ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
X.
X.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн. XI, 1886
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1886
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Въ нкоторыхъ изъ петербургскихъ газетъ явилось нсколько статей читател и журналистик, объ интеллигенціи и идеалахъ. Авторы негодуютъ на низменный уровень читателя и на исчезновеніе въ обществ идеаловъ. Жалобы эти повторяются не разъ, и начались он не нынче, а, пожалуй, еще лтъ двадцать назадъ. Такъ, тогда было высказано, что писателю не хочется писать, а читателю не хочется читать, уже тогда русская жизнь походила на вавилонскую башню и люди начинали говорить на разныхъ языкахъ, уже тогда, наконецъ, слышались жалобы на отсутствіе идеаловъ, т.-е. стремленій къ осуществленію ближайшихъ общественныхъ задачъ, на общихъ началахъ о справедливости.
До кто же тутъ виноватъ, читатель или писатель, и какъ это случилось, что никому не стали нужны идеалы и общество очутилось въ пустот? Наконецъ, точно ли съ лица Русской земли исчезъ и читатель, и писатель, и идеалъ?
Что въ русской жизни свершилось неблагополучіе, и неблагополучіе именно умственное, что въ каждомъ чувствуется неудовлетвореніе,— замчается тоже не сегодня. Но вотъ что стадо замчаться сегодня — новый типъ людей, созданныхъ этимъ умственнымъ состояніемъ. Типъ этотъ не особенно распространенъ, но и въ русской жизни не замчается ничего такого, что могло бы остановить его развитіе. Этотъ нарождающійся типъ очень характеренъ. Онъ не парадируетъ, не шумитъ, не ораторствуетъ, не выдается,— скоре онъ прячется и маскируется и только въ минуты откровенности обнаруживаетъ свое нутро. И маскируется онъ не изъ неувренности въ себ, а потому, что боится, чтобъ его не перетолковали. Типъ этотъ — настоящій интелигентный типъ человка усомнившагося. Вроятно, подобный типъ замчается уже и въ городской жизни, но я буду говорить объ обращик деревенскомъ, созданномъ землей и теперешнимъ положеніемъ земледльческаго быта. Мой обращикъ — землевладлецъ, человкъ почтенныхъ лтъ и вполн обезпеченный. Онъ ведетъ свое хозяйство совсмъ по-мужицкому и вс улучшенія считаетъ ненужными. Землю онъ. обрабатываетъ на кругъ, мужицкими лошадями и мужицкими сохами, скотъ держитъ по-мужицки, породы не улучшаетъ, кормить его лучше мужицкаго считаетъ пустымъ ддомъ потому, что молока, все равно, не получится больше, построекъ никакихъ не длаетъ и хорошія, солидныя постройки, а тмъ боле на каменномъ фундамент, считаетъ тоже ненужными. Въ своей домашней жизни онъ держится той же системы и урзываетъ вс ‘излишки’. Единственное, что онъ себ позволяетъ — разведеніе яблонь, да и то говоритъ: ‘посажу пятьсотъ штукъ и довольно’. Когда онъ видитъ, что его сосди занимаются улучшеніемъ хозяйства, въ особенности же построекъ, онъ только улыбается добродушно-иронически, точно ему жаль, что они тратятъ свои и средства, и силы, и время по-пустому. По его мннію, ничего не нужно ни улучшать, ни созидать,— пускай все остается, какъ оно есть,— потому что ни имніе не дастъ больше, ни затраченный капиталъ не принесетъ выгоды. Свой пессимизмъ онъ доводитъ до того, что и себя считаетъ ненужнымъ, и вотъ въ этомъ-то и его нутро, которое онъ тщательно скрываетъ и маскируетъ своимъ ироническимъ подсмиваніемъ надъ ‘хозяевами’. Въ минуты откровенности, одинъ-на-одинъ, онъ высказываетъ, что и имніе-то его ни для чего не нужно. Лучше отъ его хозяйства никому и ничего не сдлается, и сдлаться ничего не можетъ, поэтому ужь лучше ему уйти въ мужикамъ. То же пророчитъ онъ и всмъ имніямъ своего узда, считая присутствіе въ нихъ владльцевъ совершенно безполезнымъ въ интересахъ какого бы то ни было прогресса — умственнаго, нравственнаго, хозяйственнаго. Когда вы станете его опровергать, онъ представитъ такіе убдительные факты изъ пережитой имъ жизни, особенно въ послднія двадцать лтъ, что вамъ станетъ совсмъ ясно, почему онъ не можетъ думать иначе. Онъ — практикъ, хотя я интеллигентъ, и у него были идеалы и стремленія, но ‘одинъ въ пол не воинъ’, говоритъ онъ, жизнь коротка, а ужь ему пятьдесятъ пять лтъ,— ему не разбудить тхъ, кто спитъ, и не поднять съ мста тхъ, кто сидитъ.
Этотъ безотрадный типъ, конечно, не съ неба свалился, а создался разными толчками жизни, да заборами, которые она выставляла и выставляетъ. Типъ этотъ есть пассивная реакція противъ того, что человкъ безсиленъ измнить и чему онъ, въ то же время, не хочетъ уступить. Несомннно, что жизнь выработаетъ и активную реакцію этой же формы, но пока еще, кажется, нтъ признаковъ ея появленія и думающій человкъ, находящійся въ сред голыхъ фактовъ, которые даетъ деревня, не иметъ поводовъ мечтательно глядть на вершину идеальной горы, когда люди ползутъ не на гору, а подъ гору, и когда у этого движенія явилась даже традиція. Этотъ отвтъ вы услышите отъ каждаго думающаго практика, который не забылъ еще того, что было, который хорошо видитъ то, что есть, который знаетъ, что ему не поймать журавля въ неб, да и не прожить маусаиловы годы. Типъ этотъ — не вымышленный, а дйствительный — помогаетъ разршить многіе вопросы и кабинетныя недоразумнія и обобщенія, къ которымъ у насъ одинаково склоненъ какъ писатель, такъ и читатель.
Не происходитъ ли наша склонность къ обобщеніямъ отъ пространственности, разноплеменности и господственности, которая выпала на долю сравнительно небольшаго великорусскаго племени? Такъ или не такъ, но, кажется, нтъ на свт другаго народа, который былъ бы такъ склоненъ обобщать все въ себ и въ томъ ближайшемъ, что его окружаетъ. Эта личная наклонность стала и наклонностью національною и, въ особенности, неисправимою привычкой Петербурга и Москвы, тамошнихъ лицъ, кружковъ и даже газетныхъ редакцій.
Россія — понятіе очень широкое, не поддающееся скорому опредленію. Она вмщаетъ всевозможные климаты, начиная тропическимъ и кончая полярнымъ, ея флора и фауна обнимаютъ тигра и благо медвдя, пальму и оленій мохъ, въ ней живетъ 80 національностей и племенъ, говорящихъ на 80 языкахъ, окраины ея составляютъ отдльные міры съ своею собственною культурой, съ особыми нравами, обычаями, инымъ вроисповданіемъ, даже съ своею собственною литературой и цивилизаціей. И все это безконечное разнообразіе великороссъ обобщилъ въ себ и назвалъ Россіей. Понятно, что такое поглощеніе въ себ должно было сообщить великороссу и наклонности къ обобщенію всхъ національностей въ одной русской, всхъ отдльныхъ стремленій въ общемъ русскомъ стремленіи и къ возможному сліянію всхъ племенныхъ и національныхъ разновидностей въ одно нравственное, религіозное и культурное цлое. Конечно, великороссъ считаетъ себя не безъ основаній господиномъ всего этого разнообразія, ибо въ теченіе не одного столтія онъ изъ года въ годъ присоединялъ къ себ чужія земли и чуждыя ему національности, пока не дошелъ до границъ Китая и Индіи. И, тмъ не мене, централизуя и присоединяя и давая всему свое имя, Великороссъ скрпилъ все только вншними границами, да средствами власти, не создавъ умственнаго единства и общественнаго сознанія даже въ своемъ собственномъ великорусскомъ племени.
И въ самомъ дл, какое умственное единство представляетъ великорусское племя, которое, конечно, только одно и предполагается, когда говорятъ о Россіи? Въ чемъ наша идейная цльность и цльность нашей цивилизаціи, какую умственную обобщенность мы изображаемъ, чтобы можно было ее принять за идеалъ гражданственности и предложить другимъ народамъ, какъ желательный образецъ? Обыкновенно мы длимъ себя на дв большія и неравныя группы — на интеллигенцію и народъ. Но въ этихъ группахъ тоже нтъ ничего цльнаго. На интеллигенцію также нельзя надть одну общую шапку, какъ и на народъ, и, можетъ быть, нигд обобщеніе такъ не ошибочно, какъ въ игр съ понятіемъ ‘интеллигенція’. У насъ чуть ли не столько же интеллигенцій, сколько считающихъ себя образованными. Какіе вншніе и какіе внутренніе признаки интеллигенціи, гд она начинается, гд она кончается? Даже образованіе не всегда служитъ ея вншнимъ признакомъ. Духовенство, напримръ, никогда не берется въ разсчетъ, когда говорятъ объ интеллигенціи. Есть еще цлое среднее сословіе арендаторовъ, управляющихъ, мелкихъ собственниковъ, учителей народныхъ школъ, тоже грамотныхъ и читающихъ и выписывающихъ газеты, кончавшихъ и школу, которые не считаются въ рядахъ интеллигенціи. Про купцовъ, лавочниковъ, Охотный рядъ и говорить ужь нечего, хотя и къ нимъ проникла и грамотность, и газета. А, между тмъ, вс эти низы русской цивилизаціи участвуютъ такъ или иначе въ русской общественной жизни, они даютъ ей цвтъ, направленіе, даже извстный строй, они, можетъ быть, главные участники въ томъ мнніи, которое сама о себ составляетъ Россія и какое о ней составляютъ европейцы. На эту низину опирается даже власть и считаются съ нею внутренняя и вншняя политика. Однимъ словомъ, несомннно, что наше среднее нчто вноситъ въ русскую жизнь большой вкладъ, составляетъ переходную ступень къ интеллигенціи и задаетъ ей не только большую работу, но и становится иногда такъ поперегъ жизни, что тормазитъ всякое движеніе.
Мн думается, что это отступленіе можетъ выяснить, почему у насъ невозможны обобщенія не только въ такомъ слишкомъ широкомъ понятіи, какъ Россія, но даже и для понятій боле узкихъ, какъ интеллигенція и народъ, точныхъ границъ для которыхъ нтъ. Конечно, у подобныхъ обобщеній есть несомннно своя идея я свой идеалъ. Такъ, напримръ, теперь мы начали ставить памятники за гражданскія или культурныя заслуги. Поставили мы нсколько памятниковъ Пушкину, поставили памятникъ Глинк, поставили надняхъ памятникъ Пахтусову. Вс эти памятники отъ благодарной Россіи, но кто же изображаетъ ‘благодарную Россію’, когда девяносто девять милліоновъ изъ ста не слышали даже имени Пушкина, Глинки и Пахтусова? Конечно, въ этихъ случаяхъ говоритъ частью національная гордость, а частью прогрвается въ будущемъ та культурная и просвщенная Россія, именемъ которой и дйствуютъ небольшія группы представителей просвщенія. Движеніе несомннно идейное, но, въ то же время, не лишенное стремленія къ очень широкому обобщенію, ибо небольшія интеллигентныя группы обобщаютъ въ себ всю Россію.
Въ упрекъ теперешнему времени было сдлано указаніе на шестидесятые годы, на тогдашняго читателя и на идеи, идеалы и стремленія, которые его одушевляли. Но, вдь, шестидесятые годы были моментомъ очень короткимъ. Самое яркое по общественному возбужденію время было лишь до 19 февраля 1861 г., т.-е. до освобожденія. Умственное возбужденіе читателя и писателя того времени настолько же не составляетъ ихъ заслужи, насколько теперешнее безразличіе не составляетъ вины. Идеалъ не есть что-нибудь совсмъ ужь парящее въ неб и удовлетворяющее лишь голому созерцанію. Идеалъ — та же синица, которую каждый тянется взять въ руки, а въ стремленіи къ достиженію практическаго результата, манящаго своимъ лучшимъ, и заключается вся одухотворяющая и возбуждающая сила идеала. Безъ надежды взять идеалъ въ руки никто къ нему и тянуться не станетъ. Пессимистъ-помщикъ, о которомъ я говорилъ, вритъ вполн въ свтлое будущее Россіи, но онъ тоже знаетъ, что это будущее не для него и что онъ успетъ умереть до того времени десять разъ. живому нужно живое и настоящее, а не бубны за горами. Массу составляютъ не единицы, живущія книжками, думами и идеями, или практики кабинетнаго мышленія, а милліоны дйствительно практическихъ людей, которымъ нужно я дло практическое, ближайшее осуществленіе чего-нибудь лучшаго, чего у нихъ нтъ, что имъ нужно и чего они хотятъ достигнуть. Посмотрите, напримръ, какъ Нобель и Кo достигаютъ своихъ ближайшихъ идеаловъ (тоже идеалы!) и съ какою энергіей онъ къ нимъ стремится. Полюбуйтесь на энергію сахарныхъ заводчиковъ, когда они увидли, что лежатъ недалеко милліоны, которые можно взять. Конечно, это не общественные идеалы, но, вдь, является же у насъ энергія, когда есть чего достигать, значитъ, не о недостатк энергіи или равнодушіи и апатіи можетъ быть рчь, а очевидно, что о чемъ-то другомъ. Такую же энергію проявило во время освобожденія крестьянъ и общество, когда были общія задачи, когда каждаго помщика жегъ вопросъ объ отмн крпостнаго права, когда и каждаго крестьянина бралъ за живое тотъ же вопросъ. Это была не идейная фикція, не журавль въ неб, а осязательное практическое дло, забиравшее каждаго подъ ребро.
Безплодно никто не воздыхаетъ объ идеалахъ и изъ однихъ моральныхъ побужденій жить идеями не станетъ. Это — роскошь единицъ, а не практической массы, живущей фактомъ, и тмъ боле массы русской. Въ качеств свернаго народа мы склонне всего къ холодному разсчету и къ спокойной разсудочности, насъ не увлечешь желаніемъ удивить ‘сорокъ вковъ съ высоты пирамиды’. Насъ скоре возбудитъ кличъ: ‘нашихъ бьютъ’ — и тогда мы пойдемъ освобождать и Сербію, и Болгарію. И въ этомъ сказываются наша разсудочность и практичность, нужно, чтобъ это были ‘наши’, потому что до другихъ намъ дла нтъ.
Когда у общества нтъ въ рукахъ идейныхъ или практическихъ общественныхъ задачъ, общество не сдвинешь съ мста ни моралью, ни устыженіемъ. А именно къ этому средству и прибгаютъ нкоторые органы печати, обвиняя общество въ равнодушіи къ своимъ дламъ и въ пустомъ увлеченіи вншнею политикой. Въ этомъ обвиненіи есть часть правды, насколько политикой является болгарскій вопросъ. Наши патріотическіе органы закусывали удила безъ мры, они подхлестывали себя и усиливались возбуждать въ читателяхъ патріотическій азартъ. Были газеты, которыя въ своемъ патріотическомъ усердіи потеряли всякую мру и отзывались о княз болгарскомъ и о болгарахъ въ выраженіяхъ, унижающихъ и достоинство печати, и наше національное достоинство, ибо сильный противникъ, какимъ по отношенію къ Болгаріи является Россія и отъ имени которой говорили газеты, такъ говорить не станетъ. Весьма вроятно, что нкоторыя изъ столичныхъ и провинціальныхъ газетъ, обнаруживавшихъ особенную удаль и храбрость, приводили въ восторгъ полуграмотныхъ читателей, но, во-первыхъ, отъ этого нтъ особенной бды, а, во-вторыхъ, очень далеко до такого увлеченія, чтобы читатели, и особенно полуграмотные, забыли бы свои дла. Читали они и политику, грубымъ инстинктамъ ихъ льстили, можетъ быть, и призывы къ репрессаліямъ, но, въ то же время, всякій изъ нихъ, попрежнему, сидлъ въ своей лавк, торговалъ мукой или дйствовалъ аршиномъ. Я говорю объ этихъ читателяхъ потому, что противъ нихъ были обвиненія. Но и другіе читатели изъ-за болгарскаго вопроса не оставили своихъ длъ, и неистовый шумъ, который производила печать, никого не увлекъ и никого не обманулъ. Въ чемъ же и кого тутъ обвиняютъ?
Обвиненіе идетъ дальше. Обвиняютъ интеллигенцію, наиболе образованную часть общества, въ ея слабости къ иностранцамъ и непростительномъ равнодушіи къ вопросамъ собственной русской жизни. ? Возьмите хоть самый современный вопросъ — сахарный,— говоритъ провинціальный корреспондентъ, поддерживающій обвиненіе.— Сахарозаводчики съ рдкою смлостью заявляютъ, что въ ихъ интересахъ имъ необходимо обирать Россію на нсколько десятковъ милліоновъ ежегодно. И что же мы? Мы, публика, мене на нихъ негодуемъ, чмъ на какихъ-нибудь пьяныхъ буяновъ, наговорившихъ дерзостей барону Каульбарсу… Отчего общество, отчего наши общественныя учрежденія не просятъ за населеніе, отчего не ходатайствуютъ, чтобы Россія не отдавалась въ жертву ловкимъ предпринимателямъ?’ Я съ пунктуальною точностью выписалъ обвиненіе и поставилъ его въ ковычкахъ, чтобы имть возможность съ такою же точностью на него отвчать.
Образованному обществу рекомендуется сахарный вопросъ, какъ самый ‘современный’. Конечно, онъ современный, но, только, что съ нимъ длать образованному обществу? Авторъ обвиненія думаетъ, что обществу нужно просить за населеніе. Но кто это общество? Какія у него для ходатайства за населеніе имются публичные органы? Есть у насъ земство, но сахарный вопросъ совсмъ не земскій вопросъ. Что сахарный вопросъ — современный вопросъ, совершенно врно, но что онъ входитъ не въ компетенцію образованнаго общества, а въ компетенцію министерства финансовъ, это подлежитъ еще меньшему сомннію. И что въ сахарномъ вопрос такого необычайнаго, что онъ долженъ волновать общественное мнніе больше иностранной политики и болгарскаго вопроса? О сахарномъ вопрос именно и не станетъ говорить образованная масть общества, потому что по существу тутъ и говорить не о чемъ. Что сахаръ станетъ дороже? Но у насъ все стало дороже, и кофе, и чай, я ситцы, и сукно, и дрова, и квартиры. Если ‘образованному обществу’ предлагается ‘просить за населеніе’ о сахар, отчего ему не просить и обо всемъ остальномъ? Вопросъ получится уже совсмъ не сахарный, а таможенный, а ‘образованное общество’ встртитъ очень сильную оттолчку, и тоже отъ ‘образованнаго общества’ — отъ купечества, заводчиковъ и фабрикантовъ, которые и просили о возвышеніи тарифа. Предполагая, однако, въ ‘образованномъ обществ’ такое мужество, что оно за толчками гнаться не станетъ, а послдуетъ указаніямъ негодующаго корреспондента, мы, все-таки, недоумваемъ, что можетъ быть дальше? У насъ вопросовъ непочатый уголъ. Есть у насъ и желзно дорожный вопросъ, пожалуй, боле важный, чмъ сахарный, потому что желзнодорожные тарифы и высоки, и неуравнительны, и тормазятъ торговлю, есть у насъ и желзно-дорожный налогъ, есть у насъ и желзнодорожные долги, есть у насъ огромные государственные долги, для уплаты процентовъ по которымъ уходитъ изъ общихъ нашихъ платежей милліоновъ 260 въ годъ, есть у насъ и вопросы сельскаго хозяйства, и народнаго образованія, ну и т. д. И по всмъ этимъ неустройствамъ образованное общество должно ‘просить за населеніе’. Такъ ли? Провинціальный корреспондентъ, сахарный вопросъ котораго я развиваю, вроятно, и не подумалъ, на какой путь онъ становится.
Печать (извстная ея часть), желая воздйствовать на общество, глубоко ошибается, придумывая такія искусственныя средства, какъ сахарный вопросъ и отвлеченіе вниманія отъ вншней политики. Трудовое и практическое населеніе, живущее среди окружающихъ его неразршенныхъ вопросовъ, знаетъ очень хорошо и ихъ практическую важность, и полную безполезность пустыхъ разговоровъ, если отъ нихъ не можетъ получиться никакихъ полезныхъ послдствій. Въ этомъ случа иностранная политика является не только незамнимымъ суррогатомъ, но и школой общественнаго мышленія, она шевелитъ мысль, даетъ ей работу и мшаетъ людямъ, особенно сидящимъ на земл, порастать мохомъ. Отнимите отъ нашихъ газетъ иностранную политику я ‘иностранщину’,— какъ выражается корреспондентъ,— что же въ нихъ останется? Сахарный вопросъ?… Пощадите! Вдь, мы, по деревнямъ, и такъ говоримъ много объ урожа, о хлб, о цнахъ, мы слдимъ и за рижскими цнами, и за петербургскими, и за московскими, и за орловскими. Надо же отдохнуть и на чемъ-нибудь другомъ, узнать, какъ живутъ люди, что они думаютъ, что ихъ волнуетъ, чего они хотятъ, къ чему стремятся. А если къ разговорамъ о цн на хлбъ прибавить еще разговоры о цн на сахаръ, тутъ и совсмъ одурешь.
Еще указываютъ на времена Блинскаго, когда положеніе печати не было блистательно, а люди и думали, и говорили, и горли идеалами и стремленіями. Едва ли эта параллель удобна. Время Блинскаго, вопервыхъ, очень далекое отъ насъ время, и потому издали оно кажется гораздо розове, чмъ было, а, во-вторыхъ, сказать, что тогда люди и горли, и думали, и стремились — ужь не будетъ ли слишкомъ смлымъ обобщеніемъ? Кто были эти люди? Пять человкъ московскаго кружка да сто читателей, которые ихъ понимали. Остальные ужь, конечно, были не въ силахъ извлечь мысль изъ маскараднаго костюма, въ которомъ они являлись публично. И самъ Блинскій маскировался въ эстетическую тогу, лишь бы благополучне, не навлекая подозрній, миновать то, что онъ называлъ ‘денонціяціями’. А обходилъ онъ ихъ при посредств эстетическаго пріема, вотъ какъ. Нужно, положимъ, сказать, что во времена Байрона было скверно жить на свт, и Блинскій выражается: ‘Байронъ былъ Прометей нашего вка, прикованный къ скал, терзаемый коршуномъ, могучій геній, на свое горе, заглянулъ впередъ, и не разсмотрвъ за мерцающею далью обтованной земли будущаго, онъ проклялъ настоящее и объявилъ ему вражду непримиримую и вчную, нося въ груди своей страданія милліоновъ, онъ любилъ человчество, но презиралъ людей’. Выражаться такимъ языкомъ и теперь никто не помшаетъ, но имъ едва ли кто-нибудь захочетъ говорить.
Указываютъ на печать шестидесятыхъ годовъ и на ея горячій протестъ противъ всего, что возмущало тогда общественное чувство, и приводится въ примръ извстная исторія съ Вкомъ. Но, вдь, теперь уже давно нтъ ни газетъ, ни журналовъ того времени, сохранились только Московскія Вдомости, врныя своей традиціи, да Русскія Вдомости. Послднія нельзя считать газетой собственно шестидесятыхъ годовъ, потому что он начались въ 1862 году, когда миновала яркая пора и жизнь вступала въ новое русло. Теперешнія газеты явились вс посл и въ нихъ работаетъ послдующее поколніе писателей, въ первую пору шестидесятыхъ годовъ только нарождавшееся.
Изъ теперешнихъ газетъ, не называя ее по имени, упрекаютъ въ порч читателя больше всего Новое, ‘выкинувшее знамя пестраго направленія’. Читателей же Новаго Времени характеризуютъ какъ особую породу людей и зовутъ ихъ ‘нововременными’. Но, вдь, Новое Время выдумалъ не г. Суворинъ. Прежде чмъ явилась эта газета, народился ея читатель — эклектикъ, искавшій примиренія между вяніемъ шестидесятыхъ годовъ, которыя его задли, и между личнымъ, практическимъ направленіемъ, которое стало затмъ выступать. Манило его и прежнее хорошее, и либерализмъ, и европеизмъ, и смлый пошибъ мысли съ отрицающимъ, нигилистическимъ оттнкомъ, но практическое чувство подсказывало, что на этомъ скользкомъ и рискованномъ пути не соберешь благъ жизни. И соединивъ, повидимому, старое съ новымъ, этотъ новый человкъ не остался вренъ ни старому, ни новому. Сохраняя вншній нигилистическій пошибъ, нигилистическую развязность, и удержавъ нкоторыя повадки нигилизма, онъ отрицаетъ его, какъ направленіе, и не желаетъ слыть нигилистомъ, но, въ то же время, придерживаясь многихъ мнній Московскихъ Вдомостей, по крайней мр, гласно, онъ не желаетъ носить на себ ярлыка этого направленія. Такой же смшанный у него и патріотизмъ, и либерализмъ, и европеизмъ. При всемъ своемъ вншнемъ новомъ, нововременецъ пахнетъ всегда чмъ-то старымъ.
Это типъ уже послднеформенный. До освобожденія Россія знала только помщика и мужика. Мужикъ остался и до сихъ поръ, но помщикъ распался на множество формъ и разновидностей. Кром нововременцевъ, изображающихъ типъ рзкаго, рельефнаго очертанія, явился типъ либераловъ съ ихъ разновидностью, къ которой примнима характеристика Герцена, сдланная, впрочемъ, по другому случаю, что ‘не знаешь, гд кончается либералъ и гд начинается исправникъ’. Какъ въ нововременцахъ соединяются Московскія Вдомости съ нигилизмомъ, такъ въ этой разновидности соединяется чиновникъ съ отрицаніемъ чиновничества. Затмъ идутъ прогрессисты разныхъ оттнковъ, консерваторы разныхъ оттнковъ, и т, и другіе съ ихъ крайностями вверхъ и внизъ. Во всхъ этихъ формахъ, съ ихъ крайностями мнній, такъ много разнообразія, что соединить ихъ въ одно понятіе интеллигенціи значитъ ничего не сказать, а еще мудрене преподать общій совтъ, какъ они должны думать и чувствовать, возбуждать въ нихъ негодованіе къ ихъ собственной апатіи или къ недостатку гражданственности, или совтовать имъ заняться сахарнымъ вопросомъ. Подобное насильственное руководительство, желающее дйствовать или моральными средствами (т.-е., въ сущности, поученіемъ и устыженіемъ), или гальванизаціей мысли (т.-е. сочиненіемъ искуственныхъ вопросовъ и подхлестываніемъ), является лишь новымъ усложненіемъ того, что и безъ того сложно, и только увеличиваетъ кашу понятій. Общественное сознаніе отъ подобныхъ воздйствій не только ничего не выигрываетъ, а скоре еще больше затемняется. Газета, наприм., въ самыхъ лучшихъ намреніяхъ предлагаетъ обществу заниматься меньше иностранною политикой и больше думать о внутреннихъ вопросахъ. И вотъ сейчасъ же находится адептъ, который поршаетъ, что политика — глупость и что нужно думать о сахарномъ вопрос. Съ такими понятливыми учениками мы забредемъ въ дебри ужь и совсмъ непроходимыя. Я говорю не о томъ, что извстная часть печати и публика не вызывали бы желанія видть въ нихъ большее умственное и общественное развитіе, чтобы они не могли не возбуждать въ боле свжихъ и впечатлительныхъ людяхъ чувства протеста, даже негодованія и желанія измнить такой порядокъ вещей, я говорю о томъ, что для воздйствія на общество нужно выбирать настоящія средства. Пускай морализируютъ и возмущаются поэты, сатирики, беллетристы, но публицисты должны дйствовать на общественное сознаніе, они должны обращаться къ разуму и указывать на сущность зла и на дйствительныя противъ него средства. Публицистъ перестаетъ бытъ публицистомъ и становится лирикомъ, когда, вмсто спокойной рчи, будящей сознаніе, онъ начинаетъ бить себя въ перси и плакать
Въ общей иде, высказываемой газетами, что нужно пробуждать въ обществ самодятельность, есть несомннно врное основаніе. Но самодятельность, какъ общая идея, только одна сторона вопроса, а есть у него и другая. Обществу, въ вид примра, указываютъ на шестидесятые годы. Ихъ можно, я думаю, оставить и въ поко. Шестидесятые годы были медовымъ мсяцемъ нашего общественнаго сознанія и первымъ пробужденіемъ общественнаго чувства, а медовый мсяцъ не повторяется. Теперешнее время выставило свои задачи, оно не прорубаетъ новыхъ путей, оно на готовыхъ уже путяхъ хочетъ устроить порядокъ, его идея — въ установленіи правильныхъ, справедливыхъ и честныхъ гражданскихъ отношеній. Какъ же и куда идетъ общество по этой дорог, и точно ли идетъ, и точно ли располагаетъ для этого необходимыми возможностями?
Первое условіе для этого, казалось бы, въ возможности знать, что есть, а затмъ въ возможности сдлать то, что нужно. Есть ли, однако, у насъ вс возможности знать, что есть и чмъ пользуется наша гласность, чтобы дйствовать на общественное сознаніе? Вопросъ этотъ, конечно, самый важный, потому что отъ общества требуется самодятельность не только петербургскою печатью, но и правительствомъ. Такъ, харьковскій губернаторъ, закрывая происходившій въ начал ныншняго года въ Харьков сельско-хозяйственный създъ, напомнилъ собранію ‘о необходимости перестать возлагать вс надежды на правительственную помощь и искать выхода, между прочимъ, въ собственной энергіи и самодятельности’. Какъ же съ такою политикой сходится у насъ политика печатнаго слова? На громадной территоріи Царства Польскаго и Сверо-Западнаго края, съ многочисленнымъ населеніемъ, не существуетъ ни одного вольнаго органа русской печати. Въ кра издаются лишь дв оффиціозныя газеты — Варшавскій Дневникъ и Виленскій Встникъ (въ ныншнемъ году, впрочемъ, чуть ли не посл десятилтнихъ домогательствъ, сталъ издаваться въ Минск Минскій Листокъ). Названныя оффиціозныя газеты служатъ, какъ говоритъ корреспондентъ, которымъ я пользуюсь, ‘лишь отголоскомъ канцелярскихъ предначертаній мстной администраціи, он назначены для истолкованія той или иной политики русскихъ властей по отношенію къ мстному краю. Изученіе же края въ экономическомъ, бытовомъ, общественномъ отношеніи не входитъ въ ихъ задачи’. Да и существуютъ эти органы благодаря лишь субсидіямъ, обязательной выписк я казеннымъ объявленіямъ. Насколько личные интересы, а не интересы края, служатъ приманкой для издателей этихъ газетъ, показала смерть Щебальскаго (редактора Варшавскаго Дневника). Открывшаяся вакансія вызвала цлый переполохъ и явились десятки домогательствъ, ибо, какъ говорятъ, газета даетъ редактору 25 т. р. въ годъ дохода. Отсутствіе въ Царств Польскомъ и въ Сверо-Западномъ кра вольной печати устраняетъ и всякую возможность знать что-нибудь точное объ этихъ краяхъ. ‘Русскіе странники’, заглядывающіе въ эти края и пишущіе корреспонденціи въ столичныя газеты, обыкновенно собираютъ всякія сплетни на тему о польско-католической интриг и дальше политики обрусенія ничего не видятъ и не слышатъ. ‘Вообще о Западномъ кра у насъ гораздо меньше свдній, чмъ объ Якутской области, Приморскомъ кра и другихъ далекихъ окраинахъ Россія’,— говоритъ корреспондентъ (Недѣ,ля). Но едва ли и положеніе великороссійскихъ губерній удобне. Вся громадная площадь отъ Благо моря и до Малороссіи почти не иметъ вольной печати. Боюсь ошибиться, но кажется, что, кром Орловскаго Встника и Смоленскою Вѣ,стника, на всей этой площади не издается ни одной частной газеты. Конечно, въ большинств губерній есть земская статистика и экономическій бытъ составляетъ предметъ довольно тщательныхъ земскихъ изслдованій. Но и изслдонія, и статистики, и земскіе дебаты по земскимъ вопросамъ далеко еще не замняютъ боле всесторонняго отношенія къ жизни печати, всегда мене заинтересованной частностями и дающей боле широкія основанія для общественнаго мннія и его контроля. Только Новороссійскій край, Малороссія и азіатскія окраины, Кавказъ и Сибирь, имютъ еще сравнительно довольно удовлетворительную печать, если не по размаху ея свободы, то, по крайней мр, по числу и размру органовъ, имющихъ даже характеръ большихъ газетъ.
Къ сожалнію, и эта ограниченная въ размрахъ печать не иметъ возможности развить всей своей полезной силы. Помхой является ни кто больше, какъ само общество. Я говорю ‘общество’ потому, что нетерпимость къ гласности обнаруживалась во всхъ слояхъ — и въ образованныхъ и въ необразованныхъ, и внизу и вверху, и даже у общественныхъ учрежденій. Если въ Сибири корреспондента заковываютъ въ кандалы и сажаютъ въ кутузку, это относятъ къ дикости Сибири, если городской голова изъ купцовъ начинаетъ противъ редактора судебное дло о диффамаціи, самъ убжденный въ томъ, что все напечатанное о немъ совершенная правда, это относятъ къ невжеству головы, если, какъ случилось недавно,— и на этотъ разъ не въ Сибири, а въ Европейской Россіи,— лицо, занимающее общественную должность, побило секретаря изъ-за подозрнія, что онъ посылаетъ корреспонденціи, это относятъ къ невжеству, соединенному съ грубостью. Но что сказать о цломъ общественномъ учрежденіи, и не захолустномъ, а столичномъ, какъ московская городская дума, чуть не затявшемъ съ Московскими Вдомостями цлой исторіи (это было въ начал прошлаго года)? Въ Московскихъ Вдомостяхъ была напечатана не совсмъ приличная выходка противъ значительной части московскихъ думцевъ, прикрытая именемъ гласнаго одного изъ разрядовъ. Большинство гласныхъ этого разряда было настолько возмущено выходкой, что публично, въ засданіи думы, отказалось отъ всякой солидарности съ авторомъ. Казалось бы, этого вполн достаточно для возстановленія достоинства думы, но она взяла случай настолько близко къ сердцу, что перешла всякіе предлы именно того самаго достоинства, которое она оберегала. Одни хотли преслдовать анонимнаго обличителя и пріютившую его газету, другіе предлагали протестовать отъ имени думы, третьи называли обличителя ‘пасквилянтомъ’ и доказывали, что пасквилянты должны быть разыскиваемы полиціей, а пасквили сжигаемы рукою палача, четвертые предлагали выразить автору ‘порицаніе’ и въ порицаніи назвать его ‘писакой’. Если ужь такое учрежденіе, какъ столичная дума, не можетъ понять, что, въ силу своего положенія, она подлежитъ самой широкой общественной критик, на которую она всегда иметъ возможность отвчать, пользуясь тою же печатью, то какому-нибудь уздному толстосуму изъ китъ-китычей нельзя поставить въ уголовную вину, что онъ оберегаетъ свое достоинство физическимъ насиліемъ. Да и что такое средство, предлагавшееся московскою думой, какъ лишь не боле мягкая форма насилія? Одни дерутся, другіе ругаются и въ цломъ получается затхлый погребъ, въ которомъ печати дышется очень трудно. Особенность протестовъ всхъ огорченныхъ гласностью заключается въ томъ, что они начинаютъ дло не о клевет, а о диффамаціи. Человкъ прибьетъ кого-нибудь или натолкаетъ въ шею, газета печатаетъ объ этомъ корреспонденцію- и герой считаетъ себя опозореннымъ и жалуется суду на диффамацію. Правда, этихъ героевъ изъ міра самодуровъ, описаннаго Островскимъ, много поубавилось, растворились они и въ форму мене сырую, но чувство достоинства понимается ими попрежнему, даже и тогда, когда человкъ несетъ общественную обязанность и дйствія его подлежатъ общественному контролю.
Этотъ нашъ прирожденный грхъ идетъ иногда далеко выше среды, изъ которой бралъ свои сюжеты Островскій. Года два назадъ разбиралось въ Бендерахъ дло одного становаго пристава и требовалось до полутораста свидтелей, которые должны были прибыть издалека. Дло происходило въ горячую рабочую пору. Я вились свидтели, явились присяжные, только не является судъ. Бьетъ, наконецъ, 2 часа и истомленные ожиданіемъ свидтели и присяжные просятъ судебнаго пристава узнать, будетъ ли разбирательство. Прошелъ еще часъ и послдовало объявленіе, что судъ начнется не ране 7 часовъ вечера. Собравшіеся была настолько раздражены такимъ пренебрежительнымъ къ нимъ отношеніемъ, что кто-то замтилъ, что бессарабскій судъ обращается съ присяжными и съ свидтелями, какъ съ лакеями. Наконецъ, въ 7 часовъ явился судъ, были проврены свидтели и присяжные и предсдатель объявилъ, что засданіе отлагается до слдующаго дня. Одинъ изъ присяжныхъ, надворный совтникъ Гофманъ, опасаясь, что и завтра можетъ повториться такая же исторія, спросилъ предсдателя, наврное ли судъ состоится завтра? И при этомъ добавилъ, что присяжные — люди занятые и не могутъ терять даромъ свое время, къ тому же, они обижаются, что судьи ‘обращаются съ ними, какъ съ лакеями’. Предсдатель нашелъ, что Гофманъ оскорбилъ судъ, и пригласилъ прокурора составить протоколъ, а Гофманъ изъ присяжнаго, т.-е. судьи по совсти, превратился въ подсудимаго. Да суд Гофманъ, между прочимъ, сказалъ: ‘Если хотя нсколько воспитанный человкъ, заставивъ простолюдина напрасно ждать, извиняется передъ нимъ, то тмъ боле присяжные, удостоенные довріемъ закона, заслуживаютъ вниманія со стороны судей. Мы исполняемъ свои обязанности, мы жертвуемъ своимъ временемъ, своими интересами, но жертвовать дли прихоти гг. судей — тяжело! желательно знать, отданы ли присяжные на усмотрніе суда, такъ что онъ можетъ держать ихъ сколько угодно, или же они вызываются для постановленія приговоровъ по совсти и убжденію?’ Предсдатель остановилъ Гофмана и посл этого онъ замолчалъ, ‘боясь сказать что-либо неугодное суду’. Судъ затруднился произнести приговоръ и только потому, что осталось не выясненнымъ, была ли выражена Гофманомъ претензія во время засданія или посл, передалъ дло судебному слдователю. Чмъ кончилось дло Гофмана — не знаю, но чмъ бы оно ни кончилось, во всякомъ случа, для бессарабскихъ судей оно кончилось ничмъ.
Вотъ еще судебное дло, и тоже изъ прошлогоднихъ,— дло не только бытовое, но даже историческое. Читаешь и не вришь, чтобы все эта могло происходить въ пореформенное время. Бывали подобныя дла при цар Алекс Михайлович, бываютъ они и ныньче въ Сибири, но чтобы что-нибудь подобное могло свершаться въ теченіе нсколькихъ лтъ и, притомъ, въ какихъ-нибудь двухъ-стахъ верстахъ отъ Петербурга, кажется настолько невроятнымъ, что не вришь печатному и думаешь: да такъ ли все это? И дйствительно, вся эта исторія настолько изумительна, что кажется сочиненною. Беру описаніе дда изъ Недли.
Въ Валдайскомъ узд, Новгородской губерніи, поселился помщикъ В. П. Гецевичъ и въ томъ же узд купилъ въ 1874 году имніе нкто г. Казивъ. Это былъ человкъ богатый и на новую усадьбу денегъ не жаллъ. Между прочимъ, онъ провелъ къ себ съ Окуловской станціи дорогу, которая прошла какъ разъ по крестьянскимъ землямъ. Крестьяне просили Гецевича вступиться, и Гецевичъ началъ дло. Казинъ представилъ свидтельство мироваго посредника, что земля принадлежитъ ему, но и Гецевичъ представилъ свидтельство, и тоже отъ мироваго посредника (конечно, другаго), что земля принадлежитъ крестьянамъ, что она удобная и съ 1862 г. обложена оброкомъ. Казинъ покончилъ съ крестьянами дло полюбовно, но не такъ онъ кончилъ съ Гецевичемъ. Отъ Гецевича потребовали внезапно паспортъ. Гецевичъ предъявилъ дворянскій указъ герольдіи, но документъ не былъ признанъ (кмъ, корресподентъ не говоритъ) подлиннымъ и Гецевича посадили въ тюрьму. Въ заключеніи Гецевичъ просидлъ боле полугода, гд ему не давали сть по цлымъ днямъ, сажали въ вонючій карцеръ и вообще обращались съ нимъ безъ жалости. Наконецъ, его освободили, но за ‘оскорбленіе суда’ (какое?— опять неизвстно) засадили снова въ тюрьму (на 4 мсяца). Въ 1879 году Казинъ продалъ имніе брату новгородскаго губернатора Лерхе, и новый помщикъ захватилъ у Гецевича 9 десятинъ земли и озеро. Въ это же время крестьяне д. Мельницы, судившіеся съ помщикомъ Балкашинымъ и проигравшіе дло, просили Гецевича заступиться за нихъ. Гецевичъ подалъ прошеніе въ създъ и ршеніе мироваго судьи было отмнено. Но за то на Гецевича былъ поданъ доносъ, что онъ ‘возмущаетъ крестьянъ’, и его отправили административнымъ порядкомъ въ Кемь. Девять мсяцевъ путешествовалъ Гецевичъ по этапу (корреспондентъ говоритъ, что и въ оковахъ) въ Архангельскую губернію, ‘и только благодаря счастливому случаю, по милости покойнаго Государя, его возвратили изъ ссылки’. Казалось бы, что и этихъ мытарствъ для человка довольно, но судьба не хотла оставить Гецевича въ поко. Въ 1882 г. къ Гецевичу пришли съ просьбой новые крестьяне. Они сняли у того же Балкашина покосы и обязывались платить за нихъ по 3,000 пудовъ сна. Сно взвшивалось на фальшивыхъ всахъ и съ крестьянъ перебиралось по 1 1/2 тысячи пудовъ лишнихъ. Гецевичъ обратился къ прокурору, всы были признаны фальшивыми, сняты полиціей и дло старались замять, но Гецевичъ подалъ цлый рядъ просьбъ, между прочимъ, министру юстиція и министру внутреннихъ длъ, завязался процессъ и былъ ршенъ въ пользу крестьянъ. Тогда Балкашинъ заявилъ, что росписки, выданныя его управляющимъ крестьянамъ и представленныя Гецевичемъ, поддльныя. Гецевича засадили въ тюрьму и въ ней снова обращались съ нимъ безчеловчно. Гецевичъ подалъ жалобу прокурору на притсненія со стороны исправника г. Пицуры и, между прочимъ, выражался, что ‘исправникъ, желая прикрыть мошенничискія продлки Балкашина’ и проч. Присяжные отвергли поддлку росписокъ и Гецевича оправдало, но за оскорбленіе исправника его приговорили къ 50 руб. штрафу. Подробности этихъ двухъ длъ и составляютъ бытовую картину. Гецевичъ не могъ явиться въ судъ по болзни и представилъ свидтельство, но со стороны прокурора явилось сомнніе и судъ постановилъ сдлать приводъ. Приводъ должна была свершить та самая полиція, объ оскорбленіи которой въ лиц ея начальника должно было разбираться дло. Приводъ свершился такъ, что противъ Гецевича началось новое дло о ‘вооруженномъ сопротивленіи властямъ’. Сопротивленіе это онъ выражалъ тмъ, что схвативъ револьверъ, угрожалъ перестрлять всю полицію, но отъ него было отнято смертоносное оружіе, оказавшееся не заряженнымъ, и что ударилъ помощника исправника по щек ‘дверью’. На суд урядникъ показалъ, что Гецевичъ началъ раздражаться, когда полученная имъ изъ Петербурга телеграмма была вырвана помощникомъ исправника изъ рукъ старушки-экономки и арестована. Никто не видлъ револьвера въ рукахъ Гецевича, но вс очень хорошо видли, какъ его били. Одинъ изъ свидтелей-крестьянъ показалъ, что ‘вс прибывшіе бросились на Гецевича, затмъ его вывели связаннаго, полицейскіе толкали его въ спину и пихали ногами, а помощникъ исправника ударилъ его по ше, когда экономка подступилась къ нимъ, ее ударили такъ, что она замертво упала на землю, на двор Гецевича, какъ собаку, поволокли къ телг и взвалили на нее’. То же говорили и другіе крестьяне. Въ Новгород, гд Гецевича посадили въ арестантскую, у него на рукахъ оказались рубцы и полосы отъ веревокъ. На суд происходило тоже нчто странное. Становой приставъ показалъ, что ‘Гецевичъ извстенъ, какъ человкъ, готовый ко всякому сопротивленію законной власти’, а когда защита спросила свидтеля: знаетъ ли онъ Гецевича, то предсдатель замтилъ, что ‘эти вопросы къ длу не идутъ’. Когда тотъ же защитникъ возразилъ, что если предсдатель не считаетъ возможнымъ предлагать свидтелю вопросы, то не найдетъ ли судъ возможнымъ прочесть его предварительное показаніе. Предсдатель отвтилъ, что онъ и это считаетъ излишнимъ. Когда было объявлено, что Гецевичъ подлежитъ суду еще по другому обвиненію, защитникъ просилъ объяснить, въ чемъ заключается это дло. Предсдатель отказался объяснить, а когда Гецевичъ хотлъ самъ разсказать его, предсдатель остановилъ Гецевича и даже лишилъ его слова. Тогда старшина присяжныхъ просилъ разъяснить, съ чего начались обвиненія противъ Гецевича, ‘такъ какъ во всемъ этомъ видна какая-то интрига’. Предсдатель отвтилъ, что судъ находитъ подобное разъясненіе излишнимъ. Адвокатъ въ защитительной рчи просилъ присяжныхъ обратить вниманіе на то, ‘мыслимо ли въ частной жизни проводить теорію дисциплинированія людей, опыты которой производились недалеко отъ Новгорода’. Присяжные вынесли Гецевичу безусловно-оправдательный приговоръ, публика встртила его взрывомъ рукоплесканій, а предсдатель сдлалъ публик строжайшее замчаніе.
Дло это напоминаетъ извстное замчаніе отца Аввакума въ его дневник. Въ Сибири воевода билъ Аввакума нещадно 10 лтъ кошками, и Аввакумъ, разсказывая объ этомъ наивно, замчаетъ: ‘а Богъ еще знаетъ, кто кому досадилъ больше: онъ ли мн, или я ему’. И здсь, пожалуй, не ршишь, кто кому досадилъ больше — старая Россія новой, или новая старой. Но зато одно можно ршить вполн, что вс поступки Гецевича были объяснены чисто-личными побужденіями и такъ называемыми ‘личностями’. Старая Россія до сихъ поръ никакъ не можетъ, понять, чтобы можно было что-нибудь длать по другимъ побужденіямъ. И въ самомъ дл, изъ-за чего человкъ распинается, идетъ на непріятности, сидитъ въ тюрьм, путешествуетъ по этапу къ Блому морю, подвергаетъ себя побоямъ? Становой видитъ въ этомъ только бунтарство, желаніе сопротивляться законной власти. Свои, т.-е. помщики, еще въ большемъ недоумніи и Гецевичъ для нихъ сосдъ настолько неудобный, что они сжили бы его со свта всми мрами. Полиція раздляетъ эта мнніе, потому что и для нея Гецевичъ неудобенъ. Власть не можетъ быть довольна Гецевичемъ, потому что онъ длаетъ ей много хлопотъ и не прочь писать о томъ, что длается, и въ губернію, и въ Петербургъ. Судъ тоже не доволенъ, хотя и не совсмъ ясно, чмъ. Но вотъ тутъ-то и вопросъ: что же длать? Или пускай г. Казинъ прокладываетъ для себя дороги по чужимъ землямъ, г. Балкашинъ обвшиваетъ мужиковъ, а г. Лерхе отрзаетъ къ себ землю сосдей? Конечно, тогда г. Гецевичъ не путешествовалъ бы въ Архангельскую губернію, не сидлъ бы въ тюрьм и не былъ бы битъ. И въ самомъ дл, какъ тутъ поступать, если нужно поступать?
Или такой случай. Изъ Александрійскаго узда, Херсонской губерніи, былъ высланъ отставной солдатъ изъ евреевъ, Моргуновскій. Высланный, однако, продолжалъ посщать Александрійскій уздъ, гд жилъ большею частью у почетнаго судьи Бурдзинкевича. Это сдлалось извстна полиціи, и становой приставъ, выслдивъ Моргуновскаго, арестовалъ его на станціи желзной дороги и передалъ жандармамъ. Въ это время на станцію является Бурдзинкевичъ и къ нему съ жалобой обращается арестованный. Бурдзинкевичъ достаетъ изъ чемодана судейскую цпь, облекается въ нее, въ зал I класса длаетъ разбирательство и постановляетъ ршеніе: ‘Моргуновскаго, какъ неправильно задержаннаго, освободить, обязавъ подпиской не оставаться боле въ Александрійскомъ узд, паспортъ же его передать приставу, чтобы послдній не былъ лишенъ возможности привлечь Моргуновскаго къ отвтственности законнымъ порядкомъ’. Моргуновскій ликовалъ, полиція стушевалась, но за то возникло дло о неправильности дйствій самого судьи и, по распоряженію сената, назначено слдствіе. Въ дйствіи судьи усмотрны признаки превышенія власти, потому что Моргуновскій былъ высланъ по распоряженію генералъ-губернатора, и одесской палат пришлось опредлить границу между властью мировыхъ судей и властью высшей мстной администраціи. На суд было сказано много обвинительныхъ и защитительныхъ рчей. Защитникъ, вооружившись книжкою г. Фойницкаго, ссылался на помщенныя въ ней соображенія государственнаго совта, приводилъ мннія гг. Неклюдова, Макалинскаго и ихъ толкованіе закона и, вообще, процессъ получилъ особо-важный характеръ, ибо суду предстояло разршить вопросъ о ‘столкновеніи судебной и административной власти’.
Между тмъ, одновременно съ арестомъ Моргуновскаго, приставъ на той, же желзно-дорожной станціи задержалъ еще еврейку, для отправки въ становую квартиру, а затмъ для дальнйшаго распоряженія. Но смышленная еврейка дала, черезъ фактора, кому-то 13 рублей и была освобождена. ‘Не обезпокоивъ своею особой ни сената, ни судебной палаты, но другихъ властей, не затронувъ никакихъ великихъ принциповъ, она,— говоритъ Недля,— быстро получила желаемое и теперь едва ли мене довольна, чмъ поднявшій суету Моргуновскій. Такова практическая мудрость и ея преимущество. Гд же правосудіе больше виновато: тамъ ли, гд вмшался судьа, или тамъ, гд онъ вовсе не вмшивался?’
Но разв не въ этомъ наша историческая бда, что приходится всегда прибгать къ ‘практической мудрости’? жили мы ею, жили много вковъ и попытались было отъ мея освободиться, но врагъ, должно быть, силенъ и практическая мудрость снова стоитъ вершителемъ той правды, которую безъ нея не найдешь. Надо послушать евреевъ, чтобы понятъ всю силу этой практической философіи. Еврей — прирожденный пессимистъ, онъ — тотъ демонъ, о которомъ говоритъ Пушкинъ, что ‘не врилъ онъ любви, свобод, на жизнь насмшливо глядлъ и ничего во всей природ благословить онъ не хотлъ’, Еврей настолько изврился въ жизнь, что, что бы вы ему ни говорили о благородныхъ побужденіяхъ, о правд, онъ только машетъ рукой и увряетъ, что правда — рыночный товаръ. Чтобъ убдить еврея въ противномъ, нужно представить ему факты, а гд же ихъ возьмешь, особенно изъ жизни евреевъ? Гецевичу практическіе мудрецы своими способами подсказывали тоже: ‘съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не тягайся’. И не будь присяжнаго и гласнаго суда, Гецевича бы съли такъ начисто, что и внуки его помнили бы поговорку о сильномъ и богатомъ. Но до суда нужно было еще дойти, жизнь же слагается не изъ однихъ судебныхъ фактовъ. Вотъ тутъ и ключъ къ уразумнію, почему наше время выработало двойственный типъ — ходящихъ двумя путями. Типъ этотъ создала практическая мудрость, а кто не хочетъ ей подчиниться, уходитъ въ пессимизмъ.
И нтъ въ наше переходное время ни одного самаго простаго вопроса, который бы разршался точно и окончательно въ одну сторону. Есть вопросы, надъ которыми мы трудимся больше ста лтъ и, все-таки, ничего не поршили. Кажется, вопросъ объ образованіи не особенно головоломный вопросъ, а вотъ, напримръ, какъ далеко мы ушли въ изученіи… ну, хотя бы языковъ. Въ собраніи преподавателей французскаго и нмецкаго языковъ въ среднихъ и высшихъ заведеніяхъ, происходившемъ въ конц сентября въ Петербург, одинъ изъ преподавателей французскаго языка высказалъ, что ни теоретическое, ни практическое направленіе не достигали цли. Ученики выходили изъ училищъ не только безъ знаній, но даже т, которые знали языки дома, посл восьми лтъ гимназіи совсмъ забывали ихъ. До половины 60-хъ годовъ преобладало практическое изученіе языка для языка, посл 66 года велно преподавать новые языки для общаго умственнаго развитія учениковъ, и стада преобладать теорія. Результаты оказались плачевными. Въ чемъ хе ошибка, гд искать спасенія? Спасеніе найдено не было, но ошибокъ указано много. ‘Преподавателямъ не была извстна не только конечная цль годичнаго класса, но даже и окончательная цль училища. Одинъ старый учитель пересчиталъ циркуляры, по которымъ мнялись и цли, и пути къ нимъ. Были минимальныя требованія отъ оканчивающихъ — понимать говорящаго, затмъ — самому говорить, иногда требовалось знать теорію, переводить, а иногда требовалось излагать письменно и знать языкъ въ совершенств. Максимумъ требованій не совпадалъ съ часами и силами учениковъ, мнялись книги, методы, программы, но уровень знаній оставался всегда ниже крайняго минимума. Мнніе стараго учителя поддержали и другіе учителя, находили много ошибокъ въ прошедшемъ и настоящемъ, говорили, что въ Россіи изученіе языковъ въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ стоитъ по результатамъ ниже сосднихъ странъ. Въ Пруссіи, для военныхъ цлей, практика французскаго языка въ кадетскихъ корпусахъ давала выпускнымъ возможность говорить я переводить книги. Правда, страдалъ выговоръ, потому что учителя тамъ нмцы, но, все-таки, цль достигалась. Посл введенія всеобщей воинской повинности методъ преподаванія распространенъ на вс среднія заведенія. Въ іезуитскихъ школахъ католическихъ государствъ ученики съ 4-го класса могутъ говорить по латыни. Методы извстны. Чего же панъ недостаетъ?’ (Кроншт. Вст.) И какъ ни простъ отвтъ на вопросъ, а, все-таки, ничего не подлаешь. Пруссаки, французы, англичане принялись за изученіе нашего языка и скоро будутъ говоритъ по-русски не хуже насъ, а мы, всегда хвалившіеся своими способностями къ языкамъ, скоро, кажется, забудемъ и свой языкъ, родной языкъ. Что это вовсе не такъ невроятно, привожу отзывъ г. Муравьева (лицо вполн авторитетное) о кандидатахъ на судебныя должности (книга г. Муравьева подъ тмъ же заглавіемъ). ‘Печальный опытъ порой указываетъ на кандидатовъ,— пишетъ г. Муравьевъ,— дипломы которыхъ свидтельствуютъ объ окончаніи ими курса въ высшемъ учебномъ заведеніи, а письменныя работы, въ то же время, о многочисленныхъ орографическихъ ошибкахъ и, слдовательно, о самомъ полномъ незнаніи русскаго правописанія. Нердки и случаи какого-то полудтскаго неумнья логически связать, правильно и ясно изложить дв-три мысли, или незнакомства съ самыми элементарными пріемами логическаго мыслительнаго процесса. Не многимъ удовлетворительне представляется и получаемое кандидатами спеціальное юридическое образованіе. Обыкновенно кандидату недостаетъ не только прочнаго, въ плоть и кровь переработаннаго усвоенія тхъ общихъ правовыхъ понятій, основныхъ теоретическихъ началъ отдльныхъ отраслей права, на которыхъ зиждется вся сила и все достоинство юриста, не только знакомство съ юридическою литературой, не только умнья юридически разсуждать и аргументировать, но даже и многихъ изъ тхъ простйшихъ элементарныхъ познаній въ догм, которыя нужны ему въ ‘то ежедневномъ практическомъ обиход’. Что же дадутъ жизни такія пустыя бутылки, а на нихъ, вдь, опирается правда и справедливость!
Съ народною школой и съ образованіемъ народа дло стоитъ еще экспериментальне. Тутъ разныя требованія являются даже у людей прогрессивныхъ, чего же ожидать отъ старой Россія, которой очень желательно (и удается) овладть воспитаніемъ народа?! Теперь въ качеств просвтителя народныхъ понятій и руководящимъ свточемъ объявился князь Мещерскій (Гражданинъ).Князь Мещерскій предпринимаетъ изданіе еженедльнаго иллюстрированнаго журнала для народа Воскресенье. Князь общаетъ дать своимъ подписчикамъ ‘занимательное, разнообразное и полезное чтеніе въ строгомъ дух уваженія ко всему, что чтитъ нашъ русскій народъ, какъ начала и основы своего быта’. Но откуда же знаетъ князь Мещерскій, что чтитъ народъ и какія основы его быта? Этой мудреной вещи у насъ еще не знаютъ даже люди, основательно и серьезно изучающіе народный бытъ и хорошо знакомые съ тмъ, что сдлано для этого изученія. А князь Мещерскій такъ прямо и хочетъ начать съ основъ, вроятно, полагая, что ихъ можно усвоить вполн изъ разговоровъ съ петербургскими извощиками. Насколько князь Мещерскій знакомъ съ основами, — ужь что говорить объ основахъ народнаго быта и міровоззрнія, которыя и для людей знающихъ пока еще тарабарщина!— а съ основами такихъ элементарныхъ понятій, какъ самоуправленіе (а оно тоже основа крестьянскаго быта),— я нахожу указаніе въ No 12 Недли ныншняго года. Князь Мещерскій всегда былъ противникомъ самоуправленія, потому что онъ въ немъ усматривалъ либеральную идею, и вотъ онъ получаетъ отъ одного своего ‘смиреннаго читателя и почитателя’ письмо, внезапно раскрывающее его умственныя очи на вопросъ, о которомъ онъ не имлъ никакого понятія, хотя постоянно писалъ о немъ. Вопросъ заключается въ томъ, что ведетъ къ большему порядку въ жизни и къ большей справедливости въ отношеніяхъ — выборное начало, или начало назначенія? Князь Мещерскій думалъ до сихъ поръ, что исключительный и ничмъ незамнимый источникъ общественнаго блага заключается только въ назначеніи, и вдругъ слышитъ отъ ‘почитателя’ такое элементарное, но для князя Мещерскаго совсмъ неожиданное и новое объясненіе: ‘Назначеніе,— поучаетъ князя его почитатель,— вдь, это тотъ же выборъ, но здсь выбираетъ только губернаторъ и, пожалуй, по совщанію съ предводителемъ дворянства, вдь, это и будетъ то же, что случилось съ мировыми посредниками послднихъ назначеній, когда, освоясь съ системами назначеній, стали попадать въ посредники не только не лучшіе, но положительно худшіе люди, которые съумли заискать у предводителя и у правителя губернаторской канцеляріи, этого-то сорта посредники и были причиной того, что со всхъ сторонъ явились ходатайства объ уничтоженіи должности посредниковъ, которая, въ сущности, сана по себ очень полезна, что вс сознавали, а ходатайствовали объ уничтоженіи должности, не видя другой возможности избавиться отъ лицъ, занимавшихъ эту должность!’ ‘Теперь,— говоритъ дальше авторъ письма,— исправники не выбираются, а назначаются, а лучше ли они выборныхъ? Положительно нтъ, а гораздо хуже, и ни для кого не секретъ, что нужно, въ большинств случаевъ, для того, чтобы попасть въ исправники. Губернаторъ не можетъ знать близко всхъ лицъ, которыхъ онъ назначаетъ на должность, и часто долженъ руководствоваться стороннимъ указаніемъ или рекомендаціей, которыя не всегда бываютъ безпристрастны и безкорыстны. Не въ такомъ положеніи находится общество, которое гораздо лучше знаетъ своихъ членовъ и почти всегда поступаетъ безпристрастно въ выбор людей, служащихъ ему,— разумется, если это общество состоитъ не изъ кулаковъ и кабатчиковъ, устройте такъ, чтобы люди этого сорта не могли преобладать въ обществ,— въ этомъ вся суть’. Еслибъ это разсудительное мнніе консерватора взяло верхъ у его коллегъ, то, кажется, ничего бы и не осталось желать лучшаго, а вотъ подите: стоитъ у этихъ людей поперегъ какая-то палка, которая въ головахъ у нихъ все перепутываетъ.
И наши прогрессисты иногда не безъ грха. Вс у насъ согласны, что народная масса темна и самъ народъ зоветъ себя темнымъ. А какъ же сдлать его свтлымъ? И вотъ люди совсмъ не консервативнаго лагеря желаютъ поднять благосостояніе народа и его понятія преимущественно агрономическимъ образованіемъ. Для этого они хотятъ, ‘чтобы правительственными или земскими мрами была создана образцовая агрономія, чтобы въ школахъ интеллигентныхъ юношей и двицъ обучали агрономіи, чтобы побольше было сельско-хозяйственныхъ обществъ, чтобы выписывался земствомъ племенной скотъ, чтобы устраивались сельско-хозяйственные създы, чтобы основывались сельско-хозяйственныя училища съ образцовыми фермами, чтобы при каждой губернской и уздной управ былъ агрономъ, чтобы побольше издавалось сельско-хозяйственныхъ журналовъ’ и т. д. На это мнніе слдуетъ возраженіе, что крестьянская земледльческая неурядица происходитъ вовсе не отъ отсутствія агрономіи, а отъ общей неразвитости народной массы, отъ глубокой вры крестьянина въ рутину, отъ его предразсудковъ и боязни новшествъ. Крестьянинъ истребляетъ воробьевъ потому, что считаетъ ихъ врагами Христа, ужей — потому, что смшиваетъ ихъ съ гадюкой, грачей — потому, что убжденъ, будто они подаютъ зерно въ поляхъ, и у крестьянина хозяйство плохо только потому, что онъ неразвитъ, теменъ, неподвиженъ умомъ. При чемъ тутъ образцовая агрономія, създы, общества, образцовыя фермы? Неужто столь немудрыя истины, что желзный плугъ экономне деревяннаго, что земл нужно удобреніе, или, по крайней мр, отдыхъ, что птицъ избивать гршно и вредно, что лса и рощи — нужны, что яблоня сама не вырастетъ, а нужно ее посадить, что свеклу нужно сять гнздами, что если лошадь стерла спину, такъ что образовалась глубокая язва, то нелпо ее запрягать,— неужто все это столь премудрыя вещи, что ихъ безъ агрономіи не сообразишь?… Что помогутъ, да и мыслимы ли земледльческія улучшенія при такомъ состояніи крестьянства, когда община за ведро водки ссылаетъ въ Сибирь, въ угоду міроду, ни въ чемъ неповиннаго сообщественника, когда крестьяне теряютъ выгодный промыселъ потому, что начинаютъ класть кирпичи въ пресованное сно, когда ростовщичество, кляузничество, произволъ и неудержимое грабительство волостныхъ писарей, подкупъ и спаиванье волостныхъ судей, дранье розгами сдобородыхъ мужиковъ — явленія обычныя, никого не удивляющія?… Я утверждаю (все это слова г. Алексева), что нашему крестьянству нужно просвщеніе, много просвщенія, какъ можно больше просвщенія. Нужно школъ какъ можно больше, нужно книжекъ народу побольше, да получше. Нужно, чтобы свжая, бодрая интеллигенція шла въ провинцію,— все равно, въ какомъ мундир, чин и званіи…
Вотъ новые два вопроса, которые лишь служатъ новымъ фактомъ нашего разномыслія. О томъ, чтобъ интеллигенція шла въ народъ и садилась на землю, писалось иного за и противъ. Казалось бы, что и голодному интеллигенту было указано спасеніе, и для деревни найдено благо, однако, голодный интеллигентъ, попрежнему, переколачивается въ город и въ деревн еще не показался. Что же касается агрономіи и сельскаго хозяйства, то этой эдиповой задачи не разршилъ даже харьковскій създъ сельскихъ хозяевъ. Вс плакались, вс говорили, что плохо, что не только помщикъ бжитъ съ своей земли,— побжитъ съ нея и мужикъ. И мры принимались для борьбы съ неблагопріятными условіями,— мры серьезныя: устраивались желзныя дороги, но он привели только къ уничтоженію заработковъ въ извозномъ и чумацкомъ промысл, да къ созданію всесильныхъ монопольныхъ желзно-дорожныхъ компаній, высасывающихъ послднее отъ сельскаго хозяйства, открывались кредитныя учрежденія, но они развила лишь спекуляцію я всякое обираніе. Даже земство,— это, казалось бы, самое удачное изъ учрежденій на пользу народнаго хозяйства,— не могло ничего подлать, потому что компетенція его была очень ограничена. Такъ думаютъ одни, а другіе думаютъ совсмъ другое. Что же тутъ длать?… На харьковскомъ създ преобладало пессимистское настроеніе, люди, видимо, изврились въ мропріятія и не ожидали ничего ни отъ улучшенія и удешевленія транспорта, ни отъ развитія обрабатывающей промышленности, которой даже приписывалось общее разстройство длъ, и не видли никакого разсчета помщать капиталъ въ сельское хозяйство. Даже не врили, что цны на хлбъ могутъ подняться. Оказался заколдованный, безвыходный кругъ, напоминающій извстный афоризмъ Фурье: оттого іи поди пупы, но они бдны, или они бдны оттого, что они глупы?
Подобное пессинистское настроеніе считается общественною язвой не только консерваторами, но даже нововременцами и либералами. Они требуютъ бодрости духа, точно на эту бодрость духа можно подписаться въ любой редакціи вмст съ газетой. Въ Волыни, напримръ, пишутъ, что хозяйства въ кра потрясены до основанія, и это отравилось на всемъ склад жизни, торговля упала, помщики перестали здить по желзнымъ дорогамъ въ I и II классахъ и перебираются въ III, хозяева сократили жалованье служащимъ, арендаторы требуютъ уменьшенія арендной платы, цны на хлбъ хотя и поднялись, да нтъ хлба. Началось исканіе мстъ. Люди, повидимому, состоятельные и занимающіе хорошее общественное положеніе рады, когда удастся занять казенное мсто въ столиц или въ провинціи. Бывали случаи, что помщики не могли платить за столъ и квартиру для своихъ дтей-гимназистовъ, живущихъ въ Житомір. Какъ отъ людей въ такомъ положеніи требовать, чтобъ они ходили по улицамъ, посвистывая, съ веселымъ лицомъ, и проявляли бодрость духа? И требуютъ еще не этого, а чтобы общество, вмст съ бодростью духа, устроило и вс свои порядки. Общество должно поправить земледліе и завести агрономію, оно должно найти и установить чистоту и правду въ своихъ внутреннихъ отношеніяхъ, оно же должно создать благородную и честную печать и изгнать изъ храма всхъ продавцовъ, превратившихъ его въ торжище. Россія существовала тысячу лтъ, ни о какомъ обществ ничего не слышала и вдругъ и консерваторы, и не консерваторы требуютъ, чтобы общество стало архитекторомъ, никогда не учившись архитектур, и построило бы для Россіи хрустальный дворецъ. Въ то же время, эти же самые консервативные мыслители хотятъ изгнать самоуправленіе и замнить его институтомъ урядниковъ. Вотъ и примиряйте это противорчіе. Г. Фуксъ, въ іюльской книжк Русскаго Встника (Русская Мысль, сентябрь: ‘Библіографическій отдлъ’), говоритъ, что наша полиція, несмотря на вс преобразованія, завершившіяся на нашихъ глазахъ положеніемъ комитета министровъ 14 іюня 1878 г. объ учрежденіи полицейскихъ урядниковъ, только формально соотвтствуетъ своему назначенію, а по существу — нтъ. Причины такого положенія, по мннію г. Фукса, коренятся глубоко, весьма многоразличны и, между прочимъ, заключаются въ неправильномъ отношеніи къ полиціи общественнаго сознанія. Чтобы создать это правильное отношеніе, г. Фуксъ желаетъ вмсто теперешнихъ пяти тысячъ урядниковъ назначить ихъ до десяти или пятнадцати тысячъ и поручить ихъ непосредственному и ежедневному наблюденію особыхъ начальниковъ, пользующихся почетомъ и довріемъ жителей, но, въ то же время, отъ нихъ независимыхъ, имющихъ имущественный цензъ и назначаемыхъ отъ правительства (проще говоря, помщиковъ). Г. Фуксъ совершенно правъ, что наша полиція по существу не отвчаетъ своему назначенію и что отношеніе къ ней общества неправильно. Никто у насъ такъ не плодитъ пессимизма, какъ полиція, предупрежденіемъ преступленій она не занимается, но за то урядники собираютъ статистику (ныньче они собирали статистику землевладнія и сельскаго хозяйства), разъзжаютъ для чего-то, чего мы, обыватели, не можемъ понять, но за то мы всегда бываемъ довольны, когда вызжающій въ деревню урядникъ продетъ мимо. Конечно, это отношенія неправильныя, да, вдь, не мы же, обыватели, ихъ создали. Мы (обывателя) молимъ Бога только объ одномъ, чтобы полиція поменьше вмшивалась въ нашу жизнь, а г. Фуксъ думаетъ, что только тогда все и пойдетъ хорошо, когда она будетъ стоять надъ нами въ тройномъ числ. Мы знаемъ, насколько даже пять тысячъ урядниковъ помогли развитію въ Россіи практической мудрости, а г. Фуксъ хочетъ увеличить эту мудрость втрое. По его разсчету, на содержаніе новаго штата урядниковъ потребуется до 4 милліоновъ, а мы знаемъ, что имъ и восьми милліоновъ будетъ мало. Г. Фуксъ думаетъ, что независимый начальникъ устроитъ съ оравой урядниковъ миръ и благоволеніе, а мужики (и не мужики) думаютъ, что ихъ совсмъ опутаетъ кабала, подобная той, о которой разсказываетъ корреспондентъ Кіевлянина изъ Литинскаго узда. Тамъ владлецъ д. Лукашовки, Котляревскій, подалъ мировому посреднику жалобу, что лукашовскій сельскій староста ‘выше всякой мры предается пьянству’, отчего въ деревн царитъ ‘безначаліе, самоволіе, насилія и прочія напасти’, что крестьянское общество и помщикъ, желая устроить свои земельныя отношенія ‘на основ мирнаго согласія, спокойствія и существенныхъ выгодъ для общества’, заключили между собою договоръ о выпас, но имъ противу дйству ютъ названный староста и волостной писарь, отказавшіеся засвидтельствовать договоръ и усердно сющіе между ними ‘смена всякихъ раздоровъ и волненій’. Въ конц-концовъ, оказалось, что все это безначаліе и самоволіе натворилъ самъ Котляревскій, запутавшій крестьянъ такимъ договоромъ, что они, напримръ, ‘не имли права пахать и засвать своихъ снокосныхъ полянъ безъ дозволенія помщика’.
Деревню вс обвиняютъ въ безначаліи и, въ то же время, такіе прожектеры, какъ г. Фуксъ, только и хлопочетъ о томъ, чтобъ увеличить это безначаліе. Надъ мужикомъ, вдь, всякій ломается и всякій считаетъ себя его начальникомъ. Напримръ, такой случай. Члену крестьянскаго присутствія потребовался крестьянинъ-землевладлецъ ради его голоса на създ мелкихъ землевладльцевъ и онъ черезъ сотскаго приказываетъ крестьянину явиться. Крестьянинъ длаетъ 35 верстъ, является къ члену, но обстоятельства въ чемъ-то измнились и надобности въ крестьянин уже не оказывалось. ‘Вы мн приказали явиться’,— говоритъ крестьянинъ члену.— ‘Да, братецъ, но теперь ты мн не нуженъ, ступай!’ — отвчаетъ членъ. И такъ поступается не со старшиной, который ужь всмъ ршительно подначаленъ, а съ крестьяниномъ-собственникомъ. Корреспондентъ Недли разсказываетъ, что въ Ковенской губерніи есть одинъ посредникъ, который при личномъ объзд волостей строго-настрого воспрещаетъ писарямъ и учителямъ выписывать нкоторыя газеты, а позволяетъ выписывать Ниву и Вокругъ Свта, всмъ учителямъ народныхъ училищъ говоритъ ‘ты’ и воспрещаетъ садиться въ своемъ присутствіи и, въ то же время, бывшіе волостные писаря этого участка, уволенные въ разное время, начинаютъ снова поступать на мста. Крестьяне, недовольные этими назначеніями, ропщутъ. А что же будетъ, когда, по проекту г. Фукса, въ каждой деревн поселится свой начальникъ? Кто же изъ живущихъ въ деревн не знаетъ, что хорошій, простой, домовитый и общественный мужикъ, выбранный въ старшины, черезъ два-три года становится никуда не годнымъ и забываетъ всякую общественность?… А, впрочемъ, довольно,— очеркъ, кажется, затягивается.
Вс эти факты, кажется, не изъ веселыхъ, но другими они и не могутъ и быть, потому что я ихъ бралъ изъ газетъ и судебныхъ ршеній, имющихъ дло лишь съ отрицательными сторонами жизни. Факты эти мн были нужны совсмъ не для того, чтобы показать, что въ русской жизни много тневыхъ сторонъ, а для того, чтобы выяснить, насколько діаметрально-противуположны предлагаемыя для ихъ освтлнія средства. Одно изъ средствъ (либеральнаго лагеря), чтобы общество очнулось, покаялось и создало достойную себя благородную печать. Но мн думается, что печать, которую обвиняютъ, другою и быть не можетъ, и ни ей измниться, ни ее измнить нельзя, а тмъ боле полемическими средствами, Общество тоже не мняютъ, назиданія, какъ бы они ни были красивы и внушительны. Да и что такое общество? Вдь, это — опять сваливанье въ одну кучу и блыхъ, и черныхъ, и красныхъ, и зеленыхъ. А, между тмъ, читатель съ боле высокими общественными требованіями есть, и писатель для него есть, но нтъ возможностей для приложенія ихъ силъ. Чтобы бороться съ общественнымъ невжествомъ, наличныхъ средствъ слишкомъ мало, и чтобы поднять уровень общественной мысли и общественной нравственности, тоже недостаетъ достаточнаго авторитетнаго руководительства. И вотъ лучшіе люди, еще врующіе, изобртаютъ новую религію и находятъ послдователей, думающихъ новою врой обновить жизнь (хотя и старая вра хороша), а т, которые знаютъ, что ничего не подлаешь, но не родились для того, чтобы ловить рыбу въ мутной вод, становятся пессимистами и обнаруживаютъ наклонность сформироваться въ типъ, которымъ я началъ этотъ очеркъ. А, вдь, были годы и они были оптимистами. Вотъ теперь и подумайте, какими средствами создается бодрость духа.