А. И. Богдановичъ
‘Очерки и разсказы’ Вл. Короленко, т. III.
‘Очерки и разсказы’ Вл. Короленко, т. III.
‘Очерки и рассказы’ Вл. Короленко, т. 3., Богданович Ангел Иванович, Год: 1908
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Выходъ третьяго тома произведеній Вл. Короленко, до сихъ поръ разсянныхъ на протяженіи почти пятнадцати лтъ (‘Сказаніе о Флор’ появилось еще въ конц 80-хъ годовъ въ ‘Св. Встн.’) въ разныхъ журналахъ и сборникахъ, является настоящимъ подаркомъ всмъ любителямъ родной литературы. И именно теперь этотъ прекрасный подарокъ такъ кстати, когда все наростающая волна новыхъ читателей съ такой жадностью поглощаетъ художественную литературу, ищетъ въ ней разгадки массы текущихъ явленій, не поддающихся анализу и не укладывающихся ни въ какія излюбленныя нкогда рамки. И авторъ иметъ что сказать этой ищущей отвта читательской масс и уметъ сказать такъ, что слово его находитъ доступъ въ самое очерствлое сердце и вызываетъ откликъ въ самой заглохшей душ, казалось, утратившей эту способность отзываться на чужую боль и чужую радость подъ бременемъ мелкихъ, неустанныхъ тяготъ обыденной жизни. Въ пьес М. Горькаго ‘На дн’ выведенъ странникъ Лука, который всякому уметъ сказать нчто, именно ему нужное, открывающее и для него какой-то если не выходъ изъ ямы, куда его засосала жизнь, то просвтъ, гд онъ вдали, пусть даже и недосягаемой для него, видитъ яркую звздочку надежды, ободренія и вры и возможности лучшаго будущаго. Въ современной нашей литератур мы не знаемъ другого художника, который, какъ этотъ странникъ Лука, могъ бы подымать въ читател вру въ человка, въ жизнь, въ идеалъ, такъ умлъ бы подойти къ опустившемуся и изврившемуся въ добро, указать ему съ истинно-материнскою ласкою на маячащій огонекъ, что, ‘переливаясь и маня’, стоитъ впереди, и съ недопускающей сомннія убдительностью уврить его, что нтъ той силы, которая смогла бы погасить этотъ живительный огонекъ идеала. Пусть ‘жизнь течетъ въ тхъ же угрюмыхъ берегахъ, а огни еще далеко. И опять приходится налегать на весла… но все-таки… все-таки впереди — огни!..’
Этими бодрящими словами начинается новая книга Вл. Короленки, и мысль, заключающаяся въ нихъ, простая и яркая, какъ и всякая вковчная правда, не та правда сегодняшняго дня, что завтра, быть можетъ, предстанетъ ложью, а та, что не съ нами родится и съ нами не умретъ, но передается изъ рода въ родъ и ‘до скончанія вка пребудетъ’,— живыми искрами сверкаетъ въ каждомъ разсказ, проблескиваетъ въ каждой строчк и разгорается въ яркое пламя немеркнущаго свта жизнерадостнаго идеализма и человчности.
Неумирающая и неутолимая жажда правды — вотъ что, въ конц концовъ, руководитъ людьми, несмотря на вс нагноенія житейской грязи, несмотря на кровь и слезы, которыми такъ обиленъ путь человчества, и Вл. Короленко въ чудесныхъ образахъ заставляетъ насъ поврить этой истин. И не только поврить, но и почувствовать жажду, борьбы за нее, что и составляетъ безсознательный для художника и реальный результатъ истиннаго художественнаго произведенія для читателя. Какъ истинный художникъ, онъ не обращается къ нашему уму съ прямымъ призывомъ, не подчеркиваетъ своей мысли, которая не торчитъ, какъ шестъ, съ опредленнымъ знаменемъ, а даетъ рядъ образовъ, проникнутыхъ яснымъ настроеніемъ самого художника. Говоря ‘яснымъ’, мы хотимъ подчеркнуть особенность субъективнаго творчества автора, въ которомъ преобладаютъ свтлые тона, чуждые всему мрачному, озлобленному или человконенавистническому. Это-то свойство творчества и дало, повидимому, поводъ одному изъ мрачныхъ критиковъ современности охарактеризовать настроеніе произведеній Вл. Короленки, какъ ‘примиреніе съ дйствительностью’. Только глубочайшее непониманіе или полное неумніе проникнуть въ скрытый за художественной стороной смыслъ этихъ произведеній могло привести къ такому нелпому по существу заключенію. Мы очень рады, что третья книга разсказовъ даетъ именно самое яркое опроверженіе этого вывода относительно ‘примиренія съ дйствительностью’, якобы вытекающаго изъ произведеній Вл. Короленко.
Да, авторъ, дйствительно, примиряетъ насъ, но не съ современной дйствительностью, а съ человкомъ. Въ каждомъ разсказ, въ каждомъ положеніи, въ самыхъ мрачныхъ картинахъ жизни онъ указываетъ нчто, способное примирить насъ съ жизнью,— идеальную сторону ея, тотъ ‘огонекъ’, переливающійся и манящій, который свтитъ вдали.
Вслдъ на прелестнымъ стихотвореніемъ въ проз ‘Огоньки’, которое не уступаетъ по форм и глубин содержанія лучшимъ стихотвореніямъ въ проз Тургенева, авторъ въ ‘Сказаніи о Флор, Агрипп и Менехем, сын Іегуды’ даетъ страничку изъ самой мрачной трагедіи, когда-либо пережитой человчествомъ. Это — гибель Іерусалима подъ ударами вншней силы и отъ раздоровъ партій внутри. Предъ лицомъ надвигающагося неумолимаго врага въ народ рзко опредляются два настроенія — примирительное, стремящееся путемъ угодливаго смиренія укротить свирпость римлянъ, и боевое, призывающее къ борьб во что бы то ни стало. Представителемъ послдняго выступаетъ Менехемъ, сынъ Іегуды Гамалліота, славнаго борца за свободу. Его сильная проповдь внушаетъ уваженіе даже врагамъ, но безсильна сплотить весь народъ, смущаемый рабской угодливостью, слезами и страхомъ главарей, первосвященниковъ и знатныхъ, съ царемъ Агриппой во глав. Менехемъ уходитъ изъ города съ своими приверженцами, ршивъ защищать родину самостоятельно. Онъ не обманывается относительно исхода борьбы, которая должна привести и его къ гибели. Но онъ не боится такого исхода, такъ какъ все существо его проникнуто однимъ сознаніемъ,— онъ не можетъ примириться съ неправдой и насиліемъ, разъ понялъ, что такое правда и къ чему она обязываетъ. Кто прошелъ періодъ невднія, для того скорбь и самая смерть теряютъ свою силу и власть, — и въ превосходной молитв, обращенной къ Богу, Менехемъ выражаетъ вчный стимулъ борьбы за идеалъ, хотя бы и безъ надежды на побду въ данный историческій моментъ. Это прекрасное сказаніе, къ сожалнію, было до сихъ поръ похоронено на страницахъ мало распространеннаго журнала и потому мало знакомо читателямъ, по крайней мр современнымъ, и потому они едва ли постуютъ на насъ, если мы приведемъ конецъ этой боевой молитвы борцовъ за правду.
Гамалліотъ говоритъ, что предстоитъ послдняя борьба, и кому Богъ судилъ побду — угнетателямъ или угнетеннымъ, неизвстно,— но, заканчиваетъ онъ:
‘Если Ты, въ безконечной мудрости, судилъ въ наше время гибель правому длу и еще разъ дашь торжествовать насилію, и если намъ, защитникамъ, суждено погибнуть, а угнетатели воздвигнутъ алтари торжества и нечестія на мст Твоихъ алтарей,— да будетъ!..
‘Но исполни же просьбу обреченныхъ, исполни нашу просьбу, Всевышній!
‘Пусть никогда не забудемъ мы, докол живы, завты борьбы за правду.
‘Пусть никогда не скажемъ: лучше спасемся сами, оставивъ безъ защиты слабйшихъ.
‘Пусть ни одинъ нашъ ударъ не будетъ направленъ противъ неповинныхъ въ насиліи.
‘Пусть никогда не посягнемъ на святость чужихъ алтарей, помня поруганіе своихъ.
‘Пусть мысли наши сохраняютъ ясность, дабы направлять стопы наши по пути правды, а удары рукъ на защиту, а не на утсненіе.
‘И когда будутъ смежаться наши очи въ виду смерти,— не отыми у насъ, Адонаи, вру въ торжество праваго дла на земл.
‘Чтобы мы знали, что законъ правды непреложенъ, какъ непреложенъ законъ природы: вотъ нын грозное знаменіе (комета, бывшая въ то время. А. Б.) пламенетъ въ синев неба, но оно пробжитъ и исчезнетъ. А кроткая луна, которая нын мало замтна, будетъ восходить надъ землей въ свое время отъ вка до вка.
‘Когда же пробьетъ часъ Твоей воли и мы погибнемъ, пусть ангелъ скорби оснитъ своимъ крыломъ наши могилы и повдаетъ о насъ нашимъ дтямъ и дтямъ враговъ нашихъ, чтобы и наша смерть служила правому длу.
‘И я врю, о, Адонаи, что на земл наступятъ Твое царство!..
‘Исчезнетъ насиліе, народы сойдутся на праздникъ братства, и никогда уже не потечетъ кровь человка отъ руки человка!..
‘Тогда ангелъ скорби, радостно взмахнувъ своими крылами, поднимется къ небу, а на земл будетъ радость и миръ.
‘Пусть тогда люди вспоминаютъ о насъ, несчастныхъ, въ жестокое время пролившихъ свою кровь для дла защиты, а не для утсненія’.
Это чудесное ‘Сказаніе’ появилось въ восьмидесятые годы, въ періодъ толстовства, проповди малыхъ длъ и того упадка духа, которымъ ознаменовано то скучное и мертвое время. ‘Сказаніе’ прозвучало тогда, какъ рзкій диссонансъ въ тихой баюкающей мелодіи, и встрчено было, какъ призывъ къ бодрой дятельности, не ограниченной только интересами текущаго дня. Для пониманія идейной стороны таланта автора оно очень характерно по ясности мысли, не допускающей никакихъ толкованій, въ род примиренія съ дйствительностью и смиренія. Для всякаго вдумчиваго читателя Вл. Короленки, положимъ, и безъ этого ‘сказанія’ ясно, гд коренятся симпатіи автора, каковы его чаянія и надежды. Но полнота художественнаго изображенія, съ которой авторъ рисуетъ жизнь, не дозволяя односторонняго освщенія, вникая въ глубину каждаго выводимаго имъ лица и предоставляя образамъ говорить за себя, не для всхъ, очевидно, доступна, если могло явиться и такое представленіе о немъ.
По иде въ одной связи съ ‘Сказаніемъ’ можно поставить и ‘Мгновеніе’, небольшую картинку, появившуюся впервые въ сборник ‘На славномъ пути’. Идея та же, что и въ ‘Сказаніи’ — ‘одинъ мигъ настоящей жизни стоитъ цлыхъ годовъ прозябанія’. Долгіе годы томившійся въ одиночномъ заключеніи узникъ бжитъ на утлой лодчонк въ жестокую бурю. При нкоторой искусственности построенія всего разсказа, въ немъ есть превосходные отдльные штрихи, какъ, напр., моментъ, когда бглецъ, истомленный долгимъ заключеніемъ, останавливается въ страх передъ бушующей стихіей и робко возвращается въ свою одиночную келью. ‘Нтъ, онъ не можетъ бжать… на мор гибель… Онъ схватился руками за карнизъ, поднялся къ окну и остановился… Въ камер было пусто и сравнительно тихо. Ровный желтоватый свтъ фонаря падалъ на стны, на вытоптанный полъ, на матрацъ, лежащій въ углу… Надъ изголовьемъ, вырзанная глубоко въ камн, виднлась надпись: ‘Хуанъ-Марія-Хозе-Мигуэль-Діацъ, инсургентъ. Да здравствуетъ свобода’! И всюду по стнамъ, крупныя и мелкія, глубокія и едва намченныя, мелькали эти же надписи… Дале потянулись цифры… Сначала онъ отмчалъ время днями, недлями, потомъ мсяцами… Десятый годъ былъ отмченъ простой цифрой безъ восклицаній… Дале счетъ прекращался… Только имя продолжало мелькать, вырзанное слабющей и лнивой рукой… И на все это безстрастно и ровно падалъ желтоватый свтъ фонаря… И вдругъ Діацу представилось, что на его постели лежитъ человкъ и спитъ тяжелымъ сномъ. Грудь поднимается тихо, съ тупымъ спокойствіемъ… Это онъ? Тотъ Диацъ, который вошелъ сюда полнымъ силъ и любви къ жизни и свобод?.. Діацъ отпустилъ руки и опять спрыгнулъ на берегъ’…
Что произошло съ нимъ, погибъ онъ или сумлъ спастись, для читателя безразлично. Художникъ съ рдкой силой далъ ему почувствовать, что одно мгновеніе жизни, настоящей жизни, выше томительнаго прозябанія, и пробудилъ щемящее чувство тоски по этой настоящей жизни, которая не всякому доступна, хотя и всякій къ ней призванъ. Если бы мы могли, какъ Діацъ, на мигъ вырваться изъ той душной тюрьмы, которую каждый безсознательно самъ устраиваетъ себ, сколькіе изъ насъ удивились бы, увидя странное существо, которое ‘спитъ тяжелымъ сномъ, грудь поднимается тихо, съ тупымъ спокойствіемъ’. Удивились бы и испугались,— неужели это мы, т самые, что начали жить когда-то, полные силъ и любви къ жизни и свобод? Таковъ, напр., этотъ опустившійся, бывшій нкогда борцомъ за освобожденіе крестьянъ, земскій начальникъ, который детъ въ разсказ ‘Въ облачный день’ и уныло вспоминаетъ прежнее, съ неумолчнымъ припвомъ, ‘а теперь… что же мы видимъ?’ Рамки разсказа какъ бы сами собой раздвигаются, образъ Мигуэля-Діаца стушевывается и исчезаетъ за чмъ-то боле важнымъ и близкимъ, что поднимается въ глубин души читателя и властно напоминаетъ о боле высокомъ существованіи, о цли жизни, объ идеальныхъ стремленіяхъ. Такъ и въ разсказ ‘Парадоксъ’ бдный калка своимъ афоризмомъ возбуждаетъ въ окружающей его толп простыхъ людей т же мечты. ‘Человкъ созданъ для счастья, какъ птица для полета’, пишетъ безрукое, изломанное, несчастное существо, и рзкое противорчіе между его видомъ и смысломъ его парадокса возбуждаетъ въ окружающихъ лучшія стороны ихъ души.
Идеализмъ писателя, проникающій вс его разсказы, придаетъ всему, чего онъ коснется, особый оттнокъ глубины и чарующей гуманности. Мы не можемъ подобрать лучшаго слова, какъ ‘очеловченіе’ жизни, для этой особенности Вл. Короленки. Въ самыхъ темныхъ и печальныхъ сторонахъ жизни онъ уметъ указать то человчное, что таится тамъ, на дн, подъ грудой всякихъ наслоеній и, не умирая, лишь ждетъ момента, чтобы выбиться наверхъ и заставить всхъ вспомнить о себ. Реализмъ описанія, который у Вл. Короленки достигаетъ необычайной законченности, такъ что каждый штрихъ, каждая мимолетная картинка кажутся словно вычеканенными на металл, смягчаются этой любовной, ласковой проникновенностью въ глубь явленія, и въ результат получается не примиреніе съ жизнью и ея темными сторонами, а пониманіе ея, любовь къ этой бдной, полной страданій жизни, желаніе борьбы за т скрытыя въ ней начала добра и правды, которыя освтилъ художникъ…
Большую часть третьяго тома составляютъ сибирскіе очерки, въ которыхъ до сихъ поръ Вл. Короленко не иметъ себ соперника въ русской литератур. Въ книгу вошли три разсказа — ‘Государевы ямщики’, ‘Морозъ’, ‘Послдній лучъ’ и цлая повсть ‘Марусина заимка’, вс изъ жизни далекой сибирской окраины, природу и обитателей которой, вольныхъ и невольныхъ, авторъ сроднилъ съ читателемъ и сдлалъ ихъ дорогими украшеніями нашей литературы. Въ разсказ ‘Государевы ямщики’ онъ даетъ два новыхъ типа, которые по праву займутъ равное мсто наряду съ его ‘Убивцемъ’ и ‘Соколинцемъ’: это идеалистъ Микеша и озлобленный жизнью и тяжкой несправедливостью судьбы ссыльнопоселенецъ, уніатъ Островскій.
Микеша прелестный типъ, излюбленный авторомъ и всегда описываемый имъ съ тонкимъ юморомъ и лаской. Онъ искатель новой жизни, протестантъ противъ сложившихся условій, которыхъ онъ не можетъ вполн усвоить, и скоре чувствомъ постигающій, что такъ жить нельзя и не слдуетъ. Его манитъ что-то невидимое, далекое и прекрасное, чуждое постылому окружающему міру, гд все такъ низменно и глубоко несправедливо. Микеша тоже ‘Государевъ ямщикъ’, прикрпленный къ ‘камню’ на Лен, гд изъ рода въ родъ гоняютъ ямщину, на лошадяхъ и водою, поддерживая сообщеніе между этимъ ‘гиблымъ’ мстомъ и тмъ далекимъ міромъ, что смутно мерещится темной душ Микеши. Все ему здсь постыло и ленскій камень, отъ котораго некуда уйти, и гоньба, и ямщичій міръ, забитый, вымирающій и несчастный, который Микеша вполн постигъ и злобно критикуетъ. Его попытки сбжать, куда глаза глядятъ, неудачны и дики. Въ конц концовъ онъ нарочно впутываетъ себя въ уголовное дло, лишь бы путемъ острога и ссылки завоевать себ свободу, отдлаться отъ дикаго камня и уйти туда, куда его непреодолимо тянетъ его безпокойная мятущаяся душа. ‘Да, всякія бываютъ мечты’, задумчиво кончаетъ авторъ свой очеркъ, и приленскій мечтатель, ‘порченый’ по мннію ‘міра’, становится намъ близокъ, какъ родная душа, гд-то далеко-далеко бьющаяся надъ разршеніемъ близкихъ и намъ вопросовъ, по существу имющихъ одинаковое значеніе и на Лен, и въ Петербург, ибо сущность ихъ все т же мечты о добр и правд. И сколько такихъ Микешъ ищутъ дорогъ въ неизвстному свту среди непроницаемаго мрака и погибаютъ, не проявивъ и тысячной доли скрытой въ нихъ возможности творить добро и служить правд. Но уже одно то, что они везд есть, эти мечтатели, служитъ ободряющей надеждой, а наивная вра Микеши въ Бога, что ‘хоть худенькой худой, ну, все еще сколько-нибудь дламъ-те правитъ’, убдительне дйствуетъ на душу, чмъ самыя витіеватыя разсужденія на тему о ‘человкобог и богочеловк’.
Рядомъ съ свтлой, хотя и нсколько юмористической фигурой Микеши трагическій образъ Островскаго выступаетъ съ удручающей силой, какъ безвинная жертва царящаго мрака и ада. Вообще, авторъ неохотно останавливается на такихъ мрачныхъ образахъ, и Островскому мы не находимъ аналогіи въ длинномъ ряду типовъ Вл. Короленки.
Кажется, какъ будто жизнерадостное, вчно и всюду стремящееся къ свту воображеніе художника съ нкоторою стыдливою боязнью обходитъ такія явленія, при вид которыхъ смолкаетъ голосъ ободренія и надежды, а въ возмущенной душ поднимается страшное чувство мести…
Встрча съ Островскимъ происходитъ посл того, какъ по дорог авторъ и его спутники съ Микешей видли пожаръ заимки Островскаго, которую послдній самъ сжегъ, чтобы никому не доставалась. Фактъ этотъ поражаетъ и привлекаетъ Микешу своей грандіозностью.
‘— Ча?— крикнулъ Микеша.— Погляди ты, какіе люди бываютъ: самъ юрту зажигалъ, амбаръ зажигалъ, городьбу что есть въ амбаръ бросалъ… У-у, дьяволъ!
‘— Кто это?
‘— Да кто иной: Островскій, говорю, уніатъ…
‘И Микеша съ интересомъ и оживленіемъ сталъ разсказывать мн исторію этого пожара.
‘Она была проста и сурова, какъ эти берега и горы. Нсколько лтъ назадъ уніатъ Островскій былъ высланъ, кажется — за отпаденіе отъ православія и поселенъ на Лен. За нимъ пришла молодая жена съ маленькой двочкой. Якуты отведи ему надлъ въ широкой пади, между двумя скалами. Мсто показалось удобнымъ для земледлія, якуты оказали нкоторую помощь. Сравнительно не трудно было сбывать хлбъ на пріиски, и Островскій бодро принялся за работу. Якуты не сказали ему одного: въ этой лощин хлбъ родился прекрасно, но никогда не вызрвалъ, такъ какъ его уже въ іюл каждый годъ неизмнно убивали сверо-западные втры, дувшіе изъ ущелья, какъ въ трубу, и приносившіе ранній иней. Якуты, не желавшіе вообще поселенцевъ на своихъ земляхъ,— имли свой виды, а сосди станичники, арендовавшіе у якутовъ покосы и, поэтому, зависимые, тоже не предупредили поляка, боясь разсердить якутовъ.
На станк разсказчикъ встрчаетъ и самого Островскаго.
‘Это былъ человкъ небольшого роста, коренастый, съ сильно загорлымъ энергичнымъ лицомъ, настоящаго земледльца. На плечахъ онъ несъ нсколько связанныхъ вмст узловъ, образовавшихъ цлую гору, а за полу его суконнаго кафтана держалась двочка лтъ 8 или 9-ти, тоненькая, блдная и, видимо, испуганная. Я встртилъ его на площадк и сразу угадалъ, кто это: въ глазахъ его какъ-будто застыло охладвшее тяжелое горе…’
Островскій ршилъ круто порвать со всмъ, что составляло его жизнь до сихъ поръ — съ землею и людьми, которые обманули его. Онъ — отчаялся въ правд, не найдя ее нигд, и сталъ ‘отчаяннымъ человкомъ’. ‘На пріиски иду. …Если дорогой не пропаду, наймусь… А двочку стану продавать господамъ…’ Среди одичалыхъ, забитыхъ жизнею, станичниковъ онъ вызываетъ страхъ своей отчаянной, свирпой готовностью идти на все, разъ все рухнуло, и нтъ ничего для него на земл. Когда патріархъ станка думаетъ урезонить его требовательность напоминаніемъ о вр, за которую Островскій былъ сосланъ, вся накипвшая горечь противъ людей вырывается у него бшенымъ потокомъ.
‘—Слушай,— сказалъ Островскій, отчеканивая слова. — Слушай и ты меня, старая со-ба-ка…
‘— А-ахъ!— охнулъ Микеша при этомъ тяжкомъ оскорбленіи станочнаго патріарха. Ямщики смолкли. Нсколько мгновеній слышно было только легкое потрескиваніе огня въ камельк.
‘— Помнишь ты,— продолжалъ Островскій,— какъ я въ первый разъ приходилъ къ теб съ женой, какъ я кланялся твоимъ сдымъ волосамъ, просилъ у тебя совта? А-а, ты это забылъ, а о Бог вспоминаешь… Собака ты лукавая, вс вы собаки! — крикнулъ онъ почти въ изступленіи, отмахнувшись отъ двочки, которая, не понимая, что тутъ происходитъ, потянулась къ отцу.— Вы — дерево лсное!… И сторона ваша проклятая, и земля, и небо, и звзды, и…
‘Онъ хотлъ сказать еще что-то, но остановился передъ кощунствомъ, и въ потемнвшей избушк опять водворилось молчаніе, полное тяжелой подавленности и испуга*…
Фигура Островскаго вырастаетъ, какъ олицетвореніе подавленной и попранной справедливости, взывающей о мщеніи, и образъ этого человка, словно отлитый изъ бронзы, стоитъ съ угрозой предъ нашей совстью. И что мы могли бы ему сказать, какъ и эти напуганные станичники. ‘Ха!— сказалъ онъ, продолжая глядть на меня тяжелымъ взглядомъ. — За вру!.. Бога вспомнили… Давно это было… Не хотлъ ребенка хоронить на православномъ кладбищ… Теперь жену зарылъ въ яму, завалилъ камнями, безъ креста, безъ молитвы… Лсъ, камни, и люди, какъ камни’…
Образъ уніата Островскаго, затеряннаго среди этихъ ‘камней-людей’, принадлежитъ къ числу лучшихъ типовъ Вл. Короленки, и одинокая фигура отчаяннаго человка бредущаго по тайг съ ‘тоненькой’ двочкой, вопіетъ къ чувству справедливости сильне всякихъ трактатовъ о важности этого соціальнаго чувства.
По иде можно сопоставить съ нимъ героя разсказа въ той же третьей книг ‘Морозъ’, о которомъ въ свое время мы уже говорили, почему, не останавливаясь на немъ, напомнимъ только эту чудную повсть о ‘замершей совсти’ и ея пробужденіи. Разсказчикъ и его спутникъ на одномъ изъ перегоновъ встрчаютъ въ лютый морозъ въ тайг затеряннаго въ лсу путника, который только мелькнулъ мимо и исчезъ. Подъ вліяніемъ страшнаго холода путешественники почти не обратили на него вниманія, хотя имъ показалось, что онъ обращался къ нимъ съ чмъ-то. И лишь на станк, въ теплой изб, ночью, оба разомъ вспомнили эту встрчу и поняли, что этотъ человкъ замерзалъ и просилъ ихъ о помощи. Совсть оттаяла и заговорила, товарищъ разсказчика не выдержалъ и бросился одинъ искать погибавшаго и самъ погибъ, ‘казнилъ себя, подлую человческую природу, въ которой совсть можетъ замерзнуть при пониженіи температуры тла на 2 градуса’.
‘Послдній лучъ’ изъ той же серіи разсказовъ даетъ грустную, чудесно написанную картинку умиранія цлаго рода, который считаетъ себя происходящимъ отъ декабриста, среди дикихъ камней Лены. Въ этомъ разсказ удивительно слита поэтичность описанія природы съ грустнымъ содержаніемъ, что производитъ впечатлніе настоящаго стихотворенія въ проз, выдержаннаго до мельчайшихъ деталей. Благодаря этой гармоніи формы и содержанія, это лучшее по художественности произведеніе третьей книги. Дикая природа свера какъ бы оживаетъ передъ нами, и щемящее, безысходное чувство грусти властно захватываетъ читателя, присутствующаго при прощаніи людей съ ‘послднимъ лучомъ’ надолго закатившагося зимняго солнца. Такимъ же послднимъ лучомъ кажется и этотъ мальчикъ, потомокъ неизвстнаго борца за правду, сложившаго здсь свой кости. Среди ставшаго, какъ камни, населенія, мечтательный и грустный мальчикъ, ‘припадочный и хилый’, по словамъ дда, такой же послдній догорающій лучъ человчности, которому не суждено уже никого освтить въ дикой пади на Лен.
Самое большое по размрамъ произведеніе въ настоящей книг ‘Марусина заимка’ совсмъ въ иномъ дух: тутъ жизнь кипитъ и бьетъ черезъ край. ‘Ухорзъ’ Степанъ, смлая и жаждущая дятельности натура, эпическій представитель земли Тимоха и надломленная, но не падающая Маруся — такіе типы, которые выдержатъ спокойно сравненіе съ любыми героями прежнихъ разсказовъ автора, и даже выше ихъ, по нашему мннію, по сжатости обрисовки и, если можно такъ выразиться, мужественности письма. Намъ кажется, что въ этомъ произведеніи талантъ автора сдлалъ значительный шагъ впередъ, избавившись отъ нкоторой излишней детальности въ описаніяхъ, что придавало его прежнимъ произведеніямъ нкоторую расплывчивость и чрезмрность красокъ, какую-то припухлость стиля. ‘Марусина заимка’ совершенно свободна отъ такого недостатка: языкъ всюду сжатый и сильный, эпитеты яркіе, но скупо отпущенные каждому лишь постольку, сколько это необходимо для характеристики даннаго лица или положенія. Драма развертывается быстро, наростающее впечатлніе разсказа держитъ вниманіе читателя все время въ напряженномъ состояніи, не давая ослабнуть интересу ни на минуту. Въ стройной конструкціи разсказа нтъ ни одного отступленія, усложняющаго дйствіе, запутывающаго его и потому ослабляющаго общій эффектъ. Стремленіе Маруси къ порядку жизни, къ тому земледльческому укладу, который она впитала въ родномъ углу, и порывистость неудержимой натуры Степана, не укладывающейся въ рамки тихаго житія, съ первой страницы выясняютъ драму, какая разыгрывается въ заимк. Тяжелая неподвижность Тимохи, несокрушимая тяга его къ земл длаютъ его настоящимъ хозяиномъ положенія, какимъ онъ и становится въ конц концовъ.
Разсмотрвъ вс произведенія третьей книги разсказовъ Вл. Короленки, мы не можемъ не сказать, что по художественности и глубин содержанія они не уступаютъ нисколько его прежнимъ разсказамъ. Скоре напротивъ, талантъ художника словно окрпъ и возмужалъ, избавившись отъ прежняго излишества въ нагроможденіи эпитетовъ и не утративъ утонченной чувствительности. Ни въ одномъ изъ новыхъ произведеній нтъ старой сентиментальности, которая даетъ себя чувствовать даже въ такихъ превосходныхъ его вещахъ, какъ ‘Въ дурномъ обществ’ и ‘Лсъ шумитъ’. Художникъ достигъ въ автор той зрлости таланта, которая даетъ намъ право ожидать отъ него новыхъ превосходныхъ твореній. Бодрый и жизнерадостный духъ, вющій свжестью и здоровьемъ отъ чудныхъ страницъ третьей книги разсказовъ, свидтельствуетъ, какая неисчерпаемая сила жизни таится въ художник, каждое новое произведеніе котораго также богато возбудительнымъ содержаніемъ, также проникнуто идеалистическимъ стремленіемъ къ правд, какъ и лучшія первыя его вещи, въ то же время превосходя ихъ по совершенству формы. Оставаясь все тмъ же глубокимъ идейнымъ писателемъ, Вл. Короленко растетъ и какъ мыслитель, и какъ художникъ, неустанно работая надъ собой, о чемъ такъ краснорчиво говорятъ его ‘Послдній лучъ’, ‘Морозъ’, ‘Марусина заимка’ и его ‘Огоньки’, въ которыхъ онъ символически изображаетъ смыслъ своей творческой работы:
‘Мн часто вспоминается теперь и эта темная рка, затненная скалистыми горами, и этотъ живой огонекъ. Много огней и раньше, и посл манили не одного меня своею близостью. Но жизнь течетъ все въ тхъ же угрюмыхъ берегахъ, а огни еще далеко. И опять приходится налегать на весла’…
И съ бодрой и свтлой душой онъ налегаетъ на весла…
Мартъ, 1908 г.