Вот обычная уловка, с помощью которой плуты успевают действовать на людей слабых и недальних, которые полагают самостоятельность в том, чтобы запираться для вразумления и затыкать уши для истины, что плутам только и надобно. Самостоятелен в своих суждениях и действиях только тот, кто не боится за свою самостоятельность, ищет вразумления, но умеет отличать белое от черного, истинное от ложного. Граф Толстой мог быть узником только своего собственного разумения и своего долга пред Государем. Он был обязан согласоваться только с волею пославшего его, мнения же, которые он мог вокруг слышать, не могли быть навязаны ему ничем, кроме его собственного убеждения. Реформа, исполненная бывшим министром народного просвещения, не может быть приписана ему, как не может быть приписана Ростовцеву реформа, освободившая крестьян. И то и другое было делом Верховной Власти, управляющей судьбами России. Обе реформы, как ни различны по характеру, тесно между собою связаны. Хотя учебная реформа ни во что не вменяется газетными историками наших дней, но она вместе с отменой крепостного права есть самое существенное и самое плодотворное из всех законодательных деяний, преобразивших Россию. Отмена крепостного права обращена к прошедшему, учебная реформа есть посев будущего, и судьба всех других преобразований зависит от того, какой характер, высоту и силу приобретет наука в нашем отечестве. Державный Преобразователь поставил Себе задачей вместе с освобождением Своего народа поднять уровень его образования и обеспечить правильное и плодотворное развитие науки. Министр, которому вверено было исполнение этой задачи, достославно исполнил первую и главную часть ее, которая касалась устройства школы, ведущей к высшему научному образованию. Россия впервые получила гимназии, достойные этого имени. Изготовляя проект реформы, министр поступал не случайно, а в строгом соответствии с указаниями Государя, что доказывается тем, что Верховный Законодатель при возникавших в правительстве разногласиях по поводу реформы был постоянно на стороне графа Толстого. В деле столь великой важности министр должен был вникнуть в действительные условия вопроса и построить свой проект на основаниях, вполне доказанных и испытанных. Мы не могли молчать ввиду возбужденного вопроса, и если наши показания и заключения оказывались верными, то виноваты ли мы, что наши противники оставили за нами привилегию правды? Истинная заслуга графа Толстого состояла в том, что он серьезно понял возложенное на него поручение. Как и подготовители крестьянской реформы, он принял меры, чтобы реформа была правдою и чтобы дело не осталось в прежних условиях под фальшивым титулом. Нельзя упрекнуть его в увлечении и поспешности, — скорее можно было пожалеть, что он слишком долго готовился к реформе, как бы оставаясь в нерешительности между правдой и ложью, манившею его на свои пути. Он вступил в управление в 1866 году, а законодательное решение вопроса последовало в 1871-1872 годах. Пять лет — немало времени. Следует еще припомнить, что тот же вопрос обсуждался с 1862 года и что предместником графа Толстого уже делалась попытка реформы. Следовательно, основания этого дела обсуждались и устанавливались в течение десяти лет, причем как графом Толстым, так и его предместником призывались к совещанию со всех сторон сведущие люди, отправлялись специалисты за границу, рассылались вопросные пункты к знаменитым ученым и педагогам всех стран. Сведения и материалы, собранные таким образом, могут составить целую библиотеку. Ни одна реформа у нас не рождалась так продолжительно и тяжко, как учебная, хотя для ума непредубежденного дело здесь было ясно как день. Все разъяснения, изучения и соображения приводили к одному и тому же заключению, ничего не прибавляя к сущности вопроса, а только затягивали его разрешение, возбуждая напрасную агитацию, которая оставила надолго горечь и раздражение в умах. Первый проект реформы, внесенный предместником графа Толстого в Государственный совет и составленный на основании тщательных справок, превозносил в принципе классическую систему как дело, несомненно и вполне соответствующее предположенной цели приготовления учащихся к высшему научному образованию, но в своем развитии проект приходил к отрицанию этой системы для России. Что же касается графа Толстого, то он после новых пятилетних справок и взвешиваний, признав в свою очередь основный принцип, установленный его предместником, счел своим долгом остаться верным этому принципу в развитии и исполнении своего проекта. Но министр так был беспристрастен, что сам организовал оппозицию против своего дела, передав существенную часть реформы на рассмотрение комиссии, составленной им из противников классической системы под председательством самого отъявленного ее противника, покойного Вортова. Все аспирации, противные реформе, получили, таким образом, возможность столковаться и формулировать свой проект, радикально противный самому принципу реформы. Вот один из источников постоянного брожения и недовольства, сопровождавших потом управление графа Толстого. Административное применение классической системы также предварительно обсуждалось и устанавливалось особыми комиссиями, составленными из специальных лиц, причем выступили два направления, и во главе одного был директор Историко-филологического института Штейнман, а другое поддерживалось профессором Леонтьевым. Первое настаивало на том, чтобы преподавание древних языков имело исключительно формальный характер и чтобы чтение авторов, даже в высших классах, служило только средством для изучения грамматики, между тем как покойный товарищ наш, отводя в учебном плане должное место грамматическому учению, настаивал на том, чтоб оно служило, напротив, средством к разумению авторов. В ‘Московских Ведомостях’ мы высказывали, что формальное учение должно сосредоточиваться главным образом на латинском языке, между тем как воспитательное значение эллинизма заключается преимущественно в бессмертных произведениях его гения, исполненных неистощимого богатства творческих идей и производительной силы и оказывающих на умы ничем не заменимое оплодотворяющее и возбуждающее действие {Вот что писали мы в 1871 г. (‘Московские Ведомости’, 1871, No 99): ‘Изучение древних языков называется обыкновенно умственною гимнастикой, но этим недостаточно определяется их значение при воспитании. Они не только формально развивают умственные силы учащихся, но и оплодотворяют и обогащают их. Посредством изучения этих языков учащиеся знакомятся не через чужие пересказы, а собственным чувством и собственною мыслию с великими основными фактами умственной жизни всего образованного человечества. Каждое слово этих языков есть уже факт исторический. Но, не ограничиваясь языком, учащиеся вступают в самый мiр, которого языки эти были выражением. Они усваивают себе содержание великих произведений, составляющих наследие всех цивилизованных народов и их роднящих между собою. Учащиеся собственным живым изучением знакомятся со всеми видами умственной деятельности человека в их самых простых, чистых и ясных очертаниях. Приучаясь к труду мысли, развиваясь всеми духовными способностями, они изо дня в день, из года в год вживаются в историю всемирной цивилизации. Читая с своими воспитанниками древних авторов, гимназия не пускается в неуместные научные исследования, она не претендует разрабатывать этот материал в смысле какой-либо специальной науки и довольствуется только разъяснениями, необходимыми для ближайшего уразумения читаемого, но это чтение есть занятие одного качества с занятиями наукой в высшем значении этого слова. Все здесь следует одно за другим в естественной и строго логической постепенности соответственно сменяющимся возрастам воспитанников и раскрытию сторон предмета их изучения. Грамматическое учение классических языков есть фактическая логика, которая не налагается на учащихся, но сама собой вырабатывается в их уме. Чтение авторов производится в системе, выработанной наукою и педагогическим опытом. Самое свойство чтения таково, что учащиеся не скользят поверх читаемого, как это бывает при чтении писателей отечественного языка, но по необходимости вникают отчетливо в читаемое, добиваясь уразумения полного смысла борьбою со всеми подробностями выражения. Тут нет простора никакой неопределенности, ежедневно в умах учащихся проводится явственная черта между знанием и незнанием и в них вырабатывается драгоценнейшее для науки чувство различия между ясно и неясно понятым.
В образовательном действии обоих древних языков есть та разница, что латинскому принадлежит преимущественно формальная сторона воспитания, между тем как греческий наиболее способствует внутреннему обогащению учащихся, оплодотворению духовных сил и возбуждению их в производительности. Вот почему общеевропейская гимназия начинает свое воспитательное действие с латинского языка, и только с третьего курса, когда уже пройдено элементарное грамматическое учение на латинском материале, приступает к языку греческому. При этом последнем хорошая школа не имеет надобности останавливаться долго на грамматическом учении, но, пользуясь относительною зрелостью воспитанников, скорее, чем при латинском языке, должна обращать их к чтению авторов и быстро вводить своих воспитанников в литературу, которая не имеет себе подобной как по самородности, так и по богатству идей, по изяществу форм, по полноте проявлений человеческого духа, — литературу, в которой нет ничего условного и заимствованного, но которая имела самое обширное и глубокое влияние, прямое или косвенное, на все последующие движения и развития человеческой мысли. Она присутствует как основная стихия во всех запутанных и многосложных комбинациях современной мысли, так что без ближайшего знакомства с греческою литературой не может быть основательно объяснено и раскрыто никакое значительное направление в области современной мысли’.}. К счастью, противоположное воззрение, которое в чтении греческих писателей не хотело восходить далее Ксенофонта, и то только ради грамматики, не восторжествовало, однако все же оно более или менее ограничило и стеснило направление, которое представлял и поддерживал в министерских совещаниях наш покойный товарищ. Реальный принцип изучения классиков был спасен, но развит не вполне. Впрочем, справедливость требует оговориться, что на первых порах трудно было бы дать ему большее развитие. Это был вопрос будущего, — будущего близкого благодаря хорошо положенному началу. А на ближайшей очереди стояла реформа наших университетов, которые должны давать гимназиям учителей, равно как и деятелей на все поприща, требующие научного образования.
Но за университетскою-то реформой и стало дело. Прежде наши университеты были только скудны и слабы, но после неудачной организации их в 1863 году они стали, сверх того, безобразною аномалией, требуя решительного законодательного акта, который вывел бы их из ложного положения и в то же время поставил бы в них дело науки на надлежащую высоту и обеспечил бы ее самостоятельное развитие и плодотворное действие. За реформою гимназий неизбежно должна была следовать правильная реформа университетов, без чего дело не могло считаться ни оконченным, ни обеспеченным. И действительно, вопрос о пересмотре университетского устава был поднят тотчас же после того, как вышел закон о гимназиях.
Одна из петербургских газет на этих днях имела бесстыдство заявить, будто университетский вопрос был возбужден нами из личной досады на то, что покойный товарищ наш, профессор Леонтьев, был забаллотирован по окончании срока службы в Московском университете. Циркуляр, с которым министр впервые обратился к советам университетов, спрашивая их мнения о пересмотре университетского устава, появился прежде баллотировки профессора Леонтьева, имевшей столь печальный для университета исход, которого никто не мог и предвидеть. Циркуляр этот был для нас неожиданностью, и если бы мы были спрошены, то никак не могли бы посоветовать обращаться с подобным вопросом к профессорским коллегиям, которые вследствие ненормальности своего положения не могли бы дать правдивого и полезного отзыва. Тяжкие неприятности и преследования, каким подвергались те из профессоров, которые имели достаточно гражданского мужества, чтобы со всею искренностью высказаться между своими товарищами, показывают, в какой мере профессорские коллегии, организованные уставом 1863 года, допускают свободу мнения своих членов. Циркуляр 1872 года был только ненужною прелюдией к делу и не имел никаких последствий. Но спустя два года снова был возбужден в правительственных сферах вопрос о пересмотре университетского устава. В 1874 году в комитете, состоявшем из всех министров, имеющих высшие учебные заведения в своем управлении, — народного просвещения, государственных имуществ, военного, морского, финансов, путей сообщения, внутренних дел, юстиции с присоединением шефа жандармов, главноуправляющего II Отделением Собственной Е.И.В. Канцелярии и государственного контролера, — были в общих чертах установлены и Высочайше одобрены главные основания предположенной реформы. Таким образом, все министры по нашему внушению мстили университетам за нанесенную нам обиду! Вот до какой наглости может доходить ложь, употребляющая печать Своим орудием! Можно ли ожидать чего-либо хорошего от дела, которое не отступает ни пред каким извращением истины?
Итак, восемь лет прошло с тех пор, как впервые возбужден вопрос о пересмотре университетского устава, и почти шесть лет после того, как были установлены основания предположенной реформы. Потребовалась еще enquete [исследование, анкета (фр.)] на местах, и в 1875 году была снаряжена экспедиция, которая объехала всю Россию, посетила все университеты и переспросила поодиночке всех профессоров. В 1876 году собиралась в Петербурге комиссия с участием ректоров всех университетов. Наконец, все сведения, и нужные, и ненужные, были собраны, все мнения были выслушаны. Прошел еще год, и еще год, и еще год, никаких сведений собирать более не оставалось, никаких еще комиссий составлять не приходилось, но реформа не двигалась. Преобразование средних учебных заведений, так благополучно и блистательно исполненное, но не завершенное университетскою реформой, оставалось как бы не оконченным делом, во всяком случае, не обеспеченным на будущее время. По-видимому, министр, утомленный выдержанною им борьбою или по другим причинам, затруднялся приступить к делу, откладывая его из года в год. Поборники реформы приходили в уныние, зато противники ее подняли голову. Приостановка реформы в ее заключительной фазе нисколько не примирила с министром противников его дела, — напротив, только ободрила и усилила их вражду, так как вопрос о реформе все-таки оставался открытым. Это была роковая ошибка. В начале семидесятых годов, когда граф Д.Л. Толстой подготовлял и совершал преобразование средних учебных заведений, его авторитет рос вместе с успехом дела. Это был путь восхождения. Самым блистательным временем графа Толстого были годы реформы гимназий от 1871 по 1875. Благоволение и доверие Монарха объявлялось ему всенародно и неоднократно. Интрига противников прекратила свои действия, враждебная печать смолкла. Граф Толстой стал одним из популярнейших министров. Его объезды учебных округов сопровождались овациями от сословий, городов, земств. Но как только он приостановился, правительственное положение его ослабело, агитация возобновилась, и враждебная печать принялась с большею, чем когда-либо, ревностью распространять в публике систематическую ложь об его управлении. Увы, так всегда бывает в свете! И вот теперь враги бывшего министра с худо скрываемою иронией в одном из своих органов благодарят его за то, что он не исполнил вверенного ему дела преобразования университетов…
Систематическая агитация против графа Толстого не оставила ничего в его управлении без клеветы и поругания. Ни при одном из министров народного просвещения не было сделано столько, как при графе Толстом, не говоря уже об его заслуге по преобразованию гимназии и введению классической системы, сколько создано было им новых учебных заведений! При вступлении его в управление у нас было всего 85 гимназий, 6 четырехклассных прогимназий и 7 реальных училищ с общим числом 26 000 учащихся, в настоящее время — 134 гимназии, 80 прогимназий (из них 25 шестиклассных) и 71 реальное училище и более 70 000 учащихся, женских гимназий и прогимназий было немного более ста, а теперь их 249, городских учительских институтов для приготовления учителей городских (уездных) училищ не было вовсе, — теперь их 10, учительских семинарий для приготовления учителей начальных народных училищ было 2, теперь их 62, начальных народных училищ было около 14 000, теперь без малого 25 000 с 1 100 000 учащихся. И что же? Ввиду этих столь очевидных фактов систематическая ложь агитации успела в самой же России выставить графа Толстого противником просвещения, ретроградом, обскурантом!..
Однако не одни противники учебной реформы были врагами графа Толстого. Вражда против него обострилась еще другим ферментом, который, если поискать глубже, окажется в основе всякой систематически враждебной агитации в нашем отечестве. Никогда вражда против бывшего министра не имела бы такого ядовитого характера, не была бы так неотвязчива и изворотлива, если бы к ней не примешивалось антирусское начало. Граф Толстой стал в антинациональном лагере символом русской национальной политики. Его возненавидели там за систему, принятую правительством в отношении к Царству Польскому. Он отнюдь не был виновником этой системы, но, призванный к исполнению ее в сфере своего управления, он считал долгом исполнять ее по правде. Русский язык стал не на бумаге только, но и на деле органом преподавания в учебных заведениях Царства Польского. Как в учебной реформе противники его помирились бы с ним, если б он совершил ее только на бумаге, а не поставил бы ее успешно и прочно на деле, так и польские агитаторы не имели бы причины злобствовать против него, если б он только для виду исполнял требования, предписанные ему национальною политикой в отношении к Царству Польскому. В нашем несамостоятельном обществе всякая антинациональная интрига действует с удивительным успехом.
Послушайте, как отзывается по поводу удаления графа Толстого орган самой враждебной нам польской партии, клерикально-аристократической, краковская газета ‘Czas’:
В России совершилось событие важное, отставка слишком известного министра народного просвещения графа Толстого, событие столь важное, что трудно было поверить ему, пока оно не было объявлено в ‘Правительственном Вестнике’… Поддерживаемый и справа и слева (V), граф Толстой, творец (?) ужасной системы русифицирующего воспитания в Польше, союзник графини Блудовой в ее фанатической (?) деятельности в пользу православия, один из ревностнейших деятелей в преследовании (?) и насильственном обращении униатов, наконец пал, и это падение, хотя бы оно не имело последствий для поляков, есть, во всяком случае, событие, которому порадуется всякий поляк в России… В Варшаве все уверены, что попечитель Апухтин будет отозван.
Оставляем в стороне вопрос, в какой мере верна или неверна эта оценка деятельности графа Толстого, интересно только то, что агитаторы польской национальной идеи, вожаки польской справы видят в нем символ русской национальной политики. Не думаем, чтобы ‘всякому поляку’ был повод радоваться удалению министра, сделавшего немало для народного просвещения и в Царстве Польском и устроившего университет в Варшаве. Думаем, во всяком случае, что благоразумные из поляков не могут радоваться возобновлению старой интриги, не предвещающей ничего доброго… Но хорошо ли русским людям превращаться в стадо, подгоняемое вожаками польской справы, и радоваться падению министра, который, по их признанию, служил верным органом русской национальной политики?
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1880. 7 мая. No 125.
