Очерки кругосветного плавания, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1867 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 217 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ИЗЪ КРУГОСВТНАГО ПЛАВАНІЯ.

ОЧЕРКИ МОРСКАГО БЫТА
К. Станюковича.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ печатн B. Головина, у Владимірской церкви д. Фредерикса No 15, кв. 3.
1867.

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

ОГЛАВЛЕНІЕ

1) Отъ Бреста до Мадеры

2) Мадера и острова Зеленаго Мыса

3) Жизнь въ тропикахъ

4) Въ индйскомъ океан

5) Въ китайскихъ портахъ

6) Въ Кохинхин

7) Отмна тлесныхъ наказаній

Кузькина любовь (разсказъ)

9) Штормъ (сцена)

ОТЪ БРЕСТА ДО МАДЕРЫ.

Птицей райскою засвисталъ въ дудку боцманъ Никитичъ. Ревмя заревлъ онъ: ‘пошелъ вс на верхъ на якорь становиться!’ — мимоходомъ стеганулъ раза два легонько линькомъ закопавшагося Гаврилку и полетлъ реи править.

Повыскакали матросы смотрть, въ какой это такой городъ входитъ корветъ. Рады они были всякому городу. Пора стояла дождливая, осенняя, окачиваться холодно, а тло то разчесалось — бани требуетъ. Ну и опять же, врно, портъ и не безъ кабаковъ и не безъ тхъ кралей, что плняютъ такъ матроса за границей и которой несетъ онъ,— если ужь краля больно вальяжна,— всю свою наличную денежную заслугу.

‘На-жь теб, молъ, басурманская ты душа… Знай же ты русскаго матроса и ндраву его не моги препятствовать!’

Какая нибудь Жюли или Матильда ндраву Гаврилкину не препятствуетъ, исправно обираетъ его разгулявшагося и ведетъ съ нимъ бесду деликатную, и такъ ведетъ, (на то она и француженка) что и Гаврилка-мужикъ бесду ея понимать можетъ.

— Обходительна оченно, говоритъ посл Гаврилка у себя на корвет,— и бестья-жь эта, я вамъ, братцы, скажу, фрацузинька… Такъ вотъ те и ржетъ. Такъ и ржетъ. ‘Русъ, говоритъ, люблю, русъ, говоритъ, бонъ’. Ну и опять же на счетъ ласки, ласковы шельмы и знаетъ, какъ тея ублажить.

Слушаютъ ребяты лясы Гаврилкины и одобрительно ухмыляются.

— Гличанки-т варварки, горды, замчаетъ урядникъ Кирилко, морду отъ нашего брата воротятъ.

— Чистоту, Кирилычъ, люблятъ. Онамнясь, я вамъ скажу, Андрюшку по рож създила одна гличанка-то… ‘Зачмъ, говоритъ, нетверезое ты экое рыло, цаловаться, молъ, лзешь!’ То-то, ребята сказывали, смху было.

Разбрелись матросы по палуб и глядятъ да поглядываютъ на скалы, межъ которыхъ тихимъ ходомъ идетъ корветъ.

Не весело что-то подходили мы къ рейду. Пасмурный, осенній день такой стоялъ. Мелкій, назойливый дождь мочилъ немилосердно, словомъ погода точно гармонировать хотла непривтливымъ срымъ скаламъ съ разсянными на нихъ батареями, гд мрно шагали по эспланадамъ закутанные въ срые плащи часовые.

Корветъ входилъ въ Брестъ.

— Что-й-то за городъ будетъ, братцы, спрашиваютъ другъ у друга матросы: гличанскій или хранцузькій?

— Кто его знаетъ, братцы, какой онъ такой.

— Это Брестъ-городъ, говоритъ кто то, хранцускаго королевства портъ. Веселый, ребята, портъ. Я былъ тамъ, какъ на ‘Баян’ ходили, кабаковъ-те… кабаковъ-те сколько…

— А скажи, братъ, бани тамъ есть? спрашиваетъ Гаврило,

— Бани-то?.. Бань нту.

— Штобъ имъ пусто было! И видно нехристей. Нигд этто бань нту. Въ Кил не было… И опять въ Гревзён — не было, и теперче нту. И што ты станешь длать? Съ Кронштата не мымшись. Поди такъ и вша заведется.

— Звстно вша въ гряз живетъ, замчаютъ ребята.

— Такъ какъ же быть, братцы?

— Ванный есть въ Брест, помыться можно.

— Што съ нея толку? Въ ванной не пропрешь. Одна слава — мытье… Ребята ходили въ эти ванный, сказывали што дрянно.

— Ну, Гаврилка, теперче ты бань нигд не увидишь, все пойдутъ ванный.

— Ишь ты!..

— А то станетъ жаръ, и такой, братецъ ты мой, жаръ, што ты мста не найдешь, ровно пекло пойдетъ, а въ вод китъ-рыба и акула плаваетъ, дай только подальше зайтить. И хоша окачиваться станешь, все прть будешь, потому вода тамъ горяча, въ тропикахъ то, объясняетъ Кирилычъ.

— Это городъ значитъ такой, Тропики?

— Дура ты!.. Этта страна такая… ну, и зовется по ихнему Тропиками…

Разговаривающіе замолчали… Мимо проходилъ офицеръ…

— Такъ въ Брест бань нту? немного погодя снова началъ Гаврила…

— Ишь присталъ… Сказыютъ — ванный…

— Ну, тея съ богомъ, съ ванными!..

На этомъ Гаврила остановился…

— Гляди, братцы, кораблей-то сколько!..

— А и такъ… вона и городъ!..

— ‘На контра-брасъ на правую!’ рявкнулъ въ это время Никитичъ и кстати обозвался. Разговоры на бак прекратились. Матросы, молча, трёкали снасть…

Рейдъ началъ открываться. Корветъ прибавилъ ходу, осмотрлся, чтобы въ чужіе люди не свиньей показаться, и, пройдя между Французскихъ кораблей, кинулъ якорь…

Городъ виднлся вдали… Какъ матросы рады были городу, такъ и офицеры были ему рады… И если Гаврила такъ настойчиво допрашивалъ ‘есть ли въ Брест бани’ — то его вопросъ можетъ по совсти считаться боле важнымъ, (ибо ршалъ вопросъ чистоплотности) чмъ т, которыми мы (офицеры) осыпали нашего товарища, бывшаго прежде въ Брест…

— Что, какая лучшая въ Брест гостинница?

— Билліарды съ лузами есть?..

— А на счетъ говядинки, каково ааа?..

Такими вопросами закидывали мы N. N., который поспшилъ дать самые точные и удовлетворительные отвты…

— И то хорошо, ршаемъ мы.

— Такъ демте скорй на берегъ!..

— демъ, господа, демъ! Да обдъ закатимъ съ шампанскимъ!..

— демте же, демте!..

Не сердись, читатель-морякъ, не сердись и не обвиняй меня въ преднамренномъ пристрастіи… Я знаю, многіе изъ васъ не сердились-бы, если я, вмсто того, чтобъ передать наши истинные вопросы по поводу билліарда и прочаго,— написалъ, что при вход на рейдъ мы интересуемся городомъ, желаемъ осмотрть его примчательности и прочее, что мы, какъ истые моряки, такъ-сказать горимъ желаніемъ, не пость по-людски, не придерживая, какъ случалось на корвет во время качки,— тарелку супа въ рукахъ, а осмотрть положимъ сперва щегольское вооруженіе французскаго корвета… но вдь, написавши это… и написалъ-бы ложь… положительную ложь… такъ ужь лучше я рискую подвергнуться нареканіемъ вашимъ, чмъ писать то, что хотя и бываетъ, но бываетъ какъ исключеніе, а не какъ обыкновенный, поминутный фактъ.

Опротивли паруса, надола палуба, опротивло все это однообразіе, эта жизнь изо дня въ день, одинаковая, успвшая не одному мн надость, какъ уже усплъ надость консервованный супъ…

Ждутъ вс берега… берега!..

Не сердись и за эту откровенность, читатель, истый морякъ! Если ты разсердишься и скажешь, какъ нкоторые и говорили (даже печатной), что твой кровъ, твоя мать, твои родные, все это для тебя — море, то ты солжошь… И я, правда, видлъ одного юнаго барина, изъ породы кронштадскихъ морскихъ хлыщей (типъ еще неразработанный), говорившаго, что ему на берегу скучно… все его молъ въ море тянетъ,— но вдь это онъ по молодости лтъ, неразумію и изъ желаніи морскимъ элементикомъ форснуть говорилъ такъ, но еще хуже, что и не столь юные и неразумные проповдаютъ это-же.

Вдь человкъ (а русскій и тмъ боле) не для моря созданъ! Кто вамъ мшаетъ любить его, служить на немъ, (къ тому-же и деньги за это хорошія получаете), много плавать, много испытывать… Но разв частенько, лежа въ своей одинокой, тсной кают и катаясь съ одного бока на другой,— разв не навязывается въ нашу голову мысль о другой жизни… и (сердитесь не сердитесь, истый морякъ) жизни боле полной и человческой. Не подкрадывается-ли къ вамъ, незамтно для васъ, мысль о женщин?.. Разв не хочется вамъ боле просторнаго жилища?.. Разв не рветесь вы къ боле общественной жизни… словомъ не тоскуете разв вы часто о вашей подчасъ тяжолой дол?..

Признайтесь, что подобныя мысли залзаютъ и въ вашъ мозгъ, такъ къ чему-же вы говорите, что жена ваша — море?.. Выраженіе это… безобразно. Море, во-первыхъ, слишкомъ холодно, чтобъ согрть васъ, и хоть можетъ дать вамъ много наслажденій (объ этомъ не спорю), но все-жь, полагаю, не такія полныя, какія дастъ вамъ любимая женщина.

Такъ что-жь рисоваться и говорить, что вы безъ моря жить не можете по страсти къ нему (если это и бываетъ, то бываетъ какъ ненормальное явленіе), лучше прямо и честно говорить, что вы безъ моря жить не можете по той весьма существенной и резонной причин, что иначе вамъ, во первыхъ, кусать будетъ нечего, во вторыхъ, по привычк (но не по страсти), а въ третьихъ потому, что вы въ мор тоже, съ вашей точки зрнія, длу служите, а слдовательно и на этомъ спокойны. А дай-ка вамъ тысченокъ десять доходу, посмотрлъ-бы я, какъ-бы вы тогда заговорили, истый морякъ, ну хоть о томъ, что море — ваша жена.

Не спорю… морская жизнь иметъ много прелести, много пользы, даетъ много тонкихъ ощущеній (для любителя), но видть вчно эти прелести, испытывать вчно эти ощущенія — это по мн подчасъ несладко… И тогда понятно, почему всмъ такъ хочется берега… берега!

Вотъ и берегъ… Стали на якорь… Такъ и лзетъ всякій сперва въ гостинницу о чрев своемъ позаботиться (что касается до автора, то онъ полагаетъ, что на голодное чрево любоваться красами природы или красами зданій и улицъ могутъ только натуры высшія и исключительныя), а то и просто посидть въ спокойномъ кресл и хоть на время позабыть о палуб, о парусахъ… словомъ о той тяжолой, требующей вчной подвижности служб, которая отбиваетъ всякую охоту впечатляться.

Мы пошли собираться въ городъ и облачаться въ статскіе костюмы… И ужь на какихъ-же чучелъ многіе изъ насъ были похожи въ статскомъ плать… Извстно, военный человкъ въ немъ на первый разъ неловокъ, не въ своемъ вид… Привыкъ онъ и признаковъ блья не выказывать изъ за галстуха, а тутъ надо жабо разныя выставлять… Ну, и конечно, съ непривычки трудно!

Пока мы одвались, въ каютъ-компанію собрались прачки,— всегдашнія первыя гостьи,— и ужь шумли тамъ препорядочно. Вс хлынули изъ каютъ посмотрть на прачекъ. Многимъ желательно, было увидать молоденькихъ, чистенькихъ гризетокъ, по рецепту нами любимаго романиста Поль де Кока.,— но вс сильно ошиблись, увидвъ, вмсто молодости и красоты — старость и неблагообразіе крикливыхъ бретонокъ, которыя и говорили такимъ ломаннымъ французскимъ языкомъ, что понять было трудно.

Старыя тетки эти словно на лицахъ нашихъ прочли, что многіе не такихъ прачекъ ожидали… Одна изъ нихъ мигомъ выбжала наверхъ и скоро привела молодую, не совсмъ некрасивую прачку, очень мило одтую, которая и не замедлила, улыбаясь прелукавымъ манеромъ, упрашивать насъ отдать блье своей патронш… И другія старухи тмъ временемъ не дремали, а многозначительно совали намъ въ руки свои удостовренія отъ господъ русскихъ, прежде насъ посщавшихъ Брестъ,— удостовренія до того оригинальныя, что и не могу отказать себ въ удовольствіи передать нкоторыя изъ нихъ читателю.

Напримръ слдующій:

‘Такая-то моетъ хорошо, но въ срокъ не привозитъ блья… Не отдавайте ей мыть, господа… Она морда!’

А вотъ и еще:

‘Къ такой-то можно обращаться не столь по мытью блья, сколь по другимъ дламъ, въ коихъ россіянину въ чужомъ город можетъ встртиться надобность’.

Былъ и такой сертификатъ:

‘Господа! Madame Girnaux хоть моетъ блье отвратительно, но совтуемъ отдавать ей мыть, ибо въ награду за дурно-вымытое блье вы познакомитесь съ ея племянницей, хорошенькой Мери (19 лтъ), брюнеткой съ голубыми глазами. Жительство она иметъ въ такой-то улиц, въ такомъ-то номер и безъ рекомендаціи своей тетушки ни съ кмъ не знакомится…’

Я долженъ съ горестію признаться, что на послдній сертификатъ изловилось большинство нашей публики, и надо было видть, съ какимъ злорадствомъ другія прачки смотрли на тетку Girnaux, веселую, довольную, уносившую одинъ за другимъ большіе узлы съ грязнымъ бльемъ.

И хотя мамзель Клара — живой сертификатъ — и строила преловкія гримаски, но все же не могла набрать столько блья, сколько набрала тетка Girnaux.

— Разв отдать Клар блье,— говоритъ Петръ Ильичъ Иль Петровичу.

— Бросьте… Разв не видите?.. Чисто кошка!

И Петръ Ильичъ приказываетъ встовому отдать m-me Girnaux, а та приглашаетъ къ себ и объясняетъ, что ея племянница… О, это чудное созданіе… ее знаютъ вс ваши офицеры…

Вотъ и портные пріхали, суютъ въ руки свои карточки, другъ передъ другомъ выхваливаютъ свою умлость и берутся все сшить, что ни потребуется, и скоро, и дешево, и хорошо…

Толкотня въ каютъ-компаніи страшная… Шумъ невыносимый… Въ одномъ углу Антонъ Антонычъ все допытываетъ у Клары сколько ей лтъ… Клара говоритъ, что семнадцать, но Антонъ Антонычъ утверждаетъ (и совершенно справедливо), что она вретъ, но Клара, увряетъ, что она не вретъ, что она свжа… молода…

Тутъ кто-то изъ нашихъ съ портнымъ торгуется, и торгующійся входитъ въ азартъ, а у каюты встовой Ворсунька ругаетъ m-me Girnaux за то, что она по-русски считать не уметъ..

— Нехристь ты поганая… Ну, считай!.. Одна рубаха, дв… три… четыре… пять…

И бретонка, ровно попугай, повторяетъ: одна рубака… две… тьри… читирь… Но потомъ сбивается и продолжаетъ: cinq, six…

— Опять загалдла по сабачьи… Ишь бормочетъ… и не понять! ужь вы, в. б—іе, обращается Ворсунька къ своему барину,— съ меня не извольте опосля спрашивать… Я по ихнему считать не умю… Moже блья не достанетъ… я не отвтчикъ…

И у матросовъ въ палуб тоже возня. И тамъ прачки суетятся. У кого изъ ребятъ завелся лишній франкъ, который онъ прогулять не разсчитываетъ,— тотъ отдаетъ свое бльишко прачк.

И тутъ есть,— и изъ старухъ, и помоложе, и попригожй другихъ — прачка Жюли, съ которой ребята уже знакомство свели и которую по дружески зовутъ Жюлькой.

— Ты таперича, Жюлька,— говоритъ Гришка, хватая шершавой, смолистой пятерней узенькую талію быстроглазой, востроносой Жюли,— блье-то вымой хорошо… Да портки-то чище… Ишь пропрли-то какъ,— суетъ онъ Жюли въ руки свои потемнвшіе отъ грязи и поту портки… Смотри, Жюлька, чтобъ было бонъ!..

— О monsieur… soyez sr… Un franc la douzaine…

— Да ужь я знаю, былъ у васъ… Одинъ франокъ дюжина…

— Валяй!.. Славная, Хведя, этта Жюлька,— обращается Гришка къ подошедшему матросу.

— Шельма! одно слово…

— Ты заштопай, тетка… Мыть берешьси и заштопай… понимаешь?… И рубаху почини… И штаны тоже заштопай… потому деньги не даромъ платить…

Такъ въ другомъ углу втолковывалъ старой бретонк молодой матросъ.

Прачка ничего не понимала и только говорила, oui, oui!..

— Не понимаешь опять?.. Говорю, зачини-отъ блье… Иглой значитъ… и Макарка взялъ свои просмоленныя штаны и, ткнувъ пальцемъ въ дыру, показываетъ, что эту дыру зачинить надо.

Бретонка начинаетъ понимать и говоритъ: encore un demi franc.

— Значитъ пол-франка еще,— переводитъ проходившій мимо фельдшеръ.

— Бога ты не боишься… Пол-франока!.. Ступай, тётя, отколева пришла… другой отдамъ…

И Макарка хочетъ взять блье назадъ.

Бретонка наконецъ соглашается.

— Ишь аспидка эдакая!.. подавай ей пол-франока, какъ-же!.. ворчитъ, уходя, Макарка.

— Иванъ Абрамычъ… подите-ка сюда,— зоветъ фельдшера боцманъ Никитичъ… Что это она говоритъ, будто и не въ домекъ…

Фельдшеръ подходитъ и кое какъ объясняется съ прачкой.

А ребята дивуются, на него глядя, какъ это онъ такъ по ихнему хорошо знаетъ…

— Одно слово жидъ… жидъ всякой языкъ знаетъ, говорятъ про него.

У рундука стоитъ матросъ, по прозванію ‘Левка-разбойникъ’, получившій это прозваніе за буйства, которыя онъ производитъ во хмлю…

Оригиналенъ былъ Левка. Онъ и съ виду на разбойника походилъ… Этакой рыжій космачъ, съ изрытой отъ оспы, вчно задумчивой физіономіей, на которой, по выраженію остряковъ матросовъ, ‘черти въ свайку играли’. Не хорошъ собой онъ, но его глаза, славные, большіе чорные глаза, угрюмо глядящіе изъ подлобья, иногда поражавшіе своимъ блескомъ и силой когда Левка вдругъ на кого-нибудь ихъ вскидывалъ,— выкупали все неблагообразіе его лица и придавали ему какое-то мрачно-красивое выраженіе. Левка стоялъ въ раздумьи передъ нсколькими штуками грязнаго блья, держа въ рукахъ четыре серебряныя монеты.

— Одинъ франокъ,— угрюмо разсуждалъ онъ, взявъ монету изъ одной руки въ другую,— пропью… Другой франокъ… тоже пропью… третій… на… (тутъ Левка едва замтно ухмыльнулся)… Рази блье помыть на четвертый?.. (Левка на блье взглянулъ)… Ну его… блье… самъ вымою… И четвертый пропью — вдругъ ршилъ Левка, собралъ блье въ кучу, сунулъ его въ рундукъ и опустилъ свои четыре франка въ карманъ штановъ…

Потомъ я ближе познакомлю читателя съ этимъ матросомъ — натурой весьма замчательной и рзко выдающейся на корвет. А теперь я попрошу читателя собираться вмст съ нами на берегъ и посмотрть, какъ мы, россійскіе офицеры, тамъ проведемъ время…

— Ну, господа, демте-же — торопилъ насъ безпечный И. Г…. демте…

Публика собралась и мы отправились въ городъ… Пріхали и конечно, прямо въ трактиръ…

— Обдать!

— Рюмку водки!

— Пива!

— Омаровъ!

— Господа, давайте лучше сообща… платить легче…

— Давайте!

Гарсоны едва успваютъ подавать и врно, глядя на насъ, полагаютъ, что мы сутокъ трое не ли, ибо съ такою алчностью — (единственно морякамъ, съ судна вырвавшимся, знакомою), мы уписывали все, что ни подавалось.

На томъ стол, гд мы обдали, черезъ полчаса явился пепелъ… пятна отъ пролитаго пипа и вина… Болтали и шумли мы такъ, что изъ сосдней комнаты съ удивленіемъ выглянули на насъ два французика, но, увидвъ насъ, сейчасъ же скрылись.

— Господа! вскрикнулъ одинъ изъ кронштадтскихъ птенцовъ,— господа… Насъ обозвали эти французы…

— Полноте! вмшиваются вс разомъ,— никакъ онъ насъ не обзывалъ…

— А все бы ихъ надо разнести!..

— Тише… господа… тише!

— Чтожь омаровъ мн не даютъ?— кричатъ съ одного конца.— Омаровъ!!!

— Monsieur,— подлетаетъ гарсонъ…

— Омаровъ!

Несутъ и омары…

Въ это время являются какіе-то два французскіе поручика, любезно раскланиваются и заявляютъ, что они, узнавъ, что русскіе офицеры — эти храбрые русскіе — здсь, возгорли желаніемъ познакомиться,— тмъ боле, продолжаетъ спикеръ, что Франція и Россія… о!.. эти дв великія націи чувствуютъ другъ къ другу симпатію… Въ Крыму мы были враги по необходимости, но друзья по принципу…

Долго еще разной чуши несъ французикъ… Онъ наболталъ столь много комплиментовъ, что наша податливая натура не выдержала, кто-то изъ насъ началъ отвчать, крикнувъ передъ этимъ шампанскаго.

И пошла попойка! и пошли рчи!

Чего ужь тутъ не говорилось, какихъ тостовъ не предлагалось!..

— Куда жь, господа, посл обда?— спрашиваемъ мы другъ у друга.

— Въ театръ пойдемъ…

Шумной большой ватагой отправились мы въ театръ.

Небольшой, но недурненькій брестскій театръ былъ биткомъ набитъ разнообразнымъ французскимъ людомъ… Наверху тснились матросы, солдаты и бретонки въ своихъ безукоризненно-блыхъ, высокихъ, классическихъ бретонскихъ чепцахъ…

Въ партер преобладалъ военный красный цвтъ, къ чему впрочемъ нашъ глазъ попривыкъ еще въ Петербург, такъ что присутствіе пестраго блеска не такъ удивило насъ, какъ, напротивъ, удивило совершенное его отсутствіе, когда мы сидли въ Ковентъ-Гарден… Тамъ мы видли одинъ только черный цвтъ, вмсто яркихъ, блестящихъ цвтовъ, всмъ намъ не мало знакомыхъ.

По бокамъ сцены брестскаго театра кидались прямо въ глаза крупныя надписи: съ лвой стороны ‘Louis XV. 1757’, съ правой ‘Napolon III. 1859’.

Играли раздирательную драму, забористе даже драмъ Кукольника и Дьяченки — ‘Le bravo de Venise’… Актеры плоховаты, брестскій бандитъ былъ ужасенъ въ своей чорной маск, съ своей таинственной, важной походкой. Манерами бандитъ города Бреста скоре походилъ на сидльца мелочной лавочки, силящагося изобразить бандита, чмъ на знаменитаго венеціанскаго браво. За то-же и кричалъ онъ… Боже, какъ кричалъ!.. не хуже того, какъ кричатъ питерскіе разнощики, будя своимъ зазываніемъ слабонервныхъ обитателей нижнихъ этажей. Къ концу третьяго акта браво осипъ до того, что (видно было) для подкрпленія своихъ силъ онъ часто обращался къ абсенту… Во время антрактовъ шли толки о семъ актер, любимц брестской публики.

— Талантъ, талантъ! слышалось со всхъ сторонъ.

Посл ужасной драмы шолъ веселенькій водевиль, а посл веселенькаго водевиля скрипачъ (императорскихъ театровъ скрипачъ — гласила афиша) игралъ на скрипк.

Какъ бы то ни было, но вечеръ убитъ, и въ 11 часовъ мы выходили изъ театра.

— Ну, теперь куда, господа?..

— Пойдемте… я васъ поведу,— говоритъ NN.

И повелъ насъ.

Говорить о Брест я, конечно, читатель, не стану. Всякій, учившійся географіи или читавшій газеты, знаетъ о немъ столько, сколько знать нужно, т. е. что Брестъ, какъ приморская крпость, очень замчателенъ, но какъ городъ, во всхъ отношеніяхъ, дрянь-городъ.

Большая часть улицъ, идущихъ въ громадной скал одна надъ другой, и узки, и кривы, и грязны. Повсюду безконечныя лстницы, испытующія силу и крпость ногъ пшеходовъ… Экипажей нтъ, да и негд здить… Разв изрдка встртишь допотопный ковчегъ какого нибудь бретонскаго помщика, пріхавшаго изъ своего помстья въ губернію.

Впрочемъ чего и ждать отъ этого скалистаго, суроваго, какъ и сами бретонцы, города, своей физіономіей и нравами далеко не похожаго на прочіе веселые французскіе города и во всхъ отношеніяхъ отставшаго отъ нихъ, не смотря на желзную дорогу (теперь, кажется только что оконченную), на цлые полвка.

Еще до сей-поры классическій бретонскій дворянинъ — король у себя въ замк, и бретонскій крестьянинъ не иначе называетъ его, какъ отцомъ… ‘Нашъ отецъ!’ говоритъ онъ и снимаетъ при семъ благочестиво свою шайку.

Ступивъ со шлюбки на набережную и взглянувъ на кончающійся знаменитый наполеоновскій мостъ, перекинутый черезъ рейдъ, вы (еслибъ вы были англичаниномъ или американцемъ) почувствовали бы, что попали въ мундирную, въ рюмочку перетянутую Францію… Военный складъ, военный шумъ, солдаты на каждомъ шагу… Только грязные, рыже-волосые бретонцы въ своихъ сабо нарушаютъ это военное однообразіе, длающее городъ совершенно похожимъ на казарму.

А вотъ и полицейскій…. вотъ онъ, пресловутый французскій сержантъ… тоненькій, худощавый, съ усами, завитыми въ ниточку, эспаньолкой и съ трехъуголкой на голов.

Ради курьоза, припомнилась мн при взгляд на этого французика и фигура нашего городоваго, толстаго и высокаго, до сихъ поръ не умющаго отдлаться отъ привычки, не смотря на миріады разныхъ блаженной памяти забористыхъ обличеній, слишкомъ рзко отличать людей, давая имъ на улицахъ громко свои тоническія названія, смотря по платью, бород, волосамъ и наконецъ по собственной фантазіи.

Наполеоновскій сержантъ прелюбезно разговаривалъ съ какимъ-то господиномъ (который что-то неловко топтался на мст), но глаза сего полицейскаго Юма, лукавые глаза — бгали кругомъ, видли все и, казалось, проницали во вс тайные перегородки человчьихъ мыслей и знали не только то, о чемъ вы думаете въ настоящую минуту, но даже и то, о чемъ будете вы думать на будущей недл.

Этихъ сердцевдовъ здсь тьма, но они не успокоиваютъ, а напротивъ, пугаютъ людей, тогда какъ присутствіе англійскихъ полисменовъ на улицахъ радуетъ и разливаетъ въ человк спокойную увренность за себя и за свои карманы.

Я пріхалъ въ городъ съ однимъ изъ французскихъ офицеровъ, и любезный М. Clodin, желая мн показать хоть общество, повелъ меня по безчисленнымъ лстницамъ въ rue de Siam, гд была лучшая брестская кофейная ‘Grand Caf Parisien’.

За маленькими мраморными столиками завтракала французская публика… Офицеры, затянутые въ рюмку, въ своихъ маленькихъ кепи, громко о чемъ-то спорили.

Моряки сидли отдльно, больше молчали и неистово уничтожали кофе съ коньякомъ.

Clodin тутъ-же познакомилъ меня со многими армейскими офицерами. Большая часть изъ нихъ были въ Крыму, и они не преминули снова терзать мои бдныя уши изъясненіями въ любви къ русскимъ и ненависти къ англичанамъ.

Французъ вдь иначе не можетъ…. ‘Одно слово — шильникъ народъ!’ какъ выражается про нихъ Гришка…

Запли они между прочимъ и хвалебный гимнъ своей арміи, и своему властителю. Только что на дняхъ въ Брест узнали о загадочномъ декрет 24 ноября 60 года, и потому Наполеона хвалили до опьяненія…

‘Одни неблагомамренные’, трактовалъ одинъ французскій капитанъ, ‘осмливаются называть нашего императора не либераломъ… Онъ первый либералъ во Франціи!.. онъ ей далъ свободу, онъ арміи далъ славу, вспомните наши походы’. И въ заключеніе всего, вс наивно закричали: ‘Vive Napolon et la libert!’

Въ кофейной былъ гвалтъ страшный… Споры не прекращались. Когда одинъ изъ моряковъ выразился о декрет, какъ о полумр, вс кинулись на него съ словами: ‘чего же вы хотите… чего вамъ еще?’ такъ что морякъ не могъ объяснить чего онъ хочетъ и чего ему еще надо, ибо голосъ его затерялся среди голосовъ, на него кричавшихъ…

Clodin не мшался въ споръ и сидлъ со мной въ сторон. Онъ еще очень молодъ, недавно выпущенъ изъ Сенъ-Сирской школы и попалъ въ армію, что ему, какъ видно, не совсмъ нравится, ибо общество французскихъ армейскихъ офицеровъ — большею частью изъ солдатъ — людей необразованныхъ, ему не по нутру.

И правда, образованность.брестскихъ офицеровъ показалась мн въ очень сомнительномъ свт. Нкоторые изъ нихъ какъ-то обдали у насъ на корвет, и когда кто-то спросилъ у одного французскаго капитана: ‘что длается въ Италіи, что Гарибальди?’, то почтенный капитанъ отвчалъ: ‘У насъ некогда читать газетъ… Все служба и служба… Вдь наша армія образцовая: съ утра ученія и ученія… Нельзя лниться манджентскимъ солдатамъ,’ добавилъ онъ гордо.

Какъ-то невольно вспомнился Скалозубъ-полковникъ, только не нашъ родимый, басомъ говорящій о петличкахъ и выпушкахъ, а Скалозубъ французскій, съ своими манерами, съ неизмнной эспаньолкой, ловко пересыпающій ерунду мягкимъ теноровымъ голосомъ…

Посл корветскаго обда языки ‘великой націи — націи, призванной свыше для благоденствія Европы,’ развязались, а за языками и ноги: явились куплеты, а посл и танцы подъ фортепьяно… За то французскіе офицеры и показали, что хотя они и не интересуются тмъ, что въ Италіи длается, но канканируютъ отлично.

Одинъ изъ нихъ показывалъ такіе фокусы, выдлывалъ такія ловкія па, какія только и въ состояніи длать французъ. Онъ былъ вполн доволенъ криками: ‘браво’ и рукоплесканіями, которыми мы награждали его. Какой-то юноша сульетенантъ подошелъ ко мн и пренаивно началъ спрашивать о Россіи. ‘Что, правда, говорилъ онъ, что въ Петербург не бываетъ лта?’ Я засмялся, полагая что онъ шутитъ, но посл оказалось, что онъ не шутитъ и столь же серьезно спрашивалъ, выходятъ-ли въ Сибири люди на улицу и постоянные-ли льды въ Финскомъ залив?..

Когда я посл былъ у этого сульетенанта, онъ мн показывалъ одно сочиненіе о Россіи (къ сожалнію забылъ имя автора), гд между прочимъ говорится, что Тамбовская губернія въ Сибири, что русскіе мужики ничего не дятъ кром хлба и толокна (tolokno), а что въ Архангельской — дятъ и людей…

— Ну, съ этакой книгой вы мало узнаете о Россіи…. Разв у васъ не преподаютъ хоть немного ея исторіи и географіи? спросилъ я.

— Преподаютъ, но очень мало, отвчалъ онъ,— теперь, говорятъ, стали больше обращать вниманія…

Вообще невжество французскихъ офицеровъ высказалось сильно, не только въ отношеніи знанія о Россіи, но и въ знаніи о другихъ странахъ…

И что за нахальство въ сужденіяхъ!.. ‘Это еще вопросъ, говорилъ мн одинъ журналистъ, пора-ли вашимъ рабамъ (vos serfs) быть свободными и хорошо-ли это?.. Вы меня извините, но вдь они на людей не похожи…’

— А вы, значитъ, ихъ видли?..

— Ну, ннтъ… не видалъ,— отвчалъ этотъ тупоголовый баринъ,— но вдь у насъ же пишутъ о нихъ авторитеты, къ которымъ можно имть довріе…

— Ну, судя по вашимъ словамъ, имъ вовсе доврять не слдуетъ…

Разговоръ перешолъ къ другимъ вещамъ и во всемъ хвастовство и какая-то хлестаковщина пробивалась наружу… Съ кмъ я ни говорилъ, я замчалъ тоже самое… Словомъ, самообожаніе и самопоклоненіе французовъ можно-бы было ввести въ поговорку. Что ни слово, то Франція — ‘первая’ нація въ мір, и только своихъ заламаншскихъ сосдей французы считаютъ чмъ-то въ род людей…. А между тмъ всякій французъ какъ-то старается сблизиться съ иностранцемъ и даже готовъ для этого чорное называть блымъ и на оборотъ, изъ деликатности, по его мннію, а по моему — просто по своей натур.

Дня черезъ два посл прихода нашего въ Брестъ отпустили и команду на берегъ… ‘Первая вахта на берегъ!..’ скомандовалъ посл обда боцманъ Никитичъ…

Довольные, что наконецъ вырвутся съ судна на землю, пошли одваться матросы… Подоставали чистыя щегольскія рубахи, поскобливши свои смолистыя руки и помывъ лица,— вышли на верхъ готовые.

— Смотри, ребята… держись одной кучки, говорилъ Сенька-портной человкамъ пяти матросамъ,— чтобы вмст везд… И въ кабакъ вмст… и гулять вмст.

— Афанасій… сколько у тебя франоковъ? спрашиваетъ Макарка Афанасія.

— Два… братъ…

— Дай полфранока…

— Зачмъ?

— Дай, говорю…

— Да зачмъ?

— Пропить…

— Пропить?

— Говорятъ пропить… нешто не слышишь?..

— А я-то что? Нешто ужь и я не человкъ…

— Съ тебя хватитъ.

— Не дамъ Макарка, и теб полфранока… Лучше вмст пойдемъ… утощу.

— Смотри, Афанасей, угости…

— Сказано пойдемъ… Погуляемъ… Только держись,— и Афанасій даже языкомъ прищолкнулъ отъ будущаго удовольствія.

— Вы, ребята, на перво куды?.. спрашиваетъ Сенькина кучка другихъ…

— Мы, братцы, въ лавки…

— Что покупать?..

— Надоть рубаху… Вонъ Хведька тоже штаны хочетъ торговать?..

— Купи, братцы, мн ножъ? говоритъ одинъ.

— А вы-то что сами?..

— Мы въ кабакъ… Гуляй, значитъ, душа…

— Такъ теб ножъ, Митрій, купить?..

— Купи, ребята, кто-нибудь…

— А деньги?..

— Да вдь вы въ лавки?..

— Ну…

— Пить не станете?..

— По шкалику рази…

— А я, значитъ, гуляю… все пропью…

— А ножъ?

— Купи, Антоша, на свои… Опосля отдамъ, потому теперь я гуляю… А вы, значитъ, въ лавки…

Боцманъ Никитичъ одлъ тонкую рубаху съ батистовымъ передомъ, щегольски повязалъ чорный шолковый галстухъ съ длинными концами, на грудь повсилъ свою дудку на серебряной цпи, шляпу лихо надлъ немного на затылокъ и вышелъ наверхъ, держа въ рукахъ носовой платокъ, который между прочимъ онъ взялъ боле для форсу, ибо и при платк онъ по привычк сморкался классически, т. е. помощью двухъ пальцевъ.

— Гляди, ребята… боцманъ-то… раскуражился ..

— Форсистъ… неча сказать…

— А вдь упьетси?…

— Звстно упьетси. Кажинный разъ въ лежку привозятъ.

Никитичъ бесдовалъ съ чиновниками, съ фельдшеромъ, писаремъ и другими унтерами, съ которыми вмст собирался хать на берегъ…

Франтъ нашъ фельдшеръ все упрашивалъ сперва по улицамъ гулять.

— Или Степанъ Никитичъ,— вмшался писарь Мухинъ, въ садъ пойдемте гулять… Врно въ город садъ есть. Нельзя безъ саду…

— Да што въ саду-то? говоритъ Никитичъ.

— Все-же благородное развлеченіе.

— По мн въ трактиръ сперва…

— Въ трактиръ посл саду…

Однако Никитичъ не соглашался… И другіе унтера не соглашались.

— Иванъ Васильичъ, обратился фельдшеръ къ Мухину, когда боцманъ и унтера куда-то пошли, пойдемте гулить одни. Что съ ними гулять!..

— Конечно, Иванъ Абрамычъ…

— Они никакихъ чувствъ не имютъ… Только бы имъ напиться. Извстно — матросъ!..

— И еще пристыдятъ насъ.

— А мы, Иванъ Василичъ, благородно погуляемъ, зайдемъ въ лавки, а посл въ театръ… мы вдь не они…

— А въ садъ?..

— И въ саду погуляемъ.

Писарь и фельдшеръ ршили отдлиться отъ Никитича и время провести боле благородно, чмъ проведетъ его Никитичъ съ компаніей.

Левка-разбойникъ былъ мрачне обыкновеннаго. Онъ всегда былъ мраченъ передъ тмъ, что напивался. Въ раздумь ходилъ онъ взадъ и впередъ по баку и изрдка щупалъ свои четыре франка, спрятанные въ карман. На его лиц явилась самая презрительная улыбка, когда онъ услыхалъ разговоръ писаря съ фельдшеромъ. Онъ быстро вскинулъ на нихъ глаза и потомъ такяге быстро опустилъ ихъ и только сказалъ: ‘сволочь!’

Леонтій занималъ меня очень. Онъ рзко отдлялся отъ прочихъ… Постоянно молчаливый, угрюмый,— особнякомъ сидлъ онъ за какой-нибудь работой, и хорошо, легко какъ то спорилась работа въ его мощныхъ, крпкихъ рукахъ… Говорилъ онъ съ другими мало, да и вообще съ нимъ, зная его суровый нравъ, рдко кто и заговаривалъ… Относились же вс къ нему съ уваженіемъ, а боцманъ даже съ нкоторымъ заискиваніемъ, потому что Леонтій былъ золото-матросъ изъ баковыхъ… Бывало крпитъ парусъ въ свжій втеръ, такъ любо глядть на него, безстрашнаго, вчно-спокойнаго, не суетящагося, разумно и толково длающаго дло…

— Суровъ оченно,— говорятъ про него матросы…

— Чудакъ, говоритъ боцманъ Савельичъ, но побаивается Левки, потому Левка шутить не любитъ, а коли обидятъ его понапрасну, то онъ обиды не стерпитъ.

На корвет Леонтій совсмъ водки не пилъ. Онъ, кажется, мало ея пить не любилъ… За то на берегу пилъ до-мертва и въ это время сильно буйствовалъ и почти всегда на корветъ со шлюбки подымался на веревк.

Еще мрачне, еще сурове на другое утро бывалъ Леонтій и, будто совстясь, не подымалъ глазъ, если кто изъ начальства съ нимъ заговаривалъ…

офицеровъ, что лясы съ матросами точить любили отъ нечего длать,— Леонтій не любилъ… Я это зналъ, и не смотря на все мое желаніе узнать кое-что о его прошлой жизни, самого его никогда не спрашивалъ, будучи увренъ, что онъ и мн отвтитъ такъ-же, какъ отвтилъ одному изъ корветскихъ офицеровъ:

— Что ты, Ребровъ, все скучаешь? подошолъ однажды къ нему съ вопросомъ Н. И.

Леонтій только вскинулъ глазами и продолжалъ строгать блочекъ…

— Что, скучно по Кронштадту что-ли?..

— А вамъ, в. б-іе отъ этого легче станетъ, коли и скажу.

— Я такъ… узнать хотлъ…

— Нечего и узнавать, в. б-іе,— угрюмо отвчалъ Леонтій, и Н. И. отошолъ прочь.

Леонтій былъ прямъ до крайности и кривизны въ другихъ не любилъ… Самъ обидъ не терплъ, и другихъ никогда не обижалъ. Напротивъ, молодыхъ матросовъ изъ рекрутъ защищалъ всегда отъ нападокъ и глумленій старыхъ.

Живо запечатллась у меня слдующая сцена.

Вошли мы въ Нмецкое, море. Втеръ былъ изрядный, качка сильная… Нкоторые изъ матросовъ, впервые попавшіе въ море и не успвшіе еще привыкнуть ко всмъ суровостямъ морской службы,— струхнули порядочно… Одинъ изъ рекрутовъ,— молодой такой, славный матросъ, лтъ 20-ти, съ необыкновенно-симпатичной физіономіей, сидлъ, прижавшись къ барказу и, блдный, печальный, со страхомъ глядлъ на высокія волны, что, словно горы, подымались сбоку и будто залить хотли совсмъ нашъ корветъ…

— Что… ватрушка олонецкая?.. Чай теперь и матку съ батькой вспомнилъ, глумился надъ нимъ учебная выжига Куличковъ. Что, трусишь?

— Страшно… Волна вздыматся-те какъ… И нутро мутитъ, дядя,— оправдывался новичекъ…

— Эхъ, баба ты!.. Пойдемъ-ка я вотъ боцману скажу… онъ тебя на марсъ пошлетъ. Тамъ те растрясетъ.

— Не трожьте, дядя.

— Ну, дай чарку за тебя.

— Пейте, дядя… что талеръ водка…

— Я те дамъ водки, шкура ты барабанная, учебная крыса… Что молодого обижаешь!.. Мотри… Куличковъ!..

И сказавшій это Левка такъ взглянулъ на Куличкова, что онъ только пробормоталъ:

— Я, Левонтій, вдь пошутилъ…

— Такъ впередъ не шути.

— А ты чаво спужался, Василей, аль страшно… Привыкнешь, паря, обтерпишься,— ласково вдругъ заговорилъ Леонтій.

— Противно мн… море-то… дядя…

— Зови меня, Василей, Левонтьемъ. Какой я теб дядя?.. А что противно, такъ оно всякому спервоначалу-то противно…

— Тяжело терпть, Левонтій, грустно сказалъ Василій.

— А что?

— Тоже жалко своихъ… мать-то… какъ, и опять Апроська… первой годъ женилси…

Василій безнадежно махнулъ рукой, а Леонтій ласково глядлъ своими выразительными глазами на молодого рекрута и, немного погодя, сказалъ:

— Ты, Вася, коли что тамъ съ работой не справишься, у меня спроси… Да не робй, братъ.— А кто обиждать захочетъ, спуску не давай… Что, аль опять мутитъ?..

— Мутитъ, Левонтій,— какъ смерть блдный отвчалъ Василій.

— Пойдемъ, Вася,— сухаря съшь…

И онъ заботливо свелъ Васю въ палубу.

Потомъ Леонтій такъ привязался къ Василію, къ нему одному (его натура мелочить чувствомъ, кажется, не умла),— что обида Василію была и ему обидой. Словно нянька ходилъ онъ за Васильемъ и черезъ два мсяца изъ него вышелъ такой лихой матросъ, что Леонтій, глядя, бывало, какъ Васька безстрашно брамсель въ свжій втеръ крпитъ, и самъ на минуту свтллъ.

Самъ Леонтій мало говорилъ съ своимъ любимцемъ на корвет. Онъ разговору не любилъ, но на дл показывалъ глубокую привязанность своей честной натуры и ласково выслушивалъ нехитростныя Васькины воспоминанія, даже сочувственно улыбался, когда молодой матросъ такъ порывисто, такъ горячо разсказывалъ о молодой Апроськ…

Подъ пьяную руку Леонтій былъ словоохотливе…

На берегу онъ былъ всегда вмст съ своимъ фаворитомъ, но пить его не пріучалъ…

— Што толку-то съ нее… съ ефтой водки-то: не пей, Вася, никогда не ней… Гадость она!… Не съ добра ее пьютъ,— угрюмо говорилъ Леонтій и залпомъ выпивалъ стаканъ крпкаго спирта.

Какъ попалъ Леонтій въ рекруты, объ этомъ въ подробности не зналъ никто. Знали только, что онъ попалъ изъ дворовыхъ. Да еще молва по корвету ходила, будто любовишка какая-то такъ скрутила Леонтія, что прежде онъ не таковъ былъ. Случай привелъ меня узнать кое-что про его прошлое отъ него самого-же въ одномъ изъ брестскихъ кабаковъ.

Знаешь-ли что, читатель!.. Много — очень много романовъ, и грустныхъ, можно прочесть на живыхъ людяхъ — матросахъ, что пошли плавать по морямъ, по окіянамъ…

Съ виду, кажется, благоденствуетъ матросъ — и сытъ, и одтъ, будто и веселъ, псни разухабистыя по вечерамъ поетъ, а вглядись поглубже, прислушайся иногда темной ночью, стоя на вахт, какъ какой-нибудь Ваня про свою деревню разсказываетъ, или какъ старикъ Григорій клянетъ кронштадтскаго фельдфебеля, что заставилъ его уйти на три года въ ‘дальнюю’… ‘безвстную’…

Не всякому русскому матросу радостно дальнее плаваніе… А онъ и туда даже самъ иной разъ просится… Знать ужь больно солоно пришлось отъ чего-нибудь… Одного жена безжалостная погнала на Амуру: ‘скопи мн молъ денегъ’… Другого, какого-нибудь безотвтнаго, кто-нибудь тоже пилилъ-пилилъ, пилилъ-пилилъ, надоло это пиленіе безотвтному,— ну, и пошолъ онъ ‘на Амуру’ проситься… ‘може тамъ пилить не станутъ’… А нкоторыхъ любовишка погнала — ‘наясь теб, молъ, злая ты этакая Дунька… не любъ я теб, ну и чортъ съ тобой… А я уйду… Не могу я видать тебя’…

И терпитъ всё бравый матросъ — и бурю терпитъ, и втеръ, и дождь терпитъ… И работаетъ онъ трудную работу, крпитъ, качаясь надъ океаномъ, парусъ въ свжую погодку, не досыпаетъ ночей, вчно находится въ опасности… И сноситъ все это онъ, и только вымещаетъ накипвшую досаду на водк, да разв въ веселой псн у него изъ груди вырвется иногда такая надрывающая нотка, что насквозь проберетъ иного любителя русскихъ псенъ.

Я былъ назначенъ въ Брест хать съ людьми на берегъ.

— Сажай-ка людей на шлюбку,— сказалъ я боцману…

— Ну, живо на шлюбку… Вались, кто на берегъ!.. скомандовалъ Никитичъ.

Скоро полонъ-полнешенекъ баркасъ отвалилъ отъ борта. Только-что пристали мы къ пристани,— повыскакали матросы и пошли гулять по басурманскому городу…

Наполнились кабаки, оживились… Въ какой-нибудь имперіальной бюветк Ларька-дворовый закатываетъ, лихо упершись рукой въ бокъ: ‘Внизъ по матушк по Волг’ а другіе подтягиваютъ и постукиваютъ стаканчиками. Слушаютъ французскіе солдаты псню русскую, и съ пьяна восхищаются и лзутъ цаловаться съ Ларькой. Ларька не прочь цаловаться (онъ ужь самъ пьяной и велитъ подать еще водки…

И пьютъ, и галдятъ матросики…

— А я не спущу, не спущу ему! вопитъ Макарка, на счотъ Афанасія угостившійся,— потому онъ не сметъ… За что-жь?.. Посуди ты самъ, Афанасей… И рази онъ сметъ?..

Афанасій не понималъ въ чемъ дло, однако отвчалъ:

— Шиби… и ты — чортова голова — шиби!..

— Давай, Афанасей, давай шибить!!

И они расшибли два стаканчика.

— Есть въ теб… штоли, совсть? допрашивалъ француза Сенька. Французъ только моргалъ глазами…

— Ну, и пей, нехристь басурманская! Пей, не куражься!..

И Сенька суетъ ему цлый стаканъ голаго спирта…

Въ особой комнат небольшой кофейной сидятъ за столомъ Леонтій и Василій…

Леонтій мраченъ, пьетъ много…

Я вошолъ, незамтно слъ въ сторонк, такъ что друзья меня не видали…

— И полюбилъ я тебя, Вася… Потому видлъ… душа въ теб… Безъ нея человкъ што… И знаешь, я те скажу… Такъ я и Сашку-варварку полюбилъ… Была въ ней душа!..

Леонтій остановился и опять пить началъ…

Немного погодя онъ продолжалъ:

— Повадился ходить къ ней… Вижу, не противенъ… меня слушаетъ,— я и ршилъ… Пойдешь, говорю, Сашка, за меня замужъ? Удивилась… посмотрла этакъ на меня… Не могу, говоритъ, Леонтій. Хоша, говоритъ, я васъ и люблю, да не такъ. ‘Какъ, говорю, не такъ?— а самого и пробрало’… ‘Я, говоритъ, другого, говоритъ, люблю’…

— Ишь ты! удивляется Василій…

— Кто-же этотъ злодй, скажи ты мн, говорю, чтобы я ему скулы своротилъ! Такая это меня злость взяла…

— Не скажу, говоритъ… а сама такъ листомъ трясется, потому видитъ злость эту мою. Скажи да скажи, присталъ я къ ней,— ничего, говорю, не сдлаю… ‘Лексевъ, говоритъ, фельдшеръ… Вы, Леонтій, держите, говоритъ, слово, а то грхъ’… Что мн грхъ… коли все нутро стъ!.. Ушолъ это я отъ нея, да въ кабакъ… Оттль къ фельшеру, и давай его бить… И билъ я его… билъ, плюгаваго фельшеришку, поколь сердце не отошло… Замертво оставилъ… Выдрали меня и разжаловали… былъ я, братъ, и унтеромъ!’ усмхнулся Леонтій. ‘И стало мн легче будто, какъ я спакосничалъ Сашк-то… Опосля встртилъ этто я ее на улиц… Она отвернулась и плюнула… а мн — словно бсъ радуетъ какой… ‘Видли, говорю, вашего миленькаго?.. живъ чтоль еще?..’ Ничего не отвтила, словно отъ чумы прочь пошла… Черезъ годъ ушолъ я изъ Кронштадта. Опоскудила жисть-то. Водки сталъ много пить… чертовка!.. чтобъ теб!.. Левка вдругъ вытянулъ свою могучую руку и что есть силы хватилъ по столу. Зазвенли на полу стаканы… Подлетлъ гарсонъ… Леонтій досталъ франкъ и швырнулъ гарсону.

— Слушай, что я теб скажу, Вася… Вотъ она… подлая… здсь сидитъ (Леонтій до портиковъ напился)… Вотъ ее вижу… вижу… Сашку-то… Уйди ты… уйди, окаянная!.. убью!.. И, совершенно пьяный, зарычалъ Леонтій словно тигръ въ лсу и ровно снопъ повалился на полъ…

— Вяжи меня, Вася, вяжи… не то убью!..

Подошли еще матросы съ улицы. Леонтія связали, положили въ шлюбку и на веревк подняли на корветъ…

Стоналъ онъ цлую ночь, къ утру протрезвился и цлый день даже съ Василіемъ не сказалъ ни слова. Впослдствіи Леонтій спился совсмъ, и когда мы пришли въ гавань св. Ольги, онъ остался тамъ навсегда…

Посл того я еще раза два видалъ Леонтія. Сказывали мн въ Ольг матросы — пьянствовалъ онъ шибко… И драли его шибко, да розги его не брали. Выпорютъ его,— онъ встанетъ и снова пьетъ, все пропиваетъ… Началъ, говорили, и поворовывать… И еще мрачнй, и еще страшнй съ виду сталъ этотъ рыжій космачъ, эта сила-человкъ, Левка-разбойникъ.

А корветъ уже готовился оставлять Брестъ… 1-го декабря мы были совсмъ готовы и, взявъ съ собой на долгое время провизіи, прощаясь въ лиц Бреста со всей Европой, съ которой придется увидться, но чрезъ сколько лтъ? Богъ всть. ‘Прощай, Европа!.. говорили мы, когда корветъ, отсалютовавъ крпостямъ, солнечнымъ, теплымъ днемъ выходилъ съ рейда, чтобъ идти далеко, далеко идти — къ устью рки Амура’.

Первые дни океанъ не пугалъ насъ. Погода стоила отличная. Одно худо: противный втеръ заставлялъ насъ лавировать и подвигаться миль по 30-ти въ сутки. Океанская качка ужь и не безпокоила никого. Качка Нмецкаго моря пріучила насъ ко всмъ качкамъ.

Но вотъ 10-го декабря заревлъ втеръ… И пошолъ авралъ {Авраломъ называется такая работа на корабл, которая требуетъ присутствія на верху всего экипажа.} на верху. Если вы не видали, читатель, аврала морскаго, то я вамъ попробую нарисовать хоть слабую его картину…

Свищутъ всхъ наверхъ ‘третій рифъ брать!’ Втеръ не шутитъ. Засвисталъ, застоналъ онъ въ снастяхъ…

Океанъ словно разсердился,— вспнился, забурлилъ и гонитъ высокія волны, сдые гребешки которыхъ бшено разбиваются въ серебристую пыль о бока нашего корвета…

Словно птица морская летитъ нашъ корветъ… Нтъ ему препятствія… Граціозно, легко подымается онъ на волнистую гору и снова опускается, имя ее уже за кормой… Только дрожь какая-то идетъ по всему судну, да духъ захватываетъ у непривычнаго, если за бортъ посмотрть… Одна пна, густая пна сердито клокочетъ сбоку.

Засвисталъ Никитичъ неистово въ дудку: ‘пошодъ вс наверхъ третій рифъ брать!’ Словно бшеные кидаются матросы наверхъ… Разсыльный врывается въ каютъ-компанію, ‘всхъ на верхъ’, говоритъ и самъ летитъ на верхъ. Все бжитъ сломя голову. Для не-моряка показалось бы, что судно ко дну идетъ… такая суматоха.

Андрей Федосичъ, старый лейтенантъ изъ породы такихъ, которые любятъ матроса и въ зубы его бьютъ, несется на бакъ, на лету надваетъ пальто и еще со шканецъ кричитъ, простирая свои руки къ небесамъ: ‘на мстахъ стоять!’ не замчая въ усердіи къ служб, что вс на мстахъ стоятъ… Раздается сильный голосъ старшаго офицера… ‘Словно изъ бочки’, замтилъ кто-то изъ матросовъ.

Все идетъ хорошо… Обезьянами взбжали матросы по марсамъ и расползлись но реямъ. Работа у нихъ кипитъ… Они длаютъ свое трудное матросское дло и изрдка промежъ себя безъ всякой злобы переругиваются.

офицеры стоятъ внизу, и отъ нетерпнія многихъ словно трясучка беретъ. Они покрикиваютъ, да подчасъ въ припадк служебности прошипитъ сквозь зубы: ‘Петровъ… ахъ ты…’ но фразы не доканчиваютъ, ибо недавно только что приказъ капитанскій вышелъ, запрещающій къ служб неидущія окончанія.

Крпятъ паруса, и… о ужасъ!.. Одна веревочка, махонькая такая веревочка нейдетъ… Ужь Андрей Федосичъ простеръ къ небесамъ руки, но пока еще крпится. И только въ безмолвіи кажетъ изряднаго кулака на марсъ… А веревочка, чтобъ ей пусто было, словно нарочно нейдетъ.

Въ этотъ-то злосчастный моментъ — моментъ, многимъ морякамъ знакомый, раздается крикъ:

— На бак! Что длаютъ?.. Отчего снасть не идетъ?..

Андрей Федосичъ напускается на Никитича.

— Ну, ужь и боцманъ!.. Чего смотришь?.. Смотри, смотри же! пустилъ Андрей Федосичъ fortissimo.

Наконецъ терпніе Андрея Федосича лопается окончательно, и онъ шумно забываетъ недавній приказъ объ окончаніяхъ, къ служб неидущихъ.

Никитичъ только сплюнулъ на сторону и самъ, по окончаніи выговора, сталъ ругаться направо и налво (больше для очистки совсти), выдлывая такія замысловатыя и чисто артистическія варіаціи на тему поминанія родственниковъ, которые, конечно, не знакомы сухопутному жителю, и въ которыхъ наши офицеры и боцмана дошли до виртуознаго совершенства.

Изругавъ родственниковъ и ближайшихъ знакомыхъ и у Матюшки урядника, что подъ руку подвернулся, ни въ чемъ неповинный въ веревочк, Никитичъ снова сплюнулъ и засвисталъ по соловьиному въ дудку.

Матюшк въ свою очередь захотлось на комъ нибудь потшиться. ‘За что… мн-то попало!’ Онъ набжалъ на марсъ, далъ незамтнаго стрекача Гаврилк, виновному, что не шла снасть, и, сорвавъ такимъ манеромъ сердце,— незамтно же сошолъ внизъ.

Почесался Гаврилка… Нельзя было сорвать ему сердце на предмет одушевленномъ (а ужь какъ хотлось!) и онъ сперва выругалъ на чемъ свтъ стоитъ бдную веревку и только тогда ее раздернулъ.

— А ты что драться лазилъ? замчаетъ Матюшк Андрей Федосичъ.

— Согршилъ, в. б—іе, просто сами на грхъ наводятъ.

— Согршилъ… Ахъ ты, выздная шкура,., сурово замчаетъ стоящій съ боку Левка.

— Ты, смотри, не драться… А то просушу… Слышишь?

— Да помилуйте, в. б—іе. Я за что же одинъ терпть буду? жалобно говоритъ Матюшка,— меня-жь обфилатили… а я ужь и не смй… Они завсе подводятъ.

— Ннну… Терпи!

— Не стерпишь,— подъ носъ себ ворчитъ Матюшка и уходитъ. Но увидвъ, что Андрей Федосичъ ушолъ, онъ не можетъ удержаться (такъ велика привычка!), чтобъ не показать отошедшему Гаврилк хоть издали стрекача, потомъ подходитъ къ нему и въ полголоси говоритъ:

— А ужь ты, швалдырь окаянная… Смотри!.. Скажи, варваръ ты эдакой, за тебя я нешто отвты принимать должонъ? Погоди, голубчикъ… усахарю.

— Чего усахарить-то?

— Ужо припомню, шипитъ змей Матюшка,— припомню, голубчикъ, припомню, лнтяина вологодская… припомню.

— Ну, чаво вы пристали-то… Матвичъ?

— Не разговаривать! крикнулъ офицеръ и обернулся… Матюшка юркнулъ за мачту.

— Что, братъ, съ участіемъ, тихо шепчутъ Гаврилк другіе матросы, отошло?

— Отошло, братцы, говоритъ Гаврилка, махнувъ рукой, и идетъ снасть тянуть.

— Андрей Федосичъ!.. Андрей Федосичъ!.. Посмотрите ради Бога, кричитъ шканечный офицеръ… контра-брасъ у васъ не тянутъ!.. Голосъ и лицо этого офицера выражаютъ такую искреннюю грусть и ткое отчаяніе, что не-морякъ подумалъ бы, что онъ о пособіи проситъ, говоря, что, молъ, малыя дти съ голоду умираютъ. Но морякъ въ душ, конечно, пойметъ все это отчаяніе и грусть…

Рифы взялись благополучно… ‘Подвахтенные внизъ!’ скомандовалъ старшій офицеръ.

— Ну, ужь, Андрей Федосичъ, у васъ вчно контра-браса не тянутъ, съ маленькой дкостью замчаетъ Дмитрій Егорычъ, входя въ каютъ-компанію.

— A y васъ брамъ-брасъ разв тянутъ когда, что ли?..

Тмъ дло и кончилось.

Матросы (невахтенные) тоже сошли въ палубу.

— Ужь какъ ты, Гаврилка, прозвалъ… Просто не знаю… Трёсъ и теб, трёсъ снасть-то… ровно ослпъ ты право.

— Какое ослпъ… видать-то видалъ я, Митрій, что надо ее раздернуть, да думаю… сама раздернется… а она, каторжная, и не раздернулась… Подъ марсомъ, выходитъ, зало… Какъ не замтить-то! поясняетъ Гаврилка… А ужь я Матюшк-подлецу не спущу… Създилъ… хоша и не больно, а създилъ. Еще говоритъ, припомню… Ишь раскуражился.

— Ну его къ Богу, Гаврилка… Ишь тычки считать вздумалъ.

— Ужо съдемъ на берегъ… взмылю его… право взмылю…

— Ну ужь и взмылишь… врешь!

— А нешто не взмылю штоль!

— Ты что тутъ раскричался! замчаетъ боцманъ, проходя мимо.

— Да какъ же, Никитичъ… за что Матюшка обидлъ понапрасну… Нын и господа не дерутся, а тутъ всякой въ рожу лзетъ, ровно въ свою.

— Ну, говори!.. Чтожь и не лзть!.. Съ вашимъ братомъ иначе нельзя. Надо когда и въ рожу.

Тмъ и кончилось все дло.

Скоро забылись непріятности авральной работы, и по всмъ уголкамъ палубы пошли разговоры… лясы матроскія…

Гаврила уже разсказываетъ, какъ онъ проводилъ въ отпуску время… Около него составился порядочный кружокъ.

— Ты, Гаврилка, сказывай, какъ ублажали-то тебя… въ, деревн.

— Извстно… ублажали… Потому рази матросъ — солдатъ… Солдатъ что?.. Только и знаетъ дловъ, что на плечо да на краулъ, да ‘здравія желаемъ’… а ты теперче съумй брамсель крпить, да лотъ кинуть… И нешто понимаетъ онъ, что такое лотъ?… Опять не понимаетъ, потому солдатъ, и гд ему это понять?

Пришелъ я, братцы, въ село наканун самаго Миколина дня… Прямо вошелъ въ избу… Почали охать да охать… Охъ, Гаврилко, да какой ты, говорятъ, куцый сталъ… ровно тебя не кормили, говорятъ, долго… Мать сдуру въ слезы… Бабьё и ну ревть… Не кормили, да не кормили… Одначе, что съ ними длать станешь — извстно, деревня!..

Сходилъ я, братцы, въ баню — знатно выпарился, опосля нался и легъ спать… Наутро въ церкву… какъ есть въ новомъ казакин при медали… Ну, извстно, почотъ… Двки на тебя глядятъ… ребятишки за тобой бгутъ ‘кавалеръ да кавалеръ…’ Опять нался до отвалу и выпилъ… И стали спрашивать и дивиться… Ты скажи да скажи, Гаврилка, какъ это тамъ у васъ на мор?.. Извстно, говорю, на мор какъ… Теперче выдетъ, говорю, приказъ собираться въ кампанію… Возьмешь говорю, блье и платье и переберешься на корабь… Ну, извстно, дивуются. Какъ говорятъ на корабл-то?.. Ну, скажешь, какъ на корабл. Порядокъ, скажешь, и ежели ты какую снасть теперче не отдалъ либо не раздернулъ — бьютъ, сказываю… Бьютъ нешто за веревку?.. За всё бьютъ и ежели, говорю, ты не выскочилъ, когда всхъ на верхъ засвистали… опять же бьютъ!..

И поднялся, братцы мои, мужичій хохотъ!.. Какъ, говорятъ, свищутъ… Ну сказалъ имъ. Такъ, молъ, и свищутъ…

А што страшно, говорятъ, на окіян… Говорю, не былъ я на окіян, а што въ мор, говорю, страшно, опять потому, когда штурма бываетъ…

Такъ, братцы, сперва просто мочи не давали. Все ты имъ скажи, да разскажи… И какое такое море, и какъ втеръ паруса дуетъ, и часто ли тебя поритъ, и какъ хвицеры живутъ…

Ну, опосля, перестали спрашивать… И пошла же мн, братцы, жисть… Потому лежи себ, да знай шь кашу… да вина пей…

— А бабы?..

Тутъ Гаврилка только ухмыльнулся.

— Нтъ, да ты разскажи, какъ ты попадью было надулъ…

— Да смху, ребята, сколько было… Попадья красивая такая, да шустрня была… И ходилъ я къ свящельнику пить чай, потому любилъ онъ про море знать… Ну, бывало, сказываешь ему про порядки, а онъ знай себ бороду расчесываетъ и все теб чаю подливаетъ и рому не забываетъ… Тутъ же и попадья… Та все, бывало, про страсти спрашиваетъ, а сама ни жива, слушаетъ, какъ ты ей про штурму сказываешь… Пондравилась она мн… Сталъ я часто ходить… Только вижу… дло, хоть брось… Только разъ, братцы мои, ухалъ попъ изъ села, и подымись гроза… Я на то время сидлъ у попадьи… Она спужалась грозы-то… Я и говорю… Такъ молъ и такъ… Гроза, говорю, будетъ превеликая, потому мы это могимъ знать, у насъ, говорю, такой и струментъ на моряхъ есть, по которому, говорю, всякую грозу узнать можно… Слушаетъ она-то… и пуще боится… какже, говоритъ, спастись отъ грозы. А надо, говорю, въ темени сидть, а то, говорю, какъ стрла шарахнетъ, то въ свтл убьетъ, а въ темени не убьетъ… потому не найдетъ человка…

— Взаправду, кавалеръ, говоришь? спрашиваетъ.

— Чего, говорю, мн врать… Въ мор завсегда такъ длаютъ… Запирайте, говорю, ставни, а то вона страсти… А гроза была сильнющая!.. Ну заперли ставни… Темно стало въ изб, я и говорю… Вонъ, видите, говорю и легче будто… Легче, отвчаетъ… А все страшно?.. спрашиваю… Все еще страшно… говоритъ… Ну подслъ и къ ней… Теперче, говорю, не страшно?.. Тутъ только догадалась она, что я ее дурачу.

— Ишь ты… смялись ребята…

— Такъ-то… А погнали въ Кронштадтъ меня въ обратную, братцы, такъ во какъ не хотлось итить…

— Губа не дура у тея… Гаврилка…

А въ другомъ уголк старикъ разсказывалъ объ одномъ матрос, который на леньки ‘былъ сносливъ’.

— Дирали его часто… Да не брало ужь… Бывало дадутъ ему этто съ сотню, а онъ однется да и спрашиваетъ, и такъ это спрашиваетъ, словно и не дранъ: ‘а что, братцы — скоро обдать-то?’

Капитанъ узналъ значитъ объ эфтомъ, и бросили его драть.

— Заговоръ какой зналъ… замчаетъ молодежь..

— Не бойсь съ чортомъ связался… Эхъ, дурачье!. Просто шкура пообилась… замчаютъ старые.

И въ такомъ род шли простыя бесды простого русскаго человка далеко на океан…

И хотя втеръ не стихалъ, и хоть корветъ сильно покачивало, однако все это не мшало и въ каютъ-компаніи одному изъ товарищей нашихъ играть на фортепьяно, а другимъ преспокойно слушать, вовсе не думая ни о втр, ни о качк. Конечно, кто былъ на вахт, тому было скверно… а кто внизу — что тому, кром разв скуки?..

Не удивляйтесь, особенно читательница, если вы представляете, что мы во время погоды все со стихіей боремся, и если картину бури вы представляете себ изъ балета ‘Корсаръ’, то вы много ошибаетесь… Непріятны штормы, но не столь страшны, какъ въ балетахъ, романахъ и въ нкоторыхъ преувеличенныхъ донесеніяхъ!

Дня черезъ три стихъ втеръ. Мы развели пары и пошли на Мадеру…

МАДЕРА И ОСТРОВА ЗЕЛЕНАГО МЫСА.

17-го декабря 1860 года, только что солнышко выглянуло изъ-подъ горизонта, мы проходили группу высокихъ, красивыхъ мадерскихъ острововъ, по обыкновенію живописно укутанныхъ туманомъ. Прошли Порто-Санте, прошли — точно маякъ, выдвинутый изъ океана, высокій, голый камень,— и взяли курсъ на Мадеру… День былъ жаркій прекрасный. Голубое, безъ малйшаго облачка, небо… Океанъ словно вымеръ, не шелохнется, только глухо шумитъ онъ и цнится у береговъ… А виды… Что за виды!.. Наврное, любой изъ петербургскихъ поэтовъ посвятилъ бы страницъ пять описанію вида Мадеры съ моря, гд-бъ замтилъ даже, какъ волна съ волной говоритъ, и что именно говоритъ, какую повсть красивыя рыбы — виднющіяся сквозь прозрачную воду — разсказываютъ… словомъ, не опустилъ бы ни малйшей подробности и восхитилъ бы тхъ изъ читательницъ, которыя любятъ спрашивать, закативъ свои глазки къ небесамъ: ‘какое это чувство быть въ апельсинной рощ…’ По крайней мр, подобный вопросъ мн задала однажды барыня и была крайне удивлена, что я сконфузился и не могъ дать подробнаго отчета о моихъ чувствахъ во время пребыванія въ рощ апельсинной…

Мадера чернлась вдали. Вотъ ближе, ближе, и ужь мы разглядли на покатости горы что-то блющееся. Это — Фунчаль… Маленькіе блые его домишки, точно пчелы, лпятся другъ къ другу, имя за собой высокія горы, на которыхъ тамъ и сямъ разбросаны англійскіе котеджи, купающіеся въ зелени. А на одной изъ горъ высокій, блый монастырь стоитъ. И все это окоймляется густыми кудрявыми тропическими деревьями. Не правда-ли хорошо?..

Мы бросили якорь недалеко отъ города. Жаль только, что природа, надливъ острова всевозможными благами, не дала ему изрядной бухты, такъ что стоянка для судовъ здсь довольно опасна. Задуетъ втеръ съ океана — имъ плохо. Надо скорй убираться въ океанъ, чтобъ на свобод тшиться со штормомъ, а иначе — сорветъ съ якорей бдное оплошавшее судно и въ дребезги разобьетъ о скалистые, отвисные берега…

Туземныя шлюбки со всевозможными фруктами окружили корветъ. Бронзовые мадерцы повылзли съ корзинами на палубу и расположились начать торговлю. А мы спшили на берегъ — увидать что нибудь другое, кром палубы и парусовъ, которые уже больно прілись нашимъ глазамъ… Едва ступили мы на берегъ, какъ услужливые проводники-португальцы, въ своихъ красивыхъ, надтыхъ на макушку, шапочкахъ, съ воткнутыми въ нихъ маленькими султанами,— подвели намъ славныхъ лошадокъ… Мы сли и отправились. Хозяева лошадей (они-жь и проводники) за нами. Только лошадь побжитъ скоро — хозяинъ берется за ея хвостъ и летитъ за нею, такъ что потъ градомъ струится съ его коричневаго лица… ‘Вамъ тяжело’, спросилъ я, придерживая лошадь, пустившуюся въ галопъ.— Нисколько, я привыкъ, отвчалъ мн проводникъ ломанымъ англійскимъ языкомъ, сейчасъ же протянулъ руку и жалобно началъ просить на водку. Разница между извозчиками русскими и мадерскими та, что первые просятъ разъ, а послдніе протягиваютъ руку за получкой разъ пять, шесть, пользуясь каждымъ удобнымъ и неудобнымъ случаемъ. Остановишься — видъ какой-нибудь посмотрть,ужь рука португальца въ горизонтальномъ положеніи, а языкъ его конючитъ ‘гивъ серъ онъ шилингъ’, да еще пантомимой показываетъ, что ему страхъ какъ пить хочется… Слзешь съ лошади, пшкомъ пройдешь — таже исторія… Спросишь, ‘какъ вотъ это мсто называется’? онъ отвтитъ и сейчасъ-же шиллинга проситъ… А не дашь,— просто бда. Онъ и плачетъ, и ругается, и хохочетъ, и въ грудь себя колотитъ…

‘Значитъ, существуетъ на бломъ свт уголокъ (думалось мн въ эти минуты), гд извозчики чище россійскихъ будутъ… и этотъ уголокъ, одинъ изъ прелестныхъ уголковъ — Мадера’…

— А вы бы вашего проводника хлыстомъ по спин лупнули, говорилъ мн потомъ одинъ здшній русскій, хорошо знакомый и съ родными, и съ мадерскими нравами… Это пребезсовстный народъ, особенно съ иностранцами.

На мадерскихъ улицахъ пусто. Жарень такая, что никто и носа изъ дома не казалъ, только у моднаго магазина попались дв амазонки-португальки…

Верховая зда здсь преимущественна, и женщины и мужчины здятъ верхомъ… На улиц вы встртите множество осдланныхъ лошадей, которыя за извстную плату (кажется 1 шил. въ часъ) предлагаются желающимъ… Пшкомъ почти не ходятъ, да и трудно ходить, особливо непривычному, — тротуаровъ нтъ, а мостовыя вымощены такимъ твердымъ камнемъ, что ногамъ больно. Если верхомъ не хотите хать, то къ вашимъ услугамъ коробъ, на подобіе нашихъ возковъ,— на полозьяхъ,— везомый волами. А не хотите этого мадерскаго экипажа, вы можете прохаться на людяхъ. За два шиллинга въ часъ, два или четыре рослыхъ мадерца понесутъ васъ въ паланкин. Послднимъ преимущественно пользуются больные, которымъ ни ходить, ни здить нельзя.

Фунчаль — городокъ небольшой… Высокіе дома, вс съ балконами, улицы кривыя и узкія,— вотъ все, что я могу сказать о его наружности, пробывъ въ немъ всего сутки… Недалеко отъ пристани есть небольшая площадь, окружонная пальмами и бананами. Здсь собираются по воскресеньямъ и четвергамъ (когда играетъ музыка) подышать вечернимъ воздухомъ и посмотрть на закатъ солнца, т. е. длать то же, что длаютъ петербургскіе постители и постительницы елагинскаго pointe, съ небольшой только разницей въ градусахъ широты и долготы — Мадеры и Петербурга… Самое же аристократическое мсто гулянья больныхъ — ихъ невскій проспектъ — это большая аллея за городомъ, куда часовъ въ пять собираются больные и здоровые леди и джентельмены верхами, посмотрть другъ на друга… Старые лежатъ въ носилкахъ, окруженные кавалькадой молодыхъ… Такъ гуляютъ до семи часовъ и, насладившись предписаннымъ воздухомъ, больные разъзжаются по домамъ обдать.

Иностранцевъ здсь тьма, большею частью англичанъ, которыхъ встрчаешь на каждомъ шагу, съ ногъ до головы одтыхъ въ клтчатыя шотландскія матеріи и пріхавшихъ сюда лечиться.

— Правда-ли, спрашивалъ я одного здшняго доктора, что климатъ Мадеры такъ полезенъ чахоточнымъ?

— Это правда… климатъ великолпный… многіе вылечиваются, но большая часть британцевъ прізжаетъ сюда не лечиться, а такъ, для моды. Еще теперь начало зимы,— ихъ не такъ много, а скоро ихъ будетъ пропасть. Прідутъ сюда, выстроятъ гд нибудь въ горахъ котеджи, да и прізжаютъ съ тхъ поръ ежегодно… Вдь надо же куда нибудь деньги тратить, заключилъ докторъ.

Наши корветскіе ухали въ горы, а мы съ докторомъ предпочли бродить по улицамъ. Къ закату солнца^—он начали оживляться. Появились гуляющіе верхомъ. Говорили на всхъ языкахъ, но англійскій преобладалъ. Все это гуляло: чахоточное населеніе, выхавшее по предписанію докторовъ, тутъ же съ паціентами гарцующихъ на лошадяхъ,— подышать свжимъ воздухомъ и хоть имъ вполн насладиться за здшнюю дорогую жизнь и дорогіе визиты докторовъ, для которыхъ Мадера — золотая руда… Англійскіе леди и джентельмены ‘длаютъ свою прогулку‘, какъ дло, которое непремнно должно быть сдлано. Безстрастно сидятъ они на красивыхъ лошадяхъ, безукоризненно хорошо одтые и безукоризненно хорошо сидящіе въ сдлахъ… Да и лошади ихъ, чувствуя свою кровную породу, ведутъ себя, какъ и слдуетъ вести истымъ джентельменамъ, не шалятъ, не прыгаютъ, а гордо идутъ мрнымъ, хорошимъ шагомъ. Даже англійскія дти (въ клтчатыхъ бурнусахъ, съ голенькими ножками), которыхъ родители привезли сюда, чтобъ предупредить чахотку, если она и захочетъ быть впослдствіи,— даже дти, гуляя съ своими чопорными и чисто-одтыми няньками, носятъ на своихъ хорошенькихъ личикахъ ту англійскую сдержанность (хорошаго тона), которая съ годами превратится въ невозмутимое наружное хладнокровіе.

Французовъ далеко услышишь по ихъ громкому, крикливому разговору. Они, сидя въ сдлахъ, не принимаютъ въ свои легкія воздуха съ тмъ приличіемъ, съ какимъ это длаютъ англичане, и потому ругаютъ ces chiens d’anglais, за отсутствіе веселости. Нмцы гуляютъ патріархально и не верхомъ (верхомъ дорого), а пшкомъ (хоть и побаливаютъ ноги). Впереди блокурая, лимфатическая двочка съ мальчикомъ, сзади голубоокая двица, съ голубоокимъ же нмцемъ (можетъ быть, влюбленная чета), и наконецъ, старикъ со старушкой замыкаютъ шествіе… Они говорятъ тихо, вполн наслаждаются природой и тутъ же лакомятся (en famille) фруктами. Испанки и португальки не признаютъ приличія. Бшено носятся по улицамъ на лошадяхъ съ кавальерами, громко хохочутъ, треплютъ по щекамъ мужчинъ и, конечно, возбуждаютъ презрніе у приличныхъ англичанъ, сочувствіе у французовъ, и страхъ и полное удивленіе у нмцевъ… Вся эта больная публика, конечно, одвается превосходно (особенно дамы) и, получивъ на ночь изрядное количество тропическаго воздуха, часовъ въ 7 разъзжается по домамъ.

На улицахъ становилось темнй. Какая-то пріятная свжесть разлилась въ воздух. Улицы начали пустть, и мы пошли покупать фрукты. Подъ большимъ навсомъ въ саду сидли пять или шесть торговцевъ и дремали у своихъ фонариковъ. Тутъ же на жаровняхъ жарились каштаны и нсколько оборванныхъ мальчишекъ португальцевъ лакомились, лниво развалившись на земл и важно закутываясь въ свое тряпье…

На нсколько шиллинговъ, которые здсь ходятъ, какъ и везд англійскія деньги, лучше другихъ,— дали намъ всевозможныхъ фруктовъ: банановъ, нонъ, гуавовъ и такихъ, названія которыхъ не упомнишь… Мы, какъ новички, съ жадностью бросились на такую роскошь… но приторны, сладки слишкомъ показались намъ эти тропическіе плоды. Слишкомъ ужь много остроты и запаха дала имъ природа, и кажутся потому они европейцу не совершенно вкусными.

Купивъ фруктовъ, мы пошли въ гостинницу пить чай… Ночь была восхитительна. Луна освщала своимъ мягкимъ свтомъ и симпатичный Фунчаль, и кудрявымъ лсомъ покрытыя горы… Звзды и такъ дале (совтую читателю дополнить описаніе воображеніемъ)… все было такъ хорошо, что невольно напоминало намъ Севилью (по описанію Боткина). Не доставало пары жгучихъ черныхъ глазъ у окна и важной фигуры въ плащ, да еще съ гитарой въ придачу… Ужь мы были недалеко отъ цли нашего путешествія, какъ надъ нашими ушами раздался пріятный сопрано, пвшій что то изъ ‘Pardon de Plorme!’… Мы остановились какъ вкопанные (такъ хорошъ былъ голосъ) и слушали. Но, видно, наше любопытство замтилось… голосъ смолкъ…

— Что за поэтическій городъ, что за дивная ночь, что за дивный голосъ, сказалъ одинъ изъ нашихъ спутниковъ, попавшій изъ Кронштадта (гд на улицахъ только воняетъ кислыми щами) — на Мадеру.

— Ей Богу, сама природа располагаетъ къ нжности и любви, расчувствовался другой кронштадскій обыватель, знающій любовь не дороже трехъ рублей…

— Еще бы не располагать, сказалъ третій, когда здсь и полиціи нтъ… Тропики ея не любятъ…

Гостинница оказалась изрядною. Хозяинъ ея ломанымъ французскимъ жаргономъ объяснилъ намъ, что любитъ русскихъ (въ чемъ мы и не сомнвались — кто ихъ не любитъ за-границей), что помнитъ, когда здсь стояли фрегатъ ‘Паллада’ и клиперъ ‘Пластунъ’.

Въ гостинниц собрались вс корветскіе… Пошли, конечно, разговоры о томъ, кто что видлъ.

Т, которые были въ горахъ, разсказывали, что видли чудеса, были въ монастыр и такъ дале. За спорами и недурнымъ ужиномъ мы и не замтили, что уже полночь, и что пора на корветъ. Шумной толпой пошли мы по городу, который спалъ. Изрдка гд нибудь слышался разговоръ, да издалека доносились звуки фортепіано… Шлюбка насъ ждала у пристани и минутъ черезъ двадцать дружной гребли по штилвшему океану, мы были на корвет. Тутъ же составился проэктъ новой прогулки въ горы. Положено было отправиться пораньше, часовъ въ пять.

На другой день, еще солнце не подымалось,— хала наша кавалькада въ горы, отдавъ себя въ полное распоряженіе проводниковъ. Дорога была въ высшей степени мила. Высокія пальмы съ втвистыми кронами, тянулись съ одного боку, а съ другаго подымалась крутая, почти отвсная, гора. Видъ отсюда на океанъ и на корветъ, казавшійся скорлупкой, былъ дйствительно недуренъ… (Вотъ постители и постительницы Елагина — откуда вамъ слдуетъ наслаждаться красами природы, восходомъ и закатомъ солнца…)

Мы все подымались вверхъ мимо густыхъ садовъ и красивыхъ дачъ, преимущественно англійскихъ… На полу-дорог увидали что-то въ род увеселительнаго заведенія,— это обстоятельство заставило нашихъ проводниковъ, дйствительно сильно вспотвшихъ, ибо они бжали все время на полныхъ рысяхъ,— просить, во первыхъ, остановиться, а во вторыхъ на водку. Мы и сами таки порядочно устали, а потому и охотно согласились на ихъ предложеніе. Въ убогой хижин, крытой широколистымъ тростникомъ, за прилавкомъ сидлъ молодой загорлый португалецъ, онъ смекнулъ что мы иностранцы, и не замедлилъ предложить намъ настоящей мадеры, мы выпили по рюмк какой-то гадости, которую хозяинъ не переставалъ называть ‘настоящей мадерой’, и съли по куску гадкаго сыра съ черствымъ хлбомъ… Тмъ временемъ наши проводники распоряжались огромнымъ штофомъ и не переставали ругаться между собою,— привычка мадерскихъ извозчиковъ, которую вы замтите сейчасъ же, увидвъ двухъ или трехъ вмст. Поотдохнувъ, мы начали подыматься выше. Дорога шла горною тропой, по бокамъ которой съ одной стороны крутая гора, съ другой глубокій оврагъ, гд сердито шумла вода, бжавшая по каменьямъ. Въ этомъ мст было хорошо, не жарко… Гора защищала насъ отъ солнца, и мы шагомъ подвигались впередъ другъ за другомъ. Одинъ изъ спутниковъ ршился рысцой хать, но чуть жизнью не поплатился за рискъ… И шагомъ-то страшно было хать. Тропинка шла внизъ совсмъ, лошади то и дло спотыкались… справа стна, а взглянешь налво — въ пропасть — отвернешься! Часто взглядами я призывалъ на помощь проводника, безпечно идущаго сзади.

— Не бойтесь… не бойтесь, сказалъ онъ мн… Не затягивайте мундштука… лучше бросьте поводья… Лошадь не первый разъ ходитъ, добавилъ мадерецъ, съ лаской и любовью потрепавши своего хорошенькаго сраго коника.

— А что, А-ндръ С-ичъ, спросилъ я у одного изъ нашихъ спутниковъ… вдь это не петербургскія окрестности… а?..

Но А-ндръ С-ичъ вступился за родную сторонку (онъ къ тому-жъ и москвичъ былъ) и началъ доказывать, что ничего нтъ въ Мадер, что Воробьевы горы и Лизинъ прудъ лучше… Да и Ораніенбаумъ не хуже… Онъ долго бы еще доказывалъ, еслибъ его лошадь не споткнулась и не заставила его замолчать.

Лошади пошли скоре. Дорога длалась лучше, подымаясь вверхъ. Опять начали показываться, закутанныя въ зелень, маленькія дачки… Вотъ увидали и знаменитую дачу какого-то англійскаго банкира, построенную по эксцентричному желанію хозяина на самомъ хребт одной изъ горъ. Славный, бленькій домикъ весело выглядывалъ между широколистыхъ, густыхъ деревьевъ… Увидали двухъ пожилыхъ джентельменовъ, вроятно англичанъ (ибо такъ туго у нихъ были жабо накрахмалены и такіе пестрые пиджаки надты), совершающихъ утреннюю прогулку и карабкающихся на гору, съ длинными палками въ рукахъ… Наконецъ и монастырь показался (забылъ названіе). Скоро мы были у него — высшаго мста, куда можно подыматься на лошадяхъ, дале ужь идти пшкомъ надо.

Монастырь, какъ и вс монастыри, въ испанскомъ вкус — смсь готическаго съ легкимъ мавританскимъ стилемъ. Съ паперти его маленькіе Фунчальскіе домики и океанъ, какъ на ладон.

Дорога, ведущая изъ города прямо къ монастырю, вымощена камнемъ и красивой блой лентой вьется между садами и дачами… По этой дорог ходятъ и здятъ изъ города въ монастырь, по той же дорог (кругомъ), по которой мы хали — по горамъ,— обыкновенно здятъ иностранцы, чтобъ посмотрть, на что вс смотрятъ, и чтобъ прохаться по горамъ, рискуя, отчасти, сломить шею — какъ и вс здятъ. Для того, кто былъ на Мадер, эта прогулка также необходима, какъ необходимо, бывши въ Лондон, быть въ тоннел и въ музеум, или, бывши въ Калифорніи,— быть въ рудникахъ.

Въ темномъ, холодномъ монастыр никого не было, за исключеніемъ трехъ старухъ, усердно бьющихъ свои католическіе лбы о каменныя плиты пола,— да пятка нищихъ, которые протягивали свои темныя, исхудалыя руки, назойливо прося милостыни.

А на паперти шла драка… Кто-то изъ насъ далъ своему проводнику вдвое больше того, что взяли съ насъ другіе. Казалось бы, какое дло другимъ до этого счастливца… Такъ нтъ! Зависть людей вообще, а мадерскихъ проводниковъ въ особенности,— очень сильна, она и насъ не оставила въ поко. Къ намъ приставали, насъ умолили, плакали, кричали, ругались, чтобъ мы дали столько, сколько счастливецъ получилъ, и мы (такова ужь участь иностранцевъ) должны были исполнить ихъ просьбы и заплатили вдвое этимъ страшнымъ для путешественниковъ, господамъ.

Полюбовавшись предписаннымъ видомъ съ паперти на городъ и океанъ, исполнивъ долгъ иностранцевъ, т. е. заплативъ вдвое за то, за что обыкновенные смертные платятъ половину,— мы уже хотли спуститься въ городъ пшкомъ, какъ услышали, что грязные мальчишки, явившіеся на паперти, безбожно насъ дергаютъ за фалды и проситъ, указывая на стоившія не вдалек сани, спуститься къ городъ на нихъ… Кататься на Мадер въ саняхъ… Это было свыше ожиданій!.. Нсколько паръ саней стояло у монастыря, и мы, размстившись въ нихъ, отправились одни за другими. У каждыхъ саней было по два вожатыхъ, сперва они разогнали сани подъ гору, бжавши сзади и толкая ихъ… Съ каждой минутой мы хали шибче и шибче по гладкому камню. Наконецъ, когда сани отъ инерціи понеслись быстре,— все кругомъ мелькало въ нашихъ глазахъ: и народъ, идущій въ монастырь, и деревья, и дачи, и сады… Мы летли съ ужасной быстротой… дымъ шелъ изъ подъ деревянныхъ полозьевъ… Вожатые стояли сзади одной ногой на полоз, а другой направляли путь саней… Признаюсь, быстре этого катанья подъ довольно крутую гору,— я ничего не испытывалъ. Правда, спускъ съ ледяныхъ горъ — быстръ, но за то гора тамъ отлога.

Скоро мы были въ город. Заплативъ по шиллингу за удовольствіе и еще разъ испытавъ ужасную неотвичивость мадерскихъ извозчиковъ,— мы пошли къ пристани. На улиц то и дло попадались дамы и мужчины, идущіе съ молитвенниками въ рукахъ въ церковь… День былъ воскресный.

Купивъ фруктовъ и загрузивъ ими всю нашу шлюбку, мы сказали симпатичному Фунчалю,— прибжищу всхъ континентальныхъ больныхъ и страждущихъ, искреннее ‘прощай’. Пробывъ въ немъ такъ мало времени, мы жалли, что не видали всего, что можно-бъ видть, и не узнали поподробне жизнь больныхъ съ ея особенностями, и только крайне поверхностно увидли Мадеру, гд роскошная, нжная, тропическая природа (непривычная для петербургскаго обывателя), гд много фруктовъ, жару, чахоточныхъ, золотушныхъ, везд сущихъ клтчатыхъ островитянъ Британіи и неотвязчивыхъ извозчиковъ… Вотъ и все, что мы могли замтить въ такое короткое время и чмъ могли подлиться съ читателемъ.

А корветъ готовился къ уходу… На таляхъ (веревкахъ) подымали бдныхъ быковъ, которые слишкомъ громко выражали свое неудовольствіе къ морскимъ обычаямъ… Нашъ корветъ принималъ видъ деревни. Тамъ у бака расхаживали бараны, безпечно пощипывая траву, лежащую передъ ними. Тутъ же въ большой клтк хрюкали свиньи, у ростеръ, тоже въ клткахъ, копошилась всякая птица… Нсколько быковъ ужь успокоились на новосель и весело принимали подачки отъ матросовъ… Везд были развшены зелень, овощи, фрукты.

Къ полудню забралась къ намъ завтракать здшняя русская колонія. Собралось человкъ пять русскихъ,— все чахоточныхъ, какъ они пресерьезно увряютъ, хотя въ одномъ изъ нихъ скоре водяную предположить можно, чмъ чахотку… Одинъ изъ нихъ, г. Кронъ, прожилъ здсь лтъ пять, вылечился или вылечивается (не знаю) отъ чахотки и скоро женится тоже на чахоточной, дочери какого-то англичанина… Слово ‘чахоточный’ здсь обыкновенно.

Какъ и слдуетъ, за обдомъ было сказано нсколько спичей, гд русскіе мадерцы выражали уже больно горячо любовь къ отечеству и соотечественникамъ, которые такъ всегда нравятся на чужой сторон, если денегъ взаймы не просятъ (что, между прочимъ, очень часто случается), какъ и слдуетъ было выпито нсколько бокаловъ за выздоровленіе русскихъ мадерцевъ. Они пожелали намъ счастливаго пути… Пары уже гудли… якорь выхаживали… Гости стали разъзжаться, не позабывъ снова признаться въ любви милымъ землякамъ, какъ они насъ называли, и скоро мы уже шли полнымъ ходомъ по тихой океанской глади, а сзади еще махали платками и шляпами…

На другой день ужь Мадеры не видали и, пройдя миль двсти, встртили блаженный пассатъ… И потянулась наша морская жизнь, потянулась день за-день, не весело, не скучно.

Мы наслаждались хорошей погодой, красивымъ голубымъ небомъ, прозрачной синей водой. Но скоро и къ этимъ наслажденіямъ притупились… Привычка все длаетъ… Жарко только очень, но и къ этому русскій матросъ привыкъ, точно онъ на экватор родился, а не въ медвжьемъ угл… И тянутся такъ дни. Идетъ себ корветъ подъ всми парусами узловъ по восьми. Стройной, легкой красавицей перескакиваетъ граціозно онъ съ волны на волну и такъ отмриваетъ ежедневно по 150 и 200 миль… Ходитъ себ взадъ и впередъ по мостику вахтенный офицеръ. То на блые паруса посмотритъ, то на безграничный океанъ — не блетъ ли гд парусъ (все же развлеченіе), взглянетъ на небо — нтъ ли шквалистаго облачка, и опять пойдетъ шагать по мостику, ожидая конца вахты…

Въ каютъ-компаніи все это время объ Мадер толки идутъ. Патріоты (и все москвичи больше) находятъ, что Мадера дрянь… Другіе (для которыхъ всякая природа дрянь) сожалютъ, что полиціи тамъ нтъ, и что, значитъ, ограбить могутъ, и что мало такихъ заведеній, объ коихъ печать говоритъ точками…

Нашъ милый и безпечный механикъ слушаетъ всхъ молча и ничего не говоритъ, а вволю лакомится апельсинами и бананами…. Долго молчалъ хохолъ Иванъ Игнатьичъ, наконецъ, взбсили его отзывы о Мадер и онъ крикнулъ… ‘Врете вы все, господа… Мадера чище Уманя будетъ’!

И на бак шли толки о Мадер.

Хотя матросы, за исключеніемъ шлюпочныхъ, и не были на берегу, но это не мшало имъ, однакожь, заключить изъ наблюденій, что ‘земля гориста’, и что ‘фрукты хороши и дешевы’… А писаря, набравшись откуда то (ужь не изъ Кронштадта ли)? сантиментальнаго духи, восхищались по-марлински красотами природы вообще и мадерской въ особенности. По поводу растеній и фруктовъ нашъ франтъ фельдшеръ не преминулъ прочесть неученымъ, какъ онъ свысока называетъ матросъ,— лекцію ботаники, гд довольно краснорчиво сказалъ, что бананъ назначенъ для Мадеры, а яблоко для Россіи. Матросы слушали внимательно, а нашъ косой баталеръ длалъ тоже замчанія, говоря, что и онъ не простакъ въ ботаник, ибо сестра его родная за садовникомъ замужемъ была… Мухинъ, отъявленный франтъ (продуктъ кронштатдскихъ канцелярій) утверждалъ, что на Мадер городъ не хорошъ, что не то что Кронштадтъ, гд красивыхъ зданій много, особенно казенныхъ… ‘Да и нтъ тамъ для человка порядочнаго увеселенія никакого… право’…

— Да какихъ вамъ развлеченій?… вступился фельдшеръ.— Коли хотите прохаться верхомъ — можете, хотите фруктовъ — шьте… вина — пейте мадеру… Нтъ-съ, кто же можетъ спорить, что на Мадер не жизнь… Не даромъ здсь все аристократія собралась…

— Общества нту… трактировъ мало…

— А зачмъ вамъ трактиры, позвольте спросить?.. Разв чай пить… Но кто же здсь пьетъ чай… Тутъ и безъ того тепло, значитъ чаю и не нужно… Потому климатъ…

— Какой тутъ климатъ… Просто скука…

— Ой нтъ… гд же скука…

— Вотъ и театровъ нтъ…

— Театровъ?.. Оно конечно театры… вещь образованная, но съ другой стороны согласитесь, что климатъ располагаетъ бытъ на воздух…

— Да что вы все съ климатомъ… право…

— Потому образованный-съ пойметъ климатъ, пускаетъ шпильку фельдшеръ…

А у пушки кучка матросъ собралась. Кто-то разсказываетъ, какимъ виномъ онъ на Мадер назюзился: ‘Дрянь, братцы, право дрянь этто винище… Потому пьешь ты его, пьешь, и никакова нту теб толку… Такъ и пропилъ два шильника’…

— А какъ на счетъ города… Чище Бреста?..

— Чище, братцы… Только и те скажу по правд, и окромя пристани ничево и не видалъ, а чище… Опять же народъ… ну грязнй, потому весь онъ желтый какой то, прахъ его знаетъ…

— Ишь ты!..

— И сказывали, господа, зовутъ его португальцемъ. И этотъ самый португалецъ островомъ владаетъ. Сказывали на немъ зміевъ пропасть…

— Врешь?..

— Ври самъ… Чево мн врать?.. И разные, говорятъ, братцы, зміи тамъ водятся… Страсти!..

— Какіе же зміи?..

— Всякіе… Извстно зміи… Какіе зміи бываютъ?.. есть и большущіе…

— Теперче жить на острову значитъ опасно?..

— Живутъ…

— Эка народъ!.. Эка сторона! Господи боже ты мой! дивуются ребята

А корветъ себ шелъ да шелъ по океану. Шелъ онъ, и не было ему спутниковъ. Разв обгонитъ насъ стройный клиперъ какой нибудь, или мы перегонимъ какой нибудь нмецкій пузатый баркъ.

На четвертый день по выход изъ Мадеры мы, однакожь, имли и развлеченіе — охоту на кита… Только что пообдавши, сидли мы за книгами въ каютъ-компаніи, какъ вбгаетъ разсыльный… ‘Китъ, ваше благородіе, пожалуйте на верхъ’, говоритъ онъ и самъ стремглавъ бросается туда же. Мы вс, конечно, выбжали.

Матросы толпились на ют, по сткамъ, нкоторые даже на вантахъ стояли… Недалеко отъ корвета плыло морское чудовище — китъ. Онъ то внизъ опускался, производя на поверхности океана всплески своимъ громаднымъ хвостомъ, то подымался вверхъ, чтобъ запастись дыханьемъ. Корветъ шелъ тихо (миль по пяти), и нашъ оригинальный спутникъ не отставалъ отъ него. Нкоторые матросы и ружьями вооружились. Минутъ съ пять китъ не показывался и вдругъ поднялся у самаго корвета… сбоку, саженяхъ въ двухъ… Сквозь прозрачную синеву океана его хорошо видно было, плывшаго рядомъ съ нами… Вс глаза устремились на него. Наконецъ онъ вышелъ на поверхность, выпустилъ фонтанъ воды и, граціозно выгнувшись спиной, хотлъ нырнуть въ глубь, какъ изъ нсколькихъ пущенныхъ пуль одна попала въ него. Онъ поплылъ еще быстрй и еще ближе за кормой… Матросы хохотали, назвали кита сейчасъ же ‘водянымъ мишкой’ и подтрунивали надъ нимъ… Долго не подымался мишка на верхъ. Онъ то отставалъ, то опять подгонялъ корветъ, наконецъ поднялся и снова получалъ пулю въ бокъ… ‘Что, небось, зачесался, Михалъ Иванычъ!’ смялись матросы… Но Михалъ Иванычъ и на эту пулю вниманія большаго не обратилъ. И только, презирая видно недйствительность человческой злобы,— далеко нырнулъ въ воду и скрылся… Долго еще, очень долго ждали мы его появленія. Но, къ сожалнію, онъ не показывался, и мы разошлись, довольные этимъ спектаклемъ.

Вотъ и впечатлнія дня въ мор!

Въ полдень 25 декабря открылись и острова Зеленаго мыса — мрачные, голые, острова, не представляющіе глазу (посл Мадеры) ничего живописнаго, ничего привлекательнаго… Скалы, одн скалы, точь-въ-точь какъ у насъ въ Финляндіи, гд лишь кружится съ пронзительнымъ крикомъ морская чайка или коршунъ.

Корветъ подъ всми парусами бойко пробжалъ мимо острова С. Николо, Паза, Лучіа, повернулъ и пошелъ между вчно мрачными и туманомъ подернутыми островами С. Антоніо и С. Винцентомъ, гд мы увидли недурненькую бухту, у которой маленькій Порто-Гранде бллся… На рейд нсколько судовъ стояло. Красавецъ корветъ англійскій Miranda, да американскій Vandalia и еще дымящійся пароходъ, собирающійся уходить въ Ріо.

Лихо прошли мы около Миранды, прорзали корму парохода и положили якорь у американскаго корвета. Не успли еще мы и якорь кинуть, какъ офицеры и англійскаго и американскаго корветовъ пріхали поздравить насъ съ приходомъ и предложить свои услуги, т. е. исполнить морскую международную вжливость, которая свято исполняется между иностранными военными судами.

Не замедлили пріхать и господа, отечество коихъ, по выраженію одного изъ нихъ — ‘долларъ‘, и которые говорятъ на всхъ языкахъ (кром русскаго, конечно) съ предъявленіемъ своихъ сертификатовъ и съ предложеніемъ услугъ для закупки угля, провизіи и т. п. Гребцы на шлюпкахъ этихъ космополитовъ — негры — были одты дурно, чуть не въ лохмотьяхъ. Приставши къ трапу, они флегматически улеглись на банки, и нкоторые съ, тупымъ любопытствомъ на корветъ смотрли… Продавцы фруктовъ ужь осаждали нашъ корветъ. Курчавый негръ, продававшій ихъ,— малый съ плутоватымъ лицомъ, красными глазами, отвислой губой, обнаруживавшей рядъ грязныхъ зубовъ, видно радъ былъ случаю поживиться и бралъ за дюжину апельсиновъ, правда большихъ и сочныхъ, по шиллингу. На Мадер мы сотню за эту цну имли. Но, не смотря на эту цну, покупателей было множество, и старый негръ то и дло посылалъ чуть не голаго мальчишку таскать апельсины со шлюпокъ на корветъ.

Нсколько негровъ любопытныхъ разсыпались по корвету. Одни безпечно на пушки облокотились, другіе во вс, глаза смотрли на окружающіе (врно имъ незнакомые) предметы, третьи разговаривали (на какомъ язык — сказать не могу) съ нашими матросами.

Одинъ негръ, симпатичный негръ, мальчикъ лтъ семнадцати, съ умнымъ, живымъ лицомъ, черными на выкат глазами и какъ перламутръ блыми зубами,— блестящій рядъ которыхъ онъ выказывалъ при своей добродушной улыбк,— долго, долго глядлъ, какъ наши матросы снасть какую-то тянули и безсознательно, вроятно по привычк, а, быть можетъ, и отъ желанія помочь ближнему,— сталъ съ ними въ рядъ и началъ тоже тянуть снасть, улыбаясь при этомъ своей безконечно-доброй улыбкой. Онъ всмъ до того понравился, что ему надавали кто рубашку, кто сюртукъ, словомъ, цлый гардеробъ.

Надо было видть ею радость, когда онъ, снявъ свое лохмотье, одлъ рубашку, близна которой такъ хорошо шла къ его черной лоснящейся шеи, когда надлъ не безъ препятствій панталоны, сюртукъ и фуражку… Ему дали зеркало посмотрться, и нашъ фаворитъ смялся и прыгалъ отъ радости, а глаза его,— большіе глаза, влажные, съ любовью глядли на всхъ… Минутъ съ пять раздумывалъ онъ, что сдлать со своимъ тряпьемъ… наконецъ собралъ его, кинулъ за бортъ, улыбнувшись при этомъ такъ, какъ улыбаются при оставленіи старыхъ, но любимыхъ вещей — и снова принялся осматриваться. То на сюртукъ взглянетъ, то на глянцевитый башмакъ, то рукой рубашку потронетъ. Видно, ему въ диковину было видть на себ подобныя вещи. И матросы наши не оставили его своими подарками.

— Ишь горемышный, и платьишка не было, а одли, такъ смешься… и и, черномазый! говорили они, суя, по видимому съ сердитой физіономіей, кто платчишко старый, кто портянки, а кто и старые уже выслужившіе матроскій срокъ,— башмаки.

— И что за нехристь эти арапы, подумаешь, толковали матросы на бак… И тло то черное, словно уголье какое, и бормочетъ, словно чортъ какой, и ровно безстыжій такой, голъ ходитъ, только и слава, что поясокъ подвязываетъ.

— Да что, одно слово арапъ — такъ и есть арапъ, глубокомысленно ршилъ Кирилычъ, лихой марсовой урядникъ,— вотъ теб и все.

— А нешто арапъ и не человкъ?.. спросилъ кто-то.

Кирилычъ не ожидалъ подобнаго вопроса и на минуту озадачился.

— Кто теб говоритъ, человкъ то онъ, пожалуй, и человкъ, сказалъ онъ, немного подумавъ, но все-таки не вполн убжденный въ человческомъ образ негровъ,— и рожа у него, словно наша, и говоритъ себ, и все такое… да все же арапъ… И облизьяна, вотъ макака наша, тоже братцы на насъ походитъ и на марсъ теб лзетъ подлая лучше насъ еще, и штуку всякую теб длаетъ, а все-жь скотина — такъ и есть скотина! заключилъ Кирилычъ, баковый фаворитъ…

— Ну, извстно, арапъ — отродье Хама, какъ сказано въ ветхомъ завт, вступился Теплухинъ, щеголявшій знаніемъ священнаго писанія,— ну и выходитъ нехристь!

— А что, обратился къ Теплухину молодой, недавно изъ рекрутовъ, матросикъ — арапъ крысу стъ?.. Ребята сказывали, что вс нехристи крысъ дятъ.

— И крысу, и собачину, и змю… все стъ…

— Поди жь… сказалъ удивленный матросикъ, глядя и разглядывая разгуливавшихъ по палуб негровъ,

— Отъ этого, что онъ непоказанную скотину стъ, и тло его угольемъ смотритъ?

— Ну конечно отъ этого, а боле отъ солнца… Видишь, пекло здсь какое…

Порто Гранде предрянной городишко, въ которомъ не боле двухъ сотъ домиковъ, расположенныхъ у подошвы голыхъ горъ, на почв безплодной, на песк… Однимъ словомъ, городишко очень плохенькій. Когда вы ступите съ пристани на берегъ, у котораго вчно шумятъ небольшіе буруны, то должны прежде всего запастись терпніемъ, ибо идти придется по глубокому вязкому песку. Ни кусточка, ни зелени не увидите, куда бъ не обратился нашъ взглядъ… только у дома какого то аристократа портограндскаго стоятъ одинокія, тощія, маленькія три пальмы, заботливо обнесенныя плетнемъ,— да и т, кажется, вянутъ… Вотъ и вся портограндская растительность.

Жители здсь негры и креолы — вс, конечно, свободные и христіане, блыхъ здсь человкъ до пятидесяти только, за исключеніемъ португальцевъ-властей.

Блые, живущіе здсь — англичане, португальцы и т, коихъ не узнаешь націи, и отечество коихъ тамъ, гд легко зашибается деньга.

Первые занимаются здсь торговлею угля, а послдніе прізжаютъ сюда съ единственною цлію нажиться въ возможно малое число лтъ и наживаются на счетъ бднаго туземца, который несетъ послднюю, потомъ добытую копйку (по безплодности почвы обработка земли очень трудна, а потому ясно, какъ тяжело достается каждый грошъ туземцу) какому нибудь отъявленному мошеннику португальцу, имющему лавку и обирающему народъ.

Негру нужна какая нибудь обиходная вещь. Гд купить? И идетъ бднякъ къ этимъ господамъ (берущимъ всякія деньги) и платитъ конечно вдесятеро… А достать боле негд, ибо, не безъизвстно читателю, что португальцы, по своей апатіи, по своему равнодушію къ торговл, не заботятся, какъ англичане, о развитіи своихъ колоній, не заботятся о туземцахъ. А безъ конкуренціи (здсь всего дв лавки), конечно, карманы негровъ очень страдаютъ.

Въ двухъ порто-грандскихъ лавкахъ вы, пожалуй, достанете все, что угодно, но все это старо, лежало, негодно.

Довольно удивительно, что господа, у коихъ находится торговля въ рукахъ, такъ плохо распоряжаются. Вдь Порто-Гранде становится мстомъ весьма важнымъ, главной станціей, для судовъ, идущихъ изъ Европы въ Индію и Китай… Съ перваго раза читателю (не моряку) покажется страннымъ, зачмъ суда идутъ въ Порто-Гранде, зачмъ заходятъ на этотъ пустой безплодный островъ!.. Кажется, не лучше ли бъ имъ заходить на Тенерифъ или Мадеру?.. Причина же противному слдующая:

Острова Зеленаго мыса, по своему морскому положенію, находятся совершенно на перепуть судовъ, идущихъ изъ Европы въ Индйскій океанъ и обратно. Судно, измученное переходомъ, встртивъ на пути эти острова, непремнно туда заходитъ, чтобъ взять провизіи, свжей воды и вообще, какъ говорятъ моряки, дать матросамъ ‘освжиться‘. Заходить же на Тенерифъ или Мадеру крайне не выгодно, ибо они совсмъ въ сторон отъ морской дороги, значитъ, зайдя туда, судну придется напрасно длать крюкъ и терять время, его купеческій капиталъ. А положеніе Зеленыхъ острововъ такое, что судно входитъ и выходитъ оттуда съ вчнымъ сверовосточнымъ пассатомъ, не длая никакой потери въ пути.

Теперь ясно, почему острова Зеленаго мыса — такая важная морская станція.

Прежде суда заходили не въ Порто-Гранде, а въ Порто-Прайя — на одномъ изъ острововъ Зеленаго мыса,— городокъ, какъ говорятъ, недурненькій, гд есть зелень и тьма фруктовъ, но вмст съ тмъ и жестокія желтыя лихорадки… Однакожъ, послднее обстоятельство все-таки не мшало судамъ заходить туда, хоть на самое короткое время.

Въ позднйшее же время, когда и купеческія суда стали строить паровыми, предпріимчивые англичане, имющіе склады угля на всемъ земномъ шар, увидли важность положенія Зеленыхъ острововъ (по количеству заходящихъ туда ежегодно судовъ) и учредили (конечно, частные люди, а не правительство) здсь склады угля, выбравъ мстомъ складовъ Порто-Гранде, гд хоть и листика нтъ, но за то относительно хорошая бухта (что для моряковъ важнй) и гд нтъ лихорадокъ… Такимъ-то образомъ, благодаря торговой дятельности англичанъ, развивается этотъ городишко, и люди, видвшіе его годъ тому назадъ, не узнаютъ теперь, такъ онъ отстраивается. И вотъ причина, почему въ настоящее время, когда паръ знакомъ и китайцамъ и японцамъ,— вс паровыя суда заходятъ въ Порто-Гранде.

Здсь находятся дв угольныя компаніи, и потому, благодаря конкуренціи, уголь чрезвычайно дешевъ (отъ 34 до 40 шиллинговъ за тоннъ). Впрочемъ, надо полагать, что эта (черезъ-чуръ) низкая цна долго оставаться не будетъ, и когда одна компанія убьетъ другую, то уголь въ цн подымется…

Въ Порто-Гранде, какъ я уже говорилъ, нтъ не только зелени, но даже и воды хорошей. Нашимъ матросамъ запрещали пить ее, ибо она производитъ жестокія боли въ желудк… Впрочемъ, негры привыкли къ ней, а европейцы здшніе получаютъ воду, фрукты, зелень изъ Порто-Прайя. Небольшой пароходъ ходитъ въ недлю два раза между этими городами.

Порто-грандскіе негры, какъ мн говорили здшніе португальцы, народъ въ высшей степени лнивый, работаютъ только при крайней нищет, и если у негра, есть нсколько маиса или кукурузы (единственныя произведенія ихъ почвы), то онъ работ предпочитаетъ far niente.

Не слишкомъ то врились мн подобные отзывы. Сколько я ни былъ въ город, всегда видлъ негровъ въ работ. Одни у угля работали, другіе дома строили, третьи — полунагія фигуры,— то и дло ходили, медленно раскачиваясь,— отъ улицъ къ морю, съ кувшинами на головахъ, вынося нечистоты… Негритянки за городомъ, на пол, блье мыли и немилосердно били его о каменья, подъ тактъ своихъ безотрадныхъ, грустныхъ псень… Вотъ все, что я замтилъ на улиц (бывая въ город ежедневно), и потому заключаю, что, быть можетъ, отзывы португальцевъ и имютъ долю справедливости, но все же они далеки отъ того, чтобъ назваться врными.

Въ противоположность того, что говорили мн т же господа, негры и живутъ не такими свиньями, какими португальцы расписывали.

Я былъ у многихъ негровъ въ ихъ маленькихъ блыхъ домикахъ съ красными дверьми. Правда, видлъ бдность, но не видалъ грязи, что опять таки показываетъ, что они не такъ безпечны и лнивы, какъ говорили объ нихъ.

Какъ-то вечеромъ я постучался въ домъ, гд жилъ нашъ фаворитъ негръ. Отворили двери. Я очутился въ большой комнат, гд было три женщины и двое мужчинъ (нашего негра не было дома), которые играли въ засаленные карты и что-то сильно горячились… Но я прежде скажу два слова о комнат.

Стны были чисто, очень чисто выблены, глиняный полъ отлично выметенъ. Мебель составляла двухспальная кровать, стоявшая въ углу и покрытая полосатымъ одяломъ, съ большими, въ чистыхъ наволочкахъ, подушками, на которыхъ спадъ голенькій, курчавый негренокъ… Въ другомъ углу, противъ кровати — столъ, на немъ глиняный кувшинъ и дв такія же кружки, у стола — два табурета и вдоль стны длинная скамья… словомъ, все было хоть бдно, но чисто и опрятно, далеко лучше и чище нашихъ избъ, не только бдныхъ, но и зажиточныхъ крестьянъ. Не было здсь таракановъ, безпечно ползающихъ по краюх хлба, брошеннаго гд-нибудь на стол, не было прусаковъ, миріадами покрывающихъ стны нашихъ избъ… Только маленькія ящерки, очень чистыя, хоть и непріятныя животныя, которыхъ ничмъ не выживешь и которыя водятся по всмъ домамъ въ тропическомъ климат, бойко разгуливали по блому потолку, производя странный, оригинальный шумъ.

При нашемъ приход (я былъ съ однимъ португальцемъ) вс встали и знаками просили садиться. Мы услись, и я началъ было вести разговоръ съ однимъ негромъ, на англійскомъ язык, но онъ его ломалъ еще хуже моего, и потому португалецъ взялся быть переводчикомъ.

Кстати объ язык… Портограндскіе негры говорятъ на язык смшанномъ. Это какой-то уродливый составъ изъ португальскаго съ своимъ собственнымъ. Хотя-бъ вы и знали одинъ изъ этихъ языковъ — вы все-таки ровно ничего не поймете. Надо (такъ мн объяснялъ мой португалецъ) именно къ этой смси пріучиться.

Сидвшія въ комнат три негритянки были очень не дурно (а главное, чисто) одты, въ полосатыхъ юбкахъ съ блыми кофтами, на головахъ имли что-то въ род блой чалмы, что очень шло къ ихъ чорнымъ лицамъ. Съ перваго взгляда он всякому европейцу (а тмъ боле европеянк) покажутся отвратительными, но вглядываясь боле въ ихъ лица и мало по малу (особенно, если долго Европы не видали) освобождаясь отъ впечатлнія намъ привычной красоты европейской, вы поймете красоту и въ лицахъ негритянокъ…

Черные, полувлажные, на выкат глаза, проницательный взглядъ, какая-то восточная важность въ движеніяхъ… вотъ что мн бросилось въ глаза въ одной изъ нихъ. Она (какъ я посл узналъ) была хозяйка дома, дв другія — ея гостьи. Кажется хозяйка замтила, что я разсматриваю ее, какъ рдкость,— тихо опустила свои длинныя рсницы и пошла играть съ своимъ проснувшимся и уже кричавшимъ ребенкомъ.

Сперва женщины стснялись нашимъ присутствіемъ и молчали, но немного спустя, хозяйка первая подала примръ веселости, начала что-то разсказывать и вс принялись хохотать.

Играющіе не обращали на насъ никакого вниманія, предоставивъ женщинамъ занимать насъ… Они спорили еще громче и жарче и ужь размахивали руками больно близко къ лицамъ другъ друга. Одинъ изъ нихъ чуть не плакалъ съ досады. Тогда хозяйка подошла къ столу, смшала карты, ласково глядя своими большими улыбающимися черными глазами, и потрепала по плечамъ обоихъ: своего мужа, молодаго негра, который передъ ней малымъ ребенкомъ казался, и другаго, своего брата.

Спорщики въ минуту утихли…

Хозяйка что-то начала напвать… Я обратился къ португальцу, чтобъ онъ попросилъ ихъ что нибудь спть. Сперва он пересматривались, перешептывались, жеманились, отнкивались, но, когда повторили просьбу, он затянули какой-то романсъ… Видно было, что он хотли щегольнуть передъ нами. Въ ихъ пніи было что-то не свое, натянутое, не натуральное. Романсъ шелъ отвратительно.

Я вспомнилъ, какъ разъ, въ деревн, на мою просьбу у одной бабы что-нибудь спть,— она затянула, немилосердно уродуя слова и закативъ очи подъ лобъ,— ‘Онъ меня разлюбилъ…’ Такъ было и здсь… Не дождавшись конца жестокаго романса, и обратился къ португальцу, прося объяснить, что мн хочется услышать что нибудь свое, національное. Просьба была уважена.

Он поджали щеки руками и тихо запли, однообразнымъ монотоннымъ голосомъ, какую-то, грусть наввающую, псню… Въ ней было все: и тихія жалобы, и глубокая, но полная безусловной покорности судьб,— печаль… И все это плось тихо, заунывно, однообразно. Одн рабскія жалобы, одн рабскія сожалнія, ничего боле… даже и ропота не было, не то что негодованія, И лица всхъ пріуныли… Такъ пли он полчаса… Содержаніе псни, какъ объяснилъ мн проводникъ: жалобы на блыхъ, желаніе увидть родной край (Африку), сожалніе о братьяхъ-невольникахъ, желаніе, чтобъ имъ не такъ тяжело въ цпяхъ было, и чтобъ хоть солнце защитило ихъ спины отъ плетей! (Такъ оно и защититъ!)..

Мн показалось, что характеръ этой псни мн нсколько знакомъ… Т же жалобы заунывныя, т же мольбы однообразныя. Правда, у негровъ нтъ безтолково-разгульныхъ, отчаянныхъ псень… Вотъ и вся разница… Мы посидли еще полчаса и простились съ добрыми хозяйками.

А стоянка наша въ Порто-І’ранде, посл Лондона, посл французскихъ портовъ,— была невесела. День до обда на работ, а посл обда такая жарень станетъ, что лежишь себ въ кают, и какъ итальянскій лаццарони, ничего не длая, лакомишься въ волю апельсинами и бананами. Часовъ въ 6, когда жаръ спадетъ и солнышко уже къ заходу склоняется, я всегда съзжалъ на берегъ, доставалъ лошадь, правда, преплохую,— хорошей здсь и не достать,— и отправлялся кататься по пустымъ, печальнымъ горамъ. Обыкновенно цлью прогулки былъ хорошенькій домикъ англійскаго консула, построенный (ужь таковы оригиналы англичане) на самой верхушк одной высокой горы и казавшійся очень миленькимъ оазисомъ среди горъ, покрытыхъ пескомъ. И маленькій садикъ, заботливо разведенный у дома, такой роскошью казался среди этой безжизненности… Такъ проздивши часовъ до восьми, зайдешь къ кому нибудь изъ негровъ въ гости, а посл и домой.

— Ну что, я думаю, вы скучаете здсь? спрашивалъ я какъ-то одного португальца, содержателя гостинницы и поставщика провизіи, господина лтъ тридцати пяти, съ выжатымъ, желтымъ лицомъ и острыми срыми глазами.

— Да, не веселюсь… да что длать… Впрочемъ, у меня здсь жена и дти… Я еще здсь недавно: всего два года… Пробуду еще три и вернусь въ Лисабонъ.

— Значитъ, сорвалось какъ то у меня съ языка, вы въ пять лтъ состояніе сдлаете?

Желтый господинъ улыбнулся на мой нескромный вопросъ и проговорилъ: ‘можетъ быть’.

И даже наврно, добавлю я, потому что этотъ баринъ обманываетъ безбожно, что имли несчастіе испытать и мы.

Какъ-то разъ мы и на американскій корветъ здили отдать визитъ. Американцы были любезны очень, гостепріимны до крайности.

Когда они увидли нашего молоденькаго X*, то не врили, что онъ офицеръ и вахтой командуетъ.

— Въ эти года, откровенно сказалъ одинъ красивый сдой лейтенантъ, я еще учился, а не училъ.

Американскіе офицеры опытны и знающи, и всякое повышеніе у нихъ дается за заслуги и въ то же время по вакансіи. Примромъ этому служитъ то, что знаменитый Мори, человкъ уже пожилой, еще недавно сдланъ комендоромъ, пробывъ лейтенантомъ довольно долгое время.

До нашего ухода Vandalia снялся съ якоря и ушелъ на мысъ, а 28 декабря и мы, уже готовые, вытянувши такелажъ, взявши угля, фруктовъ и двухъ обезьянъ,— поставили паруса, подняли якорь и вышли изъ бухты съ свжимъ пассатомъ, чтобъ идти, далеко, идти — прямо въ Зондскій проливъ, не заходя на мысъ Доброй Надежды, пробыть долгое время, не видавши береговъ, и въ волю поскучать на этомъ длинномъ переход и въ волю испытать тхъ испытаній, которыя составляютъ часто наслажденія для моряка pur sang по рецепту Купера…

Ужъ Порто-Гранде скрылся за островами, а мы ему даже и ‘прощай’ не сказали… Такой онъ не симпатичный!

ЖИЗНЬ ВЪ ТРОПИКАХЪ.

Корветская жизнь во время плаванія въ тропикахъ была просто райская. Живешь точно въ деревн, погода великолпная, солнышко высоко надъ головой, на неб ни облачка, и идетъ себ корветъ безъ качки, съ пассатомъ, подъ брамселями и бомъ-брамселями, по шести, семи узловъ въ часъ, такъ что вода серебристой лентой стелется сзади и по бокамъ…

А главное: матросу жизнь стала привольне! Стоитъ онъ не на дв, какъ всегда, а на четыре вахты, работы мало, да и стоя на верху, онъ какъ бы довряетъ тропикамъ и пассату и не находится въ вчномъ ожиданіи, на готов, или, какъ моряки говорятъ, на чеку, не боится отойти отъ снастей, не жмется отъ холоднаго втра и не кутается въ дождевое пальто, закрываясь отъ надодливыхъ брызгъ волны, съ шумомъ разбивающейся о корветъ, его не посылаютъ безпрестанно крпить брамсель или брать послдній рифъ у марселя, потому что втеръ реветъ немилосердно. Нтъ! въ тропикахъ онъ спокоенъ совершенно… ‘Одно слово — пассатъ’ говоритъ онъ…

Съ утра вс матросы заняты на верху: кто плететъ веревку, кто длаетъ коврикъ или матъ по морскому, кто вдвоемъ или втроемъ чиститъ пушку, старикъ плотникъ, общій фаворитъ Плентій, что-то стругаетъ на бак и отшучивается отъ молодежи, потшающейся надъ старымъ… На ют двое скоблятъ шлюпку… Словомъ, каждый занятъ какою нибудь легкой тропической работой, и каждый непремнно, сидя въ блой рубашк, съ растегнутымъ воротомъ, за какимъ нибудь блочкомъ, мурличитъ про себя псенку, такъ что словъ не разберешь… На марс тоже что нибудь да работаютъ, толкуя между собой въ полголоса… И идетъ работа межъ разговора незамтно… Вахтенный ходитъ себ взадъ и впередъ по мостику и нтъ ему работы, не надо и брасомъ шевельнуть, разв дотянуть до мста какой нибудь флагъ или шкотъ… И посматриваетъ онъ на блестящую воду, гд, перелетывая съ мста на мсто, блеститъ на солнышк летучая рыбка. На горизонт чисто… Широко, далеко, какъ родная степь, раскинулся океанъ и нтъ ему конца! Пусто… не видать ни одного паруса събоку, какъ ни вглядывается вахтенный… А ужь бьютъ шесть склянокъ (11 час.) и боцманъ, свиснувъ въ дудку, кричитъ зычнымъ голосомъ: ‘кончить вс работы!’ Работы кончены, подмели палубу, ставится бранспойтъ, шлангъ опускается за бортъ, и матросы идутъ окачиваться. Теплая, тропическая вода (24, 23 R) льется на матросъ. Кончилось купанье. Раздается пронзительный и долгій свистъ изъ восьми дудокъ, дружно призывающій людей къ водк. Но въ тропикахъ пьютъ мало, причина этого — жара, по крайней мр у насъ три четверти команды не подходило къ чарк, въ холодное время столь любимой и уважаемой… ‘Не идетъ водка-то, говоритъ они, позыву нтъ… эхъ жарень какая!’ И не рдко вспоминаются русскіе морозы. ‘Тамъ хоть на печи спасешься, а здсь холодку нтъ теб нигд’. Выпили водку, на палуб стелется для каждой артели брезентъ, ставится бакъ со щами, матросы услись кругомъ, и обдъ начинается. Вся палуба занята обдающими, и тутъ, за хорошими, жирными щами и добрымъ кускомъ мяса развязывается бойкій матроскій языкъ, и разговоръ, полный одушевленія и жизни, кишитъ у каждаго бака… Тамъ старикъ-матросъ Григорьичъ, ходившій прежде въ ‘дальнюю’ на ‘Діан’, разсказываетъ, какой у нихъ былъ лютйшій боцманъ…

— И подлецъ какой (поясняетъ Григорьичъ), безпремнно наровитъ тебя въ рыло дернуть… Нтъ, штобы по спин, по крайности…

А у другаго бака Кирилычъ сказываетъ, какъ въ старину нарывали.

— Бывало, братцы мои, порютъ тебя, порютъ… Порютъ тебя… (Василій, дай соль-то…) и нту конца… ‘Ваше высокоблагородіе, не буду!’ Анъ тебя лупятъ… лупятъ… Ну и что ты полагаешь?.. (А нон, братцы, шти знатные… Мясо-то свжина!..) Ну и што ты думаешь… Ты не ободранная шкура? (обращается Кирилычъ къ молодому матросу) ты, чай, думаешь, што ужь тутотка и смерть?.. Гмъ…

— Звстно, дядя… болсть будетъ…

— Болсть?.. Нтъ, а што, какъ я те скажу, што другой разъ и на завтра мсто для линька останется… ааа?..

Въ слушателяхъ сомнніе…

— Не врите, братцы?.. Право останется… Хведьку Брызгалова (царство ему небесное… Позапрошлое лто умеръ) три дня сразу драли… Вотъ-те богъ!..

А у третьяго, Донъ-Жуанъ въ матроской рубах сказываетъ свои похожденія… со вдовой — попадьей ro время отпуска, въ Вологодской губерніи, похожденія, очень интересныя, но къ печати неудобныя. Молодежь хохочетъ… ‘Эхъ, проклятый, прости Господи, бормочетъ суевръ Теплухинъ,— вдь за хлбомъ, за солью, не слдъ пустяковину-то нести, какъ разъ бду накличешь’. Но Воронцовъ скептикъ: онъ не вритъ въ это и смется надъ суевромъ.

У бака чиновниковъ (а чиновниками, не морской читатель, на военныхъ судахъ зовутся вс нестроевые: писаря, фельдшеръ, подшкиперъ, баталеръ и т. п.) — говорятъ обо всемъ: вспоминаются ловкія, хоть иногда и грязныя продлки въ кронштадтскихъ канцеляріяхъ и въ адмиралтейств, толкуютъ о политик и важно спорятъ о томъ: кто кого покоритъ: Англія ли Россію или Россія Англію (я не знаю, почему имъ хочется непремнно, чтобъ кто нибудь покорилъ!..) Разногласіе ихъ политическихъ мнній часто доводитъ и до рукопашной. Нашъ баталеръ, врящій непоколебимо въ русское могущество, въ припадк гнва на фельдшера, за то, что тотъ съ нимъ не соглашался, разъ даже сказалъ, что Россія покоритъ не только Англію, но и всхъ, только конечно, если въ Россіи будетъ поменьше выкрещенныхъ жидовъ, намекнувъ этимъ на происхожденіе ученаго фельдшера. Тотъ, въ свою очередь, отвчалъ, что никогда не покоритъ, если русскіе все будутъ объ одномъ глаз, задвъ этимъ физическій недостатокъ нашего одноглазаго баталера. Подобныя обиды не могли быть снесены хладнокровно. Ихъ надо смыть кровію, а потому англоманъ фельдшеръ вцпился въ единственный, хотя и проницательный глазъ патріота. Этотъ, въ свою очередь, захватилъ въ руки изрядную прядь черныхъ, густыхъ и курчавыхъ волосъ противника. Неизвстно, что было бы дальше, но подошедшій боцманъ рознилъ ихъ и началъ усовщивать: ‘оба вы съ жиру бситесь’, говорилъ онъ, всегда не любившій чиновниковъ за то, что т позволяли себ не во время выскакивать на авралы, ‘видно дла то нтъ… обоихъ бы лопаремъ’… Вслдствіе этого они были дня два въ ссор, и вотъ опять сидли у бака а спорили, не уступая другъ другу и крпко держась за свои политическія убжденія. Баталеръ, не безъ основанія, ссылался, защищая могущество, силу и благоустройство Россіи, на то, что черезъ его руки проходили вс циркуляры и что поэтому онъ знаетъ все!.. Фельдшеръ, тоже не безъ данныхъ, возражалъ, что онъ былъ знакомъ, и коротко, съ старшимъ писаремъ штабной канцеляріи, а тотъ чего не знаетъ??.. Споръ продолжается, поддерживаемый усердно и прочими, которые раздлились на дв партіи. Одна и большая — консервативная — вритъ во всемъ баталеру, другая партія прогресса — фельдшеру, который, чтобъ сильне противодйствовать противнику, перечитываетъ нсколько старыхъ, какъ-то къ нему попавшихъ нумеровъ Сверной Пчелы за 1852-й годъ.

Старшій штурманъ, Василій Осиповичъ, уже ловитъ солнышко, чтобъ замтить полдень. Вотъ онъ махнулъ рукой и на бак бьютъ рынду… Матросы ужь пообдали и, убравши палубу, легли спать. Спятъ до двухъ часовъ и спятъ почти вс, посл жаркаго дня сіеста какъ-то необходима… До двухъ часовъ на корвет тишина. Никто не шумитъ, чтобъ не потревожить спящихъ… Только раздаются шаги вахтеннаго, да легонькій скрипъ въ корнетскихъ членахъ… И работъ въ это время, кром крайности, производить нельзя… Иногда пройдешь по палуб и между спящими въ разнообразныхъ, а иногда и смшныхъ положеніяхъ, увидишь и не спящихъ… это кто-нибудь, улучивъ время, забрался въ укромный уголокъ, подъ барказъ или къ труб, шьетъ себ штаны или рубашку, а кто, мастеръ-самоучка, изъ отпущеннаго еще изъ Кронштадта казеннаго товара, сапоги точаетъ… Въ два часа раздается дудка и команда: ‘вставать, мыться, грамот учиться!’ И матросы, потягиваясь и звая, встаютъ, умываются и садятся за грамоту. Когда имъ роздали азбуки (правда преплохія, сраго изданія какого-то Шарупова въ Москв), грамотныхъ на корвет было четверть всей команды, а теперь всякій знаетъ, если не читать, то вс склады, а учатся еще недавно и учатся системой взаимнаго обученія. Отъ двухъ до четырехъ часовъ, вы увидите, любезный читатель, матросовъ, сидящихъ по кучкамъ на палуб, въ середин находится грамотный и, тыкая толстымъ смолистымъ пальцемъ по срому листу азбуки, объясняетъ неграмотнымъ склады, и везд слышатся громко и ретиво произносимыя ‘буки азъ ба, вди азъ ва’ и т. д. А тутъ у пушки собралась кучка около одного, который читаетъ вслухъ или Бову Королевича, Гуака, или преплохую географію изданія г. Григоровича, но чаще что нибудь лучше: исторію, или морскія путешествія, или наконецъ какую-нибудь простонародную повсть, чаще же всего Гоголя… Эти книги даются имъ изъ корветской библіотеки… Правда, г-нъ** по этому сличаю и говорилъ, что оно, конечно, грамотность хороша, но все жь не слдуетъ давать матросамъ офицерскія книги, но, по счастію, голосъ этого офицера былъ голосомъ вопіющаго въ пустын. Матросы внимательно слушаютъ чтеца и, слушая, работаютъ: кто чинитъ старое пальто, кто что-нибудь выкраиваетъ, а кто и просто слушаетъ, ничего не длая и изрдка замчая: ‘Ишь надъ господами те, надъ господами те какъ смются… А подико-съ вдь книжки то не офицеры выпущаютъ?’ ‘Какъ не офицеры,— офицеры, замчаетъ Жаворонковъ, бывшій въ учебномъ экипаж, и потому имвшій нсколько авторитета у товарищей, ‘только конечно изъ мелкотравчатыхъ… Вотъ хоть бы нашъ капитанъ… ну, онъ книжекъ выпущать не будетъ… нельзя…’ добавилъ онъ, не пояснивъ, отчего нельзя. ‘Ишь ты’, вскрикиваетъ молодой матросъ,— прибавивъ въ восторг крпкое прилагательное,— какъ онъ про мужика-то, про нашего брата… Это, какъ хочешь, не офицеръ сочинялъ, ну гд ему это знать, это какой нибудь вольный {Штатскій.}, говоритъ онъ про Гоголя, котораго и любятъ больше всхъ. Иногда начнешь читать имъ что нибудь другое, такъ непремнно перебьютъ: ‘Нельзя ли, баринъ, вонъ ту большую книжку, гд про дядю Миняя, та славная, веселая’… Тоже любятъ они разсказы Григоровича, Тургенева и Писемскаго, и особенно имъ понравились: ‘Переселенцы’ и ‘Питерщикъ’. На бак чиновники читаютъ книжку подъ слдующимъ заглавіемъ: ‘Псни Беранже и другихъ поэтовъ. Книжка для холостыхъ людей’. Эта московская дрянная книжица занимаетъ ихъ, и баталеръ читаетъ съ восторгомъ все на подрядъ.

Кто нибудь, въ это время, изъ офицеровъ или гардемаринъ объясняетъ матросамъ явленія, вещи, выходящія изъ круга ихъ понятій, и если объясняетъ просто и толково, то кругомъ его толпится много простыхъ слушателей. Часто, кто нибудь изъ насъ выноситъ карту свта на бакъ, и непремнно кругомъ столпятся человкъ пятьдесятъ, глядящіе на точки, которыми отмчаются мста судна ежедневно, и усердно слушающіе разсказъ о нашемъ плаваніи. ‘А вдь далеконько еще осталось, поди верстовъ тысячъ пять будетъ, замчаетъ еще въ первый разъ въ море вышедшій матросъ, ткнувъ пальцемъ по мсту, гд расчерчено устье Амура’. ‘Эхъ, вы, лапти олонецкія, дурень деревенскій, смется Лютиковъ, уже прежде ходившій кругомъ свта,— какія теб версты тутъ, миль десять тысячъ будетъ, коли не больше’. ‘А что, баринъ, зайдемъ на Мысъ-то’, спрашиваютъ любопытные. ‘Нтъ, не зайдемъ’, отвчаешь,’чтобъ крюку не дать, раньше на мсто придемъ’.— ‘Эхъ кабы зайти,’ раздаются голоса, ‘а то вдь до Китая прямикомъ идти, почитай дней 80, а то и 90 будетъ, а на Зеленыхъ островахъ, что за гулянка: народъ черный — весь арапъ, водка дрянь… разв что фруктовъ… ну тхъ много, дай дешевы.’ Вопросы смняются вопросами и иногда бываютъ и въ род слдующаго: ‘а что, баринъ, будетъ ли у насъ столько флоту, сколько у англичанъ… тамъ пропасть кораблей, и все большіе…’ ‘Какъ же, захотлъ’, предупреждаетъ мой отвтъ другой матросъ,— ‘скоръ братъ завести… вдь аглицкое королевство, смотри,— при этомъ онъ указалъ на карту,— островъ, вся земля водой окружена, такъ ей и надо кораблей, а Россія, глянь-ко, вся на сухопутьи, ну и дано маленько флоту для Балтинскаго моря…’ ‘А вдь мы хорошо шли и во многихъ городахъ были’, замчаетъ кто-то со стороны. ‘Ну, а гд были, скажи-ка’, обратился я къ говорившему, молодому матросу, лтъ девятнадцати, тоже еще первый разъ бывшему въ мор. ‘Гд, повторилъ онъ, раздумывая… Въ Киль-бухт были’, и пальцемъ показывалъ на точку, отмченную красными чернилами, для того, чтобъ матросы легче запоминали посщаемыя мста. ‘Потомъ, продолжалъ онъ, въ аглицкомъ государств въ Гревзден (Гревезенд), на рк, еще въ Брест были, во французскомъ королевств, еще рейдъ тамъ большой, кораблей много стояло. Потомъ… потомъ, вотъ на острову были… какъ его-то зовутъ… Эхъ, забылъ…’ ‘Чего забыть-то, мадеру вино небось пилъ тамъ, такъ и островъ зовется’, подсказываетъ другой. ‘Ну, а еще гд были?’ ‘На Зеленыхъ островахъ, народъ еще чорный’, заключаетъ отвчающій…

— Да, что, баринъ, вмшался унтеръ-офицеръ Чистяковъ,— эти города просто дрянь, ничего не стоятъ! Вотъ въ Средиземномъ мор такъ не то… Богатые, знатные порта… Вотъ хоть бы Неаполь, али Марселя, ну и Вила-Франка тоже… Мы долго стояли тамъ на ‘Ретвизан’… весело было, сдружились съ французами, народъ веселый, гулящій и обходительный очень, только одно въ нихъ есть… водки чистой шкалика не выпьетъ, все съ водой, да съ водой… Ужь бывало сойдемся, угощаешь его, — нтъ, говоритъ, не могу никакъ, нальетъ на донышко, а сверху воды, и похваливаетъ… Словно баба куражится… Выпилъ я разъ стаканъ полный при немъ… Французъ мой такъ и ахнулъ… Просто, слабъ, значитъ, на вино!

— Ну англичанинъ не то, перебилъ Чистякова другой,— тотъ чортъ, много выпиваетъ и ничего, только рожа словно шапка станетъ, такая же красная.

Такимъ образомъ продолжается бесда наша часъ или два, и матросы расходятся не безъ пользы. Во-первыхъ, узнали, гд наше мсто на карт, во вторыхъ, далеко ли еще плыть и куда плывемъ, а то вдь не знать моряку, куда идешь и далеко ли,— все равно, что не знать, какъ зовутъ. Подобныя ежедневныя бесды съ картой свта, кром того, что наглядно знакомятъ матроса съ географическимъ положеніемъ земель, еще развиваютъ его умъ и заставляютъ глядть на все сознательне… А то, подумаешь, прежде матросъ сходитъ кругомъ свта и, придя домой, все-таки соглашается съ какимъ-нибудь деревенскимъ ученымъ, что земля на четырехъ китахъ стоитъ. Объ виднныхъ имъ городахъ и земляхъ онъ не даетъ никакого отчета. Разв скажетъ, гд дешево вино, что есть земія, гд народъ голъ ходитъ, и что китаецъ косу носитъ, язычествуетъ и крысъ стъ… Теперь, по счастію (я сужу по корвету), всякій, боле или мене, знаетъ поважнй этихъ свдній. Благодаря карт для матросъ, которая виситъ на палуб, и объясненіямъ многихъ корветскихъ офицеровъ и гардемаринъ, матросы начинаютъ понимать и замчать многое.

Какъ я уже говорилъ, команда наша учится грамот преохотно. Соревнованіе и награды еще боле увеличиваютъ эту охоту. Видитъ безграмотный, что товарищъ его сидитъ и читаетъ, да еще другимъ поясняетъ, а онъ стоитъ дурень дурнемъ и книгу въ руки взять не уметъ — ну и принимается онъ жарче и прилежнй за азбуку и еще громче слышатся на палуб: буки азъ ба, вди азъ ва и т. д. А тутъ еще и похвала въ воскресенье отъ капитана, тому, кто успхи хорошіе сдлалъ, да еще по доллару лучшимъ даетъ или книжку какую-нибудь для чтенія подаритъ… и беретъ, конечно, задоръ безграмотнаго, и пристаетъ онъ къ фельдшеру или къ какому нибудь изъ насъ, съ просьбой выучить его грамот поскорй…

Впрочемъ, есть у насъ четверо дльныхъ, ужь пожилыхъ баковыхъ матросъ, которые и учиться не хотятъ.— ‘Не пристало, говорятъ они, на старости лтъ учиться, съ молоду учили не букваремъ, а линькомъ да затрещиной, такъ что ужь теперь за азбуку приниматься… поздно. Въ деревн не за книгой сидть станешь, а за работой’.

Такъ тянется тропическій день на корвет, когда бываетъ очень жарко, то ставится тентъ, и наши головы и лица защищены отъ сердитаго тропическаго солнца.

Но вотъ съ боку виднется шквалистая тучка, вотъ она увеличивается, растетъ, и темной, зловщей массой, виснетъ надъ горизонтомъ, вода такъ сретъ, дождь льется ливмя, подгоняемый втромъ, на ходу разбивающимъ въ водяную пыль сдые гребешки волнъ,— онъ туманнымъ столбомъ быстро приближается къ корвету. Верхніе паруса убраны, гротъ взятъ на гитовы, и корветъ готовъ встртить шквалъ… Вотъ застучалъ сильный, проливной, тропическій дождь, порывъ положилъ слегка корветъ, который, пользуясь имъ, полетлъ какъ легкая птица, до десяти, одиннадцати узловъ, такъ что кругомъ лишь видна вскипвшая, блая пна… Прошло пять минутъ, шквалъ пошелъ дале, воздухъ освжился, туча ужь на противоположномъ горизонт, около котораго, блестящая полоска воды показываетъ присутствіе животворнаго солнышка подъ облакомъ. Опять поставили на время убранные паруса, посадили гротъ, и все пошло по прежнему, только мокрыя матроскія рубашки показывали, что былъ дождь,— да и т въ пять минутъ высохнутъ подъ горячимъ солнцемъ.

Въ четыре или пять часовъ длается какое-нибудь легкое ученіе, продолжающееся не боле получаса и немогущее утомлять матроса, напротивъ, подобный моціонъ есть самое лучшее и дйствительное противуцынготное средство. До 6 часовъ на бак устроиваются псни. Наши псенники Вологодской губерніи поютъ прекрасно, и часто ‘Лучинушка’, ‘Не блы снги’ и ‘Внизъ по матушк по Волг’ раздаются по одинокому океану и навваютъ не на, одну душу какую-то щемящую боль и тоску… Поются и собственныя матроскія произведенія, гд герой непремнно баталеръ, въ род слдующаго:

Баталеръ нашъ кривой

Не далъ выпить по другой и т. д.

Устроиваются часто и пляски на шканцахъ, музыку замняетъ хоръ псенниковъ. Наши лучшіе танцоры, Жаворонковъ и Аблязовъ, обыкновенно начинаютъ первые и пляшутъ нашъ народный сапсаи-козачекъ, выдлывая самыя разнообразныя, хотя и не всегда приличныя фигуры… Жаворонковъ танцуетъ важно, съ граціей. Онъ и не то, что козачка, онъ и кадриль, и польку, и даже ланцесъ уметъ… словомъ, онъ на корвет первый мастеръ. И какъ хорошо онъ пляшетъ… просто чудо! А въ другой пар отличается низенькій, сухой, блобрысый, бравый матросикъ Макарка, какъ его зовутъ матросы, онъ пляшетъ отъ души, по деревенски, съ прищелкиваніями и присвистами и съ разными ‘затями сельской простоты’, заставляющими всхъ хохотать до упада. Макарка своей манерой танцовать оскорбляетъ изящный вкусъ фатоваго Жаворонкова, который съ презрніемъ смотритъ на Макарку и говоритъ: ‘Это что — деревня! Нтъ, не такъ настояще надо танцовать… пусть онъ вывертъ ногой сдлаетъ… вдь небось не знаетъ, не даромъ я въ гимназической команд обучался, ну и въ Кронштадт на балахъ не то, что козачка… нтъ… кадриль и ланцесъ танцовалъ… Значитъ, танцы произошелъ’, самодовольно заключаетъ левъ писарскихъ баловъ. А корветскій комикъ — Петровъ, дйствительно сильно обладающій комизмомъ,— разсказываетъ кое-какую исторію въ лицахъ… Матросы, его окружающіе, хохочутъ и только изрдка отъ восторга вскрикиваютъ: ‘Ишь ты… прохвостъ… Ишь ты, шельма’, прибавляя еще такіе ласкательные эпитеты, которые такъ милы русскому человку. На бак тоже хохотъ: потшаются надъ Апаркой, татариномъ, лицо котораго удивительно схоже съ рожей нашей милой макаки. Писаря поютъ на бак отдльно псни и романсы, сильно вытягивая ноты и длая крпкія ударенія на особенно чувствительныхъ мстахъ, часто поютъ ‘Среди долины ровныя’, но особенно хорошо ‘Фонарики, сударики’.

Въ шесть часовъ опять купаются, пьютъ водку, ужинаютъ и пьютъ чай, посл чего невахтенные берутъ койки и идутъ спать. Въ тропикахъ спятъ вс на верху, потому что спать въ душной палуб нтъ физической возможности: жара невыносимая.

А ночные вахтенные, чтобъ сонъ не крпко одолвалъ, усвшись кучками у своихъ мачтъ, заставятъ какого-нибудь сказочника (а таковой непремнно найдется въ каждомъ отдленіи) сказку сказывать, въ которой, конечно, бсы, домовые, оборотни и двнадцатиглавые зміи играютъ главную роль, и гд разсказчикъ непремнно выкажетъ во всей сил и блеск свое краснорчіе и черезъ-чуръ игривую фантазію, разсказывая такія чудеса, которыя и посл десяти чарокъ неразведенной водки не приснятся матросу… Но они не сердятся на слишкомъ сильное воображеніе сказывающаго, напротивъ, чертовщина и сверхъестественность, какъ извстно, люба русскому народу. Безъ этого ему и сказка не въ сказку. Они слушаютъ съ удовольствіемъ, и когда сказочникъ кончитъ разсказывать похожденія лшаго или вдьмы, то кто нибудь изъ слушающихъ непремнно скажетъ полутаинственнымъ голосомъ: ‘да что, братцы, не сказку, а былину скажу… Самъ видалъ, какъ у насъ въ Ершовк домовой шаливалъ: лошадей зазжалъ, скотъ мучилъ и, было, сноху мою чуть не задавилъ, да спасибо дохтуру… заговоръ зналъ… ну и баба отошла, полегчало ей’. ‘Это еще что, вступился молодой, еще недавно изъ деревни, матросъ: вотъ у насъ такъ мертвецы ходили… право’. Ну, разсказывай, ври, перебилъ старикъ Гришка,— на земл не штука, всякой дряни, прости Господи, водится, а вотъ у насъ на ‘Діан’, такъ корабельный (судовый домовой) чуть образнаго не удавилъ. Бднякъ благимъ матомъ оралъ. Вотъ, братъ, виды-то какіе бываютъ’. И пойдутъ, бывало, вчные разсказы, гд много страха, но мало толка…

На ют тоже собралась кучка. Это все молодежь, толкуютъ о деревн, вспоминаютъ разные деревенскіе анекдоты, передаютъ другъ другу свои нехитростныя, но тмъ не мене пріятныя и теплыя воспоминанія! Повторяется не одно женское имя, не одна молодка, пустившая зазнобу въ сердце молодаго служиваго… И, вспоминая все это, вздохнулъ матросъ, глядя въ портъ за корму, которая быстро убгала, оставляя за собой широкую, гладкую, немного поблвшую ленту. Въ этомъ не скрытомъ вздох такъ и слышится: ‘Господи, скоро ли, скоро ли домой, на родину, въ отставку!’ — ‘Нтъ, не скоро бдному, отвчу я на его думу, ‘еще осталось много, много… страшно сказать, сколько лтъ… еще не скоро ему быть свободнымъ!’ И призадумалась молодежь, вспоминая прошлое, и, быть можетъ, не одна горькая думушка скользнула, да еще скользнетъ по сердцу, покамстъ оно не попривыкнетъ къ служб… Но что длать! Надо оторваться отъ мечты и обратиться къ дйствительности, потому что ужь сигнальщикъ подошелъ къ кучк съ словами: ‘Эй, ютовщина! пошелъ двое на вьюшку лагъ кидать!’.

А на бак ораторствуетъ унтеръ-офицеръ Теплухинъ. Это человкъ съ лицомъ умнымъ и до крайности лукавымъ, лицомъ, напоминающимъ деревенскую бабу-тетку лтъ сорока пяти, привередницу и ворчунью. У Теплухина страсть разсуждать и ворчатъ. Онъ всмъ недоволенъ, мастеръ съострить на счетъ начальства, съ которымъ и говоритъ не безъ особенной, одному ему свойственной, ироніи, прочелъ нсколько духовныхъ книгъ, географію и краткую исторію, знаетъ вс праздники въ году, и потому пріобрлъ въ команд репутацію ‘ученаго’ человка. Явленія, выходящія изъ матроскихъ понятій, растолковываются всегда Теплухинымъ, онъ маленько знаетъ, что есть планиды, и что экваторъ не деревня, не городъ, какъ у насъ многіе матросы думали,— а кругъ, въ ум воображаемый… И загадки хитростныя предложить съуметъ, и сказки сказывать мастеръ, и псню спть не прочь, но всему этому предпочитаетъ философскія бесды и часто споритъ ‘съ чиновниками’ объ томъ, въ чемъ ходили первые люди…

‘Говорить охочъ’ — такъ его удачно охарактеризовалъ, бойкій на названія, русскій матросъ. И правда: Теплухинъ старателенъ и исполнителенъ, но что бы ни длалъ — онъ все ворчитъ, на все недоволенъ, плачется на судьбу, жалуется, что его притсняютъ, что молъ вс дураки, а онъ умникъ… вообще Теплухинъ большой руки плаксивый резонеръ. ‘Вамъ бы все смяться, да поблажку лни давать, говоритъ онъ плаксивымъ тономъ матросамъ, а я вотъ все за работой, одинъ да одинъ, а на Теплухина поди жь вс и кричатъ: и вахтенный то, и адемарины… Пошелъ, говорятъ, Теплухинъ, дуракъ, говорятъ, Теплухинъ, баба, прости Господи, говорятъ, Теплухинъ! А Теплухинъ что? Только старается да трудится за десятерыхъ… видно ужь судьба… гоненія мн на роду написаны… Эхъ, Господи, помилуй раба гршнаго!’ И придавъ своему лукавому лицу бабье слезливое выраженье, Теплухинъ опять принимается за какую нибудь работу. Но самая то его работа какая то мелкотная, безполезная. Вмсто того, чтобы ему, какъ уряднику, присмотрть за чмъ нибудь, показать чего матросъ не знаетъ, распорядиться, онъ возьметъ голикъ, и ну выметать палубу, такъ что потъ бдняка прошибаетъ. А въ это время онъ и не досмотрлъ за чмъ нибудь поважнй. Вчно вопошясь, суетясь, вчно все чистя, подчищая и безполезно трудясь, онъ самую суть и выпускаетъ изъ виду. Понятно, что его нердко распекаютъ, и вотъ онъ принимается разсуждать о людской несправедливости вообще и къ нему въ особенности, и объ ожидающей наград на небесахъ страждущихъ на земл праведниковъ.

Какъ я уже говорилъ, Теплухинъ — охотникъ пофилософствовать и радъ выказать при случа свои разсужденія. Онъ любитъ (что длаетъ ему большую честь) всему дать свое, хотя иногда и туманное, объясненіе, съ жаромъ доискивается до всего, его интересующаго, и задаетъ часто вопросы въ род слдующаго: ‘А ну-ка баринъ, говоритъ онъ, вотъ вы всмъ наукамъ обучались, а скажите ка, чмъ первый топоръ на земл сдланъ?’

— Не знаю, отвчалъ я.

— Ну вотъ, не безъ ироніи говоритъ Теплухинъ, ваше ученіе значитъ и не въ прокъ, вы тамъ всякую звздочку, что ни на есть, знаете, и куда она идетъ — тоже, а чмъ топоръ сдланъ — не знаете… А топоръ первый сдланъ камнемъ… вотъ что!’ — Ну таперича скажите, пристаетъ онъ ко мн, отчего въ мір божьемъ живетъ неправда… отчего большой стъ малаго… Хоть бы акула-всю рыбу стъ, которая ея меньше, или хотя бы волкъ… и люди тоже вотъ хоть бы и нашего брата дятъ… И пойдетъ, бывало, трактовать и разсуждать, и доволенъ бываетъ, когда на его вопросъ не найдешься что отвтить.

— А позволь теб, Никаноръ Иванычъ, задачу задать, обращается часто Теплухинъ къ нашему вольному машинисту, съ значительной физіономіей: — отчего это въ ноевомъ ковчег чистой твари по семи паръ, а нечистой по дв пары взято было?

— Ишь глупости то спрашиваешь какія…. Отчего? Извстно, такъ Богъ веллъ… отвчаетъ Никаноръ Иванычъ…

— Да почему веллъ?.. пристаетъ Теплухинъ…

— Почему? Веллъ и все тутъ… Значитъ — нужно!..

— Вотъ и врешь (продолжаетъ Теплухинъ)… А потому чистой твари взято больше, штобы человку было что сть посл потопу…. вотъ что!.. А ну-косъ братъ (снова пристаетъ Теплухинъ) по какой причин голубей не дятъ?..

— Ишь, окаянный, прилипъ, отзываются матросы ..

— Чево скалитесь то (огрызается Теплухинъ). вдь не знаете!.. А туда же зубы скалить… У-у ехиды безбожные!.. А голубей не дятъ, Никаноръ Иванычъ, по тому случаю, что голубь птица чистая, чище всхъ, была Духомъ Святымъ, такъ на иконахъ значится… И кровь ея водой святой разбавлена.. Ее и гршно гршному тлу сть. Добрые люди и не дятъ! А господа, поди, дятъ! Для нихъ извстно ничего святаго нтъ! добавляетъ Теплухинъ, искоса посматривая на близь стоявшаго офицера…

— Эка вретъ… эка вретъ то, замчаетъ какой то скептикъ…

Какъ я сказалъ, Теплухинъ прочелъ географію и крпко любитъ щегольнуть и этимъ знаніемъ… вообще же онъ на корвет ршитель всхъ споровъ, коихъ сами спорщики разршить не въ состояніи… Такъ, напримръ, пришли разъ къ нему два молодыхъ матроса за ршеніемъ: кто правъ, кто виноватъ? Одинъ говорилъ, что Каинъ убилъ Авеля стрлой, а другой утверждалъ, что пистолетомъ… ‘Дурни, дурни вы оба, ршилъ Теплухинъ, тогда и пистолетовъ и стрлъ не было, а Каинъ убилъ Авеля большущимъ камнемъ, а камень ему подала ворона, съ той поры она въ наказаніе и каркаетъ во всю глотку’. И матросы ушли въ безмолвномъ удивленіи, что Теплухинъ все знаетъ, все ршитъ, что ни спроси. Еще водится за нимъ слдующее странное обыкновеніе: когда бьютъ на корвет быка, то онъ, подставляя кружку, наливаетъ ее полную крови и пьетъ, говоря, что это очень здорово, жизнь продлитъ… За это надъ нимъ крпко смются и называютъ кровопійцей, самодомъ, нечистымъ и т. д. Теплухинъ злится. ‘Вотъ и видно, говоритъ онъ, что ты за человкъ такой есть, радъ другаго облаять ни за что, ни про что, а еслибъ ты зналъ, лаятель этакой, деревня нечесанная, что святые отцы кровь пили, такъ не говорилъ бы несообразностей этакихъ’… И разсерженный уходитъ въ палубу.

У баковой пушки услись два товарища, Приснецовъ и Гришка, оба старые, лихіе баковые матроса. Они высчитываютъ, сколько имъ еще осталось служить до отставки. Въ это время я къ нимъ подошелъ…

— А что, баринъ, правда, вотъ ребята сказываютъ, что ноньче за 15 лтъ пущаютъ? спрашиваютъ они.

— Нтъ, отвчаешь. Это кто съ 58 года поступилъ, тхъ за 12 въ отставку.

— Ну да намъ все равно… восемнадцатый годъ пошелъ, вмст забрили… вернуться бы, да и въ деревню…

— Отчего же въ деревню? Въ вольные матросы шли бы, деньги бы хорошія получали…

— И-и-и, баринъ, Богъ съ ними, съ деньгами то… довольно въ этой служб-то промаялись… нечего больше… Лучше землю пахать… А неравно въ деревн худо,— ужь лучше въ извозъ пойдемъ, чмъ въ море, Богъ съ нимъ, заключилъ Гришка.

Подобныя рчи я не разъ слыхалъ и отъ многихъ славныхъ матросъ и изъ этого могу сказать, что между нашими матросами нтъ моряковъ въ душ, страстію любящихъ дло. Это только г. Григоровичъ вздумалъ сдлать изъ боцмана Воронова какой то въ дйствительности не существующій типъ русскаго моряка, боле похожій на англичанина, американца, француза… кого хотите, но только никакъ не на нашего православнаго, дльнаго, смтливаго, но нисколько не страстнаго къ морю, русскаго матроса. Какъ видно, г. Григоровичъ дурно понялъ нашего матроса, отъ этого и думалъ сдлать изъ Воронова какого то loup de mer, по рецепту Купера и Маріетта, забывъ, что для того, чтобъ сдлаться морякомъ въ полномъ значеніи этого слова, еще недостаточно, оторвавшись отъ сохи, прослужить лтъ десять во флот. Для того, чтобъ быть морякомъ, надо родиться на какой нибудь габар или у берега моря, съ которымъ надо сродниться, привыкая слушать шумъ его волнъ, съ тхъ поръ, какъ начнешь узнавать мать свою, надо полюбить море такъ, какъ арабъ или татаринъ любитъ свою лошадь… словомъ, надо имть т качества, коими въ высшей степени обладаютъ англичане, по географическому положенію своего отечества, самой природой назначенные быть морской націей. Поэтому англійскій мальчикъ двнадцати лтъ съуметъ одинъ провести недлю въ мор, далеко отъ берега, хладнокровно управится онъ шлюпкой во время бури и не испугается ея. Чего ему пугаться? Онъ привыкъ къ ея реву со дня своего рожденія. Только въ Англіи и возможна молодая красавица леди, бойко правящая рулемъ, красивой, стройной, какъ она сама, яхты… Хладнокровно стоитъ молодая женщина, только глаза горятъ, когда своимъ легкимъ, лежащимъ совсмъ на боку тендеромъ, ржетъ корму другой яхты… Всего подобнаго у насъ нтъ, ибо нтъ и подобныхъ условій. Смшно было бы требовать всего этого, такъ какъ смшно было бы пенять отчего въ Россіи нтъ ни Купера, ни Маріетта…

Страсть къ морю, къ его опасностямъ пріобртается съ младенчества, насильно ее не вложишь! Ну какъ быть русскому мужику морякомъ, поступивши во флотъ, коли онъ дома, не то что моря, а и лодки иной разъ не видалъ, а если и видалъ и зжалъ, то врно не по морскому, а бичевой тянулся. Долго еще подобный рекрутъ не свыкнется съ новой для него судовою жизнью, долго еще ему будетъ помниться родная изба, поле, шумящій боръ… словомъ, вещи, съ которыми онъ не разставался двадцать лтъ, долго еще онъ будетъ полусолдатомъ, полуматросомъ… какой-то притчей во языцхъ, и какъ скоро получитъ онъ отставку, то, естественно, поскорй пойдетъ въ свою деревню, къ своимъ близкимъ сердцу предметамъ. Противъ натуры не пойдешь! Хотя многіе и говорятъ, что изъ русскаго мужика можно все сдлать: и музыканта, и моряка, и кавалериста, но подобное мнніе, отчасти и справедливое, неприложимо къ моряку, по причинамъ вышеизложеннымъ.

У насъ нтъ моряковъ, а есть матросы, и часто прекрасные, но этотъ прекрасный матросъ все таки не морякъ въ душ — онъ не привязанъ нисколько къ морю. Онъ охотливъ, смтливъ и дятеленъ по богатству своей натуры, и если сдлался хорошимъ марсовымъ, то могъ быть и хорошимъ кузнецомъ, поваромъ, парикмахеромъ… словомъ, онъ нигд бы не потерялся, куда ни кинула бы его судьба и покойное крпостное право… Часто я слышалъ отъ молодцовъ матросовъ, что они охотне бы служили въ арміи: ‘Тамъ хоть и хуже, говорятъ они, а все жь на ‘сухопутьи‘.

Но меня могутъ спросить: ‘отчего-жь, если русскій матросъ такъ не любитъ моря, онъ иногда съ такой охотой идетъ въ дальнюю кампанію, что большая часть судовъ, идущихъ на Амуръ, комплектуется желающими? Чмъ объяснить этотъ фактъ?’ Объясняется онъ очень просто. Идутъ въ плаваніе молодые, потому что слышали, что тамъ-де и денегъ больше даютъ, и кормятъ лучше, старые, уже бывалые матросы, идутъ, чтобъ нажить къ отставк лишнюю копйку и чтобъ не нуждаться въ необходимомъ посл двадцатилтней, да еще безпорочной службы… Нкоторые же идутъ, чтобъ избавиться отъ валовой работы. Копленіе денегъ, вотъ самая важная и существенная причина, которая заставляетъ идти очень и очень многихъ. А по любви къ морю, по страсти, никто не пойдетъ въ такой походъ, гд дней по семидесяти и берега не увидишь, какъ напримръ, на ‘Калевал’. И если еще въ тропикахъ матросы мирились съ своей тяжелой службой, то зато въ Индйскомъ океан, гд тяготы и заботы больше неохота и нелюбовь ихъ къ морю ясно высказывалась, что читатель и увидитъ въ слдующей глав. Въ этомъ я убжденъ, ибо объ этомъ говорилъ чуть ли не со всякимъ матросомъ корвета, да и на другихъ кругосвтныхъ судахъ тоже. Конечно, есть исключенія, есть и у нашихъ матросовъ любовь къ морю и привычка къ нему: это у архангельцевъ и у жителей прибрежья Балтійскаго моря, тоже и бывшіе бурлаки кое къ чему привыкли, плававши по Волг, но вдь я говорю не про исключенія, а про большинство матросъ, которые преимущественно набираются изъ губерній Вологодской (большая часть), Костромской, Казанской, Новгородской, С.-Петербургской и Эстляндской.

Но и заговорился по поводу русскаго loup de mer г. Григоровича. Теперь продолжаю, рабски списывая съ дйствительности, прерванную повсть о томъ, какъ живутъ и что длаютъ на судахъ матросы. На марсахъ ночная вахта тоже проходитъ не скучно. И тамъ разсказываетъ были и часто такія, что иной разъ со смху матросы надрываются, а другой разъ такія, что у молодаго и слезинка выпадетъ — славный Василій Андреевъ, въ рекруты изъ дворовыхъ попавшій за то, что обругалъ крпкимъ словомъ Жизельку, маленькую собаченку очень нервной и набожной барыни.

Такимъ образомъ вс коротаютъ свои ночныя вахты, смняются, заснутъ и завтра опять пойдетъ своимъ чередомъ, какъ и сегодня! Тоже палящее солнце, то же, безъ малйшаго облачка, голубое, высокое небо, тотъ же славный, хотя и жаркій тропическій воздухъ!..

И такъ тянетсян жизнь въ тропикахъ, жизнь скучная, однообразная. Впрочемъ, въ мор есть удовольствія, конечно непонятныя городскому жителю, удовольствія, правда скромныя, но которыми и мы, и матросы, тмъ не мене довольствуемся, потому что другихъ нтъ, и потому что при однообразіи всякое нарушеніе его уже есть удовольствіе… Не говорю уже о красотахъ природы, которыми, если вы любитель ихъ, конечно не такой, какъ постители и постительницы Елагинскаго pointe,— можете наслаждаться въ волю, не говорю о китахъ и акулахъ, а скажу про встрчу въ океан другихъ судовъ, одно изъ очень любимыхъ нами развлеченій. Встртивъ, посл долгаго одиночества, какое нибудь судно, мы непремннымъ долгомъ считаемъ поговорить съ нимъ сигналами, т. е. спросить откуда и куда оно идетъ, сколько дней въ мор, какая широта и долгота, ими судна и т. п. Вопрошаемый, въ свою очередь, спрашиваетъ и у насъ о томъ же. Въ этомъ случа мы совершенно похожи на двухъ прозжающихъ, встртившихся гд нибудь на станцій, на обширномъ пространств родной Руси, которые какъ бы необходимымъ долгомъ считаютъ узнать другъ у друга чинъ, имя и фамилію, откуда, куда и зачмъ (это непремнно) детъ, и даже иногда, если кто нибудь изъ встртившихся обладаетъ женскимъ любопытствомъ, разспросы доходятъ до боле интимныхъ подробностей. Тутъ уже не довольствуются однми вышеизложенными свдніями… этого мало, отъ васъ не отстанутъ до тхъ поръ, покамстъ не узнаютъ не только родныхъ вашей бабушки и

за кмъ замужемъ сестра вашего знакомаго, но даже спросятъ, сколько вы тратите въ годъ и много ли у васъ долгу. Насытивши такимъ образомъ любопытство, прозжіе душевно радуются полученнымъ свдніямъ и разъзжаются, вполн довольные другъ другомъ. Разница между нами и русскими прозжими та, что мы говоримъ со всми, не разбирая ранговъ. Говоримъ и съ толстымъ, надутымъ хлопчатникомъ остъ-индской компаніи, и съ стройнымъ, легкимъ ходокомъ, американскимъ клипперомъ (если онъ положитъ марсель на стеньгу!), и съ грязненькимъ нмецкимъ баркомъ, и съ скромной шкуной, тогда какъ наши православные баре этого не сдлаютъ… Надутый хлопчатникъ не заговоритъ со шкуной! Какъ можно… П-ство и благородіе… Эти дв клички какъ то не вяжутся вмст на нашемъ язык.

Какъ случается иной разъ узнать, что такой то детъ изъ Архангельска въ Астрахань, такъ и въ океан зачастую увидишь небольшую трехмачтовую скорлупу, которая идетъ себ изъ Ливерпуля въ Сидней или изъ Гуля въ Калькутту, переплываетъ океаны, спшитъ, никуда не заходя, къ цли, чтобъ придти, взять деньги, новый грузъ и опять переплывать океаны и опять спшить! Везд человкъ съ его жаждой къ деньгамъ, онъ тотъ же въ обихъ стихіяхъ.

Названія судовъ тоже интересуютъ насъ. Видали мы и Нимфъ, и Амуровъ, и Геніевъ моря, и Духовъ волны (Witch of the Wave), встрчали Ивана съ Маріею, Эмму съ Матильдою и просто Луизъ, Амалій и Каролинъ, которыя ходятъ изъ стараго свта въ новый, такъ же беззаботно, какъ вы, любезный читатель или читательница, здите изъ Петербурга въ Москву.

Иногда встрчаешь и спутника, которому придется идти однимъ съ нами путемъ. Тутъ ужь на обоихъ судахъ не зваютъ. Морское самолюбіе (а оно очень сильно!) заставляетъ другъ съ другомъ гоняться, выхваливая одинъ передъ другимъ свои морскія достоинства. Другъ за другомъ смотритъ зорко. Прибавитъ соперникъ парусовъ, чтобъ обогнать, и у насъ взлетаютъ брамъ-стаксели. Придержится какъ нибудь къ втру, чтобъ этимъ выиграть, и другой длаетъ тоже. Такимъ образомъ идетъ гонка. Каждый капитанъ не хочетъ, чтобъ ему показали пятку, какъ говорятъ англичане, и потому вс средства, вс морскія тонкости (тоньше, чмъ въ дипломатіи!) употребляются у каждаго. А между тмъ и весело при мысли, что не одна горсточка людей на обширномъ безграничномъ пространств океана, что есть и другая, съ которой, быть можетъ, придется вмст плыть долго… испытать одни и т же шквалы, одни и т же штормы… Но вотъ втеръ начнетъ стихать, заштилетъ. Судно безобразно качается съ боку на бокъ отъ большой океанской зыби, мы разведемъ пары, забурлимъ винтомъ и уйдемъ отъ спутника, который, не имя всемогущаго движителя, хлопаетъ всми стоящими парусами, и прежде судно легкое, какъ петрель, летвшее по десяти, одинадцати узловъ въ часъ, теперь же движется какъ черепаха, вроятно завидуя винту и видя вмсто корвета только дымокъ на горизонт!

Тоже не малое удовольствіе въ морской жизни составляетъ охота за морскими обитателями. Правда, она бываетъ рдко, но потому и цнится особенно. Какъ-то разъ, посл очень недурнаго обда, когда корветъ шелъ съ легкимъ нордъ-остомъ по пяти узловъ, сигнальщикъ увидлъ за кормой акулу, настойчиво плывшую за нами… Сейчасъ нсколько ловкихъ матросъ-архангельцевъ, съ молоду знакомыхъ съ морской охотой, съ острогами бросились на стки. Вс выскочили на верхъ и, сквозь прозрачную синеву океанской воды, мы увидли громадную акулу, весело разгуливавшую у борта корвета, съ своими наперсниками-адъютантами, маленькими хорошенькими лоцманами. Акул бросили на конц изрядный кусокъ солонины. Только что она подплыла, чтобъ его взять, какъ ловко пущенная острога глубоко вонзилась ей въ бокъ. Она далеко нырнула, оставивъ за собой огромную струю крови, поднялась опять и начала стремительно кидаться во вс стороны, чтобъ освободиться отъ остроги.

Къ общему сожалнію, огромное морское чудовище вырвалось и тихо, будто отдыхая, пошло въ глубину… Лоцмана, оставившіе своего владыку во время опасности и въ смятеніи плававшіе у корвета, когда акула нырнула съ острогой, теперь снова пустились къ ней, увидвъ ее на свобод. По поводу этихъ рыбокъ, нашъ философъ Теплухинъ началъ разсуждать: ‘отчего это акула, которая всю рыбу стъ, что не найдетъ въ рыбьемъ государств, не трогаетъ и даже покровительствуетъ своимъ маленькимъ прислужникамъ, позволяя имъ питаться отъ крохъ своего царскаго стола!’

Мы вс разошлись, довольные этимъ спектаклемъ, немного разнообразившимъ нашу морскую одинокую жизнь.

Такъ или почти такъ, видя воду да небо, охотясь за акулами и китами, любуясь летучими рыбками — проводится недля.

Въ воскресенье наружность корветской жизни немного измняется. Утромъ въ 9 часовъ чистые матросы въ блыхъ рубахахъ становятся во фронтъ. Поздравивъ ихъ съ воскреснымъ днемъ, капитанъ обходитъ по фронту, говоритъ съ ними, длаетъ замчанія за дурныя работы и хвалитъ за хорошія, опрашиваетъ претензіи и часто тутъ же повряетъ успхи въ грамот каждаго отдленія, довреннаго офицеру или гардемарину, и лучшимъ даритъ для чтенія книги. Въ десять часовъ идутъ въ церковь… Вншность немного разнообразится и это разнообразіе въ обрядной сторон судовой жизни крайне важно для духа нашихъ матросъ, не совсмъ привыкшихъ къ большимъ переходамъ. Оно, по крайней мр, заставляетъ забывать обычное провожденіе недли и не безъ удовольствія ждать воскресенья. Въ этотъ день и порція матроса увеличивается за обдомъ. Часа въ три пополудни, посл отдыха, раздается боцманскій свистокъ и команда: ‘вставать, псни пть, плясать, веселиться!’ Съ перваго раза для васъ, не морской читатель, подобная команда конечно покажется странною, чтобъ не сказать боле… ‘Можно ли такъ, скажете вы, располагать человческимъ состояніемъ духа, заставляя его мняться, такъ какъ мняется въ мор втеръ!.. Можетъ быть, человку и не до веселья, а ему говорятъ: ‘веселись’.

Но такова ужь обрядность на военномъ судн, гд все длается по заведенному порядку и команд.

По воскресеньямъ, на корвет устроиваются гонки на салингъ съ призами, состоящими изъ книги или денегъ, бываетъ стрльба въ цль, разныя игры… Вечеромъ, когда зайдетъ солнышко и наступитъ самое лучшее время въ тропикахъ, поются псни. Комики наши, Петровъ и Андреевъ, окружены толпой слушающихъ. Вотъ вечеръ и прошолъ незамтно для матросъ… И слава Богу!

Съ радостью могу печатно сказать, что во время всей моей службы на корвет ‘Калевала’ (съ октября 1860 года по августъ 1861 г.) тлесное наказаніе ни разу не было употреблено и, не смотря на то, наша команда знала свое дло отлично, она была старательна, а главное отлично понимала слова, въ противность убжденій нкоторыхъ (къ стыду) господъ на эскадр, кои, въ насмшку, называя г. Давыдова ‘филантропомъ’, утверждали, что подобное обращеніе еще не своевременно, что матросу совсмъ безъ линька и жизнь не въ жизнь…

Новый годъ мы встртили съ бокалами въ рукахъ, сожгли нсколько фалшфееровъ и пустили дв ракеты. Матросы, по случаю этого дня, выпили по лишней чарк и пли псни цлый день. Жара была нестерпимая… Когда у васъ кутались въ собольи, медвжьи и бобровые воротники,— мы, во всемъ бломъ и съ соломой на голов, жаловались, что жарко и вспоминали этотъ морозный день,— день визитовъ и извощиковъ въ Петербург. Въ полдень вс унтеръ-офицеры и боцманы были приглашены капитаномъ обдать и за большимъ столомъ на шканцахъ часто пили за хорошую компанію ‘Калевалы’, Посл недурнаго пирога и сытнаго матросскаго обда, Жаворонковъ, Андреевъ и Аблязовъ ломали на шканцахъ ‘камедь’, какъ они назвали свою импровизацію, въ которой дйствующими лицами были какой-то господинъ, мужикъ и баба, жена его. Содержаніе этой камеди слдующее. Начинается тмъ, что сердитый господинъ (Жаворонковъ) хочетъ послать мужика (Андреева) въ полицію за то, что ‘сиволапый’ не снялъ передъ нимъ шапки. Онъ его ругаетъ всми позволительными и, вырвавшимися посл лишней чарки, непозволительными, но въ дйствительности случающимися, ругательствами и непремнно послалъ бы бднаго Андреева въ часть, еслибъ пришедшая жена, смазливая баба (Аблязовъ) не привлекла все его вниманіе… Вслдствіе этого, свирпый господинъ утихаетъ и начинаетъ ни съ того, ни съ сего пть: ‘Во саду ли въ огород’, Андреевъ то же считаетъ долгомъ пропть что нибудь въ отвтъ и поетъ: ‘Гусаръ, на саблю опираясь’. Жаворонковъ, изысканными выраженіями кронштадскихъ писарскихъ баловъ, благодаритъ мужика за пніе и пляску и общаетъ рубь на водку, но когда Андреевъ со словами: ‘чтожь, в. б., будемъ довольны’ протягиваетъ руку за полученіемъ, то онъ съ небрежностью говоритъ, что ‘мелочи нтъ… всю израсходовалъ’, начинаетъ селадонствовать съ бабой, говоря, что она на розанчикъ похожа, и усылаетъ мужа за штофомъ водки… Мужикъ уходитъ со сцены, со шканецъ, но не можетъ при этомъ не показать изподтишка изрядный кулачище господину, чмъ доставляетъ публик большое удовольствіе. Но восторгу ея не было предловъ, когда къ концу дйствія мужикъ возвращается, и, заставши жену въ страстныхъ объятіяхъ господина, въ ярости начинаетъ тузить обоихъ, а когда бдный селадонъ униженно проситъ извиненія, то даетъ ему на прощаніе такого пинька въ нкоторое мсто, что тотъ стремглавъ вылетаетъ со сцены… Оставшись вдвоемъ съ женой, уже побитой, строгій мужъ ее прощаетъ и вмст съ ней поетъ ‘Станемъ-ка жонушка домикъ наживать и т. д.’ Этимъ и кончилась ‘камедь’, повергнувъ публику въ большое восхищеніе отъ храбрости Андреева. Пошли толки и мужика хвалили вс сильно… ‘Ишь ты Андрюшка тузилъ то его какъ…’ говоритъ одинъ. ‘А пинька-то, пинька какого далъ’, замчаетъ другой, и въ толп идетъ веселый неудержимый хохотъ… Капитанъ поблагодарилъ актеровъ и веллъ дать портеру въ утшеніе побитому господину и храброму мужику, а баб изюму и орховъ.

Посл камеди мы имли удовольствіе видть и акробатическое представленіе. Человкъ двнадцать матросъ, бывшихъ въ гимнастической команд, явились передъ нами не обтянутые въ трико, а просто такъ, какъ позволяла тропическая природа, перевязанные красными поясами и начали выдлывать такія штуки, такіе фокусы (особенно Жаворонковъ — онъ на вс руки мастеръ!), что право не хуже вашихъ нмцевъ, показывающихъ свою ловкость въ балаганахъ и на Крестовскомъ остров. Псенники не уставали пть, Макарка не уставалъ плясать, Петровъ — балагурить, и день этотъ прошелъ для матросъ весело. Такъ они говорили.

На другой день, стоя съ пятаго до девятаго часа на вахт, мы увидли на горизонт судно. Корветъ шелъ довольно бойко, а потому къ восьми часамъ мы догнали красивый трехмачтовый купеческій баркъ. Въ вид представленія мы подняли нашъ военный флагъ. Черезъ нсколько времени англійскій флагъ взлетлъ и у него на гафел. Мы начали съ нимъ бесдовать и, благодаря Маріетту {Сигналы международные на англ. язык.}, узнали, что его зовутъ Черная (Tchernae), что онъ идетъ изъ Ливерпуля въ Калькутту, значитъ иметъ одну съ нами дорогу до Зондскаго пролива. Цлый день мы держались близко другъ къ другу. Втеръ былъ не свжій, и потому на обоихъ судахъ неслась вся возможная парусина. День опять прошелъ не скучно. Вс были на верху, наводили трубы, и Н. Я. даже объявилъ, что замтилъ на Черной мускетерку, обстоятельство, заставившее его, бывшаго на вахт, чаще говорить рулевому: ‘Одерживай, не спускайся!..’ На другой день втеръ стихъ совершенно и, не смотря на вс паруса, корветъ и баркъ подвигались тихо. Къ полудню сдлался совершеннйшій штиль. Черная была отъ насъ очень близко. Съ мостика дйствительно видна была какая-то женщина, стоявшая въ мускетерк на ют барка, но разсмотрть хорошо лицо было трудно. Мннія всхъ раздлились. Одни говорили, что это какая нибудь аспазія, авантюрьерка, идущая въ Калькутту искать любви и денегъ, врно молодая, хорошенькая… Я держался мннія другихъ, утверждавшихъ, что это не молодая и врно просто законная или контрактованная жена капитана. Скоро мы могли поврить наши мннія, потому что капитанъ предложилъ намъ създить на Черную, сдлать морской визитъ, для развлеченія. Мы съ удовольствіемъ приняли это любезное предложеніе и часа въ два посл обда хали въ шестерк по тихому, будто замершему, океану, къ борту Черной, имя для мускетерки нсколько ананасовъ, банановъ и апельсиновъ, оставшихся у насъ еще съ Зеленыхъ острововъ. Когда мы взошли на палубу судна, насъ встртилъ капитанъ, приземистый, коренастый американецъ, съ густой бородой, лтъ сорока пяти. ‘If you please въ каюту’, сказалъ онъ любезно. ‘А вотъ и жена моя’ прибавилъ янки, указывая на мускетерку лтъ 35-ти. Оказалось, что мы не ошибались, принадлежа къ числу утверждавшихъ, что она старуха и не хороша. Мы отдали ей фрукты и спустились внизъ. Коренастый янки не замедлилъ спросить нашу широту и долготу, она и у него была одинакова съ нашей. Капитанъ этотъ уже пятидесятый разъ перескаетъ экваторъ, плавая изъ Англіи въ Индію съ солью, море и brandy сдлались его необходимостью, онъ глядлъ настоящимъ морякомъ по рецепту Купера et С, настоящимъ loup de mer. Въ то время, когда мы штормовали 12 декабря, немного ниже параллели Лиссабона, онъ тоже выдержалъ штормъ, былъ въ 50 миляхъ отъ насъ и потерялъ съ жестокимъ порывомъ вс три брамъ-стеньги. ‘Да это ничего, прибавилъ онъ, новыя у меня черезъ полчаса были подняты, и я опять бжалъ подъ брамселями.

— А позвольте спросить, капитанъ, спросилъ кто-то изъ насъ, сколько узловъ ходитъ ваша Черная?…

Предложить подобный вопросъ капитану, да еще американскому, значило задть самую тонкую струну его сердца.

— Ааа, Черная… да въ бакштагъ при брамселяхъ узловъ 16 ходитъ, отвчалъ, не задумавшись солгать для чести любимаго судна, янки.

— Шестнадцать! повторилъ спрашивающій.

— Да, иногда и больше.

Надо вамъ сказать, что вс американскіе капитаны, когда дло коснется достоинствъ ихъ судовъ, лгутъ немилосердно, нахально, лучше охотниковъ, которые, какъ извстно, считаются лучшими лгунами въ мір. Судно его ходитъ цри самыхъ счастливыхъ обстоятельствахъ миль девять, десять, но янки, не задумавшись, скажетъ: шестнадцать, семнадцать. Такова ужь натура… На Зеленыхъ островахъ одинъ американецъ, капитанъ преплохаго пузатаго барка, уврялъ, что судно его ходитъ 18 узловъ. ‘Только-то! замтилъ ему нашъ капитанъ, около года жившій въ Америк, и потому знакомый съ ихъ нравами, ну это еще немного… Мой корветъ ходитъ 20…’ Янки замтилъ, что его утку поймали, отрывисто проговорилъ ‘ггмм’ и отвернулся.

— Мой баркъ — превосходное судно, продолжалъ капитанъ Черной, во время шторма держалось отлично, брамъ-стеньги, правда, слетли… потому что рукъ мало… рукъ мало, добавилъ онъ.

— А ваша жена не боится качки? спросилъ кто-то.

— Ггмъ… нисколько… Миссисъ Уольтъ перескаетъ экваторъ двнадцатый разъ, къ качк привыкла не хуже меня… въ штормъ на верху стоитъ, а нужно, такъ и на рул…

Я съ любопытствомъ смотрлъ на незнакомый мн еще типъ миссисъ-моряка. Дйствительно, толстая, плотная съ широкими плечами, она не только можетъ стоять на рул, но при случа и замнить хорошаго марсоваго…Этотъ морякъ въ образ женщины заботился любезно о насъ и угощалъ кексами своего издлія, виномъ и вареньемъ.

Вы удивляетесь, любезная читательница, слушая о женщин, плавающей лтъ 10 и знающей Индію и Китай, какъ свои пять пальцевъ, умющей и по карт проложить, и рулемъ править и исполняющей долгъ любящей жены, не разлучаясь ни разу съ мужемъ. Эта миссисъ разъ родила въ мор, но сынишка жилъ всего годъ или полтора. Онъ и умеръ на барк… Удивлялся я не меньше вашего, особенно посл того, какъ наша русская дама совтовала г-ну Гончарову ‘хать кругомъ свта сухимъ путемъ’, или какъ еще недавно, въ 1859 году, одна молодая женщина, провожавшая своего родственника на корвет ‘Посадникъ’, спрашивала, ‘будетъ ли корветъ причаливать къ берегу каждый день для обда?..’ И какъ бдная удивилась, когда ей сказали, что обдаютъ въ каютъ-компаніи, на корвет, и что въ мор можно быть очень долго и не видавши берега. ‘Ахъ, Боже-Создатель, да какъ же это такъ?..’ отвтила дама. Впрочемъ, что удивляться дамамъ, когда петербургскіе мужчины, живущіе почти у моря, до сихъ поръ не знаютъ, что за вещь мачта, и еще до сихъ поръ причаливаютъ, и здятъ, а не ходятъ на судахъ и удивляются крайне невжественно всему морскому… А что терпятъ наши печатные переводы морскихъ романовъ? Боже мой! Что сказала бы миссисъ Уольтъ, еслибъ прочитала, какъ вмсто марселей кладутъ ‘крюсъ-марсы’ на стеньгу и тому подобные галиматьи, что иной разъ и до смысла не доберешься… и что встрчаешь постоянно. Вдь это только въ Англіи или Америк двочка восьми лтъ знаетъ, сколько мачтъ на стдн, она это слышала отъ старшихъ или сама видла… А наши и смотрть не хотятъ.. Зачмъ? Вдь еще не стыдно ‘кругомъ свта сухимъ путемъ объхать!..’

Капитанъ Черной не переставалъ говорить съ нашимъ англичаниномъ, мистеромъ Макуайромъ, и разсказывалъ, между прочимъ, что онъ, по незнанію русскаго военнаго флага, принялъ было нашъ, маленькій, съ косымъ вооруженіемъ, корветъ за корсара и перепугался не на шутку. Мы расхохотались отъ души подобному предположенію и удивились, какъ онъ вритъ существованію корсаровъ, еще гд нибудь, кром романовъ.

— Не смйтесь, шутя сказалъ янки, я посдлъ въ мор, а убжденъ, что корсары и теперь существуютъ въ вид негропромышленниковъ, къ стыду нашихъ гражданъ, потому что капитаны подобныхъ судовъ большею частію бываютъ американцы… Только не сверные… Нтъ! Изъ южныхъ штатовъ… добавилъ патріотъ мистеръ Уольтъ.

Мы посидли съ часъ, походили по палуб, удивляясь чистот и порядку барка при маломъ количеств рукъ (у него на барк 15 человкъ, включая и жену въ этотъ счетъ, а у насъ на корвет, который меньше — 160), поблагодарили за пріемъ и отправились къ корвету, довольные этимъ морскимъ визитомъ. Корветъ нашъ разводилъ пары, черный, небольшой, онъ былъ очень недуренъ со стороны. Штиль былъ мертвый, мы были въ полос штилей у экватора, а потому спшили ее поскорй миновать. Къ пяти часамъ мы убрали паруса и пошли себ впередъ, пуская изъ трубы легкій дымокъ ньюкастельскаго угля, отъ Черной, которая качалась на мст… Скоро одно черное пятно на горизонт показывало присутствіе, прежде близкаго сосда.

У васъ уже крещенскіе морозы, а у насъ 28 R. въ тни. Купанья помогаютъ мало, потому что температура воды доходитъ до 25, 26. Въ то время, когда льется вода на плечи, еще чувствуется прохлада, но только что начнешь одваться, опять жара нестерпимая. Тропическіе дожди тоже помогаютъ мало. Вымочатъ до нитки, а минутъ черезъ пять опять сухъ совершенно. Жажда является нестерпимая, но пить воду вредно, а потому и мы, и матросы, пьемъ воду съ краснымъ виномъ. ‘Скоро экваторъ перескать, ужь говорятъ въ каютъ-компаніи,— а въ южныхъ тропикахъ врно не будетъ такъ жарко’. ‘Скорй бы въ Батавію, ворчитъ И. И., ужь надоло!..’

Въ каютъ-компаніи время, любезный читатель, проводится день за день, проводится, какъ и везд въ холостомъ обществ… Но не подумайте, чтобъ слова: ‘какъ въ холостомъ обществ’, означали попойку и т. п. Нтъ… Хотя и не мудрено, посл причаливанія къ берегу для обда, думать, на основаніи старовременныхъ данныхъ, что морякъ и ромъ слова тожественныя, но это мнніе могло имть долю справедливости лтъ двадцать тому назадъ, а не теперь, о чемъ, между прочимъ, говоритъ и г. Григоровичъ въ своей стать ‘Ретвизанъ’. Чтобъ имть полное понятіе о нашей жизни въ мор, возьмемъ на выдержку одинъ день… По немъ вы будете знать боле или мене вс… Встанемте, читатель, въ семь часовъ и войдемъ въ недурно убранную каютъ-компанію. Столъ накрытъ. На немъ самоваръ, стаканы, хлбъ и масло. На диван сидитъ старшій офицеръ, у стола докторъ и М. Е.— все лица, встающія раньше другихъ. Пришелъ В. О., разговоръ идетъ о томъ, кто какъ спалъ, сколько прошли миль за ночь, каковъ втеръ, погода и т. д. Къ восьми часамъ публика собирается. Только что смнившійся съ вахты непремннымъ долгомъ считаетъ разсказать происшествія на вахт, какъ у него залъ брамъ-шкотъ, какъ налетлъ шквалъ, и какъ Апарка поймалъ петрель, свшую на марса-рею, какъ макака чуть не упала за бортъ и т. д. ‘А я слышалъ подъ утро, замчаетъ Н. А., какъ вы всякіе четверть часа кричали: ‘на брамъ-шкотахъ не звать!..’ Просто спать не давали… Я такъ и подумалъ, что вы на вахт’.

— А по вашему, возражаетъ задтый за живое вертлявый Б—ъ, брамъ-стеньги потерять?..

— Зачмъ, терять не слдуетъ, вмшивается М. Е., только не трусить.

Масло подлито и начинается споръ между Н. А. и Б—ъ, имющимъ сильное поползновеніе на званіе отличнаго моряка. ‘Василій Осиповичъ, а Василій Осиповичъ?’ обращаются съ другаго конца стола къ нашему милому и всми любимому старшему штурману,— ‘сколько мы миль сдлали до восьми часовъ?’

— Да 120, 120, нетерпливо и съ маленькой досадой отвчаетъ В. О., мн некогда, господа, надо вычисленія длать… а то закроется солнце и вычисляй по промежуткамъ!

Но послдній аргументъ не убждаетъ никого. Вс знаютъ, что солнышко будетъ цлый день, и что В. О. говоритъ это такъ только, любя вчно спшить, длая вычисленія.

— Позвольте чаю, обращаются къ доктору, сидящему у самовара, и потому разливающему чай…

— Докторъ, а докторъ, дайте затянуться, просятъ экватористы, у которыхъ вышелъ табакъ. Докторъ немножко морщится (въ мор табакъ дорогъ!), но даетъ, и такимъ образомъ его большая папироса обходитъ губы экваторіальныхъ господъ, и посл, долгаго странствія возвращается въ вид маленькаго окурка. Докторъ длаетъ другую… Лнивый И. И. гд-то досталъ табаку (свой у него вс выкурили, кому не лнь!) и проситъ огня у Г., но чистый Г. боится прикосновенія засаленнаго И. И. и говоритъ, что на стол есть лампочка… Въ это время входитъ хорошенькій Д**, кокетливо и мило, какъ всегда, одтый… Вс глаза обратились на него, онъ слегка краснетъ и садится… ‘Вы сегодня очень авантажны, замчаетъ М. Е., только галстучекъ не подъ цвтъ’.— ‘Какъ вы спали?’ раздаются голоса, обращаясь къ всеобщему фавориту Д., который, смотря по фантазіи и по сознанію, что его вс любятъ,— позволяетъ себ отвчать или нтъ. На другомъ конц стола неутомимый и необыкновенно плодовитый разскащикъ С. повствуетъ о своихъ финляндскихъ похожденіяхъ. Въ 9 часовъ чай убирается. Н. Я. вошелъ въ каютъ-компанію, только что проснувшійся. ‘Иванъ! чаю!’ говоритъ онъ. ‘Да ты бы въ 10 часовъ вставалъ, замчаетъ ему содержатель, чай ужь убранъ’. ‘Ладно, ладно, разсказывай… Иванъ! чаю живо’, продолжаетъ Н. Я., зная, что содержатель сказалъ это, чтобъ что нибудь сказать. До 10-ти часовъ въ каютъ-компаніи боле или мене тихо. В. О. бормочетъ про себя цифры, длая вычисленія, большая часть публики сидитъ за книгами и читаетъ. Въ 10 часовъ подается легонькая закуска и начинаются иногда довольно нелегкіе споры. ‘Да что вы мн толкуете объ эмансипаціи, говоритъ практикъ М. Е., произнося ы вмсто и, какъ истый малороссъ, много я вашей братіи видлъ… На словахъ горы сулите… Мы-де и то, и это… а до дла дойдетъ, такъ псня другая… Нельзя, говорите, молъ среда… обстоятельства такія… необразованность… чуть не слезы льются, когда говорите о розг, а посл и того… Нечего пальцемъ, воду толочь’, свирпо заканчиваетъ М. Е., обращаясь къ К. А. ‘Такъ по вашему и линекъ нуженъ, и палка, и вс такія гадости’, кричитъ К. А., сильно разводя руками и горячась… ‘Ннннннтъ…’ ‘Вы мн скажите… Дда вы мн скажите… Почему вы это допускаете?.. Почему… Почему?’ приставалъ K. А… Но каждый остался при своемъ: К. А. много говорилъ, что палка вещь пакостная, а М. Е. утверждалъ, что на словахъ можетъ быть, а на дл безъ нея матросу и жизнь не въ жизнь…

У фортепіано споръ другого рода, споръ тоже не лишенъ нкоторой занимательности и показывающій, какіе еще споры существуютъ въ нашихъ россійскихъ каютъ-компаніяхъ… Споръ въ самой средин и вренъ до подробности:

— Да вдь гардемаринъ не офицеръ, говоритъ Н. А., господинъ, любящій сильно поговорить о своемъ фрегат П… и средиземскихъ похожденіяхъ.

— Ну, нннтъ… Офицеръ! отвчаетъ горячій гардемаринъ Н.

— Не правда, не офицеръ… что шляпа и сабля есть… Такъ это дали въ утшеніе, чтобъ не заплакали вы.

Послднее взорвало Н. до крайности. Онъ думаетъ и, какъ бы находя доказательство (убдительное), вдругъ вскрикиваетъ, найдя его, какъ Архимедъ вскричалъ ‘эврика’, а кокарда, кокарда? ааа? и такимъ убдительнымъ тономъ, напирая на слово ‘кокарда’, какъ будто этотъ аргументъ можетъ убдить не только во всемъ скоро убждающагося Н. А., но и цлый свтъ.

— Чтожь, что кокарда? ужь не такъ яростно возражаетъ Н. А., дйствительно сильно ошеломленный словомъ ‘кокарда’, подъ которой онъ съ малолтства привыкъ видть и признавать лишь офицера… ну что жь что кокарда?

— Какъ что!.. продолжаетъ Н.— это ясно какъ день…

— Да полно-те, вмшивается С. А.— стоитъ ли изъ-за этихъ пустяковъ и такъ спорить… вдь, ей-богу… слушать совстно.

У горячаго гардемарина (или фендрика, какъ ихъ называютъ) потъ градомъ струится съ краснаго лица. ‘А закуска была славная’, замчаетъ ему кто-то иронически… Н. вдвойн недоволенъ: во первыхъ, не доказалъ, чего хотлъ, во вторыхъ, прозвалъ закуску… Недовольный, онъ уходитъ на верхъ и, заложивъ руки въ карманы, неистово шагаетъ по палуб. Н. А. уже затялъ подобный же споръ, а потому я избавлю читателя отъ него, боясь надость ему и первымъ…

До полдня купаются… А ужь В. О. ловитъ полдень. Передъ самымъ обдомъ, когда онъ кончаетъ и провряетъ свои вычисленія, каждый непремннымъ долгомъ считаетъ спросить у него число миль, широту и долготу. В. О., который спшитъ постоянно, на это сердится, но, по доброт, постоянно отвчаетъ на вопросы, хотя ему и приходится ежедневно отвчать разъ двадцать.

— В. О., а В. О—ъ, голубчикъ, какъ у насъ широта и долгота? встртилъ его вопросомъ на верху В. Я.

— N 10 20, W 20 32′ плаванія 196, скоро отвчаетъ В. О. Сегодня насъ миль на 20-ть къ О. теченіемъ подало, замчаетъ онъ съ досадой… Н. Я. удовлетворился и отошелъ.

— В. О., а В. О. какъ широта?.. спрашиваютъ другіе.

Онъ повторяетъ еще скорй и сердитй, о теченіи не говоритъ и бжитъ въ к.-к-нію. Только что вошелъ, какъ раздались голоса съ разныхъ сторонъ: ‘В. О., а В. О., какъ наше мсто сегодня’? ‘Да отвяжитесь, господа, я ужь три раза говорилъ… вонъ спросите у Н. Я… онъ знаетъ…’

— Я ужь забылъ, смется Н. Я., и В. О. повторяетъ снова.

Только что вышелъ онъ въ палубу, и тамъ кто нибудь, встртивъ его, какъ бы обязанностью считаетъ спросить прехладнокровно: ‘А гд мы сегодня, В. О.’? И онъ опять повторяетъ, хотя и посердится минуты три передъ этимъ. На послднемъ вопросител обыкновенно изливается накипвшая желчь В. О. и послднимъ всегда бываетъ нашъ добрйшій, безпечнйшій и лнивйшій въ мір человкъ И. И. или Гнатъ, какъ у насъ называютъ истиннаго, по флегм, сына Малороссіи… Онъ встрчаетъ у машины В. О. и тоже отъ нечего длать треплетъ его ласково по плечу, и не замчая, что В. О. уже разсерженъ, начинаетъ издалека… ‘А вдь втеръ славный, В. О.’?— Да, да, едва отвчаетъ В. О. ‘Сколько то это бы мы миль сдлали… а’? Тутъ В. О. разражается всею силою накипвшей досады, тутъ то онъ срываетъ сердце, бранитъ и упрекаетъ Гната, что онъ механикъ, что ему и не нужно знать числа миль и т. д. И. И. слушаетъ и не моргнетъ глазомъ, будто и не ему говорятъ, и какъ только В. О. кончитъ свою рчь,— снова съ убійственнымъ хладнокровіемъ спроситъ: ‘Такъ миль то сколько прошли, В. О.’? Послдній плюнетъ съ досады, мигомъ проговоритъ ‘196’ и уйдетъ въ каюту, оставивъ милаго Гната- размышлять отчего 196 миль прошли, а не 197…

Посл обда, который, не смотря на долгое плаваніе, очень хорошъ, благодаря хозяйственному таланту Н. А., нкоторые отдыхаютъ, а другіе выходятъ на верхъ, посидть подъ тентомъ и выпить на чистомъ воздух чашку кофе. Въ каютъ-компаніи тихо… Публика читаетъ или спитъ.

Общіе оживленные и часто не лишенные занимательности разговоры начинаются въ 5 или 6 часовъ…

Кто разсказываетъ про прежнюю службу. Вспоминаютъ прошлое… М. Е., вспоминаетъ Черное море и прекрасно разсказываетъ анекдоты про покойнаго Нахимова, или другихъ… Разойдется и П. А. и поразскажетъ, какъ они изучали всеобщую географію, плавая съ П-ъ… А на диван Н. Я. вспоминаетъ Кронштадтъ, ему очень дорогой… Вспоминаются тамошніе балы и, какъ слдуетъ, и царицы этихъ баловъ, гд разсказчики сами провожали не одинъ пріятный часъ. Милый И. И. слушаетъ всхъ молча. ‘Да вы бы, И. И., что нибудь разсказали’? спрашиваютъ его. Но И. И. молчитъ. ‘Гнатъ, а Гнатъ, обращаются снова къ нему, да побачьте что нибудь’?.. Но хладнокровный сынъ Украйны непоколебимо безмолвствуетъ… ‘Да спойте, Гнатъ’ ‘якъ пидъ вишенью, пидъ черешенью’)? Нтъ отвта.

Вообще И. И. цлые дни думаетъ, какъ говорятъ на корвет, когда мы подъ парусами, Гната и не слыхать, но только приказали разводить пары, И. И. ужь шумитъ въ машин въ своей засаленной, грязной, но все же блой, какъ онъ наивно говоритъ,— курточк. Изъ тихаго, смирнаго, лниваго онъ перерождается… Безпечность и вопіющая лнь, ясно обозначавшіяся во всемъ его существ, начиная отъ грязныхъ воротниковъ рубашки, до дыры подъ мышками у сюртука — дыры, еще виднной мною у него въ Кронштадт — исчезаютъ: И. И. длается озабоченъ, разговорчивъ и даже теперь не улыбается своей обычной, доброй, но съ оттнкомъ малороссійскаго лукавства — улыбкой, а громко смется, что, какъ всми замчено, случается лишь подъ парами. ‘Да вы, И. И., пару больше бы держали’ говорятъ ему, когда онъ весь въ саж (ибо самъ лазитъ всюду), въ бывшей нкогда блой классической своей курточк, покажется на верху. ‘Довольно пару, довольно держимъ… Идемъ по девяти узловъ, да и въ машин все исправно и угля довольно’, весело отвчаетъ, съ любовью преданный своему длу, душею чистый и милый Иванъ Игнатьичъ и снова исчезаетъ въ жилище циклоповъ.

Часовъ въ шесть мистеръ Макуайръ садится за фортепіано. Публика слушаетъ и похваливаетъ его милую, симпатичную игру. Но бдный Макуайръ, по окончаніи каждой піесы, бываетъ осаждаемъ безконечными просьбами, свидтельствующими разницу музыкальныхъ вкусовъ нашей публики. ‘Мистеръ Макуайръ, польку, пожалуйста… что нибудь повеселй’ проситъ Н. А. ‘Нтъ, вальсъ Indienne’, едва выговариваетъ застнчивый гардемаринъ Г. ‘Изъ Нормы, м. Макуайръ, изъ Нормы, ради Бога — кричитъ, имющій претензію и на музыкальное ухо черненькій А. С.— вотъ эту арію мы споемъ’. ‘Нтъ, ужь сыграйте ваше ноктюрно, м. Maкуайръ, или что нибудь погрустнй’, замчаетъ другой. ‘Травіату, М. Макуайръ, Травіату’ проситъ третій. ‘Поповну, Поповну, сыграйте’, кричитъ четвертый… Какъ видите, музыкальныя наклонности публики совершенно различны… И надо отдать справедливость любезности добраго Макуайра, онъ всегда старается удовлетворить музыкальнымъ потребностямъ каждаго, но когда онъ въ удар, то играетъ пьесы по своему вкусу, и мы наслаждаемся безподобнйшимъ tutti frutti въ Атлантическомъ океан, за нсколько сотъ миль отъ берега, и нсколько тысячъ — отъ Петербурга, на ‘утлой ладь’, какъ называютъ поэты — въ видахъ поэтической красоты — корабли морскіе. Наверху иногда вахтенный убирается отъ сильнаго шквала, а мы внизу и не думаемъ объ немъ, переносясь мыслями далеко отъ моря и слушая Травіату…

М. Е. разсказываетъ свои батарейныя воспоминанія. Онъ пробылъ всю севастопольскую осаду на бастіон, а потому его простой, безъискусственный разсказъ, его безчисленные анекдоты занимаютъ всхъ очень. Около него сгруппировалось человкъ шесть, слушающихъ разсказъ объ одномъ изъ покойныхъ Севастопольскихъ дятеляхъ — объ Z,— человк со многими странностями и жестокаго въ обращеніи съ матросами до невозможности,— человк, котораго сдлала такимъ (какъ и многихъ) прежняя наша морская служба, особенно въ Черномъ мор. ‘Онъ, я вамъ скажу, говоритъ М. Е. (я позволю себ передать этотъ разсказъ словами М. Е.) и на батаре былъ тотъ же, что на корабл. Мн, говорилъ Z, все равно, что корабль, что батарея… отъ порядка ни-ни… Вдь вы меня знаете, а?… обратился онъ къ матросамъ. ‘Знаемъ, в. в—іе, знаемъ’, отвчаютъ матросы зычно. И еще бы не знать Z. Кто въ Севастопол не зналъ Z. Вс его знали. Знали (и побаивались) его офицеры, какъ отличнаго моряка и невыносимаго капитана, зналъ его и матросъ, какъ суроваго и любящаго линекъ, но все таки справедливаго и заботливаго начальника, зналъ его всякій въ город… Ну и придетъ онъ, бывало, къ намъ на батарею,— его экипажъ у насъ былъ,— прихрамываетъ, съ костылемъ, раненъ передъ этимъ былъ, ходитъ взадъ и впередъ да посматриваетъ какъ наши ядра ложатся. Подойдетъ къ комендору какому нибудь… ‘Что, готово’? спрашиваетъ. ‘Готово, в. в-діе’ отвчаетъ матросъ… Z самъ повритъ правильность прицла и если невренъ — бда матросской спин, собственноручно костылем оттреплетъ, да такъ, что хуже линьковъ, да и офицеровъ разнесетъ препорядочно. Одно время пересталъ Z ходить на батарею. Ну, думаемъ, слава Богу… нтъ Z, видно раненъ опять… Глядимъ, а ужь его сутуловая фигура къ намъ тащится, голова обвязана чернымъ платкомъ. ‘Здравствуйте’, говоритъ, ‘что, небось, не ждали меня! Ну-ка стрляй, я посмотрю’, обратился онъ къ первому комендору. Выстрлъ былъ удачный, и комендоръ получилъ пять рублей. ‘Только смотри, Егоровъ, до безчувствія не напейся, а то каналью гд нибудь пьянаго убьютъ’, добавилъ Z. И надо вамъ сказать, странный человкъ былъ Z! Честенъ до крайности, благороденъ, любилъ очень матроса, у него въ экипаж матросы и одвались, и ли лучше, а за малйшую вину бывало запоретъ. Меньше 100 и не давалъ, да и это рдко, а то мене 600, 400 и не отдлывались. Боялись его таки наши, а пуще всего армейскіе, особенно когда онъ секреты осматривалъ. Чуть спящаго замтитъ, сейчасъ урядникамъ велитъ линьками дуть, не разбирая кто… И черти же эти урядники были, какъ разъ подъ стать Z. Служба ихъ и была только ночью, всю ночь они ходятъ. Народъ здоровый, отптый, для него и жизнь то вся два ведра водки стоитъ! Ну ужь и мяли они армейскихъ! На Z и адмиралу офицеры жаловались… Да что возьмешь! ‘Виноватъ, говоритъ Z, в. в-ве, я точно, говоритъ, ударилъ спящаго въ секрет — вдь иначе непріятель живьемъ возьметъ. Нтъ, у Z не поспишь. Всю ночь на пролетъ ходитъ! А все же добрый человкъ былъ! Крутъ, горячъ — это правда, но за то тхъ твердыхъ катоновскихъ служебныхъ правилъ, которыя рдко найдешь. Странно! А этотъ зврь, какъ его считали, плакалъ, когда въ первый день бомбардировки убили матроса у него на корабл. Вс удивлялись этому’, закончилъ М. Е.

Дйствительно, этотъ человкъ исполнялъ свой долгъ въ безукоризненной точности, для него служба была тмъ священнымъ закономъ, предъ которымъ все приносится въ жертву. Не отступая на волосъ отъ нея, онъ того же неумолимо требовалъ отъ другихъ… Понятно, что его жестокость, почти баснословная, была выработанна подъ вліяніемъ строгой дисциплины, въ прошедшее 25-лтіе, когда жестокость была просто привычка, сильно укоренившаяся… просто закалка службы, какъ и сухопутной, такъ и морской,— манера, которой волей-неволей слдовали почти вс.

М. Макуайръ кончилъ играть. Уже бьетъ четыре склянки — десять часовъ, время, когда большая часть ложится спать. Въ к.-к-ніи остаются разночинцы и т, которымъ не на вахту ночью. И. П. С. читаетъ Гоголя или Щедрина. Его слушаютъ съ удовольствіемъ. Неутомимые спорщики спорятъ, но ужъ не такъ громко, а вполголоса, ибо въ противномъ случа кто нибудь изъ каюты скажетъ упрекающимъ голосомъ: ‘Да полноте, господа, вдь 12-й часъ, а мн съ полуночи на вахту, вы спать не даете… Завтра спорить-то кончите’! ‘Какое завтра’ говоритъ Н. Я. ‘Ну вы сами посудите, П. А., разв можно въ бейдевиндъ, при сильной качк, фокъ ставить, если носу тяжело… Вдь тогда онъ совсмъ зароется… Не правда ли? а-а’? Очень часто бываетъ, что тотъ же П. А., которому съ полночи на вахту, увлекается споромъ и принимаетъ въ немъ горячее участіе, лежа въ койк, у себя въ кают. Тогда обыкновенно кричитъ Н. А.: ‘господа, господа, помилосердуйте!.. вдь только и есть время поспать, и того не даете’. Но вс знаютъ, что Н. А. заснетъ и при гром пушекъ и спитъ не только ночь и посл обда, а даже и всякое остальное свободное время… Говоритъ, это онъ только такъ. Къ 12 часамъ к.-к-нія пустете. Разв одинъ или два рьяныхъ чтеца засиживаются позднй. Все спитъ, отдыхаетъ отъ прожитаго дня. Завтра опять встанутъ и опять проживутъ наступившій день почти такъ, какъ и прошлый. И этакъ тянутся дни и недли.

У экватора насъ встртили сильные дожди, продолжавшіеся дня три. 7-го января мы перескли экваторъ. По этому случаю матросы отпраздновали переходъ его давно извстнымъ, древнимъ способомъ,— обливаніемъ водой, переходящихъ экваторъ въ первый разъ. Былъ у насъ и Нептунъ (Жаворонковъ) съ длинной сдой бородой, въ вывороченномъ тулуп, съ раскрашеннымъ лицфмъ и трезубцемъ въ рукахъ. Онъ важно, какъ и подобаетъ богу морей,— халъ на пушечномъ станк, представлявшемъ колесницу, везомый, вмсто гиппокампа, четырьмя раскрашенными полунагими матросами. Жена его Амфитрида шла сбоку и не была привлекательна, въ лиц нашего патріота баталера. Сзади шла свита Нептуна, представлявшая и наядъ, и нереидъ, и тритоновъ. Это все были молодые парни, не пожалвшіе черной и красной краски, которою усердно вымазали свое тло… На головахъ у всхъ были внки изъ бумаги.

Остановившись на шканцахъ у мостика, гд стоялъ капитанъ съ офицерами, Нептунъ слзъ съ колесницы и потребовалъ списокъ фамиліямъ офицеровъ. Полунагой Андреевъ, его начальникъ штаба, подалъ списокъ, и тогда Нептунъ, прочитавъ фамилію капитана, началъ спрашивать у него: ‘кто онъ такой, какой службы и государства, куда идетъ и хочетъ-ли, чтобъ все плаваніе корветъ его шелъ съ отданными булинями’? Разумется, капитанъ пожелалъ этого, но Нептунъ, какъ властитель моря, не иначе готовъ былъ исполнить это желаніе, какъ получивъ взятку (и морскіе боги берутъ взятки!), т. е. за ведро рому… Ведро рому было дано къ вящему его удовольствію, а капитану за то общаны попутные втры вплоть до Зондскаго пролива. Подобнымъ образомъ откупились и мы ромомъ, только, конечно, въ меньшей пропорціи, чтобъ имть попутнякъ и чтобъ, кром того, не быть, согласно обычаю, вымазаннымъ сажею и посл выкупаннымъ въ ванн, тутъ же стоявшей у нептуновской колесницы. Остальная публика, т. е. матросы, подверглись всей сил жестокости и своеволія Нептуна, и, при общемъ смх, тритоны обмазывали всмъ лица сажей и посл въ плать сажали въ ванну и по выход еще провожали бранспойтомъ. Старые матросы, прежде перескавшіе экваторъ и слдовательно избавленные отъ купанья,— утшали бдныхъ новичковъ, пресерьезно увряя, что такъ-де слдуетъ и что иначе попутныхъ втровъ Нептунъ не дастъ. Не избжали и мы купанья, не смотря на данныя нами чарки рому. Видно, Нептунъ и обмануть былъ не прочь!.. Взятку взялъ, а общанія не исполнилъ и посл матроскаго купанья, веллъ своимъ царедворцамъ уставить на насъ бранспойтъ и окачивать. Мы то же были вс вымочены до нитки, при громкомъ и дружномъ смх всхъ матросъ. Такъ прошелъ день перваго нашего перехода черезъ экваторъ.

Плаваніе въ южныхъ тропикахъ было прекрасное, но уже наша тропическая жизнь приходила къ концу. Скоро мы должны были проходить Тринидатъ, а тамъ и прощай тропики! Еще 17 января В. О. цлый день говорилъ, что завтра мы его пройдемъ.— Да въ которомъ часу? спрашивали его.— ‘Въ четыре, въ четыре часа утра должны его траверзъ пройти’ говорилъ озабоченный В. О. Въ это время мн и пришлось стоять на вахт. Океанъ былъ спокоенъ. Луна плыла межъ легкихъ облаковъ, кидая свой мягкій свтъ на матросъ, группами сидящихъ подъ рострами и на бак. Корветъ бжалъ по 9 узловъ. Впереди виднлось срое пятно, которое и обозначилось островомъ. Предсказаніе непогршимаго В. О. сбылось въ точности. Мы проходили въ 4 часа траверзъ Тринидата — этой мрачной голой скалы среди океана, безлюдной, одинокой, будто сторожъ стоящій на перепуть кораблей.

Дни все еще отличные, но вставать по утрамъ на верху холодно. Температура воды уже 15, 16. Вечерами тропическими ужь не наслаждаемся^, часто находятъ шквалы съ сильнымъ дождемъ. 25-го января было такъ холодно, что мы простились съ тропиками и надли сукно. Втеръ все длался свжй и свжй, корветъ уже не шелъ спокойно, какъ прежде, а часто вздрагивалъ. На бак опять сердитыя брызги волнъ обдавали съ ногъ до головы матросъ, которые не отходили отъ снастей и не лясничали, довряясь тропикамъ. Чаще убирались брамсели, часто брались и рифы. Кругомъ вертлись альбатросы, глупыши и маленькія штормовки. Втеръ уже ревлъ, разведя громадное волненіе. Корветъ стоналъ отъ тяжелой качки, опять пошелъ скучный, невыносимый скрыпъ переборокъ, опять пришлось въ каютахъ все принайтовить. Опять бдняку матросу стала каторжная, безсонная жизнь… На вахт приходилось кутаться, опять начиналась жизнь, полная тревогъ и безпокойства — словомъ, настоящая жизнь моряка, съ которой я и познакомлю читателя въ слдующей глав.

Тропическая же, или какъ у насъ ее называли, дачная наша жизнь,— жизнь, полная прелести и покоя — кончилась.

ВЪ ИНДІЙСКОМЪ ОКЕАН.

Стоятъ матросы у своихъ снастей, жмутся въ своихъ дождевыхъ пальтишкахъ и искоса поглядываютъ на сердитый океанъ и на его поблвшія волны, по которымъ скользитъ себ и тшится штормовка…

— Господа сказывали,— быть бур — коли штормовка все коло тебя вертитси… замчаютъ матросы…

— Ишь ты!.. Такъ и шныритъ у борта варварка!..

— Здсь еще што братцы, (сказалъ Кирилычъ) витеръ дрянь, а вотъ въ индійской придемъ такъ страсти… Тамъ такой витеръ бываетъ — вураганомъ прозывается — отъ котораго темень кругомъ стоитъ…

Съ нкоторымъ страхомъ и любопытствомъ слушаютъ молодые матросы разсказчика и снова глядятъ на океанъ, будто его спросить хотятъ: бываютъ ли такіе страхи, которые имъ сулитъ Кирилычъ…

— А далече, Кирилычъ, до индійскаго?..

— Господа сказывали къ вечеру… не то къ ночи придемъ!

И въ каютъ-компаніи только и было разговору, что объ индйскомъ океан — этомъ страшилищ моряковъ — океан бурь и урагановъ, въ которомъ ежегодно погибаетъ десятка два судовъ…

И вотъ къ вечеру корветъ вошелъ въ Индйскій океанъ, пошелъ бороздить и его волны, пошелъ повидать страхи, объ немъ писанные и разсказанные…

Въ каютъ-компаніи даже устроился парадный ужинъ съ шампанскимъ и, какъ водится, съ многочисленными спичами… Матросамъ еще утромъ роздали по лишней чарк водки и сказали рчь, въ которой выразили, что и въ Индйскомъ океан отъ нихъ ждутъ такихъ же лихихъ работъ, какъ и въ атлантическомъ… Отслужили даже молебенъ!..

Вотъ съ какою торжественностью мы вступали въ эту бурную, водяную пустыню!..

Первый день встртилъ насъ прелюбезно, за то во второй день втеръ заплъ боле суровую псню…

И пошла жизнь съ постоянной качкой и съ морской музыкой… Снова потянулись безконечные дни съ дождемъ, да со шквалами… Пришлось на время позабыть о блаженной тропической жизни, снять лтнее платье и солому съ головы, одться съ ногъ до головы въ непромокаемую гутаперчу и получать изрдка (если рулевой сплошаетъ) морскія ванны… Обдать не иначе какъ съ сткой, чтобъ не каталась по столу посуда, (потому, корветъ валяетъ со стороны на сторону) держать тарелку супа въ рукахъ и часто не доносить ложки по назначенію и видть, какіе мыслети выписываютъ встовые, подавая кушанье… Снова невыносимо заскрипли переборки по каютамъ… заскрипли, точно заплакали, застонали и гонятъ нервнаго человка на верхъ…

Но и тамъ не лучше!.. Словно изъ подъ ногъ уходитъ палуба и мочитъ частый, назойливый дождикъ… А втеръ напваетъ въ снастяхъ такія заунывныя псни, тоску наводящія, что поневол гонитъ внизъ… Приходится ссть или лечь… кататься со стороны на сторону и снова искать и не находить себ мста…

‘И за что мучаешься (думается въ такое время)… Экая нелегкая погнала тебя… Сидлъ бы ты теперь въ теплой комнат. (И какъ нарочно видъ теплой комнаты словно дразнитъ тебя и представляется въ воображеніи поразительно ясно, даже съ разными аксесуарами хорошей комнаты… даже съ каминомъ и кресломъ). И работалъ бы, не качаясь, не обливаясь водой и не пронизываясь втромъ…’

Но выглянетъ вдругъ солнышко… Корветъ снова разставитъ вс свои паруса и, словно петрель, полетитъ по десяти миль въ часъ… Все словно просвтлетъ на палуб… И матросы радостнй станутъ, что просушить блье удастся… И котята выбгутъ снизу и растянутся на припёк… И нашъ Джекъ (обезьяна) сядетъ на борт и весело улыбнется… И даже хмурый, молчаливый Гнатъ выйдетъ на верхъ и промычитъ себ подъ носъ: ‘хорошая погода…’ И боцманъ Никитичъ не съ такимъ сердцемъ лупнетъ въ этотъ день Макарку… И Макарка не такъ сердито създитъ по уху Джека, (Джекъ иногда ни съ того ни съ сего кусается), если Джекъ его куснетъ за ногу… И наконецъ Левка-разбойникъ даже отвтитъ въ этотъ день на вопросъ не такъ лаконически… И мысли ваши настроятся въ ладъ съ такой картиной… Вы ужь не жалете, что пошли по морямъ, по океанамъ, ибо сколько за это новыхъ мстъ, новыхъ людей увидите!..

Но вамъ хоть вознагражденіе за все, и большое вознагражденіе есть, а матросу и того нтъ…

Не пойдетъ онъ музеи осматривать, какъ вырвется посл пятидесятидневнаго плаванія на берегъ, не пойдетъ ни въ театры, ни въ иныя духовно-увеселительныя заведенія, въ которыя вы можете пойдти,— а пойдетъ онъ въ кабакъ, чтобы хоть на время забыть о своей тяжелой жизни, натрескаться въ лёжку и посл быть привезеннымъ на корветъ въ вид трупа… Такъ изъ за этого-то и переносить столько не стоитъ… Что водка въ кронштадскомъ кабак, что виски въ с. францизскомъ салун — разв не все едино…

И думается Ваньк-свинопасу… И Сеньк дворовому:

— Эка жисть… И взяли насъ и отправили къ нехристямъ въ сторону, гд народъ голъ ходитъ, однимъ пояскомъ грхъ прикрываетъ, и змю, и собачину, и крысу… всякую непотребу… прохвостъ жретъ…

И часто когда ночью, (которой бы восхитился ничего не работающій наблюдатель) съ луной, со звздами и со всмъ прочимъ — фельдшеръ стоитъ на бак и говоритъ (потому слышалъ, что другіе говорили) ‘ахъ, какъ хорошо’, то Ваня свинопасъ дивуется только на фельдшера…

И поэзія бури (занявшая много печатныхъ листовъ у путешествовавшихъ на казенный счетъ литераторовъ) была конечно не по нутру ни Ван-свинопасу, ни Сен-дворовому…

И разъ, когда тотъ же фельдшеръ присталъ къ какому-то матросу въ разговор объ красахъ природы, то матросъ отвчалъ:

— Ну тея къ богу, Абрамычъ… Вотъ съ пятаго на вахту опять… эка жисть!..

Стоятъ Ванька съ Сеней у снасти и ведутъ такой разговоръ:

— А што-то, Сеня, въ Покровк дется? спрашиваетъ Ваня, и такимъ нарочито равнодушнымъ тономъ спрашиваетъ, шельмецъ, будто ему и взаправду все равно, что въ Покровк дется…

— Блиновъ-те… блиновъ сколько трескаютъ… отвчаетъ Сеня, облизываясь… (Дло было на масляной).

— И на вечорки, чай, ходятъ?..

— Ходятъ, Ваня, ходятъ…

— А староста поди натрескалси?..

— Звстно натрескалси… Што ему!..

И вздохнули… при этомъ молодые ребята… Видно, съ поля да на море не такъ-то легко перейти!..

Эхъ вы Вани, Сени-дворовые, Феди-бочары, Ларьки-портные!.. Ну какіе вы моряки!.. Попали вы, кто изъ подъ Саратова, кто изъ подъ Чухломы прямо на океанъ!..

Привыкъ Вани ходить по грязи, (извстно, въ деревн грязь не пропадаетъ!) ходить тихо (куда спшить?.. Лучше, какъ ни спши, не будетъ!) переваливаясь… И вотъ заставили тебя ходить по чисту, (и даже сплюнуть на палубу нельзя) ходить не мшкая, а то и вовсе бжать (гляди…. вонъ Никитичъ и линекъ изъ кармана достаетъ) и бжать не по полю и не по лсу, а на марсы бжать и повиснуть тамъ на ре, надъ океаномъ, который шумитъ и сердится и откуда старикъ-водяной (такъ Ван кажется) язык ему кажетъ…

Теперь взглянемъ, читатель, на Ваньку въ мор…

Стоитъ Ванька на вахт, волной обливается… все ему Покровка мерещится… Лзетъ на марсъ онъ, море проклинаючи, все ему свинки родныя помнятся… Бжить на шлюбку надо… живость требуется… смекалка морская, а Ваня идетъ, еле движется (если линька сзади себя не запримчаетъ) и морской смекалки не научается… Не привыкъ и не привыкнетъ — какой бы ножъ къ ремешку не привсили — Ваня къ океану… Ужь какъ ни хитрятъ съ нимъ, какъ его не одваютъ, а все изъ Ваньки loup de mer’а Куперовскаго сдлать не могутъ…

Реветъ втеръ, кидаетъ корветъ, словно мячикъ какой… Забрался Ванька въ укромный уголъ, подъ баркасъ, и дрыхнетъ тамъ… Вотъ и бредить началъ:

— Да ну жь… Боря… куды прешь… Машка подлая… цю, цю, цю… Эхъ вы, баре негодные… Куды лзешь… цю, цю, цю!..

А боцманъ линькомъ лупнулъ спящаго Ваньку и говоритъ…

— Чаво раздрыхнулся, чортъ… Ступай брамсель крпить!

Сплюнулъ Ванька на сторону и ползъ нехотя брамсель крпить, а въ голов у него все знакомыя чушки… Кончится срокъ Ванинаго мыканья и не пойдетъ онъ въ вольные матросы, а пойдетъ къ чушкамъ…

— Скоро ль, братцы, мыканью-то нашему конецъ, говоритъ, бывало, Ванька, уписывая бананы…

— Еще… годика два маяться…

— Эхъ… штобъ!.. (Непечатныя рчи).

А доморощенные Ксавье Раймоны видно не знаютъ этихъ эховъ и потому презадорно обзываютъ Ваньку заправскимъ морякомъ и всхъ заврить въ этомъ думаютъ.

Кабы они слышали, что говоритъ бывало Сенька дворовый изъ подъ Чухломы подъ экваторъ попавшій, то не печатали бы такого идеальничанья, а коли они не слыхали да печатаютъ вслдствіе высшихъ соображеній, что мы молъ, морская нація и что нашъ матросъ, что твой англичанинъ, то слава и честь великія этимъ морякамъ патріотамъ!

Оно конечно было бы немножко странно, еслибы Офиціальный органъ положительно сознался, что нтъ у насъ пригожихъ элементовъ для развитія духа морскаго.

Но почему Кронштадскій Встникъ, сколько намъ извстно неофиціальный органъ, печатаетъ такія розовыя исторійки, приправленныя гвоздикой и другими пряными снадобьями, посл которыхъ читателю остается только воскликнуть: ‘ахъ зачмъ я не матросъ, а чиновникъ… какъ матросу хорошо… какъ весело!..’

Еслибъ Ваня прочитывалъ вс эти объ немъ языкочесанья, то вотъ что бы онъ отвчалъ:

— Что это вы, господа, людей морочите… Надо мной ругаетесь… Рази могу я вдругъ заправскимъ морякомъ стать, коли я окромя ручья ничаво не видалъ, окромя плота, что сусди строили — никакой махины не зналъ, а главное къ земли я пріобыкъ и не тянетъ меня къ морю нисколько…

‘Какой же я заправскій и за што, господа, вы на меня клепу взводите… Христосъ съ вами! И попалъ то я въ матросы, а не въ конные гарнадеры, потому што ростомъ не вышелъ… Вотъ Петрушка-большакъ изъ одной вотчины, такъ тотъ въ конные гарнадеры попалъ… Вотъ Микитка кривой изъ одной же опять вотчины, а въ гарнизонъ попалъ… Знать кто чмъ взялъ… И привели меня накорабь… Сроду махины такой я не видывалъ… И заставили меня на верхъ лзть… Сроду я такъ высоко не лазивалъ… Духъ замираетъ на этакой выси… И дико мн о сю пору здсь… Все домой тянетъ, на землю… Дастъ богъ, отставка придетъ, не пойду я больше въ море, чтобъ ему пусто было!.. Вонъ Людвигъ Тепсъ, что въ Ревел килекъ ловилъ, такъ онъ вотъ второй разъ охотой въ ‘безвстную’ {На нашихъ военныхъ судахъ кругосвтныя дальнія плаванія матросами называются ‘безвстными’, намекая этимъ названіемъ на неизвстность срока возвращенія домой. Авт.} ходитъ… Люба ему этта жисть…’

Вотъ ужь седьмой мсяцъ плаваетъ нашъ корветъ и на немъ сто шестьдесятъ человкъ живутъ… Живутъ эти люди теперь однообразно… Впечатлнія, сперва казавшіяся новыми… игры, псни, охоты за альбатросами… все прілось, какъ и прілось всмъ консервованное мясо.

Тихая погода… солнышко — шти на верху хлебать… Холодно… ненастно — шти въ палуб хлебать… Штормъ… варки нту — буршлаты одвать… Сухарь пожевывать…

Разв въ портъ придти?..

И Микитичъ-боцманъ упьется, и Теплухинъ упьется, и Ванька упьется… Вс, кто на берегу былъ,— упьются…

Конечно, были и у этой кучи плавающихъ людей интересы и вопросы, занимающіе ихъ, но однообразіе ихъ, а главное ихъ постоянная практическая непримняемость до того надоли всмъ, что имъ съ охотой ужь и не занимались, а если занимались — то боле какъ то по привычк, чтобъ языкъ почесать…

Вотъ, растянувшись на бак, старый Кирилычъ разсказываетъ довольно хладнокровно ‘сколько его спина линьковъ приняла’.

— А ты вотъ все жалишьси… говоритъ онъ молодому матросу Аксентію, (дйствительно Аксентій сперва горячо плакался) што теб боцманъ иной разъ вдаритъ… Ты, паря глупъ… Ну вдарилъ вчерась вдь теперь не болитъ…

И сколько задушевнаго резона было въ этихъ словахъ Кирилыча…

— Не въ томъ, Кирилычъ, што не болитъ, а зачмъ онъ вдарилъ…

— Экой ты, братецъ… право… Зачмъ, да зачмъ вдарилъ?..

— А што, робита, вужинать свистать будутъ… разбуди…

— Дрыхай… знай себ…

Прежде бывало и Андрюшка, и Кирилко сильно негодовали на баталера {Унтеръ-офицеръ, который смотритъ за провизіей и раздаетъ вино.} за то что онъ никогда имъ не позволялъ лишней чарки выпить, но, увидавъ, что въ продолженіи семи мсяцевъ баталеръ все-таки остается глухъ и нмъ къ ихъ негодованію,— негодовать перестали, потому увидали что у баталера ужь такая подлая привычка была……

И только больше для приличія и Кирилко, и Андрюшка ежедневно при раздач водки говорили:

— А нельзя-ли, Евстафьичъ, сегодня парочку?..

— Жирно будетъ… пей свою… раздавалась въ отвтъ обычная фраза.

И Кирилко, и Андрюшка выпивали по одной чарк, не забывъ однако уходя сказать:

— Экой аспидъ человкъ!..

На слдующій день снова говорили то же самое и въ отвтъ получали то же самое…

Такимъ-то манеромъ шла жизнь матросская, шла изо дня въ день однообразно.

Закатилось солнце за горизонтъ… Стало быстро темнть…

Въ темнот пуще бллись сдые зайчики… Втеръ сталъ замтно крпчать… По нему набгали тучи…

Вышелъ капитанъ на верхъ… посмотрлъ кругомъ, на паруса посмотрлъ…

— Къ ночи убрать брамсели…

— Слушаю-съ, сказалъ Николай Степанычъ…

И за тмъ капитанъ ушелъ въ свою каюту…

На другой день Индйскій океанъ-таки задалъ себ знать… Зачалась погодка… Быстро усиливаясь, заревлъ втеръ… Словно горы, поднялись волны, и все догнать хотятъ убгающій отъ нихъ корветъ, который и стонетъ, и вздрагиваетъ, и клюетъ носомъ, и бортомъ черпаетъ, и все бжитъ, да бжитъ впередъ…

Заволокло небо тучами… Закрылся горизонтъ… Засновала вокругъ птица морская, заходили стада свинокъ морскихъ…

Скрпчало… какъ говорятъ моряки… Къ вечеру ужь мы зарифившись были…

А втеръ все свжетъ… Вотъ и ночь — темная, непроглядная ночь… Человческія фигуры еле обрисовываются, стоя у своихъ снастей… Изрдко кто нибудь замтитъ:

— Ишь ты что за погодка… Далъ бы Господь, хоть дождь то прошелъ… все легче…

— Хуже будетъ… штурма будетъ… шопотомъ говоритъ сосду Теплухинъ… Я и сонъ вчерась видлъ…

— Ну… ври… ври… Вишь… Тучи то словно расходиться стали… Это передъ затишьемъ…

На бак впереди двое часовыхъ впередъ смотрятъ… Закутанные въ дождевые пальто, да еще сверху прикрытые старыми брезентами — они то и дло отряхаются отъ воды, которая немилосердно обкачиваетъ ихъ…

Неслышно (какъ обыкновенно) громкихъ разговоровъ такою ночью… Люди будто присмирли… Молчатъ… И слышится только ревъ и завываніе втра, стонъ какой-то по всему корвету, да громкое рявканье вахтеннаго офицера, стоящаго на мостик — ‘право… больше право… одерживай!’, чтобы по возможности не получить на палубу непріятный paquet de mer…

Дрожитъ корветъ… Тяжело опускается онъ въ водяную трущобу и снова подымается на волны…

И ходишь себ взадъ и впередъ по палуб, повришь людей на снастяхъ, часовыхъ на бак и снова ходишь, пріученный уже ходить по балансирующей палуб. А втеръ все сильнй и сильнй…

— Четвертый рифъ брать! опять рявкнетъ вахтенный…

Свиснудъ Никитичъ въ дудку… Погналъ матросъ четвертый рифъ брать…

— Ишь… окаянная, прости Господи, оказія то, проговорилъ Андрюшка, лниво двигаясь къ вантамъ…

Тихо лзутъ матросы по вантамъ, словно муравьи расползаются по ре, и тамъ, стремительно качаясь надъ океаномъ, пронизываясь насквозь втромъ,— длаютъ свое трудное матроское дло…

Блеснетъ молнія… Мигомъ освтится все, что прежде тонуло во мрак… И фосфорическій, холмистый океанъ безъ начала, безъ конца, и палуба нашего корвета со стоящимъ на немъ населеніемъ, и нависшія по окраинамъ неба черныя, тяжелыя тучи…

Что то на страхъ похожее… какая то боязнь одиночества сожметъ сердце… Невольно въ этотъ моментъ вспомнишь то, къ чему привязанъ, и что такъ далеко отсюда… далеко, а въ pendant къ этому вдругъ воспоминаніе о погибшемъ корабл Лефорт подвернется…

Вотъ волна подошла… большая волна… Въ темнот она великаномъ кажется передъ корветомъ… вотъ подходитъ ближе… ближе… Кажется, сейчасъ и проглотитъ этотъ плавучій домъ со всми его обитателями, проглотитъ какъ акула, глотаетъ рыбу, и тогда поминай какъ звали!.. Будутъ посл разыскивать, статьи ученыя въ ученомъ Морскомъ Сборник печатать, догадываться отъ чего мы погибли, полемизировать… и въ конецъ концовъ ршатъ (ужасное ршеніе!), что сто шестьдесятъ живыхъ людей пропали безъ всти, какъ пропадаетъ иголка или носовой платокъ.

И застонетъ Покровка… Завоятъ, заголосятъ Акулины и Матрены…

Но волна съ шумомъ разбивается о крпкіе бока корвета и обдаетъ съ ногъ до головы стоящихъ на бак матросъ…

— Экая анафема задалась! сурово скажутъ матросы, перекрестятся и отряхнутся, словно утки, отъ воды…

Озлобленно въ эти минуты смотришь кругомъ и нетерпливо ждешь конца вахты…

А тутъ иногда вспомнишь въ это время Петербургъ… Вотъ освщенная зала большаго театра… Публики много, и все публика прекрасная… Вотъ одинъ фертъ, вотъ другой фертъ… Много ихъ, и не сосчитать… Вотъ сидятъ… Я вижу на ихъ глупыхъ лицахъ однако тревогу… глаза будто выражаютъ несбывшуюся надежду… Лицо сокрушается… Вотъ именно на этомъ молодомъ, но уже изношенномъ лиц и даже скорбь вижу… Что такое!.. Что?.. чего ты, голубчикъ, сокрушился?.. а вижу… Понимаю, другъ… Радина или Соколова не совсмъ хорошо сейчасъ задрали ногу…

А вотъ слышу я, сквозь ровъ втра, другой голосъ… голосъ Пифіи московской… Этотъ зловщій, гадкій голосъ, словно выходитъ со дна морскаго и кричитъ, визжитъ на вс голоса ‘Мальчишка… Дуракъ…’

— Ой, ой ёй!.. вдругъ раздается стонъ мучительный…

— Что такое?.. спрашиваешь, разомъ отрзвившись отъ разныхъ мечтаній…

— Палецъ Ефимову, в. б-іе, оторвало… марсофаломъ, угрюмо говоритъ боцманъ…

Принесли фонарь… У Ефимова указательный палецъ еле вислъ на кожиц…

Снесли его въ лазаретъ…

— И какъ это Ефимка проглядлъ… говорилъ кто-то.

— Ншто ты не проглядишь… вишь темень…

— Стало… безъ пальца Ефимка…

— Будь радъ што не безъ руки… дура!.. сердито отвчали спрашивающему…

Въ лазарет еще стоналъ Ефимовъ, а балетный фертъ наконецъ успокоился… Радина до того задрала ногу, что 1-й рядъ неистово загоготалъ…

Бьетъ семь склянокъ (¹/₂ двнадцатаго)… Какъ то легче и веселй стало… Осталось всего полчаса, но за то съ какимъ нетерпніемъ ждешь эти полчаса. Полагаю, что влюбленный не такъ ждетъ часа свиданія съ своею возлюбленной, какъ вахтенный смны въ такую погодку… Тогда и не повришь почтенному во всхъ прописяхъ начертанному изреченію, что ‘время жизни скоротечно’. Вретъ оно, какъ и вс прочія врутъ… Напротивъ, тутъ время, казалось, тянется чортъ знаетъ какъ долго… И матросы веселй стали… Пошли лясы…

— Ну ужь и погодка… И темень такая, што глазъ выколешь… А главное ничава теб на марс не видно…

— На другихъ судахъ и не такая погодь выдавалась, говоритъ старикъ Гришка, а все на марс видали, по тому случаю, что коли ты чево на марс не запримтишь,— то опосля спиной и разсчитаешься…

— Выходитъ… запримчать надоть…

— Мало того, что внизу спину теб лопаремъ изроютъ, еще отъ ундера на марс грха то сколько примешь… Вс зубы те изотретъ… Иии… боже мой…

— А то и выбьетъ, хладнокровно замчаетъ Кирилычъ…

— Н-да… Вамъ, робята, тово и не знать… Вольгота нон пошла…

Григорычъ усмхнулся и пошелъ къ кадк покурить…

— А что, дядя, обратился къ Теплухину молодой матросъ Петрушка, страшнй евтаво будетъ, аль не будетъ?..

— Будетъ, братъ, еще не то будетъ…

— А что жь, дядя, будетъ?.. со страхомъ и любопытствомъ спрашиваетъ Петрушка…

— А будетъ то, что когда день ночи равенъ станетъ, то буря, штурма, значитъ, подымется, и такая, братецъ ты мой, штурма, что тапершній втеръ дрянь предъ самымъ евтимъ вураганомъ… Станетъ тогда день темный, словно ночь… И гроза подымется… И громъ, братецъ ты мой, пойдетъ великій по небу, волны пуще выростутъ… И такой вуруганъ станетъ, такая великая зачнется страсть, что блье чистое надвать надо… Много въ этотъ самый день кораблей по морямъ топнетъ… Много…

— А зачмъ, дядя, блье чистое надвать надо?..

— Зачмъ… Извстно зачмъ?.. Штобы на тотъ свтъ, не свиньей какой, прости господи, преставиться, а чистыимъ божіимъ созданіемъ… И везд заводъ такой… Штурма — большая — рубаху мняй… И коли…

— Бреши… бреши… Смущай парня то… перебилъ разсказчика Жаворонковъ… Оно, конечно, бываетъ страсть, да не всякій же корабль топнетъ… коли управится хорошо, и не потопнетъ…

— Вотъ Ляфортъ же потопъ…

— Опять же дурно управился…

— Ври… Богъ такъ положилъ… Никто, какъ Богъ…

— Нешто людской гибели онъ хочетъ?.. Посуди-жь…

— За грхи, братецъ ты мой, за грхи… И ежели у насъ примрно гршниковъ большихъ много, то вс погибнуть можемъ… ддда…

— Все то ты врешь, говорю я, врешь… Ну гд ты про это слыхалъ?..

— Крыса ты учебная… Теб и не слыхать того, что я знаю…

— А што ты знаешь, богъ те люби…

— А то, што ты подлецъ!..

— Кровопивецъ ты…

Дло не обошлось безъ дальнйшей ругани, еслибы не раздался голосъ вахтеннаго.

— Марсовые на марсъ! 4-й рифъ отдавать!

Кончились споры. Пошли рифъ отдавать. Втеръ сталъ немного тише…

За четверть часа до восьми склянокъ (до 12 часовъ значитъ) съ радостью посылаешь будить того, кто долженъ смнять.

— Да они не встаютъ, докладываетъ разсыльный.

— Буди, скажи, что восемь било!

Разсыльный снова отправляется будить жертву, которой придется мокнуть съ полуночи до четырехъ часовъ…

— Ваше благородіе… а ваше благородіе!.. вставайте, толкаетъ онъ спящаго, на вахту пора… Десять минутъ осталось…

— Ггммъ… Скажи, когда пять останется, мычитъ съ просонья жертва и сново засыпаетъ…

Но разсыльный очень хорошо знаетъ, (по опыту конечно, по опыту!) что ему же на орхи попадетъ, если вахтенный не во время встанетъ, и потому, постоявъ съ минуту у койки, онъ снова толкаетъ спящаго.

— Пять минутъ осталось, Ваше б—іе!..

Жертва еще нжится въ теплой постел, потягивается, зваетъ… но, вдругъ вспомнивъ, что и въ самомъ дл опоздать можетъ,— вскакиваетъ и нервически быстро одвается…

— Что, холодно?.. спрашиваетъ у разсыльнаго.

— Шибкій втеръ, в. б—іе!..

— А дождь сильный?..

— Иии… не приведи богъ, што за погода!..

— Подай дождевикъ и шляпу!..

Вахтенный совсмъ готовъ… Онъ идетъ изъ каюты и, проходя въ палуб мимо часовъ, видитъ, что еще цлыхъ пять минутъ осталось…

— Ты что меня раньше разбудилъ, ааа?.. грозно обращается онъ къ разсыльному.

— Да вдь вы же за пять минутъ приказали…

И отправляется въ каютъ-компанію. Тамъ, сидя въ кресл, досыпаетъ свои свободныхъ пять минутъ…

— Што, братъ, изругали? спрашиваетъ скуксившійся подъ мостикомъ сигнальщикъ разсыльнаго…

— Извстно, со сна баринъ сердитй…

— ‘Вооосемь бить!’ раздается веселый голосъ.

Сонный вахтенный вздрагиваетъ и стремглавъ летитъ на верхъ, очень хорошо зная, что простоять въ такую погодку, ожидая смны, лишнихъ пять минутъ,— крайне непріятно…

Весело пробиваетъ колоколъ восемь ударовъ… Пріятно отзывается этотъ звонъ для первой вахты и непріятно для второй, которая еще лежитъ въ койкахъ… Раздается въ люкъ, туда гд спятъ матросы, долгій свистъ въ дудку и въ слдъ за нимъ громкій, звучный, полный радости и удовольствія боцманскій голосъ:

— Вторая вахта на вахту!..

Встрепенулись спящіе… Протерли глаза…

Стали одваться…. Кто то въ полутемнот сталъ разсказывать свой сонъ.

— Снился мн, братъ, сонъ… Сперва, будто я дома… опосля ведмдь снился… Затмъ и домъ и ведьмдь пропалъ… пришла Дунька и…

— Микитка… ты буршлатъ взялъ? раздается сердитый голосъ…

— Не бралъ я твоего буршлата… Эка, братцы, страсть на верху… Поди ты!..

— И куда онъ длся?.. Ребята, кто башмакъ взялъ?..

— Ефимк, братцы, палецъ оторвало!.. говоритъ кто то, пришедшій съ верху…

— Што ты!.. И какъ это онъ?..

— Выходитъ марса-фаломъ, значитъ!..

— Ишь ты!.. Эва Господи!..

— Отдай ты мн хуфайку!.. кричитъ кто-то.

— Убирайси… знаешь куды?.. отвчалъ голосъ…

— А куды?..

— Туды!..

— Ну… живо… живо вались на верхъ… Копайсь… у меня!… крикнулъ боцманъ…

И матросы, словно пауки, стали вылзать на верхъ, и шла межъ ними разная воркотня подъ носъ: ‘Ишь ты дожь!’ ‘И што это за погода!’ ‘И чортъ его знаетъ, куды буршлатъ запропастился… это безпремнно сволочь Микитка… Ужо взмылю!..’ — ‘Да, братецъ ты мой Дунька’ — ‘Нтъ, какъ хочешь, а… да не толкайсь… лшій’!..

Старые вахтенные весьма пріятно потянулись, при вид смняющихъ товарищей и при мысли о томъ, что сейчасъ въ койку, хотя и немного спать, всего четыре часа, а тамъ опять подъ дождь, подъ холодный втеръ и подъ брызги волнъ…

Часовые, смотрвшіе впередъ, повернули свои чудовищные въ темнот головы.

— Што, братцы, много звздъ насчитали? подсмиваются надъ ними баковые…

— Кой чортъ… Темень… И не эти те не видать… Тутъ хоть лбомъ стукни судно, такъ не увидишь!..

— А все видь! Потому приказано — и видь! замчаетъ Григорьичъ, спускаясь внизъ…

На мостик смняются вахтенные офицеры… Закутанная въ пледъ и пальто фигура подходитъ и ко мн.

— А, здравствуйте, говоришь радостно… Зарифленный форъ-марсель, трисель и фока-стаксель… двое часовыхъ впередъ смотрятъ… Огни исправны… Желаю вамъ пріятной вахты!

И стремглавъ бжишь въ каютъ-компанію выкурить папироску.

Тускло освщаетъ качающійся фонарь каютъ-кампанію… Катается себ по столу лежащая на немъ пепельница… Скрипятъ переборки, раздирая своимъ скрипомъ ухо… На диван дремлетъ старшій офицеръ, но дремлетъ такъ, что всегда готовъ проснуться, если втеръ засвищетъ или случится что нибудь важное на верху…

Заспанный встовой влетаетъ въ каюту, стукается отъ качки лбомъ въ переборку и суетъ въ руки стаканъ чаю и завернутую въ салфетку сахарницу…

Чай посл подобной вахты выпиваешь съ удовольствіемъ и сейчасъ же бжишь къ себ въ каюту, скорй укладываешься спать и, лежа въ свжемъ сухомъ бль, въ теплой постел, какъ-то легче миришься съ судьбой… Ревъ, втра, дождь и холодъ на верху — забываются… Пріятная теплота начинаетъ охватывать прежде иззябшее тло, и скоро, прежде усталый, озябшій, недовольный,— теперь засыпаешь въ теплот и довольств… Ни качка, ни кренъ не разбудитъ тогда… Казалось, корветъ ко дну бы шелъ, и тогда жаль было бы разстаться съ койкой…

Теперь уже далеко отъ этой обстановки… Вмсто вчнаго моря, парусовъ, неба, Никитича, Ваньки и другихъ — находишься въ иномъ мст, съ другими людьми… Вмсто палубы — зало… Вмсто сердитой физіономіи боцмана — другая, не такая сердитая физіономія… Вмсто парусовъ — видишь обои, кресла, столы и все это не привязано, а стоитъ себ просто, точно ихъ и привязывать не надо. И идутъ разговоры не т… И вотъ раздается голосъ… да… ясно слышу я этотъ мелодичный, но грустный голосъ, поющій что то… (что именно не разберу)… Вотъ онъ пока еще вдали… но вотъ ближе… ближе… Наконецъ надъ самымъ ухомъ… и вдругъ онъ длается вовсе не женскимъ, а какимъ то рзкимъ и сиплымъ… Что это такое?.. Въ испуг просыпаешься и вмсто сна видишь и слышишь дйствительность. Въ палуб суматоха… а Никитичъ зычно реветъ:

— Всхъ на верхъ въ повороту!..

И бжишь стремглавъ на верхъ, наскоро одвшись и посылая (въ душ, конечно, въ душ) ко всмъ чертямъ эту безпокойную, суровую необходимость.

Впрочемъ не думайте, читатель, чтобы подобная жизнь была постоянна… Къ счастію, на нашу долю выпадали не все такіе дни… Мы имли свжіе втра, съ которыми скоро добжали до меридіана острова Амстердама. Тамъ ужь нечего было бояться урагановъ… Мы подымались вверхъ… Погода становилась яснй, теплй, и скоро мы должны были вступить въ южные тропики, получить юго-восточный пассатъ, съ которымъ и долетимъ до Зондскаго пролива…

А скучно стало въ мор… Очень скучно!.. Съ самаго Порто-Гранде мы и берега не видали… Все надоло… все прискучило. И акулы перестали занимать насъ, и киты, и проходящіе суда… Берега хотлось всмъ, берега!..

Въ каютъ-компаніи тоска… Вс молчатъ. Да и о чемъ говорить? Въ эти 50 дней все переговорили, о чемъ могли переговорить мои сослуживцы… И лица одни и т же надоли также, какъ и разговоры…

Сидятъ вс за обдомъ и молчатъ… Кто нибудь скажетъ:

— Скорй бы Батавія…

— Дда… отвтятъ другіе…

— А долго еще?..

— Долго…

И если NN начнетъ говорить о своихъ похожденіяхъ, то никто и не слушаетъ, потому что вс эти похожденія слышали разъ съ десять…

— Когда я служилъ (начинаетъ Петръ Иванычъ) на корвет Р. и когда разъ я стоялъ на вахт…

— То васъ распекали за то, что вы стояли въ плед и сказали вамъ, что моряку это совстно… Знаемъ… слышали!.. лниво перебиваютъ разсказчика…

— Иванъ Петровичъ!.. смотрите… вдругъ сказалъ Гнатъ и засмялся, показывая окурокъ папиросы, найденный имъ въ пирог…

И спасибо повару, хоть онъ окуркомъ далъ маленькое оживленіе… По крайней мр захохотали…

На палубу выйдешь — взглянешь на верхъ — небо, какъ и вчера, голубое, красивое… Опустишь глаза — т же паруса, отъ дождя поблвшіе… Котъ — тотъ же… Джекъ — также скучно глядитъ кругомъ… Книги вс прочитаны… Что длать?..

А тутъ снова крадется мысль. На берегу не сказалъ бы ты ‘что длать?’, а въ мор говоришь, и не разъ еще скажешь…

Тяжело ужь всмъ намъ стало въ нашемъ плавучемъ городк, городк русскомъ, со всми его чисто русскими, уздными, не совсмъ веселыми особенностями… Жизнь въ немъ уже слишкомъ напоминала родное захолустье, гд сосдъ знаетъ супъ или щи съ капустой будетъ за обдомъ… И скажите, виноватъ ли онъ, что это его интересуетъ, а не другое?… И ршите, виноваты ли и мы, что въ нашемъ отчужденномъ мірк такія же пошлости должны были интересовать насъ?.. И длали то, что и другіе длали, (были и сплетенки… были и ссоры глупыя, и мало ли чего не было!) тмъ боле, что морская служба свела насъ двадцать человкъ, прежде другъ друга въ лицо не видавшихъ, на три года, въ одну общую каюту… Слишкомъ тсныя отношенія, доходящія у иныхъ до фамильярности, слишкомъ ограниченныя наши понятія о жизни и — главное — (уже надо сознаться!) недостаточность образованія и развитости (общая, впрочемъ, многимъ военныхъ сословіямъ) — вотъ причины, по которымъ противна, тошна бываетъ долгая жизнь въ каютъ-кампаніяхъ русскихъ судовъ… И слава богу, если въ каютъ-кампаніи найдется такой человкъ (а такой, говорятъ, былъ на одномъ изъ судовъ прежде плававшей эскадры), который своимъ нравственнымъ вліяніемъ умлъ бы удерживать нердкія проявленія нашей пошлости, а подъ часъ и безобразія…

Счастіе еще то, что у многихъ воспоминаніе о прожитомъ времени сглаживается до того, что они вспоминаютъ его съ любовью, обманывая себя и представляя факты сквозь розовую призму своего благодушія и своей добренькой снисходительности.—

Съ каждымъ днемъ мы нетерпливе ждали Батавіи, и крпко надодали старшему штурману частыми вопросами: ‘Много ли миль до Батавіи?’

Даже Степанъ Александрычъ, ужь на что кажется морякъ патентованный, который (такъ про него разсказывали) и красоты женскія морскими терминами называетъ, даже и этотъ морской волкъ нердко вздыхаетъ, поглядывая въ зеркало на свое угреватое и совсмъ покраснвшее отъ загара лицо и сурово спрашиваетъ у Петра Иваныча.

— А что, батюшка, скоро Батавія?..

— Да вамъ то не все ли равно, Степанъ Александрычъ… Вдь вы все равно на берегъ не съдете…

— Нтъ-съ, съду!.. Въ Батавіи съду!.. Пора… Съ Лондона на берегу не былъ… освжусь!..

Что подъ этимъ словомъ разумлъ Степанъ Александрычъ положительно врно никто не зналъ, ибо описываемый иною джентельменъ былъ охотникъ, при създахъ на берегъ, до одиночества. Уходилъ онъ обыкновенно въ какую нибудь улицу и черезъ часа два его снова можно было видть, сидящаго на диван въ каютъ-кампаніи и довольно внимательно разглядывавшаго, какъ варварки мухи лакомятся сахаромъ…

Обыкновенно въ это время Степанъ Александрычъ любилъ заняться бранью заграничныхъ городовъ и поудивиться, какъ другіе находятъ удовольствіе каждый день съзжать на берегъ…

— И будто на корвет худо… Чмъ-съ худо?.. Обдъ хорошій… Служба-съ… И денегъ не тратишь…

Но, конечно, никто не слушалъ Степана Александровича, этого уже выдыхающагося представителя морскихъ волковъ, которые кром марсабрасовъ ничего не знаютъ и знать не хотятъ и которые здятъ на берегъ на часъ, на два…

Имъ все равно, Лондонъ-ли, Мадера-ли, Батавія-ли, Калькутта-ли у нихъ подъ носомъ…

Корветъ нашъ прибирался… Онъ походилъ на барыню, которая посл дальней дороги собирается длать визиты… Опять подъ жаркимъ солнышкомъ наше судно чистилось, подкрашивалось, блилось, чтобы придти въ Батавію, какъ слдуетъ — умытымъ и одтымъ…

Уже велли достать канатъ якорный, и звукъ цпи (вообще непріятный) произвелъ на всхъ такое же впечатлніе, какое производитъ звукъ знакомаго голоса посл дальней разлуки…

‘Батавія близко… Батавія близко!..’ говорится во всхъ уголкахъ, и лица вс глядятъ веселй и радостнй…

Къ вечеру матросъ закричалъ… берегъ!.. И это сладкое слово, это веселое слово разошлось мгновенно по всему корвету… И знаете ли что?.. Трагичность момента, когда колумбовы спутники закричали ‘берегъ’ и стали молиться,— только можетъ быть понята моряками… Если мы, пловцы 19 вка, не молились — за то были рады крпко… Къ вечеру мы вошли въ Зондскій проливъ… Съ чудной ясной погодой, съ луной, свтившей, какъ говорятъ, во всю рожу, мы шли островами, темнвшими справа и слва… Къ утру открылась такая хорошая картина, показавшаяся многимъ еще лучше оттого, что давно берега не видали, что я даже и боюсь, по неумнію, описывать ее… Мы шли словно садомъ какимъ, мимо кудреватыхъ, зеленыхъ густыхъ острововъ… Куда ни посмотри — везд кудреватый, покрытый лсомъ островъ или островокъ… Везд изумрудная вода… Везд красоты южно-тропической природы… Вотъ громадный боабабъ… Вотъ и маленькій городокъ на Яв — Анжеръ… Мы прошли мимо, конечно, по дорог захвативъ однако отъ малайцевъ, выхавшихъ къ намъ на встрчу на своихъ узконосыхъ шлюпченкахъ, нсколько куръ и нсколько штукъ ананасовъ и банановъ…

— Куры… у насъ сегодня куры, господа, за обдомъ!.. вскрикнулъ одинъ радостный аспиранъ… И его искренній крикъ, его голосъ, прямо изъ души выходившій, былъ также понятенъ и натураленъ, какъ понятенъ и натураленъ страхъ смущенія того же юнаго аспирана, при вид впервые близко красивой и лукаво улыбающейся женщины…

Но… женщины!!. О васъ вс думать забыли… И еслибъ спросили у каждаго: чего хотите вы?.. бесды съ прекрасными дочерями Евы, или куръ къ жаркому — увы — вс (даже юный Петинька) сказали бы: ‘куръ, куръ и куръ!’…

Цлый день мы шли межъ кудрявыхъ живописныхъ острововъ… Къ вечеру мы входили на батавскій рейдъ… Во всхъ сердцахъ такъ-радостно отдалась команда: ‘изъ бухты вонъ, отдай якорь!’ что мы поздравляли другъ друга съ приходомъ на рейдъ посл семидесятидневнаго плаванія.

ВЪ КИТАЙСКИХЪ ПОРТАХЪ.

Заунывно стонетъ втеръ въ снастяхъ… Не веселую псню напваетъ онъ жителямъ маленькаго плавучаго мірка — нашего корвета и нагоняетъ въ головы разныя воспоминанія объ далекомъ свер… Переваливаясь съ боку на бокъ и бороздя высокія волны, алмазной пылью разбивающіяся о бока корабля,— скоро несется съ попутнымъ штормомъ нашъ корветъ въ Китайскомъ мор… Завываетъ втеръ, мочитъ дождикъ… холодно… сыро… Вы, любезные читатели, спокойно сидите въ это время въ теплыхъ комнатахъ, ведете бесды пріятныя… хорошо вамъ, но вспомните иногда, слушая заунывный стонъ втра, долетающій до вашего слуха,— вспомните, что есть люди — моряки, которые въ это время, испытывая вс невзгоды, заняты борьбой со стихіей, да подъ часъ такой грозной, что за сердце хватаетъ… Вспомните, что терпитъ бдный матросъ, оторванный службой отъ родины и обязанный каждый день, каждый часъ быть готовымъ ко всмъ случайностямъ морской службы, которая изъ всхъ службъ самая трудная и суровая…

Быстро летитъ нашъ корветъ… миль по десяти въ часъ, летитъ и не знаетъ онъ себ препятствія, легко перепрыгивая съ волны на волну… Только брамъ-стеньги (верхнія части мачты) въ дугу изгибаются и приводятъ этимъ въ отчаяніе вахтеннаго офицера, милйшаго такого, Александра Александровича…

Ходитъ онъ взадъ и впередъ по мостику и все на гнущіяся брамъ-стеньги смотритъ… смущаютъ он его морское сердце… Ходитъ такъ онъ часъ, ходитъ два… уже дождикъ ухитрился пробраться ему бдному за шею, не смотря на ловко пригнанный дождевикъ, и холодной непріятной струей скатился по спин… Вздрогнулъ Александръ Александровичъ…

— Которая склянка? спрашиваетъ.

— Пятая, отвчаетъ разсыльный…

И снова зашагалъ вахтенный офицеръ… И еще два часа, долгихъ два часа придется ему шагать такъ подъ дождемъ, пронизывансь на сквозь холоднымъ втромъ…

Плохо было Александру Александровичу… По натур онъ былъ сильно склоненъ къ сибаритству. Любилъ онъ вволю поспать, понжиться… а тутъ… скверно, гадко. И, еслибъ не доля страсти къ путешествіямъ, заставившая его идти въ морскую службу,— сибаритствовалъ бы Александръ Александровичъ и не мокъ бы подъ дождемъ, а благодушествовалъ бы на мягкомъ диван въ это время…

Свиститъ втеръ… стонетъ втеръ и навваетъ въ его голову разныя думы…

Надоло Александру Александровичу все на паруса глаза пялить, тмъ боле, что наступившая темнота, да такая, что хоть глаза выколи, все равно бы не позволила ничего разглядть, и отдался незамтно онъ незамтно вкравшийся мыслямъ въ его голову…

Вотъ вспоминаетъ онъ себя ребенкомъ въ деревн… Тепло, хорошо въ комнатахъ… Вотъ нжится онъ въ постел… Пришла няня, старая едуловна, и стала ему сказку про двнадцатиглаваго змія сказывать… Слушаетъ онъ няню внимательно, боится слово проронить… А она знай себ разсказываетъ. ‘И пробрался этотъ змій, большущій такой змій о двнадцати главахъ, о двнадцати пастей и двнадцати жальевъ… И пробрался это онъ къ Марь царевв, что жила во дворц, на высокомъ терему и шелками вышивала… И придя къ ней, обратился этотъ змій въ красавца такого молодаго, молодца писанаго, и говоритъ ей…’

— Да какъ же это онъ такъ обратился? перебиваетъ слушатель…

— Такъ, Сашенька… духъ, значитъ, помогъ… онъ и обратился.

И продолжаетъ старая едуловна:

‘И говоритъ ей: ‘хочешь, говоритъ, Марья царевна, бжать со мной отъ роднаго батюшки, въ тридевятыя земли, въ золотыя государства, гд яблокъ золотомъ налитъ, а вишенье серебромъ, гд птицы, говоритъ, райскія’.

— Никакъ ужь и заснулъ… Ну, спи родненькій, спи и… и… Богъ съ тобой, и ушла няня едуловна отъ заснувшаго, подъ старый лепетъ, ребенка…

Утро… Морозное такое утро… Потянулся Сашенька въ постельк.

— Няня… няня, кричитъ онъ…

— Что, радость моя… что-о-о, кормилецъ?

— Чулки однь…

И не смотря на то, что Сашеньк уже 12 лтъ, няня ему и чулки, и сапожки натягиваетъ, а Сашенька помщикъ знай себ лежитъ да барахтается въ постельк…

А вотъ думается другая дума Александру Александровичу, дума еще боле пріятная, сердце его волнующая и какъ-то больно захватывающая…

Ждетъ его, ждетъ не дождется, вотъ ужь годъ второй невста его, мсяцы считаетъ, дни считаетъ, скоро ли-то онъ будетъ… И счастливъ Александръ Александровичъ, ибо знаетъ, что не одинъ онъ на свт мыкается, что есть головка, объ немъ думающая, есть сердце, для него бьющееся, его радостями живущее, его скорбями скорбящее…

И быстре зашагалъ онъ по мостику и какъ-то сердито на воду взглянулъ… А мечты такъ и лзутъ, такъ и прокрадываются въ голову, словно комаръ жаркой ноченькой.

Вотъ Кронштадтъ… Вотъ и дома… Сколько радостей… счастья… свадьба… Тихое счастье, ровное, безмятежное, словно небо тропическое, ни одними облаками не подернутое, голубое, высокое… Работа вдвоемъ… кажется, все дастъ жизнь… все, только бы вернуться скорй… А дти, что зимнимъ вечеромъ будутъ морскіе разсказы слушать бывалаго отца…

— Александръ Александровичъ!.. Втеръ свжетъ… Надо брамсели убрать!.. сказалъ незамтно подошедшій капитанъ…

Словно съ седьмаго неба упалъ Александръ Александровичъ, въ душ ко всмъ чертямъ послалъ и брамсели, да, полагаю, что и капитана, и какъ-то отчаянно крикнулъ,

— На брамсели!!

Встрепенулись ребята и полетли по вантамъ на вершину мачты длать свое трудное матроское дло.

— Что, небось, проняло тамъ-то… на марс?.. спрашиваютъ посл вернувшихся съ марса матросовъ.

— И-и и не говори, братцы… витеръ такъ и гудетъ тамъ, отвчаетъ молодой, бравый матросъ Костюшка.

Ребята услись на палуб около своихъ снастей и плотно закутались въ свои дождевые пальтишки…

— Намъ, братцы, еще што, заговорилъ старый Кузьмичъ, дло привышное… крестьянское… всякія испытанія на роду писаны… а вотъ хвицерамъ, хоша бы Лександру Лександровичу, поди плохо… Ночей не досыпай, въ бурю всякую на вахт мокни… Извстно, дворянская душа… требуетъ тепла…

— На то, Кузмичъ, служба, замчаетъ Костюшка…

— Оно, конечно, служба и почетъ… Чины это пойдутъ разные въ капитаны выйдетъ… Лежи себ въ тепл… А таперича все круто приходится… потому, говорю, тло дворянское, сказываютъ, чувствія больше иметъ…

Ребята замолчали.

— А што-то теперь дома длается? заговорилъ молодой Алешка… Поди въ тепли сидятъ…

— Звстно въ тепл…

— Поди на печи?

— Звстно на печи…

— Поди дрыхнутъ?..

— Звстно дрыхнутъ… Што ночью длать…

— Эхъ… а мы то…

И не кончивъ рчи, вздохнулъ Алешка… Видно, трудненько ему на окіян было… не любъ океанъ…

— А куда, братцы, идемъ-то мы? спрашиваетъ Костюшка.

— Дура ты голова… Рази не знаешь…. въ Гонкотъ (Гонъ-Конгъ) глиганскій, значитъ портъ, и въ китайскую землю… Народъ тамъ, сказываютъ, косу носитъ…

— Нешто нехристь?..

— Нехристь поганая… всякую тварь трескаетъ…

— Али въ заправду всякую, братцы?..

— Сказываютъ, все…

Много еще шло толковъ между матросами по поводу китайцевъ… много еще удивлялись они разнымъ сказкамъ, бывалаго Кузмича… Наконецъ склянки пробили ‘восемь’, пришла смна, и пошли спать матросы.

Быстро подвигался нашъ корветъ къ цли… ‘Скоро и Гонгъ-Конгъ’, говорятъ въ каютъ компаніи… Скоро, значитъ, конецъ и качк, и холодному втру, и одиночеству, и скук, вс подутъ на берегъ, въ городъ и разсятся, и позабудутъ на время тяжелыя минуты, пережитыя на мор…

Дней черезъ пять корветъ входилъ уже между скалистыхъ, гористыхъ береговъ въ Гонъ-Конгъ. Огромная англійская эскадра стояла на рейд, а славный большой городъ, расположенный на покатости высокой горы амфитеатромъ, красовался своими чудными зданіями… Едва успли мы бросить якорь, какъ насъ окружили милліоны китайскихъ шлюпокъ, и большихъ, и малыхъ, нагруженныхъ различными товарами — различными издліями китайской усидчивости и трудолюбія… Въ этихъ большихъ лодкахъ, гд въ каждой помщалось цлое семейство и гд на одномъ конц старая китаянка преспокойно, сидя на карточкахъ, варила рисъ,— были всякія вещи: разныя матеріи, разныя вещи, вера, шахматы… словомъ всякая ‘китайщина’ (chinoiserie), которая столь удивляетъ и поражаетъ сперва всякаго иностранца…

Повыскакали вс эти торговцы-китайцы на палубу, и поднялся крикъ, гвалтъ. Другъ передъ другомъ тснясь, ругаясь, суютъ они въ руки свои сертификаты и мечутъ въ глаза свои издлія… Давка на палуб была такая, что капитанъ веллъ прогнать китайцевъ… Но словами съ ними ничего нельзя было сдлать…

— Ишь, черти поганые…. Да ступай, говорятъ теб… ступай, сердито гонитъ боцманъ китайца…

Но тотъ, плутовски улыбаясь и кланяясь, ловко увертывается отъ боцмана и хочетъ пробраться въ каютъ-компанію…

— Ишь ты, аспидъ… этаго нюхалъ, сердится боцманъ, и вынимаетъ изъ кармана линекъ…

Китаецъ тогда только боязливо пробирается къ трапу и идетъ въ свою шлюпку…

— Фуляски… фуляски… Люсіанъ… Люсіанъ… выкрикиваетъ, показывая морскія военныя фуражки, китайскій портной…

Матросъ подходитъ торговать фуражку.

— Что возьмешь?…

— Два доллеръ…

— Одинъ хошь?..

Китаецъ умоляетъ, плачетъ, въ грудь себ колотитъ и наконецъ соглашается…

— Ишь, бестія, говоритъ, отдавая доллеръ, матросъ… Надуть думалъ…

А китаецъ и безъ того надулъ, ибо потомъ фуражки за полдоллера продавалъ…

Этотъ портной кое какъ говорилъ по русски, научившись изъ частыхъ разговоровъ съ русскими моряками, часто посщающими Гонъ-Конгъ… Конечно, говорилъ онъ очень скверно, однакожь зналъ счетъ…

Вотъ и Атойявился… старый китаецъ, заплывшій жиромъ, съ узкими, плутоватыми глазами… солидный такой, двигающійся важно и тихо въ своемъ длинномъ шелковомъ халат, свтло-голубаго цвта, въ большихъ на войлочныхъ подошвахъ башмакахъ и маленькой, едва прикрывающей голову, шапочк (ермолк) изъ чорнаго атласа съ небольшимъ чорнымъ же шарикомъ… Атой компрадоръ, т. е. поставщикъ провизіи.

Я собрался на берегъ. На китайской лодк, называемой сампанъ и управляемой однимъ китайцемъ или китаянкой, помощью одного весла, прикрпленнаго къ корм лодки,— я скоро добрался до славной, каменной пристани…

— Люсіанъ… Люсіанъ (извращенная китайская передлка съ англійскаго ‘Russian’), завопили у пристани стоящіе китайцы съ носилками и упрашивали меня ссть въ porte-chaise, въ которомъ два рослыхъ китайца за два шиллинга будутъ быстро носить васъ цлый день.

Я однакожь предпочелъ идти пшкомъ.

Едва ступилъ и на широкую улицу, обставленную по бокамъ красивыми высокими зданіями, гд повсюду въ нижнихъ этажахъ были англійскія лавки со всмъ, что только можетъ требовать самый тонкій вкусъ европейскаго жителя, едва увидлъ я торговое оживленіе въ город… тысячи китайскихъ кули (переносчики тяжестей), сотнями шныряющихъ съ монотоннымъ припвомъ ао, ао, ао и несущихъ различные товары съ пристаней въ большіе магазины и обратно,— и понялъ, что это не Сайгонъ, и не какой нибудь Николаевскъ на Амур, а дйствительно торговая богатая англійская колонія…

Оживленіе, не смотря на изрядный жаръ, въ город было страшное… По улицамъ носились въ носилкахъ и ходили пшкомъ дловые англійскіе купцы… Тамъ китайцы таскали камни и выводили громадный палаццо, для какого нибудь банкира-англичанина, пріхавшаго, можетъ быть, лтъ пять, шесть тому назадъ съ долларомъ въ карман… а теперь… имющаго милліоны, благодаря своему уму и умнію пользоваться обстоятельствами.

Везд шныряли продавцы-китайцы съ фруктами, съ разными мелочами… Европейцы матросы всхъ націй, арапы, купцы, персы, тутъ же и русскіе, и вездсущіе евреи — все это, мшаясь пестрою толпою — представляло оригинальную и интересную картину торговой колоніи — картину, поражающую съ перваго взгляда, особенно припомнивъ, что эта богатая колонія съ роскошными дворцами,— гд въ богатыхъ комнатахъ соединяется роскошь Европы съ Востокомъ, великолпная англійская мебель съ Кашмиромъ Индіи на оконныхъ занавсахъ, итальянскія картины съ китайскимъ и японскимъ фарфоромъ въ вид вазъ на окнахъ, гд за хорошимъ англійскимъ столомъ прислуживаютъ десятки китайцевъ — обязана своимъ величіемъ хозяевамъ всхъ этихъ палаццо, краснорожимъ англійскимъ негоціантамъ, работающимъ съ утра до вечера, а вечеромъ посл обда напивающимся дорогимъ хересомъ…

Конечно, эти купцы не живутъ въ Гонъ-Конг всю жизнь. Они прізжаютъ сюда, работаютъ, словно волы, лтъ въ 10-ть, а въ былое время, когда торговля опіумомъ давала лучшіе результаты, и въ пять лтъ, длаютъ состояніе и узжаютъ въ свой home — въ Англію, съ туго набитыми карманами.

А китайцы тоже не безъ выгоды отъ торговыхъ сношеній съ Англіей, потому что Англія представляетъ имъ врный сбытъ своихъ произведеній… Одинъ вывозъ чая доросъ теперь до значительной цифры… А съ вывозомъ и продажей этого продукта соединяется относительно благосостояніе рабочаго китайца… Напримръ: приготовленіе одного чайнаго ящика занимаетъ столяра, оловянщика, слесаря, бумажнаго фабриканта, наклейщика или чунамщика {Чунямъ, есть особаго рода цементъ, состоящій изъ извести и крови, этимъ цементомъ наклеиваютъ бумагу, которая, будучи покрыта масломъ, не пропускаетъ воды.}… Кром того упаковка, переноска ихъ… сколько требуютъ рукъ… И потому ясно, что торговля Китая столь же важна для Англіи, сколько и Англія для Китая… Въ замнъ хлопка, риса, пряныхъ издлій, вывозимыхъ изъ Китая, англичане ввозятъ въ Китай огромное количество желза, свинца, а главное опіума…

Если Китай лишится англійской торговли, то милліоны рабочихъ останутся безъ пропитанія, и нищенство распространится еще боле теперешняго… Рукъ весьма много… Страна черезъ чуръ густо населена… Вотъ причины того, (кром главной: экономическаго распорядка) что и теперь, не смотря на торговлю, не смотря на каждый аршинъ земли тщательно обработанный, благосостояніе рабочаго класса весьма плохо въ Кита, милліоны людей живутъ въ джонкахъ, собирая чортъ знаетъ какую дрянь для пищи, и милліоны переселяются въ другія страны — на Яву, на Индо-китайскіе острова, въ Америку и т. д.

Желая читателя познакомить поближе съ китайцами, я попрошу его слдовать со мною въ Кантонъ, одинъ изъ большихъ, густо населенныхъ торговыхъ городовъ южнаго Китая…

Поднявшись по рк Кантонъ на пароход и удивляясь густо населеннымъ и прекрасно воздланнымъ берегамъ, вы окончательно изумляетесь, подходя къ Кантону, при вид со всхъ сторонъ громадной дятельности. Всякаго рода джонки, большія и малыя, самой разнообразной постройки и конструкціи, пришедшія въ Кантонъ изъ другихъ провинцій Китая положительно покрываютъ водную поверхность рки… До 200,000 живутъ на рк передъ Кантономъ. Кажется, нтъ средства пройдти пароходу сквоаь этотъ лабиринтъ плавающихъ улицъ, среди которыхъ на маленькихъ лодкахъ разъзжаютъ продавцы мяса, рыбы, зелени, жареныхъ жуковъ, вареныхъ молюсокъ, крысъ и прочихъ снадобьевъ, кои предлагаются звучнымъ голосомъ…

Вотъ и городъ… Громадный… обширный, съ домами, тсно сплоченными, съ большими фортами по окраинамъ… Везд тутъ торговое движеніе… Везд лавки, магазины, харчевни, храмы, рынки…

Улицы удивительно узкія, ибо назначаются только для пшеходовъ, лошадей почти не встрчаешь, разв иногда въ свит какого нибудь мандарина, шествующаго по улицамъ. Если таковой проходитъ, то вс должны давать дорогу… Экипажъ мандарина состоитъ изъ большихъ крытыхъ носилокъ со стеклянными окнами. Несутъ эти носилки четыре, шесть, десять, двнадцать человкъ, смотря по чину мандарина… Передъ носилками бгутъ нсколько человкъ съ хлыстами и лупятъ на право и на лво, заслоняющихъ дорогу… Другіе бьютъ въ гонги и литавры, давая знать о шествіи… Наконецъ нкоторые рзкими голосами кричатъ… Чмъ знатне сей баринъ, тмъ большую свиту чиновниковъ, лакеевъ и скороходовъ иметъ онъ и тмъ боле шума и крика бываетъ на улицахъ во время шествія.

Переходя изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ, я удивлялся огромному количеству нищихъ… Безногіе, слпые, больные проказой сидятъ они, а другіе таскаются по улицамъ, вымаливая себ одинъ чохъ (мелкая китайская монета). Случается, что подобные нищіе и умираютъ на улицахъ, и никто изъ жителей не сметъ убирать тло, раньше разршенія мандарина нищихъ, а этотъ конечно даетъ его не раньше того, какъ сорветъ изрядную взятку съ того, у дома котораго умеръ нищій…

Въ Кита нтъ никакихъ заведеній, извстныхъ у насъ подъ именемъ богоугодныхъ, и потому понятно, что огромное количество нищихъ (большею частію больныхъ) сильно заражаютъ воздухъ и распространяютъ болзни… Въ Кантон цифра нищихъ доходитъ до 30,000, а въ Пекин напримръ до 50,000. Воровъ по китайскимъ городамъ множество… И надо отдать справедливость: нтъ къ мір искусне и ловче воровъ китайцевъ… Не смотря на бдительность и ловкость китайской полиціи, не смотря на обязанность ходить посл 8 часовъ вечера съ зажженнымъ фонаремъ, воровства въ Кантон (такъ мн разсказывали) огромны… Цлыя кипы товаровъ выносятся изъ лавокъ, а на улицахъ карманы европейцевъ должны быть плотно закрыты и цнныя вещи хорошо запрятаны… Когда корветъ нашъ стоялъ въ Гонъ-Конг, то ночью замтили, что дв маленькія лодочки что-то возятся у корвета… Когда нсколько нашихъ матросъ посмотрли въ чемъ дло, то увидли, что мдь, коей обшиваютъ подводную часть судна, уже во многихъ мстахъ оторвана… Воры, конечно, удалились, едва только увидли, что съ корвета ихъ замтили, а на корвет съ этихъ поръ стали бдительне и осторожне…

Интересны показались мн рынки въ Кантон… Тамъ давка, толкотня… крупный говоръ…

Здсь разложены фрукты: чищенные апельсины, гуавы, фиги, виноградъ и проч… У каждаго сорта стоитъ маленькая палочка изъ бамбука, гд обозначена цна.

Тамъ различныя овощи красиво разложены по столикамъ. Рыба, мясо (особенно свиное), особенно уважаемое китайцами, жареные каплуны… все это въ огромномъ количеств лежитъ на чистыхъ циновкахъ и ждетъ покупателей…

Тутъ походная кухонька… Грязный сальный китаецъ ловко свертываетъ тсто, мажетъ его какимъ-то масломъ, кладетъ въ это тсто какое то мясо, суетъ въ котелокъ, тутъ же подъ руками расположенный, и черезъ минуту пирожокъ готовъ, и за кашъ или чохъ препровождается какимъ нибудь китайцемъ въ ротъ. Вотъ и пирожникъ. Красное, зеленое пшено, посыпанное сахаромъ, собираетъ толпу китайчатъ-дтей, и старый китаецъ не успваетъ собирать чохи.

А вотъ толпа собралась… идетъ хохотъ… смхъ… Мы пробрались конечно, и увидли какого-то китайца, по виду плута, стоявшаго на маленькомъ боченк и что-то говорящаго съ кривляньемъ… Это оказался народный острякъ, котораго слушаютъ себ досужіе китайцы и поощряютъ (впрочемъ не очень) чохами, которыя кидаютъ ему на столъ, около боченка стоящій.

Есть и ходячій театръ… движущіяся фигуры… есть и пвцы, и слпые, и зрячіе… словомъ все есть, что привыкли мы видть въ столицахъ Европы, только все это въ Кита иметъ свой особый, оригинальный характеръ.

Дома въ Кантон большою частію одно-этажные, и во внутренности чрезвычайно грязные… Богатые дома состоятъ изъ множества комнатъ съ окнами для свта и воздуха… Дома эти окружены садами, въ коихъ вкусъ китайца проявляется весьма замтно пестротой и поражающей мелочностію… Тутъ дйствительно вообразишь себя въ одномъ изъ такихъ садовъ, о которомъ читалъ когда-то въ Тысяч одной ночи… Рытые пруды, горки, боскеты, мостики… все это среди лабиринта цвтовъ, особенно различныхъ астръ (замтно любимаго китайскаго цвтка)… среди деревьевъ, и блистающихъ тысячью огоньками цвтныхъ фонариковъ, среди мягкихъ звуковъ отъ тысячи колокольчиковъ, звенящихъ отъ втра на бесдкахъ, все это поражаетъ европейца несказанно.

Конечно, подобныя жилища только у богатыхъ, и эти жилища очень дорого стоятъ.

Въ Кита, какъ везд, и время богатыми проводится иначе… Знатный китаецъ встаетъ въ 10-мъ часу утра, и завтракаетъ полдюжиной блюдъ или, лучше сказать, чашекъ рису, сушеной рыбы, мяса… Потомъ пьетъ онъ вино, которое изъ риса же гонится… Потомъ пьетъ чай безъ сахара, крпко настоенный, и посл всего куритъ опіумъ… Извстно, что китайцы большіе охотники до этакого куренья… Курятъ они его слдующимъ манеромъ: сперва затянутся разъ и лягутъ, затянутся другой разъ и опять лягутъ, только ужь на другой бокъ: это у нихъ называется затянуться на оба бока… Часа въ 2 снова дятъ, а чай пьютъ неустанно… Куда бы вы ни вошли, въ лавку что ли, или просто въ домъ къ купцу, или даже въ жилую лодку… везд стоитъ чайникъ и чай предлагается вамъ въ маленькой крохотной чашечк… Это питье замняетъ тамъ воду.

Въ 6 часовъ богатый китаецъ обдаетъ… Блюдъ бываетъ до 20, 30 и, конечно, лучшими считаются птичьи гнзда.

Посл обда знатный китаецъ опять куритъ опіумъ. Употребленію опіума китайцы научились отъ индусовъ и скоро потребность этого одуряющаго вещества стала доходить до невроятныхъ размровъ… Лтъ сто тому назадъ остъ-индская компанія впервые начала правильно производить продажу опіума въ Кита… Какъ только ввозъ этотъ получилъ законную силу, стало все боле и боле находиться людей, предававшихся удовольствію, производимому опіумомъ… Скоро эта страсть сдлалась гибельною для государства. Даже бднякъ кули отдавалъ дв трети своего дневнаго заработка, чтобъ имть возможность затянуться раза два и видть розовыя сновиднія…

Говорятъ, что самъ императоръ покуривалъ его тайкомъ… Вслдствіе куренья, въ государств увеличивались воровство, разбои, преступленія… Чиновники забывали свое дло, офицеры, предавшись въ излишней мр этой страсти, стали неспособны къ служб… Народъ сталъ бднть…

Куреніе опіума, кром раздраженія нервовъ, разслабляетъ мускулы и портитъ пищевареніе… Отъ долгаго и постояннаго употребленія его, худетъ все тло… Лицо длается желто, походка лнива, спина сгибается… Глаза становятся безсмысленными, стеклянными.

Увидвъ, что происходитъ отъ опіума, китайское правительство совершенно запретило привозъ его, но это запрещеніе ни къ чему не повело, потому что опіумъ начали привозить тайно… Остъ-индскіе купцы, въ рукахъ у которыхъ находилась эта торговля, завели цлый флотъ, вооруженныхъ по пиратски, шкунъ, которыя, нагрузившись въ Бомбе или Калькутт громаднымъ количествомъ опіума, быстро пробгали пространство до береговъ Китая, гд тайкомъ, ночью, передавали грузъ на китайскія джонки, ихъ дожидавшіяся, взамнъ опіума брали шелкъ и чай и шли обратно къ берегамъ Индіи… Торговля эта производилась такъ легко и безопасно оттого, что губернаторы-мандарины прибрежныхъ провинцій были въ стачк съ остъ-индсками купцами и сами занимались торговлей этого запретнаго плода.

Видя, что обыкновенное запрещеніе не помогаетъ, императоръ сталъ весьма строго гнать куреніе… Самыя жестокія казни были удломъ всякаго, кто не только курилъ, но даже подозрвался въ этомъ. Вислица считалась самымъ умреннымъ наказаніемъ… Стоило только кому-нибудь донести, что такой-то куритъ опіумъ, и назначенные нарочно для присмотра за курильщиками чиновники изъ Пекина, безъ всякаго допроса, предавали несчастнаго смерти.

Большіе склады этого куренія были захвачены на берегахъ Китая. Правительство стало гнать иностранныхъ купцовъ, въ томъ числ англичанъ… Англія заступилась за своихъ гражданъ. Началась первая китайская война, кончившаяся, какъ вроятно читателю извстно, совершеннымъ пораженіемъ китайцевъ.

Въ настоящее время въ приморскихъ городахъ Китая курятъ опіумъ публично въ кофейныхъ домахъ…. Внутри-же страны, особливо въ Пекин, курятъ его потихоньку…

Раньше я говорилъ о томъ, что въ Кантон, какъ и во всякомъ большомъ город, есть множество нищихъ и воровъ, но не сказалъ объ обществ, которое еще хуже и тхъ, и другихъ, т. е. о похитителяхъ дтей. Эти люди во время пожаровъ, народныхъ праздниковъ, пользуясь случаемъ, крадутъ дтей и, напоивъ ихъ чмъ нибудь усыпляющимъ, кладутъ въ лодки и отправляютъ изъ Кантона для продажи въ рабство китайскимъ пиратамъ или въ Кохинхину…. Часто случается, что во время праздника крадутъ ребенка изъ подъ носа у отца, охмлвшаго отъ опіума, и несчастная мать, возвратившись съ фейерверка (который жжется въ Кита при всякомъ торжеств и въ громадномъ количеств) не находитъ своего ребенка, предается отчаянію, ищетъ сына у сосдей, ищетъ на улицахъ и скоро догадывается, что и не найдетъ его, потому что праздникъ, а похитители въ это время не дремлятъ…

Но впрочемъ не вс матери такія чадолюбивыя… Есть то же и такія, которыя сами продаютъ своихъ дтей, а если случая продажи нтъ, то просто кидаютъ въ рку. По китайскимъ законамъ, дтоубійство разршается въ случа, если семья очень бдна… Но къ чести общественной китайской нравственности должно сказать, что если законъ и допускаетъ подобное варварство, то тмъ не мене въ послднее время общественное мнніе стало клеймить презрніемъ подобныхъ родителей…. Часто даже наносятъ имъ публично побои И вслдствіе этого дтоубійство, не изгнанное изъ законовъ старины, изгнано, можно сказать совершенно, народнымъ сознаніемъ.

Главная отличительная черта китайца — учтивость…. Даже въ самомъ низшемъ класс такая, какой, конечно, не найдетъ читатель въ соотвтствующемъ класс Европы… Правда, церемонія и этикетъ у китайцевъ доходятъ до смшнаго, но тмъ не мене они соблюдаются строго, и нтъ большей обиды для купца, какъ сказать ему, что онъ дурно воспитаны. Никогда два китайца не начнутъ разговора безъ того, чтобъ сперва не похвалить другъ друга… Часто имъ приходится обманывать другъ друга, но тмъ не мене, хотя они и обманываютъ, но при этомъ соблюдаютъ строжайшую вжливость… На всякое движеніе, на всякій случай, для всякаго мста, у воспитаннаго китайца есть своего рода привтствія. Этотъ кодексъ приличій и составляютъ т десять тысячъ церемоній, которыя извстны всякому русскому. По праздникамъ визиты длаются непремнно… Визитныя карточки богатаго китайца составляетъ длинное, предлинное посланіе, написанное на огромномъ узкомъ лист рисовой бумаги, гд исчисляются вс добродтели того лица, которому предназначается карточка. Пригласительные билеты столь-же длинны и велики…

Со стороны часто смшно бываетъ встртить на улиц двухъ китайцевъ, начинающихъ раскланиваться и наконецъ вступающихъ въ разговоръ. Они слишкомъ походятъ на актеровъ, и рчи ихъ, даже для знакомаго поверхностно съ языкомъ, кажутся какими-то затверженными.

Элементарное образованіе въ Кита распространено такъ, какъ нигд въ Европ… Трудно встртить рабочаго китайца, который бы не зналъ читать и писать… Народныхъ школъ въ Кита множество. Въ каждой деревн непремнно находится учитель, обязанность котораго, кром преподаванія чтенія и письма, заключается еще въ преподаваніи правилъ вжливости, относительно старшихъ, равныхъ и младшихъ.

Съ раннихъ лтъ знатный мальчикъ китаецъ ходитъ въ школу… Двочки ходятъ до десятилтняго воззраста и тогда ученіе ихъ прекращается. Съ этого времени он занимаются исключительно вышиваніемъ и хозяйствомъ. За общимъ столомъ во время обда он не бываютъ… Въ обществ не показываются. Если и бываютъ въ театр, то сидятъ въ мстахъ, закрытыхъ отъ публики…. Все это длается до тхъ поръ, пока двушку не выдаютъ замужъ… Тогда жизнь ея становится относительно свободне, говорю относительно, потому что и во время замужества знатная китаянка въ полномъ и буквальномъ смысл, раба своего мужа, какъ почти во всей Европ…

Если китаецъ хочетъ получить какое нибудь мсто, то долженъ сперва выдержать ученое и литературное испытаніе. Прежде, говорятъ, испытанія эти отличались строгостью и безпристрастіемъ, но теперь они очень легки, для тхъ особенно, кто можетъ не забыть кармановъ комиссіи испытателей… Выдержавъ экзаменъ, китаецъ получаетъ мсто и начинаетъ жить, какъ жили его отцы и дды, жаждя повышенія изъ одного чина въ другой…. Чиновъ въ Кита много, и чинъ отъ чина отличается шарикомъ, который имютъ мандарины на шапочкахъ… Чины перваго класса имютъ гладкіе коралловые шарики. Втораго — такіе-же шарики съ рзьбой. Третьяго — голубые, четвертаго — темносиніе, пятаго — хрустальные, шестаго — нефритовые, седьмаго, восьмаго и девятаго — бронзовые, вызолоченные.

Другъ передъ другомъ эти чиновники чванятся… Красный шарикъ съ рзьбою едва замтно кивнетъ головою голубому, но за то подобострастно согнется передъ краснымъ шарикомъ безъ рзьбы… Голубой шарикъ и не обратитъ вниманія на бронзовый, а бронзовый гордо и неприступно идетъ по улиц и смотритъ, въ свою очередь, на рабочаго китайца съ такимъ-же чувствомъ гордости и презрнія, входящими, вроятно въ уставъ приличій, съ какимъ голубой шарикъ смотритъ на бронзовый.

Китайская литература считается одной изъ лучшихъ въ Азіи по богатству памятниковъ. Хотя въ Кита и нтъ библіотекъ, кром пекинской, но для того, кто желаетъ читать, стоитъ только пойти въ книжную лавку и накупить книгъ, которыя чрезвычайно дешевы. Да и наконецъ весь городъ отчасти похожъ на библіотеку… На фасадахъ домовъ, на лавкахъ, на зданіяхъ присутственныхъ мстъ, на столбахъ, на фонаряхъ, на всевозможныхъ издліяхъ… словомъ везд написаны изрченія, поговорки, пословицы, стихи, такъ, что можно сказать,— китайцу легко учиться и легко читать… Ученое званіе въ Кита считается почетнымъ, впрочемъ, ученымъ и просвщеннымъ человкомъ тамъ считается всякій, кто хорошо ведетъ свои дла и кто иметъ большой животъ, потому что китайцы полагаютъ, что вся премудрость сидитъ въ живот… Отъ этого богатый считается ученымъ (ему легче отпустить животъ), а бднякъ — неучемъ…

Духовенство не пользуется особымъ почетомъ. Впрочемъ, и къ религіи китайцы относятся совершенно равнодушно. Безчисленное множество храмовъ, со всевозможными идолами, начиная отъ баснословныхъ зврей до бюста Наполеона I (которому китайцы то же поклоняются), свидтельствуетъ не о народной религіозности, а о забот правительства соблюсти приличіе, декорумъ и поддержать религію въ государств хоть по названію… Во время праздниковъ въ храм совершаются службы, для присутствія на нихъ назначаются чиновники… Народу же бываетъ мало, а если онъ и идетъ, то идетъ для развлеченія, просто поглазть… Обязательнаго посщенія отъ него не требуютъ и дло религіи считаютъ совершенно служебнымъ дломъ…

Только въ случа повальнаго несчастія, голода, засухи и т. п., отъ правительства предписываются различные обряды и церемоніи, и тогда народъ обязанъ принимать въ нихъ участіе.

Въ настоящее время, Китай представляетъ собою государство, гд вротерпимость пользуется свободой… Христіанство тамъ длаетъ огромные успхи и конечно пропаганд его Китай всего боле обязанъ неутомимымъ іезуитамъ…

Еще въ пятомъ и шестомъ вк миссіонеры отправлялись изъ Константинополя въ Китай… Въ начал девятаго столтія, патріархъ Тимоей отправилъ монаховъ для пропаганды христіанской религіи къ татарамъ, кочующимъ у Каспійскаго моря. Эти первые православные миссіонеры проникли черезъ Среднюю Азію и въ Китай… Но вмсто того, чтобъ дружбою съ католическими миссіонерами укрпить дло проповди, христіане двухъ религій перессорились… Китайскіе бонзы этимъ воспользовались, и новое христіанское ученіе мало по малу уничтожилось.

Въ 1687 году прибыли въ Нингъ-по іезуиты и начали дйствовать съ великимъ успхомъ… Снова начали строить храмы, молельни, и христіанъ стало насчитываться великое множество… Но скоро іезуиты подверглись гоненію. Храмы были разрушены.

Причинъ этого, конечно, надо искать не въ китайскомъ правительств (читатель видлъ, что христіанство пользовалось терпимостью), а въ самихъ проповдникахъ…

Ибо чего хотли проповдники?…

Хотли ли они освятить китайца религіею, хотли ли они развить на началахъ евангелія — нравственное чувство?…

Къ несчастію, поступки пропагандистовъ совершенно противорчили означеннымъ цлямъ… Іезуиты стремились къ политическому вліянію. Правительство это замтило — и отсюда гоненія… Но орденъ іезуитовъ, успокоившись на нсколько лтъ, снова присылалъ въ Китай пропагандистовъ, и пропаганда католицизма въ Кита идетъ о сю пору очень успшно…

Во многихъ городахъ Китая есть католическіе монастыри, при которыхъ находятся школы. Молодыхъ мальчиковъ-китайцевъ берутъ въ эти школы, учатъ по китайски закону Божію, ариметик, чтенію, письму, а особенно способныхъ и другимъ наукамъ, и посл отпускаютъ въ свтъ…

Я видлъ многихъ мальчиковъ, прізжавшихъ къ намъ на корветъ съ своимъ патеромъ. Вс они, повидимому, веселы и довольны, а обращеніе патера съ ними было весьма дружеское и любезное…

При монастыряхъ есть великолпныя библіотеки, которыя доставляютъ развлеченіе отцамъ-миссіонерамъ… Въ самомъ дл положеніе ихъ весьма грустное… Они добровольно идутъ въ Китай съ тмъ, чтобы не возвращаться въ Европу, отучаются отъ европейскаго, и черезъ нсколько лтъ совершенно окитаваются… Часто, видя на улиц одтаго, какъ одваются вс китайцы, іезуита миссіонера съ косой,— вы и не узнаете, что это европеецъ, иногда только французская живость глазъ и прямой, съ горбиной носъ открываютъ французское происхожденіе…

Православныхъ христіанъ въ Кита весьма мало, а сравнительно съ христіанами католиками просто капля въ мор… Причины этого — отсутствіе миссіонеровъ. Но если кто нибудь вздумаетъ мн указать на пекинскую миссію, то и, не обинуясь, скажу, что названіе еще ничего не доказываетъ…

Въ какія бы пустыя страны вы ни зашли… Зашли ли вы въ Сахарскую степь, занесла ли васъ судьба въ австралійскіе лса, или къ пустыннымъ берегамъ Патагоніи, везд во всхъ этихъ отдаленныхъ мстахъ, хоть и не громко, но все же раздается свободное слово евангелія… Кто же идетъ въ эти страны… Кто же, жертвуя семьей, отечествомъ, идетъ туда, въ эти невдомыя мста, идетъ на опасности, идетъ, жертвуя часто жизнью?… Конечно, миссіонеры — протестанты и католики…

Русскихъ миссіонеровъ вы нигд не увидите, потому что для того, чтобъ сдлаться миссіонеромъ, надо многое.

Я пробылъ въ Кантон дней восемь и провелъ ихъ, конечно, не скучно… Каждый день я видлъ или узнавалъ что нибудь новое изъ китайской жизни и ихъ обычаевъ…

Какъ-то разъ, на улиц, я увидалъ китайца, на ше котораго была надта деревянная доска. Его велъ полицейскій мандаринъ, и если наказанный тихо шелъ, то подгонялъ плетью. Голова была продта въ отверстіе, сдланное въ деревянномъ хомут… Этотъ тяжелый хомутъ производилъ, повидимому, огромную боль, судя по искривленному отъ страданій лицу… Толпа окружала преступника, хохотала и громко произносила слова, написанныя на доск: игрокъ и воръ… Этого преступника цлый мсяцъ (такъ мн разсказывали посл) водили ежедневно по улицамъ… Тяжеле этого наказанія трудно придумать. Каждый иметъ право плевать въ глаза, бросать грязью. А какъ можетъ защититься колодникъ? Разв только закрыть глаза и не смотрть…

Былъ я и въ тюрьм, видлъ и казни… Все это производитъ глубокое отвращеніе… Дйствительно, нигд такъ, какъ въ Кита и вообще въ государствахъ, подобныхъ Китаю, жизнь, это высшее благо, не цнится такъ легко… Кажется, кто иметъ право отнять жизнь?.. Но иные люди судятъ иначе… Жизнь китайская ни почемъ… Императоръ захочетъ, и въ одинъ мигъ головы полу-Китая спадутъ съ туловищъ!…

Пробывъ еще дня три, я на пароход же отправился по рк… Опять пароходъ шелъ мимо плавучаго города, опять по бокамъ зеленли деревья, тянулись на далекое пространство рисовыя поля, возвышались высокія восьми-этажныя пагоды, имющія четыреугольный верхъ съ колоколами по угламъ.

Пароходъ пробгалъ мимо всего этого, пробгалъ мимо неповоротливыхъ, неуклюжихъ джонокъ и черезъ нсколько часовъ бросилъ якорь въ Гонконг… Я сейчасъ же похалъ къ себ на корветъ.

ВЪ КОХИНХИН.

Мн пришлось быть въ Кохинхин въ то самое время, когда французы, подавляя мятежъ возмутившихся и недовольныхъ туземцевъ, писали громкія реляціи о своихъ подвигахъ и съ гордостью говорили о блестящемъ завоеваніи Кохинхины. По этому описанію этой страны и всего того, что я тамъ видлъ, я предпосылаю краткій историческій очеркъ сношеній французовъ съ анамскимъ правительствомъ и наконецъ очеркъ завоеванія колоніи.

Глава 1-я.

Отношенія французовъ къ Анаму.

Французскіе миссіонеры.— Отецъ-дипломатъ Пиньо.— Договоръ Франціи съ Анамомъ.— Его безуспшность.— Анамскіе императоры.— Гоненіе христіанъ.— Наполеонъ ІІІ-й и наполеоновскіе публицисты.— Цль завоеванія Кохинхины.— Бдствія французовъ.— Миръ.

Французы еще не были заражены завоевательной эпидеміей, какъ теперь, когда богатая и роскошная Кохинхина обратила на себя вниманіе французскаго правительства. Правда, вниманіе это было обращено не вслдствіе какихъ либо политическихъ или экономическихъ потребностей государства, а просто было дломъ случая. Первый сношенія Франціи съ Анамомъ, имперіей, занимающей большое пространство между Сіамомъ и Китаемъ, начались еще въ 1787 году. Французскіе миссіонеры, давно проникшіе въ эти части Азіи, въ томъ числ и въ Анамскую имперію, всегда заботились не столько объ обращеніи въ христіанство и о нравственности дикарей, сколько о вліяніи на лица, стоящія во глав правленія. Одинъ изъ миссіонеровъ, Пиньо (Pigneau), человкъ очень умный, хитрый и пронырливый, дошелъ до того, что, не смотря на ненависть, которую возбуждали и возбуждаютъ до сихъ поръ католики-проповдники христіанства въ Анам, пріобрлъ любовь и дружбу сына анамскаго императора, принца Чіа-Лунга. Посл смерти его отца, въ 1786 г. партія мандариновъ, недовольная царствующей династіей, произвела революцію и, не допустивъ принца до трона, отдала его какому-то мандарину, а за голову принца было общано значительное награжденіе. Боясь смерти, Чіа-Лунгъ скрылся съ женою и дтьми у отца Пиньо. Хитрый миссіонеръ, французъ прежде всего, увидлъ, что время исполненія его плановъ пришло. Онъ всми силами вооружалъ принца противъ народа, не допускалъ его вести переговоровъ съ начальниками недовольной партіи и мало по малу убдилъ въ необходимости обратиться за помощію къ французскому королю. Самъ Пиньо взялся быть ходатаемъ но этому длу, выговоривъ сперва для Франціи бухту Туринъ, находящуюся недалеко отъ столицы Анама, Хюэ (Hu), и островъ Пуло-Кондоръ. Въ март 1787 г., отецъ Пиньо, взявъ съ собою молодаго сына Чіа-Лунга, отправился въ Парижъ. Тамъ его встртили не очень дружелюбно. Слишкомъ смлыя предположенія миссіонера на счетъ важности Кохинхины для Франціи, на счетъ счастливой будущности этой колоніи, не внушали правительству большаго доврія. Но моряку Людовику XVI-му, охотнику до всякихъ морскихъ предпріятій, понравился этотъ планъ и еще боле — молодой принцъ-дикарь, возбудившій любопытство при двор. Онъ согласился заключить договоръ, написанный дипломатомъ въ ряс, отцомъ Пиньо. Я считаю не лишнимъ привести этотъ умно и хитро составленный трактатъ, хотя и не исполненный обими сторонами,— ибо впослдствіи онъ былъ отчасти предлогомъ для разныхъ требованій со стороны французскаго правительства и послужилъ нынче основаніемъ для захвата ими въ свои руки части богатаго и плодороднаго полуострова Кохинхины. Вотъ этотъ трактатъ.

‘Король анамитовъ, изгнанный изъ своихъ владній и принужденный обратиться къ оружію для пріобртенія трона, послалъ во Францію г. Pigneau de Behaine, священника адранскаго, для испрошенія помощи у христіаннйшаго государя Франціи’.

Посл комплиментовъ, сказанныхъ другъ другу на восточно-французскій манеръ, слдуютъ постановленія:

1) ‘Христіаннйшій король общаетъ помогать великому королю Кохинхины. На сей конецъ его христіаннйшее величество немедленно пошлетъ къ берегамъ Кохинхины: четыре фрегата съ корпусомъ пхоты въ 1200 человкъ, 200 артиллеристовъ и 250 кафровъ. Эти войска будутъ снабжены всмъ необходимымъ для войны и нужнымъ количествомъ артиллеріи.

2) ‘Взамнъ этой важной помощи его христіаннйшаго величества, король Кохинхины отдаетъ ему, какъ въ вчное владніе Франціи, такъ и въ личную его собственность и владніе островъ Гайнанъ (Hainan) и позволяетъ занять бухту Туринъ (Tourane), владніе это поступитъ во власть Французовъ немедленно по занятіи войсками вышеупомянутаго острова.

3) ‘Е. х. величество будетъ имть съ е. в. королемъ Кохинхины раздльное владніе туринскимъ портомъ. Французы могутъ строить на берегу вс заведенія, какія сочтутъ полезными какъ для навигаціи, такъ и для торговли, могутъ чинить и строить свои корабли. Что же касается до портовой полиціи, то этотъ вопросъ будетъ ршенъ на мст особой коммисіею.

4) ‘Е. х. величество будетъ также имть въ полной своей собственности и владніи островъ Пуло-Кондоръ (Pulo-Condor).

5) ‘Подданные е. х. величества будутъ пользоваться полной свободой во всемъ государств кохинхинскаго короля, исключительно передъ другими европейскими націями Французы могутъ прізжать, узжать и жить свободно, безъ всякихъ препятствій и безъ всякой какой либо платы или пошлины всегда, когда будутъ имть паспорты отъ французскаго начальника острова Hainan’а. Они могутъ привозить вс европейскіе и другихъ странъ товары и произведенія, за исключеніемъ тхъ, кои запрещены законами страны. Они имютъ полное право вывозить изъ Кохинхины и изъ сосднихъ съ нею странъ вс продукты и товары, безо всякаго исключенія, они не будутъ платить никакихъ пошлинъ ни за ввозъ, ни за вывозъ, кром тхъ, которыя платятъ жители страны, но эти пошлины ни въ какомъ случа не могутъ быть увеличены’.

Также положено, что никакое иностранное купеческое судно не можетъ быть впущено ни въ одно мсто владній кохинхинскаго короля, кром судовъ, носящихъ французскій флагъ.

‘Правительство Кохинхины обязано оказывать подданнымъ е. х. величества, короля французовъ, полное покровительство, совершенно гарантирующее какъ ихъ личную свободу и безопасность, такъ и безопасность и неприкосновенность ихъ собственности, и, въ случа какихъ либо затрудненій, тяжебъ или споровъ, подданнымъ е. х. величества будетъ оказана полная справедливость.

‘Въ случа, если е. х. величество будетъ аттаконанъ или угрожаемъ какой либо силой и его владнія, острова Полу-Кондоръ и Гайнанъ, будутъ находиться въ опасности, или е. х. в. будетъ находиться въ войн съ какой нибудь европейской или азіатской державой, то король Кохинхины обязанъ помогать е. х. величеству солдатами, матросами, провизіей, кораблями и галерами. Эта помощь будетъ дана черезъ три мсяца посл реквизиціи, но она не можетъ быть употреблена по ту сторону Малакскихъ и Зондскихъ острововъ и Малакскаго пролива.

‘Взамнъ вышеупомянутыхъ обязательствъ, е. х. величество обязанъ поддерживать короля Кохинхины всегда, когда ему самому или его владніямъ будетъ угрожать опасность. Помощь всегда будетъ сообразоваться съ надобностью. Предложенный трактатъ будетъ ратификованъ обоими договаривающимися повелителями и ратификаціи будутъ обмнены въ продолженіе года, или, если можно, и ране. Версаль, 28 ноября 1767 года. Подписали: графъ Monfemorin и Pignenu, Evque d’Adran’.

Нельзя не замтить, съ какою ловкостью и умньемъ составленъ трактатъ, конечно, еслибъ онъ былъ исполненъ обими сторонами, то Кохинхина давно принадлежала бы французамъ, и пріобртеніе это досталось бы безъ войны, безъ огромныхъ жертвъ (какъ теперь), а единственно благодаря хитрости прозорливаго и дятельнаго іезуита Пиньо, умвшаго пользоваться обстоятельствами.

Но общанное королемъ французскимъ войско не посылалось, не смотря на повелніе, данное губернатору французской. Индіи, графу Corway’ю, о томъ, что время не терпитъ отсрочекъ. Неутомимый отецъ Пиньо приводилъ опять важность вмшательства и въ заключеніе писалъ, что ‘стыдно правительству не сдерживать общанія, тмъ боле, что оно выгодно’. Много времени прошло, много писемъ исписалъ Пиньо, но отвтовъ не получалъ ни отъ кого. Наконецъ, въ 1789 году, онъ получилъ отвтъ изъ Франціи (которой было тогда не до Кохихнины, ибо на рукахъ была революція), что войска не будетъ… но и это не смутило оскорбленнаго, но неутомимаго іезуита. Онъ пригласилъ нсколькихъ французскихъ офицеровъ и матросовъ-авантюристовъ, нанялъ купеческое судно и пошелъ въ Сайгонъ.

Въ продолженіе отсутствія Пиньо положеніе длъ въ Кохинхин измнилось, Чіа-Лунгъ, посл многихъ бдствій и приключеній, нашелъ себ большую партію приверженцевъ. Народу уже надола междуусобнаи война, тмъ боле, что правительство мандариновъ было не лучше прежняго. Народъ сталъ на сторону Чіа-Лунга. Прибывшіе въ это время французскіе офицеры и матросы окончательно помогли Чіа-Лунгу занять престолъ, потому что приняли начальство надъ шайками анамитовъ, не имвшихъ ни порядка, ни дисциплины. Этимъ офицерамъ Кохинхина обязана тмъ, что анамиты теперь умютъ строить укрпленія и даже корабли. Французскіе инженеры укрпили столицу Хюэ, по систем Вобана, во всхъ городахъ сдлали цитадели, словомъ, французы дали анамитамь ту долю военной цивилизаціи, которая въ настоящее время имъ же самимъ послужила во вредъ. Теперь по всему пространству Кохинхины настроены цитадели, форты и бастіоны. Нкоторые изъ нихъ заслуживаютъ полнаго вниманія по своей безукоризненной отдлк и своему вполн практическому выбору. Сперва французовъ ласкали въ Анам, но посл начали притснять. Немногіе изъ нихъ вернулись изъ Сайгона. Большая часть умерла тамъ.

Въ 1820 году умеръ Чіа-Лунгъ, считавшійся однимъ изъ либеральныхъ властителей Анамской имперіи. Не смотря на помощь, оказанную ему французами, онъ не доврялъ безкорыстію ихъ чувствъ (въ чемъ старались уврить окружавшіе его миссіонеры) и при смерти сказалъ своему преемнику: ‘Мой другъ, люби Францію и французовъ, но никогда не давай имъ клочка земли въ твоихъ владніяхъ’. Если слова эти дйствительно имъ сказаны, о чемъ, впрочемъ, свидтельствуютъ рапорты французскихъ миссіонеровъ, то нельзя не согласиться, что Чіа-Лунгъ былъ дйствительно умный человкъ. Такимъ образомъ вся дятельность, вс старанія и планы отца Пиньо рушились со смертью Чіа-Лунга. Царствованіе Мингъ-Манга, его преемника, началось мрами ненависти къ европейцамъ, а главное къ миссіонерамъ. На счетъ послднихъ были отданы самыя строгія приказанія мандаринамъ, начальникамъ провинцій. Іезуиты скрывались, но ихъ отыскивали, мучили, убивали, имъ мстили за то, что они при прежнемъ император имли силу и вліяніе, которыя часто вредили многимъ. Снова въ Кохинхин не проходило мсяца безъ казни какого нибудь проповдника.

Между тмъ во Франціи поотдохнули отъ Наполеона и революціи, къ тому же, у Французовъ мало осталось колоній. Правительство вспомнило анамскій трактатъ и послало туда, въ 1825 году, г-на Бугенвиля, фрегатскаго капитана, съ титуломъ чрезвычайнаго агента, и съ письмомъ французскаго короля къ анамскому императору. Но Мингъ-Мангъ отказался принять не только представителя Франціи, но даже и письмо короля. Такъ какъ капитанъ Бугенвиль не имлъ ни подробной инструкціи, какъ ему дйствовать, ни достаточной силы, чтобъ заставить кохинхинское правительство вступить въ переговоры, то и удалился, оставивъ на берегу миссіонера, отца Регеро.

Только что анамскій императоръ узналъ это, онъ немедленно издалъ указъ, предписывавшій еще строже смотрть за людьми, которые, по его словамъ, вносятъ раздоръ, ссору и темноту въ государство. Рзня іезуитовъ усилилась. Отданы были приказанія ‘казнить миссіонеровъ медленною смертію’. Чтобъ мученія ихъ были еще тяжеле, имъ отрзали ноги, руки, снимали кожу и наконецъ отрубали головы… Французское правительство, не смотря на неудачное посольство Бугенвиля, все-таки не оставляло вовсе безъ вниманія богатую Кохинхину. Въ 1831 году капитанъ La Pleine (впослдствіи адмиралъ) прибылъ вмст съ г. Chaigneau, назначеннымъ французскимъ повреннымъ въ Кохинхин, въ туринскую бухту. Цль этого посольства бглла опять-таки возобновленіе политическихъ сношеній, которыми французы хотли пріобрсти право, исключительно передъ другими, торговать съ Анамомъ и вывозить оттуда вс его произведенія. ‘Если можно — такъ сказано было въ инструкціи La Place’у,— то возобновить переговоры касательно Hainan‘а и Pulo-Condor’а’. И это посольство было также неудачно, какъ и предъидущее. La Place также не имлъ силы, чтобъ заставить анамское правительство вступить въ переговоры, а французское правительство дйствовало полумрами… Оно хоть и давало инструкціи о возобновленіи переговоровъ, но не предоставляло для этого достаточно средствъ, словомъ, видно было, что на колоніи на Восток и на важность ихъ въ будущемъ оно не обращало большаго вниманія. ‘Все, что я могъ сдлать — доносилъ La Place морскому министру — это немного побезпокоить дворъ Хюэ, но все-таки я не могъ его склонить въ пользу націи, силу которой онъ ршительно не знаетъ, тмъ боле что эта сила еще очень мала въ этихъ далекихъ, но нужныхъ для насъ моряхъ’. Только что ушелъ, ршительно ничего не сдлавъ, La Place, какъ Мингъ-Мангъ издалъ 6-го января 1832 г. указъ, предписывающій не только истреблять, пріискивая, для большей законности, предлогъ къ этому, проповдниковъ христіанства, но и тхъ изъ анамитовъ, которые осквернили себя принятіемъ ихъ ‘темной’ религіи, и которые, по изданіи указа, не возвратятся къ своей ‘истинной’. Опять появились жертвы гоненія на время остановившагося, книга (Tableau de la Cochinchhie), изъ которой мы почерпнули эти свднія, довольно витіевато описываетъ мученія миссіонеровъ, прозвавшихъ Мингъ-Манга анамскимъ Нерономъ. Тіотри (Thieautri), сынъ и преемникъ Мингъ-Манга, продолжалъ гоненія. Пять миссіонеровъ были заключены въ тюрьму и приговорены къ смерти. Слухъ объ этомъ дошелъ до капитана L’v&egrave,que’а, командира корвета Heroine, зашедшаго за противными втрами въ туранскую бухту 25 Февраля 1843 года. Капитанъ L’v&egrave,que энергически требовалъ освобожденія миссіонеровъ и посл долгихъ переговоровъ и проволочекъ ему удалось освободить наконецъ заключенныхъ и взять ихъ на корветъ… Рзня іезуитовъ на время остановилась.

Но въ 1845 году преслдованіе ихъ опять возобновилось. Миссіонеръ, отецъ Lef&egrave,vre, по истязаніи, былъ приговоренъ къ смерти за пропаганду христіанства. Слухъ объ этихъ мученіяхъ дошелъ черезъ миссіонеровъ до французскаго адмирала, стоявшаго въ это время съ своей эскадрой въ Сингапур. Адмиралъ немедля послалъ туда корветъ l’Alem&egrave,ne съ инструкціей командиру освободить несчастнаго во что бы то ни стало. Въ это же самое время миссіонеры жаловались американскому коммодору, стоявшему съ своей эскадрой въ туранской бухт. Американецъ вступился за миссіонеровъ, имлъ свиданіе съ важнйшими сановниками города и требовалъ освобожденія Lef&egrave,vre’а. Но мандарины отвчали, что онъ въ столиц и что для его освобожденія нужно повелніе императора, говорили, что отвтъ скоро, придти не можетъ, что дороги дурны, и что у императора и безъ того заботъ много — словомъ, поступали такъ, какъ и теперь еще поступаютъ японское и китайское правительства, т. е. тянули время въ безплодныхъ проволочкахъ… Коммодоръ ждалъ отвта, но отвтъ изъ Хюэ не приходилъ, ибо губернаторы, боясь, чтобъ имъ не снесли головъ за то, что позволили себ вступить въ переговоры съ варварами, и не думали доносить объ этомъ въ Хюэ… Коммодоръ разсердился, ему надоло ждать. Онъ взялъ съ собою 50 молодцовъ матросъ, съхалъ на берегъ, вошелъ съ ними во дворецъ губернатора, взялъ его и еще нсколькихъ мандариновъ и привезъ къ себ на фрегатъ плнными, требуя отъ нихъ категорическаго отвта. Губернаторы было опять принялись за ‘дурныя сообщенія’ и занятія императора, но угрозы повсить ихъ на фрегат заставили ихъ сказать, что императоръ положительно отказывается освободить о. Lef&egrave,vre’а. Этотъ отвтъ взбсилъ коммодора. Онъ тутъ же объявилъ войну анамитамъ, въ нсколько часовъ сжегъ вс джонки, стоявшій въ Турин, и взялъ много плнныхъ. Императоръ и не зналъ, что длается у него подъ бокомъ, да и не могъ знать, ибо въ Анам, какъ и везд, мандарины скрываютъ все дурное или непріятное отъ повелителя и вмсто истины ему донесли въ реляціи (а мандарины ихъ писать мастера), что ‘варвары сдлали было нападеніе, но побиты совершенно’. Императоръ помолился богамъ о своемъ побдоносномъ воинств, послалъ въ Туринъ ‘ласковое слово’ губернаторамъ и веллъ имъ совсмъ прогнать варваровъ. Между тмъ, коммодору надоло ждать въ Турин. Онъ выбросилъ на берегъ множество плнныхъ, которыхъ имлъ, и снялся съ якоря, довольный приключеніемъ. Въ тотъ же вечеръ туранскій губернаторъ доносилъ императору, что его повелніе исполнено тотчасъ же и что на рейд нтъ ни одного варвара. Но онъ ошибался. На другой день но уход коммодора, французскій корветъ Alcm&egrave,ne, подъ командою Дюплана, входилъ подъ всми парусами на туранскій рейдъ и капитанъ его объявилъ, что если къ 24 часа не придетъ отвтъ изъ Хюэ, касательно освобожденія Lef&egrave,уге’а, то онъ разоритъ городъ, а потомъ и столицу. Испугался губернаторъ, особенно послдняго. Испугались и въ Хюэ, читая его донесеніе, и освободили Lef&egrave,vre’а 12 іюня 1815 года, а туранскому губернатору снесли голову, за то — говоритъ указъ — ‘что позволилъ варвару сказать, что онъ разоритъ городъ, гд живетъ самъ императоръ’. Въ 1847 году умеръ старый императоръ и ему наслдовалъ Ту-Дукъ (Tu Duk). Положеніе миссіонеровъ не улучшалось. Они просили помощи у французскаго правительства, но ему опять было не до того. Наставало время революціи 48 года, и только Наполеонъ послалъ въ 1856 году г. Монтиньи заключить трактатъ съ дворомъ Хюэ, въ которомъ бы обусловилось положеніе миссіонеровъ и христіанъ въ Анам. Кром этого, ему велно было требовать открытія портовъ для торговли, учрежденія французскаго консульства въ Хюэ и возобновить требованія (основываясь на трактат 1787 года) бухты Турана или какого нибудь другаго порта, гд французы построятъ крпость.

Г. Монтиньи, прибывъ въ Сингапуръ, послалъ корветъ Catine съ письмомъ къ анамскому императору. Французовъ опять приняли худо, такъ что они свезли на берегъ десантъ и заняли караулы въ город.

Мсяцъ спустя, прибылъ самъ Монтиньи въ Туринъ на корвет Capricieuse и началъ переговоры. Присутствіе двухъ судовъ и десанта на берегу значительно ему помогли, и дворъ въ Хюэ уже не прочь былъ вступить въ соглашенія, но въ это время Ту-Дукъ получилъ отъ китайскаго двора совтъ сопротивляться, общая, въ случа нужды, помощь… Посла (Монтиньи) обманывали, тянули время въ переговорахъ. Положеніе его въ Туран съ небольшимъ десантомъ, противъ многочисленнаго анамскаго войска, становилось неблагопріятнымъ, и г. Монтиньи ушелъ изъ Турана. Въ то же время анамиты, довольные этимъ, писали на стнахъ въ город, что ‘Французы лаютъ, какъ собаки, и убгаютъ, какъ козы’.

Ту-Дукъ опять приказалъ притснять миссіонеровъ, и 20 іюня 1857 г. миссіонеръ испанецъ Diaz былъ казненъ. Миссіонеры послали просить помощи у Наполеона, краснорчиво прося его заступиться за нихъ его счастливымъ мечомъ. Этого только и нужно было ему. Онъ искалъ предлога, который и нашелся, да еще притомъ блестящій и безкорыстный, въ вид защиты христіанскихъ миссіонеровъ, что, конечно, кром уваженія, ничего и не заслуживало. Немедленно отдано было повелніе Риго де-Женульи, командовавшему французскими морскими силами въ Кита, идти въ Туранъ. ‘Ту-Дукъ — витіевато говоритъ почтенный французскій академикъ, авторъ книги Tableau de la Cochiuchine — первый кинулъ перчатку Франціи. Завоеваніе Кохинхины было, слдствіемъ нашего вмшательства, и конечно это блестящее пріобртеніе составляетъ одну изъ славныхъ страницъ морской и колоніальной исторіи Франціи’. Я не могу не привести вполн рекламы, усыпанной французско-академическими цвтами краснорчія и хвастовства. Сквозь бдность ея мыслей и богатство реторики и безусловной преданности императору такъ и просвчиваетъ желаніе какъ нибудь законно оправдать завоеваніе Кохинхины, скрывая вс жертвы и вс деньги, которыя убиты да еще убьются (если возмущенія въ Кохинхин не прекратятся) на эту колонію… Не находя въ себ на столько совсти, чтобъ говорить истину, и на столько ума, чтобъ прикрыть ее ловко чмъ нибудь, эти наполеоновскіе публицисты скрываются въ громкихъ фразахъ, гд цивилизація, прогресъ, вра въ безкорыстіе Наполеона то и дло перемшиваются съ хвалебными гимнами храбрости французскихъ войскъ, вліянію ихъ штыковъ и штандартовъ. Вотъ для образца выписка изъ эфектной болтовни заслуженныхъ академиковъ и кавалеровъ гг. Контанбера и Рогни (Contanbert и Rogny).

‘Союзъ двухъ великихъ націй для благородной цли и ихъ общая побда, славно засвидтельствованная на дымящихся и окровавленныхъ стнахъ Севастополя, послужили сигналомъ новой эры для политической, морской и колоніальной будущности Франціи. Знамена нашихъ легіоновъ, такъ блистательно красовавшіяся рядомъ съ англійскими штандартами по всему Крыму, раздлили еще честь открытіи крайнаго востока Европ и внесеній туда (посредствомъ штыковъ, полисменскихъ палокъ, разграбленія дворцовъ, нарзныхъ орудій и чрезмрной контрибуціи), въ крайній предлъ азіатскаго міра — широкія желанія всесозидающей мысли для возбужденія дикихъ народовъ къ торговой дятельности’! (ст. 232) ‘Убійство миссіонера Шапделена заставило оба правительства предпринять экспедицію въ Китай, и скоро Кантонъ, одинъ изъ главныхъ портовъ имперіи, городъ съ 400,000 жителей, былъ взятъ горстью англо-французскихъ солдатъ’! ‘Нтъ сомннія, продолжаетъ книга, что это происшествіе было слдствіемъ, предусмотрннымъ тюльерійскимъ дворцомъ, который со времени императора началъ обращать серьезное и вполн справедливое вниманіе на т далекія страны, куда звала насъ національная честь, и гд нашей морской торговл предстоитъ великая будущность. Наконецъ-то поняли, что Франція призвана имть по праву ей принадлежащую роль также и въ Азіи, какъ и въ другихъ частяхъ свта, и что она можетъ лишь тогда достойно удовлетвориться, когда будетъ имть вліяніе, флотъ и войско въ индо-китайскихъ и другихъ странахъ. Три страны знали обладаніе Франціею: Корея, Мадагаскаръ и Кохинхина’.

Корея, какъ видно, пришлась по нраву достолюбезнымъ патріотамъ, потому что они расхваливаютъ ее во всхъ отношеніяхъ, говорятъ, что и взять-то ее легко, ибо государство въ безпорядк, и политическая станція такая, что другой не найдешь, и къ пекинскому дворцу близко, и, все такое… ‘Такъ отчего не взялъ ее Наполеонъ, спроситъ читатель, за одно бы и Корею присоединилъ’. На это ему отвтятъ опять-таки цвтисто французскіе академики. Они кончаютъ дифирамбъ Кореи многоточіемъ, вслдъ за которымъ говорятъ: ‘Но Корея суждена Россіи, которая уже запустила въ нее свои ледяныя когти’. Съ чего они взяли, запустила ли когти Россія или нтъ — неизвстно, но за то конецъ дифирамба вышелъ очень громкій. Сказавъ нсколько словъ о Мадагаскар, авторы переходятъ къ Кохинхин и совершенно резонно и логично находятъ, что эта страна какъ разъ суждена имъ, ‘тмъ боле, говоритъ книга, что трактатъ 1787 г. общалъ Франціи острова Hainan, Pulo Condor и бухту Tourane’, но сказать это, не оговорившись, было бы безсовстно въ конецъ, потому что договоръ не былъ исполненъ французскимъ правительствомъ: ни войска, ни суда, какъ извстно, не были присланы. А потому авторы и прибавляютъ, что ‘хотя договоръ и не вполн выполненъ нами, за то и анамское правительство его не исполнило’ (логично.) ‘Правительство это — продолжаютъ они — убивало нашихъ миссіонеровъ’. ‘Старшая дочь католической церкви — патетически восклицаетъ книга — должна была бжать и наказать ея тирана’! ‘Она бжала’! ‘Громъ пушки, раздавшійся въ 1858 году въ Туран, далъ нашимъ требованіямъ серьезный характеръ… Этотъ побдоносный ревъ даль намъ побду, достойную соперницу алжирской!..’

Вотъ какъ наивно объясняютъ завоеваніе Кохинхины господа академики. Нечего прибавлять, что и дитя неразумное не повритъ, что месть за убійство миссіонера, да вдобавокъ испанца, была единственной причиной завоеванія богатой колоніи, въ чемъ увряетъ книга. Какъ тамъ ни старайся французское правительство доказать это, черезъ своихъ врныхъ адептовъ — это будетъ всегда фразой, не боле, ибо всякому извстно, что если бы анамиты и не пришибли почтеннаго отца Diaz’а (прежде вдь ихъ пришибали десятками), то и тогда французское правительство не было бы на столько стыдливо, чтобъ не найти другого резона… Вдь не, задумалось же оно въ Мексик.

Наконецъ, для наказанія достаточно бы побить анамитовъ, ну взять по англійски невыносимую контрибуцію, да и оставить въ поко до новаго убійства духовнаго блюстителя старшей дочери католической церкви, а забрать три провинціи, посл 3-хъ лтней войны, и посл утверждать, что это-молъ сдлано для религіи, которая будто бы быстро распространяется въ Кохинхин,— право черезъ-чуръ наивно. Между тмъ и распространеніе христіанства — фраза. Анамиты-христіане, номинально. Носятъ, правда, кресты, ходятъ въ церковь, шпіонствуютъ отцамъ іезуитамъ, а все-таки тихонько прибгаютъ къ своимъ божкамъ. Достаточно сказать, что служба у нихъ происходитъ на латинскомъ язык, который анамиты знаютъ такъ же, какъ мы съ вами, читатель, знаемъ малайскій. Впрочемъ, о католицизм и миссіонерахъ въ Кохинхин я боле подробно разскажу въ своемъ мст, т. е. то, что я слышалъ и видлъ по анамитскимъ городамъ и деревнямъ, гд имлъ случай быть самъ. Но возвратимся къ старому вопросу, легко, но, какъ мн кажется, несправедливо ршенному авторами книги. Въ самомъ дл, какая цль завоеванія Кохинхины? Есть ли это дйствительно экономическая потребность государства, какъ колоніи Англіи? Достаточна и на столько ли состоятельна французская торговля, чтобъ поддерживать колоніи свои? Или, наконецъ, Кохинхина просто военно-политическая станція?

Мн кажется, что цль обладанія колоніей на перепуть изъ Индіи въ Китай — была вовсе не коммерческая, въ чемъ многіе французскіе журналы и думаютъ уврить читателей, а просто политическая. Французское правительство опять-таки очень хорошо понимаетъ, что Франція не принадлежитъ къ числу націй, имющихъ хорошую колонизаторскую репутацію. Прежніе примры, да и ныншніе, какъ напр. Алжиръ, Таити, Новая Каледонія — лучше всякихъ доказательствъ подтверждаютъ это мнніе. Во Франціи нтъ большихъ капиталовъ, французу много мста дома, а главное, онъ непадокъ, какъ англичанинъ или нмецъ вольныхъ городовъ, до коммерческихъ предпріятій и лучше предпочтетъ небольшую ферму, съ женой и дтьми, трубку и газету, гд съ восхищеніемъ будетъ читать о побдахъ французскаго воинства и о быстромъ развитіи какой нибудь Кохинхины напр. Этотъ скромный буржуа съ гордостью станетъ говорить сосдямъ, что nous autres franais и колоніи чудныя имемъ, и побждаемъ везд, но конечно не броситъ своей фермы, чтобъ искать неврнаго за моремъ. Словомъ, онъ больше любитъ бдную посредственность дома, чмъ богатство въ колоніи, гд, наконецъ, придется много перенести лишеній, особенно въ первое и самое трудное время, т. е. во время возникновенія ея. Гд бы вы ни были, читатель, на островахъ ли Тихаго океана, зашли ли вы въ какой нибудь китайскій портъ — чистоплотный англійскій коми съ накрахмаленными воротничками и застегнутый на вс крючки краснорожій полисменъ съ плеткой, будутъ вамъ первыми признаками, что портъ открытъ для европейцевъ… Сошлись ли вы съ англичаниномъ и спросили его: ‘жаль ли ему своей родины, хочетъ ли онъ вернуться’? онъ только посмотритъ на васъ съ удивленіемъ, какъ на помшаннаго, и ничего не скажетъ, а если и скажетъ, то что нибудь такое, гд долларъ или паунтъ будутъ началомъ и заключеніемъ его не длинной фразы. Совсмъ не то съ французомъ-кундомъ. Его, если вы и встртите гд нибудь въ колоніяхъ, то преимущественно нераздльно съ французскимъ солдатомъ, за которымъ онъ идетъ и съ которымъ ведетъ мелочныя длишки. Въ чужихъ же колоніяхъ французъ опустился, онъ не самодоволенъ, такъ, какъ у себя, гд нибудь въ Баньеръ-де-Бигор, дла его идутъ такъ себ, часто даже плохо, и онъ довольствуется тмъ, что ругаетъ наповалъ ces cliiens d’anglais, сожалетъ о Франціи, куда всми силами старается вернуться, и часто вмсто коммерческихъ длъ, которыя у него не клеятся, открываетъ въ Гонконг или гд нибудь на Ванкувер парикмахерскую съ вывскою: Coiffeur de Paris, гд расчесываетъ рыжіе волосы своихъ кліентовъ и изливаетъ жолчь на нихъ — другимъ иностранцамъ. Словомъ, французъ — не колонизаторъ. При такомъ его неумніи къ коммерческимъ дламъ ясно, что и цли, единственно торговой, во французскихъ колоніяхъ быть не можетъ. Я не ошибусь, сказавши, что цль завладнія Кохинхиной — соперница Франціи, Англія, которая, замчаютъ вс французскіе журналы и газеты, иметъ все боле и боле вліянія на Китай, французское правительство ступаетъ теперь шагъ-за-шагомъ, за англичанами, и вотъ для наблюденія за ними надо имъ имть владнія. Очень понятно, что французы рады были сперва схватиться за Туранъ, а посл и за вс три провинціи, славное положеніе которыхъ въ стратегическомъ отношеніи, близость къ Гонконгу и Шанхаю, присутствіе приглубыхъ ркъ, куда въ случа нужды можетъ укрыться французская эскадра, даютъ французамъ вс средства имть въ Кохинхин сильную военную и политическую станцію. Не мшаетъ вспомнить, что до Кохинхины у французовъ не было ни одной военной станціи въ китайскихъ моряхъ, тогда какъ вс націи ихъ имютъ. Недостатокъ этихъ станцій, гд были бы склады, ясно выразился въ первую китайскую войну, когда французы должны были просить пороха, ружей, провіанта и снарядовъ у англичанъ въ Гонконг. Кохинхина важна для французовъ, какъ обезпеченная мстностью, сильная политическая станція подъ бокомъ у Гонконга, которая, быть можетъ, будетъ всми силами стараться парализировать вліяніе Англіи на Китай, если только она будетъ продолжать разливаться въ военномъ отношеніи, т. е. французское правительство будетъ имть въ Кохинхин большіе запасы провіанта, оружія и большую эскадру. Въ такомъ случа, конечно, важность этой станціи будетъ громадна по вреду, который она сдлаетъ англичанамъ въ случа войны, и поневол Сайгонъ тогда оправдаетъ названіе бльма на глазу у Гонконга. Нечего и прибавлять, что вс эти предреканія великой торговой будущности Кохинхины, во французскихъ журналахъ, не боле, какъ патріотическое хвастовство или неловкая заплата, всмъ хорошо извстной цли правительства, ибо торговой будущности, не. смотря на вс богатства страны, врядъ ли можно ожидать, по причинамъ, уже высказаннымъ выше. Довольно, впрочемъ, того, что французы въ Кохинхин говорятъ, что они уже для того взяли эту колонію, чтобъ ее не взяли англичане.

Какая бы ни была цль, но фактъ совершился. Надо было взять Кохинхину подъ благовиднымъ предлогомъ, а за предлогами въ Кита и Японіи дло не станетъ. 20 іюля 1857 года анамиты убили миссіонера Діаца, а 30 іюля 1858 года адмиралъ Риго-де-Женульи, командовавшій морскими силами въ Кита, оставилъ Пейхо и пошелъ къ острову Hainan’у для соединенія съ испанскимъ корпусомъ, который дали испанцы, будучи уговорены французскимъ правительствомъ помочь ему для наказанія за убійство миссіонера испанца. Небольшой корпусъ испанцевъ и теперь помогаетъ французамъ совершенно безкорыстно въ Кохинхин. 30 августа французская эскадра, состоявшая изъ одного паруснаго фрегата и десяти паровыхъ корветовъ и авизо {Вотъ составъ эскадры адмирала Риго-де-Женульи: парусный фрегатъ Nmsis подъ адмиральскимъ флагомъ (командиръ Reynaud), паровые корветы: Je Phlegton (Levepue) и Primauget (Barry), авизо: l’Avalanche (Laiond), la Dragonne (Thoyon), la Fus&#233,e (De-Carpegna), l’Alarme (Sauze) и la Mitraille (Brenger), транспорты (паровые): la Gironde (Jaurgibery), la Sane (Liscoat) и la Meurte (Dari&egrave,s) и состоящій во французской эскадр испанскій авизо l’El-Cano, итого 12 судовъ: 1 фрегатъ, 2 корвета, 6 авизо и 3 транспорта. Десанту на судахъ было до 3000 тысячъ французовъ и тагаловъ.}, стояла, уже передъ Туриномъ. Имя столь солидную эскадру, французскій адмиралъ аттаковалъ, 31 августа, Туринъ, и скоро прибрежныя батареи, хорошо укрпленныя, но дурно защищаемыя, замолчали. Свезенный съ эскадры десантъ занялъ городъ, и анамскія войска бжали. Первоначальный плавъ адмирала былъ идти прямо въ Хюэ, столицу, стоящую на рк (въ 6 французскихъ льё отъ ея устья), судоходной для корветовъ и авизо, но не совсмъ безопасной по многочисленнымъ мелямъ и банкамъ. Въ Туран же предполагалось оставить небольшой гарнизонъ.

Еслибъ этотъ планъ былъ исполненъ, т. е еслибъ сильная эскадра подошла къ столиц Анамской имперіи въ 1858 г., то, конечно, адмиралъ тогда же при энергическихъ дйствіяхъ получилъ бы ту же добычу, которую впослдствіи, въ 1882 году, получилъ адмиралъ Бонаръ. Выгода состояла бы въ томъ, что французы не потеряли бы столько людей, денегъ, и имли бы въ своихъ колоніяхъ больше туземцевъ, потому что въ три съ половиною года тяжелой войны, безпрерывныхъ походовъ по болотамъ, усталости, неимоврной жары, болзней и другихъ недостатковъ, французы потеряли здсь много солдатъ и денегъ, а главное, потеряли тьму рабочихъ рукъ туземцевъ, ибо французы вшали, рубили головы и уничтожали анамитовъ во множеств и разными способами и манерами. Неизвстно, что было причиной, что планъ атаки Хюэ, начертанный въ Париж самимъ императоромъ, не былъ исполненъ. Почти вс французскія книги сваливаютъ неисполненіе его на NO муссонъ, который будто бы не позволилъ эскадр идти изъ Турана въ Хюэ, но, вспомнивъ, что кром фрегата вся эскадра была паровая (правда, хоть и незавидная,— большая часть изъ судовъ ходили по 4 и по 5 узловъ), нельзя не согласиться, что эта причина крайне безосновательна. Не крылись ли тутъ причины боле серьезныя — недостатокъ войска противъ Хюэ, гд сосредоточивались главныя силы анамскаго императора? Сами французы печатно сознались, что анамиты — не китайцы и не совсмъ безъ защиты отдаютъ свои укрпленія. Такъ, напримръ, при атак Турана у французовъ было до 200 раненыхъ, выбывшихъ изъ строя, изъ коихъ ²/₃ всегда умираютъ отъ чрезмрныхъ жаровъ и недостаточности госпитальныхъ средствъ.

Какая бы ни была причина, но адмиралъ не пошелъ въ Хюэ, онъ оставилъ Туранъ и отправился съ эскадрой съ NO муссономъ въ Сайгонъ, чтобъ въ этомъ мст, гд предполагали найдти климатъ лучше, сдлать главный пунктъ средоточія войскъ. Къ экспеціи въ Сайгонъ, кром благопріятнаго втра, адмирала еще подстрекало удобство для дйствія судовъ его эскадры по ркамъ. Сайгонъ защищался съ рки 2 Фортами, а съ берега цитаделью и линіей батарей. Не смотря на эти укрпленія, Сайгонъ былъ взятъ и разоренъ до конца. Очевидцы этого дла, разсказывавшіе мн о немъ, не могли объяснить мысли, которая руководила адмираломъ при этомъ разореніи. Вмсто того, чтобъ сохранить себ городъ, гд онъ думалъ остаться, сохранить запасы (огромное количество рису), имвшіеся тамъ, приказано было уничтожать все. И конечно французскіе солдаты исполнили приказаніе безукоризненно. Они разорили цитадель, которую теперь чинятъ, сожгли много анамскихъ домовъ, въ которыхъ теперь нуждаются (слды этого разоренія и самъ видлъ), а главное, зажгли рисъ, найденный ими въ большомъ количеств, который бы очень могъ имъ пригодиться посл, когда они начали голодать. Чтобъ судить о количеств истребленнаго риса, скажу, что слышалъ отъ очевидцевъ: они говорятъ, что рисъ, зажженный въ 59 году въ феврал, еще горлъ въ декабр того же года, т. е. въ продолженіе 9 мсяцевъ. А между тмъ тутъ же стояла эскадра, которая могла бы нагрузиться имъ!

Предавши мечу и огню все, что только предать было можно,— адмиралъ вдругъ, неизвстно почему, вернулся въ Туринъ. Тамъ онъ снова нашелъ анамитскія укрпленія и цлую армію, но все это не помшало ему занять его 8 мая. Французы укрпились въ немъ, начали прокладывать дороги по непроходимымъ мстамъ и въ горахъ. Эти тяжкія работы при 25-ной жар стоили имъ того, что изъ 2500 или 3000 человкъ, прибывшихъ въ Туранъ, умерло 1200. Я слышалъ много разсказовъ о Туран. Если даже врить четверти того, что разсказывали мн французскіе офицеры, какъ извстно, охотники прибавить ‘для красоты слога’, то и тогда представится весьма печальная картина положенія французскаго солдата, въ жаркомъ климат, искусаннаго комарами, посл работы не имющаго постели дли отдыха, а валяющагося тутъ же на болот, подъ палящими лучами солнца или подъ дождемъ. Отъ чего не умирали французы?— даже отъ укушенія комаровъ. Они расчесывали прыщи, которые отъ грязи, жары и пота обращались въ раны, а посл въ гангрены, въ здшнемъ климат неизлечимыя. Словомъ, воспоминанія о занятіи Кохинхины невольно приводятъ къ мысли о первыхъ годахъ занятія Амура.

Устроились, обжились французы, оставшіеся въ живыхъ, въ Туран. Завелись даже и кофейныя, неизмнныя спутницы путешествующаго французскаго воинства, какъ адмиралъ Пажъ (Page), принявшій начальство посл Риго, получилъ приказъ императора оставить совсмъ Туранъ, по причин безплодной мстности, не представляющей никакихъ достоинствъ, кром полнаго обезпеченія въ военномъ отношеніи, и занять Сайгонъ, какъ центральный пунктъ всей Кохинхины, вполн удовлетворяющій и военнымъ, и коммерческимъ условіямъ, находящійся на отличной рк, по которой можно проникать до середины Кохинхины.

6 ноября 1859 года Туранъ былъ оставленъ. Очевидцы разсказывали, что французскіе солдаты, сдлавшіе тамъ въ необыкновенно короткое время отличныя дороги въ горахъ, со слезами оставляли мсто, гд на каждомъ шагу они видли свои труды, и гд столько потеряли товарищей. Вс войска отправились въ Сайгонъ. Въ это время началась вторая китайская война. Эскадра и вс войска въ Кохинхин были вызваны въ Китай. Гарнизонъ былъ оставленъ въ одномъ Сайгон (до 500 человкъ). Что вынесли эти солдаты, то, конечно, не знаетъ правительство, услаждавшееся громкими реляціями кохинхинскихъ военачальниковъ. Чего я не слышалъ отъ очевидцевъ, провелшихъ эти полтора года въ Сайгон? Тамъ было оставлено 3 роты морскихъ солдатъ, батарея горной артиллеріи и 200 тагаловъ — всего до 500 человкъ, которые въ продолженіе полутора, года должны были драться противъ цлой арміи. Анамиты имъ не давали покоя ни днемъ, ни ночью. Ночныя нападенія бывали часты, прибавивъ къ этому жару, болота и дурное снабженіе, не удивительно будетъ, что изъ 500 человкъ въ живыхъ осталось 100. Словомъ, въ Сайгон повторилась туранская исторія.

Наконецъ кончилась вторая китайская война. Пекинскій договоръ былъ заключенъ (октября 1860 г.), и французское правительство снова занялось Кохинхиной. Оно предложило Анаму условія, которыя, однакожь, были отвергнуты дворомъ Хюэ. Часть экспедиціоннаго китайскаго корпуса французовъ была послана въ Сайгонъ, и компанія возобновилась съ большею энергіею. Адмиралъ Шарнеръ (Charner) былъ назначенъ главнокомандующимъ. Не вдаваясь подробно во вс стычки и военныя дйствія французовъ, громко расхваленныя во всхъ газетахъ я разскажу ходъ компаніи въ общихъ чертахъ.

Благодаря содйствію флота, преимущественно небольшимъ разборнымъ канонерскимъ лодкамъ, съ 36 ф. нарзными орудіями, которыя ходили во вс пункты Кохинхины по безчисленнымъ ркамъ и протокамъ, вс три провинціи, со всми городами, были заняты французами. Ки-хоа. Мито, большіе населенные города, были уже взяты. Когда въ август 1861 г. пріхалъ новый начальникъ, адмиралъ Бонаръ, французы окончательно завладли Біенъ-хоа, Винъ лонгъ, городами, довольно значительными во своему положенію, и такимъ образомъ овладли всей нижней Кохинхиной… Правда, войска у французовъ было немного… Три четверти было уничтожено анамитами и климатомъ. Адмиралъ просилъ помощи изъ Франціи, чтобъ идти къ Хюэ, но помощи не было… Въ подобныхъ обстоятельствахъ были дла, когда императоръ Анама Ту-Докъ во-время просилъ мира. Ту-Докъ былъ вынужденъ къ этому тмъ, что адмиралъ послалъ корветъ Forkin къ устью рки Хюэ, гд стоитъ столица, блокировать этотъ городъ и не допускать ко входу въ рку ни одной джонки. Въ это время въ столиц былъ голодъ. Рисъ должны были подвезти съ моря. Положеніе столицы было печально. Командиру Forkin’а была дана инструкція, въ которой сказано: ‘объявить Ту Дуку, что если онъ хочетъ серьезно мира, то долженъ заплатить немедленно 100.000 лигатуръ (около 100.000 франк.), какъ гарантію веденія переговоровъ, иначе война начнется съ большею жестокостью’ (рапортъ адмирала Бонара. Revue maritime стр. 14). Хитрые мандарины хотли тянуть дло въ переговорахъ, общаніяхъ. Они объявили, что заплатятъ деньги, лишь корветъ уйдетъ, говорили о неудобствахъ его стоянки у Хюэ, но командиръ Forkin’а объявилъ, что онъ знаетъ, что ждутъ провизіи, и требовалъ денегъ. Въ тотъ же вечеръ требуемая сумма была прислана на корветъ и черезъ восемь дней, 27 мая 1862 года, Forkin входилъ въ Сайгонъ, имя на буксир анамитскій корветъ, гд были анамитскіе послы, министры военный и духовныхъ длъ, посланные для заключенія мира. Переговоры начались 28 мая, и 5 іюня былъ подписанъ трактатъ, главныя основанія котораго были слдующія: уступка Франціи трехъ провинцій (Сайгона, Жито и Біенъхоа), занятіе французскими войсками провинціи Винъ-Жунгъ до совершеннаго спокойствія страны, полная свобода католической пропаганды въ Анамской имперіи и уплата контрибуціи въ 20.000.000 франковъ.

Такимъ образомъ Франція пріобрла роскошную и богатую страну… Пріобртеніе это стоило дорого, оттого что, по мннію самихъ дятелей, французы длали большія ошибки. Не говоря уже о дурной администраціи экспедиціонныхъ войскъ, о дурномъ снабженіи, въ чемъ виноваты были боле во Франціи, главная ошибка для будущности колоніи заключалась въ томъ, что уничтожали много туземцевъ. Одинъ только адмиралъ Бонаръ, бывшій до 1852 года губернаторомъ на Таити и знавшій по опыту, что значитъ колонія безъ людей, ужаснулся при мысли, что и съ Кохинхиной можетъ быть то же, и запретилъ уничтожать народъ, но это запрещеніе, впрочемъ, не всегда исполнялось. До него адмиралы-колонизаторы не хотли и думать о томъ, что станется со страной, для которой столько жертвовалось людей и денегъ, если она останется безъ рукъ… Жертвы французскаго деспотизма — анамиты — гибли тысячами… Наконецъ миръ заключенъ… Жертвы забыты. Какова же страна, для которой столько пролилось крови? какова ея будущность? что сдлало сейчасъ же посл мира французское правительство?— Объ этомъ я скажу въ слдующей глав.

Глава 2-я.

Кохинхина.

Ея плодородіе и богатства.— Обиліе водъ.— Анамиты или кохинхинцы. Ихъ жизнь.— Ихъ героизмъ.— Ихъ управленіе. Французскій режимъ.— Французская бюрократія.— Налоги.— Возмущеніе.

Миръ былъ заключенъ. По всмъ городамъ и селеніямъ были оставлены небольшіе французскіе гарнизоны. Между тмъ, въ Гоконг — пункт, хорошо защищенномъ мстностью, многонаселенномъ и кругомъ котораго сосредоточивались анамскіе селенія, не было оставлено ни одного солдата. Эту ошибку вс ставятъ въ вину губернатору, доказывая, что она впослдствіи была одною изъ причинъ возмущенія, вспыхнувшаго въ декабр 1862 года, потому что туда, собрались вс недовольные анамиты съ оружіемъ въ рукахъ, и тамъ въ полтора мсяца предводитель инсургентовъ, храбрый и хитрый Куанъ-Динъ, построилъ линію превосходныхъ фортовъ и укрпленій.

Не-успли французы еще отдохнуть на лаврахъ, не успли еще получить наградъ за блестящее завоеваніе Кохинхины, ‘миръ въ которой’, писалъ въ рапорт къ императору адмиралъ Бонаръ, ‘совершенно обезпеченъ’, какъ во всхъ уголкахъ провинцій вспыхнуло возмущеніе. Жители Анама, кончивъ уборку риса (въ декабр), оставляли свои поля и дома, свозили провизію въ какой нибудь укрпленный фортъ, брали съ собой женъ и дтей и, собираясь большими партіями, уходили въ горы къ своимъ предводителямъ… Живо опустли рки, гд прежде ловилъ рыбу анамитъ, опустли рисовыя поля, гд онъ работалъ, и только въ горахъ слышались удары въ гонгъ собравшейся толпы. Каждую ночь анамиты то и дло вырзывали малочисленные гарнизоны, и французамъ конечно пощады не было. Имъ отрзали головы тупыми серпами. Вся страна, вс три провинціи съ оружіемъ въ рукахъ собирались и грозили завоевателямъ. Только христіане и жители деревень, близкихъ къ Сайгону, не принимали участія въ возмущеніи. Впрочемъ, и въ Сайгон иногда длались ночныя нападенія. Войска было у французовъ мало. Адмиралъ Бонаръ струхнулъ и послалъ въ Маниллу два фрегата за подкрпленіемъ, за тагалами.

Прежде чмъ я скажу о революціи, свидтелемъ которой я былъ самъ, и о ея причинахъ, я передамъ читателю нкоторыя свднія о Кохинхин, еще мало извстной въ Европ, а тмъ боле въ Вюссіи, о ея жителяхъ и о внутреннемъ управленіи страны. Богатая и плодородная, хотя и небольшая часть анамскаго королевства, изрзанная по всмъ направленіямъ множествомъ приглубыхъ ркъ, она всегда славилась богатствомъ своихъ рисовыхъ полей и не даромъ называлась самими анамитами ‘житницей Анами’. Низкіе берега ея ркъ покрыты рисомъ на столько, что въ общественныхъ магазинахъ, устроенныхъ на случай войны или голода, французы находили часто несмтное количество гніющаго риса. Эти влажныя рисовыя поля такъ далеко раскидываются отъ береговъ, что глазъ теряется въ простор. Впрочемъ, этотъ главный предметъ богатства не приносилъ никакой пользы жителямъ. Деспотическая власть анамскаго правительства дошла до такой нелпости, что запрещала своимъ подданнымъ закономъ какую бы то ни было торговлю (исключеніе оставалось только за императоромъ и его домомъ), и потому избытокъ рисоваго богатства, остающійся у земледльца отъ платы подати натурою и отъ домашняго обихода, часто лежалъ безъ всякаго употребленія, гнилъ или попадалъ къ чиновнику, который, не смотря на законъ, умлъ изъ взятки извлекать выгоды. Народъ жилъ, какъ и теперь живетъ, въ бдности, не зналъ торговли и по невол пріучался къ лни. Впрочемъ, китайцы, эти евреи восточнаго міра, еще давно замтили богатство Кохинхины. Они одни добились права монопольной торговли и начали вывозить рисъ въ Китай и китайскую Индію. Послднее обстоятельство, т. е. вывозъ риса въ Китай, гд его очень много и гд онъ дешевъ, лучше всякихъ цифръ доказываетъ богатство и крайнюю дешевизну риса въ Анам. Конечно, китайцы дошли до торговли не безъ того, чтобы не заплатить порядочныхъ процентовъ жаднымъ чиновникамъ, но все-таки, не смотря на это, Кохинхина дли нихъ тоже, что для европейцевъ была Калифорнія, въ начал открытія въ ней золота. Прізжая сюда нищимъ, китаецъ лтъ черезъ пять узжаетъ богачомъ. По всмъ городамъ и деревнямъ, въ Анам китайцевъ-торгашей множество. Въ трехъ миляхъ отъ Сайгона находится богатый китайскій городъ, гд считаютъ до 100,000 жителей. Китаецъ въ Сайгон далеко не похожъ на китайца въ европейскихъ колоніяхъ. Робость, униженіе, забитость послдняго изчезли съ лица китайца сайгонскаго. Тутъ онъ растучнлъ, сдлался важнымъ, тмъ боле, что, пользуясь правами монополіи, онъ уважается правительствомъ и давитъ народъ, выжимая, за бездлицу, послднюю трудовую копйку. Вс вещи первой необходимости: одежда, домашняя утварь, все это привозится изъ Китая, гд вымнивается на рисъ, соленую рыбу и капусту. Конечно, китайскія произведенія продаются невыносимо дорого, а рисъ берется за безцнокъ… Посмотрите же на китайца въ Гонконг. Тамъ онъ будто потерялъ всякое право на свое существованіе. На улиц, встртивъ европейца, онъ даетъ ему дорогу, боясь получить тумака во что и чмъ попало. Забитость выражается во всемъ. Теперь представьте другую крайность,— того же китайца въ Кохинхин, гд онъ пользуется репутаціей высшаго существа… Его нахальству тутъ нтъ предла, и толстый плутъ-китаецъ пресерьезно (какъ англичанинъ въ Гонконг) даетъ пинка ногой по спин анамита, если онъ не даетъ дороги. Впрочемъ, эти два типа суть необходимый результатъ китаизма и европейскаго вліянія, и отвратительность обоихъ вполн оправдывается.

Кром рисовыхъ полей въ Кохинхин находится въ изобиліи хлопчатая бумага — продуктъ, который, по прекращенію вывоза изъ Южной Америки, можетъ служить одною изъ важныхъ статей торговли во французской колоніи. Здшняя хлопчатая бумага иметъ небольшую шерсть, очень бла и нжна. Французское Revue agricole говоритъ, что, не смотря на время, самое неблагопріятное для культуры и приготовительной обработки, т. е. на время войны, кохинхинскій хлопокъ вполн соперничаетъ съ ново-орлеанскимъ. Во время войны, изъ Кохинхины вывезено было, однакожъ, до 15,000 пикулей невыдланной хлопчатой бумаги. Изъ этого количества 6000 пикулей было продано французскимъ купцамъ по 18 лигатуръ (около 18 франковъ) за пикуль. До 40 купеческихъ судовъ стоило тогда въ Сайгон. Изъ нихъ франц. было 9, остальные вс принадлежали первокласснымъ купцамъ въ Кита: Жардину, Херду, Магисону, Денту и проч. Эти цифры, почерпнутыя мною изъ Revue Coloniale (томъ IV, стр. 405) и подтвержденныя сайгонскими купцами, лучше всякихъ словъ доказываютъ, чего можно ожидать отъ страны, если она будетъ въ мир, и если французское правительство предоставитъ боле торговой свободы въ своихъ колоніяхъ.

Кром риса и хлопка, Кохинхина по своей почв представляетъ вс данныя для того, чтобъ тамъ воздлывать съ успхомъ вс пряныя растенія: индиго, кардамонъ, и пр. Не ручаюсь за врность этого мннія, впрочемъ, я слышалъ его отъ члена ліонскаго агрономическаго общества, посланнаго въ Сайгонъ правительствомъ для осмотра страны. Табакъ здсь воздлывается хорошо, онъ не дуренъ, иметъ желтый листъ и довольно крпокъ, употребляется туземцами, и кром того, китайцы вывозятъ его еще для продажи. Лсъ представляетъ очень значительное богатство для колоніи. Вс горы, къ юговостоку отъ сайгонской провинціи, покрыты въ достаточномъ количеств строевымъ лсомъ, большую часть котораго составляетъ тиковое дерево. Въ Сайгон собрано до 100 разныхъ сортовъ этого дерева, и французы ими не нахвалятся.

Вс перечисленныя богатства страны тмъ боле имютъ значенія, что о доступ къ нимъ и объ ихъ вывоз позаботилась сама природа, изрзавъ Кохинхину по всмъ направленіямъ, по всмъ уголкамъ рками, рчками и протоками. Словно стью водъ покрыта вся Кохинхина, такъ что и нельзя сказать, откуда и куда течетъ та или другая рка. Это просто цлая масса воды, разливающаяся по всмъ направленіямъ… Изъ большихъ ркъ заслуживаетъ вниманія рка Донаи или рка Сайгонъ. Выходя изъ горъ свернаго Анама, она течетъ широкимъ русломъ по Кохинхин, разливается на множество рукавовъ, протоковъ и вливается въ море, нсколькими устьями, у мыса св. Жака. На 80 миль отъ устья она судоходна для линейныхъ кораблей и совершенно безопасна для плаванія за исключеніемъ двухъ банокъ: одной пяти футовой и другой трехъ футовой на середин пути отъ устья до г. Сайгона. Впрочемъ, эти банки скоро обставятся знаками, которыхъ, впрочемъ, до сихъ поръ еще вовсе нтъ. По всмъ рукавамъ и протокамъ плаваніе вполн удобно. Я ходилъ на французскихъ авизо, сидящихъ отъ 9—12 футъ, по многимъ ркамъ, а фр. канонирскія лодки ходятъ всюду… Не безъ основанія говорятъ журналы и французскіе, и англійскіе, что это обиліе судоходныхъ ркъ представляетъ богатыя данныя для доставленія г. Сайгону важнаго торговаго значенія. Вся торговля Анама можетъ идти съ свера по Донаю. Къ западу отъ этой рки, соединенная съ ней судоходнымъ рукавомъ, называемымъ коммерческимъ, идетъ р. Камбоджа. Она беретъ свое начало въ Тибет и широкимъ русломъ вливается въ море. Эта рка судоходна вверху, но устье занесено на столько пескомъ, что оно положительно непроходимо для судовъ. Камбоджа была постоянно главною артеріею всей торговли въ Анам. Милліоны китайскихъ джонокъ, проходящихъ изъ Маниллы, Китая и Сингапура, подымались вверхъ съ китайскими произведеніями для Анама и спускались, нагруженныя рисомъ, хлопчатой бумагой и соленой рыбой, вывозъ которой въ Китай и на Малайскіе острова едва ли не превышаетъ вывозъ риса… Вс эти рки изобилуютъ рыбой всхъ сортовъ, вода ихъ мутноватаго цвта, но далеко не такъ желта, какъ въ ркахъ Китая, приливы и отливы сильны, во многихъ мстахъ теченіе мняется періодически, и скорость его доходитъ отъ 2 до 6 миль въ часъ.

Вотъ богатства природы, до сихъ поръ нетронутыя еще энергической рукой и разумной волей, богатства, при которыхъ, впрочемъ, народъ, благодаря отсутствію цивилизаціи и присутствію произвола и насилія, остается бднымъ даже относительно!

Посмотримъ, какъ воспользовались всмъ этимъ французы, какъ они поступили, чтобъ зарекомендовать себя передъ туземцами. Какъ они, не обременяя сразу народъ невыносимыми податями, развили средства для благосостоянія и процвтанія колоніи и народа.

Анамиты, анамы или кохинхинцы, составляющіе большую часть населенія Кохинхины, за исключеніемъ камбоджіянъ и китайцевъ, конечно принадлежатъ къ китайскому племени. Т же самыя черты: выдавшіяся скулы и узкіе глаза, т же нравы, пища, одежда, только анамиты не носятъ косъ и не брютъ головъ. Само анамское государство было сперва леномъ поднебесной имперіи, посл совершенно отдлилось и стало независимымъ и самостоятельнымъ государствомъ. По образованію и цивилизаціи, анамиты, находясь постоянно подъ гнетомъ самаго варварскаго произвола чиновниковъ, берущихъ съ анамита его послднюю рубашку, стоятъ-гораздо ниже китайцевъ. Не имя права вести торговлю, анамитъ, конечно, далеко отсталъ отъ китайца, купца и промышленника, и вся его дятельность сосредоточилась на земледліи и рыбной ловл. Полное незнакомство съ европейцами (ибо католики миссіонеры европейскаго съ собой ничего не приносятъ) заставило анамита смотрть на матеріальное довольство слишкомъ ограниченно: небольшая, построенная на столбахъ, хижинка, крытая сухими широкими тропическими листьями, нсколько рису, соленой рыбы и вчная жвачка древесной коры, длающая его губы совершенно красными — вотъ все, что нужно анамиту, вотъ все, чмъ онъ довольствуется… Положительное невжество, постоянные поборы, привычка къ бамбуковымъ ударамъ по спин и по чему попало — по невол сдлало этотъ народъ забитымъ, а слдовательно и безсознательно преданнымъ властямъ, сперва изъ страха, а посл по привычк. Эта преданность собаки къ хозяину, встрчающаяся и не въ одномъ анамскомъ государств и длающая нердко государство — совершенно неорганизованное и нелпое — сильнымъ и могущественнымъ извн,— была, мн кажется, одною изъ причинъ возмущенія… Какъ тамъ ни говори, а все же французскія розги вовсе не хуже, если не лучше, мандаринскихъ бамбуковинъ. Эту преданность, впрочемъ, еще усиливала та тнь національнаго достоинства, которая развита у анамита. Простое невжественное и воинственное племя, оно крпко привязано къ мсту родины. Не видя и даже не подозрвая ничего лучшаго, кром своей земли, не зная ничего вкусне своего риса и своей жвачки, анамитъ, весьма естественно, довольствуется своимъ малымъ и любитъ его. Вотъ причины, достаточно объясняющія ту храбрость и стойкость, ту ненависть къ европейцамъ, кои они показали въ борьб съ французами. Почти вс реляціи и описанія приписывали эту долгую борьбу проискамъ и вліянію мандариновъ, возмущеніе приписывалось тоже послднимъ. Но мн кажется, что это мнніе справедливо только отчасти, ибо часто цлыя деревни, застигнутыя непріятелемъ въ-расплохъ, безъ вождей, не просили помилованія, не ползали за прощеніемъ, не переходили на сторону французовъ, за исключеніемъ только анамитовъ-католиковъ, презираемыхъ самими же земляками, напротивъ, они защищались по возможности или удалялись, попавшіеся же въ плнъ умирали героями. Жизнь въ плну у непріятеля анамиту кажется позоромъ, и онъ, въ случа помилованія (впрочемъ, это и рдко случается) гордо проситъ смерти… Подобному случаю я былъ самъ свидтелемъ. Когда посл небольшой перестрлки взяли въ плнъ нсколькихъ анамитовъ, кажется человкъ десять, то храбрый commandant въ воинственномъ азарт веллъ всхъ перевшать. Девять уже висли на масличныхъ деревьяхъ. Приходилась очередь десятому — еще ребенку — славному мальчику лтъ 16… Заговорило сердце въ алжирскомъ commandant’е, и онъ веллъ его оставить. Услышавъ это, маленькій дикарь расплакался, съ видомъ полнаго отчаянія просился этотъ тщедушный, грязный мальчишка на дерево къ своимъ. Черезъ пять минутъ онъ уже качался въ воздух… Много я слышалъ подобныхъ исторій. Случалось, что помилованные убивали сами себя при первой возможности… Анамиты умли умирать, и цивилизаторы французы, ожесточенные этимъ презрніемъ къ жизни, которое они, не безъ нкотораго основанія, приписываютъ дикости и невжеству, рзали и вшали анамитовъ безъ счета. Вмсто милосердія, какъ средства самаго дйствительнаго, чтобъ расположить въ свою пользу народъ, каждый офицеръ имлъ право длать съ плннымъ что хочетъ, и я нердко слышалъ, какъ въ кофейной, за стаканомъ vin chaud или вермута, какой нибудь французскій безбородый сульетенантъ хвастался, что онъ тогда-то повсилъ пятерыхъ (ces chiens anamites), и какъ его товарищъ спорилъ, что это еще немного, а что вотъ онъ тогда-то повсилъ десятокъ. И все это разсказывается шутя, при общемъ смх, точно какое нибудь скандалезное любовное происшествіе.

Анамиты платили тою же монетою и еще съ начала войны получили ненависть и боязнь къ французамъ, а потому ничего нтъ мудренаго, что посл заключенія мира мандаринамъ и вообще богатымъ людямъ, у которыхъ чрезъ господство французовъ терялось вліяніе и значительные доходы отъ поборовъ, легко было подговорить и настроить къ возстанію этотъ народъ. Боле важныя причины, а именно французское административное управленіе колоній, по заключеніи мира, управленіе съ массой командановъ, префектовъ и подпрефектовъ, деспотическое и не понравившееся народу, какъ чужое, еще боле усилило ненависть къ за воевателямъ и охоту къ возмущенію. Хотя система административнаго управленія у анамитовъ, которую застали французы, и не исполнялась на дл, но она на столько замчательна и на столько разумне многихъ государствъ, не называющихся варварскими, что я считаю не лишнимъ сказать о ней нсколько словъ.

Вся нижняя Кохинхина была раздлена на нсколько провинцій. Всякая провинція раздлялась на округи и участки. Въ каждомъ участк анамиты раздлялись на два класса: на тхъ, кто иметъ земли или какія другія средства къ благосостоянію, и на тхъ, кто ничего не иметъ, т. е. на собственниковъ и пролетаріевъ, или на регистрованныхъ (записанныхъ въ регистръ) и нерегистрованныхъ. Послдніе по закону не должны платить никакихъ повинностей, первые же, т. е. собственники, одни должны были бы нести всю тягость податей, но на дл это было не такъ. Старшины и меры каждаго участка, распоряжающіеся сборомъ податей, заставляютъ каждаго пролетарія платить назначенную ими сумму. Эти незаконные поборы до того вошли въ привычку, что объ измненіи этого никто и не заботился. Чиновники этимъ облегчали платежъ податей людямъ боле, богатымъ, и, конечно, длали это не безкорыстно, а бдный пролетарій, весьма разумно освобожденный отъ подати, платилъ и карманомъ, и спиной едва ли не боле собственника, его положеніе никогда не улучшалось и всегда было и есть очень гадкое. Передъ сборомъ податей пролетарій, если не доставалъ требуемой чиновникомъ-сборщикомъ суммы, обыкновенно уходилъ въ другой участокъ, но тамъ повторялась та же исторія. Часто сборщикъ смягчался посл 80 штукъ бамбуковинъ, данныхъ неимущему, и давалъ срокъ уплаты. Наконецъ, вс повинности собраны, остатокъ отъ уплаты собственно податей долженъ идти на содержаніе участка (такъ говоритъ законъ), но опять таки на дл — сборщики податей, меры, управляющіе и проч. берутъ его себ, конечно не забывъ подлиться съ кмъ нужно, начиная отъ секретаря до губернатора включительно, а о расходахъ по участку должны заботиться, какъ хотятъ, сами жители участка.

Нсколько провинцій вмст управлялись въ Кохинхин намстникомъ или вице-королемъ, а каждая изъ провинцій иметъ, кром того, своего отдльнаго губернатора. Каждый губернаторъ иметъ своими помощниками четырехъ главныхъ мандариновъ, начальниковъ разныхъ частей управленія въ провинціи. Первый чиновникъ посл губернатора, канъ-бо, управляетъ внутренними длами провинціи, онъ распредляетъ и получаетъ подати, смотритъ за административнымъ управленіемъ въ провинціи, словомъ, это гражданскій мандаринъ-губернаторъ. Посл вице-губернатора идетъ въ бюрократической іерархіи канъ-анъ или мандаринъ юстиціи. Онъ ршаетъ важныя судебныя дла въ провинціи, нершенныя судьями въ судахъ по участкамъ, онъ наблюдаетъ за исполненіемъ законовъ, за наказаніемъ преступленій и пр. Четвертой чиновникъ — военный генералъ, начальникъ находящихся войскъ въ провинціи. Въ случа какой либо крайности или войны онъ принимаетъ власть губернатора. Военный начальникъ заботится о спокойствіи въ провинціи, поддержинаетъ порядокъ въ войскахъ и обязанъ, въ случа нужды, защищать провинцію. Пятое лицо въ губерніи — наблюдатель просвщенія. Подъ его вдніемъ находятся цензура, школы и обученіе дтей чтенію и письму.

Вс эти мандарины жили въ главномъ город провинціи, чаще въ цитадели, гд собраны были сокровища и подати. Конечно, все это чиновничество дломъ не занималось, а проводило время съ прекраснымъ поломъ, который доставлялся имъ по востребованію изъ любой деревни, всмъ управляли ихъ помощники, неотвтственные, впрочемъ, по закону передъ правительствомъ. Эти грабители, подъ именемъ секретарей, длопроизводителей и пр. и пр., играя обыкновенную лакейскую роль, грабили народъ какъ только можно, конечно длясь съ барами, которые ежемсячно представляли отчеты управленія въ столицу, отчеты, до того интересные, что и не могу не передать содержанія донесенія біенъсаскаго губернатора, найденное въ его дом посл занятія французами Біенъ-са и переведенное миссіонерами.

‘Всемилостивйшій и пр. и пр. повелитель! Теби осмливающіеся обожать и подъ твоимъ лучезарнымъ сіяніемъ блаженствующіе анамиты не перестаютъ просить боговъ о ниспосланіи теб долголтія, на счастіе рабовъ твоихъ. Словно рыба въ океан, или птица въ воздух, живетъ твой народъ, не знаетъ онъ нужды, кром одной: чтобъ ты, нашъ отецъ и повелитель, былъ счастливъ’ и пр. и пр. И счастливъ императоръ, что у него все гладко да ладно. Посылаетъ ‘ласковое слово’ губернатору, не зная, что у него стонетъ провинція отъ бамбуковинъ и воровства. Часто и губернаторы ничего не знаютъ — имъ не до дла.

Всякая провинція раздляется на нсколько округовъ, каждый округъ на кантоны, въ каждомъ округ и кантон находится по начальнику или городничему, обязанности его т же, что и везд у городничихъ, брать, брать, брать, и наблюдать за всмъ вообще. Вс эти чиновники избираются мандаринами съ утвержденіи императора.

Теперь посмотримъ на самую важную часть кохнихинскаго управленія: посмотримъ какъ управляются деревни, т. е. какъ непосредственно управляется народъ. Выборное начало, существовавшее въ Кохинхин давно давало надежду думать, что кохинхинцы, подпавъ подъ поверхностную власть фран. губернатора и избавясь отъ воровства мандариновъ, будутъ управляться сами собой, только подъ наблюденіемъ французовъ, которымъ, при подобномъ положеніи деревенскаго управленія, легко было бы и не вмшиваться въ него, а дать полную свободу выборному началу. Но французамъ, видно, управлять такъ показалось легко, потому что они старое то не оставили, да и новаго ничего не сдлали… вышла полумра, для нихъ очень гибельная и выразившаяся въ возмущеніи.

Кантонъ длился на участки. Обыкновенно въ каждомъ кантон находилось по 14, 15 участковъ. Каждый изъ этихъ участковъ управлялся тремя лицами: двумя старшинами неотвтственными и однимъ отвтственнымъ передъ правительствомъ. Первые двое избирались богатыми и вообще вліятельными людьми участка, бдные хотя и имли право голоса, но право это стиралось передъ матеріальною силою богатства. Одинъ изъ выборныхъ управлялъ всми гражданскими длами… Для расходовъ же участка онъ долженъ былъ спрашивать разршенія втораго старшины и мера, которые втроемъ и составляли совтъ. Второй старшина непосредственно имлъ наблюденіе за деревенской полиціею и за безопасностью своей деревни отъ пиратовъ. Меръ получалъ патентъ на это званіе отъ короля и былъ отвтственъ передъ правительствомъ Выбирался онъ тоже народомъ, но съ утвержденія губернатора и короля, безъ воли народа, впрочемъ, меръ тоже не назначался. Онъ смотрлъ за собираніемъ податей и за ихъ доставкой въ главное мсто провинціи, отвчалъ за безопасность своего участка, смотрлъ за правильномъ наборомъ рекрутъ и проч.. Но вс свои распоряженія касательно управленія онъ длалъ съ согласія совта ‘трехъ лицъ’. Власть мера и старшинъ, относительно свободно выбранныхъ, очень велика въ Кохинхин. Вся деревня, или участокъ, ихъ выбравшій, вполн довряется имъ и безпрекословно исполняетъ ихъ приказанія… Такъ какъ меры отвтственны передъ правительствомъ, то можно сказать, что они въ дйствительности управляли страной, они имли громадное вліяніе на духъ своей общины, тогда какъ вс императорскіе чиновники совсмъ и не смотрли на народъ и не знали его, да притомъ ихъ и ненавидли вс. Свободной выборъ старшинъ, имющій свои недостатки, былъ очень важенъ для французовъ, какъ прямое указаніе будущаго колоніальнаго управленія страной. Если голосъ, хотя и богатыхъ людей общины, избиралъ старшинъ, то врно боле или мене достойныхъ и любимыхъ всми, слдовательно, побдителямъ легко бы было оставить старый порядокъ вещей, давъ еще большую свободу выбора, и конечно тогда не было бы повсемстной революціи. Но они не то сдлали. Заставъ это управленіе, и управленіе, по моему, очень изрядное (вспомнимъ, что мы не въ Европ, а въ Азіи), французы надлали много несообразностей… Вмсто того, чтобы посл войны — гд они попришибли-таки много народа — оставить анамитовъ въ поко, дать имъ управляться самимъ, какъ прежде, французы, сознавая, и нердко печатно, положительную невозможность управлять народомъ (какимъ бы то ни было), какъ ротою солдатъ, черезъ людей, совершенно этотъ народъ незнающихъ, сдлали ни то ни се… Имъ хотлось полиберальничать (конечно, дешевымъ манеромъ), они и позволили было по старому выбирать начальника округа, мера и старшинъ самимъ жителямъ, но только съ маленькимъ ограниченіемъ: утверждать выборъ общины дозволялось всякому французскому префекту и подпрефекту, положительно незнающему ни того, ни другаго анамита, выбраннаго обществомъ. Кром того, колоніальное военное управленіе не замедлило сейчасъ же перещеголять анамскую бюрократію: прежде было пять главныхъ чиновниковъ въ провинціи, а французы пошли дале — понадлали губернаторствъ, префектуръ, подпрефектуръ, инспекторствъ, gendarmeriex, bureaus de police, пичкая везд въ большомъ количеств (ужь такова страсть!) префектовъ, подпрефектовъ, инспекторовъ, метръ-де-полисовъ изъ штабъ и оберъ-офицеровъ французскаго воинства. Французскимъ адмираламъ колонизаторамъ и не было дла: какъ же будетъ управлять народомъ, судить его и рядить человкъ, который кром военнаго устава, да Дюма съ компаніей, ничего не знаетъ… Какое ему было до этого дло! Онъ его назначилъ, сказавъ: ‘будь префектомъ, суди, ршай дла, входи въ нужды народа!’ префектъ и вышелъ, но какой — that is the question? Понятно, что между этими доморощенными префектами и инспекторами есть такіе, которые желали бы что нибудь сдлать, хотли бы принести пользу,— не даромъ же и называетъ такихъ людей французская публика ‘анамитистами’,— да съ одной волей ничего не подлаешь… Ну пусть будутъ разные французскіе чиновники для присмотра, но нельзя же было имъ давать право ршать дла народа. Если меръ и его помощники выбраны народомъ, тогда народъ управлялся бы самъ, худо или хорошо — вина избравшихъ мера, и префекту оставалось бы ничего не длать (иначе и нельзя же!), получать 10000 фр. въ годъ да собирать подати, приносимыя аккуратно старшинами. И были бы довольны анамиты, видя, что не вмшиваются въ ихъ управленіе. А то нтъ…. Французское правительство, въ образ адмирала Бонара, поднялось на дыбы отъ одной мысли, что народъ будетъ управляться выборными и что всмъ префектамъ не придется ни ‘внушать’, ни ‘поощрять’, словомъ, не начальствовать особенно…. ‘Чтожъ, разв французскій офицеръ не можетъ быть судьею анамитовъ, sacrebleu! А то выборные, за одно съ этой каналіей, еще взбунтуются’, вразумлялъ себя 65 лтній колонизаторъ.— А тутъ еще и іезуиты подвернулись и говорятъ, что для безапасности слдуетъ назначить меровъ и старшинъ изъ анамитовъ-католиковъ, презираемыхъ и ненавидимыхъ всми: ‘эти преданы намъ’,— говорили іезуиты. И что же вышло изъ этого? Какой нибудь lieutenant префектурствуетъ, положимъ, въ Барі, т. е. довряется меру анамиту-католику, человку презираемому цлой деревней, куда назначили его не по вол общества. Этотъ меръ его обманываетъ (иначе и быть не можетъ), говоритъ на счетъ преданности своей деревни къ французамъ, сплетничаетъ на земляковъ и т. д., а лейтенантъ думаетъ, что онъ самъ управляетъ чмъ нибудь, положимъ онъ даже ласковъ съ анамитами, не притсняетъ самъ, да народу-то отъ этого ничуть не лучше прежняго, еще хуже… Католикъ меръ, бывшій до этого въ загон и презрніи, вымещаетъ накипвшую злобу на жителяхъ, давитъ и обираетъ ихъ немилосердно… Префектъ ему вритъ, да какъ же и не врить, не понимая ни нравовъ, ни языка народа, которымъ взялся управлять. Во время моего полуторамсячнаго пребыванія въ Кохинхин, я познакомился со многими инспекторами и префектами, людьми очень порядочными, они прямо сознавали, что еслибъ старшины были выбраны народомъ, то послднему было бы лучше, префекту было бы спокойне, да не было, бы, быть можетъ, революціи, а то теперь все-равно, ничего не длая, по невол французскіе офицеры довряются меру, а чаще миссіонеру, который черезъ старшину католика-анамита, уже успвшаго соединить съ своей восточной хитростью французскую чиновничью надменность, управляетъ народомъ. Меръ католикъ, пріобртя власть и походя на выслужившагося изъ лакеевъ барина, важно глядитъ на свою красную нашивку на рукав халата, показывающую его мерское достоинство, съ пренебреженіемъ смотритъ на своего же брата, деретъ съ живаго и мертваго, зная, что его не смнятъ, тмъ боле, что онъ длится съ о. миссіонеромъ (объ этомъ подробно скажу ниже) и шпіонствуетъ на своего же товарища… Молчали анамиты. Но нашлись люди, особенно мандарины, которымъ выгодно было поджечь ихъ противъ французовъ… ‘Силой будутъ обращать насъ’,— говорили мандарины,— ‘въ доминикановъ‘ (такъ называетъ народъ въ Кохинхин католиковъ) ‘эти темные люди’. И послушались анамиты. Черезъ три мсяца посл мира и назначенія старшинъ католиковъ, многіе изъ нихъ, которые находились въ деревняхъ, далекихъ отъ французскихъ властей, были перерзаны… Анамиты уходили съ оружіемъ въ горы. Возмущеніе начиналось, и выходило, что сильно ошибся адмиралъ Бонаръ, вкуп съ отцами іезуитами, назначивъ мерами людей, ненравящихся народу… Онъ хотлъ исправить ошибку, дозволилъ было выбирать народу самому, но уже поздно было, и ему оставалось снова покорятъ анимитовъ.

Чтобъ показать читателю военную систему колоніальнаго управленія, которую я засталъ въ Сайгон (систему, не совсмъ впрочемъ незнакомую для читателя, если онъ слыхалъ что нибудь объ управленіи инородцами по Сибири и оренбургской границ), я подробно представлю краткія положенія, составленныя въ ма 1862 года адмираломъ Бонаромъ, которыя я имлъ случай видть въ рукописи и посл напечатанными въ Revue maritime et coloniale (1862 г. ноябрь). Вотъ они:

1) Власть французскаго губернатора колоніи надъ туземными племенами (?) исполняется чрезъ анамскихъ же чиновниковъ. Она должна быть, по возможности, въ той же степени и сил, какъ была при старомъ правительств. Эти чиновники (fonctionnaires) сохраняютъ свои старыя названія старшинъ и меровъ, смотрятъ за юстиціей, за благосостояніемъ края, полиціей (тамъ, гд нтъ французскихъ военнымъ постовъ) и отвчаютъ за сборъ и доставку къ сроку налоговъ и податей.

2) Эти чиновники (меры и старшины) исполняютъ свои обязанности подъ высшимъ наблюденіемъ французскаго начальника провинціи и его помощника инспектора инородныхъ (туземныхъ) длъ.

3) Начальники провинцій и инспекторы въ ежемсячномъ донесеніи губернатору почтительнйше доносятъ ходъ и результаты мсячнаго управленія.

4) Это донесеніе касается войны, политики, администраціи, финансовъ и торговли. Донесеніе же инспектора туземныхъ длъ, подающееся чрезъ начальника провинціи и дополненное его замчаніями, содержитъ въ себ оцнку поведенія и характера анамскихъ чиновниковъ и вс предположенія, уясняющія начальству средства, могущія служить пособіемъ при введеніи анамитской системы управленія въ колоніи, избгая ея недостатковъ. Начальникъ провинціи иметъ ту же власть (право жизни и смерти) и т же обязанности, какія имли при прежнемъ правительств начальники арміи и губернаторы. Начальникъ провинціи отвчаетъ губернатору колоній за вс расходы на свою провинцію, непредвиднные въ бюджет.

5) Инспекторъ туземныхъ длъ исполняетъ (подъ наблюденіемъ начальника провинціи) обязанность начальника юстиціи, онъ ршаетъ дла, худо ршенныя анамитскими судьями (въ высшей инстанціи): онъ же есть сборщикъ податей на содержаніе милиціи, и онъ же обязанъ наблюдать за поведеніемъ анамитовъ чиновниковъ, онъ долженъ стараться распространять между туземцами вс благодтельныя распоряженія колоніальнаго правительства и объяснять имъ средства возможно лучше устроить свой бытъ.

6) Инспекторъ туземныхъ длъ въ провинціи Сайгона сносится прямо съ губернаторомъ колоній, онъ наблюдаетъ за школой французскихъ переводчиковъ и за двумя французскими школами: школой архіепископа адранскаго и школой ‘Святаго дтства’, устроенными миссіонерами въ Сайгон, для анамитовъ-дтей.

7) Китайскій городъ около Сайгона иметъ своего особаго инспектора, который сносится прямо съ губернаторомъ колоній, донося ему немедленно обо всхъ достойныхъ и требующихъ его вниманія длахъ.

Кром инспекторовъ, въ каждой провинціи есть еще главный инспекторъ азіатскихъ длъ во всей колоніи (L’inspecteur en chef), онъ находится въ Сайгон. Его обязанность состоитъ въ пріисканіи и объясненіи губернатору колоній тхъ средствъ, кои могутъ водворить въ колоніи администрацію на старыхъ основаніяхъ, избгая постепенно ея вредныхъ сторонъ. Онъ предлагаетъ, въ случа вакансіи, на мста туземныхъ чиновниковъ (старшинъ, меровъ, на пальниковъ округовъ и проч.) туземцевъ, заслуживающихъ этого по своему характеру и преданности къ французамъ. Онъ же даетъ имъ назначенія и увольняетъ ихъ отъ должностей, но съ утвержденія губернатора колоній, онъ офиціозно сносится съ провинціальными (губернскими) инспекторами и тоже можетъ, съ разршенія губернатора, сноситься съ туземными властями. Главный инспекторъ въ колоніи непосредственно помогаетъ губернатору въ управленіи азіатскими племенами, объясняя ему духъ и нужды народа, онъ представляетъ ему мннія и пассіи народа, кои необходимо, какъ вредныя для правительства французскаго, уничтожать, объясняетъ то положеніе, въ которое слдуетъ поставить то или другое китайское племя въ колоніи, и, наконецъ, онъ распространяетъ между туземцами — посредствомъ китайскаго журнала, редакціей коего онъ завдуетъ,— вс намренія и благіе совты колоніальнаго правительства. Кром инспектора есть еще директоръ гражданскихъ длъ (directeur des affaires civiles). Онъ смотритъ за точнымъ и скорымъ исполненіемъ приказаній губернатора колоній. Онъ заботится о большемъ удобств коммерческаго порта, онъ же завдуетъ расходами и приходами въ колоніальное главное казначейство. Къ его же обязанность входитъ наблюденіе за госпиталями и аптеками, за быстрымъ исполненіемъ телеграфическихъ проэктированныхъ линій и за хорошимъ содержаніемъ въ тюрьмахъ, коихъ начальники непосредственно ему подчиняются.

Директоръ гражданскихъ длъ завдуетъ, для публичнаго спокойствія и для наблюденія за движеніемъ народонаселенія, главной конторой колоніальной полиціи, которая завдуется отдльнымъ chef de police. У всякаго chef de police находится (т. е. должно находиться) нсколько агентовъ и переводчиковъ, необходимыхъ для разныхъ племенъ,

9) Вс туземцы вообще могутъ быть судимы по своимъ законамъ и своими судьями, но въ случа затрудненій они имютъ право апреляціи къ французскимъ властямъ {Здсь не перечислены еще префектъ, подпрефекты и прочіе бюрократическіе чины, а ихъ еще много!}.

Налоги французское правительство оставило въ томъ же вид, какъ они были при анамскомъ правительств, т. е. самыми стснительными и большими, какъ у всякаго государства, неразвитаго торговлей и находящагося подъ гнетомъ жадныхъ чиновниковъ. Въ Кохинхин налоги разнообразны. Тамъ каждый платитъ за себя (наши подушныя) и за землю, которой онъ владетъ. Кром того, есть налоги на всякую профессію и ремесло. На содержаніе войска платится особо. Во всякой общин находятся 2 книги, возобновляющіяся черезъ каждые три года. Въ первой записаны имена всхъ регистрованныхъ (собственниковъ) съ обозначеніемъ числа лтъ каждаго, во второй находится перепись всхъ земель и имуществъ съ обозначеніемъ количества и качества ихъ. Каждый регистрованный, имющій не мене 20 и не боле 60 лтъ, платитъ 1 лигатуру (около франка) въ годъ. Неподходящіе подъ этотъ возрастъ платятъ половину.

Плата за землю различна, какъ и самыя земли. Полевыя земли длятся на 2 класса: къ 1-му принадлежатъ земли на равнинахъ, ко 2-му земли на горахъ.

Каждый изъ этихъ классовъ подраздляется еще на три класса, по качеству земли, но эти подраздленія существуютъ только на бумаг. Обыкновенно за землю, подходящую подъ низшіе разряды, платится какъ за землю 2 класса. Единица мры поверхностей есть анамитская квадратная десятина, сторона которой иметъ около 75 метровъ. Плата съ десятины земли, принадлежащей къ 1 классу — отъ 3 до 4 тіеновъ (тіенъ — ¹/₁₀ франка), кром денежной платы каждый обязанъ дать 1 фуонгъ (30 килограмовъ или 75 рус. фунт.) съ десятины благо риса или 2 фуонга риса въ солом. Съ десятины нагорной платятъ ²⁷/₃₀ фуонга и отъ 2 до 3 тіеновъ. За сады ареки или капустной пальмы платятъ 1 лигатуру (франкъ) и 4 тіена съ десятины. За земли подъ постройками, за увеселительные сады и вообще за вс прочія земли платятъ 8 тіеновъ. Съ земель принадлежащихъ пагодамъ и кладбищамъ, налоговъ не берутъ.

На содержаніе войскъ, каждый регистрованный, не избавленный отъ рекрутчины, платитъ 10 лигатуръ въ годъ. Этотъ налогъ не смшивается съ другими и собирается лицомъ, назначеннымъ лично королемъ.

Вс эти цифры списаны съ регистровыхъ книгъ: французы, посл взятія какой нибудь деревни, часто находили эти книги за 25 лтъ. Миссіонеры переводили ихъ и нашли, что средній доходъ, получаемый правительствомъ съ участка или общины, слдующій: денежный налогъ на поля и сады до 738 лигатуръ (738 франковъ). Налогъ съ земель натурою: 589 фуонговъ благо риса, или около 17,370 килограмовъ. Налогъ на содержаніе войска: 1284 лигатуры. Принимая стоимость одного риса (30 килограмовъ) по меньшей мр въ дв лигатуры, получимъ общій доходъ въ деньгахъ, въ сумм 3180 лигатуръ съ участка. Въ каждой провинціи находится отъ 30 до 35 участковъ, такъ что средній годовой доходъ съ провинціи у анамскаго правительства простирался до 1,000,000 франковъ, эту цифру показываютъ мандарины-губернаторы въ своихъ рапортахъ, а сколько еще непоказанныхъ цифръ спрятано въ карманъ! Конечно, половина этой суммы — произвольные налоги съ нерегистрованныхъ. Кром этихъ налоговъ существуютъ еще налоги косвенные: на опіумъ, карты и пр. Таможенныя пошлины на ркахъ были тоже значительны, преимущественно на Камбодж, какъ главномъ торговомъ пути, по которому подымались ежегодно милліоны китайскихъ джонокъ.

Французы, конечно, не получатъ вышеозначенныхъ цифръ отъ разореннаго войной народа, если не ослабятъ налоговъ. Нкоторыя, какъ напримръ таможенныя пошлины они уже уничтожили, налоги на карты и на профессіи (впрочемъ, послдніе были очень незначительны) также продажу опіума французское правительство отдало на откупъ. Въ ныншнемъ году оно имло съ опіума въ Сайгон и китайскомъ город до 600,000 франковъ. Въ донесеніи къ императору адмиралъ Бонаръ ручался за 3,000,000 франковъ дохода съ трехъ провинцій отъ однихъ прямыхъ налоговъ, но, какъ кажется, онъ поторопился поручиться. Вскор вмсто налоговъ анамиты принесли французамъ новую войну. Терпли они только шесть мсяцевъ подъ властью префектовъ и миссіонеровъ, да и взялись наконецъ за оружіе.

Глава 3-я.

Сайгонъ.
(Saigon).

Входъ въ рку Донай.— Мысъ св. Жака.— Станція лоцмановъ, картина на рк.— Сайгонъ.— Планъ его.— Кофейныя гостинницы.— Нравы колоніальныхъ жителей и французскихъ офицеровъ. Отсутствіе торговли и купцовъ въ колоніи.— Расходъ на содержаніе колоніальнаго войска и чмъ покрываются эти расходы.— Нортъ.— Его средства.— Французская эскадра.— Дороги.— Телеграфъ.— Сообщенія.— Бдствія арміи.— Госпитали.— Поздка въ Барію.— Префекты и отцы миссіонеры.— Іезуитская пропаганда.— Экспедиція въ Го-Конгъ.— Инсургенты.— Взятіе форта.— Губернаторская прокламація.

18-го января 1863 года, жаркимъ тропическимъ утромъ, входилъ я на пароход Messageries Imperiales въ устье рки Доная… Входъ вполн обозначался мысомъ св. Жака, на которомъ уже бллся красивый, недавно только что оконченный маякъ, поставленный на высот 140 метровъ и освщающій на 30 миль въ ясную погоду, Положеніе этого входнаго мыса въ высшей степени удобно въ военномъ отношеніи. (Объ этомъ только и было разговора на пароход, между французами). Составляя съ другимъ берегомъ небольшой проходъ для судовъ, идущихъ съ моря, мысъ св. Жака какъ будто нарочно созданъ для защиты Сайгона, ибо онъ обороняетъ единственный путь, которымъ можно пробраться къ этому городу.

Правда, взглянувъ на карту, читатель можетъ увидть еще много входовъ, напримръ, чрезъ устье рки Камбоджи и многіе рукава Донаи, но они вс до того мелки при своихъ устьяхъ, что, кром джонокъ и канонирскихъ лодокъ, ни одно судно пройти чрезъ нихъ не можетъ…

Мысъ св. Жака состоитъ изъ двухъ высокихъ горъ, соединенныхъ вмст и падающихъ отвсами въ море… Эти горы содержатъ въ себ много камня и гранита, нагрузка коихъ для отправленія въ Сайгонъ (гд ихъ нтъ) можетъ быть очень удобна, ибо между этими двумя горами находится небольшая, но закрытая бухточка Кокосовъ. Пройдя мысъ и небольшую оконечность на противуположномъ берегу, у которой расположена деревня Канджи, гд станціи лоцмановъ — французскихъ урядниковъ военнаго флота,— судно входитъ въ рку Донай… Желтовато-мутная вода этой глубокой рки, на восемдесятъ миль отъ устья которой можетъ подыматься линейный корабль, напоминаетъ сперва вс китайскія большія рки, какія мн случалось видть. Но боле густая растительность береговъ, не такая ширина Доная, какъ напримръ Вусунга или Янси, а главное, отсутствіе мелей и банокъ, коими изобилуютъ китайскія рки, и большая приглубость береговъ, длаютъ Донай совершенно отличнымъ отъ ркъ Китая… Рка очень неширока во многихъ мстахъ. Пароходу то и дло приходилось перекладывать руль съ борта на бортъ, и тогда густой втвистый кустарникъ лзъ въ отворенные иллюминаторы каютъ. Но, не смотря на это, Донай совершенно безопасенъ для плаванія, и, конечно, судну, идущему въ Сайгонъ, незачмъ будетъ брать лоцмана (если банки, о которыхъ я говорилъ въ 1-ой стать, обставятся баканами), тмъ боле, что новыя карты, сдланныя гидрографическимъ отдленіемъ въ Сайгон, вполн удовлетворительны.

Двственность природы и отсутствіе европейцевъ, замчаютъ здсь на каждомъ шагу… Вотъ, на высокомъ кокос, на самой его крон, сидитъ монки, съ удивленіемъ смотритъ она на приближающійся пароходъ и точно удивить всхъ хочетъ: такъ ловко она перепрыгиваетъ съ дерева на дерево и, наконецъ, совсмъ скрывается отъ нашихъ любопытныхъ глазъ въ густую зелень. Попугай перелетываетъ съ мста на мсто. Зеленые красивые голуби съ шумомъ оставляютъ втвистую пальму, гд сидли они, и садятся дальше. Звонкіе концерты раздаются въ кустахъ. Все это удивляетъ парижанъ, дущихъ на пароход на службу въ Сайгонъ и попавшихъ съ декорацій Grande Opera или Bal Mabil на такую свжую, чистую картину природы. Но не веселы эти берега… Пусты они совсмъ… Селеній мало… Изрдка попадается небольшая, крытая широколистымъ тростникомъ, хижина, по наружности совершенно похожая на китайскую или малайскую, но человка нтъ около, не часто увидишь лодченку анама, дущаго по берегу, подъ снью кустарника купающагося въ вод. Вотъ и все… Нтъ движенія, одушевленія на рк… Все будто вымерло, и эту безжизненность, эту пустоту, мн объясняли войной, которая уничтожила много селеній и деревень по берегу. Дйствительно, недлю спустя мн пришлось идти на французской конрнирской лодк по многимъ рукавамъ, вливающимся въ Донай. Много было разрушенныхъ и выжженныхъ селеній по берегу. Печально стояли обгорлые дома у берега, тянулись вдаль рисовыя (уже сжатыя) поля, такъ что и глазъ не видитъ, гд он кончаются. Но все это пусто, мертво, дома пусты, жители ушли изъ нихъ, оставя тамъ все, кром своего оружія — пики или топора, и французы жгутъ эти дома, цлыя деревни, если не находятъ въ нихъ жителей… Испуганные анамиты боятся показываться днемъ, разв изрдка покажется бдняга у берега на своей утлой лодченк, но, увидя французское судно, сейчасъ же завернетъ въ какой нибудь изъ узенькихъ протоковъ (составляющихъ между собой безвыходный водяной лабиринтъ, знакомый лишь туземцамъ), скроется за густымъ камышомъ, какъ мышь въ норку… Грустны эти свтлыя (не такъ какъ Донай), глубокія рки, съ выжженными домами по берегамъ, съ густыми втвистыми деревьями, часто сплетающимися между собой съ одного берега на другой и образующими тнистую аллею, по которой идетъ и непріятно гудитъ паровая лодка. Досадно на французовъ въ эту минуту за то, что они и анама не оставили своимъ вниманіемъ… ‘Не та совсмъ жизнь была прежде’,— замтилъ мн любезный капитанъ лодки: ‘я былъ здсь первый разъ въ 59 году, все кипло жизнью… Сотни джонокъ шныряли везд… Ну, а теперь война, что длать’? Ну и объясняй себ посл этого какъ хочешь возгласы англичанъ въ Кита, а французовъ въ Кохинхин, что они вносятъ цивилизацію въ ‘крайніе предлы востока’.

Между тмъ, нашъ пароходъ Донай шелъ впередъ… Къ полудню стали показываться и мачты на сайгонскомъ рейд… Пассажиры стояли наверху и нетерпливо ждали увидть свое родное дтище, о которомъ они наслышались еще въ Париж. Наконецъ, въ часъ пополудни, мы стали на якорь на купеческомъ рейд, гд было до 10 коммерческихъ судовъ. Въ глубин рейда виднлась большая французская эскадра.

Сайгонъ расположенъ на правомъ берегу рки Доная, и видъ на него съ судна очень не привлекателенъ… Сайгонъ нельзя и городомъ назвать,— это просто большая, широко-раскинувшанся деревня, кое-гд уходящая въ деревья, съ десятью, пятнадцатью зданіями, показывающими, что здсь живетъ европеецъ… Я былъ разочарованъ, видя вмсто плана, который ужь успли мн подсунуть французы на пароход и на которомъ (къ моему удивленію) значился громадный городъ (правда, въ проэкт) на 500,000 жителей, съ зданіями, похожими на дворцы, съ nies imperiales, съ places d’armes внутри города, съ соборомъ и со всмъ прочимъ — просто большую деревню съ анамскими хижинами и наскоро слпленными французскими бараками… Впрочемъ, Сайгонъ, можетъ, и не лишенъ нкоторой живописности, если на него посмотрть не предупрежденными глазами, ожидавшими увидть восьмое чудо въ мір, и еслибъ не подвернулся этотъ несчастный планъ, заставившій меня удивляться тому, что французамъ удалось въ 2 ¹/₂ года устроить колонію съ дворцами, съ places d’arm’ами… Я удивился тмъ боле, что жилъ годъ въ нашихъ колоніяхъ, именно въ Владивосток. Дай — думалъ я, глядя на несчастный планъ, на которомъ place d’armes, церковь, разныя каменныя зданія значились какъ существующія, тогда какъ, въ дйствительности, place d’armes — пустырь, гд щипали траву буйволы, церковь — не окончена, зданія тоже,— посмотрю, какъ это французы (колонизаторскія способности коихъ, полагалъ я, не лучше нашихъ) ухитрились въ два, три года такой городъ славный завести… Но обманулъ меня планъ жестоко. Впрочемъ, какова бы ни была наружность Сайгона, его коммерческое значеніе отъ этого конечно не измнится. Достаточно взглянуть на карту, чтобъ сказать, что Сайгонъ долженъ быть коммерческимъ портомъ, онъ находится въ центр, и главное, судоходномъ, почти всхъ водяныхъ путей. Вс произведенія кохинхинскія съ свера и сіамскія съ запада (по Камбодж) могутъ проходить въ Сайгонъ и оттуда спускаться къ устью для отправленія въ Европу… Словомъ, положеніе Сайгона на столько замчательно и счастливо, что надо только сожалть, что онъ попался въ руки французовъ. Правда, они предрекаютъ великую будущность своему Saigon (Сайгону) и даже тихонько говорятъ, что Кохинхина подорветъ Индію… (какъ?— объ этомъ говорить и не ршаюсь!).

Стратегическое положеніе Сайгона (о чемъ сильно заботятся французы) вполн удовлетворительно. Находясь въ 50 миляхъ отъ устья, онъ, конечно, съуметъ защитить себя укрпленіями по рк (только, конечно, не отъ броненосцевъ) и большой эскадрой у входа къ городу. Сухопутная защита Сайгона обезпечена еще боле… Доступъ къ нему по топкимъ, болотистымъ полямъ, на каждомъ шагу перерзаннымъ глубокими и не рдко широкими рками, невозможенъ, а если и возможенъ, то въ весьма долгое время, такъ что рискнувшіе на это предпріятіе подвергаются опасности умереть съ голоду. Предположивъ же устройство мостовъ и даже удобныхъ путей сообщенія (если французы и сдлаютъ это впослдствіи), отвтъ о положительной невозможности подступить къ Сайгону съ сухаго пути тоже нисколько не измнится, потому что городъ окруженъ съ трехъ сторонъ водой. Съ одной стороны его защищаетъ Донай, а съ двухъ другихъ дв небольшія рчки (вливающіяся въ Донай), по которымъ, однакожь, могутъ ходить канонирскія лодки: съ четвертой же стороны ужь роется каналъ длиною въ 15 верстъ, который соединитъ об рчки, и такимъ образомъ Сайгонъ обратится въ островъ, къ которому возможенъ лишь морской доступъ. Десантъ гд нибудь въ другомъ мст или вообще сухопутная война въ Кохинхин не общаетъ многаго… Я уже выше сказалъ причины, причины эти — болотистая мстность и масса ркъ… Для лучшаго доказательства я приведу въ примръ самихъ же французовъ. Вс они сами сознаются, что завоеваніемъ Кохинхины были обязаны флоту, т. е. небольшимъ, неглубоко сидящимъ судамъ, перевозившимъ войско въ какой угодно пунктъ, по безчисленнымъ ркамъ, рчкамъ и протокамъ, доставлявшимъ туда же провизію и все необходимое. Иначе, безъ флота, конечно, ни одинъ французскій солдатъ не вернулся бы оттуда живымъ, и погибъ бы отъ климата, усталости или потонулъ бы. Кохинхина чисто морская страна и взять ее можно только флотомъ, и потому то вся защита этой страны сосредоточивается только въ одномъ мст, именно во вход въ устье рки Доная. Пока еще тамъ нтъ никакихъ батарей, хотя предполагается рядъ укрпленій. Мили же за дв до Сайгона стоитъ большая батарея въ 30 орудій (нарзныхъ 20 ф.), которая обстрливаетъ вдоль рки и командуетъ поворотомъ для входа на рейдъ. На рейд есть еще батарея въ 15 орудій (того же калибра, что и первая), расположенная на небольшой возвышенности, командующей городомъ и рейдомъ. Больше пока батарей приморскихъ нтъ, да он еще и не совершенно нужны, къ случа же надобности, Французы въ состояніи защитить Сайгонъ 100 нарзными орудіями, лежащими у нихъ въ арсеналахъ, да кром того могутъ взять съ судовъ орудія, тоже нарзныя… Но дло не въ защит, потому что вся эта защита хороша лишь тогда, когда есть что защищать, а въ Сайгон пока, кром надеждъ на будущее, защищать нечего.

Въ первой глав этой статьи я подробно говорилъ, что французы — не колонизаторы, и это мнніе какъ нельзя боле подтверждается на Сайгон. Сайгонъ, какъ я сказалъ, похожъ на большую деревню, въ которую только что пришелъ французскій солдатъ, на все дикое положилъ свой отпечатокъ, выразившійся во французско-анамской смси, и хотя тихо, но уже безцеремонно, началъ распоряжаться… Недавность его прихода видна во всемъ, начиная съ красивыхъ оконченныхъ и неоконченныхъ улицъ, носящихъ имперіальныя названія, до кофеенъ съ замысловатыми названіями… Везд видна новь, еще обзаведеніе… Тамъ, у порта, валяются орудія, паровые котлы, здсь достраиваютъ домъ по улицамъ движется рота съ оглушительнымъ воемъ тромпета и съ распущеннымъ триколоромъ,— шумъ такой, какъ будто цлый полкъ идетъ, за городомъ толпа анамитовъ поощряется тросточками французскихъ солдатъ (а не палками, замтьте!) къ прилежной работ у канала… Вотъ въ улиц (De Balana) только что раскладывается, подъ навсомъ банановыхъ листьевъ, лубочная лавченка отставнаго солдата, а нын маркитанта, и ловкій французскій сержантъ, въ запыленномъ мундир и запачканныхъ штиблетахъ, уже пробуетъ его rai-caporaie, лучше котораго, по словамъ Alexandra, владльца Basar Lionnais (такъ гласитъ только что вышедшая изъ рукъ маляра вывска надъ лавченкой), ничего нтъ. Не ищите въ Сайгон, какъ гд нибудь въ англійской или американской колоніи, усиленной, дятельной работы и шумнаго движенія… Ничего этого нтъ. Видно, что о колоніи заботится не частный человкъ, а правительство, и заботится, конечно, больше о себ, т. е. о казармахъ, разныхъ Bureaux Subsistances, которыя успли уже завестись въ Сайгон, съ красивыми надписями, непріятно красующимися на анамскихъ хижинахъ. Кром солдатъ, да анамитовъ, работающихъ въ порту и насыпающихъ шоссе, никого не увидите на улиц… Да и некого… Французскіе льётенанты и сульётенанты отдыхаютъ себ дома или въткофейной на креслахъ, посл завтрака и многихъ выпитыхъ стакановъ абсента съ водой, или вермута, а купечества нтъ еще въ колоніи. Если и встртите кого на улиц, то врно французскаго солдата, одтаго въ тропическую форму — куртку, блыя штаны и въ большой анамской соломенной шляп… Словомъ, видно, что вы попали скоре не въ торговую колонію, а во французское военное поселеніе, гд завелись только казармы и кофейни, особенно послднія.

Какъ бы ни былъ мраченъ вашъ характеръ, въ какомъ бы вы дурномъ расположеніи духа ни находились въ первый день вашего прізда въ Сайгонъ (потому что поиски какого нибудь пристанища въ 35 жару хоть кого приведутъ въ дурное расположеніе духа), васъ невольно разсмшатъ и позабавятъ эти безчисленныя кофейни въ Сайгон, съ замысловатыми, чисто французскими вывсками… Во всякой улиц и даже переулк вамъ кинется въ глаза какой нибудь тропическій туземный домишко, принаровленный къ французскимъ нравамъ, т. е. окруженный столиками и стульями (всякаго вида и рода) и имющій на своей стн вывску, очень крупно написанную, въ род: Buvette impriale или Venez pour rafraichir и т. п. Около такого домика сидитъ французскій военный людъ… французская беззаботность и savoir vivre, отразившіяся на вывск, отразились и на колоніальномъ француз. Я думалъ встртить солдата въ колоніи усталаго, мрачнаго отъ трудовъ и войны — ничуть ни бывало… Также весело, какъ у себя въ Париж, шумитъ и остритъ онъ. Также беззаботно попиваетъ вермутъ или сахарную воду и потягиваетъ изъ трубочки свой caporal… Однимъ словомъ, на француза даже и Кохинхина не подйствовала, онъ остался тмъ же, чмъ былъ и у себя дома, не смотря на то, что посланъ сюда на убой. Не веселая жизнь досталась на долю французскихъ офицеровъ въ Кохинхин. Походы, одни походы, отсутствіе общества, кажется, должны были имть свое гибельное вліяніе. Англійскій офицеръ здсь съ тоски напивался бы brandy, запершись у себя въ комнат (какъ это зачастую длается въ Индіи), и былъ бы въ вчномъ сплин, нашъ русскій (какъ напримръ на Кавказ, на Амур) бросился бы во вс тяжкія, какъ того и требуетъ наша размашистая натура, а французъ, съ своимъ неизмннымъ и часто слышаннымъ мною — ‘il faut tirer son partie’ — какъ то уметъ изъ ничего сдлать свою жизнь веселой и хоть вчно готовъ ругать ее, но все-таки не впадаетъ въ крайнія безобразія. Онъ къ вечеру веселъ, но не лежитъ подъ столомъ, или не сшибаетъ фонарей, онъ съ радостью сочинитъ какую нибудь поздку съ товарищами за городъ, куда возьметъ pt froid и бутылку вина (это у французовъ на 10 чел. хватитъ), будетъ всмъ восхищаться, спорить, смяться и вернется въ самомъ веселомъ расположеніи духа, счастливый, что умлъ на нсколько франковъ доставить себ тысячу удовольствій. Собравшись гд нибудь въ кофейн съ товарищами, онъ не ищетъ случая побраниться съ кмъ нибудь… Боже сохрани! онъ шутитъ, споритъ со всми когда и о чемъ угодно, не желая ссориться, уметъ находить прелести даже въ содержательниц кофейной на набережной, парижанк лтъ 35, очень бойкой и умной женщин, съ которой и перекидывается нескромными, но никогда не сальными, чисто французскими каламбурами… Просидвъ такимъ образомъ до-обденное время, т. е. съ 4 до 6 или 7 часовъ у m-me Chasseloup (на набережной), куда собирается большая часть французской военной публики, онъ идетъ обдать и обдаетъ опять таки не одинъ, а втроемъ, въ четверомъ въ кофейной и опять-таки шутитъ и смется… Вечеромъ онъ съиграетъ въ карамболяжъ, пошутитъ, поспоритъ за билліардомъ, выпьетъ vin chaud, выбранитъ все свое начальство, начиная съ vieux Bonar’а, по нисходящей линіи, разскажетъ послднюю стычку съ анамитами, гд онъ съ десятью человками толпу цлую разогналъ, разскажетъ это мило и хорошо, не позабывъ, однакожь, придать своей стычк важность аустерлицкаго сраженія, уйдетъ домой, ляжетъ подъ мустикерку и заснетъ съ Поль-де-Кокомъ или Ашаромъ въ рукахъ… Завтра, если не вышлютъ изъ Сайгона куда нибудь въ отдаленный постъ, онъ опять также проведетъ время, не впадетъ ни въ сплинъ, ни въ разочарованье, не кинется въ пьянство отъ избытка жажды жизни и страстей (наша страстишка!) и изо всего сдлаетъ что можетъ, повторяя опять свое неизмнное qu’il faut tirer son partie… Эта особенность, этотъ savoir vivre принадлежитъ только французу, и хоть онъ показываетъ часто не глубокость и посредственность натуры, но, право, все же это подъ часъ лучше, чмъ крайнія безобразія, въ послднее время чрезвычайно расплодившихся нашихъ широкихъ, талантливыхъ и неудавшихся натуръ…

Я долго искалъ гостинницы, но не находилъ. Наконецъ, одинъ изъ пассажировъ на пароход предложилъ мн свои услуги и показалъ лучшую гостинницу — небольшой на столбахъ домъ, крытый банановыми листьями. Войдя прямо въ большую биллінрдную, гд на кривомъ полу стояло 4 кривыхъ же билліарда, и гд нсколько постителей играли, а другіе длали свою полуденную сіесту въ большихъ тропическихъ креслахъ, съ старымъ Шаривари на колняхъ,— я такъ былъ пораженъ непривлекательнымъ видомъ этого ‘Cercle des officiers’ (какъ гласитъ вывска), что хотлъ опять быть жертвою 35 жары и неспособности французовъ къ устройству колоній, и идти искать другого пристанища.

— Вамъ нужна комната?— поспшилъ остановить меня хозяинъ, толстый, съ живыми глазами и неглупымъ лицомъ французъ, странствующій съ французскимъ воинствомъ (какъ я посл узналъ) всюду, былъ онъ и въ Тинь-Дзин, кое-что нажилъ, потомъ обанкрутился и теперь въ Сайгон записываетъ на книгу (часто только въ книг и остающіеся) долги гг. Офицеровъ и за это очень любимъ ими.

— Пожалуйте, продолжалъ онъ, мы вамъ дадимъ удобное помщеніе, одно изъ лучшихъ… Съ этими словами онъ ввелъ меня въ небольшую каморку, едва освщавшуюся однимъ оконцемъ, съ небольшою постелью подъ мустикеркой и кривымъ маленькимъ столикомъ… Хуже этого помщенія трудно было что нибудь представить (особенно привыкши къ англійскимъ отелямъ). Я уже началъ проклинать судьбу, пославшую меня во французскія колоніи… А тутъ еще всякихъ сортовъ и видовъ наскомыя по стнамъ, отъ тропической ящерки до космополита-клопа включительно. Хозяинъ замтилъ мое разочарованіе и поспшилъ сказать, что лучше нигд не найти, что все это временное (provisoire), но что чрезъ мсяцевъ пять, шесть… о тогда!.. chez nous Saigon будетъ все. Не преминулъ коснуться и трудностей на первый разъ, о войн сказалъ, что le vieux Бонаръ скоро покончитъ съ этими бриганами-анамитами, за говорилъ о своихъ предположеніяхъ, хотя мн до нихъ вовсе дла не было, и ушелъ, оставивъ меня водворяться на развалинахъ… Я еще не зналъ, qu’il faut tirer son partie и разразился громкой филиппикой, по русски разумется, противъ французовъ и ихъ колоній.

Но скоро и успокоился и началъ кое-какъ раскладываться въ моей комнат, тмъ боле, что вс эти гостинницы: Htel de commerce, Trois fr&egrave,res provanceaux — не боле какъ злыя на смшки надъ изрядными гостинницами и вс он въ Сайгон на одинъ ладъ… Еще въ общей комнат, на виду жить можно, относительно даже чисто, но въ отдаленныхъ комнатахъ для прізжающихъ — тоже, что и въ моей гостинниц — грязь и вонь. Посл часто я говорилъ о гостинницахъ въ Сайгон съ французскими офицерами, жаловался, что въ колоніи, существующей уже 2¹/₂ года, нтъ даже изряднаго пристанища, приводилъ въ примръ англичанъ и американцевъ… Но народъ цивилизаціи оправдывался тмъ, что война, что прізжающихъ немного и что въ гостинницахъ никто не живетъ, всякій иметъ свою комнату у себя дома, а что туда ходятъ только посидть и выпить, но за то — добавляли офицеры — вы у насъ найдете и вино, и обдъ отличные, не то, что у англичанъ въ ихъ отеляхъ и пр. и пр.

Сайгонъ порядочно разбросанъ, еще у набережной и у ближайшей къ ней улицы онъ жмется немного, но дальше онъ раскинулся и скрылся въ садахъ и рощахъ, къ концу города начинаютъ показываться срытыя хижины стараго города, который прежде шелъ вплоть до китайскаго города, т. е. на 10 миль разстоянія, но посл французскаго посщенія въ 1859 году, все было срыто, и теперь только видны въ кустахъ обгорвшіе пни. ‘А какъ здсь было хорошо прежде, какіе славные домики въ зелени!’ — говорилъ мн милый поручикъ Robin, когда мы съ нимъ хали по дорог въ китайскій городъ… ‘Я помню, продолжалъ онъ, съ какимъ жаромъ жгли мы эти дома прежде… А какъ бы они намъ пригодились теперь’…

Жителей въ Сайгон считается до 100,000, но во время моего прізда анамитовъ въ город было очень немного. Большая часть изъ нихъ разбжалась, оставивъ женъ и дтей въ своихъ домахъ. Анамитскіе дома, по архитектур своей, напоминаютъ китайскіе, только первые еще грязне и хуже внутри. Дома же мандаринскіе и зажиточныхъ людей большею частью большіе сараи на столбахъ, крытые черепицей, безъ потолковъ, съ невысокими, недоходящими до верху досчатыми стнами, довольно темные, но за то какъ нельзя боле удобные для тропиковъ,— вс большею частью заняты какими нибудь bureaux, или офицерами… Они передлываются, т. е. тамъ длаютъ дв-три комнатки, для того, чтобъ спать… а сквозная большая зала служитъ всмъ, чмъ угодно, остальнымъ. Въ ней сидть прохладно и хорошо, имя передъ глазами красивыя пальмы и банановыя деревья. Кром анамитскихъ домовъ въ Сайгон на всякой улиц увидите китайскіе двухэтажные, съ лавченкой внизу, китайцевъ на улиц даже больше ананитовъ (послдніе разбжались),— прачки, компрадоры, вс мастеровые въ город — китайцы… Пріхали тоже и индйцы изъ Сингапура, но ихъ немного въ Сайгон — человкъ 40, 50, не боле… Китайское поселеніе живетъ въ своемъ город и тснится, мшаясь съ анамитами въ самомъ Сайгон, европейцы, а ихъ здсь считается до 300 человкъ (я подразумваю неслужащихъ), живутъ частью въ туземныхъ хижинахъ, частью въ слпленныхъ наскоро и окрашенныхъ какою нибудь свтлою краскою — досчатыхъ домишкахъ… Каменныхъ домовъ немного, всего пять — шесть, и то еще строющихся… Вотъ и все, что сдлалъ частный человкъ для себя въ Сайгон. Впрочемъ, онъ и не могъ сдлать большаго, потому что сюда онъ пріхалъ большею частью не для большой торговли, не съ деньгами — а просто голякомъ, завелъ кое-какую лавчонку съ романами, духами и винами, и довольствуется небольшими доходами… Богатыхъ купцовъ здсь нтъ. Отсутствіе богатыхъ и предпріимчивыхъ людей въ колоніи, столь богатой — удивительно… Кажется, сюда должна была нахлынуть масса людей, ищущихъ случая составить себ скоро состояніе. И дйствительно, сперва было пріхало сюда много иностранцевъ-купцовъ, но они ни съ чмъ и ухали, увидвши, что каши въ Сайгон не сваришь… Нтъ у французовъ дарованія къ торговл, умнія извлекать изъ всего разумную пользу, нтъ торговой колоніальной свободы. Вмсто того, чтобъ привлечь въ колонію купцовъ, дать всякія льготы, какъ и везд въ англійскихъ колоніяхъ, освободить вс привозные товары отъ всякой пошлины, Французы наложили значительный тарифъ на привозные товары и начали брать большую плату съ каждаго приходящаго и уходящаго изъ Сайгона, съ какимъ бы то ни было грузомъ, купеческаго судна.

Забывши, что всякая стснительная мра при начал основанія колоніи иметъ гибельныя послдствія, французы хотли скорй пожинать торговые лавры…

Поземельная плата за мста въ Сайгон чрезмрно велика, дороже шанхайской и гонконгской, гд мстъ немного и гд потому они съ каждымъ днемъ увеличиваются въ цн.

Но, извинимъ и эту ошибку… Положимъ даже, что Кохинхина такъ богата, что купцы готовы заплатить вс эти пошлины и поборы и начать сношенія и торговлю съ анамитами. Но военное правленіе колоніи отнимаетъ ршительно всякую охоту къ этому. Французы на многія вещи смотрятъ съ нашей точки зрнія… На купца взглядъ у нихъ самый печальный, Французскій офицеръ не затруднится сказать, что это все des canailles, люди, съ которыми и говорить не стоитъ. Купеческое сословіе здсь пренебрегается, и мн совтовали многіе офицеры не надвать въ Сайгон статскаго платья, ‘а то насъ говорили они — за купца примутъ)’… Военное начальство (причина всего этого) вмсто того, чтобъ предоставить полную свободу торгующему, вмшивается во вс его дла, оставляетъ безъ вниманія жалобы многихъ купцовъ на притсненія и придирки французскихъ офицеровъ по постамъ и нисколько не содйствуетъ имъ. И что же вышло изъ этого? Вышло то, что кто только былъ въ Сайгон изъ людей, кое-что имющихъ, поспшилъ убраться и заняться длами въ Гонконг, или въ Шанха, а въ Сайгон остались мелкіе торгаши, которые не въ состояніи вести что нибудь серьезное, и вывезенный на 10 милліоновъ франковъ рисъ изъ Кохинхины въ 1861 году принадлежалъ не французскимъ купцамъ, а торговымъ домамъ въ Сингапур и Гонконг.

Отсутствіе купцовъ въ Кохинхин можно, пожалуй, объяснить (какъ и объясняютъ въ Сайгон французы) и войной, при которой нельзя будто бы вести торговли. Дйствительно, при мн въ Сайгон на рейд стояло до 10 купеческихъ судовъ, изъ нихъ было 4 французскихъ. Они пришли на рисомъ, но на- него стояла, высокая цна, анамиты не продавали, суда такъ и ушли пустыя, но это все-таки не главная причина… Я былъ знакомъ со многими французскими купцами, и они не войной, а отсутствіемъ коммерческой свободы и военнымъ начальствомъ, объяснили мн отсутствіе богатыхъ купцовъ. А пора бы подумать — благо миръ заключенъ съ анамитами — о покрытіи расходовъ на содержаніе войска и флота въ колоніи. Чего стоитъ имъ перевозъ военныхъ припасовъ, провизіи и пр.? Конечно, громадныхъ цифръ, не говоря о потер людей… Мн говорили, что каждый день обходится французскому правительству въ 10,000 франковъ на содержаніе войска… Чмъ же покрыть эту трату? Податей съ анимитовъ французы еще не получаютъ, да и врядъ ли получатъ назначенную цифру, ибо она слишкомъ велика и не подъ силу анамиту, къ конецъ разоренному войной, да притомъ, большіе налоги не оживляютъ, а губятъ страну… Выдумалъ адмиралъ Бонаръ взять значительную контрибуцію съ тхъ деревень, которыя, принявши участіе въ возмущеніи, пришли посл просить прощенія, принесши свое soumission, но такихъ деревень оказалось мало, и мра эта пока оказалась недйствительною (что будетъ дальше — не знаемъ), на колонію тратится много, но пользы отъ нея очень мало… Словомъ, положеніе длъ въ Кохинхин далеко не блестящее. А между тмъ, въ разныхъ журналахъ, въ своихъ донесеніяхъ, губернаторъ колоній Богъ знаетъ чего не пишетъ, но что онъ ни пиши, а купцовъ въ Сайгон еще нтъ, да врядъ ли и будутъ, если взглядъ Французскаго правительства на свободу торговли въ колоніяхъ не измнится и если въ колоніи будетъ военное, а не гражданское управленіе.

Неудовлетворяетъ нисколько Сайгонъ даже и какъ складочное мсто политической станціи. Во всемъ чувствуется сильный недостатокъ. Сухопутныхъ складочныхъ магазиновъ немного и вс они находятся въ неудовлетворительномъ состояніи. Ошибки предшественниковъ Бонара сказываются сильно въ настоящее время… Напримръ, теперь покупаютъ рисъ для войска въ Сингапур, а сколько его сожгли во время войны!.. Ружей не хватаетъ. Французы еще имютъ штуцера, но мирные анамиты, составляющіе милицію, наемные китайцы, вооружены пиками, топорами, словомъ, чмъ Богъ послалъ… Доставка изъ Франціи неудовлетворительна: транспорты запаздываютъ, такъ что въ прошломъ году красное вино для войскъ приходилось покупать въ Сингапур. Всю эту бдность въ военно-хозяйственномъ отношеніи вы не узнаете, если не познакомитесь ближе съ положеніемъ длъ въ Кохинхин… Если вы будете судить по громкимъ надписямъ на деревянныхъ, выстроенныхъ по казарменной мрк, зданіяхъ, вы подумаете, что Богъ знаетъ какихъ запасовъ и складовъ нтъ въ Сайгон, но вы ошибетесь, принявъ вывску за дло. Сильно терпятъ во всемъ солдаты, объ этомъ я скажу ниже, впрочемъ, исключеніе составляютъ складочные запасы и магазины флота. Вообще портъ устроенъ довольно хорошо. Въ немъ вы найдете все, что можетъ требовать военное судно, какъ по вооруженію, такъ и по снабженію. Всякаго рода тросы, паруса, блоки, якоря находятся тамъ въ большомъ количеств, все это прислано изъ Франціи, а частію оставляется съ судовъ китайской эскадры. 2 крана, пристань, выведенная до 12 ф. глубины служатъ важной помощью для нагрузки или выгрузки судовъ. Нсколько магазиновъ наполнены сухарями, а другіе краснымъ виномъ. Много строится еще новыхъ магазиновъ и длается другая пристань.

Каждый день, съ 4 ч. утра до 8 ч. вечера, работаютъ въ порту анамиты, и работа идетъ быстро. Въ порту валяются части механизмовъ, паровые котлы и до 100 нарзныхъ орудій… Механическаго заведенія еще нтъ, но о немъ уже думаютъ. Пока довольствуются мастерской, устроенной на старомъ фрегат. Тамъ поставленъ небольшой паровой молотъ, токарный и точильный станки и кузница. Эта мастерская или atelier устроена судовыми средствами, она поправляетъ и длаетъ разныя небольшія части механизмовъ и въ состояніи даже сдлать цилиндры для канонирскихъ лодокъ… Словомъ, это очень полезное заведеніе, устроенное еще недавно адмираломъ Бонаромъ.

Въ Сайгонскомъ порт военное судно всегда найдетъ уголь, что весьма важно для захода нашихъ паровыхъ судовъ на пути изъ Сингапура въ Гонконгъ, гд плаваніе часто бываетъ штилевое, и портовое начальство любезно на столько, что всегда снабжаетъ углемъ военное судно. Тамъ находятся обширные угольные склады. Ежегодно фрахтуется до 20 куп. судовъ, которыя доставляютъ въ Сайгонъ англійскій, австралійскій и французскій уголь, котораго всегда много, несмотря на сильную трату его французскими судами. Нагрузкой его занимаются анамиты.

Для исправленія судовъ, пока нтъ никакихъ средствъ, но сюда уже везется плавучій докъ изъ Англіи, и тогда портовыя средства будутъ относительно полными. Не слдуетъ забывать, что все это устроено въ годъ и устроено такъ хорошо, что нельзя въ этомъ отношеніи не удивляться французамъ. Нтъ сомннія, что современемъ французское правительство (наврядъ ли частная компанія!) позаботится о сухомъ док, тмъ боле, что постоянная эскадра, здсь находящаяся и которая конечно еще увеличится, непремнно этого потребуютъ. Какъ кажется, портъ въ Сайгон устроится изрядно и будетъ удовлетворять всмъ надобностямъ французскаго флота въ этихъ водахъ. Уже теперь въ Сайгон или вообще на станціяхъ въ Кохинхин находится 30 судовъ.

Вотъ ихъ перечень:

Старый негодный корабль Dupere, обращенный въ госпиталь, парусные Фрегаты Didon и Persvrant, оба старые и обращенные въ блокшивы: паровые корветы: Cosmao (въ Сайгон), Tancred (на станціи въ Барі), Forbian, авизо: L’alarme, la Mitraille, L’Avalanche, la Fuse (въ Сайгон), 2-хъ мачтовыя авизо: L’ondine (яхта адмирала), Shannock, Peiho, Norsagaray, транспорты: Europen, Garonne и la Meurthe. Кром того, 14 разборныхъ канонирскихъ лодокъ (сидящихъ 1 ¹/₂ метра въ вод, ходятъ 5 узловъ, вооружены 30 ф. нарзнымъ орудіемъ).

Дороги въ стран заслуживаютъ полнаго удивленія. Он широки, чисты и строятся удивительно скоро. Въ этомъ отношеніи французы превзошли даже англичанъ… Такъ, напримръ, дорога въ Туран, проложенная въ горахъ, по словамъ многихъ, перещеголяла даже гонконгскую. Не надо забывать, что все сдлано усталыми солдатами, на поход, при 35 жара. Улицы въ Сайгон правильны и чисты, весь Сайгонъ изрзанъ правильными шоссе. До китайскаго города (10 миль разстоянія) оно уже окончено. Работы производятся анамитами, въ вид штрафа за какіе нибудь проступки, подъ присмотромъ французскихъ солдатъ и инженеровъ. Устройство дорогъ штрафными туземцами — мра обыкновенная въ Англіи и голландскихъ колоніяхъ. Благодаря ей, солдаты частію освобождаются отъ тяжелыхъ трудовъ. Кром штрафныхъ, на работу охотно нанимаются и другіе анамиты, такъ что въ рабочихъ недостатка нтъ. Плата поденщику вмст съ буйволомъ, который возитъ щебень, полъ-франка. Почти вс главные пункты Кохинхины соединены между собою дорогами и непроходимыя прежде болота обратились въ широкіе удобные пути. Конечно, они обошлись дорого, много погибло неутомимыхъ солдатъ на туранской дорог.

Кром дорогъ и улицъ, въ Сайгон заслуживаютъ вниманіе оконченные и неоконченные каналы. Такъ какъ мстность въ Кохинхин низменная и во время сильныхъ приливовъ или большихъ втровъ вода въ ркахъ подымается и въ Сайгон бывали часто наводненія, то каналы необходимы.

Вс большіе города въ колоніи соединены между собою телеграфными линіями. Изъ Сайгона, какъ центра, идутъ втьви въ Біенъ-са, Фуенъ-Мотъ и Мито, впрочемъ, теперь линія въ Мито перерзана анамитами и телеграфъ не дйствуетъ. Не знаю точной цифры стоимости телеграфовъ. Впрочемъ, мн говорилъ директоръ телеграфовъ въ Кохинхин, что телеграфъ стоилъ недорого, потому что установкой столбовъ занимались анамиты — рабочіе дешевые.

Почти вс города и селенія анамитскія стоятъ на ркахъ, гд находятся посты, и изъ Сайгона ежедневно съ 8 часовъ утра отправляются въ разныя мста канонерскія лодки. Вообще должно сказать, что все что касается, въ Кохинхин до путей сообщенія, устроено прекрасно.

Я пріхалъ въ Кохинхину въ самый разгаръ возмущенія — въ январ (оно началось въ декабр мсяц). Войскъ въ Кохинхин было немного, въ Сайгон ежедневно получались донесенія съ постовъ о стычкахъ, привозились на канонерскихъ лодкахъ больные и раненые. Адмиралъ ждалъ подкрпленія — тагаловъ изъ Маниллы, за которымъ пошелъ адмиралъ Жуаресъ (командующій французской эскадрой въ Кита), съ двумя фрегатами: Semiramis и Renome, и баталіонъ африканскихъ стрлковъ изъ Шанхая, за которыми ушелъ транспортъ. Ршительныхъ дйствій не предпринималось. Сайгонскіе жители, анамы, разбжались, работы везд были пріостановлены, посл 9 часовъ невоеннымъ не позволялось выходить изъ дому… Словомъ, городъ былъ на военномъ положеніи.

Въ день прізда я представился губернатору, вице-адмиралу Бонару. Онъ меня принялъ очень любезно, общалъ дать средства все видть, предложилъ идти въ экспедицію, предполагающуюся по прибытіи тагаловъ, говорилъ о трудностяхъ войны, о томъ, что во Франціи непонимаютъ этого, и что если разомъ не пришлютъ 15000 солдатъ, то война и въ 30 лтъ не кончится, и Кохинхина станетъ Алжиромъ или Кавказомъ. Дйствительно, война въ Кохинхин иметъ особый характеръ и непохожа на европейскую. Здс надо сражаться не съ людьми, а съ природой — климатомъ, болзнями, непроходимыми болотами и прочимъ, чмъ изобилуетъ Кохинхина. Я имлъ случай быть въ экспедиціи и видть, что переноситъ французскій солдатъ. Мало того, что онъ во всемъ терпитъ недостатокъ, что изъ Франціи не присылаютъ ему до сихъ поръ ни платья, ни тюфяковъ, ни подушекъ, такъ что въ казармахъ я видлъ солдатъ, спящихъ на голыхъ доскахъ,— часто и провизія отпускается нехорошая. Нсколько разъ во время похода не раздавали вина… Усталый, измокшій въ поход по болотамъ, французскій солдатъ ложится спать на мокрой земл, неимя ни платья, ни блья для перемны, и, конечно, диссентеріи и лихорадки не перестаютъ опустостошать и безъ того небольшое войско.

По строевымъ рапортамъ, которые я имлъ случай видть, количество всхъ войскъ въ Кохинхин простиралось до 4000. Вотъ ихъ личный составъ:

18 ротъ морскихъ солдатъ (infanterie de marine): по 120 человкъ (номинально) въ каждой рот.

6 ротъ арабовъ, по 100 человкъ въ рот.

200 человкъ артиллеристовъ — 2 восьми пушеч. батареи.

2 роты китайцевъ, вооруженныхъ частью старыми ружьями, частью пиками (по 100 человкъ въ рот).

4 роты мирныхъ анамитовъ (по 100 въ рот).

600 матросъ съ эскадры и

1000 человкъ китайцевъ (кули) для переноски тяжестей.

Всего собственно франц. войскъ, до 3000 и

Милиціи 1000

Итого 4000 чел.

и 1000 кули.

Изъ этого числа 2600 человкъ разсяны но постамъ и городамъ Кохинхины, въ самомъ Сайгон оставалось 1400 человкъ, изъ коихъ 400 анамитовъ, а ихъ нельзя назвать преданнымъ Франціи войскомъ, можетъ случиться, что они перебьютъ своихъ офицеровъ и разбгутся. Я былъ у нихъ въ баракахъ, и офицеры часто мн говорили о затруднительномъ положеніи, въ которомъ они находятся.

Китайцы наняты французскимъ правительствомъ въ Кохинхин на 6 лтъ. Платятъ имъ по 1 франку въ день. Ихъ 1200 человкъ въ Кохинхин, 200 человкъ обучены и вооружены кое-какъ, а остальные замняютъ лошадей, которыя ршительно не могутъ двигаться по кочковатой, глинистой мстности. Кули (китайцы) таскаютъ на своихъ плечахъ артиллерію (6 ф. нар. орудія), провизію, инженерные инструменты и военные припасы. Они безвредно для себя переносятъ высокую температуру и привычны къ работ. Безъ нихъ французы ршительно не въ состояніи были бы воевать въ Кохинхин. И безъ того больныхъ много: изъ 3000 французскихъ солдатъ по строевымъ рапортамъ, считаютъ постоянно 500 человкъ въ госпиталяхъ и, конечно, эта цифра далеко не полна, если считать всхъ слабыхъ, содержащихся при ротахъ, и больныхъ, непоказывающихся въ рапортахъ…. Я знаю положительно, что настоящая цифра больныхъ въ Кохинхин доходитъ до 800 человкъ.

Климатъ въ Кохинхин убійственный, жары доходятъ до 45 R. Хотя вс журналы и силятся представить Кохинхину чуть ли не земнымъ раемъ — но эти возгласы просто опятьтаки патріотическое хвастовство… Холера, гнилыя лихорадки, горячки, солнечные удары и особенно злокачественный сифилисъ господствуютъ въ Кохинхин. Послдняя болзнь лечится особенно трудно, и мн говорили доктора, что изъ больныхъ сифилисомъ 2 человка изъ 15 умираютъ. Гнилыя лихорадки тоже особенно часты и трудны для излеченія во время дождеваго сезона (съ марта по ноябрь)… Я видлъ лейтенанта, умершаго ею въ 2 ¹/₂ часа. Госпитали набиты биткомъ и устроены очень плохо. Въ Сайгон ихъ пять. Кром госпиталя на корабл Dupere для матросовъ,— вс они небольшіе деревянные дома, устроенные каждый на 100 кроватей… Еще въ Сайгон они снабжены первыми необходимыми вещами, но по другимъ городамъ, дальше отъ губернаторскаго глаза, положеніе больныхъ самое несчастное… Я былъ въ Барі, Фуентъ-Мот и видлъ больныхъ, спящихъ на голыхъ доскахъ. Медики жалуются на недостатокъ медицинскихъ припасовъ: часто не хватаетъ корпіи и раны перевязываются кое-какъ… Причины всего этого, конечно, не въ Кохинхин, а во Франціи, откуда не присылаютъ ничего, несмотря на частыя требованія губернатора. Одно время изъ 500 человкъ больныхъ, ежедневно умирало до 10. При мн въ сайгонскихъ госпиталяхъ, гд помщалось до 700 больныхъ, ежедневно умирало отъ 5 до 7 человкъ. Особенно раны излечиваются трудно… Изъ 19 раненыхъ 7 умираютъ, благодаря климату, обращающему раны въ гангрены, впрочемъ, раненыхъ еще не очень много… Относительно меньше болзней на судахъ эскадры, причина этого ясна: боле удобное помщеніе, правильная жизнь, а главное — лучшая пища, получаемая матросами, но все-таки и на судахъ убыль людей велика… Несмотря на то, что на всхъ паровыхъ судахъ кочегары-китайцы, все-таки на всхъ судахъ не полный комплектъ экипажей… На корвет L’Alarme, стоявшемъ три мсяца къ рк, между болотами, три раза мняли экипажъ… На корвет Forbin — докторъ показывалъ мн списокъ больныхъ, изъ 60 человкъ команды 30 лежали въ лихорадк… То и дло, во время дня, приходили къ доктору заболвшіе.

Во время моего прізда въ Кохинхину положеніе французовъ, какъ я уже сказалъ, было плохо. Подкрпленія не шли, а число инсургентовъ увеличивалось съ каждымъ днемъ… Носились слухи, что въ Го-конг была построена линія укрпленій, куда свозилось множество военныхъ запасовъ, и тамъ было собрано до 10,000 анамятовъ… Адмиралъ еще раньше писалъ въ Гюэ къ императору, чтобы онъ остановилъ возмущеніе, но императорское правительство отвчало, что оно объ этомъ не знаетъ, да и остановить не въ состояніи и, конечно, продолжало помогать длу инсургентовъ. Впрочемъ, для виду оно издало указъ, въ которомъ каждый пойманный во владніяхъ короля инсургентъ присуждался къ смерти. Понятно, что этотъ указъ не исполнялся, и пушки и порохъ исправно доставлялись въ Го-конгъ изъ Гюэ, несмотря на канонерки и авизо, стоявшія по постамъ на ркахъ для наблюденія.

Благодаря любезности губернатора, давшаго мн позволеніе посщать вс мста, я отправился 4 февраля въ Барію… По красивымъ ркамъ и протокамъ шла канонерка по 5 узловъ и къ вечеру подошла къ мсту. Баріа находится на рк того же имени и составляетъ главный пунктъ у западной границы французской колоніи. Прежде тутъ былъ большой городъ, но во время возмущенія французы сожгли его, оставивъ одну деревню мирныхъ анамитовъ-католиковъ… Теперь вс они помщаются въ большомъ форт, гд по мсту могло бы жить до 3000 человкъ, но французы раньше выжгли все, и помщаются кое-какъ, въ маленькихъ деревянныхъ домикахъ… Начальникъ Барійскаго гарнизона, онъ же и начальникъ провинціи, старый chef de bataillon, принялъ меня чисто по французски и показалъ все, что можно было показать… Офицеры живутъ плохо, терпятъ во всемъ недостатокъ, а положеніе солдата просто жалкое. Съ 3 ч. утра до 6 вечера каждый день половина гарнизона ходила въ экспедицію, солдатъ шлялся по горамъ, болотамъ, кочкамъ и часто голодный, не находя непріятеля (который ловко скрывался въ родную ему мстность), возвращался въ фортъ, чтобъ отдохнуть отъ трудовъ и лишеній — на доск, имя подъ головой вмсто подушки длинный капотъ, въ род нашей солдатской шинели, который французы называютъ криміенкой. Но, не смотря на эти лишенія, не смотря на то, что изъ 600 человкъ Барійскаго гарнизона 150 были уже отправлены въ госпитали въ Сайгонъ, и 100 считались слабыми и лежали въ какомъ то сара, едва защищенные отъ солнца и искусанные комарами,— не смотря на все это, французскіе солдаты шутили, сидя въ день отдыха на двор своихъ казармъ, смялись надъ своимъ положеніемъ. Ужъ черезъ-чуръ пользуется французское правительство этимъ духомъ своихъ солдатъ, не смняя ихъ новыми войсками. Въ Кохинхин есть нсколько баталіоновъ, пробывшихъ здсь пять лтъ… Имъ общаютъ смну, но не даютъ, офицеры не имютъ права вызжать оттуда иначе какъ въ чистую отставку. О смн войскъ часто просилъ адмиралъ Бонаръ, хотя и умолчалъ о количеств жертвъ, погибшихъ въ Кохинхин, но во Франціи только общаютъ и утшаютъ почетными легіонами. А цифра жертвъ велика, франпузы въ 2 ¹/-₂ года войны потеряли до ³/₄ войска, перебывавшаго здсь… Предположивъ же цифру перебывавшихъ здсь войскъ съ 1859 г., по меньшей мр тысячъ въ 15, никакъ не мене, въ живыхъ останется 5 т. Чтобъ поврить этому, стоитъ только прохать изъ Сайгона въ китайскій городъ… Чуть ли не по 5 верстъ тянутся могилы съ деревянными крестами погибшихъ французовъ въ Сайгон. При атак форта Кі-оа французы потеряли 1200 человкъ, и около этого форта можно и теперь видть 1000 могилъ. Изъ частныхъ разговоровъ со многими французскими офицерами, очевидцами занятіи Кохинхины, оказывается, что французы потеряли, по меньшей мр, 10 тысячъ войска.

Я пробылъ три дня въ Баріи и не скучалъ. Префектъ-поручикъ водилъ меня въ деревню, показывалъ бдную жизнь анамитовъ, разсказывалъ о своихъ предположеніяхъ и надеждахъ въ будущемъ и пр. Господинъ префектъ принадлежалъ къ партіи анамитистовъ. Онъ отлично стрлялъ изъ лука, съ помощію словаря, составленнаго еще давно французскими миссіонерами, объяснялся по анамски и даже привыкъ, какъ анамиты, ходить въ полдень подъ палящимъ солнцемъ, безъ шапки. Онъ прожилъ въ Кохинхин 5 лтъ и любитъ ее. Конечно пріятно было поговорить съ такимъ человкомъ, хотя онъ и увлекался. Между прочимъ, онъ разсказывалъ о вред вліянія миссіонеровъ на анамитовъ. При мн явился къ нему меръ изъ деревни съ какой то жалобой, упалъ къ ногамъ префекта и оставался въ такомъ положеніи минутъ пять (это ужъ такой обычай, который тщетно стараются уничтожить французы), потомъ всталъ и началъ говорить что-то съ большимъ жаромъ… Префектъ слушалъ его внимательно, но подъ конецъ выгналъ вонъ…

— Ну посмотрите, что надлали наши начальники, назначивъ меровъ изъ католиковъ. Вотъ этотъ меръ католикъ, какъ вы думаете, зачмъ приходилъ? Объявить мн, что двое изъ его деревни выругали меня,— такъ не прикажу ли я ихъ высчь. Конечно, я его прогналъ къ чорту…

— Ну какъ не сожалть, продолжалъ анамитистъ, что наши миссіонеры, вмсто идей добра, приносятъ къ дикарямъ идеи зла, уча ихъ, ссылаясь по своему усмотрнію на Евангеліе, доносить, и часто облыжно, на своего же брата. Поврьте, что анамитъ некатоликъ, хоть ржьте его, не выдастъ товарища… Я это на опыт видлъ… Если бы это и случилось, то его бы убили давно… а католики терпятъ это, тмъ боле, что имъ твердится каждый день, что для добра вс цли хороши… Анамиты нехристіане лучше христіанъ, и еслибъ не наши отцы миссіонеры, которыхъ, къ несчастію, послушался губернаторъ, не позволивъ назначать меровъ-нзычниковъ, не было бы возмущенія… Я уже пятый разъ мера-католика перемняю. Про товарища доносятъ, а сами наровятъ какъ бы васъ обмануть въ свою пользу. Не таковы анамиты-язычники. Не привилась къ нимъ еще хитрость, дикарь, какъ дитя, прямодушенъ и привязавшись къ вамъ, ни за что васъ не продастъ.

Дйствительно, въ этомъ префект, много правды. О чемъ заботились и заботятся въ Кохинхин католическіе миссіонеры?.. О томъ ли, чтобъ евангельской истиной просвтить дикаря, возбудивъ въ немъ любовь къ ближнему и сознаніе своего достоинства? Старались ли они привить къ дикарямъ европейскую цивилизацію? Нтъ, не этимъ занимались проповдники слова любви… Они заботились о своемъ вліяніи на дла политическія, стремились къ пріобртенію власти, не останавливались ни предъ какими путями, интриговали, учили своихъ младшихъ братій о Христ (какъ они, набожно складывая руки, называютъ анамитовъ) помогать себ въ своихъ недуховныхъ цляхъ, дйствуя въ этомъ случа на необузданныя страсти дикаря и внушая ему, что цль оправдываетъ средства. Мало этого: въ Фуеи-Мот мн говорилъ начальникъ поста, что тамошній миссіонеръ беретъ положительно поборы съ цлаго города, для какихъ цлей — неизвстно… Анамиты платятъ, но жаловались объ этомъ начальнику поста.— Чтожъ вы сдлали? спросилъ я. Запретили эти поборы или по крайней мр донесли объ этомъ губернатору?— Нтъ, лучше не доносить и молчать, а то плохо будетъ, печально отвтилъ мн старый капитанъ, миссіонеры сильны.— Въ первой глав этой статьи я подробно говорилъ о томъ, какъ преслдовало миссіонеровъ-католиковъ анамитское правительство, ибо эти ‘темные люди’ вносили темноту и раздоръ въ грсударство. Но это не помогло.

Конечно, есть между миссіонерами люди, совершенно преданные единственно длу пропаганды слова Христова, но они составляютъ меньшинство, имъ не довряетъ народъ, привыкнувъ къ мысли, что миссіонеры не вяжутъ слова съ дломъ, и потому то истинная религія туго распространяется въ Кохинхин… Правда, во многихъ деревняхъ есть маленькіе христіанскіе храмы, куда собираются анамиты молиться по латыни, этимъ дло и кончается и они все-таки остаются дикарями, хоть и носятъ кресты, и только вмсто первобытной простоты, естественности, научились доносить, кривить душой изъ интересовъ и вообще не разбирать средствъ для цли… Особенно эти качества прививаются къ тмъ анамитамъ, которые съ малолтства попали въ школу къ іезуитамъ. Посмотрите на этого юношу анамита мера… какъ онъ подличаетъ и изгибается передъ французскими офицерами… Но вотъ онъ между своими земляками. Какая лакейская надменность, какая безжалостная жестокость въ обращеніи. Откуда онъ научился этому? Конечно отъ отцовъ миссіонеровъ… Больше не отъ кого. Многіе изъ анамитовъ крестятся просто потому, что этимъ средствомъ пріобртаютъ извстныя выгоды, но конечно это бываютъ люди, потерявшіе всякое уваженіе между своими земляками. Есть исключеніе, есть истинные христіане, но это капля въ мор…

Я не смю отвергать пользу пропаганды, но конечно не могу не сказать, что если христіанская религія везд проповдуется такъ, какъ проповдуется въ Кохинхин католическими миссіонерами и изъ нравственныхъ, неиспорченныхъ, простыхъ буддистовъ (этой сект преимущественно принадлежатъ анамиты) длаетъ безнравственныхъ христіанъ, то лучше обойтись и безъ нее и не соблазнять духовной свободы мстами меровъ, начальниковъ округовъ и прочими житейскими соблазнами.

7 янвраля я вернулся въ Сайгонъ и засталъ на рейд пришедшіе изъ Маниллы фрегаты Semiramis и Renome, съ пятью стами тагаловъ изъ Маниллы, и транспортъ Garonne, съ тремя стами африканскихъ стрлковъ или зефировъ, какъ называютъ эти войска французы, намекая этимъ названіемъ на крайнюю легкость ихъ нравственности.

Зефиры — это дисциплинарные баталіоны, куда ссылаются изъ другихъ войскъ солдаты за разные проступки: преимущественно за воровство и дерзость противъ начальства. Солдаты тамъ большею частію изъ парижанъ, занимавшихся разными художествами. Трудно имъ посл разгульной жизни подчиняться строгой дисциплин, существующей во французскихъ войскахъ, обыкновенно они ведутъ себя дурно, убгаютъ и пойманные ссылаются въ дисциплинарныя роты, гд даже допускается тлесное наказаніе (единственное исключеніе изъ всхъ французскихъ войскъ). Зефиры — народъ отчаянный, бывали примры, что они убивали своихъ офицеровъ, за то въ сраженіи они одни изъ лучшихъ солдатъ, кидаются во вс опасныя мста, не дорожа жизнію… Такъ говорили мн объ нихъ французскіе офицеры. Эти баталіоны презираются всми войсками, во Франціи ихъ нтъ, они отсылаются въ Алжиръ, Каледонію и Мадагаскаръ… Два года тому назадъ одинъ баталіонъ прибылъ въ Шанхай и ознаменовалъ свое присутствіе ежедневными воровствами.

Получивъ 800 человкъ свжаго войска, губернаторъ началъ готовиться къ атак Го-Конга, гд были сосредоточены вс силы инсургентовъ и гд въ то время, когда французы бездйствовали, начальникъ возмущенія Куанъ-Динъ, человкъ энергическій и очень умный, умвшій держать въ рукахъ недисциплинированную толпу анамитовъ, усплъ построить линію отличныхъ укрпленій… Вс французскія войска были раздлены на три отряда, которые должны были обойдти Го-Конгъ съ трехъ сторонъ… Объ этой экспедиціи разгласили за мсяцъ… Наконецъ, когда прибыли войска и слдовало быстро двинуться къ Го-Конгу, экспедиція откладывалась день-за-день… Приказанія отдавались нершительно и часто мнялись по нсколько разъ въ день… Порядку не было никакого… Постоянная ссора флотскихъ съ армейскими еще боле останавливала дло… Дйствительно, въ Сайгон вс лучшія мста розданы флотскимъ офицерамъ, первыя награды не всегда заслуженныя, даются имъ и возбуждаютъ, конечно, зависть въ армейскихъ, которые больше переносятъ и трудовъ и лишеній… Адмиралъ Бонаръ, не всегда понимая военное искусство, самъ вмшивается во все, сбиваетъ другихъ съ толку и только путаетъ дло… Словомъ, у французскихъ войскъ, по словамъ всхъ, не было начальника ршительнаго и понимающаго дло. Отъ этого во время экспедиціи все шло плохо, распоряженія адмирала часто не приходили во-время, или противорчили одно другому… Въ каждомъ отряд было по нсколько начальниковъ… Въ артиллеріи недоставало многихъ нужныхъ припасовъ, у инженеровъ не было веревокъ и разныхъ инструментовъ. Словомъ, все шло какъ-то наобумъ и экспедиція не принесла желаемыхъ результатовъ, т. е. вмсто того, чтобъ захватить въ свои руки вс запасы, оружіе и большую часть инсургентовъ, французы не нашли ничего, кром пустаго форта. Анамиты успли убжать въ то время, какъ адмиралъ Бонаръ собирался съ духомъ…

Наконецъ, въ ночь на 18 февраля, третій отрядъ былъ посаженъ на суда и въ 7 ч. утра четыре корвета, два парохода и транспортъ вышли изъ Сайгона, чтобъ высадить десантъ верстахъ въ 50 отъ Го-Конга. Первые два отряда были отправлены 2 дня тому назадъ. Я находился при третьемъ отряд испанскаго полковника De-Palanca. Онъ состоялъ изъ баталіона infanterie de marine, 400 тагаловъ, одной батареи горной артиллеріи (6 ф. нарз. орудія) и полуроты саперовъ.

Къ вечеру мы стали на якорь и на другое утро начали свозить десантъ. Шлюпокъ было очень мало, разстояніе до мста, назначеннаго для нашего отряда, было мили 4 по рк, такъ что только къ вечеру войска были въ сбор и расположились кое-какъ въ выжженной анамитской деревн.

Я помстился съ артиллерійскими офицерами, любезно давшими мн пристанище и раздлившими со мной свой скромный обдъ, въ небольшой анамитской лачужк, едва прикрытой сухимъ тростникомъ.

Усталый, бросился я на сно и скоро заснулъ подъ громкій и веселый разговоръ артиллеристовъ, сидящихъ за vin chaud. Часа въ 4 меня разбудили пріятные звуки французскаго марша, игравшагося хоромъ трубачей, и призывавшаго къ выступленію… Я скоро одлся и вышелъ изъ лачужки.

По всему лагерю слышался шумъ одвавшихся солдатъ: кое-гд догорали костры, освщая движущіяся въ полутемнот человческія фигуры… Въ пол строились роты… Далеко впереди тянулись болотистыя равнины, надъ которыми толстымъ слоемъ носился туманъ… Утро только что занималось, въ воздух было свжо и сыро… Къ 5 часамъ вс были готовы. Полковникъ De Palanca пріхалъ на маленькомъ кохинхинскомъ кон и войска двинулись для рекогносцировки къ го-конгскимъ укрпленіямъ… По топямъ и болотамъ тянулся нашъ пестрый отрядъ… Впереди шли тагалы, одтые въ синія ситцевыя рубашки, за ними — французы въ синихъ курткахъ и круглыхъ анамитскихъ соломенныхъ шляпахъ… Артиллерію везли китайцы (кули) по высокимъ кочкамъ. Когда приходилось плохо, они брали орудія на носилки и, ступая по поясъ въ болото, тащили ихъ на плечахъ. Цлая вереница кули шла сзади, замняя обозъ, аріергардъ состоялъ изъ китайскихъ воиновъ, одтыхъ въ синія рубахи, блые штиблеты и перетянутыхъ аммуниціей, странно было смотрть на китайца со спрятанной косой, попавшаго изъ балахона во что то похожее на военную форму, какой то обезьяной смотрлъ онъ, съ ружьемъ или пикой, неловко ступая за развернутымъ триколоромъ и за воинственнымъ поручикомъ, своимъ начальникомъ.

Тихо двигалась наша оригинальная смсь одеждъ, племенъ и нарчій. Солнце высоко поднялось надъ горизонтомъ и начинало жарить уже порядочно. Встртивъ глубокое болото безъ переправъ, вс останавливались и инженеры устроивали мостки, по которымъ, по одному, переходили наше растянувшееся войско… Наконецъ, часу въ 11-мъ мы подошли къ небольшой деревушк у берега рки, и рожки проиграли отдыхъ. Не успли еще солдаты закусить сухаремъ, а офицеры начать свою чашку бульона, какъ нсколько картечь пролетло надъ нашими головами, сейчасъ же выдвинули къ берегу два орудія и начали пускать бомбы наудачу. За высокимъ широколистымъ камышемъ, густо опаясывающимъ рку, черезъ которую перейти было нельзя (она глубока и теченіе очень сильно), ршительно ничего не было видно. Нсколько офицеровъ влзли на деревья и оттуда увидли за ркой цлыя толпы инсургентовъ, впереди которыхъ насчитали до 20 фальконетовъ, которыми анамиты управляются очень хорошо. Другихъ орудій у нихъ нтъ. Въ крпостяхъ своихъ они имютъ, правда, по одному или по два большихъ 36 или 48 ф. орудія, но старыхъ и къ дйствію совершенно негодныхъ. Французскія бомбы ложились очень неудачно… Только изрдка продолжительный крикъ, доносившійся съ того берега, показывалъ, что бомба упада въ толпу… Деревня, въ которой мы расположились, обстрливалась маленькими, какъ картечь, снарядами, пулями и стрлами. Оставаться въ этомъ страдательномъ положеніи было неудобно, тмъ боле, что уже 10 человкъ были ранены, и полковникъ отдалъ приказаніе двинуться дале, чтобъ найдти удобную переправу и напасть на инсургентовъ. Инсургенты одты очень плохо или даже совсмъ неодты, и вооружены кое-какъ. Ружей у нихъ очень мало. Захвачено у нихъ нсколько англійскихъ штуцеровъ, проданныхъ имъ какимъ нибудь купеческимъ судномъ. По большей же части, анамиты вооружены луками, пиками, топорами, Луками они дйствуютъ превосходно: я видлъ мирнаго анамита, который изъ большаго, тяжелаго лука, съ необыкновенно тугой тетивой, въ 1 минуту пускалъ до 5 стрлъ, которыя на разстояніи 300 шаговъ, при безвтріи, пронизывали 4 и 5 дюймовую дубовую доску и потомъ улетали такъ далеко, что трудно найдти стрлу. Стрлы напитываются какимъ-то растительнымъ ядомъ, который, хотя и не смертеленъ, какъ говорили мн доктора, но затрудняетъ излеченіе ранъ. Лошади и вообще животныя, раненныя этими стрлами, околваютъ очень скоро.

Анамиты довольно храбры, не то, что ихъ соплеменники китайцы. Особенно смло они дерутся за укрпленіями, которыя строятъ хорошо и скоро. Чтобы овладть Кіо-хао, фортомъ съ 80 маленькими орудіями, надо было взять сперва десять заваловъ въ высоту человческаго роста, изъ-за которыхъ анамиты осыпали французовъ градомъ пуль и стрлъ… Завалъ отъ завала былъ въ разстояніи 20 сажень, и на этомъ пространств сдланы были преграды изъ колючихъ растеній, острыхъ, напитанныхъ ядомъ рогатокъ и проч. Изодранные, уязвленные, вс въ крови, усталые французы пять часовъ брали эти завалы и на 6-й часъ заняли ихъ наконецъ, потерявъ 1200 человкъ солдатъ. Это было въ 1861 г.

Въ пол анамиты дерутся плохо. Часто достаточно нсколькихъ удачно пущенныхъ бомбъ или хорошаго ружейнаго залпа, чтобъ разогнать порядочную толпу… Сами же они нападаютъ по большой части на зар или ночью и для нападеній выбираютъ ночи темныя, часто дождливыя. Тихо, на четверенькахъ, словно зми, крадутся они, съ одними только ножами, къ небольшому французскому посту, и если тамъ нтъ бдительности, бда французамъ. Тупыми серпами отрзаютъ имъ шеи и еще смются надъ мученіями. Бывало много примровъ, что анамиты вырзывали нсколько постовъ, и рдко когда удавалось скрыться кому нибудь, по неизвстнымъ болотамъ и ркамъ. Злятся французы и презрительно называютъ анамитовъ ‘варварами’… Я говорилъ раньше и подробно про обращеніе французовъ съ плнными, однако не сказалъ еще о томъ возмутительномъ обращеніи, которое вы увидите на улиц, хоть въ Сайгон, вообще съ туземцами мирными. Одинъ мой знакомый, французскій поручикъ находилъ между прочимъ удовольствіе видть испугъ бднаго туземца, когда поручичья собака, пріученная бросаться на каждаго анамита, прокусывала ему ляшку… Что-то задорное, какое-то мелочное желаніе на каждомъ шагу являть себя побдителемъ, проглядываетъ положительно у большей части французскихъ солдатъ и офицеровъ… Пройдетъ ли анамитъ — смотришь какой нибудь забіяка сульетенантъ такъ и наровитъ дать ему щелчка по носу или ударить кулакомъ въ зубы. На каждомъ шагу желаніе унизить и оскорбить бдняка, а продлки съ женщинами до того грязновозмутительны, что и въ печать нейдутъ… Подобное нахальство обращенія французовъ даже возмутительне обращенія колоніальныхъ англичанъ съ туземцами, въ особенности съ китайцами. Проплававъ три года и большею частію по англійскимъ колоніямъ, я сперва былъ удивленъ англійскимъ обращеніемъ, но посл и удивляться пересталъ, какъ какой нибудь кровный джентельменъ, хладнокровно, жестоко, отпуститъ палокъ десять по спин, по лицу, по чему попало, недавшему ему дороги китайцу и пойдетъ дале, не обращая вовсе вниманія на него, трясущагося и плачущаго отъ боли и страха. Десятки подобныхъ сценъ, случающихся ежедневно и не возмущаютъ никого… Всякій посмотритъ на экзекуцію и, увидя, что это бьютъ китайца, идетъ дале, какъ будто оно и нужно такъ. Я видлъ, что и хорошенькія леди смялись, когда ихъ мужья или братья чуть не калечили китайцевъ, и смялись такъ мило, беззаботно, выказывая ряды славныхъ блыхъ зубовъ, что со стороны брала досада на ихъ каменныя натуры и на здоровые нервы. Но вс эти англійскія палки даются за что нибудь (хоть за то, что китаецъ милостыню проситъ). Англичанинъ никогда не затронетъ первый, не станетъ издваться надъ китайцемъ (онъ впрочемъ слишкомъ гордъ для этого!), не будетъ уськать на него собаки и играть съ нимъ какъ молодой котенокъ съ мышью, какъ играютъ французскіе офицеры съ анамитами… Много сперва было споровъ у меня съ храбрыми поручиками и капитанами объ этомъ, но они только хохотали и говорили, что иначе нельзя.

Часа два искали мы переправы на другой берегъ, откуда инсургенты не переставали угощать насъ пулями и стрлами, впрочемъ, большею частію недолетавшими… Наконецъ, отрядъ расположился у небольшой деревеньки, гд рка была не такъ широка… Начали наводить мостъ и въ тоже время пускать бомбы наудачу. Теченіе въ рк было очень сильно. Инженеры длали дло плохо. Оказалось, что позабыли взять съ собой веревокъ для связи плотовъ и нкоторые инструменты. Мостъ наводился медленно, а картечь, пули и стрлы уже начали летать надъ нашими головами и уже снова оказалось 22 человка раненыхъ, которыхъ сейчасъ же отправляли на транспортъ (гд былъ госпиталь), стоявшій въ большой рк… Первоначальной помощи доктора при отряд дать не могли — не было инструментовъ…

Солдаты стояли подъ ружьемъ, въ бездйствіи, курили трубочки и перекидывались остротами, инженеры наводили мостъ, китайцы исполняли должность лошадей… Офицеры приходили въ азартъ отъ желанія скорй прогнать анамитовъ, которые то и дло вырывали по одному, по два человка изъ отряда… Начальство совтовалось. Пробовали было въ бродъ перейдти, но эта попытка чуть не стоила жизни французскому капитану… Наконецъ, ршили оставить тутъ инженеровъ и роту прикрытія и вернуться назадъ къ лагерь въ ту деревню, куда былъ свезенъ десантъ и которая находилась верстахъ въ 10 отъ настоящаго мста… Анамиты всю ночь не давали покоя инженерамъ… Утромъ мостъ былъ конченъ. Пріхалъ адмиралъ со свитой, весь отрядъ двинулся, перешелъ за мостъ и не увидалъ ни одного анамита… Все бжало… Опять по топямъ, по пустымъ рисовымъ полямъ, усталые двигались мы къ Го-Конгу. Шли день, шли другой и ничего не видали… Уже начали показываться болзни: лихорадки и холера… Больныхъ въ два дня насчитали 50 человкъ… Вдали виднлись го-конскія укрпленія и зарево пожара, доносился гулъ канонады… Это канонерскія лодки бомбардировали фортъ, а другой отрядъ французскаго воинства выжигалъ пустыя деревни. Наконецъ, на третій день, измученные отъ жары и неудобства пути, пришли мы къ укрпленіямъ… Они были пусты, орудія сняты, народъ бжалъ. Вотъ и самый Го-Конгъ — фортъ, выстроенный на холм, окруженный рвами и болотами, такъ что взять его было бы не легко, фортъ вполн командующій мстностью, имющій 300 метровъ въ фас и 85 амбразуръ… Внутри было до 40 блиндированныхъ казармъ… Солдаты разбжались по деревнямъ искать добычи. Нашли десятокъ анамитовъ, нсколько свиней и куръ. Плнные показали, что Куанъ-Динъ въ ночь бжалъ со всми инсургентами за Камбоджу и что ушелъ, не защищаясь, оттого, что у него въ войск былъ бунтъ… Дйствительно, въ форт нашли трехъ анамитовъ, повшенныхъ, по показанію плнныхъ, Куанъ-Диномъ. Адмиралъ со свитой недоумвалъ, куда двались анамиты, тогда какъ онъ предполагалъ ихъ всхъ живьемъ взять, почему по всмъ ркамъ и рчкамъ стояли авизо и канонерки и Го-Конгъ былъ окруженъ тремя отрядами: нашимъ и двумя другими уже пришедшими къ нему. Недовольный неудачными поисками и испуганный, что большая часть населенія уходитъ изъ его владнія, губернаторъ издалъ прокламацію, гд общалъ миръ и прощеніе всмъ, измненіе управленія — пусть только ворочаются къ своимъ полямъ и принимаются за работы… За голову Куанъ-Дина общалъ 1000 лигатуръ, а во Францію отписалъ еще рапортъ объ успшныхъ своихъ дйствіяхъ, не забывъ выставить, что у мятежниковъ убитыхъ 400 человкъ, а съ французской стороны одинъ тагалъ и легко ранено 10 французовъ. Войска собрались назадъ въ Сайгонъ… Война окончилась… Многіе инсургенты появились по своимъ деревнямъ… Въ это время пришелъ въ Сайгонъ клипперъ ‘Гайдамакъ’ и дня черезъ три я уже ушелъ изъ Кохинхины, не зная чмъ кончилось все это возмущеніе. Газеты говорятъ (хоть и не врится мн), что анамиты возвратились къ своимъ мирнымъ занятіямъ, а Куанъ-Динъ убитъ. Правда-ли это? не знаю. Прекратится ли окончательно война и колонія насладится миромъ и разовьется торговлей, или снова анамиты, ожесточенные притсненіями меровъ-католиковъ и солдатизмомъ французскихъ военачальниковъ,— произведутъ снова революцію подъ предводительствомъ Куанъ-Дина, или кого нибудь другаго? Пошлютъ ли изъ Франціи опять на убой войско, будетъ ли снова какой нибудь губернаторъ писать громкія реляціи императору, означая убитымъ неизмннаго тагала (онъ къ тому-жь и не свой) и покорять страну до тхъ поръ, пока не убьютъ послдняго туземца?.. Останется ли въ той же сил запретительная система, выразившаяся въ громадныхъ пошлинахъ и цнахъ за мста, останутся ли въ такомъ же положеніи купцы, какъ теперь?.. будетъ-ли та же военнодисцпилинарная система управленія Кохинхиной, какъ въ Алжир?.. Если все это останется, то долго всмъ богатствамъ этой роскошной страны лежать нетронутыми, много еще прольется и французской и анамитской крови, и какая предстоитъ торговая будущность колоніи, заране прославленная императорскими писцами,— это ршить я предоставляю самому читателю.

1862 г.

ОТМНА ТЛЕСНЫХЪ НАКАЗАНІЙ.

Съ теплымъ легкимъ втеркомъ шли мы по Тихому океану… Не стоналъ нашъ корабль, не дрожалъ отъ волны, не покачивался со стороны на сторону, а такъ спокойно скользилъ по морской по верхности, что и незамтно было, что по морямъ, по океанамъ плывешь… И славный день выдался сегодня… ясный такой день… праздничный… Горячее солнышко стояло надъ головами и кидало лучи свои на палубу, согрвая матросскихъ фаворитовъ котятъ, которые сладко дремали, свернувшись въ клубочки и тихонько мурлыкая…

Матросы разбрелись по корвету и лясы точили… Что-то шумне обыкновеннаго нынче… Больше разговору слышится… А это по той причин, что только сейчасъ прочли приказъ объ отмн тлесныхъ наказаній… и вотъ везд, и на ют, и на бак, и на шканцахъ, и у орудій стояли и сидли матросы и везд шли толки, споры горячіе…

— Ну а ты понялъ, што читали, говоритъ старикъ Шипъ, старику Гришк…

— Я, братецъ ты мой, и слухать-то не слухалъ…

— А знаешь Гриша, спина-то наша нон застрахована…

— Врешь! лаконически сказалъ Гришка и хотлъ спать на палуб ложиться…

— Да ты пойми, говорю я те пойми! Самъ капитанъ читалъ, что запретъ изъ Расеи на линьки вышелъ…

— Пустое! опять сказалъ Гришка, старый матросъ, который къ линьку такъ привыкъ въ 15 лтъ своей службы, что и мысли не допускалъ о возможности жить на свт безъ этого близкаго знакомаго матросской спины…

— Ну…. у господъ спроси…. настаивалъ Шипъ .

Гришка улыбнулся и только рукой махнулъ… Однакоже, немного погодя, подошелъ къ офицеру и съ лукавой улыбкой спросилъ…

— Правда васскабродіе… вотъ ребята сказываютъ, что запретъ на линьки вышелъ…

Офицеръ сталъ объяснять приказъ и Гришка было въ удивленіе приходить началъ, но когда дло дошло до штрафныхъ, для которыхъ тлесное наказаніе не отмнено — лицо Гришки снова приняло обычное, лукавое выраженіе…

— Не врь ты эфтому ничему Ваня, заговорилъ онъ, когда отошелъ офицеръ, право не врь… Може бумага и вышла, а выдрать нужда будетъ… выдерутъ… Таперича, ты на марс чево не доглядлъ… Ну какъ тебя не выдрать… Драть надо!.. Или, опять же, разсуди самъ ты умная голова, што съ тобой длать станутъ, коли ты пьянъ напился?.. Вдь не въ Сибирь же… Выдерутъ…

— Нтъ, въ темную пасодютъ…

— Какія еще те темныя…

— Самъ, Гриша, слышалъ…. самъ, какъ темную наказывали длать… Арестъ, значитъ, такой будетъ… Сказывалъ Плентій плотникъ: ‘Будетъ, говоритъ, этта коморка узенькая, не повернуться, говоритъ, въ ней и лавочка деревянная крохотная будетъ… Ты пьянъ напилси и сиди тамъ одинъ… Это вмсто порки’…

Съ усмшкой поглядлъ Гришка на Шипа и сказалъ:

— А двадцать братовъ пороть надо… Тады какъ?..

Шипъ задумался… Въ самомъ дл, тогда какъ?..

— Говорятъ те, не врь… Выпороть надо… Заштрафятъ да и выроютъ спину… А то еще темныя выдумалъ… Нешто робенки мы штоль?..

И оба отъ послдняго предположенія расхохотались…

На этомъ покончили они и растянулись дремать у орудій…

На ют молодежь собралась… Былъ тутъ и Ваня изъ саратовской вотчины отъ чушекъ на окіаны попавшій… и Федька-бочаръ, и Сенька дворовый, и Ларька-портной… все славные ребята…

— И станутъ насъ теперче братцы, шопотомъ говорилъ Ваня,— на цпь сажать… въ самый трюмъ, значитъ, въ темную… И указъ такой вышелъ ‘звать молъ ее камчатной’. И скуютъ этто цпьми ноги и руки, а въ Камчатк, братцы, тсно… Боцманъ Микитичъ сказывалъ, что оченно тсно, ты, говоритъ повернуться захотлъ… нельзя, потому нтъ теб ходу… И встать нельзя… И окромя воды и сухаря исть ничего те не дадутъ…. А ужь линьками не тронутъ… Никто не тронитъ…

— И Микитичъ не смитъ? съ сомнніемъ въ голос Федька-бочаръ спрашиваетъ…

— Сказываютъ те… не смитъ…

— А какъ смитъ?..

— Нельзя, потому бумага за печатью вышла…

— А какъ хватитъ? спрашиваетъ Сенька-дворовый…

— Не хватитъ, суровымъ тономъ отвчаетъ Ларька-портной…

Боцманъ Никитичъ слышалъ эти для него непріятные разговоры… Онъ подошелъ къ разговаривающимъ и ругаться сталъ…

— Вы что разорались черти… Ай дудки не слыхали отдыхать… Ну и дрыхни альбо молчи!..

— Да никто не спитъ Афанасій Микитичъ, робко замчаетъ Ваня-свинопасъ…

— Ты меня учить станешь штоли?.. Ты братъ у меня мотри… Этого нюхалъ?..

И далъ понюхать Ваниному носу изрядной толщины веревку съ узломъ на конц, на морскомъ язык линькомъ именуемую…

И Ваня, и Федька-бочаръ, и Сенька дворовый, и Ларька-портной (что хватить хотлъ) вс струсили и только проговорили…

— Мы, Афанасій Микитичъ ничего…

— То-то ничего… Ты не галди, кады галдть нельзя, ужь не такъ сурово говоритъ боцманъ, безпорядку длать не годицца…

— Не годицца Афанасій Микитичъ, не годицца!.. поддакиваетъ съ испугу Сенька.

— То-то не годицца… У меня, братъ, мотри…

И, сунувъ линекъ въ карманъ, уходитъ…

Нсколько времени молчали ребята… Наконецъ Ларька сказалъ:

— Вотъ-те и не смитъ!!.

— Издохнуть, не смитъ… Это онъ для страху… Завтра, сказываютъ ребята, приказъ выйдетъ, чтобъ вс линьки сколько ни на есть за бортъ покидать… Чтобъ и духу его не было… Право жъ, это Микитичъ пугнуть хотлъ только для страху… утшалъ Ваня…

— Для стр-а-а-аху!.. Кто его знаитъ… Може и взаправду лупнуть хотлъ…

— Нельзя… господа тожъ сказывали, нельзя… Рази въ зубы льзя…

— Нтъ, братцы, и въ зубы нельзя, сказалъ немного подумавши Ваня. Слыхалъ я, тарелки перетирамши, у каютъ-компаніи дохтуръ кричалъ. Тронуть молъ пальцемъ никто не можетъ… Нон, говоритъ, и отецъ сына вдарить не можетъ, не то что всякій…

— Вретъ твой дохтуръ… Отецъ можетъ…

— Еще бы отецъ… Сказано родитель!..

— У меня вотъ отецъ сестру разъ избилъ: три дня дохнуть не могла, такъ и міръ опосля сказывалъ, что родитель на дит воленъ…

— Еще бы не воленъ!..

— Мотри братцы… Ишь парусокъ-отъ блетъ… Тоже нашъ братъ матросъ терплитъ… какой нибудь гличанинъ…

— Чево терпть-то… У нихъ боцманамъ въ зубы шалишь…

— Нтъ и у нихъ можно… Въ Гонконг бдному гличанину боцманъ вс зубы расшибъ… Значитъ запрету на зубы у гличанъ нту…

— А ловки пить шельмы…

— Ловки, звая отвтили другіе и пошли ложиться на палуб…

На бак ораторствовалъ Жаворонковъ, матросъ изъ учебныхъ или, какъ говорятъ ребята выжига учебная.

— Ты таперича, что свиноватилъ — судиться будешь… Пьянъ наинлси — судись… А разъ присудился… заштратятъ тебя, а заштратятъ тебя и безъ суда накажутъ…

— А какъ наказывать будутъ? спрашиваютъ окружавшіе его матросы.

— Разно будутъ. Слыхалъ я что въ ‘Камчатку’ {Такъ прозвали матросы арестъ.} сажать будутъ… ну и драть тоже…

— Да вдь драть нельзя…

— Присудился разъ… Тогда можно…

— Вольнй нон служить стало…

— Ещебъ не вольнй…

Боцмана, унтеръ-офицеры, писаря, словомъ все чиновничество собралось въ палуб и тоже трактовало о приказ…

— Справься теперь съ ними, толкуетъ Никитичъ, что ты ему сдлать должонъ… Выходитъ, ничего ты ему сдлать не можешь. Линекъ, бросить, сказано… Драться нельзя… ‘Ты, говоритъ, старшій офицеръ, всмъ унтерамъ накажи, чтобъ въ рожу больше не лзли… А то, говоритъ, смотри!!!!..’ Ну и справься!.. На все не нажалишься… А съ насъ требуютъ… Зачмъ зврствовать… Ну далъ въ зубы разъ… И ему стерпится, а главное онъ чувствуетъ, что ты боцманъ, а не всякій…

— Извстно, боцманъ…

— Опять таки, Афанасій Никитичъ, началъ писарь… Посудите сами… вдь и матросъ физіономію иметъ… Зачмъ же безчестить ее… Согрубилъ онъ… ударьте по спин… всежъ спина а не физіономія…

— Нешто почувствуетъ онъ по спин… Онъ, окроми носа, никакова чувствія не иметъ…

— Дайте такъ, чтобъ почувствовалъ, утверждаетъ писарь…

— Что ужъ тутъ говорить… Распутъ будетъ…

— Анамнясь просто бда съ ними, вмшался другой боцманъ… Послали этто брамсель крпить… Нтъ Кирьки… А вахтенный ужь горло деретъ… Пришелъ наконецъ Кирька шельмецъ… Гд, говорю, былъ… Въ палуб, говоритъ, былъ да и смотритъ себ — точно и офицеръ какой… Я его линькомъ хотлъ, а онъ и говоритъ: вы, говоритъ не замайте… Просто варвары стали!..

Долго еще бесдовали чиновники… Однако поршили они, что хоть бумага тамъ и вышла, а все же не мшаетъ иной разъ дураку тукманку сдать… Поршивши такимъ манеромъ улеглись и они спать…

И пошелъ по всему кораблю храпъ и визгъ спящихъ посл обда матросовъ… Только раздавались шаги вахтеннаго офицера… А корветъ себ шелъ да шелъ по океану!..

КУЗЬКИНА ЛЮБОВЬ.
(Разсказъ).

Я положительно удивлялся, что сталось съ Кузькой Ворошиловымъ — форъ-марсовымъ клипера ‘Голубка’…

Кажется молодъ, здоровъ, красивъ, линьками не поротъ, Никитичемъ (боцманъ это Никитичъ… ахъ, что за боцманъ!) не битъ и даже Николай Иванычемъ не обзываемъ…

Что же это значитъ, что Кузьма Ворошиловъ ходитъ, словно въ воду опущенный, вотъ ужь ровно шестой мсяцъ,— съ самаго выхода ‘Голубки’ изъ Кронштадта?..

Скучаетъ?.. Но отчего же другіе не скучаютъ?.. Да и можно ли простому человку скучать?.. Это вовсе офицерское дло, а не матросское…

Боленъ?… Нтъ кажется… Даже и вовсе нтъ. Стоитъ взглянуть только на его лицо. А лицо его довольно хорошее. Такое прямое да честное, съ карими острыми и умными, глазами, да съ кудреватыми каштановыми волосами, что довольно безпорядочно покрываютъ его небольшую голову, да съ небольшимъ, слегка кверху вздернутымъ носомъ. Хорошо развитая грудь такъ и обрисовывается подъ щегольски вымытой рубахой… Прибавьте къ этому ловко, немного на затылокъ надтую шапку — (не казенный картузъ — замтьте, а заграничную шапку безъ козыря, съ лентой, на которой золотомъ выведено ‘Голубка’),— то какой бы вы не были строгій судья,— я побьюсь объ закладъ, что вы сказали бы, что Кузьма Ворошиловъ здоровый, красивый и лихой матросъ…

Теперь вы хоть немного знаете Кузьму Ворошилова… Значитъ уврены, что онъ не боленъ…

Что же съ нимъ такое?..

Хандритъ?.. (Я вижу лейтенантъ ты улыбаешься и скрываешь готовое слетть съ устъ твоихъ.— ‘разв матросъ можетъ хандрить?..’)

И я готовъ съ тобой согласиться, тмъ боле, что очень хорошо помню, какой забавный случай вышелъ и сколько было смху, когда я по неопытности и добродушію сказалъ въ каютъ-компаніи, что Кузьма Ворошиловъ хандритъ…

— Ха, ха, ха… Кузька хандритъ!!?

— Хо, хо, хо… Кузька хандритъ!!?

— Хи, хи, хи… Кузька хандритъ!!!?..

— Ахъ вы дядя Костя (меня зовутъ Константиномъ) потшникъ! (я дйствительно веселаго и добродушнаго нрава…) ахъ вы юмористъ!..

Словомъ столько было гоготанія и веселаго смха, что и самъ сталъ смяться… Нтъ!.. Вдь и дйствительно смшно. ‘Кузька свинопасъ хандритъ!!’ Ха… ха… ха!..

Засмемся же читатель!..

Однако я не переставалъ наблюдать за Кузьмой и съ каждымъ днемъ замчалъ, что съ нимъ что-то длается необычайное…

Да сами судите:

Водки не пьетъ совсмъ, псенъ не поетъ, лясъ не точитъ, ищетъ уединенія… Дло свое длаетъ отлично. Ни сучка, ни задоринки. Лучшее доказательство этому то, что его еще Никитичъ ни разу не стеганулъ линькомъ (а любитъ) и что даже Николай Иванычъ ни разу не выругалъ (тоже любитъ).

Марсовой хоть куда. Нтъ, да посмотрите на него, какъ только онъ по ре разлетается и съ какимъ безстрашіемъ, и съ какою удалью повисаетъ на нок!..

Да вы полюбуйтесь какъ хорошо работаетъ онъ!..

Но… Спустятъ матросъ внизъ… кончится работа, и сойдетъ Кузька внизъ, сядетъ на рундукъ и упрется глазами въ какую нибудь точку да такъ, упершись, и сидитъ… Или на верхъ выйдетъ, перегнется за бортъ да и смотритъ на воду. Долго смотритъ. А если заглянуть ему въ это самое время въ глаза, то — право не лгу — жалко станетъ!

Такое въ нихъ хмурое да печальное выраженіе, такое въ нихъ горе, что на такой взглядъ и слово участья не пойдетъ на умъ. Словно стыдно человка съ такими глазами безпокоить.

Сперва ребята вс дивомъ дивовались. Фельдшеръ сказывалъ, что это отъ климату. Старикъ Теплухинъ утверждалъ, что отъ заговору. Кто-то даже молитву предлагалъ читать. Отчитать значитъ… Однако нашлись ребята, которые и глумились надъ Кузьмой. И именно Фома шканечный (лясникъ и мастеръ сказки сказывать… красно говоритъ!..) больше всхъ глумился… Но разъ Кузьма такъ създилъ по уху Фомку шканечнаго, что съ той поры ни онъ, ни кто другой не глумился надъ Кузьмой, а только прозвали вс его ‘Кузькой чудакомъ’… Такъ его и о сю пору зовутъ, не смотря на то, что онъ урядникъ…

— ІІІто ты паря чудачишь, бывало подойдетъ къ нему лисицей Никитичъ, ну чево ты Кузька уставилъ глазищи-то?..

— Кудажь мн ихъ дть-то, Никитичъ!.. нехотя отвчаетъ Кузьма…

— Нтъ… да ты по душ, ты по душ Кузя, любопытствуетъ Никитичъ… (И голосъ у него становился такой мягкій да нжный) аль по родин?..

— Д, ни по чемъ Никитичъ…

— Чево жь ты псни не поешь?.. Ребята, вонъ поютъ!..

— Неумю…

— Чудакъ!.. право!.. А ты бы Кузя сказалъ… Потому и по душ…

Кузьма только искоса поглядываетъ на боцмана, словно говоря: ‘знаю, какъ ты бестія по душ’ и на вопросъ, снова отвчаетъ:

— Да чево говорить-то… Я съ малолтства такой!..

А Никитичъ махнетъ рукой, да такъ ни съ чмъ и отойдетъ.

Кузьма былъ грамотенъ и часто читалъ. Преимущественно любилъ читать повсти, гд описывается любовь. И такъ какъ книги давалъ читать ему я, то по его отзывамъ и мнніямъ я сталъ подозрвать, что форъ-марсовой клипера ‘Голубка’ Кузьма Ворошиловъ любитъ. И какъ еще любитъ!..

Про раннюю его жизнь, про начало и развитіе его привязанности, я узналъ впослдствіи. Какъ, какимъ образомъ я развдалъ обо всемъ этомъ — до того читателю нтъ ровно никакого дла, а если читатель захочетъ знать эту исторію, то можетъ прочитать ниже.

Герой моего разсказа благополучно родился въ ‘Погановк’ — небольшой деревн, принадлежавшей генеральш Пестряковой. Родился онъ отъ вдовы солдатки и своимъ рожденіемъ былъ причиной того, что черезъ три дня посл того, какъ Кузьма увидлъ почернвшія, грязныя стны своей избы,— у матери его была выстрижена коса.

Потому что у генеральши Пестряковой было три взрослыхъ дочери.

И потому наконецъ, что генеральша Пестрякова отнюдь не могла выносить, чтобы у незамужнихъ или у долго вдовющихъ женщинъ рождались дти.

Маленькій Кузя росъ, какъ вообще ростутъ ребятишки по посадамъ, сёламъ и деревнямъ… Много валялся онъ въ грязи и навоз, часто падалъ и крпко ушибался, не мене часто получалъ ушибы и независимо отъ случайностей… И если при всемъ томъ къ десяти лтнему возрасту изъ Кузи вышелъ красивый и здоровый мальчикъ,— не горбатый, не хромой и не хворый,— то этому вовсе не виновата была его мать,— гулливая тетка Наталья — а виноватъ былъ счастливый случай…

Разъ, какъ-то лтнимъ днемъ, возился Кузи на припёк, въ грязи у своей избы, складывалъ камешки и снова раскладывалъ, какъ, нечаянно обернувшись, вдругъ увидалъ четырехъ экземпляровъ рода человческаго, до сей поры подобныхъ имъ не виданныхъ, а именно увидалъ барыню и трехъ барышенъ, шедшихъ мимо его.

Мальчикъ на минуту замеръ… Потомъ разомъ вскочилъ, юркнулъ, прытче зайца, въ калитку и влзъ поспшно на полати…

Барын съ чего-то захотлось видть убжавшаго мальчика и она крикнула ему вслдъ:

— Мальчикъ!.. Мальчикъ!.. Поди сюда… Поди mon enfant!..

Но Кузя ровно ничего не слыхалъ и, съежившись, лежалъ на полатяхъ и даже завернулся въ полушубокъ.

Однако генеральша непремнно желала посмотрть Кузю. Она подошла къ изб и постучала въ окно. Высунулось бабье лицо, снова спряталось, и скоро Наталья вышла сама съ поклонами къ барын…

— Здраствуйте матушка… барыня… Здраствуйте барышни…

— Это твой сынъ былъ тутъ?..

— Мой, мой, барын…

— Чего жь онъ убжалъ?.. Разв свою барыню не хочетъ видть?..

— Глупенекъ, барыня… малъ… не понимаетъ…

— Приведи-ко его ко мн!..

Мать ушла за сыномъ.

— Кузя… а Кузя, вставай!.. Барыня зоветъ.

— Не пойду! ршилъ Кузя…

— Иди жь, глупый… пра глупый… Не бось не състъ…

— А какъ състъ?..

— Ууу варваръ!.. Ступай… Те штоль говорятъ!.. Аль оглохъ?..

— Не пойду, мамка, боязно…

— Я те… мотри… Ступай говорятъ… ехидъ эдакой… Не бойсь пряника дастъ барыня…

— Анъ хвастать… не дастъ!..

Однако Кузю стащили и вывели, не забывъ смазать его ладонью по рожиц…

Словно преступникъ стоялъ онъ передъ барыней и барышнями, глазенки опустилъ внизъ, одной рученкой щипалъ рубашонку, а другой старательно теръ глазъ…

— Il est charmant, говорила барыня (она любила хорошенькихъ мальчиковъ)… да у тебя славный сынокъ, обратилась барыня къ Наталь… только грязный такой… Какъ это ты его такъ держишь… славный мальчикъ…

— Што вы барыня… какой онъ… весь чумазый да грязный… Ужь куда ему, любовно говорила Наталья… Ну чево ты глаза-то опустилъ… Ээхъ глупый…

— Какъ тебя зовутъ, спросила мальчика барыня…

Кузя ни слова.

— Ну какъ тебя зовутъ, отвчай… хочешь пряника?.. На…

Кузя протянулъ руку, взялъ пряникъ, засунулъ въ ротъ и сталъ сть…

— Кузьмой, матушка, Кузьмой звать… сказала Наталья…

— Ну умой его, однь да приведи ко мн его… Я его возьму къ себ во дворъ… Казачкомъ будетъ…

И затмъ генеральша Пестрикова пошла дале…

Такимъ образомъ ршилась участь моего героя. Онъ поступалъ въ казачки. Черезъ часа два посл описанной сцены Кузя заплаканный, но вымытый и одтый, стоялъ въ барской гостинной…

Къ вечеру онъ ужь былъ одтъ въ казакинъ, съ красными вышивками на груди, остриженъ, причесанъ и зачисленъ въ штатъ дворовыхъ. Обязанность его состояла въ томъ, что онъ долженъ былъ безотлучно состоять при барын…

Въ людской въ первый вечеръ много смялись надъ Кузиной фигурой. Дйствительно неловкій, въ широкомъ казакин, онъ былъ похожъ на обезьяну…

Самъ мальчикъ былъ какъ во сн… И только когда легъ спать, онъ не выдержалъ и, крпко расплакавшись, закричалъ: ‘къ мамк хочу!..’

II.

Недли черезъ дв Кузя былъ отличный барскій пажъ. Съ утра онъ находился при барын. За завтракомъ стоялъ сзади ея стула и обязанъ былъ подавать ей тарелку… За обдомъ онъ длалъ тоже самое… Ноги Кузьмы развивались очень хорошо, потому что бготни было много. То платокъ принеси, то стаканъ подай, то Григорья пошли, то за Палашкой сбгай и т.. п…

Дворня вся полюбила новаго сослуживца за его ласковость да прямоту… Мальчикъ никогда ничего не пересказывалъ генеральш, хотя та и спрашивала его нердко… ‘А что, Кузя, не видалъ ты… Паську цлуетъ Ванька’ или ‘а что Кузя не видалъ ты Макрида таскаетъ сахаръ’ или ‘а что Кузя, что про меня говорятъ’… На все это хорошій мой маленькій герой всегда говорилъ, что не знаетъ, что не видалъ.

Скучновато однако было Куз на новой служб… Иной разъ ему страхъ бы хотлось выбжать на улицу да поиграть съ ребятками въ козны и бабки, но онъ принужденъ былъ стоять за стуломъ и только изъ отвореннаго окна украдкой взглядывать на вольную, беззаботную жизнь… Иногда онъ не выдерживалъ и скрывался изъ дому барскаго, если ему ужь больно хотлось, и стремглавъ летлъ на деревенскую улицу, но за подобные поступки не разъ бывалъ дираемъ за уши и даже разъ сченъ… Черезъ годъ Кузя впрочемъ удиралъ ловче и ужь умлъ отвертываться отъ барской расправы…

Прошло еще два года… И въ барскую усадьбу явилось новое лицо — учитель для генеральскаго сына… Учитель этотъ былъ человкъ молодой, хорошій и упросилъ генеральшу пускать своего пажа часа на два въ день учиться. Генеральша сперва закобянилась, однако согласилась. Такимъ образомъ Кузя попалъ въ хорошія руки…

Скоро Кузя крпко привязался къ учителю… Да и нельзя было къ нему не привязаться. Вся дворня любила его. Потому такой былъ онъ тихій да обходительный… Никто, окромя ласки, отъ него ничего не видалъ… Никто, кром заступы, отъ него ничего не имлъ… Часто дворовыя спины были спасаемы, единственно благодаря стараніямъ учителя. Барыня гнваться станетъ на Фильку за то, что Филька собачку Жизельку плохо накормилъ и пошлетъ Фильку ‘наказать’, а учитель пойдетъ да станетъ просить за Фильку и Фильку не накажутъ… И умлъ этотъ учитель говорить съ барыней… Никогда ее не разозлитъ, будто даже и соглашается, что Филька, плохо накормившій Жизельку,— дйствительно разбойникъ, каторги заслуживающій,— а смотришь въ конц концовъ Фильк и ничего нтъ…

Или опять. Захотятъ Макрид косу выстричь, за то что Макрида подозрваема въ похищеніи леденчика изъ барской спальни. Прежде быть Макрид безъ косы, а теперь, опять благодаря учителю, дло обойдется одною бранью… Представитъ учитель генеральш на видъ то, что ей сердиться нельзя, и что отъ этого у нее ударъ быть можетъ, (она была полнокровна и страхъ смерти боялась!) дастъ ей отвести сердце… Тмъ дло и кончится…

Словомъ не даромъ же дворовые звали учителя — спасителемъ, и удивлялись, какъ онъ этакую старуху укрощать умлъ…

А дло было просто. Учитель зналъ этотъ старчій страхъ смерти и пугалъ ее… А ему врили, тмъ боле, что онъ зналъ кое что въ медицин и удачно полечивалъ крестьянъ…

А училъ онъ какъ… Только и надо быть такому болвану, какъ Петруша, (сынъ генеральскій) чтобы понимать мало… За то Кузя успвалъ быстро… А легко учиться ему какъ было! Потому не было тутъ томительныхъ зубреній, не было ничего противнаго дтскому пониманію… Просто такъ, точно сказку какую разсказываетъ,— объяснялъ учитель всякую всячину и все такъ и льнуло въ свтлую Кузину голову… все такъ и зарубалось въ памяти… И, какъ я сказалъ, шибко привязался Кузя къ учителю…

Въ два года Кузьма выучился читать, писать и зналъ кое что изъ ариметики. И генеральскій сынъ былъ приготовленъ для поступленія въ казенное заведеніе. Обязанность учителя кончилась и онъ ухалъ изъ ‘Погановки’.

Кузьм было уже шестнадцать лтъ и онъ былъ уже произведенъ въ помощники старшаго лакея. Онъ крпко сожаллъ объ отъзд учителя… Жить ему стало скучнй… Да и всмъ пошло хуже… Барыня снова зачудила…

Прошелъ годъ. Кузьма еще не попадался, велъ себя очень осторожно, но къ началу слдующаго года судьба его ршилась. Онъ былъ сданъ въ рекруты.

И именно вотъ за что:

Пріхалъ къ ‘Погановку’ барынинъ племянникъ, молодой и развеселый офицеръ, къ которому и былъ назначенъ Кузьма камердинеромъ. Офицеру понравилась горничная — кучерова невста. И веллъ офицеръ Кузьм обработать это дло. Кузьма не согласился. Молодой баринъ вспылилъ и обругалъ, Кузьма что то отвтилъ. Молодой баринъ нашелъ, что грубо, старая барыня нашла, что очень грубо и Кузьма былъ сданъ въ рекруты, откуда и попалъ въ матросы, въ одинъ изъ флотскихъ экипажей балтійскаго флота.

Молодой новичекъ скоро и на новомъ мст сталъ любимцемъ ребятъ-матросъ… Такой онъ былъ смирный да работящій… Такой честный да непьющій…. словомъ ‘паря золото’… И вс любили его…

Года черезъ два, Кузьма былъ уже изрядный марсовой и къ тому-жь мастеръ былъ столярной работой заниматься… На досугахъ выучился онъ этому длу и такимъ образомъ заработывалъ себ лишнюю копейку… Зналъ его весь экипажъ… Бывало весной идетъ онъ по казарменному двору, такъ не было матроски, которая бы его ласково не встртила, потому что дтей Кузьма любилъ, и не было ни одного матросскаго ребенка, которому бы онъ не сдлалъ либо чижа, либо волчка залихватскаго…

И опять же… Доброту его знали вс. Кому бывало придется плохо… пропьетъ ли кто какую казенную вещь — сейчасъ шли къ Кузьм. И выручалъ онъ, если могъ…

Такъ-то жилъ Кузьма Ворошиловъ, какъ случилось слдующее обстоятельство:

Встртилъ его какъ-то разъ Иванъ Алексичъ Абрамовъ (старшій писарь экипажной канцеляріи) и сказалъ ему:

— Зайди, пожалуете Ворошиловъ ко мн на квартиру… Надо бы стульчика два починить… Зайди да возьми… Жена теб отдастъ…

— Ладно, Иванъ Алексичъ, сказалъ Кузьма, зайду…

И пошелъ на писарскую квартиру въ Галкину улицу.

Вошелъ онъ въ прихожею… Изъ другой комнаты услыхалъ онъ голосъ: ‘кто тамъ’?

— Я-съ, Ворошиловъ… Присланъ Иванъ Алексичемъ за стульнми…

— Входите, отвтилъ голосъ…

Кузьма вошелъ и сконфузился… То есть такъ сконфузился, что даже и не поклонился сидвшей у окна за шитьемъ рубахи молодой женщин…

Дйствительно, очень хороша была эта женщина… А главное, удивительно симпатична. На видъ ей было лтъ подъ тридцать. Блое, нжное лицо было довольно правильно… Но не въ лиц дло, а въ глазахъ!.. А у нее были такіе большіе темные глаза, да выразительные… Да такіе ласковые, да такіе добрые глаза, что, казалось, одобряли неловкость растерявшагося Кузьмы. Черные волосы были гладко зачесаны… Одта она была чисто… словомъ съ виду вовсе не походила на Кронштадскую писаршу, что шуршитъ шелковымъ платьемъ, бьетъ въ глаза звенящини серьгами, валяетъ изъ себя на бульвар аристократку и говоритъ съ франтами писарями: вуй и нонъ…

— Я за стульями-съ… неловко промычалъ Кузьма и снова почему-то вспыхнулъ…

— Сейчасъ дамъ… Да вы присядьте пока… отдохните, отвчала Настасья Васильевна (такъ звали писаршу) и взглянула на молодаго матроса.

— Ничего-съ… Постою…

Настасья Васильевна показала два принесенные стула… Кузьма взялъ ихъ и вынесъ изъ писарской квартиры…

Пришелъ онъ къ себ въ казарму какой-то веселый… Цлый день чинилъ онъ стулья и все это время думалъ про себя: ‘Ишь какая она, ласковая да хорошая!..’

Ночью тоже ея лицо свтлое да хорошее часто смущало его молодой сонъ. Проснулся онъ и даже вслухъ сказалъ: ‘Ишь ты!’

Когда онъ понесъ стулья, сердце его билось не совсмъ спокойно. Кузьма даже нсколько разъ думалъ: ‘А что если я ее не увижу!..’

Однако, придя на квартиру, увидлъ и ее, и Ивана Алексича. Супруги сидли за самоваромъ.

— А… ужь и починилъ!.. Ай да молодецъ, Ворошиловъ, скоро… Спасибо братецъ, сказалъ Иванъ Алексичъ… Садись-ко… да выпьемъ чайку… Настасья Васильевна налей-ка ему чаю…

Писарь пустился въ разговоры. Онъ зналъ, что Кузьма по манерамъ не мужикъ, что любимъ начальствомъ, что пожалуй со временемъ и въ боцманы выйдетъ, а потому и допустилъ себ быть съ Кузьмой въ компаніи. Опять тутъ и разечетъ былъ… Быть можетъ еще что нибудь починить придется или склеить…

Ворошиловъ пилъ чай и чуть не ожегся…

Главное она тутъ подл… Онъ поглядлъ на нее и какъ то ему неловко стало… Скоро онъ сталъ уходить…

— Заходи когда — гостемъ будешь, снисходительно сказалъ писарь.

— Заходите… ласково сказала писарша…

Кузьма летлъ въ казарму. Ему отчего то стало отрадно и весело на душ… И Кронштадтъ съ его казармами и ‘воловою’ казался ему земнымъ раемъ… Онъ подходилъ домой, а въ голов его все носился ясный образъ писарши и слышался все ему ея мягкій, ласковый голосъ, говорившій: ‘заходите!..’

III.

Иванъ Алексичъ Абрамовъ былъ хорошо извстенъ въ описываемое мною время большинству кронштадскаго писарства. И слылъ онъ за большаго доку. Разсказывали даже, (но я не совтую читателю врить) что будто Иванъ Алексичъ всмъ экипажемъ правилъ… (Ну разв это можетъ быть?.. Ясно — выдумали!) Это былъ бестія — человкъ, но бестія такого свойства, что ршительно былъ неуловимъ и неуязвимъ. И не смотря на это, что вс иначе его не знали, какъ за бестію,— доказать этого никакъ не могли… Къ тому-жь онъ былъ мастакъ въ обращеніи. Постоянно ровный, вжливый съ тми кто ниже его, постоянно въ мру угодливый съ тми, кто выше его,— онъ имлъ способность такъ ловко водить за носъ того, кого ему было нужно, что чужой носъ и не ощущалъ неуловимаго присутствіи пальцевъ Ивана Алексича… Онъ прошелъ огонь и воду. Ему было лтъ подъ сорокъ… Гладко приглаженный, съ лицомъ не глупымъ и плутоватымъ, въ сюртук тонкаго сукна и при цпочк — вы бы могли его всегда видть солидно сидящаго на стул въ канцеляріи… Дла свои онъ обдлывалъ до того ловко, что съумлъ скопить тысчонки три… Женился онъ на Настась Васильевн конечно не по любви, а больше для хозяйства… Женатъ онъ ужь лтъ шесть… Жену не бьетъ, не пилитъ, не пьетъ, живетъ смирно и неуклонно идетъ къ цли — быть офицеромъ, т. е. получить 14-й классъ и сдлаться письмоводителемъ.

Бумаги пишетъ онъ отлично. Любитъ крючокъ пустить и часто весело улыбается, если товарищъ какой ему скажетъ:

— А вы Иванъ Алексичъ крючокъ-съ… да…

Въ семейной жизни онъ былъ такой же, какъ и на служб. Любитъ, чтобъ у него было все чинно и хорошо. Пьяныхъ гостей не любитъ… словомъ изо всхъ силъ добивается, чтобы жить такъ, какъ ‘хорошіе люди’ живутъ…

Жена его Настасья Васильевна не очень любитъ своего мужа. Вышла замужъ за него какъ то нечаянно… До этого времени она очень тихо и скромно жила съ своею матерью — бдной вдовой выслужившагося изъ боцмановъ кандидата. Посл смерти ея, она пошла замужъ за Ивана Алексича, потому что работа иглой (она занималась на дому шитьемъ блья) едва могла ее прокормить… Воспитанная матерью въ ‘страх Божіемъ’ она свято чтила имя ‘законнаго мужа’. И вотъ почему, не смотря на свою красоту, она отвергала ухаживанья не только мичмановъ, но даже… я не скажу даже кого…

Жила она тихо: работала, читала книжонки, какія навернутся, имла двухъ пріятельницъ, съ которыми вмст толковала о невеселой жизни, но — надо отдать ей честь!— не имла обыкновеніе, общаго писаршамъ, пересуживать и перебалтывать всякій вздоръ… Въ жизни Настасьи Васильевны былъ въ ранней ея молодости случай, о которомъ она не любила вспоминать… Ей крпко нравился кто то… Но онъ уже давно былъ покойникомъ…

Красивая Настасья Васильевна никого не любила, (она чувствовала, что ея отношенія къ мужу не любовь, равно какъ и понимала, что и офицерскія за ней ухаживанія тоже не любовь) но она ясно увидала, что молодой матросъ шибко ею заинтересовался. Она слышала про Кузьму, какъ про честнаго и хорошаго человка. Она видла, что Ивана Алексича справедливо называли ‘воромъ человкомъ’… однимъ словомъ писарша задумалась немножко посл посщенія Кузьмы, и даже дней черезъ пять нашла нужнымъ починить столъ, а для этого сказала мужу, чтобы онъ послалъ Кузьму…

Ворошиловъ пришелъ… Писарша слегка замшалась. Кузьма что то очень много распространился о стол и когда ему сказали ‘чтожъ вы не зашли раньше?’ то молодой матросъ совсмъ осовлъ и только неловко перебиралъ полы своего кафтана…

— Тутъ-съ вотъ починить надо… Ножку склеить, бормоталъ онъ и что то долго пробовалъ крпка ли у стола ножка… Да и тутъ… вотъ… не мшало бы стянуть…

И взглянулъ украдкой на Настасью Васильевну… Та въ это время глядла на его сконфузившееся лицо… Взгляды ихъ встртились… Кузьма, ровно маковъ цвтъ, зардлся…

— Да присядьте… что-жъ вы все со столомъ! засмялась писарша.

Кузьма слъ…

— Вы, сказываютъ, хорошо работаете?..

— Да… работаю…

— Экій вы кудрявый какой… Это я слышала означаетъ гордость…

— Не знаю-съ…

Такъ разговоръ и не клеился… Пришолъ домой Кузьма и подумалъ ‘что это съ ней, точно языкъ сшитъ… однако надо скорй столъ чинить’!..

Кузьма чаще и чаще сталъ ходить къ писарш… Потому все работа какая да выискивалась… И дольше сидлъ онъ у нее… И развязне сталъ онъ… И разсказалъ онъ ей, какъ онъ у генеральши служилъ, какъ у учителя учился и какъ онъ попалъ въ рекруты…

А писарша слушала его и, глядя на его хорошее лицо, часто думала: ‘какой это Кузьма хорошій человкъ.. И отчего это съ нимъ такъ весело быть вмст’!..

IV.

Прошло мсяца два… Кузьма тосковалъ, если не видалъ дня три писарши… Да и писарша будто не въ дух бывала, если матроса долго не было…

Кузьма не говорилъ пока писарш ни слова о своей любви. Но тутъ и безъ разговору видно было, что длается съ Ворошиловымъ…

Какъ то пришелъ Кузьма, зимнимъ солнечнымъ днемъ, къ Настась Васильевн, самъ не свой… взволнованный, блдный… глаза у него горли…

— Что съ вами? спросила писарша…

— А то, Настасья Васильевна, что не въ моготу мн молчать… Больно полюбились вы мн…

И, сказавъ это, онъ кротко поднялъ на нее свои глаза. Писарша тоже взглянула и, видно, взглянула очень хорошо, потому что Кузьма порывисто обнялъ ее и сталъ цловать да миловать ея хорошее лицо…

Долго они такъ сидли… долго не говорили ни слова…

— Ну будетъ… будетъ Кузя…

Незамтно прошло полъ-года. Кузьма былъ счастливъ, онъ — простой матросъ, имлъ цль въ жизни… Онъ жилъ для писарши… Онъ работалъ часто ей кое какія бездлицы… Если онъ не видалъ ее — ему было не весело… онъ чувствовалъ, что онъ одинъ…

Привязанность его росла все больше и больше… Онъ первый разъ любилъ женщину… Его впечатлительная натура слишкомъ отдалась этому чувству.

Часто сиживали они вмст!.. И о чемъ только они разговору не находили!.. И какихъ только прозвищъ другъ другу не давали!.. И какихъ только плановъ не строили… И что за веселый былъ Кузьма… Что за счастливый…

Только терпть не могъ онъ Ивана Алексича… Бывало встртитъ его, либо въ канцеляріи, либо на улиц, такъ тошно станетъ.

И нердко допрашивалъ писаршу…

— А ты, Настя, его любишь?..

И нетерпливо ждетъ отвта…

— Ахъ ты какой… право!.. Сказала, что нтъ… Нешто не видишь…

— То… то!.. А то, Настя, грхъ теб будетъ… Ты видишь, какъ я…

— Отчего грхъ, перебила писарша, все-жъ, какъ не говори, а онъ мн законный мужъ и я его почитать должна…

Кузьма на это ни слова не говорилъ… Только ему почему то бывало очень больно это слушать… Онъ хмурился и куксился…

Тогда писарша обвивала его шею рукой и, цалуя его, говорила:

— Эхъ глупый… глупый… Разв не видишь, какъ я тебя полюбила!…

Однакожъ частенько писарша задумывалась… Она сознавала, что гршитъ противъ совсти, что она не какъ слдуетъ, чтитъ мужа… Всё это огорчало ее…

Такъ наступило лто. Кузьма уходилъ на три мсяца въ плаваніе. Долго прощался онъ, долго смотрлъ въ глаза своей ‘ненаглядной’.

— Ну прощай же… прощай, помнить будешь… Настя… а?…

— Еще бы Кузя… буду… буду… прощай родной!!..

Три мсяца плавалъ Кузьма… Три мсяца тосковалъ и только и ждалъ когда это въ Кронштадтъ вернется…

Вотъ и Кронштадтъ. На другой же день Кузьма бжалъ въ Галкину улицу… Вотъ и знакомый домикъ… Взошелъ… Она сидитъ одна…

— Настя… здраствуй… здраствуй!..

Но писарша, хотя и бросилась къ нему на шею, но сама была печальная, блдная да хмурая такая…

Кузьма отороплъ… Его словно водой облили…

Минутъ съ пять они стояли молча…

Наконецъ писарша начала:

— Вотъ что Кузя… Надумалась я… Бросить намъ это дло надо… Вотъ мужъ мой, хотя и не бьетъ меня, а знаетъ про все это и пилить сталъ… Все жъ онъ мн законный мужъ… и стало я должна покориться ему… Жаль мн тебя, любъ ты мн, а что стану я длать… Законный… И въ писаніи сказано…

Кузьма ничего не помнилъ… Голова кружилась… Посинлыя губы едва лепетали:

— Какъ же… какъ же… А помнишь…

Но онъ ничего могъ кончить… Онъ выслушивалъ приговоръ, какъ преступникъ, опустивъ на грудь голову…

— Прощай же Кузя… Не ходи больше… Не поминай меня лихомъ…

Если взглянуть въ это время въ глаза Кузьмы, то въ нихъ взглянувшій увидалъ бы столько кроткой и покорной любви, столько горя и безутшнаго страданія,— что удивился бы, что писарша просила его не поминать лихомъ.

— Про… про… щай!…

И Ворошиловъ припалъ къ ней на грудь… а слезы лились изъ глазъ Кузьмы, какъ изъ глазъ ребенка малаго….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дня три Ворошиловъ пилъ безъ просыпу… Не помогло… На четвертый пошелъ онъ проситься на Амуръ.

Съ поступленія на Голубку, онъ сталъ такимъ, какъ я его описалъ выше. Онъ постоянно хмуръ, словно осенній день…

Такъ прошло три года… За хорошее знаніе Кузьма былъ сдланъ урядникомъ… Онъ также тихъ, такой же лихой урядникъ, какъ былъ лихимъ марсовымъ и такой же чудакъ… Матросами любимъ, потому справедливъ и честенъ. О бабь разговору не любитъ. (И вообще мало говоритъ). Разъ только, когда старикъ Григорьичъ доказывалъ на бак, что ‘коли у меня жена, то она моя и могу я ее бить и не смитъ она окромя меня никого знать, потому я въ ней воленъ’, то стоявшій тутъ Кузьма проговорилъ съ сердцемъ:

— Нешто жена — портянки?…

Но на это замчаніе кто то засмялся…

Пришла ‘Голубка’ въ Кронштадтъ… Кузьма вечеркомъ сбгалъ въ Галкину улицу посмотрть украдкой на знакомый домикъ и, утеревъ глаза, махнулъ рукой…

‘И одинъ свой вкъ проживу!’ только проворчалъ онъ!…

Вы и теперь можете видть Кузьму Ворошилова. Онъ уже боцманъ. Онъ постарлъ и съ виду очень суровъ… Матросы его по старому любятъ, не смотря на то, что онъ по прежнему молчаливъ и несообщителенъ…

Посл вечерней переклички вы его можете застать въ своей каморк, сидящаго за книгой. Онъ до сихъ поръ любитъ читать повсти, гд описывается любовь. Изъ этого и вывожу, что онъ еще не забылъ своей привязанности… Она, какъ видно, была у него первая и послдняя!..

Иванъ Алексичъ достигъ желаемаго… Онъ письмоводитель. И опять кого то водитъ за носъ… Онъ пополнлъ, посдлъ и кром письмоводителей да старшихъ писарей никого не принимаетъ въ домъ…

А что длаетъ Настасья Васильевна, я, право, читатель не знаю… Съ своей стороны пожелаю ей всевозможнаго счастья!…

ШТОРМЪ.
(Сцена).

Корветъ терпитъ штормъ. Тяжело качается онъ въ высокихъ волнахъ, подъ глухо-зарифленными марселями, и душу раздирающій скрипъ ходитъ по всмъ его членамъ… Гудитъ втеръ… реветъ втеръ и свистомъ, и стономъ проносится по парусамъ и снастямъ…

Темно, мрачно кругомъ. Изрдка блеснетъ молнія. Мигомъ освтитъ и волнами изрытый сдой океанъ, и палубу крохотной скорлупы, что борется съ этимъ старикомъ сердитымъ, и матросовъ, недвижно стоящихъ у снастей своихъ, и капитана съ вахтеннымъ офицеромъ, покачивающихся на мостик и назойливо впередъ глядящихъ.

Тихо. Нтъ разговору… Люди будто присмирли и безмолвно наблюдаютъ грозную мощь расходившейся природы-матери.

Втеръ все сильне и сильне. Раздается сильный раскатъ грома и глухо разносится онъ вдоль по безграничному океану.

Перекрестились матросы. Ударъ грома вывелъ ихъ изъ оцепенлаго состоянія. Пошли разговоры…

Смотрвшіе впередъ часовые даже вздрогнули. Это были два молодыхъ земляка матроса, впервые испытующіе изрядный штормикъ.

— Да будетъ воля Твоя! шепнулъ одинъ изъ нихъ, набожно перекрестился, и поцловалъ, доставъ изъ-за пазухи, мдный крестъ, которымъ благословила его мать, старая Авдотьюшка, слезами горючими заливаясь, отдавая своего ненагляднаго сокола, яснаго Митрія, въ службу суровую… морскую службу…

— Страшно, Миша, жалобно продолжалъ Митрій… Илья то… Илья то пророкъ загалдлъ какъ!

— И темень то какая… Ты, слышь, Митрій, ровно стонетъ кто, шопотомъ говорилъ Миша.

— Этто витеръ гудитъ… Свирпъ… Неча сказать!

— Нту, Митрій! етто не витеръ… Витеръ такъ не стонетъ… Старики сказывали, этто души человчьи воютъ, што потопли… Много вдь душъ тонитъ. Вотъ какъ этто буря подыметси, они и застонутъ… значитъ, Бога молятъ за другихъ… Слышь?..

Оба замолчали и слушали.

Дйствительно, словно стонъ людской, заунывный стонъ, принесъ за собою втеръ, проходя по безчисленнымъ снастямъ…

— Може и намъ придется выть то, немного погодя, грустно началъ Митрій…

— Нту, Митрій. Рдко православныхъ Богъ губитъ… Ребята сказывали, больше нехристей за ихъ вру Господь казнитъ, потому непоказанной вры держутся. Гличаньскихъ да хранцузьскихъ кораблей тонитъ гибель…

— А нашихъ нешто не тонитъ?..

— Кто те говоритъ… Тонитъ и нашихъ… Опять же меньше супротивъ нехристей. Вотъ, Литипычъ сказывалъ, какъ корабль ‘Ляфортъ’ топъ… Какъ этто, говоритъ, заревлъ витеръ и заревлъ онъ, братецъ ты мой, такъ души отъ-утопшія и застонали… Кабы, говоритъ, стонъ пересилилъ этотъ витеръ, значитъ Богъ моленье принялъ и народъ, говоритъ, не утопъ бы… а то нтъ… витеръ пересилилъ… И такъ, говоритъ, завыли они, инда слеза, говоритъ, слушамши, прошибаетъ… И выли они…

Разсказчикъ не кончилъ… Рыскнулъ рулевой и земляковъ окатило большой волной, попавшей на бакъ.

Словно утки, изъ лужи вышедшія, отряхнулись они и только сказали:

— Страсти!

Немного помолчавши, началъ Митрій:

— А што, Миша, небось топнуть гадко…

— Звстно… гадко… Рази ты не видалъ утопленниковъ… Таперича тло его угольемъ почирнетъ… Глаза этто выскочатъ…

— И сказываютъ, опосля тебя рыбина всякая жрать станетъ… Ей тло человчье не претитъ…

— Всево, братецъ ты мой, изожретъ… Окромя костей ничаво не останется… Тутъ то рыбина большущая… акула эта, да китъ-рыба, на которой земля держится… И опять же свинка морская…

— А съ душой… же что будетъ?..

— А душа, Митрій, ходить по дну начнетъ… Ее, звстно, никто не съистъ, потому нтъ къ ней ходу… она божеская… И станетъ это она по дну по морскому биться… и застонетъ, какъ буря подымется…

— Ишь ты… Значитъ, мучиться душ то…

— Впередъ смотрть!!! рявкнули въ это время съ мостика…

Встрепенулись Митрій съ Мишею и зычно отвтили:

— Есть! Смотримъ!!.

— Ни черта, братъ, не увидишь… Вишь темень…

— А все мотри!..

— А страшно, Миша… Нехоцца топнуть, грустилъ Митрій.

— Съ чаво ты взялъ, какъ-то нершительно утшалъ Миша, може буря и отойдетъ.

Но втеръ пуще разыгрывался. Страшно поднялись волны… Вотъ большая волна, такая раскатистая, подымается за кормой и суденышко наше, словно лодка махонькая кажется передъ этимъ великаномъ волной.

Снова раскатился громъ.

И нагнули съ испугу земляки головы и зашептали они: ‘Богородице Дво, радуйся’.

— Намъ братцы што… говорилъ кто-то у марсафальной кадки, одно слово матросъ… Ну и…

— На то и служба… отвчалъ другой.

— Оно конешно служба…

— Дддда!..

У гротъ-мачты шелъ довольно громкій разговоръ. Въ темнот едва виднлись дв фигуры. Лица ихъ разобрать было трудно. Голоса же были различны до противуположности. Одинъ эдакій печальный… другой, напротивъ, насмшливый…

— А ты не трусь, говорилъ насмшливый голосъ. Нешто ужь такъ и страшно?.. Тонуть, такъ и тонуть… Рази ужь теб жисть сто цлковыхъ стоитъ… Чаво нюню пустилъ…

— Не хулись, Василій… Не гнви Господа Бога, грустно отвчалъ товарищъ… Сквернословіемъ буря пуще подымается… говорю и теб безстыжій ты эдакой…

— Я вижу, баба ты человкъ. Пойми ты это таперича… баба тоись, Аксинья съ матроскихъ хлигилей такого трусу не празднуетъ… а ты… (Василій даже сплюнулъ)… тряпье ты эдакое ледящее, а не матросъ…

— Ну что куражишься… Что лаешь? Теб что?.. Бобыль ты, такъ и есть бобыль… а я, братъ, самъ знаешь, семейный… тоже жонка… дочки дв…

— Нешто баба и безъ тея не сживетъ, подтрунивалъ Василій… И безъ тея справится, боцмана найдетъ себ, чище мужъ будетъ…

Въ это время пронесли фонарь. Лица бесдующихъ освтились. Одинъ былъ полный, румяный дтина, лтъ тридцати съ одутловатой, крайне перепуганной физіономіей. Другой — сухощавый, рыжеватый съ лицомъ небольшимъ. На видъ ему было тоже лтъ тридцать.

— Что глаза-отъ закрылъ? Аль ослпнуть боишься?.. Еще погоди, братику.

Агапъ молчалъ.

— Витеръ скрипчаетъ… Тутъ намъ и конецъ будетъ… Вмст въ пекло за билетами явимся… На сковород то сжарятъ…

— Не хулись, говорю, Василій проговорилъ Агапъ…

— Да што языкъ-отъ привязалъ, Агапка… Али и взаправду струсилъ, жонку вспомнимши… Мало, вижу, она те шею костыляла… мало…

Съ глубокимъ укоромъ отвчалъ Агапъ:

— Сердца въ теб христіанскаго нту. Жалости никакой… Радъ отца облаять… безчувственная ты душа-человкъ…

Василій, кажется, уже очень грубо наступилъ на самое живое мсто, отзываясь такъ насмшливо о жен Агаповой… .

Впрочемъ, Василій говорилъ правду.

Мн удалось узнать семейную жизнь Агапову и вотъ что узналъ я.

Дйствительно, бивала и крпко бивала его молодая жена, пригожая баба кронштадтская екла, и — объясняй посл этого человчью натуру — Агапъ въ ней все-таки души не чаялъ…

Агапъ былъ человкъ слабый, безхарактерный… екла, напротивъ, баба умная, характерная, задорная, умющая взять въ свои ежевыя руки и не такого человка, какъ Агапъ. Словомъ, чортъ баба, какъ называли ее въ Кронштадт матросы и бабы-товарки, съ нею вмст на рынк торгующія башмаками, тесьмой, иглами, рубцами, печонкой… всякою мелочью и всякимъ снадобьемъ…

Какъ ни плохо приходилось Агапу, все терплъ онъ, все сносилъ и любилъ свою бабу крпко. И никогда не жаловался на свою судьбу… Напротивъ… Разъ, когда, распивая полуштофчикъ вмст съ товарищемъ, сидлъ Агапъ въ одномъ изъ безчисленныхъ кронштадтскихъ кабаковъ и велъ бесду дружелюбную — у другаго столика другой матросъ, уже совсмъ готовый, на марк, какъ острятся марсовые, подошелъ къ Агапу и началъ объяснять ему, что его баба — ехидна баба, рубцы съ духомъ продаетъ, и сдачей обсчитываетъ,— то Агапъ — этотъ слабый, трусливый человкъ, до того остервенлъ, что тогда только отошелъ отъ противника, когда тотъ угодилъ ему въ бокъ и Агапа безъ чувствъ принесли на квартиру…

— Ты что, пьяница этакая… Опять назюзился…

Такими словами встртила его жена.

— Нтъ, екла, я… я… не пьянъ…

Когда Агаповъ товарищъ объяснилъ въ чемъ дло, екла опять напустилась на мужа…

— Ишь, заступникъ выискался… Тоже драться… будто просили его… Ну гд я денегъ возьму на леченье… чортъ ты этакой… гд?..

— Я, екла, какъ нибудь достану…

— Достану… А я посл плати… Свинья ты…

Но тутъ у еклы недостало духу продолжать…

Слабая натура не выдержала попрековъ и слезы закапали изъ глазъ у Агапа, словно у ребенка малаго.

екла бережно обмыла и перевязала рану и во время болзни мужа ни въ чемъ не попрекала его.

Черезъ дв недли онъ выздоровлъ и снова началась прежняя жизнь…

Уходитъ онъ изъ дому на казенную работу утромъ, къ обду домой приходитъ и кром брани ничего не слышитъ. Вечеромъ идетъ онъ на вольную и, проработавъ за полночь, несетъ выработанный четвертакъ домой…

— Ну что мало принесъ?.. Опять пилъ?..

— Нтъ… екла… маковой росы не было… Не даютъ больше…

— Работай ночь… А то, ишь, баринъ какой… Подлеца такова кормить не за что…

И работаетъ Агапъ часто цлыя весеннія ночи, а екла знай себ деньгу копитъ…

Дня не проходило безъ сценъ, безъ попрековъ… А не то схватитъ екла метлу и зачнетъ лупить Агапа, который, словно лошадь ломовая, безмолвно покоряющаяся кнутищу, только укорительно и жалобно посматриваетъ на чорта бабу…

Впрочемъ, бывали, хотя и рдко, и для него красные дни.

Чуть занимается утро… Въ матросской слободк тихо… Не слышно шуму идущихъ на работу матросъ… Вс, по случаю воскреснаго дня нжатся въ теплыхъ койкахъ, одинъ Агапъ подымется, собираясь на ‘вольную’, таскать бревна, кули… мозолить свою бдную спину…

екла просыпается…

— Ты куды? говоритъ она какъ-то ласково…

— На вольную… екла…

— Ужъ не ходи сегодня, Агапъ… Будто ужъ намъ и праздника нту… Оставайся… сладко шепчетъ екла…

Крпко обнимаетъ Агапъ жену и забываетъ, какъ прошлое воскресенье, кулаками гнала его съ кровати… Забываетъ онъ это, потому счастливъ теперь… екла приласкала его, а ему чего больше…

Но скоро и этихъ рдкихъ ласкъ пришлось не видать и уйдти, далеко уйдти…

Поразвдала екла, бабничая на рынк, между торговками, а главное, сообщилъ ей знакомый ея, господскій поваръ, что идетъ на Амуръ эскадра и что, молъ, набираютъ охотниковъ. Тоже узнала она отъ этого же самаго повара, что содержаніе матросу тамъ не въ-примръ лучше, что вотъ ‘Дунькинъ мужъ’ сто рублей скопилъ, окромя подарковъ, разныхъ платковъ китайскихъ съ птицами райскими, да платьевъ шодковыхъ, и подлая Дунька, что рубцами прежде торговала, теперь заважничала, лавку съ краснымъ товаромъ завела, по воскресеньямъ въ чепц желтомъ ходитъ,— и вотъ ршилась екла отправить на Амуръ мужа…

Въ тотъ же день она приступила къ Агапу…

Сидятъ они у стола, обдаютъ… екла что-то особенно любезна. Все подчуетъ мужа…

— Знаешь, что я те скажу, Агапъ… начинаетъ она.

— Что, екла?

— Таперича, видимши эту бдность нашу… сокрушаюсь я… И какъ мы ни бьемся, никакого достатку нтути… Такъ и и хотла положить предлъ жисти эттой…

екла остановилась и поглядла на мужа.

Агапъ ничего не понималъ.

— Вотъ Дунькинъ мужъ ходилъ въ дальнюю… вернулся, денегъ скопилъ, не паскудничалъ на Амур той, и смотри какой у нихъ достатокъ пошелъ…

Агапъ началъ понимать… Лицо его стадо мрачно…

— Просись-ка, милый, на Амуру… А вернешься… славно заживемъ…

— Какъ же… Столько годовъ… Ээххъ екла, не ждалъ этого… горько упрекнулъ онъ…

И облокотясь на столъ, задумался Агапъ.

— Нешто такъ то лучше… Не любишь ты, знать меня, Агаша…

И она обняла мужа и стала ласкать его…

Много говорила екла, много употребляла разныхъ штукъ, бабамъ знакомыхъ, и довела Агапа скоро до согласія. Какъ женщина умная, она очень хорошо понимала, что въ такомъ важномъ дл метлой или бранью, пожалуй, и не возьмешь… Можетъ быть,— пробудится у Агапа замершая энергія, и онъ, вмсто согласія, самъ за метлу схватится, и вотъ она прибгала къ ласкамъ лицемрнымъ, противъ которыхъ слабая натура Агана, конечно, устоять не могла.

Тяжело было разставанье для Агапа… да и еклу пробрало немного,— всежь къ мужу привыкла… Она было и жалть начала, что мужа спровадила, но тутъ подвернулась мысль о томъ, какъ она утретъ носъ подлой Дуньк и — успокоилась.

— Ну, прощай, Агаша… Да смотри, не озарничай тамъ-то… въ заграниц…

— Прощай… родная…

Второй годъ плаваетъ Агапъ… У всхъ спрашиваетъ, скороль конецъ мыканью и ждетъ, не дождется этого времени… Не пьянствуетъ онъ и съ кралями басурманскими не знается. Скопилъ денегъ и вещей разныхъ для своей бабы и дочки…

И вотъ теперь штормъ. И труситъ Агапъ… И стоитъ онъ у грота-топенанта тоскливъ, безпокоенъ и думаетъ о своей екл, думаетъ не о томъ, какъ тузила и попрекала его она, а о томъ, какъ бывало ласкающимъ голосомъ говаривала иногда: ‘оставайся, Агапъ, не ходи на вольную’.

А Василій, какъ нарочно, напомнилъ ему и такъ грубо напомнилъ то, что его доброта, любовь и слабая натура давно предали забвенію…

— И видно, что сердца въ теб нту, продолжалъ Агапъ,— коли было бы, ты не издвался-бъ.

— Ну… ладно… Не стану…

— То-то. Самъ пойми… Тоже дочка…

Разговоръ прекратился…

Агапъ молилъ Бога о томъ, чтобъ буря отошла, а Василій холодно смотрлъ на бурю… Что ему буря… Что ему страсти, когда Сашка, писарская дочь въ Кронштадт, сказала ему:

— Не видать вамъ, Василей, ласки моей, какъ ушей своихъ.

— Наплевать, хотлъ было сказать Василій, да повернулся. Улыбнуться хотлъ, да не смогъ… Поперхнулся и пошелъ онъ на Амуру проситься.

— Видно, не судьба бабой завестись, только проворчалъ онъ по дорог…

Плаваетъ и онъ второй годъ, но дней къ возвращенью не считаетъ, денегъ не копитъ (не для кого), а пропиваетъ все сполна, и часто на гордешк подымаютъ на корветъ со шлюпки Ваську, но за то съ него строго не взыскиваютъ, потому онъ хорошій матросъ, и гд опаснй, труднй работа, туда дерзко летитъ Васька, всхъ впереди… Словно смясь надъ опасностью, неустрашимо разлетается онъ по ре и повисаетъ у штыкъ-болта…

— Молодецъ: говорятъ про него офицеры.

— Безстрашной… одно слово, толкуютъ матросы, межъ которыхъ онъ очень популяренъ и которыми онъ крпко уважается.

А штормъ усиливается. Ужъ капитанъ не разъ сходилъ въ каюту. Барометръ быстро падаетъ… Еще уменьшили парусовъ… Въ воздух пахло ураганомъ… Вскипятились волны. Закрутился вихорь. Загрохоталъ громъ. Блеснула молнія… Легъ корветъ на бокъ… Легъ… не встаетъ. Вода полилась по палуб… Еще порывъ и съ шумомъ и трескомъ летитъ сверху форъ-стеньга…

Вс на минуту были подъ вліяніемъ сильнаго страха… смерть была повидимому у носа… Митрій и Миша присли… Агапъ крестился… Одинъ Васька не прислъ и не крестился… ‘Всхъ на верхъ!’ раздался звучный голосъ. Выбжали вс, и началась работа — борьба людей съ свирпой природой… Люди побдили. Корветъ съ честью выдержалъ ураганъ.

ИЗЪ КРУГОСВТНАГО ПЛАВАНІЯ.

Читайте также: