, оправдываетъ профессоръ Даневскій, онъ говоритъ о трудности и почти невозможности какихъ-либо протестовъ, если дло касается профессорской корпораціи. Вопросъ получаетъ уже боле общій характеръ и на скамью подсудимыхъ сажается передъ общественнымъ мнніемъ вся корпорація харьковскихъ профессоровъ, не признающая для себя компетенціи этого общественнаго мннія и, въ силу этого, покрывающая и тмъ поощряющая всякое неблаговидное, ‘не профессорское’ поведеніе своихъ членовъ.
И почему профессоръ Даневскій написалъ свое обличеніе въ форм письма къ кн. Мещерскому? Конечно, г. Даневскій имлъ право поступить такъ, какъ онъ считалъ удобне. Но это, все-таки, не отвтъ на вопросъ. У насъ есть газеты, распространенныя боле Гражданина, которыя читаетъ публика боле образованная, къ этой-то публик, казалось бы, и слдовало обратиться, а, между тмъ, г. Даневскій ее минуетъ и идетъ въ редакцію Гражданина, да и въ ней еще отыскиваетъ князя Мещерскаго и ему вручаетъ свое письмо, начинающееся чисто-личнымъ обращеніемъ: ‘Прежде чмъ изложить мои соображенія по вопросу, поднятому вами, князь, я предпошлю имъ нсколько предварительныхъ замчаній’. М вотъ чисто-общій вопросъ становится полугласнымъ, получаетъ характеръ интимной бесды между профессорамъ Даневскимъ и княземъ Мещерскимъ, къ которому профессоръ явился съ объясненіями. А если бы князь Мещерскій не соблаговолилъ напечатать письмо профессора Даневскаго?…
И какую же картину подавленной и приниженной профессорской личности въ Харьковскомъ университет рисуетъ г. Даневскій! ‘Признаюсь, я нсколько колебался, прежде чмъ выступить въ печать,— говоритъ онъ,— и сознавалъ, что мои искреннія и — смю думать — правдивыя замчанія вызовутъ неудовольствіе среди нкоторыхъ изъ членовъ университетскихъ корпорацій. На ряду съ громадными и высокочтимыми мною достоинствами почтенной ученой коллегіи у ней, какъ и у всякой коллегіи и корпораціи, имются свои слабости. Многіе члены коллегіи, вообще, лица очень почтенныя, очень не любятъ, чтобы ‘изъ избы соръ выносили’. Они всегда готовы извинить многое, скоре то, что мн лично кажется непростительнымъ, но никогда не извинятъ никакого смлаго и искренняго слова порицанія, направленнаго противъ ученой, преподавательской и даже сторонней общественной дятельности одного изъ профессоровъ. Замчено также, что коллегія скоре склонна порицать своего сочлена, осмлившагося высказать ‘особое мнніе’ въ ея совт, непріятное его большинству, для того изъ ея собратовъ, кто, вполн подчиняясь взглядамъ и предразсудкамъ коллегіи по вопросамъ ея бытія изъ области ея внутренняго существованія, дозволяетъ себ явно и публично во всхъ отношеніяхъ вн стнъ коллегіи колебать достоинство и авторитетъ профессорскаго званія. Другими словами, я опасался навлечь на себя гнвъ товарищей по служб, высказавшись смло и откровенно по вопросу, который не можетъ не интересовать, мало того — не волновать всякаго мыслящаго и честнаго человка, имющаго высокую честь быть членомъ университетской корпораціи’.’
Я выписалъ цликомъ это мсто, чтобы читателю было видне, какой толстый слой ваты потребовался для того, чтобы ‘высокочтимая почтенная коллегія’ почувствовала какъ можно слабе горошину, которую подъ нее подложили. Если же снять вату и развернуть скобки, то въ прямой рчи получится вотъ что:
1) всякое правдивое замчаніе вызываетъ неудовольствіе среди нкоторыхъ профессоровъ Харьковскаго университета,
2) почтенная коллегія, при всхъ ея ‘громадныхъ и высокочтимыхъ ученыхъ достоинствахъ’, не иметъ соотвтствующихъ имъ общественно-нравственныхъ достоинствъ, а потому
3) высокочтимая коллегія любитъ, чтобы, что ни длаютъ ея члены, не получало огласки и оставалось шито и крыто, поэтому же
4) высокочтимая коллегія скоре извинитъ многое непростительное, но не извинитъ ни малйшаго, даже самаго правдиваго порицанія кого-нибудь изъ ея сочленовъ, но опять только подъ тмъ условіемъ,
5) чтобы этотъ вызывающій порицаніе профессоръ вполн подчинялся мннію большинства коллегіи и былъ его покорнйшимъ слугой,
6) затмъ, такой покорнйшій профессоръ, живущій въ мир и согласіи съ своею высокочтимою коллегіей, можетъ колебать на сторон достоинство и авторитетъ профессорскаго званія, сколько ему заблагоразсудится, и коллегія не только его защититъ, но и наложитъ свое veto на всякаго, кто вздумалъ бы явиться его обличителемъ.
Очевидно, что въ Харьковскомъ университет есть дв партіи, точне, два направленія или теченія. Одно направленіе образуетъ крпкій устой коллегіи, нчто врод неподвижной скалы, а другое прорывается въ вид слабаго родничка живой воды, стремящагося къ свту и свобод. Что родничокъ еще очень слабъ, а скала крпка и устойчива, слдуетъ съ полнйшею непреложностью изъ признанія, которымъ профессоръ Даневскій заключилъ свое письмо.
Когда были вызваны для опроса свидтели защиты и стали доказывать честность Кравцова, проф. Даневскій испугался за исходъ дла и даже сталъ винить себя въ малодушіи. ‘Мы, русскіе,— говоритъ проф. Даневскій,— не поняли еще, что каждый гражданинъ обязанъ оказывать содйствіе правосудію. Вотъ и я, напримръ, имлъ въ своихъ рукахъ важное данное противъ г. Кравцова и думалъ не разъ, что слдуетъ довести его до свднія г. прокурора, но потомъ смалодушничалъ. Все проклятый страхъ предъ тмъ: ‘а что скажетъ г-жа Коллегія на то, что я товарищескую защиту топлю?’ И ршилъ не вмшиваться и даже не исполнилъ общанія, даннаго мною свидтелю (весьма извстному въ Харьков) — довести до свднія прокурорскаго надзора имющіяся у него данныя о ‘честности’ Кравцова… Пишу по совсти и объявляю,— заключаетъ проф. Даневскій,— что на всякое возраженіе на это письмо мое отвчу съ удовольствіемъ,— не страшусь никакихъ раздраженій противъ меня. Нельзя молчать, когда совсть и достоинство университета требуютъ кричать и писать. Буду надяться, что хотя печатное слово введетъ увлекающихся изъ среды нашей въ предлы долга!’
Разберите вс слова профессора Даневскаго, вдумайтесь во вс подробности его письма,— сколько въ нихъ ужаса! Письмо проф. Даневскаго есть скорбная исповдь болвшей совсти, колебавшейся между долгомъ и чувствомъ страха. И сколько же въ немъ было этого чувства, сколько разъ приходилось ему подавлять свою совсть ради страха передъ коллегіей и какая требовалась борьба, чтобы, наконецъ, отъ этого страха освободиться! Г. Даневскій молчалъ до суда, молчалъ на суд, несмотря на то, что далъ слово весьма извстному въ Харьков лицу довести до свднія прокурора данныя о ‘честности’ Кравцова, молчалъ посл суда, пока кн. Мещерскій не вызвалъ его на письмо.
А, между тмъ, онъ горлъ отъ стыда, боллъ душой, ему было ‘совстно сидть’,— до того все вокругъ него возмущалось поведеніемъ его коллеги. И это было, какъ говоритъ проф. Даневскій, всеобщее, повальное негодованіе: негодовала публика, негодовали чины судебнаго вдомства, негодовала арокатура, негодовала прокуратура. Ужь не въ этомъ ли всеобщемъ негодованіи проф. Даневскій почерпнулъ мужество и ршимостъ сбросить, наконецъ, подавлявшее его чувство страха? И ради чего были вс эти колебанія совсти, ради чего проф. Даневскій такъ усиленно оправдывался передъ ‘высокочтимою почтенною ученою Коллегіей’? Только ради того, чтобы сказать, что поведеніе проф. Владимірова заслуживаетъ публичнаго осужденія. Крпка же, должно быть, скала харьковской университетской коллегіи и велика, должно быть, сила этого устоя!
Елисаветградскій Встникъ длаетъ совершенно врное замчаніе, сравнивая Очерки французской жизни и Очерки русской жизни. Вмсто того, чтобы жить, мы только разсуждаемъ о жизни, и вмсто того, чтобы поступать, мы занимаемся самоанализомъ. Во французской жизни всякій дйствительно живетъ, въ ней все кипитъ, все волнуется, все движеніе и нтъ никогда покоя. Во Франціи даже расклейщикъ политическихъ афишъ не простой наемникъ, а живой, дятельный участникъ своей политической партіи и ея уличный глашатай, тамъ каждый извощикъ иметъ ‘свою’ газету, знаетъ, чего онъ хочетъ отъ Буланже и за кого онъ будетъ подавать свой голосъ.
Въ этой кипучей и живой Франціи разв было бы возможно, чтобы профессоръ университета выступилъ въ такой роли, въ какой выступилъ профессоръ Владиміровъ? А еслибъ это случилось, разв было бы возможно публичное покаяніе другаго профессора за себя и за всю университетскую коллегію?
Сдлай профессоръ, или кто бы тамъ ни было, безчестный поступокъ, французы не стали бы разсуждать,— съ разсужденіями на общія темы они уже давно покончили. У нихъ общественное негодованіе не замкнулось бы въ стнахъ судебнаго корридора и противъ негодующаго общественнаго чувства у нихъ не устояла бы никакая скала. Никто не посмлъ бы у нихъ явиться защитникомъ волковъ противъ овецъ, мрака противъ свта, безчестности противъ свободы совсти и принудительнаго молчанія противъ гласности. Со всми этими азбучными гражданскими, понятіями французы давно покончили. Оттого-то они и живутъ, а не разсуждаютъ.
У насъ же и въ беллетристик, и даже въ публицистик больше разсужденій, чмъ жизни, больше анализу, чмъ живой, дятельной силы. Такой переживаемъ мы еще историческій моментъ. Поэтому-то люди живаго темперамента, подвижные и дятельные, должны быть у насъ чистыми мучениками. Не въ этомъ ли причина, что натуры, не склонныя къ пришпиливанію и разсматриванію жизни, кидаются безъ особеннаго разбора на всякіе практическіе пути, не затрудняя подчасъ своей совсти, хотя, правда, я запасъ совсти не долженъ быть у нихъ особенно великъ? Вдь, совсть есть то свтлое и хорошее, что вписано въ каждой душ какъ идеалъ, какъ цль нашихъ человческихъ стремленій. А когда ничего не написано ясно,— куда же идти? Нашъ русскій анализъ, которому начало положили еще наши дды,— анализъ, выступившій съ такою яркостью и силой въ сороковыхъ годахъ,— анализъ, проходящій черезъ шестидесятые и семидесятые годы и живучій еще до сихъ поръ,— и есть та теоретическая преемственная работа мысли, которой должна создаться и наша общественная совсть, и наши гражданскія понятія. Французы съ этою первоначальною работой ужедавно покончили.
Поэтому-то вся эта харьковская исторія съ ея разсужденіями о томъ, что можно и чего нельзя, вс эти страхи и публичныя покаянія и самоизвиняющійся протестъ противъ неправды показались бы французамъ дтскимъ лепетомъ. Я для насъ это не лепетъ, для насъ это живое слово дйствительности, сама жизнь. Да, наша жизнь пока въ слов, а не въ дл, въ установленіи понятій о взаимныхъ отношеніяхъ. И пока мы не условимся въ этихъ понятіяхъ, пока мы не установимъ ихъ до того, чтобы уже не быть больше свидтелями недоразумнія даже профессоровъ университета, что считать честнымъ и что считать безчестнымъ, мы не будемъ жить по-человчески.
Все, что для насъ еще такъ близко и что мы переживаемъ съ такою болью, для французовъ настолько далеко и настолько ими забыто, что они останавливаются въ недоумніи передъ картинами русской жизни, съ которыми мы ихъ теперь знакомимъ переводами Тургенева, Толстаго, Достоевскаго, Островскаго. Наша мрачная русская драма, нашъ психическій анализъ, наше неустанное рытье въ самихъ себ французамъ совершенно непонятны. Власть тьмы не имла у нихъ успха, Преступленіе и наказаніе выдержало только 20 представленій, Гроза съ трудомъ попала на сцену и прошла едва замченной. Нашъ анализъ и дикій мракъ, который мы вытаскиваемъ наружу, ихъ мертвитъ, ничего имъ не даетъ. Они настолько же не понимаютъ нашего самобичеванія, насколько мы не поняли бы самобичеванія индійскаго факира, если бы намъ показали его на сцен.
Для русскихъ, говоритъ одинъ французскій критикъ о, ‘разсердиться, украсть, мстить’ и т. д.— значитъ ‘гршить’, и это слово вертится у нихъ на язык такъ часто, что намъ это кажется просто комичнымъ… существенная черта знаменитой ‘славянской души’ это — позволять себ все, что взбредетъ въ голову, но, въ то же время, бить себя въ грудь, повторяя вмст съ Мармеладовымъ изъ Преступленія и наказанія: ‘Я согршилъ, я — свинья!’ такъ какъ вчная мысль о грх нисколько не мшаетъ имъ гршить… Что же все это значитъ? А значитъ только то, что эти люди — только на русскій ладъ — переживаютъ то душевное состояніе, какое пережили наши отцы въ прежніе вка. Въ самомъ дл, эту постоянную заботу о грх рядомъ съ сильнымъ инстинктомъ можно часто встртить въ нашихъ мистеріяхъ. Оригинальность и особенная прелесть русскихъ драматическихъ произведеній въ томъ, можетъ быть, и состоитъ, что психологическія состоянія, пережитыя нашими предками 400 лтъ тому назадъ, описаны въ нихъ не такими же наивными, какъ эти предки, и бездарными людьми, а писателями съ утонченною культурой и проницательною наблюдательностью’… И для француза это не больше, какъ -‘мракъ вковъ’, на который онъ смотритъ какъ на чуждую ему панораму, а для насъ это — ‘темное царство’, которое мы переживаемъ еще въ дйствительности, усиливаясь понять его причины и найти его корень.
Умственное общеніе съ французами, въ которое мы вступили теперь, раскрывъ передъ ними свою душу и введя ихъ въ нашъ внутренній бытъ посредствомъ ознакомленія съ нашими знаменитыми писателями, откроетъ намъ лучше глаза на самихъ себя, чмъ это достигалось до сихъ поръ нашими домашними средствами. До этихъ поръ мы смялись надъ французами, что они насъ совсмъ не знаютъ и настолько невжественны въ географіи, что даже Неву увели въ Крымъ. Теперь французы насъ узнали. Пока они изучали насъ по Тургеневу, они видли міръ нашей интеллигенціи (или, врне, полуинтеллигенціи) и этотъ міръ понимали. Познакомившись съ Толстымъ, они начали нсколько недоумвать, но когда мы имъ показали Достоевскаго и въ особенности наше ‘темное царство’, они совсмъ пришли въ недоумніе.
До тхъ поръ, пока вопросъ не выходилъ изъ области искусства и мы знакомили французовъ съ нашими писателями, мы съ гордостью и заносчивостью говорили, что являемся учителями французовъ въ реализм въ искусств, что въ ихъ литератур нтъ ничего подобнаго, что мы первые… и т. д. По теперь, когда чадъ прошелъ и для французовъ, когда, познакомившись съ нашимъ ‘реализмомъ въ искусств’, французы захотли понять, какой ‘реализмъ жизни’ создалъ подобное правдивое и неприкрашенное искусство, вотъ картина, которая передъ ними возникла. ‘imposa,— говоритъ другой критикъ,— одно изъ самыхъ своеобразныхъ драматическихъ произведеній, какія только можно встртить, лишь бы была достаточная доля любознательности и терпнія... Ея своеобразность заключается въ чисто-національныхъ характерахъ и въ подробностяхъ быта… Все это (жизнь и нравы семьи Кабановыхъ) переноситъ насъ за тысячи верстъ не только отъ нашихъ западныхъ обычаевъ и нашего умственнаго склада, но и вообще отъ всякой цивилизаціи, такъ какъ эти люди дйствительно гораздо ниже въ нравственномъ отношеніи не только нашихъ алжирскихъ арабовъ, но даже куперовскихъ краснокожихъ, которые носятъ перья на голов и кольца въ носу’.
И для насъ было время, когда мы ужасались этой страшной картины. Тогда и самъ творецъ ея, Островскій, не понималъ ужаса, который онъ изображалъ. Онъ плъ, какъ поетъ птица красоты природы, не зная, что она ноетъ. И только когда нашелся человкъ съ живою душой и съ сознательною мыслью и переложилъ псни вольной птицы въ рядъ понятій, мы очнулись отъ умственной летаргіи и поняли весь нравственный ужасъ нашего Темнаго царства.
Вихрь давно уже унесъ многое изъ этого мрака. Бытъ этотъ дрогнулъ, разсыпался, устои его исчезли, въ эти тридцать лтъ и въ купеческой семь уже народились иные люди, но осколки темнаго царства лежатъ еще повсюду и нтъ для ихъ изображенія ни новаго Островскаго, ни для истолкованія его новаго Добролюбова. А, между тмъ, мы нуждаемся постоянно въ истолкователяхъ жизни, въ людяхъ съ свжею душой и ясною мыслью, которые толкали бы насъ подъ бока, потому что иначе мы сейчасъ же начинаемъ дремать, да еще и сердимся, что намъ мшаютъ заснуть.
Сдлайте такой опытъ. Завяжите американцу или французу глаза, пощадите его въ воздушной шаръ, опустите… ну, хотя въ любое мсто Блоруссіи, затмъ развяжите вашему путешественнику глаза и попросите щго угадать, въ какой онъ части свта и среди какого народа.
Если читатель съ Блоруссіей незнакомъ, то картина, которую я нарисую, покажется ему, пожалуй, преувеличенною. Наши блорусскія деревни — это рядъ бревенчатыхъ кучъ, обсыпанныхъ внизу землею, а сверху покрытыхъ безпорядочно соломой. Чтобы солому не сдулъ первый же втеръ, кладутся на нее ряды жердей. Но втеръ посильне подшучиваетъ надъ этими предосторожностями и, разыгравшись, закручиваетъ солому въ разныя стороны, точно вихры на нечесанной голов.
Въ этихъ кучахъ живутъ люди такого фасона. Лтомъ и зимой, мужчины и женщины, ходятъ въ блыхъ одеждахъ: лтомъ — въ холщевыхъ, а зимой въ блыхъ нагольныхъ полушубкахъ. На ногахъ у этихъ людей, и лтомъ, и зимой, онучи и лапти. Въ избенк, въ 3 сажени длины и ширины, помщается иногда три семьи. Это значитъ — мужиковъ, бабъ и ребятишекъ душъ 15—18. Вс эти души спятъ гд придется, и смрадъ въ избахъ стоитъ нестерпимый. Ни постелей, ни одялъ, ни подушекъ люди не знаютъ. дятъ они хлбъ, смшанный съ землею и всякимъ соромъ, такъ называемый ‘половый’, и даже сложили поговорку: ‘люди — не свиньи,— съдуть’, т.-е. свинья не станетъ сть того, что състъ человкъ.
Лошаденки у обитателей кучъ величиною съ жеребятъ, телги зовутся ‘колесами’ и въ двадцати шагахъ дйствительно въ нихъ не видишь ничего, кром колесъ, нужно подойти близко, чтобы разсмотрть, что на колесахъ лежитъ маленькій, продолговатый ящичекъ, въ который едва уложится теленокъ.
Пашутъ эти люди сохами первобытнаго устройства, а боронятъ — деревянными боронами. Коровенки у нихъ крошечныя, съ взъерошенною шерстью, съ вчно насохшими комьями навоза на бокахъ. Молока коровенки почти не даютъ, такъ что для ребятишекъ матери зачастую покупаютъ молоко горлочами въ сосднихъ усадьбахъ.
Теперь, весной, по деревнямъ текутъ ручьи навозной жидкой грязи, и нтъ отъ нихъ нигд прохода, а по дорогамъ нтъ отъ грязи прозда. Такъ вотъ они и живутъ изо дня въ день, изъ года въ годъ, повторяя изо дня въ день и изъ года въ годъ — что длали ихъ отцы, дды и прадды.
Спросите своихъ воздушныхъ путешественниковъ, среди какого они народа, и путешественники, ни минуту не задумавшись, отвтятъ, что это, должно быть, эскимосы или самоды. Перенесите блорусскую деревню цликомъ съ ея чумами, грязью, скотомъ, людьми и половымъ хлбомъ на парижскую выставку — и французы ршатъ, что это, должно быть, обломокъ какого-то первобытнаго племени, но не охотничьяго, какъ краснокожіе индйцы, а пастушескаго, едва вступившаго въ земледльческую культуру и остановившагося на ея первой стадіи.
А вотъ обращики другаго быта, который слдовало бы поставить на парижской выставк рядомъ съ нашею блорусскою деревней. Съ небольшимъ годъ тому назадъ американцы штата Мичиганъ основали городъ въ честь Гладстона и назвали городъ его именемъ. Gladstone-town — пока не больше любаго блорусскаго мстечка и насчитываетъ всего около 2-хъ тысячъ семействъ. Гладстонъ освщается электричествомъ, иметъ прекрасную торцевую мостовою, пожарную команду, пять церквей, три учебныхъ заведенія, два банка, шесть фабрикъ и свою собственную ежедневную газету.
Если бы французы могли предположить, что обращикъ первобытной деревни, питающейся половымъ хлбомъ, скрывается въ какомъ-либо уголк ихъ милой Франціи, которую они такъ любятъ и умютъ любить, что эти звриныя шкуры, эти онучи и обувь изъ древесной воры носятъ ихъ соотечественники,— о, какъ бы поднялось ихъ дятельное и живое чувство и съ какою бы энергіей они принялись за устраненіе всего того, что держитъ ихъ въ звриномъ образ!
Но, вдь, мы не французы,— отвтитъ читатель. Врно, что не французы, объ этомъ-то и рчь. Оттого-то намъ и полезно духовное общеніе съ французами, полезно побывать на ихъ всемірной выставк и заразиться примромъ активной любви.
Только потому, что мы не французы, у насъ и возможенъ тотъ патріотизмъ, которымъ мы щеголяемъ,— патріотизмъ личнаго самолюбія, а не общественныхъ и гражданскихъ успховъ. Французъ, найдя у себя что-нибудь худое, сейчасъ же хочетъ это худое превратить въ хорошее. У насъ же, когда покажутъ людямъ худое, они отвчаютъ: ‘а посмотрите, сколько у насъ и свтлыхъ явленій’, взгляните на эти ‘пробивающіеся ростки’, ‘не убивайте же ихъ энергіи’, ‘не проповдуйте безнадежности и пессимизма’ и поддерживайте ‘бодрящія впечатлнія’. Французу придастъ энергію именно то дурное, что онъ у себя видитъ, и онъ это дурное хочетъ непремнно знать, чтобы превратить его въ хорошее, мы же смотримъ только на свое хорошее и боимся увидть худое.
Французъ, наблюдая свои порядки, выдляетъ изъ нихъ свое я и держитъ себя вн этого худаго. У насъ же каждый поставитъ въ средину худаго свое собственное я и сейчасъ же ощетинится, точно въ этомъ худомъ обвиняютъ его. Вроятно, отъ этого-то французъ всегда недоволенъ своими порядками и всегда отзывается о нихъ дурно, но никогда не позволитъ говорить о нихъ дурно не-французу. Мы же не позволяемъ говорить дурно о своихъ порядкахъ только самимъ себ.
Зналъ я одного юношу изъ разночинцевъ, большаго патріота и народника (но разночинствующаго), развившагося на статьяхъ г. Юзова. Часто бесдовали мы съ нимъ о русскихъ домашнихъ порядкахъ и о многомъ онъ позволялъ говорить неодобрительно. Но онъ ршительно не выносилъ, когда скажешь, что нмецъ умне русскаго, что все онъ лучше знаетъ и все онъ лучше уметъ. Юноша (онъ былъ механикъ) вспыхивалъ, начиналъ горячиться и доказывалъ, что русскіе такъ же умны, какъ нмцы, и знаютъ все не хуже ихъ, да только имъ не даютъ ходу. Теперь жизнь уже поукротила его самолюбіе и онъ допускаетъ, что нмецъ, учившійся механик за границей, можетъ знать и больше его, учившагося всего только въ череповскомъ техническомъ училищ.
Вотъ этотъ-то личный патріотизмъ, вотъ это-то вчное самолюбивое примшиваніе своего я, очень мшаетъ намъ судить правильно вообще и ведетъ зачастую къ антагонизму внутри группъ людей съ одинаковыми стремленіями. Сошлюсь на журнальное обозрніе Екатеринбургской Недли по поводу романа Побдители, помщеннаго въ Сверномъ Встник, журнальный обозрватель Е. Н. говоритъ, что все, написанное г. Михайловымъ въ 80-хъ годахъ, далеко уступаетъ произведеніямъ, появившимся въ 70-хъ годахъ. ‘Тотъ же блестящій анализъ личности, масса наблюдательности, т же краски въ слог, но что-то другое въ самыхъ мысляхъ, чувствахъ дйствующихъ лицъ и, пожалуй, въ мысляхъ и чувствахъ автора. Это нельзя,— говоритъ обозрватель,— объяснить однимъ только ходячимъ мнніемъ: ‘другое время — иныя псни…’ Романы 80-хъ годовъ уже не захватываютъ широкихъ общественныхъ задачъ, а типы молодежи, выводимые въ нихъ, или какіе-то недоноски по мысли и развращенные по чувствамъ, или крайне блдныя и безцвтныя тни, представляющія якобы тхъ людей, въ которыхъ ‘современный человкъ изображенъ довольно врно’. Симпатіи романиста явно склоняются къ тому поколнію, которое уже отодвинуто жизнью на второй планъ, и если не составляетъ еще такъ называемаго стараго поколнія, то, во всякомъ случа, на пути къ тому. Мы не хотимъ этимъ сказать, что эти люди не могутъ дать интереснаго матеріала для повсти, но тотъ, кто такъ плодовито пишетъ, какъ г. Михайловъ, могъ бы проще и симпатичне коснуться и типа людей, не потерявшихъ еще вру въ жизнь и идеи и, слдовательно, составляющихъ надежду Россіи. Посл чтенія текущихъ литературныхъ произведеній г. Михайлова выносишь безотрадное чувство пришибленности, какъ будто жизнь, на вашихъ глазахъ, покрывается плсенью’.
Совершенно справедливо, что художественное произведеніе не должно производить впечатлнія безотрадности и пришибленности. Но не объ этомъ рчь, а рчь о требованіи, которое предъявляетъ рецензентъ автору романа. Рецензента не удовлетворяетъ то, что даетъ авторъ и что этотъ авторъ желаетъ дать,— онъ требуетъ отъ него то, что ему самому хочется отъ него получить. А хочется ему увидть въ зеркал ‘типы людей, не потерявшихъ еще вру въ жизнь и идеи и, слдовательно, составляющихъ надежду Россіи’. Но идейное отношеніе къ жизни заключается не въ томъ, чтобы свое я обобщить въ томъ или другомъ поколніи или, подобно череповецкому технику, находить себя умне всхъ. На этомъ самолюбіи, какъ на дурныхъ салазкахъ, можно сломить себ голову или же, скатившись подъ гору, превратиться въ бронзовый устой. Самовосхваляющее удовлетвореніе, привыкающее смотрть на себя какъ на творца жизни, въ конц-концовъ, выростаетъ именно въ это самое будущее препятствіе. Вотъ и борись съ нимъ тогда!
Современная идейная задача совсмъ не въ томъ, чтобы отыскивать ‘ростки жизни’ или людей, не потерявшихъ еще вру въ жизнь и идеи’, а въ томъ, чтобы расчищать почву для этой самой жизни, для этихъ самыхъ ростковъ, для идей, которыя должны ихъ питать. Занявшись же празднымъ, отыскиваніемъ ‘ростковъ’, мы, пожалуй, потеряемъ изъ вида самое главное, къ чему насъ собственно и призываетъ наша необработанная родная нива.
Ну, какъ не вспомнить опять французовъ и не пожелать, чтобы они вошли къ намъ также въ моду, какъ вошли мы, русскіе, во Франціи. Французъ есть истинный человкъ идеи. Было время, когда мы даже смялись надъ легкомысліемъ французовъ, надъ ихъ суетностью и пустотой, надъ ихъ ребяческою наклонностью увлекаться словами. Тогда французы увлекались совсмъ пустымъ словомъ, не имвшимъ для насъ никакого осязательнаго смысла,— славой. А ради этой славы, ради ея воодушевлявшей идеи французъ шелъ въ пустыни Египта, лзъ на пирамиды, погибалъ въ болотахъ Литвы и въ снгахъ Россіи, являясь повсюду глашатаемъ новой истины, оставляя везд свой умственный слдъ, а иногда давая народамъ и новый ‘французскій кодексъ’. Самъ же этотъ легкомысленный и увлекающійся французъ за вс свои лишенія, за смерть на чужбин, среди проклятій, которыя на него сыпались за его ненасытное честолюбіе, удовлетворялся только тмъ, что онъ сдлалъ человческое дло, принесъ людямъ новыя идеи, новыя понятія, новые взгляды на жизнь. Надъ этимъ-то мы и смялись тогда!
‘Слава’ во Франціи уже покончила свое дло, новыхъ идей теперь по свту разносить французской арміи не нужно. Для распространенія идей существуютъ уже другіе способы, а у французовъ явились новыя воодушевляющія ихъ слова. Теперешняя идея французовъ въ томъ, чтобы устроить у себя дйствительное, а не фиктивное гражданское равноправіе, да экономическую справедливость, такъ чтобы у каждаго француза за обдомъ была настоящая жареная курица, о чемъ еще мечталъ Генрихъ IV.
Мы же каждую идею норовимъ перевести въ боле доступное намъ понятіе о личности или поколніи, превратить идею въ извстный конкретный -образъ. У насъ еще слишкомъ силенъ культъ личности, намъ непремнно нужно стоять передъ кмъ-нибудь на колняхъ или же требовать, чтобы стояли на колняхъ передъ нами. Отъ этого, напримръ, идею справедливости мы сейчасъ превратимъ въ ‘новаго’ мироваго судью, идею порядка — въ земскаго начальника, а боле живое ощущеніе жизни — въ молодое поколніе. И, превращая такимъ манеромъ идей въ образы, мы, наконецъ, совсмъ растериваемъ свои идеи и остаемся при однихъ образахъ, на которые потомъ и обрушиваемъ свое общественное негодованіе за то, что изъ нихъ выдохлась всякая идея.
Вотъ почему у насъ и возможно, напримръ, высказывать такія мысли, какія высказываетъ рецензентъ Екатеринбургской Недли, хотя онъ, очевидно, одушевленъ самыми лучшими желаніями и самыми благожелательными стремленіями. Какіе же это типы людей, ‘не потерявшихъ еще вру въ жизнь и въ. идеи?’ Да разв идеи — вра, разв ихъ можно терять, если он были? Идеи, это — точныя представленія, точныя понятія, он — знаніе, он — убжденіе. Намъ именно нужно вырабатывать и создавать себ точныя гражданскія представленія и ясныя понятія о гражданскихъ обязанностяхъ, да формировать граждански-вліятельное общественное мнніе, а не жить только ‘врой въ жизнь’. При одной вр въ жизнь можно при первой неудач такъ же легко впасть и въ безвріе, а затмъ и проклясть свою молодость съ ея увлеченіями, мечтами и порывами. Эту игру, въ которую мы такъ давно играемъ, пора ужь и кончить. Въ томъ-то и дло, что мы жили до сихъ поръ больше врой, чувствомъ, да ощущеніемъ своихъ молодыхъ силъ, а по части идей бывали слабы и въ этой области хозяевами сдлаться еще не успли. Оттого-то мы то дльцовъ превращали въ идею, то профессоровъ — въ дльцовъ.
Въ журнал Дло печатался лтъ десять назадъ романъ Горе побжденнымъ. Это — хроника гор. Кіева и той идеи, которой онъ явился такимъ яркимъ выразителемъ въ ‘конкретной дйствительности’. Въ промежутокъ времени между Севастополемъ и реформами у насъ думали, что благоустройство создастъ добродтельный губернаторъ и состоящій при немъ добродтельный чиновникъ особыхъ порученій. Въ конц шестидесятыхъ годовъ мы ушли уже дальше и начали думать, что спасеніе, въ наше общежитіе внесетъ просвщенный человкъ. И въ самомъ дл, если повсюду вмсто невжественныхъ и неспособныхъ людей поставить людей знающихъ, просвщеныхъ и способныхъ, то очевидно, что все должно пойти очень хорошо. Но кто же этотъ наиболе способный, знающій и просвщенный человкъ, кто? Кто же можетъ быть просвщенне профессора? И вотъ кіевскіе профессора заняли мсто въ городской дум, въ городской управ, нкоторые изъ нихъ въ видахъ благоустройства города посвятили себя кирпичному производству и кіевскія зданія, построенныя изъ профессорскаго кирпича, дйствительно скрасили Кіевъ, другіе — построили себ собственные дома… и управленіе городскимъ хозяйствомъ стало профессорскимъ и прежніе кабинетные ученые превратились теперь въ практическихъ дловиковъ… Это доброе смя, брошенное на хорошую почву, при благопріятствующихъ его прозябенію условіяхъ, дало теперь такой цвтъ (плоды еще впереди): какъ сообщаютъ кіевскія газеты, ‘нкоторые кіевскіе профессора-врачи устроили формальную стачку и ршили отказывать въ помощи всмъ тмъ больнымъ, которые не могутъ передъ началомъ докторскаго совта внести пять рублей’.
‘Возникшее у насъ новаторство,— говоритъ Кіевлянинъ,— хотя и объясняется слабостью у насъ общественнаго мннія и излишнею терпимостью общества, является нсколько непонятнымъ и даже рискованнымъ, въ виду существующихъ у насъ законоположеній. Съ этой точки зрнія попытка труппы кіевскихъ врачей установить свою собственную таксу является дйствіемъ совершенно произвольнымъ, и вся ихъ конвенція представляется противорчащею и закону, и обычаю. Такой характеръ ея сознается всми, упорное же бравированіе этого общаго сознанія является ничмъ неоправдываемымъ вызовомъ обществу’. Вопросъ о ‘слабости общественнаго мннія и излишней терпимости общества’ и о ‘существующихъ у насъ законоположеніяхъ’ я пока оставлю…
Жилъ еще не такъ давно въ Кіев старичокъ профессоръ-медикъ Мерингъ. Никому онъ не отказывалъ въ своей помощи и самымъ раннимъ утромъ, часовъ въ 7—8, вы могли увидть его крытыя дрожки, запряженныя парою лошадокъ, гд-нибудь на краю города у воротъ бднаго еврейскаго домишка. Больше рубля никакой еврей Мерингу не давалъ, а случалось, что онъ здилъ и даромъ или же еще и самъ помогалъ больному. Ни одинъ больной никогда не слышалъ отъ Меринга отказа… Кіевскіе профессора-врачи, заключившіе теперь ‘ученую конвенцію’, вроятно, не забыли похоронъ Меринга и съ какимъ непритворнымъ горемъ благодарные бдняки провожали его гробъ. Они точно чувствовали, что со смертью этого добраго человка исчезаетъ для нихъ единственный лучъ свта и тепла, и, оплакивая Меринга, они оплакивали свое собственное сиротство. ‘На кого ты насъ покинулъ, добрый человкъ?’ — думали, вроятно, плакавшіе бдняки.
И Мерингъ былъ практикъ, но онъ не былъ дльцомъ. Идея дловаго направленія возникла еще въ шестидесятыхъ годахъ и имла тоже свою свтлую идеальную пору. Какъ вс идейныя движенія, это направленіе имло въ виду благо всхъ, благо Россіи. ‘Довольно хорошихъ словъ, пора перейти къ длу’,— вотъ формула, которую оно провозгласило. Люди, искренно отдавшіеся иде дла, видли въ ней свой подвигъ. И они вступили на путь его не просто, а съ покаяніемъ за свое прошлое. Не фразы, не ‘хорошія слова’ нужны для жизни,— нуженъ для нея суровый трудъ, нужно настоящее ‘практическое дло’, и только это практическое дло спасетъ насъ, проповдывали они. И затмъ приносили искренне покаяніе въ своихъ увлеченіяхъ ‘хорошими словами’. Покаяніе было не притворное и торжественное,— это было сжиганіе кораблей, чтобы не сохранилось ни малйшаго слда пути къ возврату. Прощаясь съ увлеченіями молодости, они хоронили ее всю, они хоронили и свою пришлую любовь, хоронили вс свтлыя воспоминанія молодыхъ годовъ съ ихъ безконечными спорами и разсужденіями, съ ихъ увлекающимися порывами, подчасъ, правда, безпредметными, но всегда искренними, благородными, полными любви къ людямъ и готовности на самопожертвованіе. Выбрасывалось за бортъ все, что хотя немного напоминало молодость. Все это были только ‘хорошія слова’, ненужныя для дйствительной жизни. Душа опрастывалась отъ всего, что ее украшало, что давало ей силу живаго чувства и длало ее способной на живое дло. Не въ переносномъ, а въ буквальномъ смысл люди сжигали все, что могло бы напомнить имъ ихъ свтлое, счастливое прошлое. Перебирались даже вещи, бумаги, переписки. Вотъ пачка писемъ, въ которыхъ столько ‘хорошихъ словъ’ и которыми упивалась нкогда молодая душа. Прочь ихъ! И пачка летитъ въ топящуюся печку. Вотъ пачка писемъ нкогда очень дорогихъ, перевязанныхъ розовою ленточкой,— и эта пачка, безъ колебаній, летитъ въ печку… Душа опоражнивается отъ увлеченій ршительно и радикально и не оставляется въ ней ни одного живаго слда. Все прошлое выкинуто, сама душа выкинута и потеряна и обновленный человкъ чувствуетъ себя вполн готовымъ на ‘дло’.
Въ Кіев, какъ разсказывали, представителемъ этого направленія былъ весьма почтенный профессоръ, достигшій потомъ исключительнаго для профессора положенія. Теоретикъ и ученый, онъ съ искренними убжденіемъ искалъ и поощрялъ въ молодыхъ начинающихъ людяхъ дловыя практическій способности, чтобы создать работниковъ ‘дла’. И онъ ихъ создавалъ, онъ ихъ выдвигалъ, дловое направленіе проникло въ городское самоуправленіе, профессора и ученые стали городскими хозяевами, духъ наживы нашелъ свое теоретическое освященіе и на могил безповоротно погребенныхъ ‘хорошихъ словъ’ выросли ‘дла’. Идея дда открыла просторъ всмъ щучьимъ наклонностямъ и создала дловой прогрессъ ‘сверху’, съ его программой заботъ о мостовыхъ, хорошихъ тротуарахъ, красивыхъ зданіяхъ, прогрессъ вншняго городскаго благоустройства, выгодныхъ длъ, прогрессъ денежныхъ помщеній, прогрессъ наживы, но не прогрессъ знаній, просвщенія и заботъ о нуждахъ тхъ, у кого этихъ нуждъ больше всего.
На одного умственнаго человка, искренно сжигавшаго корабли, опоражнивавшаго свою душу и не понимавшаго, что онъ длаетъ, приходилось по сотн штукъ, никакихъ кораблей не сжигавшихъ и отлично понимавшихъ, что они длаютъ. Вся эта игра сйгралась въ пользу щукъ.
Несомннно, что знающій могъ быть полезне незнающаго и образованный полезне необразованнаго, да сущность-то ‘идеи’ заключалась совсмъ не въ томъ, что вс хозяйственныя дла Россіи нужно поручить профессорамъ, а въ томъ, что общественнымъ поведеніемъ людей должны руководить не прежнія, а иныя общественно-нравственныя понятія, что мсто невжества должны занять знаніе и образованіе и мсто доброжелательныхъ стремленій, этихъ ‘хорошихъ словъ’ — вполн соотвтствующія имъ хорошія дда.
Облачивъ эту справедливую идею въ профессорскій мундиръ, мы не создали ровно никакого ручательства, что профессора будутъ свершать именно т хорошія дла, которыхъ отъ нихъ ждутъ, а не займутся только постройкой для себя каменныхъ домовъ] да денежными конвенціями. Очевидно, что договоръ на вру общества съ профессорами не состоялся.
Кіевлянинъ винитъ общество въ излишней терпимости и въ слабости его общественнаго мннія. Это обвиненіе напоминаетъ одинъ анекдотъ о Фридрих II. Разъ Фридриху говорятъ, что такой-то его бранитъ. ‘А есть у него 60 тысячъ войска?’ — спрашиваетъ Фридрихъ.— ‘Нтъ’.— ‘Ну, такъ пускай себ бранитъ’. И Наполеонъ III отлично зналъ, что за нимъ стоитъ пятисоттысячная армія, и потому не обращалъ ровно никакого вниманія на общественное мнніе Франціи.
Положимъ, что у кіевскихъ профессоровъ-врачей нтъ никакой арміи, нтъ арміи и у профессора Владимірова, но что и кіевскіе врачи, и проф. Владиміровъ опираются на какой-нибудь крпкій устой — не подлежитъ никакому сомннію. И въ самомъ дл, на суд все вокругъ возмущалось поведеніемъ профессора Владимірова, негодовала публика, негодовали чины судебнаго вдомства, негодовала адвокатура, негодовала прокуратура (а ‘отецъ студента-юриста’ напечаталъ въ мстной газет письмо, полное негодованія). Ужъ чего, кажется, больше! И все это негодованіе привело лишь къ тому, что профессоръ Владиміровъ велъ ‘неважно’ свою защиту, а отказаться отъ нея и не подумалъ.
Кіевлянинъ находитъ, что ‘упорное бравированіе общественнаго сознанія является ничмъ неоправдываемымъ вызовомъ обществу’. Что поведеніе кіевскихъ врачей и профессора Владимірова ничмъ не оправдывается — совершенно справедливо, но что въ этомъ поведеніи нтъ ни бравированія, ни вызова — тоже совершенно справедливо. Кажущееся бравированіе есть больше ничего, какъ установившееся теченіе, по которому, должно быть, плывутъ нкоторые профессора, не встрчая никакихъ препятствій. И поплывутъ они еще и дальше, нисколько не предполагая, что кидаютъ ‘вызовъ обществу’, потому что они вовсе и не думаютъ его кидать. Профессоръ Владиміровъ берется за выгодныя для него судебныя дла, а профессора-врачи заключаютъ выгодную для себя стачку врод томскихъ винокуренныхъ заводчиковъ — вотъ и все. Нравственно это или безнравственно, они этого не знаютъ, какъ не знали этого и томскіе винокуры. Люди поступаютъ такъ потому, что видятъ въ этомъ свою выгоду, что стремиться къ выгод никому не запрещено и что подобныя дда длать можно. Вотъ они ихъ и длаютъ.
Значитъ, въ чемъ же вопросъ? Кажется, вопросъ въ томъ, что если у людей нтъ руководящаго ихъ поведеніемъ нравственнаго чувства, то нужно, чтобы какая-нибудь вншняя сила управляла ихъ поведеніемъ. У присяжныхъ повренныхъ есть совтъ, который и слдитъ за корпоративною адвокатскою нравственностью. У военныхъ подобною руководящею силой является военная честь, честь мундира и офицерскій еръ, который и судитъ тхъ, кто нарушитъ долгъ офицерской чести.
Кажется, только эти дв корпоративныя организаціи и имютъ общественное мнніе съ дисциплинарною властью. У другихъ корпорацій, особенно у свободныхъ профессій (художники, музыканты, литераторы), подобной организаціи нтъ, хотя у каждой изъ нихъ есть несомннное свое корпоративное общественное мнніе, есть поэтому и чувство стыда, т.-е. боязнь общественнаго мннія и забота о томъ, чтобы не вызвать его неодобренія или порицанія.
Судя по словамъ профессора Даневскаго, у харьковской ученой коллегіи корпоративное общественное мнніе преслдуетъ какія-то другія цли, а общественную нравственность своихъ сочленовъ выстраняетъ изъ своей компетенціи. Во всякомъ случа, профессорская нравственность заключается для этой коллегіи не въ томъ, что понимается подъ нею обществомъ. Поэтому-то общественное поведеніе профессора Владимірова и не возбуждало въ коллегіи ни неодобренія, ни протеста, а, напротивъ, протестующее коллегіальное чувство поднималось противъ тхъ, кто являлся изобличителемъ. То же самое наблюдается и между кіевскими профессорами, потому что если бы кіевская ученая коллегія въ числ своихъ корпоративныхъ обязанностей считала наблюденіе за профессіональною нравственностью, то Кіевлянинъ не сталъ бы обвинять въ слабости кіевское общество и требовать отъ него воздйствующаго вліянія.
У насъ чувство стыда развито очень сильно. Это чуть ли не главное, основное наше чувство, которое до сихъ поръ и являлось единственною нравственною уздой для каждаго отдльнаго человка. Больше всего мы боимся, чтобы о насъ не сказали или не подумали дурно. Чувство боязни порицанія и необыкновенная чувствительность ко всякому охужденію и ко всякой похвал — не только наша личная, но и наша національная черта. Отъ этого мы и обнаруживаемъ такую наклонность къ таинственности, келейности, къ сокрытію своего поведенія (когда не уврены въ немъ) и боимся всякой огласки. Отъ этого же и законъ о диффамаціи встртилъ у насъ такое сочувствіе и создалъ столько судебныхъ длъ.
Что же касается совсти и чести, то не то, чтобы эти понятія у насъ не существовали, но они находятся пока въ состояніи неполнаго развитія.. И въ самомъ дл, стыдъ — вполн и для каждаго чувство ясное. Если не хочешь терпть стыда, не хочешь, чтобы на тебя смотрли косо, неодобрительно или даже съ неуваженіемъ,— поступай такъ, какъ требуетъ общество. Какое это общество, какъ велики его размры — это все равно. Свое общественное мнніе иметъ и кружокъ изъ 10—15 человкъ, и 3—4 деревенскихъ сосда.
Въ понятіи объ общественномъ мнніи не заключается никакого точнаго представленія объ его нравственномъ содержаніи. И у воровъ есть свое общественное мнніе, которому каждый воръ долженъ подчиняться, У нихъ есть и свое понятіе о воровской чести, котораго оскорблять нельзя. Общественное мнніе управляетъ и жизнью въ острогахъ, оно есть и у каторжныхъ. Какое бы ни было общественное мнніе, оно всегда нчто условное, имющее свой собственный кругъ понятій и представленій объ одобряемомъ или неодобряемомъ. Такимъ образомъ, общественное мнніе есть, въ сущности, вншняя контролирующая сила, но сила громадная, наиболе подчиняющая себ поведеніе каждаго отдльнаго человка. Ни законъ, ни судъ, ни уголовная кара не имютъ надъ людьми такой предупреждающе-контролирующей власти, какую иметъ общественное мнніе.
Потому, что общественное мнніе бываетъ не только честнымъ, но и безчестнымъ, не только двигающимъ человка на добро, но толкающимъ его и на зло, не само по себ общественное мнніе иметъ руководящее значеніе, а по тмъ требованіямъ, которыя оно предъявляетъ, по тому кодексу личной и общественной нравственности, которымъ оно одобряетъ одно и порицаетъ другое. Тутъ ужъ выступаетъ вопросъ о совсти, вопросъ о томъ, что люди считаютъ дозволеннымъ или недозволеннымъ.
Но и совсть, взятая вообще, не разршаетъ вопроса о дозволенномъ и недозволенномъ. Совсть тоже бываетъ разная, у каждаго человка она своя собственная и отвчаетъ его нравственнымъ воззрніямъ, нравственнымъ понятіямъ, нравственному чувству, нравственнымъ инстинктамъ, привычкамъ и вообще составу его души. И, тмъ не мене, совсть есть внутренній законъ человка,— тотъ его законъ, который человкъ самъ признаетъ для себя обязательнымъ. Поэтому-то человкъ, нарушившій самъ свой собственный законъ, страдаетъ внутреннимъ неудовлетвореніемъ, страдаетъ иногда ужасно, мучительно-болзненно — и это-то и есть такъ называемое угрызеніе совсти.
Чтобы застрадать угрызеніемъ совсти, человку вовсе не нужно вообразить себ, что о немъ скажутъ, и ему не бросится краска стыда въ лицо при мысли, что о немъ подумаютъ люди, мнніемъ которыхъ онъ дорожитъ. Совсть не есть головное или умственное чувство, какъ стыдъ.
Вотъ эта-то самая совсть и служитъ основой общественнаго мннія. Совсть есть центральная сила, связывающая въ боле или мене тсную группу извстныя нравственно душевныя однородности. Это не условленный и чаще всего безсознательный союзъ людей, сходныхъ цо своимъ инстинктамъ и нравственнымъ тяготніямъ и способныхъ понимать только то, что находитъ откликъ въ ихъ душ.
Но, вдь, и душа человка не явилась на свтъ Божій во всеоружіи своего гражданскаго и общественнаго величія. Много прошло вковъ, прежде чмъ дикарь, путемъ постояннаго развитія, превратился, наконецъ, въ величественный обращикъ того гражданскаго героизма, какой исторія даетъ въ лиц Вашингтона, этого чистйшаго, благороднйшаго и лучшаго представителя общественной совсти.
Насколько же у насъ развита именно эта совсть, насколько тсную и вліятельную группу составляютъ люди этого развитія? Что люди съ наиболе развитою общественною совстью у насъ есть и что они въ приговорахъ своей совсти едва ли въ чемъ-нибудь разойдутся — не подлежитъ сомннію. Но является еще и другой вопросъ,— вопросъ чисто-практическій: насколько у этого высшаго суда общественной совсти есть средствъ и возможностей обнаруживать свое вліятельное воздйствіе?
Общество наше живетъ пока отдльными мірками и распадается на группы по роду своихъ занятій. Есть у насъ міръ адвокатовъ, міръ судебный, міръ военныхъ, коммерческій міръ, художественные и литературные кружки. Распадаясь по спеціальностямъ, каждый такой отдльный міръ, а иногда и мірокъ, живетъ своимъ корпоративнымъ общественнымъ мнніемъ и своею собственною общественною совстью. Между этими спеціальными совстями нтъ нердко ни малйшей связи. Что, напримръ, общаго между адвокатскою совстью и совстью купеческою или судейскою совстью и совстью желзнодорожниковъ? Каждая изъ подобныхъ спеціальныхъ совстей можетъ расходиться съ общею совстью, въ чемъ наше общество и имло возможность уже не разъ убждаться. Еще недавно общество возмущалось нравами и понятіями адвокатскаго міра, дйствительно, торговавшаго своею совстью. Съ тхъ поръ многое измнилось въ этомъ мір и нравственная дисциплина его значительно поднялась. Теперь наступила очередь для желзнодорожниковъ и для коммерческаго міра. Въ особенности поражаетъ своею тупостью наша коммерческая совсть или, врне, наша торговая безсовстность. На всю Россію падаетъ за нее стыдъ и, какъ выразился нкогда лтописецъ о Новгород, ‘стали мы въ поруганіе сосдямъ нашимъ’.
Но въ чемъ же иметъ возможность выразиться у насъ нравственный союзъ людей въ дл той общей гражданской совсти, которая иногда не находитъ себ мста въ частной корпоративной совсти купцовъ, желзнодорожниковъ, коллегій ученыхъ, общественныхъ воспитателей и т. д.? Чмъ и въ чемъ эта совсть можетъ обнаружить свой запретъ и какія у нея возможности, чтобы встать во всеоружіи своей нравственной власти и строгаго контроля надъ каждою отдльною единоличною или корпоративно-дловою нравственностью? Единственнымъ органомъ ея у насъ является въ настоящее время печать.