ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XXIX.
XXIX.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.X, 1889
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1889
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Настоящій Очеркъ я задумалъ писать по поводу книги М. Г. Моргулиса Вопросы еврейской жизни. Подобравъ матеріалъ и собравшись уже работать, я прочелъ въ Новостяхъ разсказъ о находящемся на парижской выставк сибирскомъ самоучк-механик Растиков-Алмазов. Разсказъ показался мн очень удобнымъ для предисловія и въ такомъ вид я имъ и воспользуюсь.
То, что разсказываетъ въ Revue des Deux Mondes Мельхіоръ де-Вогюэ объ Алмазов, не просто разсказъ о похожденіяхъ русскаго самоучки,— нтъ, тутъ и между строкъ, и прямо изложена цлая умственная драма, ужасъ которой для Вогюэ и для всякаго европейца заключается въ младенчески* первобытной и, въ то же время, самодовольной безсознательности какъ тхъ, кто направлялъ Алмазова на выставку, такъ и въ безсознательности самого Алмазова, свшаго на парижской выставк съ своими изобртеніями. Конечно, мы думали изумить Европу непочатою даровитостью нашихъ народныхъ силъ, въ дйствительности же мы изумили ее лишь нашею неумлостью давать зачаткамъ даровитости такое развитіе, которое бы превращало ихъ въ дйствительную силу и не сжимало сердца скорбною болью о безплодно пропадающихъ способностяхъ.
Не Растиковъ-Алмазовъ фигурировалъ на парижской выставк представителемъ русскихъ самобытныхъ изобртеній, фигурировали мы, русскіе, выставившіе Алмазова, какъ печальный результатъ нашей неумлости обращаться съ нашими умственными силами, какъ обращикъ нашего собственнаго непониманія и неразвитія, какъ продуктъ нашей умственной атмосферы, какъ плодъ нашей отсталой общественной и умственной культуры.
Алмазовъ — это наиболе жалкая и обидная антитеза нашимъ самохвально-самодовольнымъ крикамъ о русскомъ ум, о нашихъ умственныхъ успхахъ и нашемъ интеллектуальномъ рост. Если бы Парижъ былъ выставкой не успховъ ума, а выставкой средствъ, которыми вс эти умственные успхи человчествомъ созданы, то мы не могли бы дать боле законченной наглядной отрицательной картины этихъ средствъ, какъ отправивъ на выставку Алмазова.
Патріоты, отправлявшіе’ Алмазова въ Парижъ, конечно, меньше всего понимали, что не русскаго изобртателя-самоучку они выставляютъ, а выставляютъ они свое собственное умственное младенчество, выставляютъ мракъ нашей домашней умственной атмосферы, въ которой всякая умственная сила или вымираетъ въ зародыш, или развивается въ несовершенную форму, или же становится уродствомъ. Вотъ что выставили мы въ Париж въ образ Растикова-Алмазова.
Исторія умственнаго развитія Алмазова очень поучительна, хотя и не нова. Родился онъ въ Омск, работалъ на фабрикахъ, съ дтства чувствовалъ влеченіе къ механик, разсматривалъ машины, придумывалъ въ нихъ разныя измненія и усовершенствованія, желалъ учиться, желалъ испробовать на дл свои изобртенія. Услышавъ, что на Урал, въ Екатеринбург, устраиваютъ выставку, Алмазовъ ршилъ отправиться туда. Благодаря покровительству генералъ губернатора, Алмазовъ добрался до Екатеринбурга, гд и получилъ паевой изобртенія патентъ. Изъ Екатеринбурга Алмазовъ со всми своими моделями похалъ въ Казань. Въ Казани встртилъ онъ добродушную барыню, которая довезла его до Харькова. Въ Харьков на выставк онъ опять разложилъ свои изобртенія и получилъ второй патентъ. Въ томъ же Харьков заинтересовался Алмазовымъ актеръ Андреевъ-Бурлакъ и привезъ его въ Москву. Здсь какой-то американецъ, осмотрвъ модели Алмазова, повыбралъ изъ нихъ нкоторыя и предложилъ за нихъ сто рублей. Это показалось Алмазову мало и онъ написалъ Бурлаку. Бурлакъ посовтовалъ не связываться съ американцемъ, и пригласилъ Алмазова пріхать въ Петербургъ и выслалъ деньги на дорогу. Въ Петербург направили Алмазова къ генералу Рихтеру, который пристроилъ его на заводъ морскаго вдомства въ Кронштадт. Приглядвшись къ усовершенствованнымъ заводскимъ механизмамъ, Алмазовъ убдился, что многія изъ его изобртеній были давно уже изобртены и въ гораздо лучшемъ вид. Такъ прошелъ годъ. Пошли толки и приготовленія къ парижской выставк. Алмазову очень захотлось показать свои изобртенія Европ. Опять помогли добрые люди и Алмазовъ со всми своими изобртеніями очутился въ Париж. Здсь нашлись новые добрые люди, одни изъ нихъ его кормили, другіе устроили ему на выставк клтку, посадили въ нее вмст съ его изобртеніями и на клтк сдлали надпись: ‘Растиковъ-Алмазовъ, изобртатель-механикъ изъ Омска въ Сибири’.
Да, свтъ не безъ добрыхъ людей! Но вс эти добрые люди не увидли въ Алмазов ничего, кром любопытной зврушки, выучившейся сама собою длать разныя занятныя штуки, и стали они эту зврушку возить на-показъ по всмъ выставкамъ и ярмаркамъ, пока не привезли въ Парижъ, гд и бросили.
И въ то время, когда добрые русскіе люди, возившіе съ тщеславнымъ чувствомъ любопытную зврушку на-показъ, наконецъ, довезли ее до Парижа, гд съ тмъ же самодовольнымъ патріотическимъ тщеславіемъ посадили въ отдльную клтку, какъ обращикъ сибирскаго самородка, европейски* просвщенный французъ, совершенно случайно замтившій клтку съ запертымъ въ нее изобртателемъ, смотрлъ на него съ сердечною болью и думалъ: ‘Вотъ человкъ, который, за недостаткомъ первоначальныхъ свдній, затратилъ массу умственнаго труда, чтобы открыть себ дорогу, давно уже проложенную человческимъ геніемъ, чтобы снова изобрсти азбуку науки, подобно геніальному ребенку, который собственный умомъ дошелъ до эвклидовскихъ теоремъ. Онъ и не подозрваетъ, какую умственную тяжесть нужно поднять, чтобы создать себ мсто въ высшемъ умственномъ мір, притягивающемъ его къ себ. Полный неунывающей надежды, онъ всю жизнь свою разсчитывалъ на добродтельныхъ барынь и благодушныхъ актеровъ, которые, наконецъ, и довезли его до Парижа, гд онъ и затерялся одинокій, почти нмой’… ‘Умоляю нашихъ инженеровъ и ученыхъ, которымъ эти строки попадутся на глаза, — взываетъ де-Вогюэ, — чтобы они бросили взглядъ на выставку Алмазова и опредлили степень его дарованій. Сибирскій изобртатель напомнитъ имъ предшественниковъ, подговлявшихъ ныншнее торжество науки, искавшихъ, догадывавшихся и врившихъ подобнымъ же образомъ въ сравнительно недавнее еще время’.
Между этимъ стройнымъ, законченнымъ, осмысленнымъ и сознательнымъ отношеніемъ къ жизни,— отношеніемъ, которое каждое явленіе сейчасъ же устанавливаетъ на принадлежащее ему мсто, и умственнымъ младенчествомъ ‘добродтельныхъ барынь и благодушныхъ актеровъ’, только перевозившихъ Алмазова съ мста на мсто, лежитъ такая же пропасть, какая раздляетъ самого Алмазова… ну, хотя бы отъ Эдиссона.
Эдиссонъ — тоже сынъ рабочаго и, подобно Алмазову, росъ тоже на улиц. Но этотъ сынъ рабочаго уже одиннадцатилтнимъ мальчишкой, торгуя на станціи желзной дороги спичками и всякою дрянью, въ свободное время между поздами читалъ Гиббона, Юма, энциклопедію, качественный химическій анализъ. Любознательный ребенокъ проникалъ не только въ спеціальныя частности химическихъ явленій, но усиливался этимъ частностямъ подъискать мсто въ общихъ явленіяхъ жизни, ввести ихъ въ общую съ ними связь. То была цлая умственная школа, которую проходить ребенокъ,— школа, вырабатывавшая ему полную законченную сть представленій, дававшая стройную связь его мышленію и создавшая то, что называется дисциплиною ума.
Пройдя такую умственную школу, Эдиссонъ на парижской выставк является не изолированнымъ тломъ, онъ не теряется въ чудесахъ ея многообразія, для него на ней все ясно и понятно, всему онъ видитъ его надлежащее мсто, все отдльное частное сливается для него въ общее гармоническое цлое, въ которомъ онъ съ тою же сознательною ясностью видитъ и свое собственное мсто.
Это умственное ясновидніе, сознаніе своей умственной преемственности и точнаго положенія этой преемственности связываютъ Эдиссона такими опредленными и ясными для него узами съ культурными результатами общаго промышленнаго труда человчества, что Эдиссонъ среди чудесъ парижской выставки чувствуетъ себя такъ же легко и свободно, какъ рыба въ вод, и сознаетъ вполн свою точную чайную опредленность среди такой же ясной и точной для него общей опредленности.
Нашъ же Алмазовъ сидитъ изолированною зврушкой въ своей клтк, ‘затерянный, одинокій, почти нмой’, подъ особенною сочиненною для него вывской, точно экспонатъ какой! И мы, добрые русскіе люди, поставили его дйствительно въ это обидное, оскорбительное положеніе, мы сами навели просвщеннаго француза къ клтк съ этимъ русскимъ экспонатомъ, и просвщенный французъ, тронутый страдательнымъ положеніемъ несчастнаго, взываетъ къ экспертамъ, чтобы они успокоили этого нравственнаго ‘ученика и удовлетворили бы его, признавъ въ немъ человка. Такимъ образомъ, потребовалась случайность парижской выставки и европейски-просвщенные люди, чтобы сдлать то, что слдовало сдлать намъ, когда Алмазовъ былъ еще ребенкомъ и, живя въ своемъ родномъ Омск, занимался изготовленіемъ изъ пробки и проволоки механическихъ игрушекъ.
Между этимъ просвщеннымъ европейскимъ сужденіемъ и сужденіемъ вашихъ ‘добрыхъ людей’, не съумвшихъ удовлетворить Алмазова въ самомъ дорогомъ и важномъ для него вопрос: есть ли у него дарованіе и каковъ размръ его — лежатъ цлые вка культуры и умственнаго роста. Какъ Алмазовъ долженъ напомнить современнымъ французамъ ихъ предшественниковъ, подготовлявшихъ ныншнее торжество науки, такъ и ‘добродтельныя барыни и благодушные актеры’ должны теперешнимъ французамъ напомнить тоже ихъ уже давно пережитыя времена.
Да, тутъ дв разныя ступени роста, дв разныя степени развитія общественнаго темперамента. Французъ уже выработалъ себ головной, умственный темпераментъ, онъ создалъ въ себ сознаніе и умственную дисциплину, поразительные факты которыхъ европейцы имютъ возможность наблюдать теперь… ну, хотя бы въ международномъ политическомъ поведеніи французовъ и въ изумительномъ такт этого поведенія.
Французская печать вполн свободна. Каждый французъ можетъ писать все, что онъ хочетъ. А этихъ каждыхъ пишущихъ французовъ не десятки людей, какъ у насъ, а тысячи, и къ какой бы французъ политической партіи ни принадлежалъ, онъ ни однимъ неосторожнымъ словомъ, ни одною неумстною, не относящеюся къ длу мыслью не выйдетъ изъ предловъ того, что для этой мысли устанавливается общимъ ходомъ европейскихъ отношеній и политическими цлями, которыми задалась Франція.
Тактъ! Да, тактъ. Но что такое тактъ? Это очень тонкая, сознательная, мелочная работа такой же тонкой и сложной мысли, работа того же сознанія, совершенно ясно и несомннно устанавливающаго для каждаго, что въ данный моментъ возможно и что невозможно, о чемъ слдуетъ говорить, о чемъ — молчать и какъ молчать.
Даже въ самыхъ, повидимому, обыденныхъ и повседневныхъ отношеніяхъ французъ никогда не теряетъ своего мста, не выходитъ изъ предъ ловъ, которые онъ долженъ занимать. Его мысль всегда дисциплинирована сдержана, всегда видитъ ясно связь причинъ и слдствій. Вотъ это-то общественное ясновидніе, принявшее во Франціи уже наслдственную умственную форму, длаетъ французовъ наиболе общественно развитые европейскимъ народомъ.
Шло во время выставки первое торжественное представленіе тріумфальной оды въ честь республики. Громадный зрительный залъ, въ кото ромъ было заготовлено 22 тысячи мстъ, настолько переполнился публикой, что многимъ пришлось жаться по двое на одномъ стул. Ровно въ 9 часовъ началась торжественная увертюра, и только что публика стала вслушиваться въ мягкіе, мелодичные ея звуки, какъ загорлась одна изъ подвшенныхъ къ потолку большихъ электрическихъ люстръ. Особенной опасности пожара не представлялось, потому что огонь не могъ передаться сосднимъ части зданія, но, вдь, этого же публика не знала, и стоило какому-нибудь растерявшемуся человку крикнуть ‘пожаръ’, чтобы многотысячною толпой овладла паника и, бросившись къ тснымъ выходамъ, она произвела давку со всми ея страшными послдствіями. ‘И, несмотря на то,— разсказываете очевидецъ,— что вс чувствовали себя очень и очень не по себ, тмъ боле, что пожарные почему-то долго медлили и люстра горла минутъ 7—10, прежде чмъ сообразили спустить ее внизъ, большинство сохрани полнйшее присутствіе духа, старалось успокоить и другихъ и изъ зала, въ конц-концовъ, вышли очень немногіе, только т, у кого было сви впечатлніе ужаснаго пожара въ Opera Comique’.
Теперь на мст этой умной публики, сознающей и понимающей, что вокругъ ея происходитъ, представьте себ многотысячную толпу, состоящую изъ слдующихъ обращиковъ зоологическаго типа. Фактъ, который приведу, почти невроятный и, въ то же время, несомннный. Кажется, подъ Самарой или подъ какимъ другимъ городомъ, но, во всякомъ случа, подъ городомъ, т.-е. тамъ, гд люди, все-таки, повидимому, и больше думами и больше знаютъ, нсколько мщанскихъ парней ловили ершей. ‘А что, ребята, хотите я проглочу ерша?’ — говоритъ одинъ изъ парней, очевидно осненный необыкновенною для него, по своей новизн, мыслью.— Проглоти’,— отвчаютъ товарищи. Парень взялъ ерша и проглотилъ. ‘Да это что,— говоритъ онъ,— ершъ небольшой, а я проглочу большаго ерша!’ Проглотилъ парень, къ общему удовольствію публики, и большаго ерша. Вс пришли въ восторгъ, а парень, упоенный успхомъ, предложилъ проглотить ерша противъ шерсти. Выбравъ ерша побольше, парень глотнулъ его, посинлъ, зашатался и упалъ. Товарищи всполошились, однако, догадались отнести несчастнаго въ больницу, по дорог куда онъ и умеръ.
Между этимъ фактомъ и фактомъ умственнаго самообладанія, который я привелъ раньше, лежатъ, конечно, цлые вка, но этотъ фактъ я, все-таки, не притянулъ за волоса. Прослдите его въ ближайшей связи съ другими фактами нашей русской жизни, тамъ, гд она становится, повидимому, интеллигентной, и вы увидите, что это все то же ‘глотаніе ершей’. Разв ‘добродтельныя барыни и благодушные актеры’ (а ихъ только Алмазовъ и встрчалъ повсюду, начиная еще съ Омска) не занимались глотаніемъ ершей? Разв многочисленные сотрудники нашихъ охранительныхъ органовъ, вс эти галдящіе, шумящіе, кричащіе и не сознающіе ничего Мещерскіе, Окрейцы и ихъ даже, повидимому, боле образованное продолженіе не занимаются только ‘глотаніемъ ершей’?
Вдь, все несчастіе парня, поплатившагося за невжество жизнью, заключалось лишь въ томъ, что онъ не имлъ ни малйшаго понятія о томъ, что такое человческое горло, что такое ершъ и что можетъ случиться, если этого ерша проглотить противъ шерсти. Парень зналъ только свое ‘нутро’: ‘захочу — и сдлаю’, вотъ весь его законъ. Это законъ — ощущеній и смутно бродящихъ силъ, толкающихъ человка туда и сюда. И толкаемый человкъ съ одинаковою легкостью будетъ свершать поступки глупые и умные, честные и безчестные, не понимая и не сознавая, что онъ длаетъ. Въ жизни такого толкаемаго человка зависитъ все отъ случайностей, обстоятельствъ, столкновеній съ тми или другими людьми. Будетъ человкъ окруженъ однми случайностями — онъ будетъ такой, будетъ окруженъ другими — выйдетъ другой.
Ну, хотя бы Савинъ, котораго недавно судили въ Берлин за мошенничество и оправдали, разв это не человкъ той самой ‘роковой случайности’, которая длаетъ русскую жизнь такою неопредленной, что у насъ сложилась даже поговорка: ‘отъ тюрьмы да отъ сумы не отказывайся’? Что въ этой жизни опредленнаго, яснаго, руководящаго и настолько сознательно установившагося, чтобы для каждой неустановившейся силы создавало общее русло умственной и нравственной порядочности, которымъ бы и опредлялось умственное и нравственное поведеніе каждаго?
Посмотрите, съ какимъ апломбомъ держалъ себя Савинъ. Для этого нужна большая нравственная увренность въ жизненныя основы, которыя его выработали и сложили. Когда предсдатель берлинскаго суда вздумалъ обвинить Савина въ мошенничеств, онъ съ достоинствомъ отвергъ это обвиненіе, какъ клевету. Его никогда и нигд не судили за мошенничество или обманъ. Въ Брюссел его судили за оскорбленіе должностныхъ лицъ, въ Париж хотли арестовать по подозрнію въ сношеніи съ нигилистами, въ Константинопол у него было столкновеніе съ оберъ-полицеймейстеромъ, котораго онъ вынужденъ былъ побить. Чтобы окончательно ниспровергнуть вс эти клеветы, оскорбительныя для его нравственнаго достоинства, Савинъ съ гордостью заявилъ, что онъ ‘настоящій русскій, патріотъ и никогда не былъ нигилистомъ’.
Наши газетные патріоты по поводу объясненій Савина замтили, что онъ будто бы очень хорошо зналъ, ‘что чмъ боле онъ будетъ клеветать на свое отечество, тмъ снисходительне отнесется къ нему нмецкій судъ’. Но разв Савинъ клеветалъ? Разв факты, на которые онъ ссылался, но общеизвстные у насъ факты? Савинъ, конечно, рисовался и своимъ патріотизмомъ, и своими политическими замыслами, и своимъ притязаніемъ въ интересахъ Россіи на болгарскій престолъ. Ну, а Ашиновъ, который чуть было не произвелъ международнаго политическаго инцидента? Ну, а наша московская и петербургская патріотическая печать, принявшая Ашинова, во имя православія и русскихъ интересовъ, подъ свое покровительство? Распутайте-ка этотъ клубокъ! Гд въ немъ начинается Савинъ, какъ онъ переходитъ въ Ашинова и какою идейною, нравственною, политическою я патріотическою связью сливается все это въ нчто однородное съ цлою массой представителей печати, пытающихся руководить общественнымъ мнніемъ и поучать его истинному патріотизму? Какими таинственными путями мысли лично-замотавшаяся безнравственность можетъ связать себя съ идеей патріотизма, самое обыденное проходимство поставить себя на пьедесталъ государственныхъ и политическихъ интересовъ, да найти еще и поддержку въ руководящихъ людяхъ? Это, можетъ быть, любопытная особенность мошенническаго мышленія, ищущаго себ опоры въ патріотизм.
Защитникъ Савина охарактеризовалъ его коротко и врно. Онъ назвалъ его легкомысленнымъ и заносчивымъ славяниномъ, ‘малооблизаннымъ’ культурой полуазіатомъ, надлявшимъ турецкихъ нашей затрещинами просто для удовольствія, вообразившимъ себ, что онъ можетъ быть претендентомъ на болгарскій престолъ, и думавшимъ, что съ помощью затрещинъ и наводокъ можно прожить вкъ. ‘Такую скобелевскую натуру, — сказалъ защитникъ,— нельзя считать простымъ обманщикомъ’.
И Сайина, дйствительно, нельзя считать обманщикомъ, какъ нельзя считать обманщикомъ Ашинова, какъ нельзя считать обманщиками и людей печати, которые думаютъ какъ Савинъ и Ашиновъ, да могутъ и поступать, какъ они. Это все люди ‘нутра’. Конечно, ихъ не разожжешь проглотить живаго ерша, потому что они, все-таки, учились въ гимназіи и знаютъ, что ершей глотать нельзя. Но это все тотъ же ‘первобытный’ темпераментъ, которому извстенъ лишь одинъ законъ его внутренняго, смутнаго ‘хочу’, темпераментъ не упорядоченный ни познаніями, ни умственною дисциплиной, которому никогда не бываетъ ясно, что онъ длаетъ, и для котораго мы сами придумали очень мткую формулу: ‘русскій человкъ заднимъ умомъ крпокъ’.
Въ Европ этотъ первобытный, безсознательный темпераментъ давно уже уступилъ мсто темпераменту умственному, головному, выработавшему внутри себя извстную сдерживающую силу, приводящую въ равновсіе смутные, скорые порывы ‘нутра’.
Въ Ницц мн случилось разъ быть свидтелемъ такой сцены. У станціи желзной дороги, въ ожиданіи позда, съхались извощики и два изъ. лихъ изъ-за чего-то начали браниться. Брань становилась все запальчиве, крупне и, наконецъ, одинъ изъ бранившихся соскочилъ съ козелъ, то же моментально сдлалъ и другой и, остановившись въ угрожающей поз, занесъ надъ противникомъ руку. Этимъ все дло и кончилось. А вотъ и анекдотъ на эту же тему, конечно, русскій, придуманный въ насмшку надъ иностранцами. Два англичанина побранились и одинъ изъ нихъ, не вытерпвъ обиды, говоритъ своему противнику: ‘Я васъ вызываю на дуэль’.— ‘А я васъ убиваю’,— отвтилъ противникъ. Ну, конечно, все это смшно. И проглотить ерша противъ шерсти не смшно, выворотить, ради шутки, глазъ пріятелю — не смшно, довести газетную полемику до того, что читатель объявляетъ печатно: ‘я васъ побью’ — не смшно. Дйствительно, не смшно, даже совсмъ не смшно!
И вотъ, живя-то весь свой историческій вкъ подобнымъ ‘нутромъ’, и выработались совсмъ въ особенный типъ, ‘великорусскій’, ничего общаго, пока, съ европейскимъ впечатлительнымъ типомъ не имющій.
Обыкновенно, ‘великорусскій’ типъ зовутъ холоднымъ, головнымъ. И типъ этотъ, дйствительно, холодный, въ томъ смысл, что для возбужденія въ немъ чувствительности требуются усиленныя воздйствія. Но это типъ вовсе не головной въ европейскомъ смысл. Титъ Титычъ и кулакъ — вотъ его наиболе яркіе представители.
Еще боле характернымъ и разностороннимъ представителемъ великорусскаго типа является наше духовенство. Оно сохранило въ себ въ наиболе чистомъ, традиціонномъ вид вс этнографическія, культурныя и историческія черты русскаго кореннаго человка, какимъ его сложила первая, до-петровская половина нашей исторіи.
Духовенство составляетъ у насъ единственную народную группу, жившую настолько изолированно и замкнуто, что въ нее почти совсмъ не проникали постороннія расовыя и племенныя примси, изъ сліянія которыхъ сложился теперешній великорусскій типъ. Точно также оно было мене доступно и гражданскимъ культурнымъ вліяніямъ и развивалось преимущественно бытовымъ образомъ. Къ сожалнію, этотъ любопытный и своеобразный типъ у насъ мало обработанъ художественною литературой, да остался въ сторон и отъ ученаго изслдованія.
То, что въ ‘великорусскомъ’ тип кажется намъ головнымъ, есть именно его слишкомъ слабая нервная возбуждаемость, его трудная доступность чувствительности. Грубость, прямота, неделикатность, холодность, практичность, переходящая въ безжалостность и неумолимость,— вс эти ‘головныя’ черты великоросса, особенно рзкія въ кулак, происходятъ исключительно отъ малой чувствительности его нервной системы.
И это черты не одного только кулака. Тотъ нашъ интеллигентъ, который по развитію стоить въ ближайшей связи съ великорусскимъ типомъ, созданнымъ московскою историческою культурой, тоже мало доступенъ нервной впечатлительности, онъ даже надъ нею смется, какъ надъ ненужною сантиментальною чувствительностью. Нашу ‘охранительную’ печать и такъ называемую ‘русскую партію’ составляютъ именно люди этого маловпечатлительнаго типа. Даже въ интеллигент боле развитой формы, если онъ находится еще въ переходномъ состояніи, наблюдаются т же особенности.
Являясь въ вид такой своеобразной человческой формы въ сред иной умственной культуры, иной нервной впечатлительности, другаго умственнаго движенія и роста, мы образуемъ дйствительно какое-то инородное тло, съ людьми этой культуры и нервности не сливающееся.
Мы, русскіе, на парижской выставк вс были Растиковы-Алмазовы. Каждый являлся въ собственной клтк, подъ собственною вывской и изъ своей клтки не выходилъ. Корреспонденты столичныхъ и провинціальныхъ газетъ, описывавшіе русскихъ на парижской выставк, вс одинаково, въ той или другой форм, подъ тмъ или другимъ соусомъ, преподносили все ту же суть, для которой культурная умственная и душевная среда Европы еще слишкомъ тонка и деликатна. То они заставляли русскихъ вздыхать о пирогахъ и каш, то объ очищенной, то о невозможности распуститься по душ, потому что попадешь въ полицію, то о неумлости найти и создать себ мсто въ европейской природ, раствориться въ той европейской культурной общности, частью которой чувствуетъ себя всякій другой пришлый европеецъ — нмецъ, англичанинъ, итальянецъ, испанецъ (даже японецъ) и въ которой только мы, русскіе, чувствуемъ себя инороднымъ тломъ, ‘затеряннымъ, одинокимъ, почти нмымъ’. Въ сентябрьской книжк Недли г. Ддловъ рисуетъ остроумную, вполн врную и, увы, далеко не льстящую нашему самолюбію картину Россіи на парижской выставк. Прочтите, читатель!
И, странное дло, этотъ самый русскій человкъ, недоступный тонкимъ ощущеніямъ и тонкимъ мыслямъ, неспособный устроить такую простую вещь, какъ русскій отдлъ на парижской выставк, можетъ творить иногда дйствительно великія дла, врод петровской реформы, освобожденія крестьянъ, составленія судебныхъ уставовъ. Какимъ-то чудомъ великорусскій типъ выскакиваетъ внезапно въ подобныхъ случаяхъ изъ себя и достигаетъ до высоты вполн европейскаго умственнаго, просвщеннаго, прогрессивнаго и глубоко-гуманнаго типа.
Въ чемъ же причина этой странной двойственности: съ одной стороны крайней тупости чувства и неспособности справиться съ самыми простыми и односложными комбинаціями мысли, а съ другой — поразительной глубины мышленія, проникающаго въ самыя сокровенныя и сложныя соотношенія и созидающаго совершенно новый, невиданный порядокъ вещей?
Причина все въ той же малой чувствительности нервовъ великорусскаго человка, держащаго въ рукахъ судьбу своихъ собственныхъ общественныхъ длъ. Нуженъ именно громъ небесный, чтобы великороссъ, наконецъ, перекрестился. Сколько вковъ крпостное право било насъ по самымъ чувствительнымъ мстамъ, сколько намъ нужно было вынести и перетерпть жестокостей этого страшнаго, нечеловческаго быта, сколько вковъ томила и мучила насъ московская волокита, сколько пришлось намъ выстрадать отъ невозможности найти хоть мало-мальски человческую правду и справедливость, чтобы, наконецъ, почувствовать, что такъ жить нельзя, а нужно покончить и съ крпостнымъ бытомъ, и съ прежнею судейской волокитой! Для всякаго другаго боле впечатлительнаго народа даже половина этихъ неустройствъ оказалась бы невыносимой, а у насъ во время самаго освобожденія находились люди, которые говорили, что съ крпостнымъ правомъ можно было бы прожить и еще много лтъ.
И вотъ, когда громъ грянетъ и великороссъ перекрестится, онъ открываетъ ходъ своей умственной и душевной напряженности, и получаются результаты даже для него самого неожиданные. Затмъ, когда громъ немножко поутихнетъ и креститься больше ненужно, русскій человкъ примиряется съ остальными тучками, закрывающими небосклонъ его жизни, и ршаетъ, что креститься больше незачмъ, потому что маленькія тучки пока не гремятъ.
Это время, когда маленькія тучки накопляются и креститься пока незачмъ, называется у насъ временемъ вопросовъ, и едва ли у какого нибудь другаго народа въ мір имется столько вопросовъ, и, притомъ, самыхъ элементарныхъ, сколько ихъ у насъ: вопросъ о малоземелья и многоземельи, вопросъ переселенческій, продовольственный, пожарный, кустарный, фабричный, школьный, вопросъ о классическомъ, реальномъ, техническомъ и ремесленномъ образованіи, вопросъ о школьномъ переутомленіи и школьной гимнастик, вопросъ объ отношеніи школы къ семь и семьи къ школ, вопросъ о женскомъ образованіи, о перепроизводств и недопроизводств интеллигенціи и объ интеллигентномъ пролетаріат, вопросъ желзно-дорожный и тарифный, о хлбной торговл и элеваторахъ, вопросъ земскій и объ упорядоченіи мстнаго самоуправленія, вопросъ судебный и мироваго института, вопросъ объ осушеніи, орошеніи и облсеніи, вопросъ о сельскомъ хозяйств и о поднятіи сельско-хозяйственной производительности, вопросы окраинъ — остзейскій, финляндскій, польскій, малороссійскій, еврейскій…
Большинство изъ этихъ вопросовъ превратились давно уже въ вопросы сезонные, такъ что каждому извстно, что весной онъ будетъ читать въ газетахъ о переселеніи, лтомъ — о деревенскихъ пожарахъ, осенью — о народномъ продовольствіи, о наплыв учениковъ въ учебныя заведенія, въ которыхъ не оказывается мста для всхъ желающихъ, объ учебникахъ и т. д.
Основное свойство нашихъ вопросовъ въ томъ именно и заключается, что они подлежатъ закону безконечной повторяемости, точно непрерывная дробь, что мы можемъ 20, 30, 40 лтъ (даже цлое столтіе) говорить изъ года въ годъ все объ одномъ и томъ же и что единоличной жизни бываетъ зачастую далеко не достаточно, чтобы дождаться конца ‘назрвающаго вопроса. Найдите хотя одинъ вопросъ, который бы разршился при жизни любаго изъ насъ. И я говорю не о молодежи, а о старикахъ, которые всю жизнь свою прожили на этихъ вопросахъ, состарились съ ними, умрутъ, а вопросы все останутся неразршенными. И съ молодежью повторится то же — и она состарится на своихъ вопросахъ и умретъ раньше ихъ разршенія.
Въ этомъ ‘назрваньи’ есть одна любопытная особенность, и тоже исключительно русская, или, точне, ‘великорусская’,— наша враждебность къ вопросамъ. Мы точно сердимся на каждый изъ нихъ, считаемъ каждый вопросъ своимъ врагомъ, чмъ-то лежащимъ вн насъ, какою-то помхой, съ которой приходится возиться. Мы даже крестьянъ винили, что нужно ихъ освободить. Между разршаемымъ и разршающимъ у насъ всегда стоитъ какая-то стна и чувствуется антагонизмъ, разршаемое всегда есть нчто пассивное, страдательное, всегда оно точно не наше, а свалившееся на насъ внезапно съ крыши или съ неба.
Эта враждебность и даже озлобленность чувствуются въ особенности въ крайнихъ органахъ печати ‘русской партіи’, какъ наиболе чистой представительницы великорусскаго центральнаго начала. Печать эта никакъ не уметъ понять, что вс эти вопросы, какую бы они кличку ни носили, вс безъ исключенія наши собственные, и именно великорусскіе вопросы, что дло заключается не во внутренней сущности вопросовъ, которую слдуетъ признать за фактъ, а въ нашемъ умственномъ отношеніи къ этой сущности, что это-то умственное отношеніе и есть именно то самое искомое, которое прежде всего нужно установить и опредлить, и что въ немъ-то собственно и заключается вопросъ всхъ нашихъ вопросовъ. Если взглянуть на наши неустройства и на трудности, которыя они для насъ представляютъ, даже въ пустякахъ, именно съ этой точки зрнія, т.-е. со стороны нашихъ способностей справляться съ неустройствами, это дло, очевидно сведется къ нашей душевной и умственной непроницаемости, къ трудностямъ, съ которыми мы поддаемся новымъ ощущеніямъ, чувствамъ, понятіямъ, представленіямъ.
О непроницаемости, напримръ, Гражданина и вообще людей его умственныхъ средствъ говорилось у насъ столько, что кн. Мещерскій и его органъ (да и другіе органы того же направленія) стали уже нашимъ сезоннымъ вопросомъ, врод неурожаевъ, голодовокъ и пожаровъ. Какъ не разршить намъ при жизни этихъ вопросовъ, такъ, конечно, не придумать намъ никакихъ страховыхъ средствъ и противъ князей Мещерскихъ.
Одно намъ только и остается продолжать съ мужествомъ, ‘заслуживающимъ лучшей участи’,— ни въ чемъ, никогда и нигд не длать ни малйшей уступки этой общественной и личной толстокожести, гд бы и въ какой бы форм она ни проявлялась. И не объ уступк тутъ, конечно, разговоръ, потому что какую же уступку можно сдлать людямъ ископаемой формаціи! Можно и не уступать, но можно и замолчать, а замолчать — значитъ самимъ ослабить въ себ душевную и умственную впечатлительность, самимъ начать обростать мохомъ и становиться тоже тостокожими. Еще недавно мы были гораздо впечатлительне къ ненормальнымъ явленіямъ нашей жизни, они насъ безпокоили, тревожили, раздражали, а теперь все спокойне и неуязвиме начинаемъ къ нимъ относиться, все больше и больше утрачиваемъ непосредственность ощущеній и душевную свжесть и начинаемъ смотрть не только равнодушно на разныя общественныя и личныя мерзости, но еще и обростающему шерстью современному русскому человку стараемся печатно внушать, что его время — очень хорошее время (Недля, No 38). Усиливаясь обезчувствить себя въ отношеніи общаго воспріятія нашей жизни, мы этимъ обезчувствимъ себя для воспріятія частностей и утратимъ не только связь между ними, да разучимся понимать и то, что намъ бы и хотлось понять. Ну, хотя бы тотъ же самый Растиковъ-Алмазовъ, которымъ я началъ этотъ очеркъ. Вдумайтесь, читатель, въ положеніе этого глубоко-несчастнаго молодаго человка. Что сдлали мы съ нимъ? Съумли ли мы заглянуть въ живую душу его, когда онъ былъ еще ребенкомъ? И просилъ-то этотъ способный ребенокъ только одного — школы, знанія. Мы же оставили его длать игрушки изъ пробокъ и проволоки, а затмъ стали возить его на-показъ. Не нашлось ни въ Сибири, ни въ Россіи, ни въ Москв, ни въ Петербург никого, въ комъ бы обрлась хоть малйшая крупица умственной проницательности и способности увидть и понять, какое начало какого конца стоитъ тутъ передъ нимъ, не нашлось способности увидть, что этотъ маленькій даровитый мальчикъ есть зародышъ цлаго общественнаго явленія, что онъ нашъ текущій вопросъ, надъ разршеніемъ котораго мы стоимъ въ безпомощномъ недоумніи..
Все, что мы длали съ Алмазовымъ, была лишь хирургическая операція, мы освобождались отъ него, какъ отъ занозы, мы выростили его въ неудачника, да еще и выставили на-показъ на парижской выставк въ кустарномъ отдл, какъ обращикъ загубленныхъ способностей, которымъ не съумли дать правильнаго развитія. Алмазовъ, пока, еще надется и вритъ, но надолго ли у него достанетъ и этой вры, и этой надежды? Присяжные эксперты уже прошли разъ мимо его, не останавливаясь, и это его глубоко огорчило. Вогюэ замтилъ его совершенно случайно и, тронувшись его страдательнымъ положеніемъ, придумалъ только одно средство помочь бдняку, болющему непризнанностью: ‘умолять’ французскихъ инженеровъ и ученыхъ обратить на него вниманіе, потому что Алмазовъ напомнитъ имъ ‘предшественниковъ, подготовлявшихъ ныншнее торжество науки’. Вдь, такъ къ нормальнымъ явленіямъ не относятся.
И Алмазовъ, дйствительно, болевой продуктъ русской жизни, это — чистокровный неудачникъ, заденный средой и не нашедшій себ въ ней мста. Въ этомъ или въ другомъ вид мы можемъ насчитать тысячи, если не десятки тысячъ людей, воображающихъ себя выше среды, которая ихъ создала, рвущихся изъ нея вонъ и не подозрвающихъ, что для нихъ будетъ невозможна борьба за умственное и нравственное существованіе въ той высшей области, для которой они считаютъ себя призванными. И когда въ человк проснется сознаніе и онъ пойметъ, что то, чего онъ хочетъ, ему не по силамъ, а отъ посильнаго онъ совсмъ отвернулся и разорвалъ съ нимъ,— наступаетъ моментъ мучительнаго душевнаго состоянія, за которымъ зачастую слдуетъ острый конецъ.
Вотъ въ этихъ-то случаяхъ мы — общество, писатели, проповдники нравственности, гуманности и прогресса и руководители общественной мысли — обнаруживаемъ свое полнйшее непониманіе смысла фактовъ и явленій и выставляемъ въ сугубомъ вид ту толстокожесть и непроницаемость для живыхъ чувствъ и понятій, съ которой мы съ самаго начала толкаемъ человка или на ложный путь, или же закрываемъ отъ него путь истинный, а затмъ, когда человкъ очутится, растерянный, на распутіи, мы еще съ большею толстокожестью начинаемъ побивать несчастнаго каменьями и предаемъ его анафем.
Подобнаго рода общимъ врагомъ, на котораго мы накидываемся съ ожесточеніемъ и озлобленіемъ, нердко даже личными, сталъ у насъ несчастный интеллигентъ въ разныхъ его непристроившихся къ жизни формахъ. Призадумавшись надъ неудачниками, лишними людьми и интеллигентомъ, ищущимъ мстъ, мы необыкновенно просто и легко сообразили слдующее. Если я, интеллигентъ, пристроившійся, положимъ, въ газет или журнал, т.-е. имю занятіе и кусокъ хлба, то я несомннно почетный гость на пиру природы и имю вс права на существованіе, а если вы, совершенно такой же интеллигентъ, мста не имете, то очевидно, что вы — ‘перепроизводство’, и потому должны быть сокращены.
Этотъ хирургическій способъ разршенія всхъ общественныхъ недоразумній и неустройствъ примняется преимущественно въ такихъ случаяхъ, когда фактъ, явленіе (вообще результатъ извстныхъ причинъ) можно ощупать и взять въ руки, показать на него пальцемъ: напримръ, женщины, ищущія высшаго образованія, интеллигентъ, отыскивающій мста, неудачникъ, внезапно учиняющій что-нибудь неподходящее. Тутъ виноватые всегда налицо и самому незамысловатому репортеру Гражданина или подобной ему газеты совершенно ясно, въ чемъ должно заключаться разршеніе. Разршеніе, прежде всего, заключается въ томъ, что этотъ самый незамысловатый репортеръ (про самого князя Мещерскаго, разумется, и говорить нечего) несомннно почетный гость на пиру природы, ну, а затмъ онъ такой же несомннный судья и вершитель судебъ всхъ тхъ, кто на пиру природы прибора еще не получилъ. При такомъ хирургическомъ способ мышленія разршеніе получается всегда самое простое и всегда доступное незамысловатымъ способностямъ незамысловатаго репортера или его газетнаго шефа.
Но получается тутъ еще и нчто другое. Возникаетъ боле важный вопросъ: въ сущности ли разршаемой задачи заключается трудность разршенія, или же трудность лежитъ исключительно въ нашихъ отношеніяхъ къ этой сущности? И отвтъ получается одинъ, ибо другаго отвта и быть не можетъ: трудность разршенія въ нашихъ отношеніяхъ.
Поэтому-то мыслящему читателю, для котораго вопросы русской жизни и явленія современнаго умственнаго порядка представляютъ интересъ, книга М. Г. Моргулиса Вопросы еврейской жизни дастъ богатый матеріалъ для весьма поучительныхъ размышленій. Не говоря уже о томъ, что онъ познакомится съ сущностью положенія у насъ евреевъ и узнаетъ объ этомъ положеніи полную безпристрастную правду, онъ призадумается и надъ тмъ, о чемъ р. Моргулисъ, повидимому, не говоритъ, призадумается надъ правдой человческихъ отношеній и надъ тми изумительными препятствіями, которыя самыя естественныя, простыя, элементарныя требованія справедливости встрчаютъ еще въ понятіяхъ людей.
Помимо общаго интереса, книга М. Г. Моргулиса является въ сей моментъ кстати еще и потому, что, какъ сообщаетъ Судебная Газета, министерство государственныхъ имуществъ, въ которомъ имется проектъ разселенія евреевъ, командируетъ на югъ Россіи гг. Трирогова и Случевскаго для изученія на мст быта еврейскихъ колоній. Кром этихъ лицъ, то же министерство и для этой же цли командируетъ чиновниковъ еще и на западъ Россіи. Не подлежитъ сомннію, что богатая содержаніемъ книга г. Моргулиса послужитъ для командированныхъ лицъ очень цннымъ и неизбжнымъ матеріаломъ при изслдованіи и того вопроса, изученіе котораго на нихъ возложено.
Но такъ какъ въ этомъ очерк я говорю не объ еврейскомъ вопрос и не о быт еврейскихъ земледльческихъ колоній, а о самыхъ элементарныхъ требованіяхъ справедливости и общественной нравственности, то и обращу вниманіе читателя на слдующее.
Судебная Газета, сообщая о командировк чиновъ министерства государственныхъ имуществъ, говоритъ, что ‘задача командировокъ клонится къ тому, чтобы боле наглядно выяснить вопросъ о способности евреевъ къ земледльческому труду и къ ассимиляціи ихъ въ этомъ дл съ русскою націей. Средствъ на это предпріятіе министерство ассигновало довольно много. Но вопросъ вотъ въ чемъ: вознаградятся ли вс эти труды и затраты? По исторіи развитія еврейскихъ колоній на юг Россіи мы (т.-е. Судебная Газета) знаемъ, что семиты неспособны заниматься сельскимъ трудомъ, они могутъ только владть землею, но обрабатываютъ ее малороссы. Еврей же, какъ человкъ, рожденный, по его понятію, для господства въ мір, только ходитъ съ бичомъ по полю и подгоняеіъ къ работ христіанина’
Елизаветградскій Встникъ, изъ котораго я беру эти свднія, не безъ ироніи замчаетъ: ‘Мы убждены, что редакція Судебной Газеты хорошо освдомлена насчетъ воззрній евреевъ, и спорить противъ заключительныхъ словъ редакціи не будемъ, хотя, конечно, было бы боле умстно съ своими категорическими заявленіями подождать до выясненія этого вопроса командированными ревизорами. Мы можемъ только добавить, что обобщеніе юридической газеты относительно неспособности семитовъ къ физическому труду, по меньшей мр, неосновательно. Въ городахъ и селахъ есть десятки тысячъ семитовъ, занимающихся физическимъ трудомъ, а въ селахъ среди еврейской молодежи, выросшей уже среди крестьянъ, встрчаются тоже заправскіе косари и жницы, которыми восхищаются сами малороссы, которые не доктринерствуютъ, а сами трудятся…’
И дйствительно, почему Судебная Газета такъ категорично предршаетъ, что расходы министерства (и, какъ видно, значительные) будутъ сдланы напрасно, а труды и затраты едва ли вознаградятся, ибо вопросъ о неспособности семитовъ къ земледльческому труду уже ршенъ исторіей? Вроятно, министерство государственныхъ имуществъ знаетъ исторію евреевъ не хуже Судебной Газеты и, вроятно, въ этой-то самой исторіи и усмотрло необходимость подвергнуть тотъ же самый вопросъ новому и, какъ видно, весьма тщательному изслдованію. Вроятно, и Судебной Газет извстно, что семиты, прежде чмъ они стали тмъ, что они теперь, были и пастушескимъ, и земледльческимъ народомъ. Ужь если такъ предвзято разсуждаетъ серьезная юридическая газета (для которой полагается знать, что если правительство предполагаетъ такое трудное и обширное изслдованіе и тратитъ на него массу труда и средствъ, то очевидно, что оно руководствуется весьма серьезными мотивами), то въ какомъ бы вид явилось толкованіе тхъ же самыхъ извстій о командировк въ Гражданин, Луч, Новомъ Времени?
Надо отдать справедливость этимъ газетамъ, что он ведутъ свою борьбу съ евреями, не останавливаясь ни передъ чмъ. Окажется ли по ихъ соображеніямъ необходимымъ обвинить евреевъ въ небываломъ поджог или аграрномъ преступленіи,— он выдумаютъ и то, и другое, нужно ли обвинить въ небываломъ смертоубійств,— сочинять и смертоубійство. И ради чего все это длается? То-то ради, чего!
Я знаю нсколько петербургскихъ барынь, которыя никогда не вызжали изъ Петербурга, въ жизнь свою не видли ни одного еврея и, несмотря на то, не могутъ слышать равнодушно слова ‘еврей’. И эту непостижимую ненависть къ евреямъ, доходящуіо до идіосинкразіи, он вычитали исключительно въ Новомъ Времени. Конечно, это барыньки-патріотки, т.-е. он уже были попорчены предрасположеніемъ къ исключительно-національнымъ симпатіямъ и антипатіямъ. Он недолюбливаютъ поляковъ, остзейцевъ, финляндцевъ и вообще всхъ нерусскихъ и, слдовательно, на подобной благопріятной почв сять всякую національную ненависть уже не трудно. И, тмъ не мене, когда вы видите, что барынька-патріотка, не слушая никакихъ доводовъ, затыкаетъ уши и уходить, вы, все-таки, озадачиваетесь. Вамъ ясно лишь одно, что никакими разсудочными средствами тутъ ничего не достигнешь и что вы все равно ничего не понимаете въ этомъ недоконченномъ умственномъ и душевномъ организм. Совершенно такія же женскія, первичныя и недоконченныя душевныя движенія овладваютъ Гражданиномъ, Лучомъ и Новымъ Временемъ, когда въ нихъ возбуждается національное чувство. Всякое усиліе ихъ укротить, успокоить, убдить или вразумить оказывается не только безплоднымъ, но и приводитъ къ совершенно противуположнымъ результатамъ. Возраженія ихъ только раздражаютъ и, чтобы ихъ успокоить, съ ними, какъ и съ барыньками, нужно согласиться. Къ счастію, судьба общественныхъ вопросовъ зависитъ и у насъ, какъ во всемъ свт, не отъ барынекъ и отъ газетъ, страдающихъ разными идіосинкразіями, а. потому опасность отъ нихъ въ настоящее время не такъ велика, но за то тмъ несомннне ихъ дурное вліяніе на чувства и понятія той части общества, для которой он имютъ воспитательное значеніе. Эта часть общества не передовая, она масса, она то, что называется ‘собирательною посредственностью’, но у нея есть свое несомннное значеніе, своя сила если не въ настоящемъ, то въ будущемъ. Поэтому-то совсмъ не все равно, какой для будущей передовой Россіи подготовляется въ настоящее время фундаментъ изъ ‘собирательной посредственности’, на который этому будущему придется опираться. Вотъ въ чемъ главный вредъ современныхъ органовъ печати, служащихъ приготовительнымъ классомъ нашей общественности и издающихся для мене образованной массы. Противъ этого вліянія нужно бороться всми силами, чтобы въ приготовительномъ класс обще, ственныхъ понятій не было бы учителей, приносящихъ только вредъ.
Рисовать картины приниженнаго положенія евреевъ, чтобы возбудить въ читател Русской Мысли чувство общественной справедливости, я, конечно, не стану. Ни убждать, ни поучать мн его не въ чемъ. Но я обращу вниманіе читателя на нкоторые факты, которые, возьму изъ книги г. Моргулиса, и читатель оцнитъ ихъ самъ.
Евреи достались намъ въ наслдство въ вид законченнаго цлаго вмст съ присоединеніемъ западныхъ губерній и Царства Польскаго. Такое же законченное цлое мы пріобрли съ присоединеніемъ и всхъ остальныхъ нашихъ разнообразныхъ народностей: Малороссіи, Польши, Остзейскаго края, Финляндіи, Кавказа. Но дло въ томъ, что вс остальныя народности поддавались легче изученію и были для насъ понятне, чмъ евреи. Кром того, съ присоединеніемъ другихъ народностей, къ намъ не переходили разныя предвзятыя на нихъ воззрнія и средневковыя понятія, а съ присоединеніемъ евреевъ ихъ вошла цлая масса. Вдь, Лучъ и Гражданинъ (да, кажется, и Новое Время) до сихъ поръ врятъ, что евреи, пьютъ на Пасх христіанскую кровь. Попробуйте ихъ въ этомъ разуврить. Ну, вотъ съ подобными-то предразсудками и приходилось всегда бороться, когда дло касалось евреевъ. На нихъ всегда глядли какъ на враговъ христіанства, какъ на людей, которымъ ихъ еврейскій законъ предписываетъ смотрть на христіанина, какъ на врага, и у которыхъ выработалось даже цлое особое учрежденіе — кагалъ, превращающій евреевъ въ какую-то замкнутую республику, враждебную и государственной власти, и общественному порядку, котораго кагалъ не признаетъ и которому онъ запрещаетъ подчиняться.
А, между тмъ, и этотъ ‘республиканскій’ кагалъ (теперь уже не существующій), и вс остальныя еврейскія корпоративныя учрежденія были для нихъ не больше, какъ страховыми средствами, подъ защиту которыхъ они укрывались отъ вншняго гнета и утсненій. Совершенно подобное же значеніе имли въ Западной Европ въ феодальныя времена гильдіи. Только подъ защитой ихъ оказывалось еще возможно дышать нсколько свободно и спасаться отъ господствовавшаго кулачнаго права. Государство оказывалось безсильнымъ ограждать интересы своихъ собственныхъ гражданъ отъ анархіи и произвола сильныхъ, и гражданамъ поневол приходилось замыкаться въ корпораціи и придумывать средства самозащиты. Вотъ именно такимъ-то средствомъ самозащиты и служилъ для евреевъ кагалъ, учрежденіе средневковое, но которое еще въ XVIII и даже въ XIX вк имло фактическое основаніе для своего существованія именно въ томъ безправіи, отъ котораго приходилось евреямъ спасаться.
Главное обвиненіе, которое всегда взводили на евреевъ, заключается въ томъ, что они сдлали себ обособленную общественную организацію, что они составляютъ государство въ государств. Но если бы евреи сами себя не оберегали, кто сталъ бы ихъ оберегать? У евреевъ есть масса благотворительныхъ учрежденій (которыя евреи обязаны содержать и по закону), дающихъ пріютъ и образованіе дтямъ, призрвающихъ сирыхъ и безпомощныхъ, дающихъ ремесленное образованіе, безплатное лечеше. Укажу на одно изъ подобныхъ учрежденій.
У евреевъ грамотность и элементарное знаніе закона развито очень сильно и евреи почти поголовно вс грамотные. Когда въ сороковыхъ годахъ правительство задумало заняться еврейскимъ образованіемъ, оно нашло уже цлую готовую школьную организацію: низшія школы (‘талмудъторы’), высшія (‘ешиботы’) и цлую армію частныхъ учителей (‘Меламедовъ’). Низшія школы и меламеды учили грамот и давали элементарныя познанія въ еврейскомъ закон, а въ высшихъ школахъ изучался талмудъ и другіе богословскіе предметы съ религіозною цлью. Меламеды обучали за плату и обыкновенно ничтожную. Талмудъ-торы же посщались или круглыми сиротами, или дтьми такихъ родителей, которые, по бдности, не могли давать дтямъ никакого образованія. Школы эти не только обучали дтей даромъ, но давали имъ пищу, одежду, обувь.
Несмотря на учрежденіе для евреевъ спеціально-еврейскихъ казенныхъ школъ и открытіе евреямъ доступа въ общія учебныя заведенія, народныя еврейскія школы удержались повсюду и до сихъ поръ. Даже меламеды, противъ которыхъ вооружался не разъ и законъ, существуютъ до сихъ поръ. Очевидно, что есть же какая-нибудь народная потребность, и потребность неустранимая, которой они удовлетворяютъ.
И потребность эта дйствительно есть, и они ей дйствительно удовлетворяютъ, но потребность эта не религіозная, потребность не въ обособленіи, а попросту нужда. Евреи, какъ извстно, вс благословлены многолюдными семьями. Отецъ работаетъ, мать работаетъ,— кому же смотрть за ребятишками? Вотъ удовлетвореніе этой-то потребности и взяли на себя меламеды. Они посылаютъ за дтьми на домъ своихъ помощниковъ, держатъ дтей въ школ цлый день, а зимой даже и вечеромъ, доставляютъ дтямъ изъ дому пищу два раза въ день и разводятъ дтей по окончаніи занятій по домамъ. Все это длается за самую ничтожную плату. Меламедъ не учитель, онъ просто нянька, нянька общественная, дешевая, избавляющая родителей отъ хлопотливаго, а подчасъ и невозможнаго надзора за дтьми и за которой не родителямъ приходится ходить, а она сама придетъ къ нимъ. Пускай меламедъ и невжественъ, и не уметъ учить, и держитъ дтей въ невозможной гигіенической обстановк,—вс эти его недостатки перевшиваются удовлетвореніемъ такой настоятельной народной потребности, которую нельзя оставить безъ удовлетворенія. Конечно, Меламедовъ можно запретить,— ну, а куда же днутся безпризорныя дти?
Еврейскія учрежденія, какъ бы они ни были несовершенны, даютъ еврейской масс столько благодяній, что безъ нихъ она совершенно бы погибла. Учрежденія эти даютъ грамотность, элементарное образованіе, облегчаютъ участь больныхъ и немощныхъ, призрваютъ дтей организаціей надъ ними надзора,— можетъ быть, и не особенно совершеннаго, но, все-таки, достаточно спасительнаго,— чтобы держать дтей въ первые годы въ извстной нравственной дисциплин, не предоставляя ихъ улиц и разнузданной праздности. Наконецъ, еврейскія учрежденія, насколько это для нихъ возможно и доступно, сдерживаютъ распространеніе еще въ боле широкихъ размрахъ несчастнаго еврейскаго пролетаріата западныхъ губерній.
Еврейскій пролетаріатъ происходитъ не отъ одной скученности еврейскаго населенія, но и отъ особенностей его историческаго наслдства, съ которымъ оно, между прочимъ, досталось намъ. Одна изъ такихъ особенностей, напримръ, общественные долги, которые на нихъ лежатъ и фигурируютъ до сихъ поръ въ русскихъ законахъ. А долги эти образовались такъ. Въ Познани евреи выстроили разъ синагогу, а рядомъ съ нею стоялъ доминиканскій монастырь, на который отъ синагоги падала тнь. Вотъ за эту-то тнь евреевъ и заставили платить ежегодную подать. Евреи ее частью совсмъ не платили, а частью платили неисправно, и на нихъ накопился долгъ. Въ той же Познани случился разъ падежъ скота и одинъ изъ доминиканскихъ монаховъ причину его объяснилъ тмъ, что евреи обокрали доминиканскую церковь и закопали гостіи въ пол. Возникъ цлый процессъ, запылали костры, на которыхъ жгли евреевъ. Изъ этого процесса возникъ еще процессъ съ доминиканцами о судебномъ убійств, тянувшійся 120 лтъ и кончившійся тмъ, что познанское еврейское общество было приговорено къ платежу ежегодно къ празднику Тла Христова налога въ 800 злотыхъ и къ выполненію позорной церемоніи. Церемонія заключалась въ томъ, что три еврейскихъ представителя, одтые въ черную кожу и въ цпяхъ, шли впереди торжественной процессіи, неся большую доску, на которой была изображена исторія о трехъ гостіяхъ. Эту позорную церемонію евреи выполняли 170 лтъ, а затмъ она была переложена въ натуральную повинность. Повинность эту, однако, оказывалось платить невозможно и на евреяхъ накопилась громадная недоимка. ‘Краковская духовная академія имла обезпеченный на разныхъ кагалахъ капиталъ въ 550,000 польскихъ золотыхъ, а въ другихъ провинціяхъ Великой и Малой Польши суммы, обезпеченныя на разныхъ еврейскихъ кагалахъ, доходили до 6.000,000 польскихъ золотыхъ’ (не злотыхъ ли?). И у насъ въ Россіи,— говоритъ, г. Моргулисъ,— долги, слдовавшіе католическимъ монастырямъ и перешедшіе затмъ къ русскому правительству, образовались подъ вліяніемъ тхъ же условій, такъ что и до сихъ подо на евреяхъ лежитъ религіозная контрибуція въ память прошлой средневковой нетерпимости.
Но исключительность экономическаго и юридическаго положенія евреевъ не въ этомъ одномъ. Евреи, какъ поданные Русскаго государства, облагаются податями и налогами наравн съ другими подданными, но, какъ евреи, они облагаются еще особыми сборами — коробочнымъ и свчнымъ, для поддержанія казенныхъ еврейскихъ училищъ. И рядомъ съ этимъ т же, повидимому, свободные подданные составляютъ въ западныхъ губерніяхъ крпостное населеніе владльческихъ городовъ и мстечекъ въ силу чиншеваго права владльцевъ. Въ нкоторыхъ городахъ особые сборы доходятъ до 28 статей, а въ другихъ городахъ и боле. Въ Бердичев сборы и пользу владльца составляютъ ежегодно 70,000 руб. Сколько платятъ евреи разныхъ чиншевыхъ съ нихъ сборовъ, г. Моргулисъ не говоритъ, но, суда по тому, что въ юго-западномъ кра считается до 347 владльческихъ городовъ и мстечекъ, нужно думать, что сборы эти очень велики.
Коммиссія, учрежденная въ 1868 г. въ Кіев для составленія проекта устройства земледльческихъ городовъ и мстечекъ юго-западнаго края, нашла, что бытъ крестьянъ упроченъ положеніемъ 19 февраля, но что затмъ ‘остается масса еврейскаго населенія, живущаго въ мстечкахъ, на основаніи обычнаго права, почти безъ всякаго опредленія закономъ ихъ правъ по владнію недвижимымъ имуществомъ и отношеній къ владльцамъ, и подъ дйствіемъ разнообразныхъ монополій, отчасти утвержденныхъ закономъ, большею же частью существующихъ по обычаю, вопреки закону, но стсняющихъ торговлю и промыслы и ложащихся тяжестью на потребителей сельскихъ продуктовъ’. А Судебная Газета увряетъ, что мы такъ хорошо знаемъ исторію евреевъ, что узнавать о нихъ что-нибудь совсмъ ужь больше и не нужно. Въ томъ-то и бда, что мы никакоі исторіи не знаетъ, какъ слдуетъ, даже своей собственной. Ужь еврея’ такое счастье, что мы о нихъ кричимъ больше, чмъ о другихъ національностяхъ, составляющихъ Россію, но если бы пришлось заговорить о полякахъ, остзейцахъ, финляндцахъ, малороссахъ, кавказскихъ племенахъ, то оказалось бы, что мы и о нихъ знаемъ столько же, сколько объ евреяхъ.
И пока такъ ли, сякъ ли, но обычный, установившійся ходъ жизни евреевъ, къ которому они притерплись, не нарушается, все идетъ, повидимому, благополучно, такъ же, какъ и съ русскимъ деревенскимъ обитателемъ, къ жизни котораго впроголодь мы (особенно изъ петербургской дали) присмотрлись и привыкли. Но чуть явится хоть небольшой минусъ, нарушающій это установившееся равновсіе, и тогда начинается чисто-народное бдствіе.
Такъ было съ евреями въ 1869 году, когда они цлыми массами питались кочерыгами, брюквенною и картофельною шелухой и умирали тысячами отъ тифозной горячки. Помощь несчастному населенію пришла не изъ Россіи, а изъ-за границы. Участіе европейцевъ было поистин замчательное и доходило до энтузіазма. Въ Мемел, Лык, Кенигсберг образовались центральные комитеты дли помощи, а въ Кобленц, Берлин, Гамбург, Франкфурт-на-Майн, Кельн, Мюнстер, Ахен и друг. городахъ—мстные. Какой-то ремесленникъ въ Гамбург прислалъ въ комитетъ 15 зильбергрошей при записк: ‘для страждущихъ евреевъ въ Россіи. Отказывающій себ въ удовольствіи посщать циркъ. Да найдутся подражатели’.
Прежде всего, оказывалось необходимымъ хоть какъ-нибудь накормить голодныхъ и спасать больныя мстности отъ дальнйшаго распространенія заразы. И въ вид временной мры остановились на переселеніи, которое и было направлено въ иностранныя государства и въ Америку. Мра дйствительно любопытная, точно евреевъ хотли спасти отъ Россіи. Но скоро иностранные евреи догадались, что такое переселеніе ни къ чему не поведетъ, и докторъ Рюльеръ, предсдатель мемельскаго комитета, прибывшій въ Россію по приглашенію нашего правительства, подалъ ковенскому губернатору князю Оболенскому записку, въ которой, между прочимъ, говорилъ: ‘Намъ нечего скрывать передъ вашею свтлостью, что вс пожертвованія, если бы они составляли даже милліоны, могутъ доставить только временное облегченіе. Къ сожалнію, нужно опасаться, что при настоящемъ порядк вещей бдствія западно-русскихъ евреевъ не только могутъ, но и должны повторяться. Противъ такой возможности мы, конечно, безсильны. Если мы даже въ третій разъ возьмемъ на себя заботу о вспомоществованіи, мы, все-таки, будемъ находиться въ положеніи того врача, который, леча по наружнымъ признакамъ болзни, думаетъ такимъ образомъ устранить зло. Мы должны направить свои упорныя и продолжительныя усилія къ тому, чтобы придумать такой способъ леченія, который уничтожилъ бы зло въ самомъ корн. Не говоря уже о необходимости введенія такого порядка вещей, который мы, съ нашей отечественной, прусской точки зрнія, находимъ лучшимъ и который, однако, очень трудно привить къ чужой почв, я осмливаюсь обратить теперь ваше вниманіе на одно только обстоятельство. Чуть только мы переходимъ русскую границу и вступаемъ на прусскую почву, уже замтно различіе въ положеніи евреевъ. Въ пограничной черт Пруссіи они далеко не такъ скучены, и еврейскія общины, находящіяся тамъ, отличаются большимъ благосостояніемъ и образованностью и не уступаютъ своею дятельностью на поприщ ремесленнаго и промышленнаго труда никому изъ внутреннихъ прусскихъ городовъ. Кром того, въ значительной части большихъ и малыхъ прусскихъ городовъ, отъ Мемеля до Ахена, отъ русской до французской и бельгійской границъ, находится весьма большое число евреевъ, уроженцевъ прусскихъ провинцій, лежащихъ вдоль русской границы, которые -недавно тамъ поселились и занимаютъ тамъ почетное положеніе, какъ купцы и промышленники. Они существеннымъ образомъ способствуютъ поднятію и оживленію прусской торговли и промышленности въ этихъ мстностяхъ. Чмъ же объяснить такое полное и рзкое отличіе въ положеніи тхъ евреевъ, которые въ былыя времена жили вмст съ пограничными русскими евреями? Причину найти не трудно: она обуславливается господствующимъ въ Пруссіи полнымъ, неограниченнымъ правомъ свободнаго передвиженія’
Бывали и русскіе государственные люди, которые смотрли на еврейскій вопросъ такимъ же образомъ. Въ 60-хъ годахъ, когда вся русская жизнь проврялась идеей свободы, существовавшему тогда еврейскому комитету было поручено ‘пересмотрть вс существующія о евреяхъ постановленія для соглашенія ихъ съ общими видами сліянія ихъ съ коренными жителями’.
Комитетъ этотъ, состоявшій подъ предсдательствомъ графа Киселева, потребовалъ черезъ министра внутреннихъ длъ соображенія губернаторовъ по еврейскому вопросу и вотъ отвты, которые получились.
Могилевскій губернаторъ писалъ, что между евреями много отличныхъ мастеровъ, произведенія которыхъ отличаются изяществомъ отдлки и прочностью работъ, но что все искусство евреевъ безплодно, потому что еврейскіе ремесленники не пользуются правами, предоставленными мастеровымъ внутреннихъ губерній, и что число мастеровъ-евреевъ несоразмрно съ потребностями бднаго Могилевскаго края.
Кіевскій, подольскій и волынскій генералъ-губернаторъ князь Васильчиковъ находилъ необходимымъ предоставить еврейскимъ ремесленникамъ право заниматься своими произведеніями во внутреннихъ губерніяхъ и учредить въ юго-западныхъ губерніяхъ ремесленно-техническія школы.
Графъ Строгановъ, новороссійскій и бессарабскій генералъ-губернаторъ, писалъ, что существованіе какихъ бы то ни было ограниченій въ гражданскихъ правахъ евреевъ, сравнительно съ христіанскимъ населеніемъ, не сообразно ни съ духомъ времени, ни съ стремленіемъ правительства къ сліянію евреевъ съ кореннымъ населеніемъ имперіи, и потому полагалъ дозволить евреямъ жить во всхъ мстахъ имперіи и заниматься безъ всякихъ ограниченій, на одинаковыхъ со всми русскими подданные правахъ, ремеслами и промыслами, добровольно ими избираемыми, соотвтственно ихъ способностямъ.
Черниговскій губернаторъ писалъ, что въ. малороссійскихъ губерніяхъ евреи слились почти совершенно съ коренными жителями и потому вс существующія для малороссійскихъ евреевъ ограниченія слдуетъ измнить.
Графъ Шуваловъ, генералъ-губернаторъ эстляндскій, лифляндскій и курляндскій, находилъ, что географическое и экономическое положеніе Остзейскаго края обусловливаетъ необходимость, постояннаго жительства въ немъ евреевъ и потомъ онъ считаетъ желательной наивозможно скорйшую отмну существующихъ въ Остзейскомъ кра ограничительныхъ для евреевъ законовъ, исполненіе которыхъ въ дйствительности оказывается невозможнымъ, и разршеніе евреямъ права повсемстнаго жительства въ Россіи.
Наконецъ, министерство внутреннихъ длъ, въ которомъ сосредоточивался еврейскій вопросъ, высказывалось не только за разселеніе евреевъ-ремесленниковъ въ общихъ экономическихъ интересахъ Россіи и интересахъ производителей и потребителей, но, ссылаясь на отзывъ полтавскаго губернатора, указывало на то, что проживаніе евреевъ-ремесленниковъ въ другихъ мстностяхъ, гд они теперь не имютъ права жить и гд будутъ составлять незначительное меньшинство, совершенно исчезающее въ масс кореннаго населенія, послужитъ къ скорйшему смягченію ихъ національныхъ особенностей.
Необходимость разселенія евреевъ доказывалъ и министръ финансовъ, который въ подробной записк по этому вопросу, между прочимъ, писалъ: ‘Внесеніе въ массу земледльческаго населенія промышленнаго еврейскаго элемента оказало бы неисчислимую пользу, съ одной стороны, самимъ евреямъ, облегчивъ и обезпечивъ имъ добываніе средствъ къ существованію, а съ другой — не только Западному краю, который освободился бы отъ излишка еврейскаго населенія, но и прочимъ мстностямъ имперіи, куда евреи внесли бы свои капиталы, свою предпріимчивость и полезную конкурренцію въ положеніи труда’.
Совершенно такъ же просто, логически, умно и безъ предубжденій смотрли тогда на еврейскій вопросъ общество и печать.
Но вотъ прошло 25 лтъ и воцарившаяся было терпимость опять смнилась нетерпимостью, точно мы сразу перескочили изъ XIX вка въ средніе вка.
Что же такое случилось? Или евреи въ эти двадцать пять лтъ дали какой-нибудь особенный поводъ, что противъ нихъ потребовалось снова воздвигать костры?
Что-то дйствительно случилось, но только не съ евреями. Евреи въ это время не только не подали ни малйшаго повода для нетерпимости,— напротивъ, они длали самыя энергическія нравственныя и умственныя усилія, чтобы вывести еврейство на новый путь, и даже выставили цлую законченную программу для сліянія еврейскаго прогресса съ началами прогресса общечеловческаго.
‘Но такъ какъ экономическій строй обществъ и государствъ измняется только вками, а предразсудки — тысячелтіями’, и, слдовательно, даже при самой лучшей теоретической программ быстрыхъ перемнъ въ положеніи евреевъ ждать никакъ нельзя, то рядомъ съ этою идейною программой явились и программы боле непосредственно-практическія, нчто врод ученія объ уніи, предлагающаго перемны въ обычаяхъ и религіозныхъ установленіяхъ, напримръ, замна субботы воскресеньемъ и т. д.
Казалось бы, что причины, вызвавшія подобную уступку, просты и понятны. Но кн. Мещерскій и тутъ ухитрился найти поводъ бить себя въ грудь и требовать костровъ. Онъ не усмотрлъ въ этомъ движеніи мысли ничего, кром отступничества и нравственной мерзости, превращающей въ гешефтъ даже религію. Я знаю одно интеллигентное, образованное и умное еврейское семейство, въ которомъ всхъ дтей крестятъ православными, чтобы избавить ихъ въ будущемъ отъ всякихъ несчастныхъ случайностей. Неужели это ренегатство, вроотступничество и самоотреченіе? Что сказалъ бы кн. Мещерскій, если бы, вслдствіе вншняго гнета, ему пришлось бы обращать своихъ дтей въ католичество или въ протестантство? Вроятно, призадумавшись надъ обстоятельствами, заставляющими его поступать такимъ образомъ, князь просвтллъ бы умственно и сталъ бы говорить меньше вздоровъ.
И любопытно, что вс вздоры, вс завыванія, вс безшабашныя требованія преслдованія стали раздаваться именно тогда, когда, повидимому, слдовало бы радоваться прогрессивной программ сліянія, выставленной евреями, и помогать ея осуществленію.
Но дло въ томъ, что за эти двадцать пять лтъ въ самой русской жизни обнаружилось умственное теченіе, ране незамтное. Въ образ кн. Мещерскаго и его многочисленныхъ соратниковъ выступилъ ископаемый человкъ, провозгласившій себя не только проповдникомъ истины и прогресса, но вотъ уже пятнадцать лтъ занимающійся безъ помхи пропагандированіемъ своихъ ископаемыхъ понятій. Это явленіе, поистин позорящее Россію посл того, что она освободила крестьянъ и создала у себя гласный судъ, замчательно, можетъ быть, еще боле тмъ равно-* душіемъ, съ которымъ къ нему относится лучшая часть общества и печати, точно и мы-то, еще недавніе живые люди, освободившіе крестьянъ, стали тоже ископаемо-неуязвимыми для всякой нравственной и умственной мерзости.
Еврейскій вопросъ тутъ, конечно, не причемъ, потому что для ископаемыхъ людей и вс русскіе вопросы — такой же еврейскій вопросъ. Имъ бы только заткнуть вс щели отъ Божьяго свта. А мы сидимъ въ сторонк, сложа руки, да смотримъ, какъ они конопатятъ!