Алексей Толстой.
Обыкновенные человек
Алексей Толстой.
Обыкновенные человек
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
6
6
7
7
Комментарии
Комментарии
Обыкновенный человек, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1917
Время на прочтение: 19 минут(ы)
— Да-с, никогда не думал, никогда не думал, вдруг я — завоеватель! Писал себе этюды, готовил картину — что-нибудь весьма особенное — ни Пикассо, ни Матисс, ни Гоген, а тоже такое… Ах, какая чепуха все эти мои необыкновенные идеи… То меланхолия, бывало, заест, то проснусь ночью и смотрю на пустое полотно… и кажется вот-вот-вот… а дойдешь до дела — ничего не выходит. Так что, я думаю, вся эта моя живопись была одной нервностью, а не искусством. Да и мы все таковы — возбуждаемся чрезвычайно быстро и легко, самыми только кончиками нервов, дальше, в глубину, ничего не идет, одни эти кончики-пупочки работают в мозгу, и происходит точно радужная игра на поверхности, точно нефть на реке. Да и не только живопись, не только искусство, вся жизнь — одни пятна нефти. Духа нет ни в чем, заколочен он, закован, загнан в такую темноту, в такую глубину — дух, что я уже не знаю, какая нужна катастрофа, чтобы он поднялся до моего сознания. А эти радужные круги, мелочь вся, не нужны! Нет! Черт с ними! Знаете, мы выставку, например, устраиваем. И еще до открытия все насмерть перегрыземся, честное слово, а публика приходит на вернисаж свои туалеты показывать, а не смотреть на наше откровение. Я себя так понимаю — как лужа на асфальте, солнце светит, и в луже облака отражаются и вся бесконечность, а подул ветер — и ничего, кроме лужи, нет, никакой бесконечности, так что я больше от барометра завишу, чем от бога, честное слово.
Демьянов сжал рот и замолк на мгновение. Он сидел на войлочной подстилке между двух товарищей — офицеров. Сдвинув фуражку, подняв худое бритое лицо, он медленно мигал, охватив колени. Перед ним, сбоку высокого шоссе, на кочковатом поле горело множество небольших костров. Около них стояли, сидели, лежали солдаты. Вспыхивающее пламя выдвигало из темноты груженые двуколки, очертания коней, опустивших морды, составленные треножником ружья. Осенние звезды иногда тускнели, задернутые несущимся тонким, невидимым облаком тумана. Белый и плотный туман этот разлился по реке, пересекающей поле, сделал ее широкой и косматой. Было совсем тихо. Слышно, как хрустели лошади и бранился утомленный дневным переходом солдат.
— И вот представьте, я — завоеватель. Иду покорять страны, — продолжал Демьянов, — об этом я только читал в истории да в романах. Но мало ли что пишут, — правда? А пошел я на войну не потому, что мне было приказано, и не потому, что ненавижу австрияков, и не потому, что мне нужна завоеванная страна. Я не знаю, для чего пошел, но меня точно ветер поднял. Да и не только меня — всех. Но я знаю одно, — завоеватель должен чувствовать себя сильнее духом, чем те, кого идем покорять. Но когда начну думать об этом, получается страшный сумбур. С прошлым, со всем, что я делал до сегодняшнего дня, покончено. Вчерашнее мне не нужно, завтрашнего не знаю. А душа полна, страшно полна…
Офицер, лежащий справа, опираясь на локоть, протянул подошвы к догорающим углям, улыбнулся и проговорил:
— Знаете, а я никогда так не думаю, как вы. Мне ужасно нравятся звезды, костры, солдаты, туман…
— И Надежда Семеновна, — сказал второй офицер, он лежал позади Демьянова навзничь, подсунув ладони под затылок.
— Да, конечно, но это вовсе не причина того, отчего мне все нравится, — сейчас же ответил первый. — Надежда Семеновна — замечательная девушка, такой нет еще она, понимаешь ли, совершенная… вот такая… — Не найдя слов, чтобы рассказать, какая Надежда Семеновна, он сел и затем ножнами ударил по тускнеющим углям, они рассыпались, засияли, и несколько искр поднялось, полетело над сырой травой, погасло в воздухе.
После молчания лежащий офицер сказал:
— Разумеется, я навек счастлив, слушая ваши разговоры, господин прапорщик и господин подпоручик, но не угодно ли вам проверить сторожевое охранение. Смею заметить, что мы уже не в России и завтра можем попасть в бой. Уходите к чертям с моей кошомки, я хочу спать.
Демьянов поднялся, оправил пояс, фуражку, поглядел на угли и пошел мимо костров в темное поле, где, если пригнуться, можно различить на еще не погасшей заревом полоске одинокие фигуры часовых. Из тумана над речонкой кричал коростель.
— Ах, как хорошо кричит, — проговорил Демьянов, и давешнее смятение словно образовалось в теплый шар, подкатилось к сердцу. — Ах, как хорошо кричит, — повторил он.
Сторожевые стояли в порядке. Никто не спал. За последние дни перехода по завоеванной земле солдаты были взволнованы: они много шутили, пели песни, а вечером на привалах слушали рассказы бывалых уже в деле вояк, приказания офицеров выполнялись с необычайной охотой и быстротой. Постояв, послушав, подумав бог знает о чем, Демьянов вернулся в лагерь.
Здесь спали почти все: кто завернувшись с головой в шинель, кто подложив под бок товарища для теплоты. Костры медленно угасали, протягивая по земле дымок.
Пробираясь между спящими, Демьянов услышал нешибкий и знакомый голос. Словно он слышал его когда-то очень давно, точно в детстве, под ометом соломы, в такую же звездную ночь. Так говорят мужики в особые и важные минуты: негромко, сурово, покачивая головой.
— Разве я Теперь жену люблю? Есть жена, ребятишки, — трое у меня, — так пусть и будут. А война, парень, — ты с ней не шути.
На это ответил ему другой голос, помоложе: — Три недели ты, дядя Митрий, отбыл, значит опять воевать?
— А то как же: кабы я за это дело не взялся, а то я взялся. Пуля в кости у меня сидит. Ну так что ж, все-таки я действую. А ты в первый раз идешь, тебе непонятно.
Первый голос замолк. Демьянов подошел к тлеющему костру. Перед ним, глядя из-под густых бровей на угли, сидел на коленках коренастый солдат с большой черной бородой. Фуражку он снял, и голый череп его белел в темноте. Другой солдат, широколицый, усатый, стоял, опершись на ружье.
Видя подходящего офицера, длиннобородый хотел было встать, но Демьянов остановил его и сказал:
— Послушать подошел, Аникин, что-то не спится.
— Послушайте, отчего не послушать, — ответил Дмитрий Аникин и опять уставился на угли, затем ладонью всей провел по лицу и бороде и сказал: — Малого учу: кабы нам бог войны не дал, ограбил бы нас. Народ стал несерьезный. Чего не надо — боится, а больше по пустякам. Скука пошла в народе. Через эту скуку вот она и война. Теперь каждый человек понятие себе получит. Убийца будет такой же, как и праведник, а праведник пойдет по другой статье, потому что кровь — она цены не имеет. А у нас праведник на крови свой расчет полагал. Кровь — она как пыль, только глаза застилает. К ней надо привыкнуть. Умирать надо хорошо, как жить, а жить — как умирать. Вот я как это дело понимаю.
— У нас Митрий дюже на австрияка осерчал. Так уж развоевался — беда! — усмехаясь Демьянову, проговорил широколицый солдат. Он сказал это только для барина, который не должен и не мог понять настоящего разговора.
Но Дмитрий Аникин слишком уже далеко зашел в своих мыслях и не поддался на обычную зубоскальскую перемену разговора, а молвил еще серьезнее:
— Мне что австрияк, что немец — все одно. Мы этого не разбираем. А ты вот, парень, пойми, — народу у нас сила? Так? А все дураки: сами себя растеряли. Спроси: где живешь? ‘В России’. А какая она Россия? ‘Не знаю’. Одну деревню свою знаешь, дурак, да батю с мамкой. Вот бог-то немца и замутил: ‘Навались да да навались — они сами себя не понимают’. Ведь это, парень, не шутка — на все государство он посягнул, немец. Вот нам разум-то и прояснило от этого. Очень теперь ясно стало. Отступай — не отступай, а ты, значит, вперед иди, и штыками тебя будут колоть, и пулей стрелять, а ты все иди, до самого синего океана. До берега океанского дойдешь, тогда войне во всем мире окончание. Так-то, барин, — неожиданно сказал Аникин, надел фуражку, поднялся и пошел к двуколкам, где пропал в темноте.
Полк поднялся на заре, закипятил котелки, но неожиданно был приказ выступать, и рота за ротой, взбираясь на откос, двинулись по шоссе. В луга, вперед и в стороны, словно щупальцы, побрели дозорные. Обоз, помещавшийся еще вчера между третьим и четвертым батальонами, был оставлен позади.
Демьянов шел в головной роте. Шинель его, туго перетянутая ремнем, намокла от росы и топорщилась. Он поднял воротник, надвинул фуражку и шагал в ногу с рябым и высоким солдатом, который, косясь на офицера, нет-нет да и приговаривал: ‘Эх, чайку-то не попили’.
Солнце взошло, и свет его блестел по всему полю, по темно-зеленой траве, влажной, точно после дождя. Желтые, наполовину завядшие ивы были наклонены ровно направо и налево с обеих сторон дороги. Впереди в хрустальном воздухе стояли темные леса, за ними синели отроги гор.
Поглядывая на все это исподлобья, Демьянов морщился и фыркал. ‘Да перестань ты, пожалуйста, бормотать’, — обратился он к рябому солдату. Тот мигнул испуганно, поправил на плече винтовку и приотстал. Демьянов обернулся назад. За ним колыхались рыжие, русые, бородатые и усатые лица, в помятых картузах, спокойные и пыльные. Над ними топорщились штыки, и сплошная, страшно длинная эта колонна, лягушиного цвета, терялась далеко позади, заволакивая солнце облаком пыли.
Демьянову хотелось увидать Аникина, он приостановился с края дороги. Аникин спокойно шел в накинутой поверх мешка и винтовки шинели и жевал хлеб, откусывал его белыми зубами прямо от полкраюшки.
— Здравия желаю! — сказал он весело. — Не желаете ли хлебца отведать? У меня и луковка есть, сам было едва не съел, думаю: дай барина угощу.
Он отломил кусок хлеба со следами зубов, вытащил из кармана луковку и подал. Демьянов молча взял, глядя с удивлением на Аникина: ни вчерашнего важного голоса, ни сурово насупленных бровей не было у него, он хоть бы подмигнул, — виду не подал, а казался солдат как солдат, даже и с луковкой.
Вчерашние туманные слова его необычайно взволновали Демьянова: он почувствовал прикосновение к живой той силе, какую только мыслил повсюду, она была и в нем, но еще глухая и смутная. Он не спал ночь и думал, боится он смерти или нет? А если боится, то как станет ее встречать? ‘Кровь как пыль — глаза застилает’, — повторял он, еще не сознавая, от какого света она застилает глаза. Обо всем этом он хотел спросить Аникина, и поэтому ему было неприятно глядеть на его белые зубы, жующие ржаной хлеб, на хитрые глаза, глуповатую усмешку.
— Погромыхивает, ваше благородие, хорошо потрескивает, — сказал Аникин, кивнув бородой в сторону лесов.
Демьянов, очнувшись, поглядел туда и действительно услышал ворчание, глухие раскаты, словно за синими лесами в голубых горах ворочался с боку на бок запоздавший осенний гром.
Все солдаты слушали теперь это ворчание. Пыльные, давеча ленивые, лица их стали суровыми и внимательными. Кто нес ружье вниз штыком, переложил его на правое плечо. Кто на ходу скатывал шинель, оправляли мешки за спиной, иные переговаривались, спрашивали, прищурясь, глядели туда. Сбоку шоссе подскакал ординарец-грузин, с выкаченными глазами, ловко одетый, и слишком громко закричал: ‘Приказано развертываться в резервную колонну!’
Развернутый в резервную колонну полк быстро двигался влево от шоссе, чрез некошеные овсы, по гречихам и жнивьям, к лесу.
Демьянов необычайно легко, радуясь этой легкости, скользил ногами по траве, стараясь, чтобы никто его не обогнал. С такой же легкостью перепрыгивали его мысли с одного пустяка на другой. То он восхищался вдруг непромокаемыми своими сапогами, то засвистел вслед, выскочившему зайцу, то, обертываясь и глядя на солдат, радостно думал: ‘Как хорошо, как хорошо, весело’. И все радостнее, сильнее билось сердце. Он даже подумал, что надо бы его попридержать, — что-то уж слишком бьется.
Полк вошел в лес, чистый, высокий и редкий. Громовое ворчание пушек усилилось: вырывались из него отдельные двойные удары. Аникин каждый раз приговаривал: ‘Работай, работай, разговаривай’. И странной казалась эта музыка пушек в лесу, будто гудели, мрачно разговаривали между собою вековые сосны, качая вершинами. Лес окончился, и рота вошла в деревеньку.
Соломенные домики были повернуты окнами во все стороны, огорожены ивами и плетнями. Поле отсюда поднималось тремя пологими волнами до гребня высоких и редких деревьев. За деревьями, между стволами, в синем небе лежали плотные облака, и оттуда-то доносилась канонада.
Солдаты окружили колодец, заскрипели журавлем. К Демьянову подошел седой старичок, быстро заговорил, норовил поцеловать руку. Демьянов точно издалека заметил, что у него черные, печальные, как у собаки, глаза, а из-за бараньего воротника белой свитки высовывается жилистая в крови, грязная шея, старик тыкал пальцем на деревья перед облаками, показывал на шею и все норовил поцеловать руку.
Этот синий обрыв за деревьями и низкие белые, спокойные, как всегда, облака оглушили Демьянова. Он полагал, что, выбежав из леса увидит солдат, стреляющие пушки, битву, она представлялась простой, веселой и человеческой. Но невидимый грохот шел из-за облаков, ‘Что они там делают? — думал Демьянов. — Полнеба гремит, разве так можно! Куда же идти в такую пропасть?’
— Прапорщик я вам в третий раз кричу: передайте ротному — продвинуться до деревьев, рассыпаться в цепь! — услышал он голос давешнего ординарца, поглядел в круглые глаза его и сказал:
— Сейчас сделаем.
Веселое возбуждение упало. Все мысли Демьянова застыли, как лед. Крича солдатам, он не слышал голоса, и быстро шагая с холма на холм, не чувствовал ног своих. Он поискал глазами Аникина и не нашел. Когда же деревья были в ста шагах всего, то побежал к ним рысью, задохнулся, оперся о шершавый ствол сосны и поглядел вниз.
Внизу под обрывом, лежало ровное зеленое, исчерченное прямыми полосками поле, синеватым кольцом охватили его с трех сторон леса, за ними поднимались горы, и справа, слева и прямо ухали, били, раскатывались удары, но не было ни людей, ни дыма — ничего. Остальные роты полка взобрались на гребень левее Демьянова. Невдалеке появился всадник. Демьянов узнал в нем полковника, который долго глядел в бинокль, затем сказал что-то подъехавшему ординарцу, затем обернул голову, поднял руку и резко опустил ее. Сейчас же из-за деревьев отделились фигуры солдат и посыпались вниз по всему склону.
Холодно стало Демьянову, схватило дыхание от восторга: он не мог молвить, вытащил шашку, стал лицом к солдатам, хотел сказать: ‘Братцы!’ — но слезы едва не задушили его, только замахал шашкой и побежал вниз, прыгая через кусты.
Рота, в которой вторым офицером был Демьянов, вошла в бой. Ясно сознавали это немногие бывшие уже в деле солдаты. Поле казалось пустым, обыкновенным, давно скошенный клевер закурчавился и цвел в третий раз.
Солдаты добежали до первой канавы и легли в нее, оглядываясь, куда же нужно стрелять.
Демьянов присел на колени, вынул бинокль, но руки его так дрожали, что на мгновение только он увидел в запотевших стеклах танцующие деревья и три облачка над ними. Затем обернулся к лежащему рядом солдату и с трудом проговорил:
— Ты ничего не видишь?
— А вон она как пыхнула, шрапнель! — ответил солдат и оказался Аникиным.
‘Как хорошо, что он со мной’, — подумал Демьянов.
— Так ты говоришь, те облачка — шрапнель? Вот оно что!..
Действительно, мелькнувшие в бинокль три облачка появлялись теперь во множестве впереди над лесом. Сначала открывался в небе огонек, потом расплывалось плотное облачко, над ним — другое, повыше — третье, и они медленно таяли. Затем в воздухе появился стремительный шипящий звук.
— Завыла! Это непременно по нас, — сказал Аникин.
Демьянов оглянулся на него: он лежал на животе, выставив бороду, лицо было умное, внимательное и злое. А шипенье в воздухе надвигалось, словно в лоб между глаз влетала невидимая гибель (Демьянов открыл рот и втянул голову), и тотчас шипенье вонзилось в землю, неподалеку, разорвало весь воздух вокруг, полетели комья и поднялся черный косматый столб земли.
Демьянов вскочил и побежал к тому месту. Около развороченной ямы сидел солдат, плевал грязью и пальцами тер глаза.
— Запорошило меня всего, — ответил солдатик, — не вижу я ничего, чистое наказание! — И сейчас же послышалось второе шипение, и в той же канаве грохнул и поднялся столб.
Демьянов вернулся на место. Теперь он знал — по нем стреляли.
— Слушай, тебе страшно? Мне совсем не страшно, — сказал он Аникину, — как странно, правда? Я бы тут целый век пролежал.
— Ничего, ничего, успеете еще нагружаться, — успокоил Аникин. — Прямо в нашу канаву шпарит, а где он притулился — поди разыщи!
Действительно, снаряды падали в канаву и перед ней, грохотом наполняли поле, пылью застилали глаза. Но никто еще не был ранен. С каждым разрывом возбуждение и радость сильнее охватывали Демьянова. Не хотелось двигаться — только слушать, ожидать. ‘Не боюсь, не боюсь, какое наслаждение!’ — повторял он. Приказано было продвинуться вперед и налево. Солдаты стали перебегать по двое и поодиночке до следующей канавы, протянувшейся к овсяному полю. Но едва достигли ее, как вслед за грохотом гранаты послышался резкий и дикий крик.
‘Ротного, ротного убило!’ — заговорили солдаты. Демьянов, не пригибаясь, придерживая шашку, побежал туда. Ротный (вчерашний офицер, прогнавший его с кошмы) лежал на боку, выбросив руки. Трава около его головы (голову Демьянов не рассмотрел) была залита кровью. Демьянов присел над ним и, кусая губы, стал глядеть туда, вперед, откуда приносилась смерть.
Услышав крик минуту назад, он похолодел, съежился так, что стал меньше муравья. Затем, покуда бежал к убитому офицеру, которого любил, уважал и восхищался, он совсем забыл себя и опасность. Глядя на мертвые руки, бессильно и покорно лежащие на траве, он во второй раз сегодня едва сдержал слезы — теперь уже не восторга, а острой и мучительной жалости. И только решась, наконец, посмотреть на кровь, вдруг собрался весь, словно успокоился и постарел намного. Теперь, внимая звукам гранат, он опускал только голову, сжимал зубы. Давешний восторг беготни и острое затем наслаждение боя показались ему нестерпимо стыдными, точно он из шумной улицы вошел в иной мир — в пустынный, мрачный и торжественный храм.
Четыре роты подвигались по широкому полю от канавы до канавы (остальные батальоны ушли чрез овсяное поле и скрылись за лесом). Солдаты не видели противника и не знали, куда и зачем нужно идти. Не знал этого и Демьянов, принявший команду над ротой. Он помнил только приказ: пересечь поле и налево занять лес. Но что будет там, в лесу, он не понимал, и казалось, что этого никто не знает.
Всем, попавшим в сражение в первый раз, кажутся бессмысленными, беспорядочными, ни с чем не связанными действия своей части. Только потом начинают верить в руководство над всеми невидимой и умной силы. Эта сила действует на огромных пространствах, передвигает полки, дивизии и корпуса, перебрасывает через леса и горы десятки тысяч солдат и вместе с тем предоставляет каждому действовать так, будто от него зависят победа и поражение. Демьянову казались жуткими эти свобода и ответственность. От сознания его осталась малая, зато необычайно ясная, часть, и она вся была направлена на то, чтобы как можно меньше потерять солдат, быстрее достигнуть леса, налево за овсяным полем.
Крайняя рота скрылась уже за деревьями, вторая перебегала в овсы, третья и демьяновская лежали, наскоро окопавшись, в клевере. Теперь выстрелы и разрывы смешались в один рев, по всему полю поднимались косматые столбы земли, взвивался дым, и воздух и леса кругом грохотали тяжко и гулко.
Солдаты присмирели: кто кряхтел, кто беспокойно оглядывался, кто вдруг начинал с яростью стрелять в невидимого противника. Налево из овса поднимались фигуры, бежали, согнувшись, к лесу и вновь ложились. Иные выпрямлялись на бегу, поднимали руки и опрокидывались навзничь, кто головой вперед. Теперь над овсами возникло множество облачков. Они медленно надвигались с овсов к последней роте.
Демьянов понял, что если оставаться лежать не двигаясь, то через несколько минут вся его рота будет засыпана шрапнелью и погибнет, не достигнув леса. Он так и подумал: ‘Погибнет, не достигнув’, и на мгновение почувствовал гордость, что рассуждает хладнокровно. Лес был всего в тысяче шагах. Демьянов пошел по рядам солдат, увидел черную бороду Аникина, ткнул его сапогом в подошву и закричал, нагнувшись:
— Если прямо нам до леса бежать, как ты думаешь? Аникин посмотрел на него и ответил:
— Отчего же, можно и добежать.
— Только не через овес, а правее, вон в ту загогулину.
— Можно и в загогулину, — ответил Аникин, — только как бы нас там не тово.
— Чего же может случиться?
— Кто их знает!.. Как бы на пулемет не налететь. Но Демьянов уже вышел вперед, махнул рукой и рысью, отогнув полы шинели, побежал по полю. Затем, задохнувшись, стал, боясь оглянуться: он вдруг вспомнил, как убитый ротный в бывшую войну побежал вот так же впереди солдат, на полпути обернулся и увидел, что он один, — никто не последовал за ним, потому что поступок его был явно бессмысленный и ненужный. Демьянов ждал, не оборачиваясь, чувствуя, как густо краснеет.
Но вот позади послышалось сиплое дыхание. Справа, покосясь на него, пробежал рябой солдат, рот его был широко раскрыт, глаза налиты кровью. Слева выбежали еще двое, затем, степенно прихрамывая, протрусил Аникин. ‘Слава богу!’ — подумал Демьянов. И сейчас же рябой солдат впереди подлетел на воздух и закутался облаком дыма и земли. Аникин и те двое кинулись влево, но выпрямились вновь (точно птицы после выстрела). Демьянов увидел яму и торчащие из нее ноги. ‘Это он чайку-то все хотел попить’, — подумал он. Затем показалось странным, почему впереди только трое солдат. Он обернулся, — поле было покрыто бегущими. ‘Ага, вся рота поднялась’, — опять подумал он и вдруг споткнулся и только тогда сообразил, что бежит изо всей мочи. На опушке он остановился, прижался спиной к дереву. Подбегали солдаты, оглядываясь на упавших по пути.
На самом деле по всей огромной площади, занимаемой тремя корпусами Н-ной армии, происходило следующее: на севере — две дивизии брали станцию железной дороги, первый корпус двигался в обход с севера, чтобы одним своим появлением в тылу неприятеля заставить его очистить и станцию и господствующие высоты, остальные две дивизии второго корпуса должны были сдерживать натиск южнее станции, еще южнее дрался третий корпус, в его задачу входило опрокинуть противника и гнать его в таком направлении, чтобы линия австрийских войск повернулась, как вокруг оси, у станции на северо-запад и тылом своим, естественно, наткнулась бы на первый корпус. Полк, в котором служил Демьянов, не должен был атаковать или выбивать с места какую-нибудь неприятельскую часть, а только демонстративно продвигаться вблизи неприятеля, сначала с севера на юг, затем, по выполнении общего плана, — с юга на северо-запад.
Но ничего этого, конечно, не знали ни Демьянов, ни солдаты. Всем была ясна одна цель — отыскать неприятеля и заставить его убежать оттуда, где он засел.
Демьянову видны были только человек сорок, идущих сквозь лес. Остальные солдаты затерялись за деревьями. Солнце опустилось. В зеленом сумраке слышался треск сучьев, перекликание и голоса. Вверху неподалеку раздался резкий, металлический визг, полетели ветки. Впереди деревья поредели. Демьянов приостановился посмотреть на карту. Человек пятнадцать перегнали его, выбежали на поляну, и сейчас же, заглушая все звуки, хлестнул, точно бичом, затрещал проворно впереди пулемет.
Демьянов только что видел пятнадцать человек в зеленых рубашках, в скатанных шинелях, теперь шестеро из них сидели за деревьями, держа ружья, остальных не было видно совсем. Позади громко стонали. Демьянов крикнул: ‘Ложись!’ — и сел в папоротники. Шесть человек стреляли из-за деревьев, а оттуда под резкую, хлесткую стукотню неслись пули. Две из них чмокнули в клен над головой, валились сучки, и слышался шорох, свист точно от пчел. Ясно, что ни подняться, ни продвинуться было нельзя, либо ждать темноты, либо неожиданной помощи.
Внезапно пулемет замолк, и сейчас же Демьянов услышал голос Аникина: ‘Свалил, ребята, одного, другой прячется’, — и затем подряд еще три выстрела, и к ногам Демьянова прыгнул, как медведь, с дерева сам Аникин.
— Чисто! Пожалуйте! Можете пройтиться, как на параде, их там только двое и было, — сказал он, показывая белые зубы.
Демьянов посмотрел на них, потом в глаза, — глаза были ясные и дикие.
Солдаты быстро поднимались, перебегая поляну, заглядывая на то место, где за кустиками между двух дубов, в ямке стоял пулемет. Вцепясь пальцами в его колеса, навалившись на зеленый ствол грудью, сидел над ним серенький человек, поджав по-турецки ноги, низко склоненная голова его покачивалась, точно он все время кланялся, а из темени выливалась густая и темная струя. Рядом из кустов торчали еще чьи-то ноги в башмаках.
‘Кланяется’, — шепотом говорили солдаты, окружив пулемет. ‘Отдыхается’. — ‘Ну нет, от этого не отдыхаешься, у нас в селе этак же угостили одного чуркой: помотался да помер’. — ‘Вы, буде зря болтать-то!’ — ‘Чай, у него родня тоже есть’. — ‘Присягу принимал, не хуже тебя’.
Подошел и Демьянов, но в сумерках было уже трудно что-нибудь разобрать. Крикнув на солдат, он приказал держаться теснее и взял направление через лес, прямо на юг.
В лесу едва различимые стволы теперь совсем растаяли в сумраке. Нужно было идти протянув руки, чтобы не налететь на дерево. Солдаты легонько покрикивали: ‘Гого-гого!’ — ив темноте только и были слышны эти негромкие тревожные голоса. Вдруг земля ушла вниз. Демьянов покатился по кустам и руками попал в студеную воду. Ругаясь и треща валежником, покатились и солдаты в лесной овраг.
Так они двигались в потемках очень долго. На полянах, где было посветлее, останавливались, поджидали отставших, сверялись с компасом. В одном месте все начали, чертыхаясь, спотыкаться в неглубокие ямы. Затем услышали голоса. Один быстро бормотал, точно читал книжку, из травы кто-то выводил однообразно: ‘О-оо’, ‘о-оо’, еще кто-то печально и тоненько плакал. Солдаты приостановились. По всему лесу слышались эти стоны и голоса.
— Ребята, это — австрияки, я одного за голову схватил, ей-богу! — зашептал кто-то из солдат.
Подальше на поляне стояла распряженная санитарная линейка, другая лежала перевернутая. Демьянов сел на колесо, оглядывая едва различимых, медленно выходящих из леса солдат. Было ясно, что заблудились, что вышло несчастье и нужно дожидаться рассвета. Солдаты зачиркали спичками, в сырости потянулся махорочный дым. Демьянов вспомнил, что не курил с утра, и уже сунул руку за портсигаром, но сейчас же вскочил: по лесу ясно слышался конский топот. Солдаты побросали огоньки и легли. Затем затрещали кусты, и тревожный громкий голос крикнул: ‘Стой, ребята, свои, которой части?’ — и пять казаков, сдерживая фыркающих лошадей, подъехали к Демьянову.
В полуверсте от этой полянки, в брошенном селении, ночевали три батальона полка, четвертый собирался и подходил, не хватало только демьяновской роты, которую казаки и разыскивали по лесу, очищенному неприятелем.
В селение пришли с рассветом. Солдаты сейчас же повалились и заснули. А когда позеленело небо на востоке и грохнуло, раздаваясь в горах, первое орудие, полк выступил вновь. Первоначальная задача его была изменена. Полк из резерва перебрасывался в дело, а две роты (в том числе и демьяновская) назначались для прикрытия дивизиона полевой артиллерии.
Демьянов спал не больше часу за эту ночь, приткнувшись на дворе у омета соломы. Он уже не думал ни о чем, ничего не желал. Когда сонный командир выговаривал ему за вчерашнюю оплошность, он не оправдывался.
Шагая по жнивью впереди своей роты, он глядел, как занималась и светлела заря, как уменьшались и гасли звезды, и то, что минуту назад представлялось неясным на земле, постепенно оказывалось кустом, опрокинутой повозкой, ткнувшейся в землю человеческой фигурой.
Понемногу этих лежащих фигур становилось все больше, они были разбросаны по полю, как снопы. Демьянов сообразил, что это — австрийцы, убитые во время вчерашней атаки селения. Но ему стало уж все равно, обходил ли он куст по пути, или мертвого человека. Заметив, что двигающийся слева Аникин поглядывает, точно хочет заговорить, Демьянов отвернулся: Аникин был ему неприятен, не хотелось ничего напоминающего вчерашний день, суетливого и растрепанного. Казалось — вернуться к себе, к своим ощущениям, прошлым и обычным, теперь немыслимо и противно. Было желанно одно: остаться в той холодной, умной пустоте, где все равны, где ничего не страшно, ничего не жаль, где точно и бесстрастно действует центральная сила, передвигающая сейчас ноги Демьянова.
К восходу солнца миновали поле убитых и дошли до подножия лесистого невысокого бугра, где стояли шесть влажных пушек. Затем продвинулись через лес и окопались на его опушке. Солнце было подернуто легкими облаками, его свет, мягкий и ровный, заливал впереди узкое, извилистое между лесов поле, доходящее до подножия гор.
В бинокль Демьянов рассмотрел, как вдалеке из южного леса на поле задвигались темные точки, сначала редко, потом все гуще. И тотчас сзади ударил короткий выстрел и над головой свистнул снаряд, исчезая в синей дали, где и расплылся облаком над точками. И опять выстрел и свист, выстрел и свист, и, как вчера, забилось сердце у Демьянова, но не возбуждение он почувствовал или восторг, а спокойствие — точно глубоко удовлетворяли его эти выстрел и свист.
Темные точки впереди задвигались быстрее вперед, в сторону, затем их стало меньше, они скрылись опять в лесу. Батарея наша замолкла.
Демьянов опустил голову к траве. Перед его носом на тоненьком стебельке росли красные ягоды, похожие на костянику. Он долго глядел на них, затем подумал: ‘А может быть, они ядовитые?’ — усмехнулся, сорвал ягодки и стал их жевать, они были кислые и утолили жажду. Тогда Демьянову ужасно захотелось есть, он стал искать еще ягод, вытащил сладкий корешок, пожевал его и проглотил. И затем, лежа на боку, думал о разных вещах: о своем родном городе, о том, что девушка, которую он любил, так и не полюбила его, перед ним прошел ряд знакомых лиц, и милых и безразличных. Он представил свою мастерскую, прибранную перед отъездом, и ему показалось, что на все это он смотрит точно с большой высоты, и все кажется ему милым, простым, немного печальным, но, быть может, таким, к чему можно и не возвращаться.
Полевая батарея еще два раза принималась стрелять, затем под вечер снялась и промчалась на рысях мимо Демьянова в северный лес. Тогда обе роты поднялись, прошли по полю версты три и окопались в гребне небольшого оврага.
Затихшая было канонада возобновилась перед сумерками с такою силой, что полевые пушки, стрелявшие опять через головы роты, едва были слышны, точно булькали. Грохот и треск несся с окружных гор, задымились лесные опушки, и нельзя было понять, как это еще жив здесь хоть один человек.
Много раз появлялись разорванные кучки людей, но добегали они лишь до середины поля. Австрийцы засели в южных лесах, русские — в северных. Демьянов видел, как пошел в атаку рота за ротой его полк. Солдаты, перебегая, ложились и окапывались. Когда же достигли середины поля, навстречу им из леса выбежали серые человечки, смещались и двинулись назад. Им на помощь выбегали новые. А навстречу из лесов отовсюду повалили наши зеленые солдаты. Несколько рядов их подобрались и залегли совсем близко от роты. Демьянов пересилил себя, вскочил, перешагнул через окоп и быстро зашагал вперед, когда же услышал, что его нагоняют, прибавил шагу.
‘Зык-зык-зык!’ — посвистывали пули. Но не было страшно и не было радостно. С каждым мгновением точно отсчитывалось в мозгу: ‘Вот жив, вот жив’. Затем Демьянов с трудом закрыл рот, оказывается, он кричал все время, и горло саднило. Наконец шагах в десяти поднялась из земли черномазая и усатая голова в сером кепи, прищурила большой глаз и пыхнула огнем. Затем вскочил на ноги весь человек, рядом с ним — другой, третий, человек двести точно выросли из-под земли, опустив штыки, они пятились, хотя расстояние между ними уменьшалось быстро, наконец Демьянов схватился за широкий штык и шашкой ткнул в середину серой куртки, между двух пуговиц, конец шашки уперся, затем вошел быстро и легко. Демьянов поднял глаза, но не увидел лица того, а только закинутый черный подбородок и хватающие воздух руки. И сейчас же стал задыхаться, хотел сказать: ‘Что это?’ — но не было голоса. И чтобы как-нибудь вздохнуть, опустился и лег на спину.
Влажные тени покрыли поле. Одна за другой замолкали пушки. Щелкали еще выстрелы на юге, затем и они прекратились. Настала тишина, торжественная и спокойная. Открылись звезды, на полнеба разлился закат, а на горах пылали деревни, высокие красные языки пламени возносились в безветренное небо, точно хотели коснуться его ласковым, зыбким своим телом, иногда от пламени отделялся язык и, вознесясь, таял. Понемногу вершины лесов, стволы, одинокие сосны залились розовым светом.
Демьянов лежал ‘а спине, положив руку на грудь, на то место, куда вошла пуля. Он чувствовал, будто торжественная тишина, и осенние звезды, и закат, и пылающие горы — все для него. Он лежит посреди мирового покоя, величественной, огненной тишины, и звезды близки ему, как трава. И точно сердце его охватило все, что видят глаза, и все, чего жаждет душа, и все это в нем, и потому такой покой. Затем он стал думать, все ли в жизни торжественно, всё ли хорошо. Ему опять припомнились и лица и вещи, о которых он думал. И все, что припомнил, показалось прекрасным, будто лица и вещи осветились и стали страшно значительными.
‘Вернусь и объясню им это, и все они станут жить по-иному’, — подумал он и опять взглянул на звезды. Над его головой ясно горело, точно жемчужное, созвездие. ‘Ну, да это тоже просто и понятно, — подумал он. — Нет смерти — только радость’.
Послышались негромкие голоса. Подошли трое, говоря по-русски. Один наклонился и прошептал: ‘Он и есть!’ Демьянов перевел глаза с жемчужного созвездия на знакомое лицо с черной длинной бородой. ‘Жив!’ — опять сказал голос.
Затем Демьянова подняли, положили на шинель и понесли. На шинели покачивало, как в люльке, и звезды вверху колыхались направо и налево. ‘Так и голова закружится’, — подумал Демьянов, закрывая глаза.
А когда опустили его на землю, стало немного больно. ‘Ничего, потерпите, паренек за линейкой побежал, — проговорил опять Аникин. — Очень солдаты обиделись, когда вы упали, ей-богу, а мы ведь думали не найдем’. Демьянов посмотрел на него, вспомнил, как он дал ему луковку, хотел пошутить — нет ли у него еще луковки в кармане, но вместо этого охнул. Аникин сердито затряс бородой и нагнулся, всматриваясь. ‘Хорошо мне’, — едва слышно прошептал Демьянов. ‘То-то’, — шепотом же отвечал Аникин и вдруг поцеловал его в губы, сейчас же отошел и закричал сердито: ‘Эй, ты, черт сонный, правей держи, вороти линейку-то, барин, вишь, обижается’.
Впервые напечатан с подзаголовком ‘Рассказ’ в газете ‘Русские ведомости’, 1914, No 297, 25 декабря, где А. Н. Толстой, в то время военный корреспондент этой газеты, обычно помещал свои фронтовые очерки и рассказы.
Рассказ написан по впечатлениям от поездок на Юго-Западный фронт в 1914 году.
Со многими, но небольшими, стилистическими исправлениями вошел в сборник А. Толстого, объединенный общим заглавием ‘Обыкновенный человек’, изд-во ‘Наши дни’, М. 1915, напечатан в сборнике ‘Дни войны’, кн-во ‘Универсальная библиотека’, 3-е изд., 1917. С последующей правкой вошел в том VII Сочинений ‘Книгоиздательства писателей в Москве’, 1-е изд., 1915, 2-е изд., 1916, 3-е изд, 1918. Редактура, проведенная автором в обоих случаях, чисто стилистическая, часто идущая по линии сокращения текста.
В последующие прижизненные собрания сочинений рассказ не включался.
Печатается по тексту VII тома Сочинений ‘Книгоиздательства писателей в Москве’, 2-е изд, 1916.