З. H. Гиппиус
На веревках
ПРИМЕЧАНИЯ
Обыкновенная вещь, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1908
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чертова кукла: Проза. Стихотворения. Статьи / Сост., и примеч. В. В. Ученовой.
М.: Современник, 1991.
— Что? Хорошо? Хорошо? Неужели вы боитесь, Нина? Длинная, новая, светлая еще доска широкими размахами взлетала вверх, все выше с каждым лётом, вот,— уже выше запыленных и вянущих акаций у забора садика, а вот, скользнув низко мимо убитой серой земли,— подножья качель,— взмыла по другую сторону выше молоденькой березки.
— Нет… Я не боюсь… Я люблю…— говорила девушка, упруго, крепко стоявшая на одном конце доски.
Качели были новые, столбы высокие, кольца не скрипели. У Нины из гладкой прически выбились легкие, щекотавшие лицо волосы. Щеки разгорались от ударов острого, уже осеннего, воздуха, не поспевающее серое платьице обливало ее колена и там, наверху, трепетало и билось в воздухе.
На другом конце доски стоял высокий и плотный студент-медик, жених Нины, Могарский.
— Держитесь крепче… Ведь мы выше дачи летаем!.. Видите, а третьего дня нельзя было… Я велел удлинить веревки. Чем длиннее веревки, тем шире размах. Ну-с, итак, Ниночка? Что вы еще имеете возразить?
Он не усиливал взмахов, но и не давал им умериться.
— Мы так высоко… И солнце слепит… Трудно разговаривать серьезно,— сказала девушка.
Она дышала неровно от ветра качаний, но Могарский говорил точно со стула, и солнце ему не мешало. Впрочем, оно было не яркое,— желтое августовское солнце.
— Да ведь голова не кружится? — сказал Могарский.— Тут-то и говорить, когда летаешь. Если, конечно, голова не кружится.
— Что же возражать? Я верю в вас… Да, я хотела бы возразить. Для меня есть неясное… У меня есть вопросы…
— Я смотрю на вас, как на равноправного человека, Нина,— сказал Могарский, глядя на нее прищуренными глазами. Он был близорук, но очков не носил.— Неясное должно выясниться. Всякая ‘вера’ — это нечто несуществующее. Существует лишь то, что познается. Вы должны знать. Все надо знать, и граница человеческого познания — только граница человеческого мира.
Они, вероятно, уже давно вели этот серьезный разговор.
— Мама, я думаю, беспокоится,— сказала девушка при последнем взлете.— Вон она на балконе. Вы подождите немного. Отдохнем. А потом опять.
— Как угодно. А мамы всегда беспокоятся.
Могарский перестал равномерно сгибать колена, и размахи доски, еще очень широкие, делались постепенно медленнее.
— Я вот что хотела сказать,— начала Нина, торопясь и стараясь отбросить мешающую ей тонкую прядь волос.— Ну да, ну да, мы правы, проникаясь нашим жизнерадостным требованием торжества здоровья, красоты и мощи в человеке. Да, упоительно прекрасна картина будущего богатого, роскошного расцвета всех сил… Но ведь теперь-то… ведь столько скорби, нелепости, унижения, столько непонятного…
Могарский улыбнулся.
— А причина? Сознаюсь, горестное несовершенство! А причина — не в недостаточной ли пока власти человека над стихиями?
— Я не знаю,— сказала Нина.— Но ведь отдельные-то личности погибают. Какое же оправдание страданию?
Доска все замедляла взмахи. Ниночка с робкой надеждой и влюбленностью смотрела на Могарского.
— Фью! — свистнул он.— Это откуда у вас, Ниночка? Кто из курсовых профессоров вбивает это вам в голову? Желаете оправданья страданью? Я не желаю. Просто надо устроиться, и я думаю, что это все-таки возможно. Вопрос один: есть ли еще куда идти? Можно ли двигаться вперед к гигиеническому идеалу гармонической жизни? Думаю, что вижу путь. Личность погибает? Тем хуже для такой личности. Я, например, живу не здесь, не в этом теле, мое настоящее ‘я’ обнимает собою жизнь всего мира и замирает от могучего стремления к развитию. А вы…
— А я — что? — сказала Нина со страхом.
— А вы… Иногда мне кажется, что вы еще путаетесь во всех противоречиях дуализма. Не хотите стоять на ногах. Мечтаете повиснуть на чем-нибудь над землею, хоть крюк в небо вбить…
— Нет, нет…
Могарский, не слушая, горячо продолжал:
— Нина! Вы, человек, которого я уважаю, вы женщина, которую я люблю, вы, так глубоко понявшая, что для того, чтобы стать богами,— мы должны сделаться титанами,— и вы еще останавливаетесь перед заповедью состраданья к отдельным преходящим телам, перед несуществующей непонятностью жизни! О, Нина! Для нас могущественна лишь заповедь любви ко всему цветущему потоку жизни! К тем дивным формам, в которые она отольется. Мы любим жизнь, ибо мы ее властители, ее творцы. И если мы ее познаем — нет случайностей, нет преград для нашего титанического порыва. Прочь позорную трусость! Нина, дорогая моя, посмотрите: солнце, земля, настоящее, грядущее — все наше! Любовь, правда, красота, смелость! И нас, таких, как мы,— много, и становится все больше… И все, наконец, будут, как мы…
Девушка вспыхнула.
— Да, да! О, я знаю! Евгений, я не всегда малодушна. Я знаю…— Она молодо, свежо и задорно рассмеялась.
— Разве я не знаю? Только надо быть храбрым, храбрым! Правда? Мы еще повоюем! Давайте качаться! Выше, выше! Так, чтобы вы испугались. А я-то уж не испугаюсь!
Толчок вскинул вверх замедленную доску, тугие веревки дрогнули и напряглись. И с каждым усилием Могарского все выше и выше взлетала узкая, остроугольная доска, и серое, трепещущее платье Нины уже два раза коснулось зашептавших листьев березы. Все стремительнее пролетала доска внизу, над гладкой серой землей дорожки, и, шипя и жужжа, крутил потревоженный воздух легкие, солнечные волосы девушки.
Она и Могарский видели теперь не только покатую крышу их низенькой дачи, за жидкой аллеей из елок, но и там, вдали, другие дома, улицы и даже гроздья купы деревьев всего царскосельского парка. На взлетах уже содрогались веревки. Почти с визгом, стремительно мчалась доска мимо земли. Нине показалось, что она взглянула сверх перекладины, и все-таки, жмурясь, улыбаясь, задыхаясь, она повторяла отрывисто:
— Еще… Еще…
Она теперь не думала, что мама, может быть, на балконе, может быть, беспокоится.
Да на балконе, вероятно, никого и не было.
Со ступеней сбежала маленькая девочка, лет шести, в голубом фланелевом платьице, с голубой ленточкой в негустых, совсем светлых волосках.
Переваливаясь, побежала по аллейке из елок, к качелям.
На минутку остановилась, сияющая, удивленная, точно завороженная полетом доски. Только на минутку, и сейчас же бросилась вперед, за столбы, махая руками, захлебываясь от восторженного смеха, крича:
— Нина! Нинка! И меня! И меня так высо…
В эту секунду узкая доска, точно лезвием рассекая воздух, пролетела над землей, содрогнулась вся от внезапного препятствия,— но все-таки пролетела, с коротким и тупым стуком отшвырнув далеко, в пыль, маленькое голубое тельце.
Оно завертелось, покатилось, а пыль тяжело и дымно потянулась за ним.
Нина взвизгнула, подалась вся вперед, но руками невольно удержалась за веревки, потому что доска еще продолжала взмахиваться, трепетно и криво. Могарский соскользнул вниз и, взметая пыль, ногами старался остановить доску, а она все крутилась и дрожала, и не останавливалась.
— Лизочка, Лизочка, Лизочка! — вопила Нина, соскочив почти на лету.— Боже мой! Лизочка, Лизочка, Лизочка!
Шатаясь от ужаса, собственного крика и от только что оборвавшихся взлетов, Нина кинулась к ребенку и порывисто поднимала его. Наконец, схватила на руки.
Могарский растерянно поддерживал сразу свисшую голову. Нина, не переставая кричать, села с девочкой на низкую, теперь неподвижную доску качелей.
— Лизочка, Лизочка! Мама! Господи!
Голубое платьице в пыли, спутавшиеся вдруг светлые, жидкие волоски с голубой ленточкой — в пыли, светлое маленькое лицо — тоже в пыли, и точно все пыльнее становилось оно, серея,— мертвое, удивленное. Крови нигде не было, только над приподнятой бровью темнело синее пятнышко.
— Ничего… Постойте… Если это обморок… За доктором надо…— лепетал Могарский, оглушенный криком Нины, забывая, что он сам почти доктор.
По аллейке уже бежала маленькая, худенькая женщина в черном, бежала спотыкаясь, вся подавшись вперед.
— Мама!..— закричала Нина.— Мама, Лизочка наша! Мы качались, а она… Мама! Господи!
И она, плача и дрожа, протягивала сестренку со свисавшей пыльной головой и сама тянулась — к женщине в черном.
Мать подбежала, молча выхватила ребенка из рук Нины.
— Если обморок… Я пойду за доктором. Вы не беспокойтесь,— сказал Могарский и сделал шаг к калитке.— Да, действительно… Какая ужасная случайность…
Мать взглянула в лицо девочки и сказала:
— Убили.
Сказала тихо, без упрека, без вопля. Сказала — и пошла к дому с ребенком на руках.
Нина побежала вперед, бессмысленно крича:
— За доктором! Господи! Господи!
Могарский и Нина разошлись. Не ссорились, не объяснялись,— так, просто разошлись, само собою вышло.
НА ВЕРЕВКАХ — рассказ перепечатан из той же книги З. Гиппиус ‘Черное по белому’.