П. Н. Ткачев
Очерки из истории рационализма*14
СТАТЬЯ ПЕРВАЯ
I
II
III
ПРИМЕЧАНИЯ
Очерки из истории рационализма, Ткачев Петр Никитич, Год: 1866
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Встань, человек! / Сост., подготовка текстов, примеч. А. И. Володина, Б. М. Шахматова.— М.: ‘Советская Россия’, 1986. (Худож. и публицист. б-ка атеиста).
* В этих очерках я желал представить борьбу рационализма15, т. е. трезвого, беспредрассудочного, строго реального взгляда на человеческие отношения и на явления окружающей нас природы, с узкою, догматическою доктриною, возникшею в период римских императоров16 и опутавшею ум и сердце человека тяжелыми веригами17 всевозможных предрассудков и нелепостей. Но по некоторым соображениям я не могу начать печатать эти очерки18, сначала я должен ограничиться отрывками из середины. Постараюсь придать каждому отрывку возможную полноту и законченность. В предлагаемом здесь отрывке будет рассмотрена история колдовства и волшебства в средние века.
В истории развития человеческой мысли за последние 300 лет едва ли можно найти изменение более поразительное и поучительное, чем изменение, происшедшее во взгляде людей на колдовство и волшебство. В настоящее время нет ни одного даже полуобразованного человека, который бы мог серьезно поверить рассказам о ведьме, летающей по свету на метле, о бабе, превратившейся в волка, о домовых, привидениях и тому подобных чудесах. Уверяйте, сколько вашей душе угодно, что вы собственными глазами видели на кладбище привидение, что в доме у вас поселился домовой, что вы собственными ушами слышали производимый им шум, приводите в подтверждение ваших слов бесчисленное множество свидетельских показаний, ссылайтесь на какие угодно авторитеты,— вам все-таки никто не поверит, над вами все-таки будут смеяться, на вас будут указывать пальцами, как на помешанного, и чем настойчивее станете вы доказывать возможность существования таких интересных особ, как домовые и привидения, тем пуще будут над вами смеяться и потешаться. И вот что всего досаднее: вас не станут даже и опровергать. Мало того: большинство ваших слушателей даже и не в состоянии будет опровергнуть вас. А все-таки никто вам не поверит. Таким образом, неверие это в большинстве случаев не есть результат тщательного и добросовестного обследования описываемого вами факта, оно скорее предшествует ему, устраняет его, делает его совершенно излишним и ненужным. Прежде чем начинать исследование и проверку ваших показаний о домовом, все уже наперед знают, что они ложны и не заслуживают ни малейшего вероятия. Мы чувствуем непреодолимое отвращение объяснять непонятные или неизвестные явления присутствием каких-то неведомых таинственных сил. Все сверхъестественное кажется нам странным и невероятным. Мы охотнее обходим непонятные явления или изобретаем для объяснения их какие-нибудь не допускающие доказательства гипотезы, чем прибегаем к вмешательству неземных деятелей. В этом отношении мы — совершеннейшие антиподы людям XV и XVI ст. В эти и предшествующие им века все, напротив, старались отнести за счет неземного и сверхъестественного. Весь мир казался как бы разделенным между двумя враждебными лагерями — лагерем злых и лагерем добрых духов, и все, что совершалось в мире, хорошее и дурное, приписывалось обыкновенно либо вмешательству одного, либо вмешательству другого лагеря, смотря по тому, кто был непосредственно заинтересован в совершившемся. Если, например, больного исцелил монах, то исцеление приписывалось действию добрых духов, монах возводился в сан чудотворца, и по смерти папа19 причислял его к штату католических святых20. Если же то же самое сделал какой-нибудь бедный знахарь или какая-нибудь полупомешанная баба,— исцеление приписывалось лукавству злого духа, знахарь или баба считались колдунами, пытались и сжигались на костре. Но и в этом и в другом случае люди твердо верили в вмешательство сверхъестественных сил и самый факт чудотворного исцеления не подлежал ни малейшему сомнению. Потому неудивительно, что эти темные века оставили нам немало воспоминаний о святых, увенчанных славою, и еще больше о мучениках, окончивших свою жизнь на костре.
Да, воспоминания последнего рода почти совершенно затемняют и затушевывают воспоминания первого рода. Наивная вера в вмешательство сверхъестественных агентов в житейские отношения чаще имела своим исходом не чудотворную раку21, а костер инквизиции22 и страшные орудия пытки. В действительности чудес, колдовства и волшебства в то время так же мало сомневались, как мало сомневаются теперь в действительности кровообращения или движения Земли. Еще меньше сомневались в том, что чудеса следует относить к деятельности добрых духов, а колдовство и волшебство — злых духов, и потому чудотворцев следует прославлять и поощрять, а колдунов и волшебников — карать и пытать. Государства, совершенно не сходные друг с другом ни по своему положению, ни по характеру своих жителей, ни по своим интересам, в одном этом пункте были между собою вполне и безусловно согласны. В Германии, Франции, Италии, Испании, Швеции, Норвегии, Англии, Швейцарии — везде колдунов с одинаковою ревностью возводили на костер, мучили, пытали или томили в мрачных подземельях инквизиции. Лекки говорит в своей ‘History of Rationalism’23, что в Тулузе в одно заседание инквизиции было осуждено на смерть за колдовство 400 чел., в Треве, как говорят, за то же преступление было сожжено более 7 тыс. чел., епископ Бамбергский хвалился, что он сжег 6 тыс. колдунов, но епископ Вюрцбургский перещеголял его: он сжег в один год 8 тыс. чел. Парламенты в Париже, Тулузе, Бордо, Реймсе, Руане и Дижоне то и дело издавали драконовские декреты против колдовства и волшебства, и за каждым таким декретом следовали страшные расправы и лились потоки человеческой крови. То же самое повторялось и в других странах. В Италии, например, в одной провинции Комо ежегодное число жертв доходило до тысячи человек. В некоторых провинциях преследования колдунов были до того жестоки, что вызвали открытое восстание со стороны терпеливого народа. То же повторилось и в соседней Швейцарии: в Женеве, например, в течение трех месяцев было сожжено 500 колдунов. О Германии и Испании уж и говорить нечего. Реформация24 нимало не поколебала веры людей в греховность колдовства, преследования колдунов нисколько не уменьшились, ни один костер не был потушен тем новым живительным духом реформы, который потряс вековые столбы католического мира. Сам Лютер с жаром говорил: ‘Я не имею к колдунам ни малейшего сострадания,— я бы всех их сжег на медленном огне’.
В Англии введение реформации сопровождалось неистовым преследованием колдунов и колдуний, англиканские священники соперничали в этом случае с самыми ревностными пуританами и кальвинистами25. В Новом свете до введения пуританства о преследованиях не было ни слуху ни духу. Но чуть только там появились пуританские проповедники26 — во славу бога зажглись костры, и рекою полилась кровь отреченных чудотворцев27.
Если мы теперь спросим себя, что же заставило людей отказаться так решительно и безусловно от верований, которые 200, 300 лет тому назад так решительно и безусловно признавались всеми умными и глупыми, бедными и богатыми, католиками и лютеранами28, то, по-видимому, самым простым и естественным ответом будет: люди поумнели. Однако, вглядевшись в дело поближе, легко убедиться, что этот простой ответ так же неудовлетворителен, как и прост. В средние века, в XII, XIII, XIV, XV, XVI, XVII ст., мы то и дело встречаемся с личностями в высшей степени развитыми и умными, и однако эти развитые личности, по уму бесспорно превосходящие массы современных пролетариев, массы голодных и невежественных бедняков XIX в., так же наивно верили в действительность колдовства и так же упорно преследовали колдунов и ведьм, как и последний идиот из какого-нибудь монашествующего братства. Таким образом, вера в колдовство зависела не от большей или меньшей степени умственного развития, а от общего направления мысли, а это последнее определяется и обусловливается господствующим духом данного века.
От чего же зависит этот ‘дух века’? Отчего он — такой доверчивый и наивный в XIV и XV вв.— стал таким скептическим? Следует ли это приписать исключительно прогрессу науки, накоплению знаний или каким-нибудь изменениям, происшедшим в общественном, экономическом быту европейских народов, или, наконец, тому и другому вместе?
Отвечать на этот вопрос не трудно.
Бесспорно, человек тем трезвее и реальнее относится к окружающим его явлениям, чем шире и яснее его умственный кругозор. Широта же и ясность его умственного кругозора находятся в прямой зависимости от количества и качества знаний. Каждое новое знание, разрушая какой-нибудь старый предрассудок, устраняя какую-нибудь неправдоподобную гипотезу, этим самым укрепляет ум, делает его более опытным, менее доверчивым и наивным. В этом отношении нельзя отрицать заслуг науки, однако не должно слишком и преувеличивать их. Началом всякого знания, а следовательно, и всякой науки, как справедливо заметил еще Бокль, служит скептицизм29. Без скептицизма не было бы науки: прежде чем человек не усомнился в фатализме30 и чуде, он не мог писать, он не мог понимать историю человеческого развития, прежде чем он не усомнился в сверхъестественном вмешательстве неземных агентов31 в земные дела людей и в непосредственное управление явлениями внешнего мира, он не мог заниматься с толком естественною историею, ему доступна тогда была только одна область — область теологической философии и философской теологии32. Наука не могла возникнуть при существовании непоколебимой веры в колдунов, волшебников и чудотворцев. Следовательно, не наука, т. е. не накопление, расширение и осмысление точных знаний, подорвала веру в волшебство и колдовство, а наоборот — подорванная вера породила науку, сделала возможным приобретение и расширение точных знаний.
В самом деле: всякое научное знание, всякая научная аксиома есть результат научных исследований и открытий или — при существовании многих противоположных мнений об одном и том же научном факте — результат спора этих различных мнений. Спор окончательно решает, за каким из научных мнений следует признать достоверность и каким научным доводам следует отдать предпочтение перед всеми остальными.
Но вера в волшебство и колдовство потеряла свой кредит совсем не вследствие каких-нибудь научных открытий, каких-нибудь теоретических аргументаций или каких-нибудь ученых споров. Никакого открытия не было сделано, которое бы могло доказать, людям несуществование злых духов и невозможность вмешательства их в человеческие отношения, насчет этого вопроса и до сих пор еще существует много различных мнений, до сих пор еще вопрос считается нерешенным, и ни одно мнение не хочет признать себя побежденным. Тем не менее, однако, в ведьм и колдунов, в домовых и привидения почти уже никто не верит. А почему, на каком основании?
Что вы ответите на это, читатель?
Все, что вы можете ответить на это, будет приблизительно заключаться в следующем. Вы скажете: перебирая в уме моем все, что я слышал о колдовстве и волшебстве, анализируя те случаи, которые приводятся обыкновенно в подтверждение существования домовых и привидений, я убеждаюсь, что все они могут быть объяснены без всякого вмешательства сверхъестественных сил: либо неверностью свидетельских показаний, либо неточностью собранных данных, либо преднамеренным обманом и мошенничеством со стороны лиц, выдающих себя за колдунов и ведьм, либо болезненным, ненормальным состоянием их организма, т. е. сумасшествием. А если волшебство и колдовство может быть объяснено совершенно удовлетворительным образом и без содействия неизвестных деятелей, то к чему же нам и тревожить их? Совершенно справедливо. Но неужели ты думаешь, читатель, будто твое неверие в существование нечистых сил33, колдунов, ведьм и волшебниц есть следствие твоих рассуждений? Ты воображаешь, что оттого ты не веруешь, что умеешь логично аргументировать. Ты ошибаешься, нет, ты оттого так логично аргументируешь, что ты не веруешь. И в XV и в XIV вв. очень хорошо знали, что свидетельские показания часто бывают ложны и что им нельзя придавать никакой безусловной веры, что нельзя также вполне верить и признанию самого подсудимого, и в XV и в XIV вв. никто не сомневался, что стечение каких-нибудь случайных обстоятельств, хитрость, обман, злонамеренность и подлог могут играть немаловажную роль в деле колдовства и волшебства. Потому-то колдунов и судили весьма основательно и осторожно — так, как у нас судится теперь убийство или государственная измена. Нельзя сказать также, чтобы веру в колдовство ослабила медицина и психиатрия. Медицина еще и теперь-то находится в младенчестве, можно себе представить, в каком положении она находилась два-три века назад и какое влияние она могла иметь на умы людей! Что же касается до психиатрии, то она явилась через много времени после того, как вера в колдовство потеряла почти всякий кредит. Известно, что отцом психиатрии был Пинель, писавший свою философию сумасшествия в то время, когда колдунами и ведьмами пугали только маленьких детей34.
Следовательно, не расширение кругозора наших знаний — так как понятия о фальшивости свидетельских показаний, о надежности собственных признаний и т. д. столь же хорошо были известны средневековому человеку, как и нововековому,— не какие-нибудь научные открытия, потому что о них ничего не упоминает история, не ученые диспуты, которых тоже никто не запомнит, не прогресс точных наук подкопали веру в колдовство, вдохнули дух скептицизма в ум человека и заставили его относиться к деятельности сверхъестественных сил либо с полным недоверием, либо с полным индифферентизмом. В самом строе общественной жизни, в экономическом быту средневекового общества произошли такие изменения, которые сообщили европейской мысли совершенно иное направление и указали ей иное, более обширное и богатое поприще для ее деятельности. Тяжелые цепи, которыми феодалы и монахи пытались приковать ее к своим замкам и монастырям, спали с нее, и она, по-видимому смелая и свободная, отважно бросилась на новое поприще, на поприще индустриальной промышленности, и здесь верою и правдою стала служить и прислуживать своим новым господам, начинавшим уже значительно жиреть и задирать нос.
В другом отрывке будет подробно рассказано, каким образом изменения, происшедшие в экономическом быту европейского общества, вызвали и воспитали дух скептицизма — более реальный и рациональный взгляд как на человеческие отношения, так и на явления природы35. Здесь я только указываю на этот факт, оставляя дальнейшие доказательства до следующего раза.
Положение феодалов и клириков36 в продолжение средних веков, по-видимому, было весьма крепко и надежно, а на самом деле — весьма шатко и сомнительно. Отношения их к эксплуатируемой массе крестьянства не были определены с тою научною точностью и не допускающей сомнений ясностью, с которой определены были в древнем мире отношения господина к рабу или в новом — отношения покупающего работу к продающему ее. Правда, они грабили народ с неменьшим бесстыдством, чем римские патриции37 и современные буржуа, но их грабительства не были возведены в строгую экономическую систему, в безусловный экономический закон, потому они являлись как факт грубого насилия и как такие факты естественно возбуждали против себя беспрестанную реакцию со стороны крестьянства. ‘В течение всех средних веков,— говорит Циммерман38,— происходили крестьянские возмущения против дворян и духовных владетелей, они были направлены на защиту древней свободы от произвола высших классов, которые хотели усилить бремя, тяготевшее над несвободными, и обратить ленников39 в крепостных. Борьба эта происходила во всей Европе’. Эти постоянные протесты служат лучшим доказательством непрочности цепей, сковывавших крестьян. Правда, протесты эти оканчивались в большей части случаев весьма печально для протестующих. Однако неудачи обусловливались чисто случайными обстоятельствами, которые могли и быть и не быть. ‘Крестьяне терпели неудачи,— говорит Циммерман,— потому что силы их были разрозненны, а предводители их были люди неспособные или изменники’. Но ведь причины эти легко могли быть устранены, опыт мог научить крестьян уму-разуму, и тогда феодалы очутились бы в весьма неприятном положении. Потому Циммерман прав, когда он сравнивает положение феодалов и клириков с положением людей, ‘живших на вершине вулкана’. Естественно, эти люди не могли быть в том спокойно-блаженном настроении духа, в каком пребывает современный буржуа. Естественно, они должны были употреблять все от них зависящие средства для поддержания порядка и благочиния40 среди бушующих и протестующих масс обираемого и угнетаемого народа. Но они не выдумали и даже не способны были выдумать той удивительной уздечки, которою современный буржуа сумел так ловко и искуспо зануздать голодные массы, политическая власть была в то время слишком слаба, чтобы мочь оказать существенную поддержку интересам феодалов, она сама скорее нуждалась в их защите. Потому феодалы увидели себя в необходимости протянуть руку клирикам, и с помощью этих достойных господ они с большим успехом стали развращать и притуплять народную мысль, пугая ее призраками и видениями, опутывая ее тонкою сетью самых грубых предрассудков и нелепостей. Расчет их был верен. Человек напуганный, всего и всех боящийся, повсюду усматривающий козни злых духов, глубоко верующий и в то же время искренне убежденный в своей греховности,— такой человек не особенно страшен даже и в раздражеяном состоянии. Обладая некоторым тактом и умением, с ним всегда легко совладать, всегда легко направить его в какую угодно сторону. А клирики обладали этим тактом и умением в самой совершенной степени. Потому союз их с феодалами был весьма естествен и разумен, и для объяснения его, помимо здесь указанных чисто экономических соображений, нет нужды прибегать ни к каким другим, более или менее остроумным гипотезам историков-рутинеров.
Чтобы меня не обвинили в злонамеренности и парадоксальности, я укажу в следующей главе, при каких обстоятельствах возникла в средневековом обществе вера в колдовство, волшебство и чудодейство, и я надеюсь, что сообразительный читатель согласится с моими мнениями насчет проницательности и сообразительности господ феодалов и клириков.
В первобытном обществе дикарей вера в колдовство неизбежно является у человека при самых первых его столкновениях с жизнью и внешнею природою. Каким образом возникает в его уме эта вера, объяснить весьма легко. Враждебные силы природы — враждебные, потому что он не понял их и не сумел обратить в свою пользу,— на каждом шагу поражают его какими-нибудь неожиданными явлениями и наполняют его сердце страхом и ужасом. Проводя весь свой век в скитаниях но таинственным, мрачным лесам или необъятным степям и неприступным горам, подвергаясь всем непредвиденным случайностям скитальческой кочевой жизни, взор его повсюду поражается величием и грандиозностью девственной природы, еще не искаженной и не тронутой рукой человека. Это величие его давит и устрашает, он чувствует перед ним всю свою мизерность и все свое ничтожество. Присоедините к этому частые бедствия в виде пожаров, наводнений, болезней, эпидемий и т. п., которые постоянно преследуют бедных и невежественных дикарей, и вы легко себе представите…41
Петр Никитич Ткачев (1844—1885/1886) родился в с. Сивцово Великолуцкого уезда Псковской губернии в семье архитектора, получившего дворянство за работу в качестве одного из главных помощников знаменитого К. И. Росси. Отец умер рано, и семья переехала в Петербург. В 1861 г., не окончив гимназию, Ткачев сдал экзамены и был принят на юридический факультет Петербургского университета. Но учиться в университете ему не пришлось: начались студенческие волнения, в числе 300 студентов во время сходки он был арестован и заключен сначала в Петропавловскую, а затем в Кронштадтскую крепости. Из заключения юноша Ткачев вышел (в начале декабря того же года) убежденным противником самодержавия (атеистом он стал еще в гимназии). Университет был закрыт, и Ткачев целиком отдался революционной и литературной деятельности, которой и посвятил всю свою жизнь. (Правда, образование он все-таки закончил в 1868 г., сдав экстерном за полный курс юридического факультета Петербургского университета, представил диссертацию и получил степень кандидата права).
На протяжении 1860-х годов Ткачев принимал активное участие в различных организациях революционного подполья, за что неоднократно арестовывался, подвергался обыскам, допросам, тюремному заключению, постоянно находился под надзором полиции. Литературную деятельность Ткачев начал рано, с июня 1862 г., статьями в журнале братьев М. М. и Ф. М. Достоевских ‘Время’ главным образом по юридическим вопросам, связанным с судебной реформой. Сотрудничал он также в журналах ‘Библиотека для чтения’ П. Д. Боборыкина, ‘Эпоха’ Достоевских и др., постепенно расширяя тематику статей, наконец, с ноября 1865 г. стал постоянным сотрудником демократического журнала ‘Русское слово’ и затем, после его закрытия правительством в 1866 г., журнала ‘Дело’ Г. Е. Благосветлова, довольно быстро заняв позиции одного из ведущих критиков и публицистов в демократической печати.
В марте 1869 г. Ткачев был арестован в связи с участием в студенческих волнениях и был судим сразу по трем процессам: за написание прокламации ‘К обществу’, содержащей требования студентов, за издание сборника ‘Луч’ (в 1866 г.), являвшегося фактическим продолжением запрещенного ‘Русского слова’, и за предисловие и примечания к изданной им в 1869 г. книге Э. Бехера ‘Рабочий вопрос’, в приложении к которой Ткачев поместил свой перевод устава I Интернационала. После почти четырехлетнего заключения в Петропавловской крепости он в начале 1873 г. был сослан на родину, в Великие Луки, откуда в конце того же года бежал за границу с помощью революционной организации чайковцев (от фамилии одного из ее основателей Н. В. Чайковского) для участия в журнале ‘Вперед!’ П. Л. Лаврова. Однако Ткачев вскоре разошелся с Лавровым по вопросу о характере революционной деятельности в России и с 1875 г. начал издавать свой журнал (затем газету) ‘Набат’, ставший органом якобинского, или ‘бланкистского’, направления в русском революционном народничестве, а сам стал идеологом этого направления. Умер Ткачев в Париже.
В обширном литературном наследии Ткачева среди статей по экономике, философии, социологии, педагогике и т. п. немало посвящено вопросам религии, свободомыслия и атеизма. В 1865 г. он задумывает ‘Очерки из истории рационализма’, в которых намеревался показать историю борьбы религиозного (христианского) и атеистического начал как выражение борьбы экономических интересов различных классов и групп в процессе истории Европы, начиная с возникновения христианства до новейшего времени. Закрытие ‘Русского слова’, арест (в 1866) помешали ему осуществить свой замысел, но та же идея проводится им в ряде статей 1860—1870-х годов: ‘Немецкие идеалисты и филистеры’ (1867), ‘Утопическое государство буржуазии’ (1870), ‘Жорж Занд’ (1874—1875), ‘Французское общество в конце XVIII века’ (1876), ‘Эдгар Кинэ’ (1877), ‘Утилитарный принцип нравственной философии’ (1880), ‘Новые типы ‘забитых людей’ (1881), в некоторых рецензиях.
14 Три варианта первой статьи ‘Очерков из истории рационализма’ — один черновой и два беловых — были отобраны у Ткачева при обыске в ночь с 12 на 13 апреля 1866 г. и сохранились в архиве III Отделения (ЦГАОР, ф. 95, оп. 2, ед. хр. 80). Черновой вариант ‘Очерков из истории рационализма (статья первая)’ опубликован нами в ‘Вопросах научного атеизма’ (Вып. 25.— М., 1980.— С. 316—337). В предисловии к нему рассказана история написания и публикации всех трех вариантов первой статьи ‘Очерков’. Помещенный в настоящем издании второй беловой вариант статьи не переиздавался с 1935 г. Печатается полностью по кн.: Ткачев П. Н. Избр. соч. на социально-политические темы.— Т. V.— М., 1935.— С. 144—151.
15 ‘Слово рационализм,— писал Ткачев в первом беловом варианте ‘Очерков’,— имеет, как известно, двоякое значение. В тесном смысле оно употребляется для обозначения известной теолого-философской школы, черпающей свои понятия о божестве из идеи разума и отвергающей обрядовую сторону положительной религии. Но это же слово, взятое в более широком, так сказать разговорном, значении, обозначает трезвое, разумное миросозерцание, свободное от всяких суеверий и предрассудков,— трезвое, разумное отношение к явлениям окружающей природы и к отношениям людей между собой. В этом последнем смысле мы здесь и будем употреблять слово рационализм’ (Ткачев П. Н. Соч. в 2-х т.— Т. 1.— М., 1975.— С. 119). Таким образом, слово ‘рационализм’ Ткачев по цензурным условиям употреблял фактически как синоним материализма и атеизма.
16 Под ‘догматическою доктриною’ имеется в виду христианство, ставшее государственной религией Рима в IV в.
17 Вериги — орудия религиозного самоистязания (цепи, кандалы, кольца и т. п.). Здесь употребляются в переносном смысле.
18 Имеются в виду цензурные соображения.
19 То есть папа римский — глава римско-католической церкви и государства Ватикан.
20 Святые — мифические и реальные лица, которым некоторые религии (христианство, ислам) приписывают посредничество между богом и людьми и праведную, соответствующую религиозному учению жизнь, а также ряд чудесных сверхъестественных деяний с помощью божественного вмешательства. Святые канонизируются церковью, организующей их почитание, культ святых в особые дни в церковном календаре.
21 Рака (от лат.— ящик, ковчег, гроб) — сооружение для хранения мощей святых в церквах, прикосновение к которым имело якобы чудотворное воздействие (исцеление больных и т. п.).
22 Инквизиция (от лат.— розыск) — как судебно-полицейское учреждение для преследования еретиков в католической церкви впервые упоминалось в 1215 г. на 4-м Латеранском соборе католической церкви. Вскоре функции инквизиции были переданы от епископов специальным инквизиторам и инквизиторским трибуналам. В судах инквизиции широко применялись доносы, пытки и сожжение на костре. Разгул инквизиции в католических странах (особенно в Испании) приходится на XVI и XVII вв. Лишь в XIX в. она была упразднена в большинстве стран Западной Европы, а некоторые ее функции исполняются и поныне Конгрегацией вероучения в Ватикане.
23 Речь идет о книге В. Э. Гартполя Лекки ‘История возникновения и влияния рационализма в Европе’ (1865), из которой Ткачев заимствовал основной фактический материал для своих ‘Очерков’. Характерно, что книга Лекки, хотя и написанная с религиозных позиций, была сразу же запрещена цензурой для распространения в России, а спустя шесть лет против издателя ее русского перевода Н. П. Полякова был возбужден судебный процесс, в результате чего первый том этой книги вышел в 1871 г. в изуродованном цензурой виде, а т. II (1872) был уничтожен.
24 Реформация (от лат.— преобразование) — общественное движение, начавшееся в Германии с проповеди протестантизма М. Лютером (1517 г.) и охватившее в XVI в. все страны Западной и Центральной Европы. Направленная против католицизма, Реформация в целом носила антифеодальный характер, хотя в рамках ее существовали бюргерско-буржуазное, крестьянско-народное и королевско-княжеское направления. Идеологи Реформации (Лютер, Ж. Кальвин, У. Цвингли, Т. Мюнцер и др.) отрицали необходимость духовенства, требовали ‘дешевой религии’ и единственные источником религиозной истины считали Священное писание и т. п. Как писал К. Маркс, ‘Лютер победил рабство по набожности только тем, что поставил на его место рабство по убеждению. Он разбил веру в авторитет, восстановив авторитет веры. Он превратил попов в мирян, превратив мирян в попов. Он освободил человека от внешней религиозности, сделав религиозность внутренним миром человека. Он эмансипировал плоть от оков, наложив оковы на сердце человека’ (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч.— Т. 1.— С. 422-423).
25 Реформация в Англии, начавшаяся с конфликта с папством и провозглашения в 1534 г. короля главой английской церкви, проходила в острой борьбе сторонников англиканской церкви (близкой к католичеству, хотя и протестантской по сущности) и кальвинизма, которые в Англии назывались пуританами. Борьба эта продолжалась вплоть до буржуазной революции XVII в.
26 Речь идет о пуританских поселениях в ‘Новой Англии’ (Северная Америка), основанных в 20-х годах XVII в.
27 То есть не канонизированных церковью чудотворцев и еретиков.
28 Лютеране — последователи Лютера, протестанты.
29 Скептицизм (от греч.— рассматривающий, критикующий) — философская позиция или теория, высказывающая сомнение в достижении объективной истины, крайняя степень скептицизма — агностицизм. Вместе с тем скептицизм может играть и играл в истории положительную роль в противопоставлении его схоластике, догматизму и умозрительной метафизике.
Так это было частично у Г. Т. Бокля, склонного, однако, преувеличивать роль скептицизма. На это преувеличение указывал и Ткачев (см.: Ткачев П. Н. Соч. в 2 т.— Т. 1.— С. 94).
30 Фатализм (от лат.— роковой) — религиозное или философское учение о полной зависимости людей и событий от высших божественных сил, ‘провидения’, ‘предопределения’ и т. п., либо от неотвратимого действия законов объективного мира, перед которыми действия людей по изменению окружающей действительности теряют смысл.
31 Агент (от лат.— действующий) — здесь в смысле — причина, сила.
32 Теология (от греч.) — учение о боге, богословие, претендующее на ‘научное’ объяснение истин божественного ‘откровения’, на примирение религии с наукой. В христианской теологии существует множество направлений, школ и специальных дисциплин.
33 Нечистая сила, т. е. сила не божественная, а дьявольская. Однако всякое деление на ‘чистую’ и ‘нечистую’ силы условно, так как любая вера в сверхъестественное, в том числе и религия, есть суеверие.
34 Главный труд Ф. Пинеля ‘Философская нозография’ вышел в 1789 г. в Париже во время буржуазной революции.
35 Другого отрывка в наследии Ткачева не сохранилось.
36 Клирики — в христианстве все священнослужители (епископы, священники и проч.) и церковнослужители (пономари, псаломщики и проч.), составляющие в совокупности так называемый клир (от греч.— жребий).
37 Патриции (от лат.— отец) — в Древнем Риме первоначально все члены родовой общины, в отличие от плебеев, затем только родовая аристократия.
38 Здесь и ниже Ткачев цитирует ‘Историю Крестьянской войны в Германии по летописям и рассказам очевидцев’ В. Циммермана (Т. I.— Спб., 1865.— С. 1).
39 Ленники — в средневековой Германии лица (вассалы), сначала получавшие от короля или других феодалов земли в пожизненное (бенефиции), а затем в наследственное (феод) пользование на условиях несения военной или административной службы.
40 Благочиние — здесь: порядок, спокойствие, приличие, благопристойность.
41 На этом рукопись обрывается.