ОЧЕРКЪ ИЗЪ ИСТОРІИ РАБСТВА.
ОЧЕРКЪ ИЗЪ ИСТОРІИ РАБСТВА.
I.
II.
III.
III.
Очерк из истории рабства, Е. М., Год: 1868
Время на прочтение: 61 минут(ы)
Римская имперія, основанная на военномъ деспотизм и кровавой эксплуатаціи побжденныхъ народовъ, живетъ войною и только войною можетъ существовать. Римскимъ патриціямъ нужны рабы, и Римъ идетъ съ своими грозными легіонами на сверъ и югъ, востокъ и западъ, побждаетъ народы, и тысячи несчастныхъ раненныхъ и плнныхъ поступаютъ во власть торговцевъ невольниками, которые везд слдуютъ за побдоносными римскими войсками.
Уже много рабовъ изъ Галліи, доставилъ Юлій Цезарь своимъ жаднымъ соотечественникамъ,— но имъ все мало, и Цезарь волей-неволей долженъ углубляться дале на сверъ Галліи. Сверная Галлія, Бретань, еще независима, тамъ живетъ крпкій, трудолюбивый, мужественный народъ, страстно любящій свободу. Эта страна густо населена и можетъ доставить много здоровыхъ, хорошихъ рабовъ. Нужно найти предлогъ къ войн, но за этимъ дло не станетъ. Цезарь шлетъ пословъ, требуя дани. Бретанцы отказываютъ, и онъ ведетъ свои легіоны къ Ванну, главному городу Бретани.
Здсь галлы сосредоточили свои силы. Сюда они стянули и свои семейства, которые помстили, въ колесницахъ, оставленныхъ въ резерв боевой позиціи. Не было въ гальскомъ войск человка мужественне и. честне Альбиника, одного изъ начальниковъ племени, не было красиве и также мужественне жены его Сіомары, матери двухъ прелестныхъ дтей Юліана и Гены. На задней части колесницы Сіомара, съ своими невстками, привсила къ веревкамъ толстыя кожи, предназначенныя защищать дтей, туда посаженныхъ, отъ непріятельскихъ стрлъ и камней.
Галлы первые напали на римлянъ. Стремительный ихъ натискъ однакоже не поколебалъ римскіе легіоны. Храбрость галловъ была безсильна противъ искуства римлянъ. Римскіе легіоны, закованные въ стальные и мдные доспхи, одолли, полунагихъ и плохо вооруженныхъ галловъ. Все поле покрылось трупами. Напрасно немногіе, оставшіеся еще въ живыхъ, отчаянно защищали колесницы, въ которыхъ скрывались ихъ жены и дти, они пали вс до единаго. Колесниц Сіомары уже приходилось сдлаться добычею римлянъ, съ жадностью смотрвшихъ, на помстившихся въ ней прекрасныхъ женщинъ. Уже воины бросились на колесницу, переломали длинными пиками защищавшія ее косы и близки были къ тому, чтобъ завладть колесницей, но Сіомара сказала что-то своимъ невсткамъ и т бросились въ убжищу, гд скрывались ихъ дти. Послднія косы уже были сбиты. Сіомара взяла въ одну руку мечъ, а въ другую блое покрывало и, махая имъ, бросила мечъ на землю въ знакъ того, что женщины хотятъ сдаться, она съ безпокойствомъ взглянула въ ту сторону, куда ушли ея невстки, и снова стала махать покрываломъ, показывая то на небо, то на море. Но пока воины стояли въ недоумніи передъ колесницей, Сіомара вдругъ схватила мечъ, и съ быстротою молніи вонзила его по-очереди въ стоявшихъ подл нея трехъ двушекъ, подставившихъ ей свою грудь. Тогда остальныя молодыя женщины мтко и быстро поразили другъ друга и упали на полъ колесницы. Одна изъ невстокъ Сіомары вышла изъ дтскаго убжища, держа въ своихъ рукахъ двухъ малютокъ. Она быстро прикрпила къ верху колесницы конецъ веревки, обвитой вокругъ ея шеи и шеи ея дтей и, выпрыгнувъ изъ колесницы, удавилась на ней вмст съ дтьми. Все это произошло такъ быстро, что римляне не успли предупредить убійства. Раненный Альбиникъ, мужъ Сіомары, видлъ неизбжную гибель своего семейства, но онъ не могъ видть, что сдлалось съ его малютками-дтьми, находящимися въ задней части телги. Онъ лежалъ невдалек, придавленный трупомъ своей лошади, и вскор лишился чувствъ отъ потери крови.
Очнулся онъ въ какомъ-то большемъ сара, гд на полу, на солом, лежало много стонущихъ галловъ, вроятно, раненныхъ.
При первомъ же движеніи онъ увидлъ, что его нога прикована къ столбу. Его раны были перевязаны, и онъ ничего не чувствовалъ кром сильной слабости. Осмотрвшись, онъ замтилъ, что въ сара лежали около пятидесяти человкъ и вс они были прикованы къ столбамъ. Въ глубин сарая находилось нсколько вооруженныхъ людей. Они сидли за столомъ, пили и пли. Нкоторые изъ нихъ ходили по сараю, качаясь отъ опьяненія. Они держали въ рукахъ плеть съ коротенькой ручкой, состоящую изъ нсколькихъ ремней, къ концамъ которыхъ были прикрплены кусочки свинцу. Помахивая этой плетью, они насмшливо посматривали на плнныхъ.
— Гд мы? спросилъ Альбиникъ у раненнаго старика, лежавшаго подл него.
— Въ Ванн, въ плну.
Альбиникъ вспомнилъ про смерть всхъ своихъ родныхъ и про вроятную смерть своей жены и дтей. Но его все-таки мучило сомнніе: убиты ли его дти? Онъ однако скоро успокоился, ршивъ, что иначе и быть не могло. Вспомнивъ затмъ про свое одиночество, онъ испустилъ вопль отчаянія и не желая смотрть на свтъ божій, перевернулся на своей постели вверхъ спиной и спряталъ лицо въ солому, служившую ему изголовьемъ. Кому-то изъ полупьяныхъ сторожей не понравился раздирающій душу вопль Альбиника, и на спину несчастнаго раненнаго плнника посыпались градомъ удары плетью, сопровождаемые ругательствами. Его,— сына Генорея, начальника племени, осмлились бить плетью! Онъ въ одно мгновеніе вспрыгнулъ на ноги, и несмотря на слабость хотлъ броситься на сторожа, но цпь удержала его. Онъ покачнулся и упалъ, на колни. Тогда сторожъ принялся хлестать его своей длинной плетью по лицу, по груди, по спин. Сбжались еще и другіе сторожа, они надли Альбинику на руки оковы и принялись бить его съ страшнымъ ожесточеніемъ. Но вдругъ появился небольшаго роста толстенькій человкъ, съ сдой бородой, блыми волосами и краснымъ лицомъ.
Услыша его голосъ, сторожа прекратили побои. Онъ сталъ говорить съ живостью что-то по-римски, указывая по временамъ на Альбиника, и казался разсерженнымъ. Его сопровождали еще два человка. На одномъ изъ нихъ была длинная черная одежда, его лицо было важно и мрачно, другой человкъ держалъ подъ мышкой ящичекъ. Лежавшій подл Альбиника старикъ-плнникъ гнвно сказалъ ему, указывая на маленькаго краснолицаго толстячка:
— Барышникъ!… барышникъ!
— Какой барышникъ? спросилъ Альбиникъ.
— Тотъ, который купилъ раненныхъ.
— Какъ! торговать раненными, умирающими?
— Разв ты не знаешь, сказалъ старикъ мрачно,— что посл сраженія при Ванн на пол осталось боле мертвыхъ, нежели живыхъ, и что не нашли тамъ ни одного галла, который не былъ бы раненъ. По недостатку здоровыхъ плнниковъ, торговцы невольниками, отправляющіеся всегда за римскими войсками, накинулись на плнныхъ, ‘какъ вороны на трупы’.
— И такъ я — рабъ! воскликнулъ Альбиникъ,— меня купили и опять продадутъ!
Барышникъ подошелъ къ старику и спросилъ:
— Скажи-ка ты, старая кляча, что случилось съ твоимъ сосдомъ? Пришелъ ли онъ въ себя? Что онъ говорилъ, что длалъ?
— Спроси у него самого, грубо отвтилъ старикъ, повернувшись на другой бокъ.
Барышникъ наклонился къ Альбинику, его угрюмое лицо прояснялось, онъ улыбнулся, и заговорилъ скороговоркой, самъ отвчая на свои вопросы.
— И такъ ты пришелъ въ себя, мой храбрый волъ? Да… О! тмъ лучше… Клянусь Юпитеромъ! это добрый знакъ… Теперь нужно чтобъ, пришелъ апетитъ. Но онъ уже пришелъ? Неправда ли? Да? Ну тмъ лучше! Черезъ недлю ты оправишься… Эти скоты сторожа… они вчно пьяны… они побили тебя? Да?… Это не удивляетъ меня… они неспособны ни къ чему лучшему… Они одурли отъ гальскаго вина…. Вздумали бить тебя… бить тебя!… а ты едва на ногахъ стоишь… притомъ же у человка гальскаго племени сдержанный гнвъ можетъ имть дурныя послдствія… Но вдь ты не сердишься теперь?. Неправда ли? Нтъ?… Тмъ лучше! Вотъ я такъ долженъ сердиться на нихъ. Ну если бы ты задохся отъ бшенства? Но какое дло этимъ скотамъ, если я потеряю двадцать пять или тридцать золотыхъ су, которыя могу выручить за тебя, мой славный волъ. Но для большей безопасности я отведу тебя въ такое мсто, гд теб будетъ спокойне, чмъ здсь, и гд ты останешься одинъ. Тамъ лежалъ одинъ раненный, да онъ умеръ сегодня ночью, славный былъ этотъ раненный! Красавецъ! Это большой убытокъ… Охъ! въ торговомъ дл не всегда бываютъ барыши… Пойдемъ, или за мной.
Торговецъ снялъ съ Альбиника цпь и повелъ его подъ руки, при помощи человка въ черной одежд. Они привели его въ чуланъ, освщенный окномъ съ желзной ршеткой и посадили на лавку. Человкъ въ длинной черной одежд былъ римскій медикъ. Онъ перевязалъ раны Альбинику, уложилъ его на деревянный ящикъ, служившій вмсто ложа, и удалился.
— Клянусь Юпитеромъ, сказалъ торговецъ съ довольнымъ и веселымъ видомъ, возмущавшимъ Альбиника,— твои раны видимо заживаютъ, это признакъ чистой крови. Ну теперь ты, кажется, образумился, мой славный волъ, и наврное будешь отвчать на мои вопросы, не правда-ли? Да?… И такъ слушай меня.
Барышникъ, вытащивъ изъ кармана таблички, натертыя воскомъ, и стилетъ, сказалъ:
— Я не спрашиваю твоего имени. Пока тотъ, кто купитъ тебя и не назоветъ тебя, какъ ему вздумается, ты будешь называться воломъ… Славное названіе, неправда ли? И какъ оно идетъ въ теб!
— Почему ты называешь меня воломъ? спросилъ Альбиникъ.
— А почему я называлъ клячей того старика, твоего сосда? потому что у него только кости да кожа, между тмъ какъ у тебя тащія сильная натура! Какія широкія плечи! Какіе крпкіе члены!
Говоря это, барышникъ съ наслажденіемъ смотрлъ на Альбиника и потиралъ руки, помышляя о сумм, которую возьметъ за него.
— И какой ростъ, продолжалъ онъ,— ты выше всхъ моихъ невольниковъ… За то, что ты такой здоровый человкъ, я и назвалъ тебя воломъ. Подъ этимъ именемъ тебя будутъ продавать на аукціон.
Альбиникъ зналъ, какъ ужасно рабство, и оправдывалъ матерей, убивавшихъ своихъ дтей для того, чтобъ они не попали въ неволю. Онъ зналъ, что римляне считали рабовъ домашнимъ скотомъ, онъ неспособенъ былъ переносить униженія рабства, но былъ спокоенъ, потому что ршился убжать при первомъ удобномъ случа, или предать себя смерти. Онъ не зналъ наврное: умертвила ли его жена себя и дтей, хотлъ удостовриться въ этомъ, и потому спросилъ у барышника:
— Гд ты купилъ меня?
— На пол битвы, на томъ мст, гд ты лежалъ въ безпамятств. Тамъ была цлая куча никуда негодныхъ труповъ, но мой куманекъ, сынъ Эскулапа, осмотрлъ твои раны, и уврилъ меня, что он неопасны, и что отъ нихъ ты не потеряешь цны. Какъ тонкій барышникъ, понимающій свое дло, я, видишь ли, толкнулъ тебя ногой, да и говорю воинамъ: ‘что толку въ этомъ огромномъ труп, онъ не дышетъ, мн не надо его’. Я сталъ давать теб пинки и поворачивать ногой… ‘Посмотрите’, говорю я имъ, ‘въ немъ нтъ признаковъ жизни… онъ умираетъ, мои благородные сыны Марса, онъ уже холоденъ’… однимъ словомъ, я заплатилъ за тебя два су и надюсь продать тебя въ двадцать разъ дороже, особенно если ты знаешь какое нибудь ремесло.
Барышникъ снова взялъ свои таблички и сталъ писать на нихъ стилетомъ, говоря:
— Итакъ твое имя — Волъ, изъ племени галскаго-бретонскаго… ужъ это я самъ вижу… вдь я знатокъ къ этомъ, дл, я никогда не смшаю бретонца съ бургундцемъ, или уроженца Пуату съ овернцемъ. Посл сраженія при Пюи, я много продалъ овернцевъ… Твои лта?
— Двадцать девять.
— Твое ремесло?
— Земледлецъ.
— Земледлецъ? сказалъ обманутый въ своихъ надеждахъ барышникъ, почесывая затылокъ.— Охъ! охъ! земледлецъ!.. и ты не знаешь никакого другого ремесла?
— Кром того, я — воинъ.
— Охъ! охъ! воинъ!.. кто носитъ ошейникъ, тому во всю жизнь не приходится владть копьемъ или мечемъ… Твой характеръ, мой любезный Волъ?
— Мой характеръ?
— Говори правду, другъ Волъ, хозяинъ, который купитъ тебя, узнаетъ со временемъ, если ты солгалъ, и ты дорого заплатишь за это.
— Въ такомъ случа пиши въ своихъ табличкахъ: рабочій волъ любитъ неволю и лижетъ руку, которая бьетъ его.
— Ты шутишь! Можетъ ли быть, чтобъ человкъ гальскаго народа любилъ неволю? Скоре можно сказать, что орелъ, или соколъ любитъ клтку.
— Въ такомъ случа напиши на табличкахъ, что какъ скоро силы Вола возвратятся, онъ распоретъ брюхо своему хозяину и убжитъ въ лсъ, чтобъ жить тамъ на свобод.
— Это боле похоже на правду… Итакъ слушай, что я написалъ: No 7, Волъ, гальскаго-бретонскаго племени — въ высшей степени силенъ, росту самаго высокаго, двадцати девяти лтъ, превосходный земледлецъ, характера горячаго и мрачнаго отъ непривычки въ рабству, но его можно усмирить то лаской, то наказаніемъ.
— И вотъ что сталось съ свободнымъ и гордымъ, человкомъ! сказалъ самъ себ Альбиникъ.— Вся моя вина состоитъ въ томъ, что я защищалъ свое отечество!
Словохотность барышника позволила Альбинику спросить у него: не видалъ ли онъ на пол сраженія, близь того мста, гд нашелъ его, боевую колесницу, съ повсившеюся на ней женщиной.
— Видлъ-ли я ее? отвчалъ барышникъ,— въ ней было одинадцать мертвыхъ женщинъ — красавицъ, и какихъ еще красавицъ! каждая изъ нихъ стоила по сорока и по пятидесяти золотыхъ су. Но вс он мертвы и не принесутъ никому барыша!
— Не нашли-ли тамъ живыхъ дтей?
— Только двухъ или трехъ дтей успли вынуть еще живыми изъ петель, которыми удавили ихъ матери. Охъ ужь эти мн гальскія женщины! он свирпы какъ львицы.
— Но гд же эти дти, гд они? отвчай мн скоре, воскликнулъ Альбиникъ.
— А для чего ты хочешь знать это?
— Тамъ были мои дти… мой Юліанъ и моя Гена.
— Какихъ лтъ?
— Осьми и десяти лтъ.
— Я не торгую дтьми, можетъ быть, ихъ купилъ другой барышникъ, торгующій преимущественно дтьми.
— Послушай меня… Я желалъ бы, чтобъ мои дти лучше умерли, нежели сдлались рабами, но если они живы, если они поступятъ въ продажу… О! скажи мн какъ я могу узнать это?
— Да для чего это теб?
— Для того, чтобъ мои дти остались, по крайней мр, при мн.
Барышникъ принялся хохотать.
— Ахъ ты пустая голова! сказалъ онъ,— знаешь ли, что на сто покупателей не нашлось бы десяти дураковъ, которые согласились бы купить работника-земледльца съ двумя дтьми безъ матери. Продать тебя съ дтьми, это значило бы взять за тебя половину цны и навязать на покупателя двухъ дармодовъ. Ну понимаешь ли?… Нтъ: ты не понимаешь, ты смотришь на меня дико и тупоумно, повторяю теб, что если бы мн дали твоихъ дтей даромъ въ придачу, я и тогда не пустилъ бы тебя въ продажу вмст съ ними. Понимаешь ли, наконецъ, тупая голова.
Тутъ только понялъ Альбиникъ всю утонченность мученій рабства. Если его дти живы, онъ даже не узнаетъ, кому и куда они будутъ проданы и далеко ли отъ него. Это казалось ему до того ужаснымъ, что онъ не хотлъ врить въ возможность такого варварства. Его сердце наполнилось горечью, и онъ такъ страдалъ, что, почти умоляя, сказалъ барышнику:
— Ты обманываешь меня… Кому нужны дти? Кто захочетъ купить этихъ малютокъ, этихъ безполезныхъ дармодовъ?
— Ого? т, которые торгуютъ дтьми, имютъ очень выгодныхъ покупателей, въ особенности, если дти красивы… Красивы ли твои дти?
— Да, сказалъ Альбиникъ, припомнивъ живе, чмъ когда либо хорошенькія, блокурыя головки своихъ дтей, походившихъ другъ на друга, какъ близнецы, и которыхъ онъ поцловалъ въ послдній разъ незадолго передъ сраженіемъ.— Ахъ! они прекрасны!… такъ какъ была прекрасна ихъ мать.
— Если они прекрасны, успокойся, мой милый Волъ, сказалъ барышникъ,— они будутъ хорошо пристроены: у тхъ, кто торгуетъ дтьми, есть хорошіе покупатели между старыми, пресытившимися сенаторами, которые любятъ незрлые плоды. Говорятъ, что сюда вскор прідетъ очень богатый и знатный вельможа Креміонъ… очень прихотливый любитель… онъ путешествовалъ по римскимъ колоніямъ южной Галліи и долженъ пріхать сюда на своей галер, великолпной какъ дворецъ… Онъ конечно пожелаетъ увезти отсюда хорошенькій образецъ гальскихъ ребятишекъ… и если твои дти красивы, ихъ участь устроена, потому что вельможа Креміонъ — одинъ изъ лучшихъ покупателей этого товара.
Альбиникъ сначала не понялъ, о чемъ ему говорилъ барышникъ, но вскор у него закружилось въ голов отъ ужаса при мысли, что его дти, если они въ несчастію избавились отъ смерти, будутъ увезены въ Италію и подвергнутся тамъ ужасной участи… Онъ пришелъ въ такое бшенство, почувствовалъ такую сильную сердечную печаль и такой страшный испугъ, что всталъ на колни на своей соломенной постели и, протянувъ въ барышнику свои закованныя руки, съ умоляющимъ видомъ, не могъ произнести ни слова и принялся плакатъ. Барышникъ смотрлъ съ удивленіемъ іа него, и сказалъ:
— Ну что же это такое, мой славный Волъ? Что сдлалось съ тобою?
— Мои дти! сказалъ онъ, задыхаясь отъ рыданій,— мои дти, если они живы!…
— Твои дти?
— То, что ты сказалъ… участь, которая ожидаетъ ихъ… если ихъ продадутъ этимъ людямъ…
— Да не съ ума ли ты сошелъ? продолжалъ барышникъ,— что ты находишь ужаснаго въ той участи, которая ожидаетъ твоихъ дтей?… Ахъ, вы галлы! вы настоящіе варвары! Да знай же, что нтъ жизни пріятне той, какую ведутъ маленькіе флейтисты и танцоры, забавляющіе этихъ богатыхъ старичковъ… если бы ты видлъ ихъ, этихъ плутишекъ съ нарумяненными щеками, съ головками, украшенными внками изъ розъ, въ длинныхъ платьяхъ, усянныхъ золотыми блестками и въ длинныхъ подвскахъ въ ушахъ!… А маленькія двочки… если бы ты видлъ ихъ въ блыхъ туникахъ и…
Кровавое облако набжало, на глаза Альбиника. Онъ бросился въ бшенств и отчаяніи на безчестнаго барышника, но цпь опять удержала его, и онъ упалъ на свою постель. Не найдя близь себя ни палки, ни камня и ничего, ничего… онъ скорчился и въ изступленіи сталъ грызть свои оковы, какъ дикій зврь на цпи.
— Экіе зври эти галлы! воскликнуть барышникъ, пожавъ плечами и отодвинувшись подальше.— Онъ реветъ и бьется, какъ волкъ на цпи, оттого, что дти его будутъ жить въ роскоши и въ нг… лучше ли было бы, если бы твои дти были безобразны? Знаешь ли, кому они достались бы? Тмъ богатымъ вельможамъ, которые любятъ предугадывать будущее по трепещущимся внутренностямъ дтей только-что заколотыхъ ими?…
— О боги! воскликнулъ Альбиникъ, оживясь надеждой,— пошли моимъ дтямъ такую смерть! пусть они, въ будущей жизни, соединятся невинными съ своею цломудренною матерью.
Онъ снова заплакалъ,
— Другъ Волъ! сказалъ барышникъ,— я не ошибся, записавъ въ табличкахъ, что у тебя вспыльчивый и крутой нравъ, но если ты будешь тосковать по дтямъ, ты можешь похудть, потерять здоровый видъ и ввести меня въ убытокъ… тогда берегись, берегись, другъ Волъ! Я не новичекъ, я усмирялъ и не такихъ какъ ты… но ужь пора обдать. Докторъ сказалъ, что теперь можно давать теб питательную пищу. Кушай съ апетитомъ, это — единственное средство заслужить мои милости, постарайся пополнть въ дв недли, которыя остаются теб до аукціона… если же нтъ… о! тогда… мн жаль тебя, другъ Волъ…
Сказавъ это, барышникъ ушелъ и оставилъ Альбиника одного въ такой крпкой темниц, что о побг невозможно было и подумать. Альбиникъ могъ бы, по примру другихъ галловъ, попавшихъ въ плнъ, разможжить себ голову ударомъ объ стну, или уморить себя съ голоду, но онъ не хотлъ умереть, пока не узнаетъ, живы ли его дти? Гордый галлъ ршился, изъ любви къ дтямъ, прибгнуть даже къ хитрости и войти въ милость къ барышнику для того, чтобъ получить отъ него свденія о своемъ миломъ Юліан и о красавиц Ген. Онъ намревался сдлать все, что будетъ зависть отъ него, чтобы избавить ихъ отъ угрожавшей имъ участи.
Впродолженіи двухнедльнаго заключенія Альбиникъ ничего не узналъ отъ барышника о своихъ дтяхъ. Ему сказали только, что пріхалъ Креміонъ въ своей великолпной галер. Одно имя этого покупателя дтей заставило Альбиника затрепетать отъ ужаса.
Наканун дня, назначеннаго для торга, барышникъ самъ принесъ Альбинику ужинъ и фляжку стараго гальскаго вина. Альбиникъ отказался пить съ нимъ вино своей родины.
— Какъ хочешь, сказалъ барышникъ,— а я хотлъ выпить одну чарку за твое помщеніе у хорошаго господина и за барышъ, который надюсь получить за тебя, а другую — за твое сближеніе съ дтьми.
— Какъ! что ты сказалъ? воскликнулъ Альбиникъ, оживясь надеждой и страхомъ,— ты узналъ что нибудь про моихъ дтей?
— Ничего не скажу, сказалъ барышникъ, показывая видъ, что хочетъ уйти.— Мн можетъ развязать языкъ только вино, а я не люблю пить одинъ.
— Въ такомъ случа, я готовъ пить, воскликнулъ Альбиникъ.
Барышникъ налилъ одинъ кубокъ вина для Альбиника, а другой для себя.
— Желаю получить побольше барыша отъ продажи тебя, сказалъ онъ, обмочивъ въ кубк свои губы.
Альбиникъ не могъ припомнить впослдствіи, выпилъ ли барышникъ вино.
— За свиданіе съ моими дтьми! сказалъ Альбиникъ, осушивъ весь кубокъ вина, показавшагося ему превосходнымъ.
Барышникъ разсказалъ Альбинику, что его собратъ по торговл купилъ двухъ дтей — мальчика и двочку лтъ осьми или девяти, найденныхъ повшенными въ боевой колесниц, находившейся близь того мста, гд лежалъ Альбиникъ. Въ дтяхъ были признаки жизни и ихъ спасли. Купившему ихъ купцу досталось, по жребію мсто на аукціон рядомъ съ барышникомъ и, если ихъ будутъ продавать завтра, Альбиникъ увидитъ ихъ.
Пока барышникъ разсказывалъ вс подробности, сопровождавшія покупку дтей, Альбиникъ сталъ чувствовать, что его голова тяжелетъ и вки опускаются. Онъ не могъ сидть и былъ принужденъ прислониться къ стн. Барышникъ засмялся.
— Любезный Волъ! сказалъ онъ,— мое вино подйствовало, кажется, на тебя. Не надо безпокоиться о томъ, что съ тобой совершится. У меня есть зелья, которые помогаютъ мн подготовлять товаръ къ продаж. Ты хотя и поправился и пополнлъ, по продолжительное заключеніе и другія причины лишили тебя хорошаго цвта лица, завтра же, съ помощью моего зелья, ты будешь свжъ, какъ будто бы только что пришелъ съ поля. Я предвидлъ, что ты будешь мшать мн заняться твоимъ туалетомъ и принялъ свои мры противъ этого.
— Какимъ туалетомъ? съ усиліемъ спросилъ Альбиникъ.
— Туалетомъ, приличнымъ рабу. Во-первыхъ я намажу твое мыломъ, сказалъ барышникъ, позвавъ сторожа и завсивъ окно одяломъ, для того, чтобъ не могли видть съ улицы того, что онъ будетъ длать. Онъ досталъ изъ ящичка разныя стклянки, кубки, небольшую серебряную чашу и разные инструменты, въ томъ числ и бритву. Посмотрвъ внимательно на Альбиника, онъ откупорилъ стклянку съ мыломъ. Эти приготовленія показались Альбинику до такой степени унижающими человческое достоинство, что, не смотря на овладвшее имъ оцпенніе, онъ вскочилъ на ноги и, махая руками и ногами, освобожденными отъ оковъ, воскликнулъ:
— На мн нтъ оковъ, если ты подойдешь ко мн, я задавлю тебя.
— Я предвидлъ, что ты будешь сопротивляться, сказалъ барышникъ, спокойно выливая масло въ серебряную чашку и намачивая въ немъ губку.— Я могъ бы связать тебя, но ты сталъ бы биться и повредилъ бы свои связанные члены, покупатели узнали бы, что ты имешь непокорный характеръ: ты раскричался бы, пожалуй, когда стали бы брить твою голову для обозначенія твоего рабства.
Обрить галла — это значило нанести ему самое ужасное оскорбленіе, а потому Альбиникъ, при этой угроз, собралъ остатокъ своихъ силъ и закричалъ:
— Я убью тебя, если ты дотронешься хоть до одного волоска на моей голов.
— О! успокойся, любезный Волъ, отвчалъ барышникъ, подходя съ бритвой къ Альбинику,— я дотронусь не до одного твоего волоска, а до всхъ…. Я сржу ихъ вс до единаго и твоя голова будетъ сейчасъ такъ плшива, какъ голова Цезаря. Зелье, выпитое тобою сейчсъ въ вин, сдлаетъ тебя недвижимымъ.
Альбиникъ дйствительно потерялъ сознаніе и заснулъ тяжелымъ сномъ.
Въ день, назначенный для публичнаго торга, барышникъ разбудилъ Альбиника, спавшаго глубокимъ сномъ. Несчастный плнникъ вспомнилъ, что происходило наканун, и тревожно дотронулся до своей головы. Она была выбрита, также какъ и борода. Это очень огорчило его, но онъ не пришелъ въ бшенство, кацъ наканун, а посмотрлъ на барышника какъ-то безсмысленно, онъ все еще находился подъ вліяніемъ зелья, выпитаго имъ наканун въ вин. Онъ чувствовалъ себя здоровымъ и крпкимъ, но какая-то вялость одолвала его. Барышникъ смотрлъ на него съ торжествующимъ видомъ. Онъ снялъ съ него рубашку, привсилъ ему къ ше таблички, на которыхъ было написано его имя и прочее, накинулъ ему на плечи шерстяное одяло, а на голову надлъ внокъ изъ свжихъ буковыхъ листьевъ. Руки Альбиника были связаны назади, а об ноги — закованы. Въ такомъ вид барышникъ повелъ его на аукціонъ, на площадь Города Ванна. Вмст съ нимъ повели продавать и другихъ плнныхъ. Вс они были такъ же мрачны, убиты и покорны, какъ и онъ. Глаза ихъ были опущены, какъ будто бы эти люди старались не смотрть другъ на друга. Между ними были два или три человка изъ племени Альбиника. Одинъ изъ нихъ, проходя мимо него, сказалъ вполголоса: ‘Альбиникъ! мы обриты, но волосы ростутъ и ногти — также’.
Ихъ привели въ какой-то балаганъ, выстроенный изъ досокъ, покрытый холстомъ и устланный соломой, по правой и по лвой сторон его находились другіе такіе же балаганы, поставленные въ рядъ и образовавшіе собою родъ длинной улицы. По ней прогуливались толпами офицеры, солдаты, покупатели невольниковъ, барышники и разные люди, принадлежавшіе къ римской арміи, они заглядывали въ шалаши, на скованныхъ плнныхъ, съ обиднымъ и насмшливымъ любопытствомъ, балаганъ, въ которомъ, какъ сказалъ барышникъ, находились дти Альбиника, былъ запертъ, оттуда слышалась брань, рзкіе крики и болзненные стоны женщинъ, говорившихъ по-гальски: ‘Смерть…. смерть! но не оскорбленіе**
— Эти пугливыя дуры корчатъ весталокъ, ихъ раздваютъ до гола, чтобъ показывать покупателямъ, а он орутъ, какъ безумныя, сказалъ Альбинику барышникъ.
Вскор звонъ колокола возвстилъ начало торга. Со всхъ сторонъ послышались пискливые голоса крикуновъ, приглашавшихъ покупателей зайти въ балаганы и возвщавшихъ цны, назначенныя за невольниковъ продавцами человческаго мяса. Барышникъ заперъ Альбиника въ чуланъ, желая сбыть прежде товаръ по хуже, но наконецъ и Альбиникъ увидлъ своего будущаго господина. Это былъ человкъ съ сдыми волосами, съ холоднымъ и жестокимъ выраженіемъ лица. На немъ было военное платье, онъ сильно хромалъ и опирался на палку, имвшую видъ виноградной лозы, и означавшую чинъ центуріона. Барышникъ снялъ съ Альбиника всю одежду, выставивъ такимъ образомъ на показъ товаръ, которымъ такъ гордился. Нсколько любопытныхъ звакъ собрались вокругъ балагана.
Прочитавъ то, что было написано на дощечк, прившенной къ ше Альбиника, покупатель сталъ разсматривать товаръ,— размрять пальцами грудь, руки и плечи невольника. Потомъ барышникъ веллъ Альбинику показать силу, и поднять выше головы, лежавшую на земл свинцовую гирю, когда онъ исполнилъ это, ему приказали показать свою ловкость и перепрыгнуть нсколько разъ черезъ палку, на локоть отъ земли. Не смотря на тяжесть цпей, Альбиникъ исполнилъ и это.
— Теперь, сказалъ барышникъ,— остается испытать кротость твоего характера.— И онъ взялъ у сторожа кнутъ, но покупатель отнялъ его у него.
— Старая лисица не вритъ мн, сказалъ барышникъ Альбинику,— онъ боится, что я буду бить тебя слегка, мой любезный Волъ, потерпи и покажи ему, что ты терпливо переносишь наказанія.
При этихъ словахъ хромой осыпалъ Альбиника градомъ ударовъ по спин и груди, Альбиникъ, подъ вліяніемъ все того же непонятнаго упадка нравственныхъ силъ, заплакалъ и, упавъ на колни, сталъ просить пощады… Между тмъ какъ собравшіеся вокругъ балагана зрители хохотали изо всей мочи, центуріонъ, удивленный такою кротостію галла, пересталъ бить его, а барышникъ, ласково потрепавъ его, какъ животное, по истерзанной спин, сказалъ:
— Ты хотя и волъ по сил, но агнецъ по кротости. Я не ошибся въ теб.
Торгъ былъ заключенъ. Барышникъ получилъ отъ хромого множество золотыхъ монетъ и, поговоривъ съ нимъ еще о чемъ-то, обратился въ Альбинику и сказалъ ему:
— Твой новый господинъ — и я понимаю это когда дло идетъ о невольник, за котораго такъ дорого заплатили,— твой новый господинъ находитъ, что ты недовольно хорошо закованъ, онъ веллъ прибавить тяжести къ ногамъ.
Эти тяжести были такъ велики, что Альбиникъ не могъ поднять ногъ и долженъ былъ ссть на землю.
Въ это время, холстъ закрывавшій противуположинй балаганъ, поднялся. Внутри его, съ одной стороны сидли три красавицы — молодыя женщины или двицы, он были почти нагія и ноги ихъ были закованы, он прижались другъ къ другу такимъ образомъ, что дв изъ нихъ, подавленныя стыдомъ, прятали свои лица на груди у третьей. Эта послдняя, блдная, мрачная, съ длинными, распущенными чрными волосами, опустила голову на свою обнаженную и изтерзанную грудь. Недалеко отъ нихъ двое трехлтнихъ дтей, привязанныхъ за поясъ на веревк, безпечно смялись и валялись на солом. На другой сторон балагана, высокаго роста женщина, скованная по рукамъ и по ногамъ, стояла неподвижно, какъ статуя, прислонясь въ столбу, къ которому она была прикована посреди тла, ея сдые волосы были растрепаны, глаза — неподвижны, лицо — желто и страшно, изъ ея груди, по временамъ, раздавался хохотъ, грозный и безумный. Въ глубин балагана былъ чуланъ. Альбиникъ подумалъ, что тамъ заперты его дти и легкій приливъ крови въ голов возвстилъ ему слабое возвращеніе его энергіи. Онъ не сводилъ глазъ съ чулана, какъ вдругъ въ балаганъ вошелъ старикъ великолпно одтый. Это былъ извстный патрицій Креміонъ, истощенный развратомъ и лтами. Его тусклые глаза были безжизненны, отвратительное, морщинистое лицо было покрыто слоемъ блилъ и румянъ. На голов былъ одтъ блокурый парикъ, завитый въ локоны, въ ушахъ висли длинныя серьги изъ драгоцнныхъ камней, а за поясомъ торчалъ огромный букетъ цвтовъ. Сверхъ длиннаго вышитаго платья была накинута красная мантія. Онъ съ трудомъ тащилъ ноги и опирался обими руками на плечи двухъ молоденькихъ невольниковъ, одтыхъ роскошно, но такъ странно, что нельзя было узнать — мужчины они или женщины, позади его шло двое другихъ невольниковъ постарше первыхъ, одинъ изъ нихъ несъ шубу своего господина, а другой — золотой ночной сосудъ.
Купецъ противуположнаго балагана подбжалъ къ нему съ видомъ подобострастія и почтенія, и поставилъ ему скамейку, на которую тотъ и слъ. Такъ какъ у скамейки не было спинки, одинъ изъ молодыхъ невольниковъ тотчасъ всталъ неподвижно позади своего господина, дабы служить ему точкой опоры, между тмъ какъ другой легъ на землю, завернулъ въ полу, своего платья его ноги, обутые въ богатыя сандаліи и прижалъ ихъ къ своей груди, безъ сомнній для того, чтобы согрть ихъ. Усвшись такимъ образомъ, Креміонъ сказалъ что-то купцу и тотъ указалъ ему на трехъ полунагихъ невольницъ. Развратный патрицій посмотрлъ на трехъ прекрасныхъ женщинъ, и плюнулъ въ знакъ презрнія къ нимъ. Вс присутствующіе захохотали. Купецъ указалъ на маленькихъ дтей, но Креміонъ сказалъ должно быть что-то ужасное, потому что хохотъ римлянъ удвоился. Тогда купецъ подошелъ къ чулану и вывелъ изъ него трехъ дтей, покрытыхъ длинными блыми покрывалами, сперва онъ открылъ двочку слабую и некрасивую. Креміонъ сдлалъ нетерпливый знакъ, и купецъ тотчасъ же увелъ ее въ чуланъ.
Крпко скованный Альбиникъ смотрлъ на эту сцену изъ своего балагана. Остывшая кровь его начала живе течь по жиламъ. Дрожь стала пробгать по членамъ… Пробужденіе приближалось… Три молодыя женщины и старая матрона забыли свой стыдъ и отчаяніе и, не скрываясь боле отъ сладострастныхъ взоровъ зрителей, съ материнскимъ страхомъ устремили свои взгляды на двухъ покрытыхъ дтей, предложенныхъ ужасному старику, между тмъ какъ старая матрона, прикованная въ столбу, стиснувъ зубы, устремила горящіе глаза и скованныя руки, какъ будто бы призывая кару боговъ на эти чудовищныя дла. По знаку Креміона покрывала свалились съ дтей, и Альбиникъ узналъ своего Юліана и Гену. Оба они похудли и дрожали отъ холода, слезы выступали изъ ихъ глазъ, длинные блокурые волосы двочки падали по плечамъ. Дти стояли, взявшись за руки и прижавшись другъ къ другу. Не смотря на ужасъ, изображавшійся на лиц Гены, она предстала во всей своей дивной дтской красот… красот гибельной, потому что, при вид ея, померкшіе глаза Креміона загорлись, какъ горячіе угли. Онъ выпрямился, протянулъ въ ней свои изсохшія руки, какъ будто бы стараясь схватить свою жертву и ужасная улыбка выказала его желтые, полусгнившіе зубы… Испуганная Гена бросилась назадъ и повисла на ше у брата, но ее сейчасъ же опять привели въ Креміону. Старикъ оттолкнулъ ногой лежащаго невольника, схватилъ Гену, сжалъ ее между колнями и, не смотря на ея старанія освободиться и на ея крики, оборвалъ тесемки, завязывавшія ея платье, и раздлъ ее, чтобъ осмотрть ея грудь и плечи.
Креміонъ, спокойно окончивъ свой ужасный осмотръ, сказалъ нсколько словъ купцу, сторожъ застегнулъ платье двочки, почти полумертвой, завернулъ ее въ покрывало и, взявъ ее на руки, приготовился нести ее вслдъ за старикомъ, который досталъ изъ кармана золотыя монеты и сталъ расплачиваться съ купцомъ. Въ эту отчаянную минуту, бдные дти въ ужас стали кричать, какъ будто бы надялись, что ихъ услышатъ и придутъ на помощь: ‘отецъ! мать!’ Эти крики возвратили разумъ и мужество Альбинику, видъ дтей далъ ему такой толченъ, произвелъ такой порывъ бшенства, что, не смотря на тяжелыя оковы, онъ выпрыгнулъ изъ своего балагана, въ два скачка очутился близь Креміона, свалилъ его и, не имя возможности задушить его руками, которыя были скованы позади спины, началъ грызть ему зубами лицо и такъ вцпился въ него, что бросившіеся на Альбиника сторожа не могли отогнать его ни кнутонъ, ни палками, ни камнями. Кровь отвратительнаго, задыхающагося старика заливала ему ротъ, но онъ не оторвался отъ него до тхъ поръ, пока не отгрызъ куска мяса, который плюнулъ ему въ отвратительное, желтое, помертввшее лицо.
— Отецъ, отецъ! кричалъ въ это время маленькій Юліанъ, желая приблизиться къ нему, Альбиникъ выпрямился и сталъ до того страшенъ, что вс отступили отъ него и вокругъ закованнаго невольника образовался кругъ.
— Отецъ, отецъ, повторялъ Юліанъ, простирая къ нему руки и, несмотря на то, что сторожа держали Альбиника, онъ прыгнулъ къ сыну, но купецъ усплъ набросить ему на голову одяло. Въ тоже время Альбиника схватили за ноги, повалили и, связавъ множествомъ веревокъ, отнесли въ балаганъ и положили на солому, потомъ онъ услышалъ споръ центуріона съ барышникомъ и съ купцомъ, продавшимъ Гену. Потомъ вс ушли и все затихло. По прошествіи нкотораго времени возвратился барышникъ и, бшено толкнувъ ногою Альбиника, сказалъ:
— Разбойникъ! знаешь ли чего мн стоитъ кусокъ мяса, вырванный тобою изъ лица Креміона? Знаешь ли ты это, дикій зврь? Онъ стоитъ мн боле половины той цны, за которую я продалъ тебя. Я обязанъ отвчать за твои злодйства, пока ты у меня, мерзавецъ! я заплатилъ за твою дочь и подарилъ ее Креміону. Онъ самъ потребовалъ этого.
— Это чудовище не умеръ? воскликнулъ Альбиникъ въ отчаяніи,— я моя дочь также не умерла!
— Твоя дочь, висльникъ?.. она у Креміона и онъ отмстить ей за меня!.. онъ заране радуется этому. У этихъ старичковъ иногда бываютъ зврскія прихоти… а Креміонъ довольно богатъ для того, чтобъ позволить ихъ себ.
Альбиникъ отвчалъ на это только стонами.
— И это еще не все, продолжалъ барышникъ.— Центуріонъ хотлъ, чтобъ я взялъ тебя назадъ.
— Но мой сынъ…
— Никто не хотлъ купить такого волчонка, какъ твой сынъ… его отдали въ придачу тому, кто купилъ старую матрону.
— А ее кто купилъ?..
— Центуріонъ, твой господинъ.
— Мой сынъ будетъ со иною.
— Твой сынъ… съ тобою? Да ты также глупъ, какъ и золъ. Ты думаешь, что твой господинъ купилъ твоего волчонка для твоего удовольствія? Нтъ, твой господинъ сказалъ, что посадитъ его въ клтку и что сынъ будетъ отвчать за непокорность отца. ‘При первой вин отца’, сказалъ твой господинъ, ‘я подвергну, въ его присутствіи, пытк его волчонка’.
На другой день, посл того, какъ Альбиника и Юліана привезли къ новому господину, онъ сказалъ Альбинику:
— Каждый день, когда ты мало будешь работать, твоему сыну будутъ вырывать по зубу… Если ты будешь буянить, ему вырвутъ ноготь, при каждой твоей попытк въ побгу ему будутъ отрзывать то руку, то ногу, то носъ, то ухо, то языкъ… Если теб удастся убжать, ему вырвутъ глаза и потомъ посадятъ въ печь, или намажутъ медомъ и отдадутъ на съденіе наскомымъ, или сожгутъ на маломъ огн, въ насмоленной одежд. Теперь отъ тебя зависитъ предать мученіямъ твоего сына.
— У тебя не будетъ раба покорне и трудолюбиве меня, отвчалъ Альбиникъ,— только общай, что ты позволишь мн видться съ сыномъ, когда ты будешь доволенъ мною.
— Веди себя хорошо… посмотримъ, отвчалъ центуріонъ.
Съ этого времени гордый Альбиникъ сдлался самымъ покорнымъ и самымъ трудолюбивымъ изъ всхъ рабовъ, онъ жилъ въ подземель съ прочими рабами, а Юліана посадили въ клтку. Утромъ или вечеромъ его пускали гулять, приковавъ его къ злой собак, которая никогда не отходила отъ своего господина. Иногда Юліанъ видлъ издали своего отца, въ то время, какъ онъ, возвратясь съ работы, уходилъ въ свое подземелье. Однажды Альбиникъ работалъ такъ много, что ему позволили въ первый разъ увидться съ сыномъ. Для безопасности ему надли на ноги, кром обычной цпи, еще другую, и сторожъ долженъ былъ зорко слдить за каждымъ его движеніемъ. Какъ перемнился Альбиникъ! онъ похудлъ, сморщился, лохмотья служили ему вмсто одежды. Нельзя было и узнать гордаго, прекраснаго, веселаго, прежняго Альбиника. Однако въ ту минуту, какъ онъ подошелъ въ клтк сына, его лицо заблистало такою радостью, какъ, бывало, въ самые счастливые дни прежней свободной жизни, когда онъ самъ былъ владльцемъ той самой земли, которая теперь была подарена Цезаремъ его господину, центуріону, и которую ему пришлось обработывать для своего владльца. Подойдя къ клтк сына, Альбиникъ сказалъ сквозь радостныя слезы: ‘дай мн поцловать твою щеку, мое бдное дитя’. Юліанъ, рыдая, приложилъ свое лицо въ желзной ршетк и отецъ съ трудомъ могъ поцловать его. Не смотря на радость свиданія, и отецъ и сынъ долго плакали. Впослдствіи времени, какъ ни рдки были эти свиданія, отецъ всегда старался утшать и ободрять сына.
По прошествіи трехъ лтъ Альбиникъ оказалъ важныя услуги своему господину, который предоставилъ ему боле свободы, чмъ другимъ рабамъ, но рабство было нестерпимо для него.
Однажды ночью онъ поджогъ жилище своего господина и, освободивъ сына изъ клтки, хотлъ убжать съ нимъ, но Юліанъ, спускаясь въ ровъ, неудачно спрыгнулъ и вывихнулъ себ ногу. Вскрикнувъ отъ боли, онъ лишился чувствъ. Когда онъ очнулся, онъ почувствовалъ, что безчисленное множество наскомыхъ бгаютъ по его тлу и кусаютъ его. Онъ открылъ глаза, но жгучіе лучи солнца падали прямо на его обритую голову и заставили закрыть глаза. Онъ былъ совершенно голъ и привязанъ въ дереву. Онъ опять открылъ глаза и увидалъ, напротивъ себя, своего отца, также голаго и привязаннаго въ дереву. Его тло и лицо, намазанные медомъ, были также покрыты цлой тучей большихъ красныхъ муравьевъ, гнздо которыхъ находилось у него подъ ногами. Тогда Юліанъ понялъ, отчего происходила чувствуемая имъ боль. Муравьи еще не доползли до его лица, но они уже ползали по его ше. Онъ сталъ звать отца на помощь, но тутъ только онъ замтилъ, что его отецъ то ужасно хохоталъ, произнося несвязныя слова, то испускалъ страшный крикъ отъ нестерпимой боли. Безъ сомннія муравьи начали вползать къ нему въ голову, черезъ уши, и сть глаза, потому что его опущенные вки изчезали подъ множествомъ муравьевъ. Эти ужасныя муки, и въ особенности яркіе лучи солнца, падавшіе пряно на его голую голову, свели его съ ума… Юліанъ стадъ кричать ему: ‘отецъ! помоги!..’ Но онъ не слышалъ уже его криковъ… Однако эти крики услышалъ римскій поселенецъ, сосдъ центуріона. Онъ былъ человколюбивъ и хорошо обращался съ своими рабами. Гуляя по близости, онъ прибжалъ на крикъ Юліана и, тронувшись страданіями мальчика, отвязалъ его отъ дерева и окунулъ въ ручей. Освободившись отъ боли, Юліанъ сталъ упрашивать своего избавителя идти на помощь къ отцу. Въ эту минуту пришелъ его господинъ… Изъ корыстолюбія, онъ согласился продать мальчика колонисту, но объявилъ въ бшенств, что Альбиникъ поджогъ у него скотный дворъ, съ намреніемъ убжать во время суматохи, и что за это онъ долженъ вытерпть казнь. Казнь совершилась.
Прошло много лтъ посл казни Альбиника. Темной ночью Юліанъ ушелъ изъ дому своего молодого и богатаго господина Травіона и перелзъ черезъ каменную ограду огромнаго парка виллы Оливіи, римской патриціанки, прославившейся своею жестокостью. Юліанъ хорошо былъ знакомъ съ мстностью и вскор приблизился въ берегу канала, украшеннаго мраморною балюстрадой, близь этого мста возвышался храмъ, построенный въ вид ротонды и окруженный великолпной колоннадой. Юліанъ подкрался къ колонад и тихимъ голосомъ, нсколько разъ, произнесъ: ‘Эльвига!.. Эльвига!..’ Никто не отвтилъ ему на призывъ. Онъ пробрался ощупью къ самому каналу, думая, что Эльвига ждетъ его на лстниц, но обманулся. Вдругъ онъ увидлъ вдали на канал яркій свтъ. Юліанъ вообразилъ, что Оливія, пользуясь прекрасной лтней ночью, прогуливается въ гондол съ своими поющими и играющими невольницами. Звуки музыки и свтъ стали все боле и боле приближаться къ нему: онъ подумалъ, что лодка продетъ мимо пристани и спрятался. Вдругъ онъ увидлъ, что по саду, по направленію въ бесдк, идутъ люди съ фонарями. Страшась быть убитымъ, если его найдутъ въ парк, и не смя спуститься къ каналу по лстниц, которая черезъ нсколько минутъ должна была освтиться огнями изъ гондолы, онъ усплъ взлсть на колонну, ухватиться за выдавшуюся капитель, пробраться оттуда къ карнизу и лечь на него. Люди съ фонарями приблизились къ храму и прошли мимо. Юліанъ вздохнулъ свободне, однако не смлъ слзть. Его страхъ удвоился, когда гондола остановилась у лстницы канала и когда пніе затихло… Безъ всякаго сомннія, Оливія намревалась войти въ ротонду, или идти прогуливаться по саду. Юліанъ, окруженный опасностью, остался на карниз и вскор замтилъ возл себя нсколько продушинъ, сдланныхъ, вроятно, для вентиляціи. Такимъ образомъ, онъ могъ видть черезъ нихъ сверху все, что длалось внутри храма. Впродолженіи нкотораго времени, онъ ничего не видлъ кром мрака, но вскор услышалъ, что въ храм отворяется дверь со стороны канала, и, вслдъ за этимъ, въ нее вошелъ огромнаго роста черный эфіопъ, державшій въ рук факелъ. На эфіоп было короткое платье оранжеваго цвта, вышитое серебромъ, и красная шапка. На ше у него былъ серебряный ошейникъ и такія же кольца на мускулистыхъ ногахъ. Эфіопъ зажегъ нсколько золоченыхъ канделябръ. Ротонда ярко освтилась, и осталась въ тни только верхняя часть ея, около отдушинъ купола, гд помщался Юліанъ. Между внутренними, блыми, мраморными колоннами, украшенными позолотою, находились живописныя изображенія, до того неприличныя, что Юліанъ постыдился бы разсказать объ нихъ, полъ храма былъ покрытъ толстымъ тюфякомъ пурпуроваго цвта и множествомъ подушекъ. Внутреннее убранство ротонды было роскошно.
Освтивъ ротонду, огромный эфіопъ вышелъ, и вскор опять возвратился, держа на рукахъ, какъ держатъ спящихъ дтей, женщину, завернутую въ длинное покрывало. Нсколько молодыхъ невольницъ рдкой красоты, великолпно одтыхъ, вошли вслдъ за нимъ. Это были невольницы Оливіи, он занимали при ней различныя должности: одн одвали ее, другія укачивали, убирали ей волосы, привязывали сандаліи, пли, играли и проч.
Между пвицами и музыкантами, державшими въ рукахъ свои инструменты, находились два отпущенника-грека, шестнадцати или семнадцати лтъ. Ихъ, какъ и всхъ людей этого класса, легко можно было узнать по лнивой походк, по дерзкому взгляду, по короткимъ завитымъ волосамъ и по богатому женственному костюму. Они держали огромные веры, которыми обязаны были обмахивать свою госпожу.
Эфіопъ положилъ Оливію на подушки такъ бережно, какъ будто боялся, чтобы она не разбилась. Оба грека встали подл нея на колни и осторожно сняли съ нея покрывало.
Юліанъ часто слышалъ разсказы объ Оливіи, прославившейся, какъ и многія другія римскія дамы, своей красотой, великолпіемъ и чудовищнымъ развратомъ, но онъ никогда не видалъ эту ужасную развратницу, и сталъ смотрть на нее съ смсью ужаса, ненависти и любопытства.
Она была средняго роста и нжнаго сложенія. Ей было около тридцати лтъ и ее можно было бы назвать рдкой красавицей, если бы ея правильное и нжное лицо не отцвло и не опало отъ невоздержности. Ея густые черные волосы выглядывали изъ-подъ золотой стки, окружавшей выпуклый блдный лобъ. Ея полуоткрытые, черные глаза, окруженные темнымъ оттнкомъ, казалось, непріятно были поражены яркимъ свтомъ канделябръ. Едва она успла наморщить брови, какъ дв невольницы. бросились въ ней и, развернувъ покрывало, стали держать его между нею и канделябрами.
На Оливіи были надты дв туники изъ широкой шелковой матеріи. Одна изъ нихъ была блая, длинная и вышитая золотомъ, другая — свтло-зеленая, короткая, вышитая серебромъ. Вмсто лифа на ней была надта только золотая стка, черезъ которую были видны ея голая грудь, плечи и нжныя, но мускулистыя руки, блыя, какъ воскъ. Ожерелье изъ крупнаго жемчуга и рубиновъ, въ нсколько рядовъ, обвивалось вокругъ ея продолговатой и гибкой шеи. Ея маленькія уши едва не разрывались отъ тяжести богатыхъ огромныхъ серегъ, спускавшихся почти до плечъ. На ногахъ у ней были надты шелковые, розовые чулки и сандаліи, съ золотыми подошвами, вплоть усянныя драгоцнными каменьями.
Патриціанка мягко улеглась на подушкахъ и сдлала знакъ обоихъ молодымъ грекамъ, они встали на колни подл нея, одинъ — по правую, а другой — по лвую сторону, и начали слегка махать верами, а огромный эфіопъ всталъ на колни позади ея, готовясь, въ случа надобности, поправлять подушки.
Оливія сказала томнымъ голосомъ:— хочу пить.
Дв невольницы тотчасъ бросились къ шкапу. Одна изъ нихъ взяла золотой кубовъ, другая принесла серебряную чашу, наполненную снгомъ, въ которой были погружены глиняные сагунтскія фляжки. Одна изъ невольницъ, поторопясь исполнить приказаніе, споткнулась о подушки и пролила нсколько капель на ноги Оливіи. Оливія наморщила брови и указала на мокрое пятно, образовавшееся на ея обуви. Потомъ она стала медленно пить изъ кубка, не сводя своихъ черныхъ, пронзительныхъ глазъ съ молодой двушки, которая поблднла и стала дрожать. Едва Оливія перестала пить, какъ протянулось нсколько рукъ, чтобы взять кубокъ. Опрокинувшись назадъ и облокотись на подушки, Оливія начала играть длинными серьгами одного изъ грековъ. Жестокая улыбка появилась на ея лиц и она сказала невольниц, пролившей вино:
— Фаустина! на колни!..
Испуганная невольница повиновалась.
— Мн жарко! сказала благородная дама.
Греки принялись сильне махать верами, а двушка, державшая корзинку, достала изъ нея надушенный, вышитый льняной платокъ, и подала его другой двушк, которая поспшила, съ видомъ почтенія, вытерть вспотвшій лобъ своей госпожи.
Фаустина, виновная въ неловкости, съ трепетомъ ожидала своей участи,
Оливія долго смотрла на нее съ жестокимъ удовольствіемъ и, наконецъ, сказала:
— Клубокъ!..
При этихъ словахъ невольница протянула въ Оливіи умоляющія руки, но та, показывая видъ, что не замчаетъ этого движенія, сказала черному великану:
— Рашидъ! открой ей грудь и держи ее покрпче…
Эфіопъ съ радостью исполнилъ приказаніе госпожи, которая взяла поданный ей странный и ужасный инструментъ пытки. Онъ. состоялъ изъ длиннаго стального прута, чрезвычайно гибкаго и оканчивавшагося круглой золотой дощечкой, къ которой былъ придланъ клубочекъ краснаго шелку. Въ этотъ клубочекъ было воткнуто множество иголокъ, остріями наружу.
Эфіопъ схватилъ Фаустину. Поблднвшая, какъ смерть, двушка не смла сопротивляться. Ей грубо обнажили грудь, и тогда въ бесдк водворилось глубокое молчаніе, потому что каждый зналъ, какому подвергся бы наказанію, если бы обнаружилъ состраданіе. Оливія облокотилась лвою рукою на подушку, а въ правую, взявъ прутъ, слегка раскачала его, и клубокъ сталъ ударять по груди Фаустины, Несчастная двушка испустила кривъ отъ боли и изъ ея блой груди выступили капли крови… При вид этой крови и отъ криковъ жертвы, черные глаза Оливіи, до сихъ поръ почти потухшіе, ярко заблистали, улыбка этого чудовища сдлалась страшной. Оливія выпрямилась на своемъ лож и съ какой-то зврски-страшной лаской сказала:
— Кричи, мое милое сокровище! кричи!.. это возбуждаетъ меня! Кричи же, моя прелестная лесбинка, кричи же, моя голубка, кричи!— И говоря это Оливія усиливала удары, такъ что вся грудь невольницы покрылась кровавой росой…
У Фаустины достало силъ задушить свои болзненные вопли, потому что она боялась еще боле ожесточить свою госпожу, черты лица которой принимали все боле и боле страшный и злобный видъ… Но вдругъ, отбросивъ клубокъ, патриціанка закрыла свои глаза и, въ то время, какъ ея жертва почти лишилась чувствъ и упала на руки сваяхъ подругъ, она опустилась на подушки и сказала томнымъ голосомъ:
— Еще пить!..
Въ то время, какъ вс бросились исполнить ея приказаніе, звукъ маленькихъ цимбалъ послышался со стороны канала.
— Фесалійская колдунья? уже? сказала Оливія, выпрямившись и осушивъ кубовъ.— Клянусь тремя Парками, сестрами этой хитрой старухи, я не ждала ее такъ скоро.
Обратясь въ эфіопу, она прибавила:
— Введи ее сейчасъ. Пусть лодка, на которой она пріхала, стоитъ у лстницы.
Фесалійская колдунья вошла. Цвтъ ея лица былъ темно-мдный. Оно почти изчезало подъ длинными сдыми водосами, торчавшими изъ капюшона, надтаго на ея голову, ея новое платье было подвязано краснымъ кожанымъ поясомъ, на которомъ были изображены блые магическіе знаки. Маленькій карманъ былъ прикрпленъ къ этому поясу. есалійка держала въ рукахъ втвь оршника.
При вид колдуньи, вс невольницы смутились и испугались, но Оливія, безстрашная, какъ мраморная статуя, на которую она походила блдностью, сидла облокотясь на подушки, и сказала фесалійк, стоявшей у двери:
— Подойди, подойди, адская птица!
— Ты присылала за мной, сказала колдунья подходя,— что теб надо отъ меня?
Юліанъ былъ пораженъ голосомъ колдуньи. Эта женщина была стара, но голосъ ея былъ нженъ и молодъ.
— Я не врю твоему чародйскому искуству, какъ не врю и могуществу боговъ, надъ которыми смюсь, сказала Оливія,— однакоже я хочу посовтоваться съ тобою… Я чувствую, что ослабла духомъ.
— Жизнь не вритъ смерти… солнце не вритъ ночи… отвчала старуха, покачавъ головой,— и однако приходитъ черная ночь… а мы приближаемся въ черной могил… Что теб надо отъ меня, благородная Оливія?
— Ты знаешь знаменитаго гладіатора Фергана?
— Ага! сказала колдунья, странно захохотавъ,— опять Геркулесъ съ желзной рукой забрался въ сердце тигра!
— Что- ты хочешь сказать?
— Видишь ли, благородная Оливія, изъ десяти знатныхъ дамъ, прибгающихъ къ моему искуству, девять начинаютъ съ тхъ же словъ, какъ и ты, и он произносятъ имя знаменитаго гладіатора Фергана.
— Я люблю его, сказала смло Оливія, въ присутствіи своихъ невольницъ, сдвинувъ брови, между тмъ какъ ея ноздри вздулись и все ея тло задрожало.— Я обожаю Фергана, я съума схожу по немъ.
— Не одна ты.
— Я писала ему, онъ не отвчалъ на мое письмо.
— Не одной теб онъ не отвчалъ…
— Мн все равно, любятъ ли его другія, сказала съ жаромъ безстыдная женщина,— я хочу знать любитъ ли онъ кого нибудь?
— Оливія! ты это знаешь сама не хуже меня. Чего же спрашиваешь? Ты знаешь, что во время послдняго сраженія въ цирк, каждый разъ, какъ Форганъ побждалъ противника и держалъ его подъ своей ногой, не обращался ли онъ, съ дикой улыбкой, въ одной особ, сидвшей въ золотой галере, и не привтствовалъ ли онъ ее своимъ мечемъ передъ тмъ, какъ закалывалъ побжденнаго.
— А кто была эта особа? спросила Оливія, сжавъ въ бшенств губы.— Отвчай…
— Ты сама знаешь, потому что весь городъ Оранжъ знаетъ это… отвчала колдунья.— А! ты не хочешь признаться, что знаешь, кто она… Я скажу теб кто она. Она — куртизанка, недавно пріхавшая изъ Италіи — красавица, которой позавидовала бы сама Венера — блондинка съ черными глазами и съ розовымъ лицомъ… У ней талія, какъ у нимфы… Ей двадцать пять лтъ и она такъ прославилась красотою, что ее иначе не называютъ, какъ гальская красавица. Я знаю всю ея подноготную… благодаря моему искуству. Прекрасенъ былъ для меня тотъ день, когда она пріхала въ Оранжъ!
И захохотавъ такъ странно, что Оливія вздрогнула, ужасная старуха воскликнула:
— Ага, ага! гальская красавица… обожаемая красавица!… придетъ ночь… ночь темная какъ могила… ты увидишь тогда, что черная курица снесла зминыя яйца!…
— Говори ясне, сказала Оливія,— что означаютъ эти таинственныя слова?
Колдунья покачала головой и продолжала:
— Часъ не пришелъ еще говорить ясне… но вотъ что я могу сказать теб… и это не тайна… Гальскую красавицу зовутъ Геной… Она была продана старому богачу Креміону, оставившему въ Италіи память о своемъ великолпіи и разврат.
Юліанъ слышалъ все это. Его сердце стснилось. Гальская красавица была никто иная, какъ его сестра Гена, которую онъ не видалъ восемнадцать лтъ.
— Итакъ, сказала Оливія,— Ферганъ любитъ эту красавицу… и любимъ!
— Ты сама, знаешь это, благородная госпожа.
— Послушай!… Ты полагаешь, что твое искуство всемогуще: можешь ли ты тотчасъ разрушить очарованіе, привязывающее этого человка къ презрнной твари?
— Нтъ, но я могу предсказать теб, будетъ ли это очарованіе разрушено и скоро ли.
— Такъ говори же! воскликнула Оливія, сдлавшаяся въ эту минуту еще мрачне и блдне.— Если твое искуство не ложь… предскажи мн тотчасъ будущее… Говори!…
— Не думаешь ли ты, что будущее открывается для насъ безъ умилостивляющей церемоніи… безъ жертвоприношенія?
— Принеси жертву!… спши!…
— Мн нужны три вещи. Первая: твой волосъ.
— Вотъ онъ! сказала Оливія, вырвавъ волосъ изъ-подъ золотой стки.
— Мн нуженъ еще восковой шарикъ. Онъ будетъ изображать сердце Гены, гальской красавицы, и я проткну его иголкой.
— А еще?
Колдунья сказала ей что-то на ухо.
— Какую? спросила Оливія,— молодую… красивую?
— Да, молодую и красивую, отвтила старуха, засмявшись такъ, что Юліанъ задрожалъ.— Я люблю то, что молодо и прекрасно…
— Выбирай! сказала Оливія, указавъ на невольницъ, стоявшихъ безмолвно и неподвижно вокругъ своей госпожи.
Колдунья подошла къ нимъ и стала разсматривать ладони у нкоторыхъ двушекъ, которыя не смли выказать своего безпокойства въ присутствіи Оливіи, он только украдкой, обмнивались между собою взглядами. Наконецъ старуха выбрала прелестную двушку лтъ пятнадцати, схвативъ трепещущую двушку за руку и подведя ее въ госпож, колдунья сказала:
— Вотъ эта — годится.
— Возьми ее! сказала задумчиво Оливія, даже не взглянувъ на двушку, глаза которой наполнились слезами и съ умоляющимъ видомъ устремились на госпожу.
— Дайте полный кубокъ съ виномъ! сказала колдунья.
Оливія становилась все мрачне и мрачне, она два раза провела рукою по лбу и грубо сказала молодымъ грекамъ, переставшимъ махать верами, и внимательно смотрвшимъ на происходившее:
— Воздуху… воздуху!… я задыхаюсь здсь… Не звать… или я велю изодрать вамъ кнутомъ вс плечи!
Оба грека, при этой угроз стали махать съ удвоеннымъ рвеніемъ.
Колдунья вытащила изъ кармана пузырекъ, и выливъ изъ него какую-то жидкость въ кубовъ съ виномъ, поднесла его молодой невольниц.
— Пей!… сказала она.
Зловщее подозрніе заставило несчастную двушку поколебаться. Она искала совта или сострадательнаго взгляда между своими подругами, но увы! таковы были ужасныя условія рабства, что вс невольницы отвернулись отъ несчастной, боясь, чтобъ ихъ не заподозрили въ состраданіи.
Оливія, прогнванная нершительностью невольницы, закричала грозно:
— Клянусь Плутономъ… будешь ли ты пить?
Двушка, увидя, что она оставлена всми, поблднла какъ смерть, подняла глаза къ небу и поднесла золотой кубокъ къ губамъ съ такимъ трепетомъ, что Юліанъ слышалъ какъ ея зубы застучали о металъ. Выпивъ кубокъ, она отдала его эфіопу и опустила голову съ такимъ уныніемъ, какъ будто бы отказывалась отъ жизни.
— Теперь дай мн твои руки, сказала колдунья.
Молодая невольница повиновалась. Колдунья достала изъ кармана кусокъ млу и намазала ей пальцы.
Едва старуха успла окончить эту операцію, какъ двушка пожелтла, ея губы посинли, ея глаза ввалились и вс ея члены задрожали. Чувствуя, что падаетъ въ обморокъ, она прислонилась въ треножнику, въ которомъ курились духи и въ безпамятств стала хвататься, то за сердце, то за голову.
Оливія, опершись лицомъ на руку, внимательно слдила за движеніями колдуньи и сказала ей:
— Для чего ты намазала ей руки мломъ?
— Для того, чтобъ она писала различные знаки на этомъ красномъ вовр.
— Какіе знаки?
— Подожди немного, сказала колдунья, всматриваясь въ двушку,— сейчасъ увидишь?
Мертвое молчаніе царствовало въ бесдк. Вс взоры со страхомъ устремились на молодую двушку… Ея участь можно было угадать.
Съ ней сдлалось головокруженіе, она пролепетала нсколько словъ и упала на коверъ, вскор ее начали корчить страшныя конвульсіи, ея руки стали то вытягиваться, то сжиматься отъ боли, хватаясь за красный коверъ, он оставляли мловыя слды,
— Видишь?… видишь?… сказала колдунья Оливіи, которая, не перемняя положенія, съ спокойнымъ любопытствомъ смотрла, какъ ея невольница корчилась въ предсмертныхъ мукахъ.— Видишь эта блые знаки? Видишь, она пишетъ. Это моя волшебная книга, я буду читать въ ней, скоро ли разрушится очарованіе, связывающее Фергана съ Геной…
Прочія невольницы, привыкшія къ такихъ зрлищамъ, равнодушно смотрли на муки подруги. Мало-по-малу конвульсіи молодой двушки стали ослабвать, она стала уже слабо бороться со смертью… Вздрогнувъ еще нсколько разъ, она умерла и все ея тло выпрямилось страшнымъ образомъ.
— Уберите это тло, сказала колдунья,— оно мшаетъ мн читать приговоры судьбы, начерченные рукою покойницы..
Эфіопъ — какъ будто-бы онъ привыкъ къ подобнымъ вещамъ — взялъ безжизненное тло двушки и понесъ его къ каналу. Юліанъ услышалъ съ своего мста, какъ тло упало въ воду.
Оливія встала и подошла въ колдунь, которая, нагнувшись надъ ковромъ, разбирала знаки, начерченные рукою умершей.
Оливія также нагнулась и мрачно слдила за всми движеніями колдуньи: фесалійка пронзила иголкой восковой шарикъ, изображавшій сердце Гены, она вдла въ иголку волосъ Оливіи и, нашептывая несвязныя слова, стала колоть ею знаки, начерченные умершей двушкой, по временамъ Оливія спрашивала, съ замираніемъ сердца, у колдуньи:
— Что ты прочитала?… Что прочитала?…
— Ничего хорошаго до сихъ поръ.
— Химера, обманъ твоя ворожба! воскликнула Оливія, отходя съ презрніемъ,— пустая игра!…
— Вотъ однако знакъ получше, сказала старуха шепотомъ, не тревожась отъ словъ римлянки.— Да… да… сравнивая этотъ знакъ съ тмъ, который почти вытертъ…. это хорошо… очень хорошо!..
— У тебя есть надежда? спросила Оливія.
И она опять нагнулась подл старухи.
— Впрочемъ, возразила та, покачавъ головою — сердце Гены перевернулось три раза вокругъ себя… худое… худое предзнаменованіе!
— Я съ ума схожу, что слушаю тебя! воскликнула Оливія гнвно.— Убирайся!.. вонъ отсюда адская птица! зловщая птица! очень мн хочется заплатить теб за дерзость и обманъ.
— Клянусь Венерой! воскликнула вдругъ колдунья, притворяясь, что не слыхала ругательствъ Оливіи,— я никогда еще невидала такого яснаго… такого врнаго предсказанія, послдніе признаки говорятъ… Да, очарованіе, связывающее Фергана съ Геной, будетъ разрушено… Ферганъ предпочтетъ благородную Оливію всмъ женщинамъ… И это еще не все, нтъ! послдніе знаки непреложны… все будущее открылось предо иною… Да, я вижу васъ, адскія фуріи… потрясайте вашими факелами, потрясайте… они освщаютъ меня, я вижу. О! я вижу!…
И подъ вліяніемъ, какого-то безумнаго бреда, колдунья, поднявъ кверху руки, начала потрясать ими и быстро вертться.