Обзор историографии с царствования И[оанна] Грозного. Историография смутного времени, Ключевский Василий Осипович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. О. Ключевский

Обзор¹ историографии с царствования И[оанна] Грозного. Историография смутного времени

Ключевский В. О. Сочинения. В 9 т. Т. VII. Специальные курсы (продолжение)

М., ‘Мысль’, 1989.

¹ Наверху: Взгляд летописца. П. С. Л., [т.] 4, [с.] 118—119.

1891, 1895 гг.

[] 1. Господство летописи в древнерусском бытописании до конца XVI в. Слияние с хроногр[афами] в XVII в. Летописные приемы и самое миросозерцание летописца в повестях и сказаниях об отдельных событиях и лицах. Летописные эпизоды.

Это повествование нельзя назвать историческим, которое отличается от летописного и порядком {Над строкой: приемами.} изложения, и самой задачей рассказа. Хронологическая последовательность явлений в летописи, она устанавливает порядок и связь событий, отсюда сопоставление различных по происхождению и характеру, но одновременных явлений, синхронизм — главная опора летописца и даже в некоторой мере указатель разума жизни: одновременность различных по происхождению явлений для летописца не совпадение случайностей, он ищет в них общей цели, одинакового смысла. В историческом повествовании хронологическая последовательность как руководящий прием изложения заменяется прагматическим подбором явлений с целью установить их причинную связь, генетическое отношение. Для этого {Ниже приписка: Карамз[ин] о летописце и историке, [т.] 1, р. XXV.} собирание материала и его критическая разборка, научный аппарат. Различие приемов от разницы задач. Летописец наблюдает жизнь, отмечая текущую минуту, историк изучает общежитие, восстановляя минувшее. Летописец ищет поучительных явлений, каких бы ни б[ыло], историк добивается достоверных фактов, складывающихся из однородных явлений {Над строкой: Урок и знание.}. Поэтому и историческое размышление существенно отличается от летописного. Историография изучает происхождение и действие явлений, спрашивает, откуда все пошло и как идет, предмет его изучения — рост общежития, механика исторического процесса. Летопись, напротив, ищет в явлениях не начальных, а конечных причин, она из св. писания, из боговдохновенного источника знает, откуда и как потекла человеческая жизнь, генезис общежития для нее богооткровенная истина, а не научная задача. Точно так же и механизм исторического процесса для летописца не составляет загадки {Над строкой: видеть пружины.}: для него это не развитие и действие исторических сил {Над строкой: Курс*, [с.] 111.}, строящих людское общежитие, а борьба двух начал, добра и зла, борющихся за человека. Это борьба идет позади исторической сцены, но ее ход сказывается в переменах сценической обстановки, которой окружен предмет борьбы — человек. Сопоставление {Над строкой: Изучение перемен.} явлений по цели, не по генетической связи: ист[ори]к разделяет одновр[еменные] с один[аковыми] следствиями и различ[ными по] происхожд[ению], одновременные неурожай и война для историка и летописца. Для ист[орика] нет целей, а только следствия, прагмат[ический], не телеологический подход]. Противоположные] точки зрения: один на начало, не видя конца, другой только конец, зная начало. Непрерывный прогресс с неизвестным концом и временная драма, эпилог которой знает летописец наизусть. Стр[ашный] суд миров[ой] генер[альный] расчет ликвид[ация?]. Моралист-повествователь {Помета: Друг[ая] тетр[адь], р. 1, 2.}.

ПЕРВЫЕ ОПЫТЫ РУССКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

2. Итак. Граница между летописанием и историографией слагается {Над строкой: обозначается.}:

1) из цели или задачи, какую ставит себе тот и другой род бытописания, и 2) из приемов повествования {Помета: Другая тетр[адь], р. 1—3, z.}.

Задача летописца — удержать в памяти людей текущие события, цель историографии — восстановить в сознании людей смысл минувшего.

Потому летопись наблюдает текущую жизнь, стараясь изобразить ее в порядке ее движения, историография объясняет прошедшее {Далее зачеркнуто: стараясь воспроизвести.}, воспроизводя минувшие явления в их внутренней связи, в непрерывном сцеплении причин и следствий, чтобы и таким способом уследить рост жизни.

По роду и связи явлений, не по порядку событий {Далее зачеркнуто: цель.}. Летописное мышление обращено на разрешение вопроса, как, в каком порядке идет жизнь, цель мышления исторического уяснить, почему она так идет. Основание летописного метода {Над строкой: Методолог[ическая] руковод[ящая] нить у летописца.} — хронологическая последовательность событий, у историка — прагматическая связь явлений.

Более углубленного разграничения обоих родов бытописания нам и не понадобится для изучения первых опытов русской историографии.

Но точка зрения, самый взгляд на происхождение и смысл человеческой жизни, на скрытые силы, ее производящие и направляющие, могут быть одинаковыми {Над строкой: сходны.} у летописца и историка: оба могут быть провиденциалисты, моралисты и т. п. {Абзац позднее был заключен Ключевским в скобки, а на полях: знак вопроса.}

ТОЧКИ СОПРИКОСНОВЕНИЯ

3. Даже источники у того и другого иногда одинаковы. Историк может рассказать о своем времени по непосредственным наблюдениям собственным или своих современников, очевидцев или участников событий (Тацит). С другой стороны {Сноска Ключевского: Проблески исторической] мысли в памятниках] лет[описного] бытопис[ания] в самой лет[опи]си. Немного летоп[исей] в собственном] смысле в подлинном] виде.}, древнейшие русские летописные своды составлены много спустя post factum, по первичным летописям и другим памятникам.

4. В этих летописных сводах и надобно искать зачатков русской историографии. Сводя свои источники, сост[авите]ль {Над зачеркнутым: он.} свода уже не наблюдает, а изучает. Непосредственные наблюдения современников для него не живые впечатления, а отдаленные воспоминания, надгробные надписи, а не рассказы о живых людях. О давних делах, изучаемых им по чужим рассказам, он знает больше самих рассказчиков: те {Над зачеркнутым: они.} говорят ему, как эти дела шли, а он умеет еще рассказать, к чему они привели. Потому минувшее для него уже предмет не только любознательности, но и размышления, и, описывая его с целью {Далее зачеркнуто: и приемами.} летописца, он невольно и незаметно для самого себя становится на рубеже между летописанием и историографией, усвояя новые приемы изучения и изложения.

5. Ранние и робкие попытки такого повествования встречаем в Волынской летописи, своде XIII в. Летописные рамки стесняют составителя, и он не раз пытается вырваться из них, разрывает хронологический порядок событий и подбирает их по внутренней причинной их связи: Ип[атьевская летопись, с.], 544 {Над строкой: г[од] 1254.}. Он подвергает некоторой обработке, группирует материал, доставшийся ему от первых летописцев, и, собираясь излагать его, бросает предварительный общий взгляд на предпринимаемый рассказ, наперед характеризует его содержание, дает читателю нечто вроде программы. Таким образом, он чувствует потребность заменить погодный перечень событий прагматическим их изложением и, разрывая хронологическую нить летописи, пытается сплести из нее сложную ткань исторического процесса: Ип[атьевская летопись, с.], 501 {Над строкой: г[од] 1227.}. ‘Начнем же сказати бесчисленные рати, и великие труды, и частые войны, и многие крамолы, и частые восстания, и многие мятежи, из млада бо не бы има (Романовичам Дан. и Вас.) покоя’.

Следы подобной обработки летописного материала находим и в другом летописном своде, известном под неправильным названием Тверской летописи. Этот свод составлен в Ростовской области в 1534 г. {Далее почти лист оставлен чистым, затем помета: Перед сим переход к истор[иографии]. Др[угая] т[ет]р[адь], р. 3. Мемуары.}

[МЕМУАРЫ]

6. Трудность перехода от летописи к историографии: это переход не только от одного способа повествования к другому, от наивного к научному, но и перелом мышл[ения], для этого надобно одно миросозерцание заменить другим, и это еще труднее. Переходная форма повествования — записки или мемуары о своем времени, а также переписка. Современники и участники описываемых событий — уж не летопись. Связь и порядок явлений не летописные — не просто хронологическая последовательность, но {Над строкой: по связи с.} отношение к {Над строкой: лицу, влияние.} личному существованию. Автор прямо или скрытно — не только главное действующее лицо повествования, но и судья. Но [это] еще не историография: господствующий интерес биографический {Над строкой: единич[ная] жизнь, личные впечатления.}, источник — не изучение, а наблюдение, как у лет[описца], цель — не внутренняя причинная связь явлений, а их внешн[яя] связь с известной личной жизнью. Мемуарист еще не историограф, но уже ист[орический] мысл[ите]ль.

В древнерусской письменности записки современников или их переписка вызывались исключительными явлениями, какие приходилось переживать {Над строкой: Курбский.}, или исключительными положениями {Зачеркнуто над строкой: Котоших[ин].}, в какие становились некоторые лица. Те и другие — спутники и симптомы коренных исторических переломов. Появление записок в XVI в. Политическая борьба, сопровождавшая образование Московского государства, и развязка, какую дал ей Грозный. Участники необычайной борьбы пытались объяснить ее происхождение или оправдать свой образ действий.

Кн. А. М. Курбский. Биографические сведения. Устр[ялов*, с.] VIII и сл., XIX. Ист[ория] князя вел. Московского — до 1578 (XXVIII). Мысль XXIX. Время и цель написания — слова автора ib., [с.] 89. Связь с перепиской (1563—79). [с.] 250. План истории по главам {Помета: Дальше р. 9, 7.— Степенная книга и хронографы 2-й ред[акции] и особого состава 8 [ 8 в рукописи отсутствует].}.

7. Мы заметили проблески исторического, не летописного] размышления и раньше Смутного времени в летоп[исных] сводах и в мемуарах, также в полемике царя Иоанна с кн. Курбским, но у них оно имело другой характер, проникнуто полемической тенденцией. Их мысль возбуждалась политическим спором, а не исторической любознательностью, тот и другой искали подходящих справок чаще в чужой, чем в родной, старине и искали их не столько с целью уяснить себе самому известный исторический факт, сколько доказать или навязать другому свою политическую доктрину {Абзац позднее заключен Ключевским в скобки.}.

У писателей нач[ала] XVII в. заметна уже историческая вдумчивость: они стараются понять, что было, а не доказать, что должно быть. Конечно, эта вдумчивость в значительной степени вынуждена была в них исключительным положением, в какое Смута поставила их вместе со всем русским обществом. Смутное время оказало и на них то действие, какое обыкновенно производят поворотные эпохи на пробуждение исторической мысли в своих наблюдателях и участниках. Писатели, пережившие неожиданные и поразительные явления Смутного времени, тоже не раз спрашивали себя с мучительным недоумением: отчего и как могло все это случиться? Общественный порядок, колеблясь и распадаясь, и к ним повертывался своей изнанкой, обнаруживая закулисные потаенные свои пружины, и они начинали догадываться, что кроме сил, парадирующих на поверхности жизни обществ, есть еще в этой жизни малозаметные условия, которые в мирное время не привлекают к себе общего внимания, но которые своей незримой работой сворачивают общества со старых путей, вырабатывают перевороты. Они невольно приучались всматриваться в механику людского общежития, следить за связью причин и следствии, ценить дела и деятелей не по впечатлению, какое они производят на нервы людей, а по действию, какое они производят на людские отношения. Словом, исключительные явления делали мемуаристов Смуты историками поневоле {Далее помета: Выше р. 4, 9. Над строкой: 3 окт[ября 1891].}.

9. 1. Смутное время можно назвать поворотной эпохой в нашей истории. Самые глубокие и прочные основы государственного] порядка поколебались, государи быстро сменялись или др[уг] с др[угом] боролись, некоторое время страна оставалась совсем без г[осу]д[а]ря, общество распадалось на враждебные друг другу классы. Освободившись от уз предания и привычки, умы размечтались и принялись строить свои порядки, небывалые или несбыточные. Чтобы выйти из хаоса, наконец выбрали государя, который был всем люб, и решили вернуться к старине и восстановить порядок. Порядок восстановили, но старины не вернули: все само собой пошло как-то по-новому, из-под старых обычаев вырастали новые нужды, жизнь, видимо, входила в новое русло, за’эпохой смут следовала эпоха реформ.

Такие поворотные моменты в истории производят на переживающих их людей впечатление, очень благоприятное для успехов историографии. В спокойное время люди расположены смотреть на свой быт как на что-то понятное само по себе, простое и неизменное. Об нем не думают, и его даже не замечают, как не замечают своего дыхания, пока оно идет ровно и нормально. Но когда жизнь замутится и на общество падут невзгоды, когда люди увидят, что добытые ими блага погибли, а надежды разбились, они начинают спрашивать себя: отчего и как это случилось? Отчего никто этого не предвидел и не предупредил? Тогда, припоминая пережитые бедствия и вдумываясь во вскрывшиеся их причины, они начинают понимать, что они не знали склада своего общества и его жизни, что эти вещи вовсе не простые и понятные сами по себе, а требуют изучения. В минуты общественных потрясений житейский порядок повертывается к людям своей оборотной стороной, изнанкой, и им становятся видны его швы и составные части, вся его мудреная постройка. Люди начинают ясно видеть, что для своевременного предупреждения таких неожиданных потрясений общественного порядка или для поправления их разрушительных следствий необходимо знать, как возник и складывался этот порядок, а зарождение охоты размышлять о происхождении и составе общественного порядка и есть пробуждение исторической мысли. Так непредвиденные общественные потрясения возбуждают интерес к истории, как неожиданные болезни поддерживают интерес к медицине. Где предел историографии переходной? {Помета: Друг[ая] т[етрадь], р. 7.1.}

Более {Помета: к 9.} серьезными опытами р[усская] историография обязана Смутному времени. События этой эпохи потрясли столь же глубоко русские умы, как и моск[овский] государственный порядок {Этот текст позже был зачеркнут Ключевским. Далее помета: стр. 4 взамен здешнего [т. е. начало 9].}. Общественные потрясения обыкновенно оказывают возбуждающее действие на историческое мышление. Они заставляют людей, их переживших, невольно оглядываться на пережитые бедствия и спрашивать себя: отчего и как они произошли, почему не были предусмотрены и предотвращены и что нужно сделать, чтобы предупредить их повторение? Такими вопросами и начинается историческое мышление: они заставляют людей всматриваться в состав общества, в жизнь, отправления и связь его составных частей, в действие, оказываемое на них разными влияниями и обстоятельствами,— словом, наблюдать и изучать исторические процессы. Так человек, потерпевший физическую боль от своей оплошности или неумелости, потирая {Над зачеркнутым: почесываясь.}ушибл[енное] место, невольно перебирает в своем уме ряд своих поступков {Над строкой: шагов.}, подготовивших случившуюся неприятность, и таким образом привыкает {Далее зачеркнуто: учится.} размышлять о связи причин и следствий. Бедствия {Исправлено из: Беды.} гораздо больше, чем книги и лекции, обучили людей истории {Помета: 10, 1.}.

2. Доживаемый нами век отличается {Над строкой: начался.} усиленным изучением истории. Наклонность к этому изучению вытекла из того же сейчас указанного источника. В прошлом веке усилиями отважных, но недостаточно наблюдательных умов создана была пылкая вера в зиждительную силу идей, в мирное торжество отвлеченного разума над предрассудками и привычками людей, над преданием. Но последовали факты, которые горько насмеялись над этими идеями, предание с своими неразумными привычками и предрассудками оказалось столь крепким, что об него разбился ждавший торжества разум и вещавшая мир вера в него нашла себе апостола-предателя в Наполеоне. Тогда люди, пережившие погромы революции и империи, припоминая, какими хорошими словами началось движение и какими плохими делами оно кончилось, и начали догадываться, что человеческие общества строятся и живут не тем разумом, которым мыслят философы, тогда и начали искать этого исторического разума, перебирая памятники и воспоминания прошлого. Под такими впечатлениями родилась европейская историография текущего столетия. Если идея этого исторического разума, говоря проще, исторического закона мелькала и прежде, то ее методологическая разработка принадлежит бесспорно науке нашего века.

Говоря по поводу Смутного времени {Над строкой: XVII в.} об условиях, содействующих пробуждению в обществе исторической любознательности, я не случайно напомнил вам о событиях, какие потрясли Европу в конце прошлого и начале текущего столетия. Эти события дали сильный толчок и русской историографии, под их влиянием воспиталась и историческая мысль Карамзина. Надобно припомнить, что Карамзин был едва ли не первый русский писатель, почувствовавший, что движение, начатое французской революцией, кончится полным крушением идей, которыми оно было отчасти подготовлено, проповедью которых по крайней мере оно началось. Приверженец этих идей и близкий свидетель ужасов революции, он писал в свое время: ‘Век просвещения! Я не узнаю тебя, в крови и пламени не узнаю тебя!’ Он один {Над строкой: стал.} из тех многочисленных в тогдашней Европе мыслителей, которые, пережив политическое крушение своих любимых идей, т. е. идей XVIII века, теряли веру и в их внутреннюю логическую доброкачественность и из философов-либералов превращались в консервативных противников реформ, недостаточно подготовленных историей. Смутно почувствовав присутствие в истории таинственных сил, строящих людскую жизнь помимо воли и соображений отдельных людей, но еще не уяснив себе отчетливо ни их свойства, ни способа их действия, не постигнув логики исторического разума, К[арамзин] в значительной мере разделял в понимании исторических явлений моралистический взгляд древнерусского летописца, что положило на его труд несколько нравоучительный отпечаток. Недаром его называли первым русским историографом и последним летописцем.

Таким образом, К[арамзин] завершает своим трудом целый период в развитии русской исторической мысли. В этот период она вызывалась пробуждавшейся по временам потребностью уяснить себе такие явления нашего прошлого, которые могли дать русскому обществу практически полезные указания и уроки или внушить ему желательные чувства и стремления. Это было историческое размышление с народно-воспитательной целью. К[арамзин] только первый попытался провести такую задачу в цельном и художественном изложении всей нашей истории, осветить такой исторической мыслью все явления нашего прошлого. Еще не научное сознание, а поучение, назидание.

Такая историческая мысль родилась у нас именно в начале XVII в. под влиянием событий Смутного времени. Вот почему, заговорив об этой поворотной эпохе в нашей истории, я напомнил вам о Карамзине и европейских событиях, влиявших на направление его исторической мысли. Записки русских людей, современников Смуты, по окончании ее пытавшихся отдать себе отчет в ее происхождении и значении, и появление в 1818 г. Истории государства Российского Карамзина — это рубежи целого периода в развитии русской историографии {Над строкой: след. за летоп[исным].}, отличающегося своими особенностями, особыми задачами и приемами исторического изучения и размышления, не совсем похожими на те, каких держался древнерусский летописец, хотя им и родственными.

10.1. Такое поучающее действие оказало на московские умы и Смутное время, которым началось для Московского государства XVII стол[етие]. Прежде всего оно возбудительно подействовало на их политическое сознание, перевернуло их понятие о государстве. До того времени московский люд, не отдельные умы, возвышавшиеся над общим уровнем, а простой всенародный люд, понимал свое государство в первоначальном буквальном смысле этого слова, как хозяйство московских государей племени Ивана Калиты. Это хозяйство считалось фамильной вотчиной, наследственной собственностью Калитина племени, которое его завело и в продолжение трех веков расширяло и укрепляло. Люди, народ считались хозяйственной принадлежностью этой фамильной княжеской вотчины, высшие служилые люди — дворовыми личными слугами, низшие тяглые—поземельными работниками, городскими и сельскими, те и другие до XVI в.— слугами и работниками вольными по договору, а в XVI в.— невольными, обязанными слугами и работниками по долгу, по праву власти государевой. Династический интерес московских князей-хозяев был основным рычагом, приводившим в движение и направлявшим все отношения в этом вотчинном хозяйстве.

Смутное время значительно изменило этот удельный взгляд на государство, расширило и углубило его и даже несколько переместило самую точку зрения на предмет. Династия пресеклась, основной рычаг государства — династический интерес — перестал работать, а между тем государственная машина, разбиваемая своими и чужими, не остановилась, продолжала действовать. Оказалось, что в запасе был другой двигатель общественной жизни, оставался другой общественный интерес, способный приводить его в движение: этот запасный рычаг — всенародная воля, направляемая сознанием религиозно-народного единства и необходимости оберегать его всеми народными силами. Как скоро эти идеи проникли в сознание общества, государственный порядок представился ему в новом виде и в новом соотношении своих частей: фамильная московская вотчина стала национальным союзом русского народа во имя всенародного блага, московский государь-хозяин — верховным блюстителем этого блага, а его дворовые слуги и земельные работники — его подданными {Над строкой: ‘мир — народ’.}. Таким образом, Смутное время заменило в общественном сознании династическое понимание Московского государства пониманием национально-политическим.

Этот новый взгляд на государство вместе с тяжкими испытаниями, вскрывшими прикрытый в спокойное время механизм общественного порядка, и произвел поворот в историческом мышлении людей, переживших Смуту и пытавшихся осмыслить пережитое. Поворот был таков. Древнерусский летописец, провиденциалист и моралист, созерцая таинственный план божественного мироправления, был равнодушен к местным особенностям политического быта и редко вводил их в свои соображения. В местной народной жизни его занимало отражение извечной мировой драмы — борьбы непримиримых начал добра и зла, провидения и диавола. Эта борьба идет за человека, за его богоподобную душу, и летописец сосредоточивал свою мысль на судьбе этого спорного венца творения, на его нравственных подъемах и падениях как на главном содержании мировой истории, признавал неважными случайностями те местные исторические обстоятельства, в которых вращается человек, условия географические, политические, экономические и всякие другие. Мыслящие современники Смутной эпохи, размышляя о ней, не отрешались от привычного исторического взгляда старых летописцев, но он несколько осложнился в их мышлении. И провидение, и злое начало остались на своих местах и при своем деле — взаимной борьбе за человека, но они теперь получили значение исторических факторов высшего порядка, которые не вступаются в дела человеческие прямо, а пользуются земными средствами действия. Эти земные орудия высших сил — людские доблести, недостатки, страсти. Так целям бож[ественного] провидения служит даже недосмотр {Над строкой: недоразумение.} человеческий, ибо, по писанию, кого хочет бог наказать, у того отнимает разум. Надобно изучать эти земные орудия, чтобы постигнуть вскрываемые ими пути провидения и козни диавола. Но эти орудия неземных сил, стоящих вне истории, сами подлежат условиям земного существования, т. е. находятся в области ведения географии, этнографии, политической экономии, психологии — словом, принадлежат к числу реальных явлений местной народной жизни, подчиненных действию исторической причинности. Надобно изучать эти явления в связи причин и следствий, чтобы разобрать сложные нити, соединяющие дела человеческие с таинственными силами, их направляющими. Тогда наблюдатели стали внимательно присматриваться и к местным формам политического быта, изведав недавним опытом, какое значение имеют они для индивидуального нравственно-религиозного существования, для жизни души человеческой, всегда бывшей и оставшейся главным средоточием древнерусских исторических воззрений. Новый взгляд на государство помог этому усиленному вниманию к местн[ым] услов[иям] жизни. Несть власти аще не от бога. Следов[ательно], государство есть богоучрежденный церковно-народный союз для достижения целей общего блага, духовного и материального. Материальное, земное благоденствие невозможно вне государства, как вне церкви невозможно душевное спасение. Но ошибки и пороки людей, особенно правителей, могут так испортить этот союз, что он будет только мешать, а не помогать и материальному благоденствию, и душевному спасению. Сколько народных бед приключилось, сколько христианских душ погибло напрасно, едва все благочестивое царство великороссийское не было приведено под власть папы в ляшское нечестие — все оттого, что Грозный и Годунов допустили или не предотвратили некоторых непорядков в русском государстве, давших врагам его возможность возмутить христианский покой! Читая записки русских современников о Смутном времени, поражаешься, как новизной, тем напряженным интересом, с каким они, объясняя происхождение Смуты, ищут причин ее именно в органическом расстройстве государственного порядка, в неправильном направлении политических отношений. В этих записках мы едва ли не впервые наблюдаем превращение русского бытописателя из моралиста-обличителя в политика-мыслителя.

Так совершился переход русского бытописания от летописи к историографии — акт, может быть, самый трудный из всех, какие приходилось совершать русскому бытописанию. Потому он и требует особенного внимания. Переход этот обозначился двумя важными успехами исторического мышления: 1) ходом событий внушен был новый взгляд на государство как на церковно-национальный союз, в самом себе, в своем существе заключающий свои интересы, свои задачи, свои условия существования, независимые от лиц или династий, 2) найдена была видимая, доступная изучению связь между таинственными силами, правящими миром, и фактич[еским] ходом этого мир оправления, вследствие чего исторический процесс введен был в реальные условия человеческой жизни и утратил в новом сознании характер непрерывного чудотворения, какой он имел в старом, летописном мышлении.

* * *

Обилие повестей и сказаний о Смуте, написанных ее современниками. Кажется, никакая другая эпоха нашей истории не возбуждала в людях, ее переживших, такого желания еще раз пережить ее в воспоминаниях. Два разряда записок о Смуте: 1) подлинные воспоминания современников. 2) своды или переработки записок, заметок современников и современных документов, составленные позднее, только с участием воспоминаний и взглядов составителя-современника. 3-й разряд — ‘видения’, памфлеты, воззвания. В памятниках 1-го разряда имеем дело прямо с наблюдателем-очевидцем, в памятниках 2-го разряда между ними и наблюдателями — составитель, который не во всем описываемом сам был наблюдателем.

Важнейшие [памятники] 1-го разряда:

1) Временник дьяка И. Тимофеева, составленный по мысли новгородского] митр[ополита] Исидора в 1616—1619 гг.

2) Сказание об осаде Троицкого монастыря поляками келаря А. Палицына, составленное в 1620 г. {Над строкой: писалось в течение Смуты.}

3) Словеса дней и царей и святителей московских кн. Ив. Хворостинина—записки о Смутном времени, составленные 1619—1625, когда автор умер (Плат[онов*, с.] 202).

4) Повесть {Над строкой: [Платонов, с.] 283.} о Смутном времени, составленная в 1626 г. кн. И. М. Катыревым-Ростовским. Первая жена — дочь Федора Ник. Романова, ум. в 1611 г. Сторонник Романовых, член высшего боярства, воеводствовал по городам. Умер большим московским] дворянином (Плат[онов, с.] 214—15). С царствования] Иоанна Грозного до избрания Михаила. Краткий, но содержательный и стройный рассказ спокойного, образованного и даровитого повествователя. Лучшая повесть о Смуте в литературном отношении {Далее: Изб[орник*, с.] 283. Весна, [с.] 297. Для образца, [с.] 290 т. и 313.}.

Важнейшие памятники 2-го разряда:

1) Новый летописец.

2) Рукопись Филарета.

3) Иное сказание {Далее несколько строк оставлены чистыми.}.

Читайте также: