Общий любимец публики, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898

Проза
Время на прочтение: 141 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916

ОБЩІЙ ЛЮБИМЕЦЪ ПУБЛИКИ.

Романъ.

I.

Горничная Дуня выскочила въ переднюю на звонокъ и, придерживая ручку двери, только слегка ее пріотворила.
— Николай Сергичъ здсь?— спрашивалъ пожилой господинъ, одтый по-купечески.— Матовъ, Николай Сергичъ…
— Никакого тутъ Николая Сергевича нтъ,— довольно грубо отвтила горничная, не выпуская дверной ручки.— Да вы отъ кого?
— Я-то? А я, значитъ, самъ отъ себя…
— Здсь живетъ Иванъ Григорьевичъ Войводъ, а не Матовъ.
— Ахъ, ты, стрекоза трухмальная… А ежели Николай Сергичъ за мной присылали? Да и Иванъ Григорьевичъ будутъ весьма рады… Понимаешь: гость. Да отвори же дверь-то!..
Онъ воспользовался нершительностью горничной и плечомъ протиснулся въ дверь. Горничная съ испугомъ уперлась ему руками въ грудь, напрасно стараясь вытолкнуть назадъ.
— Да куда вы лзете, въ самомъ дл! Дайте хоть доложить…
— И доложить успешь… Артемій Асафычъ Гущинъ. Понимаешь?
Снимая пальто, онъ подмигнулъ горничной и прибавилъ:
— Это другихъ протчихъ не велно пущать, а я, понимаешь, везд дорогой гость… И вс меня превосходно любятъ, потому какъ я есть добрый человкъ.
Болтая съ горничной, гость бережно положилъ свой картузъ на окно, пригладилъ рукой прилизанные волосы, скрывавшіе начинавшуюся лысину, поправилъ черную шелковую косынку, которой туго была замотана шея, и направился прямо въ гостиную.
— Ну, ужъ извините: туда нельзя… Дайте барину доложить.
Но гость уже вошелъ въ гостиную, оглядлъ внимательно всю обстановку и дловымъ тономъ проговорилъ:
— А сколько за квартиру-то платите, стрекоза?
— Отстаньте, пожалуйста… Ну, семьсотъ рублей.
— Семьсо-отъ? Дорогонько, красавица. Денегъ, видно, у васъ много лишнихъ. Бываютъ такія деньги, которыя, значитъ, у господъ птухами поютъ… Ну, а небиль, тово, получше бы надо, потому какъ видимость первое дло.
— Послушайте, вамъ-то какое дло? Вотъ еще человкъ навязался!
— Сказано теб: гость.
Гущинъ прислъ на стулъ у самой двери, вытеръ лицо бумажнымъ синимъ платкомъ и опять подмигнулъ, любуясь хорошенькой двушкой, которая ршительно не знала, что ей съ нимъ длать.
— А вотъ я назвать-то тебя и не умю,— добродушно проговорилъ онъ.
— Прежде Дуней звали…
— А я думалъ — Машей… хе-хе!.. Дуни бываютъ тонкія да высокія, а ты какъ огурчикъ. Эта дверь-то въ столовую?
— И не въ столовую, а къ барын…
— Значитъ, эта, направо которая, въ столовую?
— Опять не въ столовую, а въ кабинетъ къ барину…
— Такъ, такъ, умница… А ты посмотри на меня, Дунюшка, да хорошенько посмотри,— прямо на лиц написано, что добрый я человкъ. Я-то добренькій старичокъ, а ты двушка молоденькая, зубки у тебя востренькія. А вотъ теб и на оршки.
Горничная, когда онъ досталъ изъ кармана деньги, спрятала руки назадъ и не безъ достоинства проговорила:
— Покорно благодарю, у насъ своихъ достаточно…
Эта сцена была прервана появившимся въ дверяхъ кабинета старикомъ-лакеемъ. Онъ посмотрлъ своими подслповатыми глазами на гостя и прямо подошелъ къ нему.
— Пожалуйте лучше мн, Артемій Асафычъ… А она совсмъ еще глупая и ничего не понимаетъ въ деликатномъ обращеніи.
— А ты что есть за человкъ?— спрашивалъ гость, пряча деньги въ жилетный карманъ.
— Артемій Асафычъ, неужели не узнали? Маркъ… значитъ, человкомъ состою при Иван Григорьевич.
— Ахъ, ты, кошка тебя залягай… Какъ же, знаю.
Горничная отодвинулась и, шелестя крахмальной юбкой, ушла въ столовую. Гущинъ посмотрлъ ей вслдъ, покачалъ головой и проговорилъ, суживая глаза:
— Вотъ такъ игрушка… хе-хе! А ты за ней тово, Маркъ… старый конь борозды не портитъ.
— Весьма даже ухаживаю, Артемій Асафычъ, потому какъ есть моя собственная дочь. Въ самую точку, значитъ…
— Такъ-съ, случается…
— Вы давайте мн деньги-то, Артемій Асафычъ, а я ужъ, значитъ, ей и предоставлю ихъ.
— Погоди… Ишь какъ ускорился! Твоя рчь еще впереди, старче, въ нкоторое время ты мн еще пригодишься.
Въ пріотворенную дверь кабинета доносились отрывистые голоса: ‘Дама… бита’. ‘Уголъ… моя’. ‘Продолжать, господа?’. ‘Мечите до конца талію…’. Гущинъ, прислушиваясь, шопотомъ замтилъ:
— Второй день жарятъ?
Маркъ оглянулся на дверь кабинета и отвтилъ тоже шопотомъ:
— Бережецкаго, Игнатія Борисыча, разыгрываютъ.
— Но-о?
— Врно-съ… Только вотъ Николай Сергичъ весьма мшаютъ нашему барину, а то давно бы крышка. Просты Николай-то Сергичъ и прямо въ огонь головой лзутъ…
— Охъ, какъ простъ!.. За мной присылалъ своего кучера, а Ольга Ивановна, значитъ, жена, удавить меня хочетъ…
Изъ кабинета уже нсколько разъ слышался хозяйскій голосъ: ‘Маркъ, Маркъ!’, но старый, врный слуга только встряхивалъ головой и говорилъ: ‘Ничего, подождутъ… Не на пожаръ бжать!’. Въ вид оправданія, онъ нсколько разъ порывался итти и оставался.
— Такъ вотъ что, милъ-сердечный другъ,— говорилъ Гущинъ, вынимая изъ бумажника рублевую бумажку.— Видишь это?
— Оченно превосходно, Артемій Асафычъ… Бдный я человкъ…
— Подожди, твоя рчь впереди. Вотъ это рупь.
— Такъ точно-съ…
— А рупь все одно, что и тыща — да. Потому самому, что не рука къ деньгамъ, а деньги къ рукамъ. Понялъ? Другого непривычнаго человка можно просто ушибить рублемъ-то… Такъ вотъ на, получай, а въ нкоторое время пригодишься.
— Ужъ вотъ какъ буду стараться, Артемій Асафычъ,— бормоталъ Маркъ, торопливо засовывая бумажку въ карманъ.— Извините, сударь, мн сейчасъ некогда… Вамъ прикажете Николая Сергича вызвать?
— Ничего, я подожду. Наше дло не къ спху…
Маркъ разбитой, старческой походкой торопливо убжалъ въ столовую, а Гущинъ принялся разсматривать обстановку, шевеля губами и что-то прикидывая въ ум. Онъ опять покачалъ головой. Что же, мебель хоть и крыта шелковой матеріей, а, наврно, взята на прокатъ. И вся остальная треньбрень: какія-то вазы, мраморный идолишко въ углу, альбомы на каждомъ столик,— ну, къ чему все это нагорожено, ежели разобрать? Такъ, одна модель… А стань продавать, такъ и половины цны не выручишь.
‘Шальныя деньги-то, вотъ и мудрятъ,— уже вслухъ думалъ Гущинъ, поправляя свою косынку.— А ужъ кто картамъ подвергнешь, такъ тутъ никакихъ денегъ не хватитъ… Вонъ давеча какъ Ольга-то Ивановна накинулась. ‘Ты и такой, ты и сякой, ты и деньги травишь Николаю Сергичу…’ Ну, какой это фасонъ? Какой это человкъ будетъ деньги травить? Конечно, случается, что и выручишь Николая Сергича, такъ вдь только единственно по доброт души…’
Мысль объ Ольг Ивановн замтно удручала Гущина, и онъ даже фукалъ носомъ, какъ котъ, на котораго брызнули холодной водой. ‘Охъ, деньги, деньги… Взять хоть того же человка Марка — за рупь отца родного продастъ’.
— А мы ему затравку на всякій случай сдлали… хе-хе! Какъ онъ за рупь-то уцпился… Охъ, грхи наши тяжкіе!
Во время этихъ размышленій человкъ Маркъ нсколько разъ проходилъ черезъ гостиную, то съ сельтерской водой, то съ сигарнымъ ящикомъ, то съ бутылкой краснаго вина. Онъ покровителственно улыбался гостю и шопотомъ сообщалъ:
— Сейчасъ Галстунина разыгрываемъ… Только перья летятъ! Иванъ Григорьичъ мечутъ-съ, а Галстунинъ ржется… Прикажете Николая Сергича вызвать?
— Нтъ, нтъ…— торопливо отвтилъ Гущинъ, отмахиваясь обими руками.— Ежели они позабудутъ меня, такъ и лучше того. Ничего, я и здсь посижу…

II.

Было уже часовъ пять вечера. Начинало темнть. Короткій зимній день кончался тускло и сро, какъ, измучившись, засыпаетъ больной человкъ. Горничная Дуня зажгла стнныя лампы, оправила сбившуюся на стол скатерть, переложила альбомы и больше не обращала на гостя никакого вниманія, какъ на стоявшаго въ углу мраморнаго амура. Гущинъ сидлъ на стул неподвижно и нсколько разъ чуть-чуть не заснулъ. Изъ дремоты его выводило только приглашающее звяканье тарелокъ въ столовой. Очевидно, Дуня приготовляла все къ обду.
‘А хорошо бы перекусить…— думалъ старикъ, звая и крестя ротъ.— Господа хорошо кушаютъ, а у Ивана Григорьича собственный поваръ изъ Расеи вывезенъ… Балычку… икорки… разварную стерлядку…’
На этихъ гршныхъ мысляхъ онъ точно былъ пойманъ Маркомъ. Старый господскій слуга подкрался къ нему своей шмыгающей походкой и шепнулъ:
— А вы тово, Артемій Асафычъ… Баринъ, какъ выйдутъ, непремнно будутъ приглашать васъ къ столу… у нихъ ужъ такая повадка… А вы не соглашайтесь. Да… Это по-господски называется простая вжливость…
— Вотъ теб фунтъ!.. А я-то тово.. гм…
— Вамъ же добра желаю… У нихъ своя компанія, а вамъ не рука-съ. Потомъ васъ же осудятъ.
— Покорно благодаримъ на добромъ слов… Что же, я могу по тротувару походить, пока они обдаютъ. Я дома перекусилъ.
— Вотъ, вотъ… А то на куфн можно перехватить. У насъ на этотъ счетъ даже оченно свободно и никакого стсненія въ провизіи…
— Ну, въ кухню-то я, братъ, не пойду… Тоже купецъ третьей гильдіи называюсь… Низко мн это… Я ужъ лучше по тротувару, будто для воздуху.
Изъ этого неловкаго положенія гость былъ выведенъ появившимся въ дверяхъ кабинета хозяиномъ. Это былъ высокій, представительный старикъ барской складки. Окладистая, холеная сдая борода съ какимъ-то щеголствомъ выдлялась на черномъ фон чернаго бархатнаго пиджака.
— А, это вы, Артемій Асафычъ…— заговорилъ онъ красивымъ груднымъ голосомъ, протягивая холеную, барскую руку съ солитеромъ на мизинц.— Что же это вы здсь сидите?
— Да такъ-съ, Иванъ Григорьичъ… потому какъ Николай Сергичъ изволили прислать за мной. Ничего-съ, время терпитъ… Не на свадьбу торопиться.
— Такъ, такъ…— улыбаясь одними глазами и хлопая по плечу гостя, говорилъ Войводъ.— Николаю Сергичу сегодня везетъ, и, кажется, онъ обойдется безъ васъ.
— И отлично-съ… А то я ужъ отъ Ольги Ивановны впередъ всяческую мораль получилъ. Можно сказать, одно зврство.
— Отъ женщинъ нужно принимать все, Артемій Асафычъ, какъ принимаемъ погоду: сегодня дождь, а завтра и солнышко можетъ выглянуть.
— Это точно-съ, Иванъ Григорьичъ. Слабый сосудъ-съ…
— А гд же дамы?— обратился Войводъ къ Марку.— Ступай, скажи, что мы кончили. А вы, Артемій Асафычъ, надюсь, пообдаете съ нами?
— Нтъ, ужъ увольте, Иванъ Григорьичъ. Я, тово, дома закусилъ.
— А если я не отпущу? Палка на палку нехорошо, а обдъ на обдъ ничего…
— Знаете, Иванъ Григорьичъ, необычно мн съ господами…
— Пустяки! И слышать ничего не хочу… Знаете поговорку: въ гостяхъ воля хозяйская. Да вонъ и жена идетъ. Врочка, пожалуйста, не отпускай этого благочестиваго старца. Онъ останется у насъ обдать. Рекомендую: Артемій Асафычъ Гущинъ, купецъ третьей гильдіи.
— Купеческій братъ-съ, Иванъ Григорьичъ,— поправилъ Гущинъ, застегивая свой длиннополый сюртукъ.
Вра Николаевна, высокая, молодая и красивая женщина съ большими срыми глазами, равнодушно протянула гостю свою маленькую ручку и еще боле равнодушно проговорила:
— Очень рада, очень…
За ней шла полная и румяная двушка съ вздернутымъ носикомъ и смшливыми черными глазами. Она фамильярно поздоровалась съ Гущинымъ и бойко заговорила:
— А, богатенькій, добренькій старичокъ, здравствуйте!.. Вра Васильевна, онъ замчательный человкъ въ трехъ отношеніяхъ: во-первыхъ, дядя жены Матова, во-вторыхъ, даетъ деньги подъ большіе проценты, и въ-третьихъ, когда у него будетъ милліонъ, женится на мн.
— Шутить изволите, сударыня…— отвтилъ Гущинъ, осклабляясь.— Конечно, я добрый человкъ, Вра Васильевна, и образованные люди меня не обгаютъ, а что касается Ольги Ивановны, такъ она, дйствительно, родной племянницей мн приходится… да-съ!
— Очень рада,— проговорила Вра Васильевна, точно стараясь что-то припомнить.— Да, вотъ что… Я все собираюсь пріхать къ Ольг Ивановн съ визитомъ, но все какъ-то не удается.
— Не стоитъ и здить, сударыня,— неожиданно отрзалъ гость.— Конечно, она моя племянница, а женщина безъ всякой полировки, вполн срая, можно сказать…
— Вотъ я ужо скажу ей!— перебила его двушка.— Какъ вы смете такъ говорить объ Ольг Ивановн? Она вотъ задастъ вамъ…
Изъ кабинета гурьбой показались вс игроки. Впереди шелъ, весь подтянутый и точно покрытый лакомъ, товарищъ прокурора Бережецкій, съ такимъ усталымъ лицомъ и слегка презрительной улыбкой на тонкихъ губахъ. Завидвъ дамъ, онъ, по привычк, принялъ еще боле вытянутый видъ, а лицу придалъ скучающее выраженіе. За нимъ сменилъ на короткихъ ножкахъ толстенькій, улыбающійся докторъ Окуневъ, отецъ краснощекой двушки. У него всегда галстукъ сидлъ криво. Въ разговор докторъ любилъ постоянно перебивать своего собесдника. Вообще, онъ вчно торопился, что-нибудь забывалъ и удивлялся самымъ обыкновеннымъ вещамъ. Матовъ и Галстунинъ шли подъ руку, продолжая какой-то карточный споръ. Матову было за тридцать, но онъ казался старше своихъ лтъ благодаря неосторожному обращенію съ жидкостями. Типичное русское лицо, съ мягкимъ носомъ и умными карими глазами, было точно подернуто жирнымъ налетомъ. Это лицо портилъ только широкій чувственный ротъ. Одтъ онъ былъ съ барской небрежностью и имлъ привычку отбрасывать рукой лзшіе на лобъ русые шелковистые кудри. Галстунинъ былъ блобрысый купчикъ изъ полированныхъ. Онъ весь былъ какой-то срый и одвался во все срое. Шествіе замыкалъ Поль Щепетильниковъ, высокій и тонкій молодой человкъ, копировавшій то Матова, то Бережецкаго, то Войвода. Въ качеств помощника присяжнаго повреннаго, онъ старался держать себя развязне, чмъ это слдовало, и больше всего на свт любилъ анекдоты.
— Боже мой, наконецъ-то кончили!— проговорила m-lle Окунева, длая совершенно ненужный жесть руками.— Кто выдумалъ карты, тому не будетъ прощенія… Гд играютъ въ карты, дамы остаются одн и скучаютъ.
Щепетильниковъ напрасно старался вспомнить какой-то остроумный анекдотъ относительно картъ и сказалъ совсмъ, другое:
— Люди узнаются, Анна Евграфовна, только въ дорог и въ игр…
— А такъ какъ вы играете всегда очень серьезно, то?..— бойко отвтила m-lle Окунева.— Это опасная мрка.
Докторъ, напряженно слдившій за каждымъ шагомъ дочери, облегченно вздохнулъ. Да, ничего, отвтъ удачный. Онъ любовно посмотрлъ на нее и что-то шепнулъ на ухо Гущину, который наблюдалъ все время за Бережецкимъ. Старикъ уже раскаивался, что не послушался давеча Марка. Онъ испытывалъ священный трепетъ въ присутствіи всякой предержащей власти и какую-то предателскую оторопь.
— Господа, прошу закусить,— предлагалъ хозяинъ.— Артемій Асафычъ, пожалуйте.
— Я-съ, Иванъ Григорьичъ… помилуйте-съ…
Войводъ взялъ его подъ руку и повелъ въ столовую. Бережецкій предложилъ руку хозяйк, а Матовъ — m-lle Окуневой. Столовая была убрана для провинціальнаго города почти роскошно, а дубовый буфетъ походилъ на органъ изъ какого-нибудь католическаго костела. Сервировка отличалась особенной изысканностью. Закуски стояли рядами, какъ на именинномъ обд, такъ что Гущинъ, какъ ни прикидывалъ въ ум, никакъ не могъ сообразить, чего могло стоить все это великолпіе.
— Что бы такое закусить, барышня?— говорилъ Матовъ.
— Вы должны сейчасъ заботиться обо мн, Никъ.
— Ахъ, да, виноватъ. Вы очищенную или англійскую горькую?
— Замчательно остроумно… Можно подумать, что не Щепетильниковъ у васъ помощникомъ, а вы поступили къ нему въ помощники.
— Послушайте, у васъ сегодня тоже, кажется, припадокъ остроумія, а я голоденъ и не могу изображать благодарную публику… Какой вонъ тамъ рыбецъ, барышня?..
Пока закусывали, разговоръ шелъ бглымъ огнемъ. Гущинъ попробовалъ лимбургскаго сыра и выплюнулъ. Онъ все время старался держаться подальше отъ Бережецкаго и подобострастно хихикалъ, когда кто-нибудь говорилъ что-нибудь смшное. Выпитыя для храбрости дв рюмки водки производили свое дйствіе. Гущинъ замтилъ пока только то, что Щепетильниковъ намренно не замчаетъ его и точно стсняется, что знакомъ съ нимъ.
— ‘Вотъ человкъ… А давно ли красный билетъ прибгалъ занимать?— думалъ съ огорченіемъ старый ростовщикъ.— Погоди, вахлястый…’
И Матовъ тоже какъ будто не замчаетъ его совсмъ, а когда увидалъ, то проговорилъ: ‘А… Мы съ тобой еще будемъ имть нкоторый разговоръ’. У Гущина захолонуло на душ отъ одной этой фразы. Матовскіе-то разговоры извстны… А еще Иванъ Григорьичъ говорилъ давеча, что онъ выигрываетъ. Мысль объ этомъ разговор отнимала у него теперь всякій аппетитъ. Ахъ, напрасно остался, совсмъ даже напрасно. А тамъ еще Ольга Ивановна отчитаетъ такую глухую исповдь, что не поздоровится. Зато хозяинъ — молодецъ. За всми такъ и слдитъ. Никому не даетъ задуматься. Баринъ — такъ баринъ и есть. И барыня — красавица писаная, только какъ будто маленько молода. А впрочемъ, ихнее барское дло. Можетъ, такъ и надо.

III.

Докторъ Окуневъ продолжалъ слдить за дочерью и совершенно прозвалъ, какъ за столомъ съ ней очутился этотъ долговязый Щепетильниковъ. Послднее его возмутило до глубины души. Что могутъ наговорить про Анненьку въ Сосногорск? О, городъ хотя и провинціальный, а злыхъ языковъ сколько угодно. Чадолюбивый папаша послалъ дочери нсколько умоляющихъ взглядовъ, такъ что она спросила:
— Папа, теб опять кто-нибудь наступилъ на любимую мозоль?
На домашнемъ язык Анненька называла любимою мозолью себя, и отецъ только покачалъ головой. Сегодня вообще Анненька была въ какомъ-то возбужденномъ состояніи и могла выкинуть какую-нибудь штуку, что съ ней случалось нердко. Потомъ докторъ удивился, зачмъ его Анненька попала въ эту компанію игроковъ и въ довольно сомнительное общество этой сомнительной Вры Васильевны, которая въ конц концовъ все-таки жена игрока. Въ Сосногорск ее хотя и принимали, но съ неуловимымъ оттнкомъ самой изысканной холодности, и только онъ одинъ отпускалъ свою единственную дочь въ этотъ сомнительный домъ. Впрочемъ, въ Сосногорск онъ считалъ себя единственнымъ ‘натуралистомъ’ и, въ качеств такового, не находилъ нужнымъ подчиняться укоренившимся предразсудкамъ. Что такое жена игрока? Кто знаетъ, на какія средства живетъ Войводъ, и кому какое до этого дло? Однимъ словомъ, провинціальныя сплетни, тмъ боле, что Вра Васильевна такая красавица, что дамы не могутъ ей этого простить, а самъ Войводъ подавляетъ своимъ природнымъ джентльменствомъ. Но эти уравновшивающія соображенія летли въ голов доктора кувыркомъ, когда онъ вспоминалъ, что у Анненьки нтъ матери, и что единственнымъ отвтственнымъ лицомъ за все ея будущее является онъ одинъ.
За столомъ, по мр того, какъ пустли бутылки, бесда длалась все оживленне. Галстунинъ и Матовъ подливали другъ другу и хлопали рюмку за рюмкой съ особеннымъ шикомъ. У Матова лицо уже покраснло, а глаза покрылись влагой. Онъ чувствовалъ, что Вра Васильевна наблюдаетъ за нимъ и считаетъ рюмки, что его забавляло и тянуло выпить еще лишнюю рюмку. Галстунинъ начиналъ совть и глупо улыбался, стараясь длать видъ, что слушаетъ, какъ Бережецкій разсказываетъ хозяину подробности дла о подложныхъ векселяхъ. Онъ обладалъ секретомъ разсказывать необыкновенно скучно.
— Господа, кто же изъ насъ въ жизни не длалъ подлоговъ?— вступился Матовъ, отодвигая остатки какой-то рыбы.
— Какъ на это смотрть, конечно…— сухо отозвался Бережецкій, принимая это замчаніе на свой счетъ: вдь ршительно все, что длалось на свт, такъ или иначе относилось именно къ нему, Бережецкому, тмъ боле, что и самъ гршный міръ существовалъ тоже только для него, для Бережецкаго.
— Законъ преслдуетъ только формальную правду,— спокойно продолжалъ Матовъ, откидывая свои кудри.— Да… Врне, бумажную правду, какъ въ данномъ случа. А я говорю о подлог по существу… Напримръ, барышня улыбается — это самый утонченный подлогъ, я длаю умное лицо — тоже, Артемій Асафычъ выдаетъ себя добрымъ человкомъ — тоже.
— Увольте вы меня, Николай Сергичъ…— взмолился Гущинъ.— И что я вамъ дался?
— И меня тоже…— отозвалась Анненька.
— Мы длаемъ подлогъ самымъ актомъ своего рожденія,— продолжалъ невозмутимо Матовъ.— Каждый нашъ день — цлый рядъ мелкихъ подлоговъ, и поэтому каждый человкъ умираетъ злостнымъ банкротомъ.
— Ну, это ужъ область философіи,— замтилъ Бережецкій.
— Нтъ, будемъ говорить серьезно, Игнатій Борисовичъ. Я, напримръ, стою за святую инквизицію. Это, по крайней мр, логично… Ты мн душу свою подавай, а не бумажную правду.
— Абсурдъ… У васъ, Николай Сергеичъ, страсть къ абсурдамъ. Мы говоримъ о самой простой вещи, какъ подлогъ векселей, сдланный купцомъ Пареновымъ, кстати, вы же его и защищали.
— Маленькихъ и простыхъ вещей не существуетъ, Игнатій Борисовичъ, а если признать ихъ таковыми, то мы должны признать, съ одной стороны, какую-то особенную, маленькую и простую логику, а съ другой, считаться съ тмъ фактомъ, что эта физическая мелюзга отличается подавляющимъ множествомъ, самой упорной живучестью, необыкновенной способностью къ размноженію и самой трогательной приспособляемостью къ какой угодно сред. Перевсъ въ конц концовъ и очутится именно на сторон этихъ мелочей и простыхъ фактовъ, а потому я и защищалъ купца Паренова, который тоже имлъ нсколько логикъ, до парадной и показной логики включительно.
Гущинъ даже закрылъ глаза отъ умиленія. Боже, какъ умлъ говорить Матовъ — такъ и сыплетъ, такъ и сыплетъ. Хоть кого можетъ оконфузить. Щепетильниковъ слушалъ съ завистью, напрасно стараясь запомнить нкоторые обороты и козыряющую адвокатскую логику. Вра Васильевна сидла, опустивъ глаза. Она любила самый тембръ грудного голоса Матова. Именно такъ долженъ говорить настоящій мужчина. Ораторскій талантъ Матова гипнотизировалъ ее, какъ чарующая музыка. Ей казалось, что вс другіе даже не могутъ понять и оцнить его во всей полнот, а только она одна. Это чувство, по особой, женской логик, вызывало въ ней нарастающую ненависть къ Бережецкому, про котораго Матовъ сострилъ, что онъ и родился съ накрахмаленной душонкой. Именно не душа, а душонка, и именно накрахмаленная…
Къ концу обда какъ-то вс начали спорить, и потребовалось дипломатическое вмшателство хозяйки, чтобы эта застольная горячность убжденій не перешла извстныхъ границъ. Когда дло дошло до кофе и ликеровъ, Вра Васильевна замтила, подавая Матову чашку:
— Надюсь, вы не будете портить моего кофе?
— Значитъ, окончаніе всмъ ликернымъ дламъ.
— Какъ знаете, но мн жаль своего кофе…
— Пусть будетъ по-вашему!..
— Вотъ паинька, Никъ,— замтила Анненька, у которой начинала разбаливаться голова отъ застольнаго шума.
Вра Васильевна взглянула на нее какъ-то особенно пристально, наклонилась и шепнула:
— Annette, вы не обидитесь? Вы слишкомъ фамильярно называете Николая Сергевича.
— Да вдь его вс такъ зовутъ? Онъ у насъ общій любимецъ публики и составляетъ нкоторымъ образомъ общественную собственность…
— И все-таки не нужно, моя хорошая…
Анненька посмотрла на Вру Васильевну и какъ-то по-дтски просто отвтила:
— Хорошо, я не буду…
Войводъ обратилъ уже вниманіе, что жена волнуется, но не могъ понять причины. Въ то же время онъ не забывалъ подливать ликера все боле и боле хмелвшему Галстунину, но длалъ это такъ, чтобы не замчалъ Бережецкій. Самъ онъ могъ пить сколько угодно, несмотря на то, что былъ гораздо старше всхъ присутствовавшихъ.
Наконецъ обдъ кончился. Мужчины закурили сигары, а дамы перешли въ гостиную. За ними поплелся и Гущинъ, у котораго порядочно шумло въ голов. Онъ ухмылялся и встряхивалъ головой, какъ взнузданная лошадь.
— Слышали-съ, Вра Васильевна,— обратился онъ къ хозяйк,— какъ Николай-то Сергичъ козой обдлывалъ господина прокурора? Такъ и ржетъ-съ, какъ ножомъ… Дастъ же Господь столько ума одному человку, и при этомъ словесность-съ. Даже игуменья удивилась, когда Николай Сергичъ пріхалъ къ ней по одному длу. ‘Златоустъ сладкогласый’, говоритъ. Господинъ Бережецкій, конечно, уменъ, нечего сказать, и, конечно, весьма сосредоточенно себя держитъ, а только Николай Сергичъ много попревосходне себя оказываютъ.
Эта трогательная похвала разсмшила Вру Васильевну. Она посмотрла теперь на стараго ростовщика совсмъ другими глазами, чмъ раньше, и это придало ему смлости.
— Матовъ нравится вамъ?— спросила она.
— Мн-съ? Ахъ, Вра Васильевна!.. Это такой человкъ, такой человкъ, что другого такого и не сыскать. Ума палата, фордъ, вообще, развязка вполн… Этакимъ людямъ и на свт жить, а не то что другимъ протчимъ обормотамъ, съ позволенія сказать-съ.
Анненька хохотала надъ этими объясненіями до слезъ, какъ сумасшедшая, такъ что Вра Васильевна даже посмотрла на нее строгими глазами. Но Гущинъ разошелся.
— Да вы садитесь, Артемій Асафычъ,— предлагала хозяйка.
— Это вы правильно, сударыня, потому какъ въ ногахъ правды нтъ.
Старикъ подошелъ къ хозяйк немного колеблющейся походкой, неожиданно потрепалъ ее по плечу и проговорилъ:
— Вотъ что, сударыня: нравитесь вы мн… Ей-Богу!.. Прямой я человкъ, ужъ извините на простот.
— Благодарю.
— Артемій Асафычъ, такъ нельзя съ дамами обращаться,— вступилась Анненька.— Сейчасъ подошелъ и лапу на плечо.
— Да вдь я по сущей простот, барышня… Ужъ не взыщите на старик. У насъ все попросту, а простой-то человкъ можетъ пригодиться. Вы только мн мигните, Вра Васильевна: ‘Артемій Асафычъ, подавай мн птичьяго молока!’, а я ужъ его несу. Хе-хе!..
Въ этотъ моментъ къ Гущину подошелъ Маркъ и шепнулъ:
— Васъ Николай Сергичъ спрашиваютъ… Они въ кабинет.
— Вотъ теб и фунтъ… Эхъ, надо было давеча уйти! Маркъ, а ты скажи, что я ушелъ домой.
— Никакъ невозможно-съ. Они васъ сейчасъ видли, то-есть Николай Сергичъ, и велли позвать въ кабинетъ-съ…
— Охъ, снялъ ты съ меня голову, Маркъ!

IV.

Но въ кабинет Матова не было. Горничная Дуня возстановляла порядокъ, нарушенный игроками. Гущинъ посмотрлъ на нее, досталъ изъ кармана жилета двугривенный и проговорилъ:
— Цыпъ… Цыпъ… Цыпъ…
— Что вамъ угодно?— съ дланой суровостью отвтила Дуня.
— Понимаешь, я — гость. И ты, значитъ, должна во всемъ мн подражать… Цыпъ-цыпъ! Да ну же, а то вдь я самъ подойду…
— Я ужъ не знаю, право… Какой вы смшной и на гостя совсмъ не походите… Покорно благодарю.
— То-то, недотрога-царевна. Добрый я человкъ…
Онъ хотлъ поймать ее за подбородокъ, но двушка ловко уклонилась.
— Нтъ, ужъ извините… Пожалуйста, безъ комплиментовъ. И всего-то двугривенный дали…
— Ахъ, какая ты… Двугривенный — пустяки, а главное дло — добрый я человкъ. Понимаешь? А у добраго человка всегда и другой двугривенный найдется… Вотъ теб на оршки, на, получай.
Подавая деньги, онъ сдлалъ рукой такое движеніе, какъ будто хотлъ обнять, но она съ кокетствомъ отступила въ уголъ.
— Ахъ, вы, безстыдники… А еще гостемъ назвались… Ахъ!..
Въ дверяхъ стоялъ Матовъ и улыбался. Дуня шмыгнула мимо него, какъ ящерица.
— Отлично… прекрасно…— заговорилъ Матовъ, покачивая головой.— Отличный примръ подаешь. А знаешь, что по закону полагается за соблазнительное поведеніе?
— Что же законъ? Законъ, Николай Сергичъ, какъ палка,— о двухъ концахъ. А ежели она сама бросилась на меня? Ну, и пошутилъ съ двушкой стариковскимъ дломъ…
— Хорошо, хорошо. Не будемъ о пустякахъ разговаривать. Давай деньги…
— Николай Сергичъ, голубчикъ, да въ ум ли вы? Изъ дому близко тысячу рублей унесли… Какъ я къ Ольг-то Ивановн на глаза покажусь? Она и то на меня звремъ смотритъ. Сюда даже хотла хать… Насилу ее уговорилъ. Вотъ она какая, Ольга-то Ивановна. Прямо сказать, огненный характеръ имютъ. ‘Я, говоритъ, вс глаза выцарапаю этой дворянк оголтлой…’
— А ты не повторяй чужихъ глупостей, ибо для каждаго достаточно своей собственной. Ну, деньги… Сейчасъ демъ къ Бережецкому, и я буду отыгрываться.
Гущинъ вынулъ изъ бокового кармана засаленный бумажникъ и началъ отсчитывать деньги,
— Эхъ, Николай Сергичъ, Николай Сергичъ… двсти… триста… золотая вдь у васъ голова… Ровно четыре сотни.
— Э, нтъ, подавай вс.
— Николай Сергичъ…
— Понимаешь: нужно отыграться. У меня своихъ восемьсотъ осталось, да ты дашь семьсотъ,— ровно полторы тысячи и будетъ. Это духъ возвышаетъ, понимаешь, когда чувствуешь, что въ карман не восемьсотъ, а полторы тысячи.
Гущипъ отсчиталъ еще три сотни, съ молчаливымъ отчаяніемъ, и, подавая, даже отвернулся.
— Давно бы такъ, а то любишь кислыя слова разговаривать,— замтилъ Матовъ, засовывая деньги въ карманъ, не считая.
— А документикъ, Николай Сергичъ?
— Жирно будетъ. Получишь потомъ. За нами и не это не пропадало.
Когда Матовъ вернулся въ гостиную, Анненька, со свойственной ей наивностью, спросила:
— Никъ… Виновата: Николай Сергичъ, вы, наврно, занимали опять деньги у добренькаго старичка?
— Да, какъ всегда. Вы угадали, барышня.
— И много?
Матовъ грузно опустился на кресло, посмотрлъ сбоку на молчавшую Вру Васильевну и лниво отвтилъ:
— Угадайте еще разъ: столько, полстолько и четверть столько, да ваша новая шляпка въ придачу.
— Не остроумно.
Вра Васильевна продолжала смотрть въ сторону, прислушиваясь къ доносившемуся изъ столовой шуму голосовъ. Боже мой, какъ все это ей надоло, вотъ такіе пьяные обды… Люди превращались въ какихъ-то животныхъ, какъ сейчасъ Матовъ. Видимо, онъ усплъ еще ‘пройтись по коньякамъ’ и теперь сидлъ совсмъ красный, потный и вообще такой отвратительный. Она боялась заговорить съ нимъ и надялась только на Анненьку, въ присутствіи которой Матовъ не посметъ быть развязнымъ, какъ позволяютъ себ пьяные мужчины. А онъ точно чувствовалъ ходъ этихъ тайныхъ мыслей и заговорилъ, растягивая слова:
— Вра Васильевна, бываютъ такіе сны, когда видишь себя и молодымъ, и красивымъ, и… и счастливымъ. Хорошіе сны, которые проходятъ вмст съ молодостью.
— Да, вамъ, кажется, не мшало бы выспаться: три дня и три ночи трудились за картами,— сухо отвтила Вра Васильевна, оглядываясь на ничего не понимавшую Анненьку.
— Что такое сонъ?— продолжалъ Матовъ, не обращая вниманія на сухость тона хозяйки.— Поэтъ сказалъ, что сонъ — хладное изображеніе смерти. Да, такъ я видлъ сонъ, Вра Васильевна, и видлъ во сн васъ, какой вы были тогда, то-есть двушкой. Я что-то хотлъ вамъ сказать, очень много сказать, а вы все убгали отъ меня… А вотъ сейчасъ я смотрю на васъ и никакъ не могу привыкнуть къ мысли, что вы madame Войводъ.
— Ахъ, полноте, пожалуйста, ребячиться… Надюсь, вы не удивляетесь, что вы мужъ своей жены? Все это въ порядк вещей… Мы тогда были большими дтьми — и только.
— Дорого бы я далъ, чтобы вернуться къ этому дтству.
Онъ посмотрлъ на Анненьку и прибавилъ другимъ тономъ:
— Барышня, вы шли бы къ своему папа…
— Вотъ это мило!— обидлась Анненька.— А если я не желаю? Наконецъ, это просто невжество…
— Да и я васъ, Annette, не отпущу,— заявила Вра Васильевна.— Тмъ боле, что въ нашихъ воспоминаніяхъ найдется кое-что поучительное и для васъ.
— Ужасно интересно, ужасно!— болтала обрадованная Анненька.— Встрча двухъ влюбленныхъ посл долгой разлуки… Вдь Никъ былъ влюбленъ въ васъ, Вра Васильевна? Господа, я не буду вамъ мшать… Вотъ сяду сюда на диванъ, въ уголокъ, и даже возьму книжку въ руки, какъ длаютъ благовоспитанныя барышни въ дтскихъ книжкахъ съ картинками… Вотъ такъ…
Она услась на диванъ и закрыла лицо раскрытой книгой.
— Милостивые государи и милостивыя государыни! Меня нтъ… я умерла…— говорила Анненька глухимъ голосомъ тни отца Гамлета.
Вра Васильевна обняла расшалившуюся двушку и горячо ее поцловала. Матовъ точно ничего не замчалъ, погрузившись въ свои воспоминанія, а когда наступила пауза, онъ очнулся и проговорилъ:
— Вра Васильевна, неужели и молодость прошла, и ничего больше не вернется… Ничего?!..
— Какъ вамъ сказать, Николай Сергичъ,— заговорила Вра Васильевна уже смягченнымъ тономъ.— Каждый въ этомъ случа думаетъ по-своему… А кстати, вы не забыли, какъ мы тогда разстались? Не прояви вы тогда чисто-мужской энергіи, страшно даже подумать, что могло бы быть…
— Будемте, Вра Васильевна, называть вещи ихъ настоящими именами. Тогда я просто бжалъ, и бжалъ очень некрасиво.
Вра Васильевна засмялась, а изнывавшая отъ любопытства Анненька шепнула ей на ухо:
— Ужасно интересно!.. Онъ бжалъ — это, по крайней мр, начало романа.
— Герои романовъ убгаютъ изъ послднихъ главъ, а не изъ первыхъ,— пошутила Вра Васильевна.
— Господа, пожалуйста, продолжайте!— умоляла Анненька.— Меня нтъ, я похоронена…
— Да, я бжалъ…— повторялъ Матовъ, точно заколачивалъ гвоздь.
— Это было съ вашей стороны актомъ благоразумія,— объяснила Вра Васильевна.— Вы только подумайте, что могло бы быть. У васъ, кром головы на плечахъ, ничего не было… Я была двушкой изъ разоренной дворянской семьи и могла бы испортить вамъ всю жизнь въ роли вашей жены. Вы меня проклинали бы, а теперь у васъ есть все — прекрасное общественное положеніе, популярность и наконецъ общая любовь.
— Вы сметесь надо мной, Вра Васильевна? Такъ знайте же, что мн все это давно надоло и опротивло. Я завидую бднымъ людямъ, которые не знаютъ, чмъ будутъ сыты завтра. Есть вещи и положенія, которыя не мряются успхомъ, а тмъ боле деньгами. Я понимаю, что вы шутите и зло шутите…
— Я? Меньше всего… Теперь вы видите совершенно другую женщину, и, надюсь, мы будемъ друзьями,— сказала она, протягивая руку.— Прошлое миновало, слдовательно нужно жить настоящимъ, ловить моментъ…
— О, да… Тысячу разъ да!..—горячо подхватилъ Матовъ.
Анненька горячо протестовала противъ такого конца сцены.
— Господа, это невозможно… Вра Васильевна, вы должны мстить. Вдь онъ ухаживалъ за вами, а потомъ бжалъ,— каждая женщина должна мстить.
— Я и буду мстить,— отвтила Вра Васильевна.
— Побжденному врагу не мстятъ,— засмялся Матовъ, проводя рукой по своимъ волосамъ.

V.

Не спавшіе всю ночь гости, подкрпившись за обдомъ, почти дремали за столомъ, а Галстунинъ даже откровенно клевалъ носомъ. Хозяинъ тоже подумывалъ о томъ, что недурно было бы выспаться. Онъ звалъ въ руку и ждалъ, когда поднимется Бережецкій,— онъ всегда торопился куда-нибудь. Вертвшійся около стола докторъ начиналъ раздражать его. И что человкъ толчется, подумаешь? А докторъ въ это время подслъ къ Бережецкому и разсказывалъ удивительный случай изъ своей практики.
— Представьте, простой брюшной тификъ… да… И вдругъ оказывается, что это даже не тификъ…
Въ разговор по своей медицинской части докторъ любилъ употреблять уменьшительныя словечки: тификъ, лихорадочка, чахоточка, компрессикъ, горчичничекъ,— его на этомъ основаніи мстные остряки называли докторомъ Лихорадочкой.
Замтивъ, что Щепетильниковъ пробирается въ гостиную, докторъ ринудя за нимъ. Щепетильниковъ, дйствительно, подошелъ прямо къ Анненьк, слъ рядомъ такъ близко, что Анненька отодвинулась, и, пренахально вытянувъ свои длинныя ноги, принялся разсказывать какой-то анекдотъ. Извстно, какіе анекдоты разсказываются помощниками присяжныхъ повренныхъ наивнымъ провинціальнымъ барышнямъ, и докторъ съ ршительнымъ видомъ проговорилъ:
— Павелъ Антонычъ, васъ зовутъ въ столовую…
Щепетильниковъ даже не спросилъ, кто зоветъ, и покорно отправился по докторскому адресу. Когда его длинная фигура скрылась въ дверяхъ, между докторомъ и дочерью разыгралась преуморительная сцена.
— Вра Васильевна, голубчикъ, что же это такое?— обратилась возмущенная Анненька къ хозяйк.— Вы видли, что сейчасъ устроилъ мой милый папаша? И это постоянно такъ… всегда и всегда… Онъ стережетъ меня, какъ котъ крысу. Мн нельзя сказать двухъ словъ съ молодымъ человкомъ…
— Анненька…— умоляюще взывалъ докторъ.— Если бы у тебя была мать, разв ты смла бы говорить подобныя вещи? Вра Васильевна, надюсь, вы ее извините и войдете въ мое положеніе…
— Нтъ, Вра Васильевна, вы войдите въ мое положеніе!— волновалась Анненька.— Каждая молодая двушка должна же выйти когда-нибудь замужъ, а мн, слава Богу, двадцать три годика стукнуло… Пожалуйста, папа, не перебивай! Да, каждая двушка… У меня тоже устраивалась не одна партія: молодой докторъ Жуковъ, потомъ желзнодорожный инженеръ Морозинскій, потомъ два механика, аптекарь, сынъ полицеймейстера,— папочка, ради Бога, не перебивай!— и въ самый интересный моментъ, когда они хотли сдлать предложеніе, являлся милый папаша и все разстраивалъ. Да, да, да… Вдь я не нмая, чтобы объясняться пальцами, а папа меня доведетъ до того, что я выйду замужъ за трубочиста…
— Позвольте мн слово,— перебилъ наконецъ дочь докторъ.— Докторъ Жуковъ уже спился, инженеръ Морозинскій построилъ гд-то такой мостъ, что его отдали подъ судъ, оба механика — дрянь, аптекарь — тоже, сынъ полицеймейстера — отъявленный негодяй, котораго выгнали еще изъ пятаго класса гимназіи… Да, да, да! Если бы у тебя была мать…
Матовъ, бывшій невольнымъ свидтелемъ этой сцены, замтилъ:
— А я былъ увренъ до сихъ поръ, что у Анны Евграфовны была мать… Да, очень и очень рдкій случай. Анна Евграфовна, позвольте мн быть вашей свахой…
— Оставьте ее,— остановила его Вра Васильевна:— она такая милая… Анненька, мы устранимъ какъ-нибудь папу, когда это будетъ нужно.
Но Анненька вдругъ раскапризничалась, какъ капризничаютъ избалованныя дти, и повторяла по-дтски одно слово:
— Домой, домой… Я хочу домой.
— А что же, въ самомъ дл, не сходить ли на минутку домой?— подхватилъ эту счастливую мысль Матовъ, поднимаясь.— По-настоящему, Вра Васильевна, вамъ давно слдовало бы просто-напросто прогнать насъ.
Войводъ стоялъ въ дверяхъ, разговаривая съ Бережецкимъ, и былъ радъ, что Анненька подала сигналъ къ отступленію. Докторъ въ это время усплъ отвести Матова и шепнулъ ему:
— Знаете, Николай Сергевичъ, эти Войводы очень подозрительные люди, то-есть собственно онъ.
— Именно?
— Да какъ же: зачмъ онъ пріхалъ сюда къ намъ? Нигд не служитъ, живетъ на неизвстныя средства, вообще — темная личность.
— Э, батенька, хватили!— засмялся Матовъ, хлопая доктора своей тяжелой рукой по плечу.— Вс мы тутъ темные… Одинъ другого лучше.
— Какъ знаете, а только я счелъ долгомъ предупредить…
— Мы бы кого не обманули, Евграфъ Матвичъ!.. Тоже вдь не любимъ, гд плохо лежитъ.
Трудне всего оказалось выжить изъ столовой остальныхъ гостей, завязавшихъ безконечный разговоръ о золотопромышленности. Особенно горячился Гущинъ, доказывавшій, что нтъ легче дла, какъ искать золото.
— Насмотрлись мы достаточно на это самое дло,— говорилъ онъ, размахивая руками, и прибавилъ, обращаясь къ Войводу:— вотъ бы вамъ, Иванъ Григорьичъ, въ самый бы то-есть разъ золотишкомъ заняться…
— Почему же именно мн?
— А оно на новаго человка всегда лучше идетъ. Есть такая примта… И повадка у васъ вся богатая. Ну, оно ужъ деньги къ деньгамъ и тянутся.
— Рискованно, Артемій Асафычъ. Какъ разъ прогоришь…
— Рискованно? Это вотъ хлбъ сять, дйствительно, рискъ. Тутъ и засухи, и ненастье, и червь всякій тебя точитъ, досыта Богу намолишься, пока зернышко-то оправдается.
— А вы сами занимались золотопромышленностью?
Гущинъ даже замахалъ руками, точно его спросили, не занимался ли онъ воровствомъ.
— Что вы, что вы, Иванъ Григорьичъ!.. Куда же мн съ суконнымъ рыломъ… Не таковское это дло. Не тотъ фасонъ у насъ… Мы всю жисть по пальцамъ считали, съ этимъ и помремъ, а тутъ надобна другая повадка и фордъ.
Этотъ разговоръ опять задержалъ гостей, несмотря на уговоры доктора расходиться.
— Господа, дадимте хозяину отдохнуть!— взывалъ онъ — Право, пора домой. Сегодня вечеромъ соберемся въ клуб.
— Да вы-то о чемъ хлопочете, докторъ? Вдь вы не играете…
— А я люблю наблюдать борьбу страстей… Интересно съ психологической точки зрнія.
Когда гости уже готовы были расходиться, черезъ столовую разбитой, старческой походкой пробжалъ Маркъ. Въ передней уже слышались голоса.
— Батюшки, никакъ самъ Евтихій Парфенычъ,— ахнулъ Гущинъ, начиная торопливо застегивать свой длиннополый сюртукъ.— Они самые и есть… Никакъ всю артель за собой приведи.
Дйствительно, въ гостиную уже ввалилась цлая гурьба съ знаменитымъ золотопромышленникомъ Самгинымъ во глав. Это былъ приземистый, толстый старикъ, походившій на обознаго ямщика. Сыромятное, корявое лицо всегда было покрыто какимъ-то жирнымъ налетомъ, а козлиная, сдвшая бородка точно была подбита молью. Онъ и одвался по-ямщичьи — въ поддевку, русскую рубашку-косоворотку и сапоги бутылкой. Несмотря на такой костюмъ, Евтихій Парфенычъ везд былъ дорогимъ гостемъ, и вс за нимъ ухаживали, какъ за кладомъ. Онъ держалъ себя съ грубоватой откровенностью, сорилъ деньгами направо и налво и время отъ времени выкидывалъ разныя мудреныя штуки. За нимъ неотступно слдовалъ высокій чахоточный мрачный субъектъ, бывшая знаменитость,— сибирскій исправникъ Чагинъ, извстный сейчасъ подъ кличкой ‘третьяго пункта’, потому что былъ уволенъ со службы по третьему пункту.
— Здравствуй, отецъ,— здоровался Самгинъ съ хозяиномъ,— онъ всмъ говорилъ ‘ты’.— А у тебя тутъ цлая обдня и со всенощнымъ бдніемъ.
— Да, немножко засидлись, Евтихій Парфенычъ.
— Такъ, такъ… Что же, доброе дло, когда перекладываютъ деньги изъ кармана въ карманъ. Даже весьма занятно… А какого я теб человка привелъ: отдай все — и мало. Рекомендую: Барминъ, Максимъ Максимычъ. Тоже изъ нашихъ золотопромышленниковъ, т.-е. любитъ изъ чужихъ кармановъ перекладывать чужое золото въ свой. По части картъ, можно сказать, собаку сълъ вмст съ шерстью.
— Ужъ вы и скажете, Евтихій Парфенычъ,— вжливо обижался, картавя по-барски, неопредленныхъ лтъ изысканно одтый господинъ.— Очень радъ познакомиться… Много слышалъ…
Барминъ, вроятно, въ молодости былъ очень красивъ и сохранилъ привычку молодиться. Онъ былъ изъ простыхъ мужиковъ, попалъ мальчикомъ въ лавку и отполировался за прилавкомъ.

VI.

Еще изъ передней донесся знакомый всмъ неудержимый хохотъ, а потомъ уже появился низенькій, толстенькій, розовый, беззубый и лысый, какъ бильярдный шаръ, старичокъ. Это былъ послдній отпрыскъ гремвшихъ когда-то на всю Сибирь богачей Рудометовыхъ, нажившихъ десятки милліоновъ на первыхъ таежныхъ золотыхъ промыслахъ. Милліонеры-родоначальники давно умерли, а ихъ наслдникъ, Нилъ Васильичъ, проживалъ остатки. Какъ вс богачи-сибиряки, а особенно наслдники этихъ богачей, послдній изъ Рудометовыхъ отличался большими странностями,— не носилъ шубы, избгалъ женщинъ, жилъ въ своемъ громадномъ дом отшельникомъ и постоянно хохоталъ.
— А вотъ и я… да, я… х-хе,— заявлялъ онъ, появляясь въ гостиной.— Куда другіе, туда и я… Х-хе… Незваный гость, говорятъ, хуже татарина.
— Милости просимъ, я очень радъ, Нилъ Васильичъ,— съ особенной ласковостью говорилъ Войводъ, осторожно поддерживая гостя подъ локоть, точно онъ былъ наполненъ какой-то драгоцнной жидкостью, готовой пролиться каждый моментъ.— Давненько мы не видались…
— Вотъ, вотъ, именно… Х-хе!
Съ дамами онъ раскланялся издали и постарался улизнуть въ столовую, откуда доносились голоса. Самгинъ разговаривалъ съ хозяйкой и даже хлопнулъ ее по колнк своей затекшей рукой, точно съ обрубленными, короткими пальцами.
— Матушка, Вра Васильевна, уважьте насчетъ кваску,— умолялъ онъ хриплымъ баскомъ.— Вотъ какъ изморился… Легко сказать, третью недлю съ образованными господами канитель развожу.
Когда горничная Дуня подала стаканъ квасу, Самгинъ выпилъ его залпомъ и бросилъ на подносъ десятирублевую ассигнацію. Вра Васильевна вся вспыхнула и довольно строго замтила:
— Такъ нельзя, Евтихій Парфенычъ. Вы портите прислугу.
— Я самъ весь испорченный, голубушка. Мста живого нтъ.
Маркъ вытянулся у дверей и не спускалъ глазъ съ Самгина. Вотъ это такъ человкъ — озолотитъ. Не то, что другіе прочіе, какъ Бережецкій, изъ которыхъ двугривеннаго не выколотишь. Когда Самгинъ отошелъ отъ дамъ и направился въ столовую развалистой, тяжелой походкой, Маркъ бросился къ нему съ такой поспшностью, что чуть не сбилъ его съ ногъ отъ усердія.
— Да ты блены обълся, деревянный чортъ!— обругалъ его Самгинъ.
— Не прикажете ли кваску, Евтихій Парфенычъ?
Къ дамамъ подошолъ Барминъ и началъ какой-то салонный разговоръ, но Анненька его перебила:
— Вы опять будете играть, Максимъ Максимычъ?
— Я нынче совсмъ не играю…— сухо отвтилъ Барминъ, закручивая шильцемъ усы.— Давно бросилъ…
— Знаю я васъ…
Вра Васильевна отнеслась къ этому гостю довольно сухо и непривтливо.
— Мн кажется, что я гд-то васъ встрчалъ,— говорилъ онъ, въ упоръ глядя ей въ лицо.
— Очень можетъ быть. Анненька, вы займите мосье Бармина, а мн нужно распорядиться по хозяйству.
Барминъ проводилъ улыбавшимися глазами сердитую хозяйку и, какъ ни въ чемъ не бывало, проговорилъ:
— Анна Евграфовна, васъ папа ищетъ.
— А васъ жена дома ждетъ,— отрзала Анненька.
Барминъ былъ женатъ на богатой старух, и это было его больнымъ мстомъ. Онъ круто повернулся на каблукахъ и уже на ходу отвтилъ грубіянк:
— Я вамъ это припомню, сударыня…
— Ахъ, страшно! Сейчасъ упаду въ обморокъ…
Появленіе новыхъ гостей вызвало продолженіе обда на сибирскій манеръ, т.-е. подавали разныя импровизированныя блюда, закуски, чай, кофе, Бережецкій ухалъ, сославшись на какое-то распорядительное засданіе въ своемъ суд. А новые гости, по всмъ признакамъ, засли плотно. Проигравшійся давеча въ кабинет Галстунинъ металъ банкъ на обденномъ стол, что придавало игр видъ случайной послобденной забавы. Первымъ понтеромъ оказался хохотавшій Рудометовъ, сначала ставившій по двугривенному, а потомъ спрятавшій подъ салфетку сторублевую ассигнацію.
— Бита!..— радостно крикнулъ Щепетильниковъ, слдившій за игрой съ замирающимъ сердцемъ.
‘Послдній изъ Рудометовыхъ’ въ мір карточныхъ игроковъ служилъ своего рода запаснымъ фондомъ, къ которому обращались вс проигравшіеся, чтобы поправиться и ‘перемнить руку’. Старикъ всегда проигрывалъ никакъ увряли картежные статистики, такимъ образомъ прохохоталъ тысячъ триста. Онъ игралъ такъ, совершенно зря, чтобы не портить компаніи.
— Ну, пошла пильня въ ходъ,— хриплъ Самгинъ, махнувъ рукой на игроковъ.
Войводъ длалъ видъ, что не обращаетъ вниманія на игроковъ, и, въ качеств любезнаго хозяина, занималъ новаго знакомаго, т.-е. Бармина. Разговоръ шелъ вполголоса и для посторонняго человка могъ показаться страннымъ.
— Ну-съ, какъ дла?— спрашивалъ Войводъ, улыбаясь.
— Получилъ вчера телеграмму… Лихонинъ выхалъ изъ Томска…
— Это врно?
— Какъ въ аптек…
— Отлично… Мы должны продолжать комедію новыхъ знакомыхъ. Да… Кстати, будь остороженъ съ Врочкой… Ты ее давеча чмъ-то разсердилъ. Знаешь, съ женщинами необходима осторожность. Ахъ, если бы Лихонинъ пріхалъ… Нужно соорудить обстановочку.
— Распоповъ выхалъ въ Тобольскъ, чтобы случайно встртиться съ нимъ на пароход… А здсь намъ поможетъ Бухвостовъ, помните,— кабацкій милліонеръ?
— Гм… да… Распоповъ…— думалъ вслухъ Бойводъ.— Какъ бы онъ не зарвался съ своимъ характеромъ.
— Ничего… Онъ у насъ сейчасъ въ рукахъ. У него нтъ ни гроша, и я выдалъ ему подъ будущій выигрышъ нкоторую сумму.
Замтивъ подходившаго осторожно доктора, они заговорили о какихъ-то пустякахъ, какъ говорятъ въ первый разъ встртившіеся люда. Потомъ Бойводъ подслъ къ Самгину и началъ разсказывать какой-то смшной анекдотъ,— это была его спеціальность, и въ ней онъ не зналъ соперниковъ.
Матовъ давно поджидалъ Вру Васильевну, но она долго не показывалась. Онъ перешелъ изъ гостиной въ маленькій будуаръ, прислъ на диванчикъ и задумался. На столик лежала желтенькая книжечка какого-то французскаго романа. Очевидно, Вра Васильевна отдыхала въ этомъ уютномъ уголк. Да, о чемъ она думала, вотъ сидя здсь?.. А какъ она бываетъ хороша, когда задумается и чуть-чуть сдвинетъ брови.
‘Гд у меня были глаза?— думалъ онъ съ тоской.— Просмотрлъ такую женщину… Дуракъ, дуракъ и еще разъ дуракъ!..’
Онъ даже какъ-то испугался, когда поднялъ голову и увидлъ, что Вра Васильевна стоитъ въ дверяхъ и наблюдаетъ его.
— Вра Васильевна…
— Я, кажется, помшала вамъ отдыхать?
— Нтъ, ради Бога, не уходите… Присядьте на минутку, мн такъ много нужно сказать вамъ…
— Да? А я кстати очень устала.
Она сла на диванъ, откинувшись на спинку. Онъ стоялъ передъ нею, не зная, съ чего начать.
— Продолжайте, Николай Сергичъ. Я слушаю.
Онъ провелъ рукою по волосамъ, прислъ на кресло и заговорилъ сдавленнымъ голосомъ, подбирая слова.
— Мн давно хочется поговорить съ вами по душ, а вы точно избгаете меня… да… Вамъ, вроятно, знакомо, Вра Васильевна, это странное состояніе, когда мысленно слдишь за человкомъ, за каждымъ его шагомъ, и уже въ воображеніи продолжаешь рдкія встрчи, непочатые разговоры, недоконченныя общія мысли. Васъ это преслдуетъ, это наполняетъ васъ, мучить, радуетъ и опять мучитъ. Съ любимой женщиной входитъ и уходитъ счастье…
— Мн только остается позавидовать вашей жен, Николай Сергичъ.
— Зачмъ вы такъ отвчаете? Вдь вы отлично понимаете, что я говорю о васъ… Да, о васъ. Когда я остаюсь одинъ въ своей рабочей комнат, ваша тнь ее наполняетъ, когда я работаю — вы стоите около меня, я тысячи разъ повторяю про себя каждое ваше слово.
— Какъ жаль, что вамъ приходится имть дло съ тнями! Вашъ идеалъ, къ сожалнію, неумолимо прикованъ вотъ здсь. Цвты вашего краснорчія падаютъ на холодный камень, и вы напрасно только тратите время.
— Опять не то… Это не вы говорите, это говорятъ другой человкъ. О, какъ отлично я васъ знаю и понимаю малйшее ваше движеніе… Да и я совсмъ не тотъ, какимъ вы меня представляете, и этотъ другой теперь передъ вами.
Она съ больной улыбкой посмотрла на него и, покачивая годовою, проговорила:
— Никъ, Никъ…
Онъ бросился къ ней, схватилъ руку и покрылъ поцлуями. Она оставалась равнодушна и не старалась освободить руку.
— Врочка…
— Тс!.. Тише… Врочки больше нтъ, Врочка умерла. Да, давно и мучительно умерла. Зачмъ же вызывать агонію? Вы не пощадили даже слова, которое когда-то дала вамъ сама любовь, и васъ теперь величаетъ Никомъ каждый пьяный забулдыга. Поймите,— это мое имя, я такъ называла васъ когда-то… Есть извстное уваженіе даже къ могильнымъ плитамъ, а вдь это живое слово.
Матовъ сидлъ, опустивъ голову.,
— Я не обманываю себя,— продолжала Вра Васильевна, волнуясь все сильне.— Я вошла въ свою роль… жены игрока… Эту тайну вы, конечно, знаете, или, по меньшей мр, догадываетесь о ней. А есть вещи, о существованіи которыхъ вы не догадываетесь…
Она сама подвинулась къ нему и заговорила совсмъ тихо:
— Да, есть… Я васъ любила и… и люблю сейчасъ… Ни одного движенія, а то я уйду. Да, я васъ люблю, но я говорю о другомъ человк… тотъ Никъ всегда со мной, какъ созданіе моего воображенія.
— Казните до конца…
— Если бы вы понимали меня, то не сидли бы здсь.
— Я ухожу…
Онъ поднялся, но она заставила его ссть
— Еще одно слово… Для другихъ обманутыхъ женщинъ остается призракъ утшенія въ томъ чувств ненависти, которое питаютъ къ счастливымъ соперницамъ, а у меня даже этого нтъ. Моя соперница — ея величество публика… Она вырвала васъ и унесла на другой берегъ. Вы взяли отъ жизни все и теперь, какъ пресытившійся человкъ, захотли невозможнаго: вернуть старое.
Наступила неловкая пауза. Онъ не двигался. Она точно проснулась и проговорила:
— Что же вы сидите здсь? Зачмъ?
Въ слдующій моментъ она обняла его, притянула его голову къ себ и шептала въ какомъ-то полусн:
— Вотъ эту голову я любила… Да, и волосы и глаза… Я не подозрвала, что этими глазами на меня смотритъ несчастье.
Она быстро поцловала его въ лобъ и исчезла, какъ тнь. Онъ сдлалъ нсколько шаговъ къ двери, остановился и, схватившись за голову, проговорилъ:
— Это какая-то бшеная комедія… Милая, милая, милая!..
Онъ вышелъ изъ будуара, пошатываясь. Его уже разыскивалъ докторъ.
— Куда это вы пропали, Никъ?
Матовъ взялъ доктора за пуговицу сюртука и проговорилъ:
— Милый докторъ, вы знаете, какъ я васъ люблю, а поэтому не называйте меня Никомъ…
— Вы считаете это амикошонствомъ?
— Нтъ… Такъ, фантазія…
— Хорошо, хорошо… А знаете послднюю новость: Войводъ сейчасъ купилъ у Самгина пріискъ и выдалъ задатокъ. Да, безъ всякихъ документовъ, прямо на честное слово.
— Да?— удивлялся Матовъ, ничего не понимая.
— Знаете, я даже начинаю перемнять о немъ свое мнніе. Значитъ, у него есть деньги, если онъ можетъ ихъ бросать, а если есть деньги, то человкъ легко можетъ прожить и безъ обмана… Не правда ли?
— Да, да… А гд Анненька, докторъ?
— Ахъ, Боже мой, въ самомъ дл, гд она?
И чудакъ полетлъ въ столовую, гд Анненька сидла за самоварчикомъ и помогала хозяйк разливать чай. Когда вошелъ Матовъ, двушка посмотрла испытующе на него и шепнула поблднвшей Вр Васильевн:
— Вы, кажется, забыли, что должны мстить?
— Нтъ, я уже начала…

VII.

Гости, по провинціальному обычаю, засидлись долго, чмъ особенно возмущался Маркъ.
— Легко сказать, вторую дюжину шампанскаго обихаживаютъ,— жаловался старикъ Гущину.— Какъ квасъ, такъ и хлещутъ. Конечно, нашъ баринъ великатный, ему и теленка приведи, такъ онъ, ежели для компаніи, и теленка шампанскимъ накатитъ, пока въ кож мста хватитъ. Другому бы гостю въ пору бы и не пить… Ей-Богу! Другой и скусу въ немъ не понимаетъ, а такъ сосетъ, зря…
— Это ты на мой счетъ?— догадался Гущинъ.— А ежели Иванъ Григорьичъ самъ подливаетъ? Давеча присталъ ко мн, какъ съ ножомъ къ горлу.
— А вы бы приняли стаканчикъ, пригубили да въ сторонку его и отставили,— онъ бы и полонъ былъ. Вдь по шести рубликовъ бутылочка, а у васъ, Артемій Асафычъ, съ непривычки отъ него будетъ только одна кислая отрыжка и больше ничего… По себ знаю, когда приходится посл господъ допивать бутылки.
— Ничего ты не понимаешь!— озлился Гущинъ.— Мн ваше-то шампанское вотъ гд сидитъ….
Онъ указалъ на затылокъ и даже прищелкнулъ языкомъ.
— Можетъ, я за каждый стаканчикъ по сотельному билету заплатилъ… да… А ты: отрыжка. Вотъ это такъ отрыжка вышла…
— А послушали бы меня давеча, ушли въ куфню,— оно бы и вышло наоборотъ.
— А ежели я добрый человкъ? Карахтеръ такой проклятый… Никакъ не могу отказать: не, вырзай изъ спины ремень.
Войводъ продолжалъ разыгрывать роль гостепріимнаго хозяина и не прикоснулся къ картамъ. Матовъ поставилъ три раза на одну карту и, противъ обыкновенія, выигралъ.
— Скверная примта,— пошутила Анненька.
— А я не буду играть,— вотъ и будетъ хорошо.
Хохотавшій все время Рудометовъ усплъ проиграть Галстунину рублей двсти, и Войводъ поморщился. Онъ не выносилъ, чтобы въ его дом кто-нибудь проигрывалъ большія суммы.
Гости разошлись вдругъ, потому что Самгинъ заснулъ, сидя за столомъ. Войводъ осторожно его разбудилъ.
— А?.. Что?— бормоталъ старикъ спросонья.— Давай счетъ… Сколько съ меня слдуетъ?
Самгинъ такъ привыкъ платить за всхъ, что вообразилъ себя гд-то въ трактир, а хозяина принялъ за услужающаго.
— Ахъ, волкъ те зашь!— бормоталъ онъ, почесывая затылокъ.— Надо домой, братцы…
Провожавшій его Чагинъ просидлъ молча все время и все время только пилъ, точно вливалъ рюмку за рюмкой водку, коньякъ и ликеры въ какое-то подполье. Спиртъ уже не дйствовалъ на него, и онъ оставался такимъ же блднымъ, какъ и пришелъ.
Вс разомъ поднялись и гурьбой повалили въ переднюю. Остались только докторъ съ Анненькой. Докторъ боялся, что Щепетильниковъ будетъ провожать, и хотлъ выиграть время. Вра Васильевна выглядла такой усталой и съ трудомъ поддерживала разговоръ.
— Скоро Матовъ устроитъ намъ фестиваль,— разсказывалъ докторъ,— такъ вы, Вра Васильевна, непремнно должны быть.
— Папа, какой ты странный,— перебила его Анненька.— Приглашаешь гостей въ чужой домъ…
— Да вдь мы живемъ здсь, Вра Васильевна, одной семьей,— объяснялъ докторъ.— Случается и такъ, что прямо завернешь вечеромъ куда-нибудь на огонекъ. Увидишь въ окнахъ огонь, значитъ, хозяева дома, ну, и завернешь.
— Я давно собираюсь сдлать Ольг Ивановн визитъ,— успокоила его Вра Васильевна.
Когда гости ушли, Войводъ отправился къ себ съ кабинетъ и позвонилъ. На звонокъ явился Маркъ.
— Чего изволите, Иванъ Григорьичъ?— нсколько заплетавшимся языкомъ спрашивалъ старикъ, напрасно стараясь сохранить равновсіе.
— Сначала я изволю переодться, а потомъ… Ты зачмъ взялъ давеча деныи у Гущина?
— Я-съ… ей-Богу-съ, Иванъ Григорьичъ…
— Ну, такъ замть это: я не люблю…
Маркъ, помогая барину раздваться, все встряхивалъ головой.
— Оставь меня и убирайся!— строго замтилъ баринъ — Отъ тебя водкой на три версты разитъ.
Накинувъ халатъ изъ бухарскаго шелка, Войводъ прислъ къ письменному столу, чтобы подвести дневной итогъ. Это было его неизмнной привычкой. Онъ развернулъ бумажникъ, положилъ записную книжку рядомъ и въ ум принялся длать какія-то хозяйственныя вычисленія.
— Бармину выдано триста рублей да проиграно восемьдесятъ… сорокъ… сто двадцать три рубля… гм…
Эти расчеты были прерваны появившейся въ дверяхъ Врой Васильевной. Она тоже успла переодться въ утренній срый капотъ, отдланный синимъ шелкомъ.
— Я теб не мшаю, папа?
— О, нтъ, моя дорогая… Я сейчасъ…
Вра Васильевна уютно помстилась въ глубокомъ кресл и терпливо задала, когда мужъ кончитъ свои итоги.
— Папа, у меня къ теб есть просьба.
— Просьба?— машинально повторилъ Войводъ, пряча бумажникъ и книжку въ письменный столъ.— Я къ твоимъ услугамъ, крошка.
Онъ подошелъ къ ней, обнялъ, поцловалъ въ лобъ и проговорилъ:
— Какой у насъ сегодня усталый видъ… Ты могла бы уйти спать раньше, если бы не эта дурочка Анненька. Знаешь, она мн начинаетъ даже нравиться… въ ней есть что-то такое — непосредственное, нетронутое.
— Папа, я тебя никогда ни о чемъ не просила,— перебила его Вра Васильевна, не слушая.
— Ну, въ чемъ же дло? Ты ужъ очень торжественно начинаешь. Впередъ могу сказать: все будетъ исполнено.
— Вотъ и отлично,— обрадовалась она.— Какой ты милый… Знаешь, что? Удемъ отсюда…
— Непремнно удемъ,— согласился Войводъ, никогда не спорившій съ женой.— Да, да…
— Папа, миленькій… Завтра же узжаемъ? Да?
Она бросилась къ нему на шею и принялась цловать. Онъ гладилъ ея волоса, любуясь порывомъ.
— Знаешь, крошка, я начинаю догадываться, въ чемъ дло…— ласково проговорилъ онъ, разнимая охватившія его шею теплыя руки.— Кстати, я позабылъ теб показать одинъ документъ, который, кажется, относится именно къ этому длу.
Онъ досталъ изъ стола бумажникъ, порылся въ бумагахъ и подалъ жен небрежно смятое письмо. Она обратила прежде всего вниманіе на подпись, гд стояло одно слово: ‘Другъ’.
— Анонимное письмо?— непріятно изумилась она.
— Что длать: провинція. Царство сплетенъ… Прочти!
Письмо было коротко: ‘Вамъ пишетъ человкъ, который желаетъ искренно добра какъ вамъ, такъ особенно вашей жен. Она еще слишкомъ молода и стоитъ на порог… Какъ мужъ, вы должны предупредить несчастье. Матовъ, конечно, прекрасный адвокатъ и общій любимецъ публики, но вамъ слдуетъ его удалить. Пока еще ничего серьезнаго нтъ, по за будущее никто не можетъ поручиться. Другъ’.
У Вры Васильевны передъ глазами пошли темные круги, когда она пробжала письмо. Это былъ формальный доносъ, значитъ, за ней кто-то слдитъ, значитъ, у нея есть какой-то неизвстный врагъ… Что же это такое? За что? Она покраснла и со слезами на глазахъ проговорила:
— И вы врите этой… этой гадости?
— Ахъ, какая ты глупая, Врочка! Я даже забылъ о письм, если бы ты не заговорила объ отъзд. Затмъ, ты совершенно напрасно такъ волнуешься… Я, конечно, уничтожилъ бы это дурацкое письмо, чтобы не тревожить тебя пустяками, но дло въ томъ, что его писалъ… Ну, догадайся, кто?
— И не желаю догадываться… Завтра же узжаемъ, папа!
— Представь себ, что это упражняется нашъ милый докторъ… Я въ этомъ убжденъ. А разв можно сердиться на такого чудака? По-своему, онъ желаетъ намъ добра — и только.
Вра Васильевна молчала, кусая губы, а потомъ проговорила:
— Существуетъ поговорка, что нтъ дыма безъ огня… А если этотъ неизвстный ‘Другъ’ окажется правымъ?
— Врочка, что ты говоришь?
— Въ каждомъ дл нужно прежде всего предусматривать его дурную сторону, какъ ты любишь говорить.
Войводъ прошелся нсколько разъ по кабинету, стараясь подавить охватившее его волненіе. Вра Васильевна слдила за нимъ глазами и вздрогнула, когда онъ вдругъ остановился передъ ней.
— Знаешь что, моя дорогая,— заговорилъ онъ убжденно:— я врю теб безусловно… да… И если бы я увидлъ собственными глазами, что ты мн измняешь, я не поврилъ бы собственнымъ глазамъ. Да это и невозможно, моя хорошая… Вдь ты знаешь, что въ случа чего я сумю устранить самого себя, какъ бы это ни было мн больно, но только была бы счастлива ты. А тамъ счастья не можетъ быть, гд кроется обманъ, поврь мн… Да, я тебя не стсняю и только прошу объ одномъ, не ставь меня въ глупое положеніе обманутаго мужа, а своевременно предупреди: ‘Папа, разойдемся…’
Она опять обняла его и радостнымъ шопотомъ повторяла, точно старалась уврить самоё себя:
— Милый папочка, никогда этого не будетъ… Одного тебя люблю, потому что ты одинъ на свт понимаешь меня, понимаешь каждое мое движеніе, и я чувствую себя точно въ плну… Вдь въ рабств есть своя прелесть… Я желаю быть твоей рабой!..
Она и шакала и смялась сквозь слезы, и опять повторяла:
— А все-таки мы удемъ изъ этого противнаго города… завтра же удемъ…
— Завтра ухать неудобно, крошка,— говорилъ Войводъ такимъ тономъ, какимъ говорятъ съ переставшими капризничать дтьми, только по инерціи повторяющими какую-нибудь одну фразу.— У меня здсь есть одно дло…
— Ахъ, я не хочу, не хочу знать твоихъ длъ, то-есть картъ! Вдь вс думаютъ, что ты живешь картами, и я могу подумать то же самое…
— Не слдуетъ мшаться въ наши мужскія дла. Впрочемъ, могу сказать теб новость: я хочу попытать счастья въ золотомъ дл и сегодня купилъ у Самгина пріискъ за четыре тысячи.
Вра Васильевна отнеслась къ этой покупк совершенію равнодушно и только проговорила:
— Знаешь, папа, давеча этотъ Барминъ такъ нахально смотрлъ мн прямо въ лицо… Я его почему-то ненавижу до глубины души.
— Нашла на кого сердиться,— равнодушно отвтилъ мужъ, сдерживая звоту.— Это совершенно безцвтный человкъ…
— Зачмъ же ты знаешься съ такими людьми?
Войводъ только пожалъ плечами и поднялъ брови.

VIII.

Уздный городъ Сосногорскъ, залегшій на самой границ Сибири, являлся типичнымъ представителемъ нерусскаго города. Не было ни кремля, ни старинныхъ церквей, ни историческихъ воспоминаній о врагахъ и вражскихъ одолніяхъ — все новенькое, почти съ иголочки. Сосногорску не было и двухсотъ лтъ, что, по городской хронологіи, является почти младенчествомъ. Съ самаго начала Сосногорскъ сдлался центромъ горнозаводской дятельности, а потомъ центромъ уральской золотопромышленности, и такимъ остался до послднихъ дней.
Самъ по себ городъ былъ не великъ, но онъ являлся центральнымъ пунктомъ, къ которому тянули вс горные заводы, промыслы и торговля. Благодаря этому жизнь складывалась бойкая, почти на столичную руку, чмъ сосногорцы немало гордились. Крупные заводчики, конечно, не жили въ Сосногорск, потому что не бывали и на своихъ заводахъ, предпочитая имъ веселую жизнь за границей и въ Петербург, но зато ихъ управляющіе, повренные и довренные не оставляли Сосногорска, гд вили крпкія гнзда и на всякій случай обзаводились своими собственными длами. Купечество въ Сосногорск носило уже сибирскій характеръ, но имвшій ничего общаго съ сыромятнымъ россійскимъ купечествомъ. Обиліе денегъ, рискъ предпріятій и масса путей для быстрой наживы клали на всхъ особый отпечатокъ. Сегодняшній бднякъ завтра длался богачомъ. Конечно, это не была Калифорнія, но и отъ русскихъ городовъ жизнь здсь ушла далеко впередъ, и сосногорскіе купцы превратились въ промышленниковъ и коммерсантовъ.
Типъ купца-промышленника являлся основнымъ тономъ всей жизни въ Сосногорск. Прежде, въ ‘казенное время’, когда на первомъ план стояло казенное горное дло, а золотопромышленность являлась привилегіей казны, на первомъ план стояли казенные горные инженеры, но съ разршеніемъ частной промышленности все это сдлалось достояніемъ исторіи. Восторжествовалъ въ конц концовъ промышленникъ, а съ нимъ вмст рискъ во всхъ формахъ. Богатство возрастало, какъ дождевой грибъ, и лопалось, какъ мыльный пузырь. Оставались нерушимыми только дв-три фамиліи, какъ Рудометовы, доживавшіе нажитые ддами въ сибирской тайг капиталы. Ко этихъ наслдниковъ давно уже обогнала хищная стая предпринимателей новйшей формаціи. Люди выбивались изъ безвстнаго ничтожества, и ихъ примръ служилъ путеводной звздой для аппетитовъ и вожделній алчныхъ послдователей. Деньги переливались, какъ вода, и никого это не удивляло. Вообще, въ город бился повышенный пульсъ.
Своего расцвта жизнь Сосногорска достигла въ эпоху введенія реформъ, особенно новаго суда. Выплыли на Божій свтъ вс сибирскія кляузы, старые счеты и всевозможныя криминальныя недоразумнія. Первые адвокаты, какъ Матовъ, сдлались какими-то божками и повысили еще сильне тонъ бойкой промысловой жизни. Подняты были изъ праха забвенія дла, давно покрытыя иломъ сибирской дореформенной судебной волокиты, и сводились счеты чуть не за сто лтъ. Сосногорскъ сдлался окончательно центромъ и стянулъ къ себ интересы громаднаго благодатнаго края.
Лтомъ Сосногорскъ пустлъ, какъ пустютъ столицы, съ той разницей, что изъ Сосногорска узжали не на дачи и курорты, а ‘на промысла’. Жизнь закипала только осенью, сосредоточиваясь въ двухъ клубахъ — въ Дворянскомъ и Общественномъ. Въ первомъ, впрочемъ, было сравнительно тихо. Здсь доживали свои дни бывшіе горные дльцы и аристократы, какъ Бережецкій. А все сосредоточивалось въ Общественномъ клуб, гд шла игра во всхъ видахъ напропалую. Случались проигрыши въ десятки тысячъ, и это никого не удивляло. Особенно жестоко проигрывались адвокаты и Мотовъ по преимуществу. Онъ изъ суда, выигравъ дло и получивъ деньги, халъ прямо въ Общественный клубъ. Къ числу особенностей Сосногорска принадлежало и то, что въ немъ жили люди безъ всякихъ опредленныхъ занятій, и жили совсмъ на широкую ногу, какъ Барминъ. Положимъ, денегъ у нихъ никогда не было, но ихъ можно было встртить и на гуляньяхъ, и на благотворительныхъ базарахъ, и въ театрахъ, и везд они держали себя джентльменами. Секретъ ихъ существованія заключался въ тайнахъ существованія Общественнаго клуба, въ такъ называемой ‘дтской’, гд рзались въ штоссъ, Всегда находился какой-нибудь зазжій шалый человкъ, который непремнно желалъ испытать счастья на зеленомъ пол и платился за это удовольствіе сотнями и тысячами рублей. Картежная игра сдлалась профессіей, и организовалась цлая шайка спеціалистовъ. Играли даже дамы, хотя и предпочитали коммерческія игры.
Какъ всегда, клубный сезонъ открылся въ сентябр. Въ нижнемъ этаж, играли въ коммерческія игры, а во второмъ устраивались концерты, семейные вечера и любительскіе спектакли. Вра Васильевна показывалась въ клуб неохотно и то для того только, чтобы проводить Анненьку, изнывавшую отъ жажды веселья. Въ танцевальной зал царила польская колонія, а затмъ нмцы: ни т ни другіе въ карты не играли. Въ общемъ было довольно скучно, тмъ боле, что Вра Васильевна совсмъ не желала веселиться. Матовъ заглядывалъ сюда изъ игорныхъ залъ, отыскивалъ глазами Вру Васильевну и кланялся издали. Онъ точно боялся подойти, что забавляло Анненьку.
— Николай Сергичъ, что съ вами?— приставала она.— У васъ такой видъ, точно вы забыли дома носовой платокъ…
— Побаиваюсь васъ, Анна Евграфовна…
Въ послднее время Матовъ пилъ значительно меньше, и его лицо утратило пьяную опухлость. Собутыльники махали на него руками, какъ на зачумленнаго.
— Не къ добру, Николай Сергичъ,— увряли вс.— Да и трезвая добродтель какъ будто теб не къ лицу… Пожалуй, ты скоро затанцуешь у насъ польку-трамблянъ.
При встрчахъ съ Врой Васильевной Матовъ какъ-то терялся и не зналъ, о чемъ ему съ ней говорить. Онъ предпочиталъ наблюдать ее издали и молча любовался. Она чувствовала эти наблюдающіе глаза, но длала видъ, что ничего не замчаетъ. Ей было и жутко, и хорошо, и какъ-то обидно. Возмущалась гордость замужней женщины, ревниво оберегавшей свое имя отъ провинціальныхъ сплетенъ. Только разъ она замтила, когда Матовъ особенно упорно преслдовалъ ее своими взглядами:
— Николай Сергичъ, не нужно длаться смшнымъ… Всему свое время, а въ нашемъ возраст нкоторыя вещи именно смшны.
Въ клуб, между прочимъ, Вра Васильевна познакомилась и съ m-me Матовой. Это была красивая молодая дама, одвавшаяся по послдней мод, но никакъ не могшая сбросить съ себя ‘купеческій образъ’, какъ говорилъ про нее старикъ Гущинъ. Она и говорила на ‘о’, по-сибирски, срзывая глагольныя окончанія и умягчая нкоторыя согласныя.
— Я совсмъ простой щеловкъ,— говорила она Вр Васильевн, безъ всякихъ предисловій.— Кто знать, такъ не осудитъ… Родители-то пенькамъ молились. Щево ужъ тутъ говорить-то. Ужо, загляните какъ-нибудь къ намъ. Не погордитесь надъ нашей простотой.
— Я давно собираюсь, Ольга Ивановна.
Въ сущности, эта простая, хотя, по-своему, и хитрая русская баба понравилась Вр Васильевн. Только не слдовало бы ей быть женой Матова, что она и сознавала.
— Какая ужъ я адвокатова жена,— шутила она надъ самой собой.— Такъ, баба деревенская, помеломъ написанная.
Заочно Ольга Ивановна ненавидла оголтлую дворянку, какъ называла въ сердцахъ Вру Васильевну, подозрвая ее въ шашняхъ и дворянскомъ коварств, а при личномъ знакомств это чувство совершенно исчезло, и Ольга Ивановна какъ-то такъ просто сказала ей, покачивая головой:
— А вдь мн жаль васъ, Вра Васильевна… Ей-Богу, жаль.
— За что?
— А какъ же… Сама такая молодая да великатная и красавица писаная, а мужъ старикъ. Ужъ извините на глупомъ слов, а только я по душамъ, значитъ, говорю…
— Ничего, ничего,— смялась Въра Васильевна.— А я вотъ очень люблю своего стараго мужа.
— Богатъ, значитъ?
— Не знаю…
— Ну значитъ, обошелъ чмъ ни на есть другимъ. Съ нашей сестрой, бабой, это случается… Другой подсыплется такимъ мелкимъ бсомъ, что и сама точно не своя. Мой-то благоврный вотъ такъ и обманулъ меня. И то и се, и пятое и десятое, а я, конечно, при своемъ собственномъ капитал была, и все-таки обманулъ. Теперь-то даже смшно и вспомнить… Глупая я была, какъ вс двки…
Войводъ въ клуб появлялся довольно рдко и держалъ себя постороннимъ человкомъ, который немного удивляется, зачмъ люди собираются сюда и теряютъ время за карточными столами. Онъ примкнулъ къ польской партіи, брезгливо сторонившейся отъ мстной публики. За карточнымъ столомъ его видли всего раза два, и то внизу, гд винтили разные учителя и судейскіе. Игралъ онъ хорошо, но, видимо, старался выигрывать, хотя самый большой выигрышъ здсь не превышалъ десяти-пятнадцати рублей. Изъ всхъ клубныхъ завсегдатаевъ только одинъ Барминъ зналъ, какая птица залетла въ ихъ Общественный клубъ, и смялся про себя. Съ Войводомъ при постороннихъ онъ раскланивался только издали и даже ворчалъ:
— Это еще что за незнакомецъ? Скоро нельзя будетъ въ клубъ ходить…
Все дло сводилось на ожиданіе Лихонина, который заслъ въ Томск. Отъ Распопова было уже четыре телеграммы: ‘Товаръ отправленъ по накладной’, ‘Товаръ въ пути’, ‘Товаръ задержанъ въ Томск’, ‘Товаръ не двигается’. Барминъ получалъ эти телеграммы и передавалъ Войводу.
— Что же, приходится ждать,— отвчалъ послдній.
Лихонинъ пріхалъ совершенно неожиданно. Какъ оказалось, Распоповъ его прокараулилъ. Сибирскій магнатъ остановился въ лучшей — Европейской гостиниц, гд для него спеціально были отдланы три самыхъ лучшихъ номера. Но и тутъ не повезло нашимъ знакомымъ. Гд-то по дорог, у какого-то знакомаго сибирскаго попа, Лихонинъ нался сибирскаго пирога съ малосольной нельмой и заболлъ разстройствомъ желудка. Барминъ съ отчаянія рвалъ на себ волосы. Нужно же было такъ случиться! Не подсунься этотъ попъ, со своимъ пирогомъ, все вышло бы какъ по-писаному.
— Что же, подождемъ,— спокойно замтилъ Войводъ.— Сейчасъ Лихонинъ детъ въ Москву, а по первопутку вернется. Мы его и накроемъ тогда.
— Можно бы его на дорог перехватить, если выхать впередъ. Случайная встрча, дорожное знакомство и такъ дале.
— Э, нтъ… Старая штука, мой милый… Это еще при цар Горох продлывалось, а нынче это и смшно и напыщенно. Медвдя бьютъ, когда онъ выходитъ изъ берлоги, а не вдогонку. Ничего, наше не уйдетъ… Конечно, обидно, что вс наши планы рушились отъ какого-нибудь разстройства желудка, но нужно умть ждать.

IX.

Матовъ жилъ въ собственномъ дом, который получилъ въ приданое за женой. Онъ стоялъ на главной Московской улиц и такъ сыто смотрлъ своими семью большими окнами. Домъ былъ деревянный, штукатуренный снаружи, ко это не помшало въ описи приданаго назвать его каменнымъ. Внутри все было отдлано по послднимъ требованіямъ провинціальной купеческой роскоши, и отъ старины оставалось только крыльцо, по-старинному выходившее на дворъ и передланное въ подъздъ. Благодаря ему ворота, цлый день были открыты настежь, чтобы не заставлять кліентовъ, какъ собакъ, лазать черезъ калитку.
Гости въ матовскомъ дом не переводились, и здсь стояло разливанное море, но незадолго до Рождества Матовъ предупредилъ тетку жены, Парасковью Асафовну, что у него будутъ вечеромъ особенные гости и чтобы все было приготовлено по-особенному,
— На отличку, значитъ?— соображала старуха.
— Да, да… Гостей будетъ немного, но они привыкли жить хорошо, по-барски.
Тетка, старуха древняго, купеческаго склада, ходившая въ темныхъ платьяхъ и шаляхъ, приняла это порученіе особенно близко къ сердцу и, чтобы не ударить лицомъ въ грязь, постаралась все устроить въ лучшемъ вид. Она только была огорчена тмъ, что эти гости будутъ Войводы и Бережецкій. Старуха даже отплюнулась.
— Тоже, нашелъ гостей нашъ Николай Сергичъ… Все поляки какіе-то. Не стоило и хлопотать-то…
Ольга Ивановна тоже волновалась и вечеромъ, въ ожиданіи гостей, успла перемнить три платья.
Вечеромъ, когда пробило девять часовъ, напряженное ожиданіе дошло до послднихъ границъ. Парасковья Асафовна перебгала изъ гостиной въ кабинетъ и глядла въ окна. Самого Матова не было дома, а въ кабинет что-то писалъ Щепетильниковъ, состоявшій при Матов въ качеств помощника.
— И что это все гостей нтъ?— ворчала старуха.— Десятый часъ на двор…
— Въ порядочныхъ домахъ не принято прізжать раньше девяти,— объяснилъ Щепетильниковъ авторитетнымъ тономъ.— Это вдь не по-нашему, по-купечески, когда гости заберутся въ домъ чуть не съ утра…
— Охъ, ужъ ты-то молчалъ бы, Павелъ Антонычъ… И ничего-то ты не понимаешь. Модны ужъ очень сдлались… Добрые люди спать ложатся, къ заутрен начнутъ благовстить, а они все трень да брень. Полуночники, одно слово…
— Оставь, пожалуйста, старушка Божья, если сама ничего не понимаешь…
— Я-то не понимаю? Ну, съ твое-то смыслю, а можетъ, и побольше…
— Смыслишь, а какъ со мной сейчасъ разговариваешь?
— А такъ и разговариваю… Не генералъ, слава Богу.
— Погоди, вотъ дай срокъ опериться, такъ тогда не то запоешь: ‘Павелъ Антонычъ, голубчикъ, напиши духовную…’
— Тьфу! тьфу!.. Типунъ теб на языкъ!.. Тоже и скажетъ. Мн Николай Сергичъ получше твоего-то напишетъ…
— Николай Сергичъ? Черезъ два года я буду такой же присяжный повренный… да. Найму себ вотъ такую же квартиру, сдлаю приличную обстановочку.
— Охъ, квартиру-то не долго нанять, да вотъ только чужого-то ума къ своей кож не пришьешь. Молоденекъ еще ты, голубчикъ, и умокъ у тебя еще совсмъ легонькій…
— Ну, это ты мелешь вздоръ: умъ у всхъ адвокатовъ одинъ, а воя разница въ обстановк. Въ театр буду сидть въ первомъ ряду креселъ, заведу коляску, содержанку — все это для шика. Сейчасъ, напримръ, почему у меня нтъ практики? Во-первыхъ, вс дла у меня отбиваетъ Николай Сергичъ, а во-вторыхъ… во-вторыхъ, Божья старушка, я влюбленъ!..
— Н-но-о?
— Да… Влюбленъ въ Вру Васильевну,
— Вотъ и вышелъ глупенькій!.. Теб ли за этакой женщиной гоняться? Она тебя и близко-то не подпуститъ. Вонъ нашъ Николай Сергичъ ужъ, кажется, какъ около нея обихаживаетъ, какъ ученый медвдь за деревянной козой, а толку все нтъ. Кажется, и птица неважная, оголтлая дворянка, да, видно, у бабочки ноготокъ востеръ. И Бережецкій, Игнатій Борисычъ, хотя онъ и изъ поляковъ, а тоже сильно, сказываютъ, припадаетъ къ ней-то… Нтъ, ужъ ты, горькій, лучше женись на докторской Аннушк. Приданаго за ней нтъ, теб жена будетъ въ самую пору…
— Ну, это ужъ я знаю, кто мн въ пору…
Щепетильниковъ развалился въ кресл, закурилъ сигару, вытянулъ ноги и сказалъ,
— Вотъ, посмотри на меня, чмъ я хуже Николая Сергича? Да.— Вотъ такъ сижу, входитъ кліентъ, а я длаю видъ, что совсмъ его не замчаю.
Въ дверяхъ кабинета стоялъ Гущинъ и наблюдалъ всю сцену.
— Господинъ абвокатъ, а я къ вамъ,— заговорилъ онъ, выступая.— Значитъ, какъ у меня есть должокъ близко шести тыщъ, а должникъ-то изволитъ прятаться…
Щепетильниковъ даже вскочилъ и въ то же время усплъ высчитать:
— Шесть тысячъ… законныхъ адвокату десять процентовъ… итого шестьсотъ рублей…
— Такъ, такъ, именно, Павелъ Аптонычъ,— смялся Гущинъ, подходя къ столу.
— Вотъ тоже гостенекъ пожаловалъ,— довольно сурово встртила брата Парасковья Асафовна.— Зачмъ пришелъ-то?
— Какъ зачмъ, сестрица?— обидлся старикъ.— Первымъ дломъ, въ гости. У васъ сегодня балъ налаживается, ну, и я пришелъ, чтобы составить компанію. Въ простое-то время то-есть никакъ не могу поймать Николая Сергича: то его дома нтъ, то спитъ, то занятъ… Хожу, какъ за молодымъ мсяцемъ.
— Знаю я тебя, сахара,— ворчала старуха.— Никто тебя не просилъ выдавать деньги Николаю Сергичу. Разъ теб Ольга Ивановна заплатила, и будь доволенъ. А ты во второй разъ лапу протягиваешь…
— Не безпокойтесь, любезнюющая сестрица… Отъ Ольги Ивановны я ужъ получилъ резолюцію, а вы по тому же самому мсту.
— Гнать тебя, братецъ, надо… да. А не разговаривать съ тобой… Николай-то Сергичъ проигрывается, а ты деньги ему суешь!.. Охъ, кажется, растерзала бы я тебя на самыя мелкія части… А туда же: ‘я добрый человкъ!’ Тьфу…
Взволнованная старушка даже выбжала изъ комнаты, точно ее выдуло втромъ. Гущинъ имлъ печальный видъ и, проводивъ сестру глазами, проговорилъ со вздохомъ:
— Необразованная женщина-съ, никакого поведенія. А еще родная сестра называется… Охъ, никакъ Ольга Ивановна сюда катитъ. Ну, сейчасъ мн будетъ вторая резолюція…
Парасковья Асафовна вернулась, наговаривая что-то по дорог Ольг Ивановн, которая шла съ воинственнымъ видомъ.
— Ты еще не ушелъ?— строго обратилась она къ дяд.
— Помилуйте, племянница, какая это съ вашей стороны прокламація? Человкъ, можно сказать, пришелъ въ гости, а у васъ вонъ какой политичный разговоръ…
— Уходи, змй,— какъ-то зашипла на него сестра.— Ты первый разстройщикъ въ дому.
— Я-съ? То-есть въ какихъ-то это смыслахъ, позвольте узнать?
Ольга Ивановна вдругъ покраснла и накинулась на дядю чуть не съ кулаками.
— Знаю, все знаю. Не заговаривай зубовъ! Мало того, что деньги даешь Николаю Сергичу, да еще его же и подводишь къ той, къ дворянк-то. Присосался такъ… Вонъ онъ сегодня съ утра самъ не свой. Какъ же, вонъ какая радость: гостья дорогая будетъ. А все ты, все ты… Уходи, пока цлъ. Знаешь, мой карахтеръ какой? И ступай къ ней, къ своей дворянк.,
Гущинъ вдругъ разсердился и поблднлъ. У него даже затряслась нижняя челюсть.
— Вы меня, значитъ, въ шею, любезная племянница?— заговорилъ онъ задыхающимся голосомъ.— Очень даже хорошо… вполн по-родственному… Что же-съ, я могу и уйти, и даже весьма просто. А только вы меня помянете, Ольга Ивановка. Охъ, еще какъ помянете! Въ ногахъ будете валяться…
— Убьетъ! убьетъ!— закричала Параскевья Асафовна, прибгая къ улыбавшемуся Щепетильникову.— Прямо разбойникъ!
— Чмъ пугаешь-то?— спрашивала Ольга Ивановна.— Мужнины векселя предъявишь ко взысканію? Сдлай милость, предъявляй, а у меня свой капиталъ, и я вашихъ дловъ не знаю. Какъ давалъ, такъ и получай…
— Шесть-то тысячъ денежки называются,— объяснялъ Гущинъ уже со слезами въ голос.— По двугривенному скоплены были… Конечно, я добрый человкъ и на совсть врилъ хорошему человку, а теперь Николай Сергичъ второй мсяцъ отъ меня скрываются, вы меня гоните…
— Видно, документа-то не получилъ отъ Николая Сергича?— смялась Ольга Ивановна.— Ну, пиши въ труб углемъ…
Щепетильниковъ попробовалъ-было вступиться, чтобы нсколько умрить этотъ родственный споръ, ее это ни къ чему не повело, а даже подлило масла въ огонь.
— Буду на тротувар сидть,— кричалъ Гущинъ,— а Николай Сергича поймаю. Ужъ тогда извините… Подъ окнами буду ходить, какъ нищій, а вы поглядывайте да любуйтесь.
— Въ свое время, Артемій Асафычъ, все получишь,— успокаивалъ Щепетильниковъ.— А если есть векселя… гм… Вообще, дло врное, и ты напрасно только волнуешься.
— Ну, будетъ бобы-то разводить,— заговорила Ольга Ивановна.— Вдь я сюда по длу шла… Хоть бы ты, Павелъ Антонычъ, помогъ мн, а то умаялась я, да и не знаю, что и къ чему. Блое-то вино подогрвать, что ли, будемъ?
— Наоборотъ, Ольга Ивановна, красное нужно слегка подогрть, а блое подается холоднымъ.
— А шутъ васъ разберетъ… Пойдемъ-ка въ столовую, можетъ, я тамъ и накуролесила невсть что.
Гущинъ пошелъ за ними и, остановившись въ дверяхъ, проговорилъ:
— Такъ, значитъ, Ольга Ивановна, отъ васъ мн одна резолюція: крышка?
— Да ты съ чего это взялъ-то, что я буду за Николая Сергича платить? Разъ по глупости заплатила, такъ ты и во второй разъ лапу протягиваешь? Покорно мерси вамъ…
Когда она ушла, Парасковья Асафовна повернула брата за плечо и принялась полушутя подталкивать въ спину.
— Ступай, ступай, безстыдникъ…
Гущинъ двигался по инерціи и говорилъ:
— И наградилъ же Господь человка такой родней!.. Одна любезная сестрица-чертовка чего стоитъ…
— Ступай ужъ, горькій… Вотъ ужъ звонокъ… Ай, батюшки, никакъ гости… уходи скоре!

X.

Первыми пріхали Окуневы, чмъ Анненька была очень огорчена и, раздваясь въ передней, ворчала на отца:
— Папа, вчно мы первыми заявимся…
— Не всмъ же поздно приходить,— утшала ее Ольга Ивановна и, цлуя, прибавила:— Павелъ-то Антонычъ забрался пораньше тебя и будто дломъ занимается, а самъ тебя ждетъ… Ужо я родителя-то попридержу, пока у васъ тары да бары. Евграфъ Матвичъ, голубчикъ, помогите мн насчетъ закуски… посовтуйте…
— Что же, я съ удовольствіемъ,— суетливо согласился докторъ, оглядываясь на дочь, которая шла въ гостиную.— Анненька!..
Щепетильниковъ и Гущинъ стояли у окна и разговаривали вполголоса, Появленіе Анненьки заставило ихъ замолчать. Поздоровавшись, двушка заговорила:
— Что же вы, Павелъ Антонычъ, не бжите? Вдь вы нынче усиленно меня избгаете…
— Я, Анна Евграфовна… Вы, Анна Евграфовна, ошибаетесь…
— А вы забыли, какъ танцовали со мной дв кадрили сряду въ клуб? Вамъ извстно, что это значитъ… Впрочемъ, не бойтесь: я шучу.
— А мн такъ кажется совершенно наоборотъ, Анна Евграфовна,— вступился Гущинъ.— У Павла Антоныча нтъ еще настоящей развязки съ женскимъ поломъ… А мысль есть, я ужъ знаю. Вотъ какая преотличная мысль…
Щепетильниковъ толкнулъ стараго болтуна въ бокъ. Вотъ тоже человкъ — удружитъ по-медвжьи… И чортъ принесъ эту Анненьку!.. Гущинъ только махнулъ рукой и хотлъ уйти въ другую комнату, какъ въ передней послышался крупный разговоръ: визгливый голосъ самой хозяйки и голосъ Матова.
— Ну, пошла пильня въ ходъ,— проговорилъ Гущинъ, застегивая свой длиннополый сюртукъ на вс пуговицы.— А тутъ еще Николаю Сергичу отъ меня полная резолюція… Вдвойн, голубчикъ, попался!..
Матовъ вошелъ въ гостиную спиной, пятясь отъ наступавшей на него съ азартомъ жены. Онъ былъ во фрак, потому что только-что вернулся изъ суда и не усплъ еще снять перчатокъ. Ольга Ивановна задыхающимся голосомъ повторяла, размахивая руками:
— Вы хотите изъ меня какую-то дуру строить, Николай Сергичъ? Да… да!.. А я не посмотрю, что она дворянка… да…
— Ольга, выпей холодной воды. Это помогаетъ… Стыдно такъ кричать, точно торговка изъ обжорнаго ряда.
— При своемъ-то капитал чего же мн стыдиться? Тоже и скажетъ человкъ…
Анненька подошла къ ней, обняла и старалась успокоить, но это было довольно трудно сдлать. Ольга Ивановна вырывалась, и въ ея голос слышались уже слезы, что пугало Матова больше всего. Войводы должны быть съ минуты на минуту, и вдругъ эта дура разревется или устроитъ скандалъ.
— Голубчикъ, успокойтесь,— уговаривала Анненька.— Право, вы совершенно напрасно волнуетесь, Ольга Ивановна.
— А ты, Анненька, двушка и нашихъ бабьихъ длъ даже понимать не можешь,— отрзала Ольга Ивановна.— Легко мн смотрть, когда муженекъ вотъ уже третій день самъ не свой. Радость-то какая: сама принцесса прідетъ… Выведешь ты меня изъ послдняго терпнія, Николай Сергичъ, а какъ я развернусь, такъ не обрадуешься.
— Это какое-то сумасшествіе!— въ отчаяніи заговорилъ Матовъ и прибавилъ, обращаясь къ прибжавшему изъ столовой доктору:— Евграфъ Матвичъ, хотя бы вы дали ей слабительнаго…
— Ничего, это нервы…— бормоталъ докторъ.
— Никакихъ у меня нервовъ нтъ!— напустилась уже на него Ольга Ивановна.— Вс вы меня обманываете, какъ писаную дуру. Это только у модныхъ барынь-вертушекъ нервы бываютъ, чтобы имъ легче притворяться да мужей обманывать, а я простая, вся тутъ. Пусть только глаза покажетъ эта оголтлая дворянка…
— Ты хочешь устроить мн скандалъ?— строго заговорилъ Матовъ, мняя тонъ.— Хорошо… Мн ничего не остается, какъ только бжать изъ этого ада семейнаго счастья.
Въ передней послышался звонокъ. У Матова отлегло отъ сердца, когда онъ узналъ голосъ Бережецкаго. Вотъ человкъ, который уметъ прійти всегда во-время. Ольга Ивановна растерялась и молча, показавъ мужу кулакъ, убжала въ столовую.
Бережецкій вошелъ со своимъ обычнымъ замороженнымъ видомъ и съ изысканной вжливостью поздоровался съ Анненькой, а потомъ уже съ остальными.
— Вотъ у кого вы учитесь, какъ слдуетъ себя держать въ обществ,— шепнула Анненька Щепетильникову.
Гущинъ все выбиралъ моментъ, когда подойти къ Матову и переговорить съ нимъ окончательно, но давеча помшала Ольга Ивановна, а теперь Бережецкій началъ разсказывать какое-то безконечное дло, поступившее сегодня въ судъ. Матовъ не слушалъ его, а только повторялъ:
— Да? Удивительно!..
Когда Бережецкій взялъ его за бортъ сюртука и обратился къ подробностямъ, Гущинъ окончательно упалъ духомъ. Сейчасъ Бережецкій, потомъ прідутъ Войводы,— вотъ и изволь тутъ ловить. Щепетильниковъ тоже надулся. Онъ постоянно обижался на кого-нибудь, потому что страдалъ подозрительностью. Почему, напримръ, сейчасъ Бережецкій не обращаетъ на него никакого вниманія? Очень просто: онъ презираетъ какого-то несчастнаго помощника присяжнаго повреннаго. На этомъ основаніи онъ счелъ себя въ прав затаить мстительное чувство къ Бережецкому. Да, погодите, господа, недалеко уже то время, когда вс вы узнаете Павла Антоныча Щепетильникова и будете пресмыкаться передъ нимъ, какъ сейчасъ пресмыкается Бережецкій передъ Матовымъ.
— Представь себ, какой оборотъ можетъ принять дло,— не унимался Бережецкій.— Дв малолтнихъ наслдницы, а мать пьетъ запоемъ… Да. Опекунъ — отъявленный мошенникъ и уже попался въ составленіи подложнаго отчета…
— Да?— удивился Матовъ.
— Вопіющее дло вообще, и я обращу на него особенное вниманіе… Понимаешь?
Наконецъ послышался давно ожидаемый въ передней звонокъ. Изъ столовой выбжала Ольга Ивановна и, не здороваясь съ Бережецкимъ, азартно заявила:
— А не пойду встрчать… Твои гости, ты и встрчай, а я сяду на диванъ и буду сидть. У меня свой капиталъ…
— Ольга Ивановна, мы еще не здоровались,— перебилъ ее Бережецкій, длая Матову глазами знакъ итти въ переднюю.— Какъ ваше здоровье?
— Охъ, ужъ лучше и не спрашивайте, Игнатій Борисычъ… Просто дура дурой — и больше ничего.
— Вдь вы отплатили Вр Васильевн визитъ?— продолжалъ Бережецкій, когда Матовъ ушелъ въ переднюю.— Значитъ, не стоитъ объ этомъ и говорить. Самая обыкновенная вжливость — и только.
— Визитъ — это особь статья. Пріхала, повернулась, какъ сорока на колу,— и вся тутъ музыка…
Она прислушивалась къ смутно доносившемуся говору изъ передней и, схвативъ Бережецкаго за руку, проговорила:
— Какимъ голосомъ-то онъ съ ней разговариваетъ… а? Такъ сахаромъ и обернулся… Охъ, смертынька моя!.. Тошнехонько…
На выручку подоспла Анненька, которая взяла Ольгу Ивановну подъ руку и повела къ дверямъ въ переднюю.
— Голубчикъ, Ольга Ивановна, вдь вы добрая, а капризничать нехорошо… Въ обществ приходится соблюдать извстныя приличія, хотя это и не всегда пріятно.
Гущинъ отвернулся къ окну и, закрывъ ротъ ладонью, шепталъ Щепетильникову:
— Вотъ такъ камуфлетъ Ольга Ивановна устроила Николаю-то Сергичу! Отдай все — и мало. Охъ, горе душамъ нашимъ! За посмотръ надо деньги платить. Ну, и племянницу Богъ далъ… А Вра Васильевна вотъ какъ въ гости разлетлась… ха-ха-ха!
— Ты у меня о Вр Васильевн не смй говорить,— шопотомъ же отвчалъ Щепетильниковъ.— На мст убью…
— Меня?! Что еще что за фасонъ?
— А вотъ теб и фасонъ… Я влюбленъ.
Тутъ ужъ Гущинъ не утерплъ и фыркнулъ.
Ольга Ивановна была уже у дверей, но не утерпла, вернулась и строго проговорила:
— Ты еще здсь, дядя? Что теб было сказано?
Но Гущинъ ничего не могъ отвтить и только махалъ рукой, какъ испорченная дтская кукла.
— Онъ боленъ,— объяснялъ Щепетильниковъ.— Вы не. обращайте на него вниманія.
— Вдь я гость… о-хо-хо!— заливался Гущинъ, поджимая животъ.— Понимаешь, дорогой гость!
— Ольга Ивановна, разв вы не видите, что онъ мертвецки пьянъ,— шептала Анненька.— Оставьте его…

XI.

Матовъ встртилъ гостей въ передней съ такимъ разстроеннымъ лицомъ, что Вра Васильевна сразу догадалась, въ чемъ дло. Въ ея тревожномъ взгляд онъ понялъ нмой вопросъ: ‘Вдь мн не слдовало прізжать… да?’ О, какъ дрогнуло его сердце отъ этой изумительной чуткости пониманія, и онъ проговорилъ, стараясь овладть собой и отвчая этимъ чуднымъ глазамъ:
— Нтъ, ничего… Такъ, маленькая вспышка большого семейнаго счастья. Вообще, пустяки…
Она съ тревожной ласковостью пожала его руку и засмялась.
— Вы умете отвчать даже на нмые вопросы, Николай Сергичъ. Знаете, это даже немного страшно… Вотъ и поврьте народной мудрости, которая говоритъ, что любовь слпа.
Оправивъ немного прическу, Вра Васильевна вошла въ залу съ такой непринужденностью, точно ее здсь ждало само счастье. Ольга Ивановна показалась изъ дверей гостиной, сдлала нсколько шаговъ и, несмотря на подталкиваніе Анненьки, остановилась въ нершительности. Гостья сама подошла къ ней близко и ршительно и поцловала.
— Это вы, а я думала…— бормотала хозяйка, теряясь.— Ужъ вы насъ извините на простот, Вра Васильевна. Вотъ и выйти-то къ гостямъ не умю по-настоящему.
— Ну, вотъ какіе пустяки,— засмялась гостья, снимая перчатку и улыбаясь Анненьк.— Я вдь тоже простая и не понимаю, почему вы подчеркиваете свое неумнье. Какой у васъ миленькій домикъ, Ольга Ивановна?
Войводъ разговаривалъ съ Бережецкимъ и въ то же время слдилъ за женой, подавленная нервность которой начинала его тревожить. Онъ только одинъ зналъ, что значатъ всплывавшая надъ лвой бровью морщинка и эта напускная веселость. А впереди еще цлый обдъ… Онъ отговаривалъ жену хать на этотъ обдъ, но она, по какому-то непонятному упрямству, не согласилась. Ольга Ивановна тоже нервничала. Одна надежда оставалась на Анненъку, которая, кажется, все уже понимаетъ и постарается предупредить возможность столкновенія. Каково было удивленіе Войвода, когда онъ услышалъ такія слова Анненьки, сказанныя довольно громко:
— Вра Васильевна, а мы, то-есть я и Ольга Ивановна, составляемъ противъ васъ заговоръ…
— Да?
— Только это величайшій секретъ: у Ольги Ивановны вы отбиваете мужа, а у меня жениха. Посмотрите, какъ стъ васъ глазами Щепетильниковъ!..
Эта выходка вдругъ разсмшила Ольгу Ивановну.
— Ахъ, Анненька, и скажетъ только…— смялась она.— Вотъ этимъ-то смшкомъ можно вотъ какую правду отрубить.
— Хорошо вамъ смяться,— продолжала Анненька въ томъ же тон:— вы получили въ жизни свое… да…
— Охъ, все получила, голубушка!..
— А я-то должна терять не чужое и не свое…
— Ну, этого добра на твой вкъ хватитъ…
— Посадила бы я васъ въ свою кожу, Ольга Ивановна, да дала бы вамъ въ придачу моего милаго папашу, который глазъ съ меня не спускаетъ. У меня уже три жениха было, а онъ каждый разъ все и разстроитъ…
— И то сказать, обидно. Сама была въ двушкахъ и могу вполн понимать… Только ужъ очень ты все это смшно говоришь, Анненька. Родитель-то у тебя въ род судороги… Ужъ ты извини меня: что на ум, то и на язык.
— Какая у насъ отличная обстановка, Ольга Ивановпа,— говорила Вра Васильевна, прерывая этотъ откровенный разговоръ.
— Такъ себ, Вра Васильевна, середка на половин. Вдь это другіе такъ-то живутъ, что сегодня здсь, а завтра и невсть гд, а мы-то съ Николай Сергичемъ вкъ вковать собрались. Вонъ за мебель въ гостиной девятьсотъ рублей заплачено, отдлка столовой тысячи въ полторы въхала,— все мои приданыя денежки плакали.
— Почему же плакали?— не понимала Вра Васильевна.
— Да ужъ такъ… Вдь это прежніе люди такъ-то жили, что поженятся и до гробовой доски вмст, а по ныншнимъ временамъ только и слышишь, что то она, то онъ сбжали. Мода ужъ такая. Ну, и я такъ-то смотрю. Недаромъ старая пословица молвится: не загадывай впередъ, какъ Богъ приведетъ.
Мужчины размстились въ кабинет, за исключеніемъ Бережецкаго, который остался въ гостиной и старался занимать дамъ. Щепетильниковъ опять оставался въ тни и опять злился, придумывая про себя самые остроумные діалоги, находчивые отвты и уничтожающіе сарказмы. А дамы болтали съ Бережецкимъ, не желая ничего замчать.
Анненька успла шепнуть Матову, когда онъ проходилъ въ столовую:
— Никъ, берегитесь… Ольга сегодня не въ своей тарелк.
— А если и я желаю, можетъ-быть, тоже вылзть изъ своей тарелки? Впрочемъ, вы — милая барышня, и я васъ очень люблю…
— Благодарю за милостивое вниманіе… Я совершенно счастлива.
Въ столовой хлопотала Парасковья Асафовна, ревниво оберегавшая свое добро. Свой человкъ, одтый для торжественнаго случая во фракъ, еще ничего, а вотъ двое другихъ шалыгановъ, которыхъ Николай Сергичъ пригласилъ изъ клуба,— т изводили старушку каждымъ движеніемъ. Ну что стоитъ такому прохожему человку стащить серебряную ложку? Анненька поспла и тутъ.
— Ну, какъ дла, старушка?
— Охъ, и не говори. Головушка кругомъ. Покойничекъ-мужъ терпть ненавидлъ, ежели что зря. А тутъ гд углядишь: ихъ-то трое, вонъ какіе лбы, а я-то одна.
Чтобы отвлечь скорбное вниманіе старушки отъ больного пункта, Анненька съ женской ловкостью перевела разговоръ.
— Бабушка, у тебя платье новое? Какая веселенькая матерія!
— Матерія-то веселенькая, а я-то старая. Николай Сергичъ подарилъ, когда еще женихомъ былъ. Улещалъ онъ меня тогда, чтобы я не разстроила дла. Вотъ какой хитрый мужчника!
— А ты его любишь, бабушка?
— А какъ его не любить-то? Навяжется такой человкъ, какъ приворотная гривенка…
Анненька безъ всякой побудительной причины обняла старушку и принялась цловать.
— Охъ, задушишь, мать!— напрасно отбивалась отъ нея Парасковья Асафовна.— Замужъ тебя пора, Аннушка. Вонъ какъ кровь-то въ теб играетъ. А у меня и женишокъ есть для тебя на примт…
— На люблю я твоего жениха, бабушка. Вихластый какой-то да противный…
— Ну, мать, всмъ деревни не выберешь, а будешь хаять жениховъ, такъ и въ двкахъ досыта насидишься…
— Бабушка, у меня такой секретъ есть, что не насижусь…
— У всхъ у васъ, двушекъ, одинъ секретъ-то…
Ужинъ предполагался очень небольшой, но къ десяти часамъ неожиданно пріхалъ Самгинъ, конечно, въ сопровожденіи всей своей свиты. Парасковья Асафовна пришла въ отчаянье, сла на стулъ и готова была расплакаться.
— Охъ, погубитель, погубитель…— стонала она, хватаясь за голову.— Это онъ на огонекъ пріхалъ. Такая ужъ повадка проклятая: увидитъ огонекъ въ окн и ввалится со всей ордой. Ну, пріхалъ бы одинъ, честь-честію, а тутъ орда цлая… Хуже всякой солдатчины!
— Ничего, бабушка, управимся,— успокаивала ее Анненька, принимаясь на работу.— Всего-то только раздвинуть столъ, прибавить шесть приборовъ… Главное, чтобы вина какъ можно больше.
— Знаю, знаю… Прорву этого винища они вылакаютъ, а Самгинъ-то все шампанское пьетъ.
По особому затишью, которое наступило въ зал посл первыхъ шумныхъ привтствій, Анненька поняла, что тамъ случилось что-то необыкновенное.
‘Ужъ не пріхалъ ли самъ Лихонинъ?’ — мелькнуло у нея въ голов,— его ждали съ часу на часъ.
Она волновалась по сочувствію къ другимъ. Вдь этотъ Лихонинъ — ‘страшный милліонеръ’, какъ говорилъ Гущинъ.
Предположеніе Анненьки сбылось. Лихонинъ стоялъ въ зал и что-то говорилъ съ Матовымъ, улыбаясь и показывая свои гнилые зубы. Это былъ почти молодой человкъ, худенькій, сгорбленный, тонконогій, съ сморщеннымъ улыбающимся лицомъ и близорукими, безцвтными глазами. Онъ носилъ большіе рыжіе усы и окладистую бороду, русые жиденькіе волосы прилипли на лбу и вискахъ плоскими прядками, точно онъ сейчасъ только вышелъ изъ бани.
— Вотъ какого я осетра на огонекъ-то къ теб привелъ,— повторялъ Самгинъ, хлопая Матова по плечу.— Люблю удружить… А осетръ-то икряный.
На Самгина теперь никто уже не обращалъ вниманія, которое, какъ въ фокус увеличительнаго стекла, сосредоточивалось на плюгавой фигурк ‘страшнаго’ сибирскаго милліонера. Кто въ Сибири не зналъ Иннокентія Егорыча Лихонина? Это было магическое имя, синонимъ возможнаго на земл благополучія и счастья. Хорошо знали это имя, притягивавшее къ себ, какъ магнитъ, и въ Нижнемъ, и въ Москв, и въ Петербург, и въ Париж, и въ Вн, и въ Монако,— за границей Лихонинъ превращался въ ‘знаменитаго сибирскаго князя’, которому принадлежали вс сибирскіе золотые ‘рудники’, вс копи драгоцнныхъ сибирскихъ камней, вся сибирская рыба, вс соболи и вся сибирская водка.
— Мн ваша фамилія знакома…— говорилъ Лихонинъ, здороваясь съ Войводомъ.— Можетъ-быть, мы даже гд-нибудь встрчались съ вами?
— Не припомню,— довольно сухо отвтилъ Войводъ.
— Можетъ-быть, у васъ есть братъ, или наконецъ однофамилецъ? Нтъ? Странно, очень странно… А между тмъ, положительно, я васъ знаю.
Щепетильниковъ опять завидовалъ и шопотомъ сообщалъ Гущину, который замеръ при вид страшнаго милліонера и не проявлялъ никакихъ признаковъ жизни:
— Вдь повезетъ же человку… а? Съ перваго раза и уже фамилія знакома… а? Господи, если бы онъ запомнилъ мою фамилію… а? Вдь ужъ это одно будеть цлымъ состояніемъ.
При Лихонин, какъ и при Самгин, состоялъ въ качеств свиты ‘собинный другъ’, почти точная копія Чагина,— такой же мрачный, молчаливый и таинственный субъектъ, по фамиліи Ожиговъ. Вроятно, и этотъ ‘другъ’ когда-нибудь, гд-нибудь и за что-нибудь тоже былъ уволенъ но третьему пункту, какъ и Чагинъ.

XII.

Ужинъ вышелъ гораздо оживленне, чмъ можно было ожидать. Присутствіе Лихонина все-таки до извстной степени вносило нкоторую неловкость, и вс поневол длались неестественными, за исключеніемъ Матова и Войвода. Лихонинъ снисходительно скучалъ, ничего не лъ и пилъ содовую воду, подкрашенную краснымъ виномъ. Все его вниманіе сосредоточивалось на ‘друг’, и магнатъ нсколько разъ повторилъ:
— Мн кажется, что ты сегодня не совсмъ здоровъ, Андрей? Вообще, ты мн не нравишься…
‘Другъ’ едва удостаивалъ своего принципала какимъ-то короткимъ отвтомъ сквозь зубы и лъ за двоихъ, за что Ольга Ивановна готова была его расцловать. Вотъ это настоящій гость, который не срамитъ хозяйку. Тоже вотъ и Чагинъ хорошо стъ, а пьетъ даже лишнее.
— Вотъ бы моего третьяго пункта стравить съ лихонинскимъ Андрюшкой?— шепталъ Самгинъ не слушавшему его Войводу.— Два сапога пара… Мой-то почище будетъ: вонъ какъ водку хлещетъ. Ужо накажу ему вызвать Андрюшку на дуэль… Онъ у меня на это дло мастеръ…
— Не длай этого…— совтовалъ Войводъ.— Въ чужомъ дом какъ-то неудобно…
— Не-у-доб-но?— удивился Самгинъ.— А ежели я желаю удивить почтеннйшую публику? И даже очень просто…
— Вы забываете, что здсь дамы…
— Ну, он извинятъ старика.
Въ середин ужина Парасковья Асафовна подошла къ Ольг Ивановн и встревоженно шепнула:
— Змй-то нашъ…
— Здсь?!— вспылила Ольга Ивановна.
— А вонъ онъ сидитъ… За Чагина прячется. Я его давеча таки-выпроводила, а онъ черезъ куфню забрался… Ну, не змй ли?!
Гущинъ смотрлъ Ольг Ивановн прямо въ глаза и даже улыбался, точно хотлъ сказать, что теперь изъ-за стола его уже нельзя выгнать и что онъ очень радъ поужинать вмст съ ‘страшнымъ’ сибирскимъ милліонеромъ. Парасковья Асафовна не утерпла и, проходя мимо, ткнула его кулакомъ въ бокъ.
— Ахъ, это вы-съ, любезнйшая сестрица?— нимало не смутился Гущинъ и прибавилъ, обращаясь къ Чагину: — ужъ какъ я подверженъ родственникамъ — даже разсказать невозможно. И они жить безъ меня не могутъ, потому какъ я есть добрый человкъ…
Анненька сидла рядомъ съ Врой Васильевной и возмущалась, что Лихонинъ не обращаетъ никакого вниманія на дамъ, точно за столомъ сидятъ кошки. Впрочемъ, онъ раза два посмотрлъ на Вру Васильевну своими усталыми, прищуренными глазами и даже, повидимому, хотлъ что-то сказать, но ограничился тмъ, что только пожевалъ своими безкровными, сухими губами. Бережецкій какъ-то весь надулся, когда появился этотъ сибирскій мшокъ съ золотомъ, и принялъ обиженный видъ. Сейчасъ онъ занималъ дамъ, намренно не замчая присутствія Лихонина и не вмшиваясь въ общій застольный разговоръ. Онъ дошелъ до того, что даже заговорилъ о женскомъ вопрос и началъ доказывать, что въ будущемъ то больное чувство, которой мы называемъ любовью, смнится простой дружбой и взаимнымъ уваженіемъ.
— Вы, кажется, заглядываете въ слишкомъ уже далекое будущее,— замтила Вра Васильевна.
— Это мое глубокое убжденіе,— настаивалъ Бережецкій, закручивая усы.— Прежде всего уваженіе. Да… Мы насильно взвинчиваемъ себя и гипнотизируемъ собственную волю. Отчего, напримръ, я, считающій себя нормальнымъ и правоспособнымъ человкомъ, долженъ сдлаться безумцемъ? А наша любовь именно безуміе и служитъ подкладкой цлаго ряда специфическихъ преступленій…
— Когда вы говорите, мн кажется, что я ду по желзной дорог,— шутила Вра Васильевна.— Такъ все просто, удобно и приспособлено…
— Прибавьте: и клонить ко сну,— вмшался Матовъ, подходя къ разговаривавшимъ.
— Никъ страдаетъ маніей остроумія,— съ достоинствомъ объяснилъ Бережецкій.— Это неизлчимая форма утраченнаго мозгового равновсія…
— А вы большіе друзья?— спросила Вра Васильевна.— Я могу только позавидовать… Женщинамъ это чувство недоступно. Мы неспособны переносить чужое превосходство…
— Вы клевещете на себя, Вра Васильевна,— сказалъ Бережецкій.
Ольга Ивановна все время слдила за мужемъ и, когда онъ подошелъ къ Вр Васильевн, не вытерпла и вызвала его въ гостиную, гд и произошелъ семейный разговоръ.
— Ты бы хоть при чужихъ-то людяхъ постыдился меня срамить!— накинулась Ольга Ивановна, задыхаясь отъ волненія.— Назвалъ гостей полонъ домъ, я изъ кожи лзу, чтобы угодить всмъ, а онъ ухаживаетъ за этой мерзавкой…
— Ольга, не смй такъ говорить!
— А вотъ и смю… Я у себя, въ собственномъ дом, и могу всхъ твоихъ гостей выгнать сейчасъ же на улицу. Такъ и знай… Только подойди къ этой мерзавк. У ней стыда-то ни капельки нтъ… Вонъ какъ она на Бережецкаго глаза безстыжіе выворачиваетъ. Холостому это, можетъ, и на руку, а ты женатый…
— Хорошо, хорошо… Мы поговоримъ объ этомъ потомъ, когда гости уйдутъ.
Вернувшись въ столовую, Матовъ отвтилъ на нмой вопросъ Вры Васильевны:
— Ольга Ивановна по секрету доказывала мн, что я плохой хозяинъ, и доказывала очень трогательно.
Бережецкій брезгливо пожалъ плечами. Онъ ‘не переваривалъ’ Ольги Ивановны, которая возмущала его своимъ неумньемъ держать себя. Для Бережецкаго все заключалось именно въ приличіяхъ, а Ольга Ивановна нтъ-нтъ и скажетъ что-нибудь такое, что покоробитъ воспитаннаго въ строгихъ приличіяхъ человка.
Къ концу ужина начались шумные разговоры. Самгинъ хохоталъ, какъ дикарь, запрокидывая голову. Около него сидлъ Щепетильниковъ и разсказывалъ анекдоты.
— Ахъ, ты, кошка тебя залягай!— повторялъ неистовый старикъ.— Этакъ ты и уморишь меня, ежовая голова.
У Щепетильникова была заведена особая книжечка, въ которой онъ аккуратно записывалъ каждый новый анекдотъ. Отправляясь куда-нибудь въ гости, онъ перечитывалъ свою запись и выбиралъ подходящіе къ случаю анекдоты, начинавшіеся стереотипной фразой: ‘А вотъ какой случай вышелъ, господа…’. Барминъ все время за ужиномъ молчалъ, вопросительно поглядывая на Войвода. Но получался одинъ отвтъ: ‘Нужно подождать’. Чего же было еще ждать? Лихонинъ возьметъ и удетъ — вотъ и дождешься. Если бы еще онъ пилъ,— тогда другое дло. Потомъ Барминъ сердился на Вру Васильевну, которая ршительно не умла заинтриговать сибирскаго магната. А еще красивая женщина… Единственная надежда оставалась на кофе и ликеры, потому что Лихонинъ чувствовалъ къ нимъ слабость, хотя вино длало его еще боле зеленымъ и безжизненнымъ. На бду, къ Лихонину точно прилипъ докторъ Окуневъ и одолвалъ его какими-то медицинскими разговорами самаго мрачнаго свойства,— о модной неврастеніи, прогрессивномъ паралич, о разныхъ типахъ душевнаго разстройства.
— Да?— устало спрашивалъ Лихонинъ.— Это очень интересно… И въ конц концовъ ваши паціенты умираютъ, докторъ?
— Не всегда, но бываютъ случаи.
Впрочемъ, докторъ неожиданно всхъ выручилъ, когда заявилъ, что онъ игрокъ но натур и что онъ только воздерживается отъ крупной игры изъ принципа.
— Это очень интересно…— засмялся Лихонинъ.— Произведемте опытъ. А что касается принципа, то вдь это вещь слишкомъ условная. Хотите, докторъ, я буду играть на ваше счастье?
Это смутило почтеннаго эскулапа, вызвавъ общій смхъ.
— Со мной такъ мало денегъ…— смущенно объяснялъ онъ.
— Ничего, мы повримъ вамъ на слово!— отозвалось нсколько голосомъ, а Самгинъ прибавилъ:
— Ставлю за дохтура сотельный билетъ. Гд наше не пропадало!..
— Тогда, господа, лучше перейдемте въ кабинетъ…— предложилъ Матовъ.— Здсь неудобно.
Анненька была глубоко возмущена и открыто протестовала:
— Что же это такое: опять карты? Какъ вамъ не стыдно, господа?.. Кто же будетъ занимать дамъ?
Ее уже никто не слушалъ, даже Бережецкій, который хотлъ показать Лихонину за карточнымъ столомъ, какой онъ умный человкъ.
‘Цыгане шумною толпой
По Бессарабіи кочуютъ’,—
продекламировалъ кто-то, когда гости сразу поднялись со своихъ мстъ.

XIII.

Докторъ порядочно струсилъ, когда Лихонинъ повелъ его подъ руку въ кабинетъ,— вотъ попался-то, какъ разъ заставятъ проиграть рублей сто. И отказаться нельзя, когда самъ Лихонинъ проситъ.
— Докторъ, вы скажите, что играете только въ штоссъ,— шепнулъ ему Матовъ.— Онъ играетъ только въ преферансъ.
Это было неожиданное спасеніе, и докторъ повеселлъ.
Дамы, дйствительно, остались въ самомъ неловкомъ положеніи, лишившись въ лиц Бережецкаго послдняго кавалера.
— Я, кажется, скоро начну кусаться съ тоски,— ворчала Анненька, негодуя на противныхъ мужчинъ.— Даже этотъ несчастный Щепетильниковъ, и тотъ утянулся въ кабинетъ… Ему-то какое горе, что другіе будутъ играть? Впрочемъ, я его успла огорчить. Да… Я ему сказала, что у него борода скрипкой, и онъ обидлся.
Ольх Ивановн съ теткой опять пришлось хлопотать по хозяйству, чтобы поставить для гостей свжую закуску и новую партію винъ. Будутъ безъ конца пить и сть, какъ всегда на этихъ проклятыхъ карточныхъ вечерахъ. Да и для Лихонина можно постараться. Такіе гости не часто бываютъ… Вра Васильевна и Анненька оставались въ гостиной одн.
— Это просто кошачья скука,— жаловалась Аыненька, забавно надувая щеки.
— Ничего, поскучаемъ,— утшала Вра Васильевна.— Въ жизни немного веселаго…
— Нтъ, мой папенька-то хорошъ… Ахъ, какъ я желала бы, чтобы онъ проигрался! Не болтай впередъ, не смущай другихъ…
Изъ кабинета раза два выходилъ Войводъ и вопросительно смотрлъ на жену.
— Я подожду…— отвчала она съ покорной улыбкой.— Пожалуйста, позабудь о моемъ существованіи. Мы займемся здсь съ Анненькой.
Потомъ вышелъ Матовъ, который въ качеств хозяина не садился играть. Онъ устало опустился на стулъ и проговорилъ:
— Лихонина усадили наконецъ. Онъ, Бережецкій и Барминъ, Иванъ Григорьичъ составляетъ резервъ… Анненька, вы пошли бы въ кабинетъ и посмотрли за папашей. Онъ, кажется, серьезно собирается рзаться въ штоссъ.
— Понимаю: вы меня выживаете,— обидлась двушка, поднимаясь, чтобы уйти.— Хорошо, я не буду вамъ мшать. Вра Васильевна, помните: вы должны мстить…
Когда она ушла, Матовъ заговорилъ усталымъ голосомъ, не глядя на Вру Васильевну:
— Вамъ хотлось посмотрть, какъ я живу,— вотъ вся моя обстановка. Сегодня, какъ вчера, завтра, какъ сегодня… Странно, что въ послднее время я себя чувствую у себя дома какимъ-то незнакомцемъ. Я — чужой въ этихъ стнахъ, и я даже удивляюсь, зачмъ я здсь.
— Какая трогательная заботливость о собственной особ… Мн это даже нравится, то-есть вчная забота только о самомъ себ. Сегодня я заставила себя прійти сюда, чтобы посмотрть васъ въ вашей домашней обстановк, и не раскаиваюсь. Вдь изъ мелочей складывается вся жизнь… Я вижу вашу обстановку и, говоря откровенно, ревную васъ къ каждому стулу.
Она принужденно засмялась. Онъ смотрлъ на нее такими грустными глазами и молчалъ.
— Да, я не должна была сюда приходить,— продолжала она немного сдавленнымъ голосомъ.— Но меня тянула неудержимая сила. Женщины любопытны, у нихъ своя логика… Я знаю, что вы счастливы, и одно ужъ это длаетъ меня несчастной… Пожалуйста, не прерывайте меня. Вдь вы любите говорить о себ, и я хочу говорить о себ. Вы говорите мн о своихъ чувствахъ, даете мн это понять всмъ своимъ поведеніемъ и не хотите знать только одного, именно, какъ мн живется. Мужчины объ этомъ меньше всего думаютъ… Напримръ, сейчасъ: я на своемъ посту и дежурю, какъ дежурятъ вс жены игроковъ. Можетъ-быть, Лихонинъ осчастливитъ меня своимъ вниманіемъ… Вы довольны?
— Молчите, молчите… Ради Бога, молчите!..
Она поднялась и прибавила уже задыхающимся шопотомъ:
— Знаете, недавно я говорила вамъ, что люблю васъ… Нтъ, я не лгала, какъ сейчасъ не солгу, если скажу, что ненавижу васъ. О, какое это ужасное чувство!.. Мн иногда длается даже страшно за самоё себя. Какія дикія мысли являются въ голов. Да, я пришла сюда и принесла съ собой весь свой душевный адъ. Довольны вы?
— Вра Васильевна…
Онъ поднялся и докончилъ:
— Вы правы… да. Мы такъ легко смотримъ на нкоторыя отношенія, на жизнь, на человческую душу… да, вы правы. И ваша правота убиваетъ меня.
Эти объясненія были прерваны появившейся въ дверяхъ Ольгой Ивановной, которая, утирая потъ съ лица, проговорила:
— Охъ, уморилась… Смертынька… Чтой-то, Николай Сергичъ, я изъ силъ выбилась, а ты тутъ за чужой женой обихаживаешь! Какая это модель?
— Вра Васильевна сидла одна, Ольга, и я, какъ хозяинъ, долженъ занимать ее,— оправдывался Матовъ.
— Хорошъ хозяинъ… Вра Васильевна не маленькая и сама себя могла бы занять. Вы ужъ меня извините, Вра Васильевна, я попросту, все начистоту говорю.
— Николай Сергичъ, вы можете насъ оставить,— спокойно и ршительно проговорила Вра Васильевна.— Намъ необходимо объясниться съ Ольгой Ивановной начистоту, какъ она говоритъ.
Матовъ пожалъ плечами, посмотрлъ на возбужденное лицо жены и пошелъ въ кабинетъ, откуда доносился жирный хохотъ Самгина. Ольга Ивановна присла на диванъ и обмахивала лицо расшитымъ платочкомъ.
— Ольга Ивановна, мн кажется, что между нами установились какія-то неловкія, натянутыя отношенія,— заговорила первой Вра Васильевна, спокойная и увренная въ себ.
— Какія у насъ отношенія, Вра Васильевна?— довольно грубо отвтила Ольга Ивановна.— Ежели говорить правду, такъ намъ и разговаривать-то не о чемъ… Вы — образованная, красивая, а я купеческая дочь, помеломъ писаная. Вотъ и весь разговоръ. Дло даже самое простое, и строить изъ себя дуру я не желаю. Вся тутъ, какая есть.
— Послушайте, Ольга Ивановна, не будемъ играть словами… Какая вы простая женщина? Вотъ я у васъ въ гостяхъ. Можетъ-быть, этого не слдовало длать, но это еще не даетъ вамъ права оскорблять меня на каждомъ шагу, какъ сейчасъ. Такъ простые люди не длаютъ, да я и не заслужила, чтобы такъ относиться ко мн. Вы только представьте себ, что я гораздо лучше, чмъ вы думаете, и допустите мысль, что вы можете ошибаться…
— Конь о четырехъ ногахъ, а спотыкается… Мало ли какое слово молвится: слово не воробей,— вылетло и не поймаешь.
Вра Васильевна видимо волновалась и сдерживала себя. Лицо у нея сдлалось такое блдное, а глаза казались больше и темне. Ольга Ивановна смотрла на нее и любовалась.
‘Уродится же этакая хорошенькая бабочка,— думала она про себя.— Ужъ именно всмъ взяла… А говоритъ-то какъ, пожалуй, и моего Николая Сергича за поясъ заткнетъ. Меня-то, дуру, вотъ какъ заговорить… Кругомъ пальца обернетъ’.
Ольга Ивановна больше всего на свт боялась именно своей предателской доброты. Давеча вонъ дядюшку Артемія Асафыча готова была пополамъ перекусить, а теперь какъ будто и жаль стараго плута. Вотъ и эту заблудящую дворяночку какъ разъ пожалешь, хоть она и вредная. Ахъ, хороша бабочка, особенно, ежели бы ее по купечеству пустить, а то измотается со своими тоже игрочонками! Ольг Ивановн сдлалось даже неловко, когда Вра Васильевна затянула паузу, собираясь съ духомъ, и посмотрла на нее такими хорошими глазами, точно вотъ читала ее, какъ читаютъ книгу.
— Знаете, о чемъ мы сейчасъ говорили съ вашимъ мужемъ?— продолжала Вра Васильевна, набирая воздухъ всей грудью.— Я просила его забыть меня… Васъ это удивляетъ? Спросите у него. Больше: я сказала ему, что ненавижу его. Да… Не скрою, что я, когда была двушкой, очень любила его… Я тогда была такая бдная двушка, и у него тоже ничего не было…
— Ну, ужъ извините меня, Вра Васильевна,— перебила ее Ольга Ивановна-:— извините, а я не врю. И богатыя и бдныя двушки — вс одинаковы. Въ другой разъ и забыла бы, да вотъ силы нашей бабьей не хватаетъ.
— Вы правы, что вс двушки одинаковы, только у богатой сто дорогъ, а у бдной одна, да и тутъ еще ее обманутъ… А потомъ она же и встртится со своимъ обманщикомъ. Сладко это ей-то?
— Доведись до меня, такъ я бы ему, этому самому обманщику, показала. Ужъ это послднее дло, когда мужчина двушекъ обманываетъ. И замужъ-то выйдешь и деньги съ собой въ приданое принесешь, а и то иной разъ вотъ какъ ожигаешься.
— Видите ли: вы обманъ, кажется, понимаете по-своему. До этого дло не доходило, а обманъ былъ на душ… общала, человкъ… Знаете, какъ въ церкви спрашиваетъ священникъ: ‘не общался ли кому?’. Да… Васъ удивляетъ, зачмъ я въ такомъ случа пришла сюда?..
Искренній тонъ, которымъ все это говорилось, разстроилъ Ольгу Ивановну, и она, не владя больше собой, такъ просто замтила:
— А вдь вотъ этакъ-то вы, Вра Васильевна, пожалуй, и разговорите меня… Ей-Богу! Да садитесь рядомъ, красавица. Я хоть полюбуюсь вами. Этакая красота уродится…
— Вамъ опять становится меня жаль?— засмялась Вра Васильевна.
— А что вы думаете: слово въ слово. Ей-Богу, даже вотъ какъ жаль. Только ужъ говорить-то всего не приходится. Вы думаете, я не понимаю, что вамъ и хотлось и не хотлось сегодня хать сюда? А я бы, доведись до меня, ни въ жисть по похала бы. Ольга-то Ивановна скора на руку и невсть что наговоритъ.
Вра Васильевна сла рядомъ съ ней на диванъ и заговорила, точно вспоминая какой-то сонъ:
— А вотъ я и пріхала… да… Вдь я сколько лтъ думала о немъ: гд онъ, какъ живетъ, какую женщину любятъ? Я старалась представить себ домъ, въ которомъ онъ живетъ… обстановку… комнату, въ которой онъ работаетъ… тхъ людей, которые у него бываютъ въ дом…
— Вотъ, вотъ. Охъ, и проста же наша сестра, баба!.. Мужчин-то и горюшка мало, а баба-то думаетъ, думаетъ…
— Да… И когда я увидла вашъ домъ и обстановку, мн показалось, что я точно когда-то бывала здсь, нтъ — жила. Вотъ я знаю это окно, мебель, лампу… Вроятно, покойникъ, если бы онъ могъ вернуться въ собственный домъ, испытывалъ бы то же самое.
Слово ‘покойникъ’ заставило Ольгу Ивановну вскочить и замахать руками.
— Что вы, что вы, Вра Васильевна? Да разв можно такія слова выговаривать, да еще ночью? Еще что попритчится… Нтъ, ужъ вы покойниковъ-то оставьте, голубушка. Вдругъ еще во сн увижу. Страсть я боюсь покойниковъ…
— Да вдь я про себя говорю, Ольга Ивановна!.. Есть люди, которые завидуютъ мн: молодая, красивая, мужъ любитъ, кругомъ поклонники… А между тмъ нтъ главнаго, именно постояннаго гнзда, которое вьетъ каждая женщина. Что можетъ быть несчастне такой бродячей женщины, какъ актриса, жена какого-нибудь артиста или человка безъ опредленной профессіи, какъ мой мужъ! Мой мужъ старикъ, но я его очень люблю, да и нельзя его по любить… Онъ такъ ухаживаетъ за мной, предупреждаетъ малйшее желаніе, переноситъ мои капризы… Да, и когда я встртила Николая Сергича, устроившагося, счастливаго, у меня явилось чувство, которое меня испугало,— я его возненавидла… Можетъ-быть, вы мн не врите?
— Какъ вамъ сказать: и врю и не врю… Можетъ, и отвтила бы вамъ, да вотъ словъ во мн настоящихъ никакихъ нтъ.
— Такъ ужъ вы лучше поврьте… У меня даже является желаніе мести,— сдлать что-нибудь непріятное… просто заставить испытать физическую боль…
— Прямо въ мой характеръ!— обрадовалась Ольга Ивановна, обнимая гостью.— А я-то, глупая, приревновала васъ…

XIV.

Матовъ сильно опасался за результаты бесды Ольги Ивановны съ гостьей, и можно себ представить его удивленіе, когда онъ, выглянувъ изъ дверей кабинета, собственными глазами увидлъ, какъ Ольга Ивановна цловала Вру Васильевну. Это было такъ неожиданно, что онъ даже протеръ глаза, чтобы убдиться, что это не сонъ. Потомъ онъ незамтно скрылся, чтобы не помшать проявленію нжныхъ женскихъ чувствъ.
‘Вотъ и пойди, пойми что-нибудь’,— думалъ онъ про себя, отходя къ игрокамъ.
Бережецкій проигрывалъ и сердился. Онъ былъ увренъ, что ему мшаетъ Анненька, которая сидла около него и заглядывала къ нему въ карты. Суевріе, конечно, нелпость, но, если вамъ не везетъ и если кто-нибудь заглядываетъ къ вамъ въ карты,— это можетъ взорвать самаго хладнокровнаго человка. А тутъ еще заглядывала женщина, которая была, конечно, влюблена въ него, какъ и вс другія женщины. Прогнать не понимавшую ничего Анненьку, конечно, было неудобно, и Бережецкій, по логик всхъ огорченныхъ людей, перенесъ свое недовольство на Бармина, который сегодня, точно на зло, игралъ какъ сапожникъ. Лихонинъ считался непобдимымъ преферансистомъ и съ усталымъ видомъ выигрывалъ одну игру за другой. Ему удавались самыя нелпыя комбинаціи, и онъ точно угадывалъ вс карты, какія были у этого осла Бармина. Бережецкій наконецъ вспылилъ.
— Вамъ нужно играть въ чехарду, а не въ преферансъ!— рзко замтилъ онъ своему партнеру.
Барминъ поблднлъ и поднялся, отыскивая глазами подходящій предметъ, которымъ можно было бы пустить прямо въ физіономію Береженнаго, но на выручку посплъ Матовъ, слдившій за нервничавшимъ другомъ.
— Господа, самое лучшее, если составить новую комбинацію,— предлагалъ онъ:— вмсто Бармина будетъ играть Иванъ Григорьичъ.
Войводъ металъ штоссъ и длалъ видъ, что ничего не слышитъ. Ему понтировали оба ‘друга’ милліонеровъ, докторъ и Щепетильниковъ. Ставки считались копейками, и только Самгинъ, желая поддержать коммерцію, поставилъ на ‘семитку ликовъ’ триста рублей, каковая и была убита самымъ вжливымъ образомъ. Слдившій за игрой Гущинъ даже застоналъ отъ огорченія. Вдь за триста-то рублей чиновникъ съ кокардой на фуражк служитъ цлый годъ, а тутъ Самгинъ точно плюнулъ тремя сотельными билетами.
— Позвольте, я домечу талію за Ивана Григорьича,— предлагалъ Матовъ.
Вс охотно согласились, и даже Гущинъ ‘примазалъ’ двугривенный къ ‘третьему пункту’.
Подсчитывая въ ум проигрышъ, Бережецкій сдлалъ пріятное открытіе, что онъ, въ теченіе какого-нибудь часа, спустилъ около шестисотъ рублей. Онъ отличался большой чувствительностью ко всякимъ денежнымъ ударамъ, хотя и старался этого не показывать. Конечно, виноватъ былъ во всемъ этотъ идіотъ Барминъ, и, конечно, Войводъ не будетъ плести лаптей.
Матовъ, откладывая карты направо и налво, совсмъ не замтилъ, какъ въ числ понтеровъ очутилась Вра Васильевна. Она поставила десять рублей и выиграла.
— Вотъ люблю,— хриплъ Самгинъ.— Удалая барыня, люблю за обычай… Позвольте примазаться… Идетъ четвертной билетъ…
Игра неожиданно оживилась. Барминъ повышалъ куши и быстро сорвалъ банкъ. Матовъ началъ метать новую талію, не глядя на Вру Васильевну. Самгинъ хохоталъ и вытаскивалъ изъ разныхъ кармановъ скомканныя кредитки. Даже Анненька увлеклась и непремнно желала выиграть. Обратившись къ Бармину, она съ трогательной наивностью спрашивала:
— Максимъ Максимычъ, ну что вамъ стоитъ сказать, какая карта не будетъ бита? Я хочу непремнно сегодня выиграть… на счастье…
Барминъ улыбнулся и шепнулъ:
— Валетъ червъ будетъ битъ, а дама червъ выиграетъ.
— Вы не шутите?
— Нисколько.
Анненька принялась играть, и дйствительно дама червей выиграла три раза. Вра Васильевна, ставившая на семерку пикъ, начала проигрывать, что ее волновало и увлекало продолжать дальше. Барминъ угадывалъ какимъ-то чутьемъ счастливыя карты и опять сорвалъ банкъ.
— Закладываю еще триста рублей,— заявлялъ Матовъ.— Вра Васильевпа, пользуйтесь случаемъ обыграть меня…
Лихонинъ съ улыбкой наблюдалъ Вру Васильевну и что-то шепнулъ своему другу Ожигову, который отправился къ столу и началъ ставить т же карты, какъ и Вра Васильевна. На этотъ разъ счастье повезло Матову, и онъ началъ отбирать проигранныя раньше деньги. Барминъ забастовалъ.
— Нтъ, ты играй!— приставалъ къ нему Самгинъ.— Это тоже не модель: два банка сорвалъ — и въ кусты. Вра Васильевна, валяйте въ хвостъ и въ гриву, голубушка…
Ожиговъ, получившій отъ патрона сторублевую ассигнацію, проигрался очень скоро и сообщилъ объ этомъ Лихонину:
— Готовъ, Иннокентій Егорычъ…
— Ну и будетъ съ тебя. Ты глупъ, Андрей…
Войводъ игралъ молча и сосредоточенно. Ему не везло, чему онъ былъ даже радъ. Бережецкій впалъ въ уныніе и продолжалъ игру механически, не желая больше рисковать. А Лихонину везло, какъ утопленнику, и онъ усплъ выиграть уже больше тысячи. Бросать игру Бережецкій не хотлъ изъ самолюбія. Войводъ игралъ безукоризненно, и нельзя было сорвать на немъ сердце, какъ давеча съ Барминымъ. Лихонинъ игралъ спустя рукава и занятъ былъ, кажется, больше тмъ, какъ играетъ Вра Васильевна. Онъ только сейчасъ разсмотрлъ, что она и красива, и молода, и пикантна. Каждый проигрышъ длалъ ее еще красиве, и онъ любовался ею. Благодаря своимъ наблюденіямъ Лихонинъ сдлалъ дв ошибки, изъ которыхъ одна принадлежала къ числу непростительныхъ, что оживило Бережецкаго.
‘Друзья’ милліонеровъ давно уже прислушивались къ призывному звяканью тарелокъ въ столовой, гд Ольга Ивановна устраивала вторую закуску, и незамтно убрались туда. За ними уплелся и Гущинъ, котораго начиналъ одолвать сонъ. Старикъ такъ и не могъ улучить свободной минуты для переговоровъ съ Матовымъ.
— Ты все еще здсь?— удивилась Ольга Ивановна, столкнувшись съ нимъ въ дверяхъ столовой, и прибавила уже другимъ тономъ:— А впрочемъ, Богъ съ тобой… Ступай, угощай этихъ прохвостовъ. Лзутъ, безстыжіе, первыми къ закуск, точно для нихъ все приготовлено. Да смотри, чтобы не лакали дорогого вина… Ладно имъ и водку пить, въ самую пору.
— Ахъ, племянница, разв я не понимаю порядка въ дому? Ужъ вотъ какъ постараюсь… Вотъ только бы любезная сестрица Парасковья Асафовна не помшала…
— У ней голова разболлась… Ну, иди скоре.
‘Третій пунктъ’ и Ожиговъ не дожидались приглашенія и сами приступили къ закуск, вспоминая лучшіе дни, когда сами кормили и поили разныхъ проходимцевъ. Гущинъ напрасно старался подсовывать имъ закуску подешевле, какъ сосиски, грибы и сыръ,—прохвосты знали толкъ въ закускахъ лучше его и выбирали самое лучшее, какъ омары, сыръ бри, страсбургскій пирогъ и т. д.
— Ты намъ не мшай, пожалуйста,— вжливо устраняли они услуги Гущина.— Ты и во сн не видалъ, что мы дали. Да, отваливай!..
Выпивъ рюмокъ по пяти и закусивъ, прохвосты сочли нужнымъ облегчить душу откровенными разговорами, причемъ Лихонинъ и Самгинъ оказались порядочными дураками и негодяями.
— Ну, еще твой Самгинъ хоть самъ наворовалъ денегъ,— объяснялъ Ожиговъ,— а мой-то родителскимъ денежкамъ глаза протираетъ. Родитель-то сколько народу по міру пустилъ, и воръ былъ настоящій, двухъорловый. Да, было времечко, когда онъ приходилъ ко мн и въ ногахъ валялся: ‘Андрей Ильичъ, голубчикъ, заставь вчно Бога молить…’ Ну, и спасалъ. Конечно, по человчеству, пожалешь… Да… А сейчасъ Иннокентій Егорычъ рыло воротитъ и за приживальца считаетъ.
— И со мной точно такая же штука,—признавался ‘третій пунктъ’.— Только я своему Ироду спуска не даю… Нтъ, братъ, шалишь, не на таковскаго напалъ.
Дальше Гущинъ узналъ, что и Чагинъ и Ожиговъ живутъ у своихъ ‘друзей’ только пока, и что впереди ихъ ожидаетъ самая блестяшая будущность, только переждать ненастье. Когда были выпиты еще пять рюмокъ, началась разборка всей подноготной патроновъ, причемъ они еще разъ оказались дураками и негодяями, а по пути досталось и ихъ добрымъ знакомымъ, не исключая дамъ. Роль Вры Васильевны была опредлена однимъ словомъ:
— Приманка!
— Много ли нашимъ дуракамъ нужно: увидали юбку и раскисли,— пояснялъ ‘третій пунктъ’, оказавшійся спеціалистомъ по женскому вопросу.

XV.

За второй ужинъ сли уже въ три часа ночи. Барминъ устроилъ такъ, что Лихонинъ очутился за столомъ рядомъ съ Врой Васильевной.
— Охъ, горе душамъ нашимъ!— вздыхалъ Самгинъ, выпивая первую рюмку.— Однимъ словомъ, жисть. Иннокентій Егорычъ, знаете, чмъ отличается человкъ отъ скотины?
— Скажите…
— Скотина, ежели сыта, сть не будетъ, а нашъ братъ, человкъ, и сытый стъ… За второй ужинъ садимся.
— Да… Но вдь палку на палку нехорошо, а ужинъ на ужинъ еще можно терпть,— въ тонъ отшутился Лихонинъ.
Онъ старался занимать сосдку и нсколько разъ повторилъ, что ея лицо ему знакомо и что, кажется, онъ гд-то ее встрчалъ.
— Послушайте, такъ знакомятся только на пароходахъ и въ плохихъ водевиляхъ,— засмялась Вра Васильевна, глядя на него улыбавшимися глазами.— Я думаю, вы столько встрчали на своемъ вку всевозможныхъ женщинъ, что вамъ такъ же трудно ихъ отличить, какъ булавки въ коробк. У женщинъ одинъ неисправимый недостатокъ: он похожи другъ на друга именно какъ булавки.
— Такъ что вы находите положеніе мужчины довольно труднымъ?
— Да, не могу позавидовать… Мужчины гораздо интересне, начиная съ того, что они отличаются другъ отъ друга даже пороками. Женщины счастливы уже тмъ, что могутъ исправлять мужчинъ, а главное — постоянно прощать.
Этотъ отвтъ понравился магнату, и его глаза оживились. Сосдка была съ ноготкомъ и отвчала такъ просто и свободно, точно они были вкъ знакомы. Бережецкій ревниво наблюдалъ за Врой Васильевной и брезгливо удивлялся тому, какъ она можетъ разговаривать съ этимъ золотымъ выродкомъ. Матовъ нсколько разъ подходилъ къ другу и спрашивалъ:
— Что съ тобой, Игнатій?
— Со мной? Ршительно ничего особеннаго… Просто наслаждаюсь обществомъ. Небольшая, но милая компанія…
Анненька ужасно хотла спать и даже не слушала, что говорилъ ей Щепетильниковъ, который сидлъ съ ней рядомъ и разсказывалъ, вроятно, что-то очень остроумное, потому что самъ первый смялся. Ольга Ивановна напрасно показывала ей глазами на кавалера. Анненька не желала ничего замчать и едва сдерживала звоту. Докторъ Окуневъ былъ доволенъ поведеніемъ дочери и смялся про себя надъ Щепетильниковымъ. Да, молодой человкъ былъ глупъ и ничего не смыслилъ въ физіологіи: когда женщина хочетъ спать — безполезно истощать свое остроуміе.
— Папа, отправимся на минутку домой, какъ длаютъ китайцы,— просила его Аиненька.
— Еще одну минуточку подождемъ… Знаешь, какъ-то неудобно уходить первыми, потому что это всегда служитъ сигналомъ для другихъ гостей. Я не желаю огорчать Ольгу Ивановну. Она всегда такъ внимательна къ теб…
— Папочка, у меня челюсти сводитъ отъ звоты.
Анненька потомъ была счастлива, что послушалась отца и осталась, потому что сдлалась свидтельницей цлаго событія, врне, начала событія, игравшаго роль и въ ея жизни.
Вра Васильевна чувствовала себя какъ-то лучше обыкновеннаго, ей было даже весело, она шутила и смялась. Анненька не видала ее такой и подошла спросить, что съ ней случилось.
— Ахъ, не знаю…— шопотомъ отвтила Вра Васильевна.—Мн хочется дурачиться и сдлать что-нибудь такое… Меня, напримръ, забавляетъ мосье Бережецкій. Да… Посмотрите, какой онъ сегодня надутый.
— А мн его жаль,— вступилась Анненька.— Я буду за нимъ ухаживать. Щепетильниковъ мн ужасно надолъ своими глупостями, а Бережецкій умница. Это всмъ извстно…
Анненька сла рядомъ съ Бережецкимъ и начала его занимать.
— Мы только-что говорили о васъ съ Врой Васильевной.
— Да?— устало отвтилъ Бережецкій.— Мн остается только благодарить за вниманіе… Но мн кажется, что Вра Васильевна занята чмъ-то другимъ.
— Вра Васильевна, онъ намъ не вритъ,— жаловалась Анненька черезъ столь.
— На мст Игнатія Борисовича я бы очень поврила,— замтила Вра Васильевна.
— А я ему могу только позавидовать,— прибавилъ Лихонинъ.— Самое дорогое въ нашей жизни — это вниманіе женщинъ.
— Игнатій Борисовичъ усталъ,— защищала Анненька.— Сюда онъ пріхалъ прямо со службы. А вдь ихъ судейская служба, я знаю, очень тяжелая… Не правда ли, Игнатій Борисовичъ?
— Какъ всякая служба, особеннаго удовольствія не представляетъ,— капризнымъ тономъ отвтилъ Бережецкій, польщенный общимъ вниманіемъ.
— Я ршительно васъ не понимаю, Игнатій Борисовичъ,— не унималась Анненька.— Вы, насколько мн извстно, человкъ со средствами, и я на вашемъ мст ни за что не стала бы служить.
— У каждаго свой вкусъ, во-первыхъ,— прокурорскимъ тономъ объяснялъ Бережецкій:— во-вторыхъ, я не смотрю на службу, какъ на доходную статью, которая должна доставлять извстный заработокъ, и въ-третьихъ, каждый добивается того, чего ему недостаетъ…
Матовъ, слышавшій только вопросъ Анненьки, прибавилъ отъ себя:
— Игнатій Борисычъ, Анненька, служитъ изъ-за чести…
— Вотъ это мило,— подхватила Вра Васильевна и захохотала.— Игнатій Борисовичъ только-что сказалъ, что каждый добивается того, чего недостаетъ.
Послышался общій смхъ. Бережецкій вскочилъ, блдный, какъ полотно, и проговорилъ, обращаясь къ Матову:
— Николай Сергевичъ, вы позволяете себ слишкомъ много… да… чтобы не сказать больше, и я… да, я нахожу ваше дешевое остроуміе неумстнымъ… да, неумстнымъ!
— Игнатій, да ты съ ума сошелъ!— удивился Матовъ.— Какая тебя муха укусила? Я и не думалъ оскорблять тебя…
— Такъ длаютъ только трусы!— визгливо закричалъ Бережецкій.— Вы отлично все слышали, а сейчасъ лжете, какъ трусъ…
— Я — трусъ?!— вспылилъ Матовъ.— Такъ могутъ говорить только пустоголовые негодяи… Да, негодяи!
Бережецкій оглядлся кругомъ и проговорилъ, отчеканивая каждое слово:
— Негодяй? Я не буду дожидаться, чтобы меня отсюда выгнали въ шею.
Онъ повернулся и, не прощаясь ни съ кмъ, пошелъ къ двери.
Вся эта сцена произошла такъ быстро, что дамы не успли вступиться и предупредить ссору. Опомнилась первой Ольга Ивановна и бросилась догонять уходившаго Бережецкаго. За ней выскочили Анненька и Гущинъ.
— Игнатій Борисычъ… Игнатій Борисычъ, голубчикъ…— умоляла Ольга Ивановна, хватая разгнваннаго гостя за рукавъ.— Куда вы? Николай Сергичъ извинится… Онъ, право, не желалъ васъ оскорблять…
Бережецкій остановился въ дверяхъ передней и засмялся.
— Представьте себ, Ольга Ивановна, у меня есть свои уши, и свои глаза, и свой умъ… Право, я могу немного понимать…
Выйди въ этотъ моментъ Матовъ, и, вроятно, ссора кончилась бы примиреніемъ, по Матовъ не вышелъ.
— Это я виновата во всемъ, Игнатій Борисычъ,— со слезами въ голос увряла Анненька.— Вы лучше разсердитесь на меня, а Никъ не виноватъ… Если вы уйдете, я буду плакать…
— Вы, кажется, принимаете меня за гороховаго шута?— сухо отвтилъ Бережецкій.
Гущинъ забжалъ въ переднюю и старался вжливо загородить дорогу, но Бережецкій оттолкнулъ его.
— Убирайтесь вонъ, дуракъ!
Это происшествіе, посл минутной паузы, заставило всхъ гостей подняться изъ-за стола. Вра Васильевна чувствовала, что мужъ ею недоволенъ, но это ее только забавляло. Когда Анненька вернулась въ столовую, она ей шепнула:
— Анненька, я начинаю мстить…
Матовъ считалъ долгомъ оправдаться передъ гостями и доказывалъ, что онъ даже не могъ слышать отвта Бережецкаго, потому что въ это время говорилъ съ Войводомъ. Гости пожимали плечами, высказывали сочувствіе и стремились къ выходу.
Только Ожиговъ и ‘третій пунктъ’ остались очень довольны случившимся скандаломъ. Въ нихъ проснулась профессіональная жажда происшествій на уголовной подкладк.
— Матовъ правъ, и я на его мст залпилъ бы прокурору прямо въ ухо,— говорилъ Ожиговъ тономъ спеціалиста.— Со мной былъ точно такой случай… Ко мн въ Томск подходитъ одинъ субъектъ и говоритъ: ‘Вы — негодяй:’. И еще будь бы знакомый человкъ… Ну, я ему отвчаю: ‘Милостивый государь, мы не настолько близко знакомы, чтобы позволять себ такія слова’. Тррахъ!.. Однимъ словомъ, укомплектовалъ.

XVI.

Ссора Бережецкаго и Матова сдлалась въ Сосногорск своего рода злобой дня. Нашлись злые языки, которые объясняли ее соперничествомъ изъ-за Вры Васильевны, что, въ качеств очевидца, подтверждалось и милйшимъ докторомъ Окуневымъ.
— Cherchez la femme,— повторялъ онъ, подмигивая.
Наступили праздники, и вс съ нетерпніемъ ожидали продолженія событія.
Другимъ событіемъ, волновавшимъ весь Сосногорскъ, было то, что Лихонинъ остался на праздники, и въ клуб велась ожесточенная игра. Противъ магната изъ клубныхъ игроковъ составилась настоящая коалиція. Играли на паяхъ, какъ въ промышленномъ предпріятіи или на бирж. Лихонинъ это зналъ и спокойно шелъ противъ всхъ, застрахованный своими капиталами. Онъ бралъ перевсъ въ томъ риск, который безконечно могъ позволять себ, и компанія проигрывала день за днемъ. Войводъ скоро убдился, что съ Лихонинымъ ничего не подлаешь, и махнулъ на него рукой. Въ общемъ онъ для притравы милліонера проигралъ тысячи три и теперь старался только отыграться, чтобы свести свои счеты на нтъ. Зато другіе игроки лзли на стну и ставили послдніе гроши ребромъ.
Игра велась въ клуб, гд вс игорныя комнаты были биткомъ набиты. Играли врачи, учителя, инженеры, золотопромышленники, чиновники и то особенные люди, которые встрчались только въ Сосногорск и про которыхъ говорили, что они живутъ своими средствами. Это были темныя личности, промышлявшія скупкой краденаго золота.
Клубная жизнь вообще получила небывалое оживленіе. Такъ называемые семейные вечера недавно еще представляли собой необитаемую пустыню, и два-три танцующихъ кавалера, завидвъ жаждущую танцевать двицу, удирали въ игорныя комнаты самымъ малодушнымъ образомъ. Теперь семейные вечера были полны и вс веселились до упаду, а на маскарадахъ происходила настоящая давка.
Вра Васильевна почти никуда не показывалась, даже въ театры, гд давались пьесы спеціально для праздничной публики. Она сидла дома, усталая, скучающая и недовольная. Изъ дамъ бывала одно, Анненька, которая одна своей наивной болтовней умла разсять тяжелую хандру. Двушка являлась обыкновенно съ жалобой на отца.
— Нтъ, это ужасно, Вра Васильевна! Онъ преслдуетъ меня по пятамъ, какъ тнь… Я наконецъ желаю быть самой несчастной вдовой, только бы освободиться отъ этой родительской инквизиціи. ‘Анненька, гд ты была?’, ‘Анненька, съ кмъ ты вчера разговаривала въ клуб?’, ‘Анненька, ты слишкомъ много себ позволяешь, когда разговариваешь съ мужчинами’. Однимъ словомъ, Анненьк пошевелиться нельзя.
— Бдняжка… жалла ее искренно Вра Васильевна.
— А главное, папа портитъ мн характеръ. Вдь каждая двушка должна выйти замужъ, вс мои подруги но гимназіи уже замужемъ, мн двадцать три года, а я все еще нахожусь въ пріятномъ ожиданіи.
— Бережецкій, кажется, ухаживаетъ за вами, Анненька?
— Бережецкій?! Да я его ненавижу… Это какая-то несчастная машинка, мусьякъ, вообще — идіотъ.
— Ну, вотъ видите, какъ трудно угодить на васъ…
— Онъ бываетъ у васъ?
— Да…
— И Матовъ тоже? А если они встртятся? Это будетъ ужасно…
— Они никогда не могутъ встртиться, потому что, если у подъзда стоитъ лошадь Матова — Бережецкій прозжаетъ мимо, и наоборотъ.
— Ахъ, какіе хитрые!— удивлялась Анненька.— А я дорого бы дала, чтобы посмотрть на ихъ встрчу. Мужчины такъ смшно сердятся…
Анненька, между прочимъ, сообщила послднія сосногорскія новости и ходившія по городу сплетни, отъ чего Вра Васильевна никакъ не могла ее отучить.
— Представьте себ, Вра Васильевпа, что все это я сама отлично понимаю,— увряла Анненька:—понимаю, что длаю нехорошо, а удержаться никакъ не могу… Должно-быть, это у меня въ крови, по наслдству отъ милаго папаши. Потомъ, у насъ вс дамы только этимъ и занимаются…
— Мало ли что длаютъ другія, Анненька…
Бережецкій бывалъ чаще Матова и почему-то началъ замтно ухаживать за Врой Васильевной, что сначала ее смшило, а потомъ начало злить. Впрочемъ, онъ старался не надодать своимъ вниманіемъ, не переносилъ сплетней и ни однимъ слономъ не упоминалъ о Матов, какъ будто его по существовало на свт. Какъ вс ограниченные люди, Бережецкій былъ влюбленъ въ себя и носился съ каждой своей мыслью, какъ съ сокровищемъ. Сейчасъ онъ почему-то впалъ въ спеціально-дворянское настроеніе, и Вра Васильевна узнала очень много интересныхъ вещей.
— Вра Васильевна, вы знаете, что я человкъ безъ предразсудковъ,— начиналъ обыкновенно Бережецкій.— Да, совершенно безъ предразсудковъ, но есть вещи, которыя я никакъ не могу переварить,
— Именно?
— Да недалеко ходить… Вотъ мы живемъ въ бойкомъ, хотя и уздномъ город, а какая здсь публика — промышленники, купцы, чиновники. Нтъ центра, нтъ руководящей силы, которая задавала бы тонъ… Я говорю о дворянств, какъ о сословіи. Т дворяне, которые встрчаются здсь,— совершенно безпочвенный народъ, и на нихъ, говоря откровенно, жалко смотрть. Они дискредитируютъ самую идею дворянства, которая должна лежать въ основ нашего общественнаго строя. Длается просто жаль самого себя, когда подумаешь, что убиваешь, можетъ-быть, лучшіе годы среди какихъ-то дикарей, ошеломляющей жажды скорой наживы, неутоляемыхъ ничмъ аппетитовъ и, вообще, варварства и невжества. Я, напримръ, чувствую, какъ начинаю опускаться самъ… Да, я не хочу обманывать себя. Къ чему эти ночи, проведенныя за карточнымъ столомъ? Къ чему эти нелпыя знакомства, которыя завтра разршаются какимъ-нибудь скандаломъ? Некультурность вдь — тоже сила, которая засасываетъ васъ и порабощаетъ…
‘Къ чему онъ все это говоритъ?’ — думала Вра Васильевна, напрасно стараясь проникнуть въ смыслъ этихъ рчей.
У Бережецкаго являлся даже меланхолическій видъ, и онъ разыгрывалъ непонятую натуру. Вра Васильевна ему нравилась, и онъ точно хотлъ ее разжалобить.
Разъ, когда Бережецкій сидлъ и томилъ своими разглагольствованіями, произошла довольно комическая сцена. Какими-то путями, вроятно, подкупивъ Марка, ворвался Гущинъ. На старик лица не было.
— Вамъ, вроятно, нужно видть Ивана Григорьича?— предупредила его Вра Васильевна.
— Никакъ нтъ-съ…
Гущинъ покосился на Бережецкаго и замялся.
— Мн, собственно говоря-съ, нужно видть васъ…— прибавилъ онъ, набираясь храбрости.
— Меня?— удивилась Вра Васильевна.— Можете говорить все… Секретовъ, кажется, у насъ нтъ.
— Помилуйте, какіе тутъ секреты! Очень даже просто могу все вотъ при Игнатіи Борисыч объяснишь-съ… вполн-съ… Даже, можно сказать, лучше-съ.
— Если я мшаю…— заявилъ Бережецкій, поднимаясь.
— Нтъ, нтъ, оставайтесь…— удержала его Вра Васильевна.
— Всмъ даже весьма извстно, Вра Васильевна. Пришелъ васъ слезно просить… да… послдняя моя надежда…
— Именно?
— Видите ли-съ, сударыня… Николай Сергичъ бываютъ у васъ, и ежели бы вы ему замолвили одно словечко, они для васъ все на свт сдлаютъ… Вдь шесть тысячъ у меня пропадаютъ за ними… Недавно въ клуб они проиграли три тысячи, а мн платить не желаютъ-съ, и никакъ ихъ не могу поймать.
— Ну, это не мое дло,— сухо отвтила Вра Васильевна.— Я въ чужія дла вообще не люблю вмшиваться. Это мое правило.
— Вра Васильевна, заставите вчно Бога молить,— приставалъ Гущинъ.— На колнкахъ буду просить…
— Нтъ, нтъ, У меня совсмъ не такія отношенія съ Николаемъ Сергичемъ, чтобы просить его о чемъ-нибудь.
Этотъ отвтъ не удовлетворилъ Гущина, и онъ долго ждалъ въ каморк Марка, когда удетъ Бережецкій.
— Говорилъ я теб, процентъ, что ничего не выйдетъ,— бормоталъ Маркъ, напившійся съ утра.— Оно и вышло но-моему.
— Бережецкій помшалъ, чтобы ему пусто было…
Маркъ называлъ Гущина ‘процентомъ’ и безъ зазрнія совсти требовалъ съ него каждый разъ двугривенный на поправку. Гущинъ вообще не выносилъ хамовъ, но ‘въ нкоторое время’ и хамъ могъ пригодиться, какъ было сейчасъ.
Попытка проникнуть къ Вр Васильевн, когда ухадъ Бережецкій, оказалась тоже неудачной. Горничная Дуня была неумолима и повторяла одно:
— Барыня устали и никого не велли принимать.
— Ахъ, Боже мой! Да вдь это другихъ нельзя, а меня можно,— напрасно уврялъ Гущинъ.
— И про васъ было сказано, чтобы особенно не допускать…
— Эхъ, плохо твое дло, процентъ!— отъ души жаллъ Маркъ.

XVII.

Вра Васильевна давно привыкла къ одиночеству, особенно по вечерамъ, когда мужъ узжалъ куда-нибудь въ клубъ, и это одиночество ее не тяготило. Нужно замтить, что они постоянно здили по Россіи, и эти путешествія не давали времени скучать. Но въ Сосногорск они зажились дольше обыкновеннаго, и кром того Иванъ Григорьичъ, повидимому, предполагалъ остаться здсь надолго. Купленный у Самгина пріискъ поневол прикрплялъ къ мсту.
Говоря откровенно, Вра Васильевна совсмъ не знала средствъ мужа и источниковъ этихъ средствъ. У него было имніе гд-то въ Малороссіи, потомъ онъ гд-то служилъ и вообще не нуждался. Что касается игры, то и тутъ она не могла бы сказать, что онъ профессіональный картежникъ, а просто игралъ, какъ играютъ вс другіе… Завтной мечтой и его и ея было купить маленькій клочокъ земли гд-нибудь въ Крыму, на самомъ берегу моря.
— Вотъ только продамъ имніе въ Малороссіи, и тогда у насъ все будетъ,— повторялъ Иванъ Григорьичъ, когда Вра Васильевна начинала мечтать о тихомъ южномъ уголк,— Только необходимо выждать время, чтобы не продешевить…
Такъ время и шло годъ за годомъ, а выгодный покупатель все не являлся. Вра Васильевна ршительно не понимала, зачмъ мужу понадобился золотой пріискъ,— эта нелпая затя точно отодвигала ихъ завтную мечту поселиться въ Крыму. Но она не вмшивалась въ дла мужа и не спрашивала. Она не понимала, что Войводъ именно за этимъ и пріхали да Уралъ, чтобъ превратиться въ золотопромышленника, что не составляло никакого труда, а давало извстное положеніе. Этотъ счастливый планъ былъ предложенъ Войводу на ярмарк въ Нижнемъ Барминымъ, какъ своего рода громоотводъ. Да, настоящій золотопромышленникъ, и никто не заподозрть въ шуллерств. Кстати, въ семь уральскихъ коренныхъ золотопромышленниковъ встрчалось немало пришлыхъ, совершенно случайныхъ людей, прижившихся на Урал. Дло было ‘за обычай’ и никого не могло удивлять. Затмъ, въ сред игроковъ Сосногорскъ пользовался большой извстностью, какъ настоящее золотое дно, гд проигрывались въ карты цлыя состоянія. Много было дикихъ денегъ, и велась изъ года въ годъ крупная игра. Присмотрвшись къ длу, Войводъ ршилъ, что въ Сосногорск можно серьезно поработать, особенно, если не торопиться. Въ самомъ воздух здсь царилъ духъ легкой наживы.
Въ Сосногорск Вра Васильевна въ первый разъ испытала, что такое настоящая тоска. Она никакъ не могла устроиться, какъ устраивалась раньше, и свободное время являлось неотступнымъ врагомъ. Она даже не могла читать, какъ это бывало раньше, и все думала, думала и думала. На первомъ план, конечно, стояла эта глупая встрча съ Матовымъ, вызвавшая цлый рядъ молодыхъ воспоминаній. И любовь, и ненависть, и женская обида — все перемшалось, вызывая жажду чего-то неиспытаннаго, отнятаго, какъ т чудные сны, которые проснувшійся человкъ никакъ не можетъ припомнить.
Глухая тоска охватывала Вру Васильевну главнымъ образомъ по вечерамъ, когда дневной шумъ смнялся гнетущей тишиной. Дуня въ эти часы что-нибудь работала у себя въ комнат, и швейная машинка трещала у ней въ проворныхъ молодыхъ рукахъ, какъ стальной кузнечикъ. Вра Васильевна по цлымъ часамъ прислушивалась къ этой безконечной женской работ и подъ монотонное постукиваніе все думала и думала, точно ея мысли бжали по невидимымъ ступенькамъ, отбивая тактъ. Эти ступеньки неизмнно уводили ее въ далекое прошлое, и она опять переживала все съ начала, что казалось забытымъ и похороненнымъ навки. Настоящее рисовалось, наоборотъ, какъ-то смутно, и Вра Васильевна старалась даже не думать о немъ, отдаваясь теченію. Если бы Матовъ только подозрвалъ, какъ она его любила въ такія минуты… Это была даже не любовь, а что-то ужасное. Она точно умирала и смотрла на самой себя откуда-то изъ другого міра. Странно, что, когда Матовъ бывалъ у нихъ — это чувство быстро исчезало, какъ бгутъ отъ солнца ночныя тни. Онъ казался ей совершенно не тмъ Матовымъ, о какомъ она привыкла думать, и этотъ ненастоящій Катовъ раздражалъ ее, какъ живое зло.
Иногда на нее нападалъ безотчетный страхъ, и ей начинало казаться, что она сходитъ съ ума. Это было ужасне всего. Мужъ замчалъ это настроеніе и длался съ ней по-отечески строгимъ. Въ такія минуты онъ приказывалъ и распоряжался, и она была довольна, что можетъ обходиться безъ собственной воли, и повиновалась, какъ сомнамбула. Потомъ все разршалось слезами, какъ грозовая туча дождемъ, и Вра Васильевна длалась опять сама собой, до слдующаго приступа молчаливаго отчаянія.
Именно въ одну изъ такихъ сумасшедшихъ минутъ Анненька овладла Врой Васильевной и потащила ее въ клубный маскарадъ.
— Голубчикъ, Вра Васильевна, вамъ это совсмъ не интересно,— наговаривала Анненька, помогая Вр Васильевн одваться,— но вы сдлаете это для меня… Вы только представьте себ мое счастье… Я хоть на нсколько часовъ избавлюсь отъ родительской опеки и буду сама собой. Душечка, я вамъ привезла и домино и маску.
— Что же я тамъ буду длать, Анненька?
— Ахъ, Боже мой…. Будемъ веселиться и длать маленькія глупости, которыя позволяются только въ маскарадахъ. Женщина подъ маской совершенно другое существо, и вы не узнаете самой себя.
— Да?
— Будемъ кого-нибудь интриговать. Папа тоже будетъ въ клуб, и я его буду интриговать. Не правда ли, какъ это смшно? Потомъ есть еще одинъ человкъ… Мы прідемъ попозже, посл двнадцати, когда маскарадъ будетъ въ полномъ разгар.
Клубъ былъ полонъ, когда он пріхали. Танцовальная зала была освщена электричествомъ, которое придавало лицамъ рзкія очертанія. Нетанцующіе мужчины столпились въ дверяхъ и нагло осматривали проходившихъ мимо масокъ, отпуская по ихъ адресу шутки и каламбуры. Однимъ словомъ, всхъ охватило спеціально-маскарадное настроеніе, которое заразительно подйствовало даже на Вру Васильевну, особенно, когда въ толп мужчинъ она узнала своего мужа. Ей вдругъ сдлалось весело, захотлось болтать, смяться, слушать маскарадныя глупости и самой повторять ихъ.
— Вотъ Бережецкій,— шепнула Анненька, подталкивая Вру Васильевну.— Заинтригуйте эту машинку. Ахъ, какой у него побдоносный видъ… Одурачьте его.
Вра Васильевна съ маскарадной храбростью подошла къ Бережецкому, взяла его подъ руку и повела въ угловую залу, гд стояли мягкіе диванчики и были устроены уютные уголки. Она чувствовала, какъ онъ взвшивающимъ взглядомъ посмотрлъ на ея перчатки, на кусочекъ шеи, выставлявшійся изъ-подъ домино, на брильянтовую булавку и, видимо, остался доволенъ произведеннымъ экзаменомъ.
— Мн нужно съ тобой поговорить серьезно,— говорила Вра Васильевна, мняя голосъ.— Я желаю тебя предостеречь отъ большой опасности… Ты часто бываешь въ дом, гд мужъ старикъ, а жена молодая. Ты ухаживаешь за женой, а она, какъ кошка, влюблена въ Матова.
— Знаю… Но что же изъ этого?
— Старикъ — извстный шуллеръ, а жена — приманка для такихъ глупыхъ людей, какъ ты. Да, мн жаль тебя, потому что ты плохо кончишь.
— Именно?
— Или проиграешься, или будешь играть роль болвана. Недаромъ Матовъ говоритъ, что не встрчалъ человка глупе…
— Вдь это легко сказать про кого угодно, особенно за глаза. Для этого не нужно особенной храбрости…
— Ты умно отвтилъ…
— Иногда случается…
— Знаешь, я теб дамъ одинъ совтъ.
— Я слушаю…
— Теб хочется досадить Матову? Да? Вообще, сдлать крупную непріятность… да?
— Какъ сказать… пожалуй.
— Но ты не умешь этого сдлать, и я тебя научу. Вроятно, у Матова достаточно разныхъ гршковъ?
— Даже слишкомъ достаточно… Если бы я хотлъ, то могъ бы сжить его со свта. Ты слыхала когда-нибудь о наслдств Парфенова?
— О, да… Слпой мужъ, котораго отравила жена, чтобъ получить наслдство? Знаю… Но вотъ этого именно и не слдуетъ длать, то-есть поднимать большое дло. А нужно взять самое маленькое, какіе-нибудь пустяки… Громкіе процессы создаютъ героевъ, а маленькія преступленія убиваютъ человка.
— Маска, ты права…
— Я повторяю только то, что раньше слышала отъ тебя же.
— Разв я говорилъ что-нибудь подобное?
— Да…
— Тмъ лучше… Мн пріятно думать, что я не глупый человкъ и что Матовъ ошибается на мой счетъ.

XVIII.

Они помстились въ углу уютной комнаты и весело болтали, какъ встртившіеся посл долгой разлуки старые знакомые.
— Ты молода и красива,— говорилъ Бережецкій.— Я это чувствую. Но я тебя не знаю.
— А ты любишь красивыхъ женщинъ?
— Изрдка…
— Какъ это вжливо… Ты не чувствуешь даже того, что я влюблена въ Тебя.
— Сними маску — тогда я и почувствую.
— Любопытство губитъ и мужчинъ такъ же, какъ женщинъ. Довольно съ тебя и того, что ты знаешь… Да, я молода и красива. У меня много поклонниковъ…
— Теб кто-нибудь нравится?
— Одинъ ты…
— Благодарю. Ты повторяешься…
— Любовь кричитъ, когда ее не хотятъ понять. Мужчины не понимаютъ, какъ счастлива женщина, когда чувствуетъ, что ее любятъ… Это своего рода опьянніе счастливаго побдителя. Вдь мы покупаемъ свое маленькое женское счастье слишкомъ дорогою цной… Вотъ сейчасъ мы сидимъ и болтаемъ разный маскарадный вздоръ, а когда я вернусь домой и останусь одна…
— Ты замужемъ?
— Сказать правду не ршаюсь, а обманывать не умю. Я не двушка…
Она придвинулась къ нему совсмъ близко, взяла его за руку и наклонилась къ плечу такъ, что онъ чувствовалъ ея дыханіе. Эта близость молоденькой, красивой женщины начинала его волновать. Особенно его раздражалъ ея шопотъ, Ласковый и вызывающій, какъ мурлыканье разыгравшагося котенка.
— Милый… милый…
— Послушай, маска, я давеча охотно поврилъ теб, что я умный человкъ, а сейчасъ ты, кажется, хочешь меня лишить этого маленькаго преимущества…
— Ш-ш-ш…
Она однимъ движеніемъ отскочила отъ него, точно ее что обожгло. Въ дверяхъ показался Матовъ, на рук у котораго Анненька висла, какъ дтская кукла. Матовъ что-то говорилъ ей съ своей лнивой небрежностью. Анненька увидала Вру Васильевну и потащила своего кавалера къ ней, позабывъ о томъ, что Матовъ и Бережецкій не кланяются.
— Я счастлива… о, какъ я счастлива!— повторяла она, обнимая Вру Васильевну и стараясь измнить голосъ.
— Это кто съ тобой?— спрашивала Вра Васильевна, продолжая маленькую комедію.
— Ты не знаешь Матова? Ха-ха… Нашъ общій любимецъ публики… Посмотри, какое у него умное лицо!
— А я именно послдняго и не замтила… Впрочемъ, я страдаю близорукостью.
Враги смшно смотрли въ разныя стороны. Бережецкій точно весь окостянлъ, что выходило уже совсмъ смшно. Анненька наклонилась къ Вр Васильевн и шепнула:
— Я влю-бле-на…
— Въ кого?
— Это мой маленькій секретъ. Ахъ, какъ я счастлива!.. Мн кажется, что вс, ршительно вс завидуютъ мн.
Она взяла Матова подъ руку и потащила его въ танцовальную залу. Онъ усталъ и, когда проходили мимо дверей въ буфетную комнату, остановился и сдлалъ напрасную попытку освободить свою руку.
— Нтъ, нтъ!— протестовала Анненька.— Я теб не позволю пить… Теб это вредно. Посмотри на себя въ зеркало, какое у тебя лицо: носъ красный, глаза воспаленные… Притомъ у меня деспотическій характеръ.
— Очень жаль…
— Кого?
— Конечно, самого себя… Быть въ рабств у женщины — самое позорное занятіе.
— Мужчина созданъ быть рабомъ, особенно ты. У тебя рабство въ крови…
— Послушай, маска, а если бы мы поужинали?
— Ты хитришь, мой милый… Это только предлогъ, чтобы напиться. Все равно, я маску не сниму…
— А если я хочу страдать, вспоминая наше знакомство? Маска ршительно ничего не говоритъ сердцу…
Вра Васильевна, болтая съ Бережецкимъ, почувствовала какъ-то вдругъ страшную усталость. Этотъ замороженный кавалеръ надолъ ей до тошноты. Она бросила его, даже не простившись. Какъ хорошо было бы поскоре ухать домой. Клубное помщеніе было не велико, и длалось душно. Вра Васильевна отправилась разыскивать Анненьку, храбро продиралась сквозь двигавшуюся одной живой стной толпу. Анненьки нигд не было. Въ двери буфета Вра Васильевна видла только широкую спину Матова,— онъ закусывалъ стоя. У Вры Васильевны начинала кружиться голова отъ жары и духоты. Анненьку она наконецъ нашла и не узнала въ первое мгновеніе. Двушка забралась въ самую дальнюю комнату я сидла неподвижно на диван совершенно одна.
— Анненька, я васъ не узнаю!— удивлялась Вра Васильевна, подсаживаясь къ ней.— Анненька — и сидитъ вдругъ одна!..
— Что же тутъ удивительнаго?— сухо отвтила Анненька, отодвигаясь, когда Вра Васильевна сла рядомъ съ ней.
Этотъ тонъ смутилъ Вру Васильевку. Ей такъ хотлось разсказать Анненьк содержаніе своего разговора съ Бережецкимъ. На что могла она разсердиться?
— Васъ огорчилъ чмъ-нибудь Матовъ?— спросила Вра Васильевна, подбирая слова.
— Нисколько… Онъ, слава Богу, уметъ себя держать.
— Однако вы какая-то странная… Впрочемъ, я не имю права и не люблю вмшиваться въ чужія дла.
Анненька молчала.
Вра Васильевна очень рдко сердилась, но въ данномъ случа не могла себя сдержать. Ей было обидно за собственное настроеніе, за желаніе быть откровенной, любящей и хорошей. Анненька ршительно не желала ничего понимать.
— Неужели она меня ревнуетъ къ Матову?— мелькнуло въ голов Вры Васильевны.
Наступила неловкая и тяжелая пауза. Вра Васильевна старалась подавить въ себ тяжелое чувство незаслуженнаго ничмъ оскорбленія. Она такъ хорошо и просто любила вотъ эту самую Анненьку…
— Анненька, я васъ ршительно не узнаю.
— Ахъ, оставьте меня, ради Бога!
Изъ-подъ маски на Вру Васильевну посмотрли такіе злые и нехорошіе глаза. Вра Васильевна хотла уже подняться и уйти, какъ ей пришла одна мысль въ голову, которая освтила все: въ Анненьк просыпалась женщина… Вотъ эта странная двушка, которая сидла съ ней рядомъ, изнемогала подъ наплывомъ перваго чувства. Анненька полюбила… Случилось именно то, чего она такъ страстно домогалась… Слдующею мыслью Вры Васильевны было то, что Анненька влюбилась именно въ Матова и на этомъ основаніи ревнуетъ ее. Ей сдлалось и обидно, и больно, и какъ-то страшно. Между двумя женщинами легла длая пропасть…
Анненька продолжала молчать, стараясь не смотрть на Вру Васильевну. Ее душили безпричинныя слезы. Ей хотлось куда-то убжать, спрятаться, исчезнуть. Вра Васильевна поднялась и сдлала движеніе уйти. Анненьк хотлось ее удержать, сказать что-то такое хорошее, приласкаться, но она сидла, какъ очарованная, и не могла шевельнуться.
— Анненька, прощайте!..
Анненька не шевелилась. Вра Васильевна молча пожала ей руку и быстро пошла къ дверямъ. Издали доносились звуки бальной музыки, по диванчикамъ ютились счастливыя парочки, кто-то громко смялся… Вр Васильевн вдругъ сдлалось страшно. Тамъ, за этими стнами, холодная, зимняя ночь, темнота и холодное одиночество… Она быстрыми шагами вернулась къ Анненьк, крпко ее обняла и прошептала:
— Мн хочется разсказать все, все… исповдаться… Вы правы, Анненька: я дурная и нехорошая женщина.

XIX.

Вру Васильевну охватила страстная жажда исповди. Вертвшіяся въ ея голов мысли точно душили ее. Она тяжело дышала и чувствовала, какъ вся холодетъ. Именно теперь она должна разсказать все, когда вотъ эта самая Анненька относится къ ней почему-то враждебно.
— Говорите, я слушаю,— холодно отвтила Анненька, не мняя позы.
Вра Васильевна быстро принялась разсказывать, какъ она въ своемъ одиночеств вынашивала мстительное чувство къ Матову и какъ сегодня научила Бережецкаго нанести ему ршительный ударъ,
— Вдь это могъ придумать только женскій умъ!..— объясняла она.— Только наша женская безсильная злоба можетъ создать подобныя комбинаціи…
— По-вашему, Матовъ погибъ?— иронически замтила Анненька.
— Да…
— Бережецкій глупъ…
— На это у него хватитъ ума.
— Я не понимаю, почему вы такъ сильно волнуетесь… Все это такіе пустяки, о которыхъ ршительно не стоитъ даже говорить.
— Да?.. Мы, голубчикъ, говоримъ на двухъ разныхъ языкахъ. Впрочемъ, все это ни къ чему… Меня мучитъ собственное ничтожество.
Анненька вдругъ засмялась. Нашли чмъ испугать Матова! И кто явится мстителемъ? Идіотъ Бережецкій!.. А эта Вра Васильевна просто сошла съ ума, потому что влюблена въ Бережецкаго, какъ кошка.
Не прошло и двухъ недль, какъ Анненьк пришлось разочароваться въ своей увренности. Разъ отецъ пріхалъ раньше обыкновеннаго къ обду: онъ длалъ это, когда нужно было сообщить какую-нибудь самую свжую городскую новость.
— Представь себ, Матовъ-то…— говорилъ онъ еще въ передней, снимая шубу: — то-есть не Матовъ, а Бережецкій… Нтъ, не Бережецкій, а этотъ старый дуракъ Гущинъ… Весь городъ уже знаетъ. Для Матова все кончено!
— Да говори, папа, толкомъ. Я ршительно ничего не понимаю…
— Я зазжалъ къ двумъ присяжнымъ повреннымъ… Положимъ, они большіе негодяи и враги Матова, но отъ этого ему не легче. Представь себ, Гущинъ предъявляетъ въ окружный судъ подложный матовскій вексель…
— Не можетъ быть!— возмутилась Анненька.— Все это лгутъ!..
— И на самую ничтожную сумму… что-то на двсти рублей. Дло въ томъ, что этотъ вексель составленъ отъ имени одного купца, который ослпъ… Тутъ и нотаріусъ попалъ… Да, да… Общій переполохъ. Такого скандала у насъ еще не случалось…
— А что же самъ Матовъ?
— Онъ играетъ въ клуб… Ему говорили, а онъ только смется.
— Значитъ, все пустяки,— ршила Анненька.
Это извстіе ее сильно встревожило, какъ она ни старалась себя сдержать. Съ ней вообще творилось что-то странное, именно посл встрчи съ Матовымъ въ маскарад. Раньше для нея Матовъ былъ просто хорошій знакомый, съ которымъ было всегда весело, а тутъ ей сдлалось какъ-то его жаль,— такой большой и сильный мужчина, а ей безотчетно было его жаль. Она только тутъ поняла, что онъ пропадаетъ и быстро катится по наклонной плоскости. Эти вчные кутежи, азартная игра въ карты, домашній адъ — все это были только отдльныя стороны матовской погибели. Анненьк казалось, что, если бы нашлась женщина, которая полюбила бы его всей душой (ужъ совсмъ не такъ, какъ Вра Васильевна), онъ могъ бы сдлаться совершенно другимъ человкомъ. Вдь любящая женщина всесильна, и если бы Матовъ… Дальше мысли Анненьки запутывались въ непроходимомъ лабиринт, пока она не пришла къ убжденію, что эта спасающая женщина — именно она, Анненька. О, какъ хорошо было у нея на душ, когда вопросъ былъ ршенъ. Теперь ршительно все на свт казалось ей другимъ, а люди — такими маленькими и ничтожными. Въ двушк просыпалась женщина…
У Вры Васильевны Анненька не была со времени маскарада и отправилась къ Ольг Ивановн, чтобы собрать справки на мст. Но, какъ оказалось, Ольга Ивановна ничего не знала. Анненька повернулась одну минутку и отправилась къ Вр Васильевн. У Войводовъ обдъ былъ поздній, и оаа попала какъ разъ къ обду. Ея появленіе заставило Войвода прекратить какой-то разсказъ, хотя онъ встртилъ гостью съ обычною любезностью и проговорилъ:
— А вы насъ совсмъ забыли, Анна Евграфовна… Старыхъ друзей забывать вообще не принято.
— Я была не совсмъ здорова…— солгала Анненька, красня.— У меня болли зубы…
Вра Васильевна сидла, опустивъ глаза. Появленіе Анненьки было ей непріятно, какъ живая иллюстрація къ разсказу мужа о скандальномъ процесс Матова.
— Вы, конечно, уже слышали послднюю новость?— спрашивалъ Войводъ.— Мы только сейчасъ говорили съ Врой о ней…
— Нтъ, я все время сидла дома и ничего не знаю…—еще разъ соврала Анненька.
— Да-а…— тянулъ Войводъ, прожевывая кусокъ ростбифа.— Нашъ общій любимецъ публики попался въ скверную исторію… Я не говорю, что онъ виноватъ, но у него бываютъ моменты какого-то удивительнаго легкомыслія. Въ данномъ случа онъ едва ли отдлается дешево, хотя я и не желаю длать дурныхъ предсказаній.
Войводъ, не торопясь, разсказалъ, въ чемъ дло и гд грозитъ Матову главная опасность. Анненька вся замерла, точно въ нее заколачивали гвозди. Угнеталъ ее больше всего спокойный и ровный тонъ, которымъ говорилъ Войводъ.
— Чмъ же это можетъ кончиться?— спросила она упавшимъ голосомъ:— то-есть въ худшемъ случа…
— Гм… Конечно, все зависитъ отъ присяжныхъ засдателей. Да… Въ случа обвиненія, будетъ лишеніе особенныхъ правъ и ссылка не въ столь отдаленныя мста. Въ положеніи Матова это равносильно гражданской смерти…
Анненька вскочила и со слезами въ голос заговорила:
— Это несправедливо!.. Это гнусно!.. Этого не можетъ быть!.. Присяжные засдатели должны его оправдать… Разв Никъ можетъ сдлать подлогъ? Я этому никогда, никогда не поврю…
Войводъ вопросительно посмотрлъ на жену и только пожалъ плечами.
— Я тоже увренъ, что присяжные его оправдаютъ,— прибавилъ онъ.— И дло по существу самое пустое…
‘Ты такъ говоришь потому, что ревнуешь Матова къ жен,— думала Анненька.— Да, ты радуешься, скверный старичишка!.. А я поду къ Гущину и буду его умолять на колняхъ взять обратно этотъ проклятый вексель. Наконецъ я сама заплачу ему, сколько слдуетъ… У меня есть золотые часы, браслеты, брошки,— все продамъ, чтобы выкупить негодную бумажонку!’
Кончивъ обдъ, Войводъ ушелъ къ себ въ кабинетъ, чтобы выкурить послобденную сигару. Въ столовой водворилось самое неловкое молчаніе.
— Вы довольны?— проговорила наконецъ Анненька.
Вра Васильевна посмотрла на нее спокойными глазами и отвтила однимъ словомъ:
— Да!..
Анненька поднялась и, не прощаясь, выбжала въ переднюю. Отъ Войводовъ она отправилась разыскивать Гущина, который жилъ гд-то на самомъ краю города. Старикъ былъ крайне удивленъ, когда въ его комнату вошла Анненька, взволнованная, раскраснвшаяся отъ мороза и такая красивая, какою онъ ее еще не видалъ. Она присла на стулъ, чтобы перевести духъ, и только потомъ проговорила:
— Я пріхала къ вамъ выкупитъ тотъ вексель, который вы предъявили въ судъ…
Гущинъ только развелъ руками.
— Онъ у господина прокурора, а я тутъ ни при чемъ…
— Какъ ни при чемъ? Вдь вы могли не предъявлять его въ судъ? Разъ вы предъявили — вы можете и взять его обратно.
— Никакъ нтъ-съ!.. Дло уголовное-съ, и емуь данъ законный ходъ-съ.
— Вы… вы — негодяй!..
— А это ужъ какъ вамъ будетъ угодно-съ…

XX.

Весь город былъ занятъ толками о дл Матова, которое обсуждалось на вс лады. Какъ бываетъ въ такихъ случаяхъ, общественное мнніе раздвоилось: одни были на сторон Матова, другіе — противъ него. Проявленіе общественнаго мннія принимало бурный характеръ, особенно въ клуб. Нужно замтить, что большинство было не на сторон Матова. Люди, которые еще недавно заискивали предъ нимъ и считали его своимъ лучшимъ другомъ, сейчасъ нападали на него съ особеннымъ азартомъ, точно старались выкупить напрасно затраченную энергію. Старикъ Войводъ достаточно видлъ на своемъ вку всевозможныхъ метаморфозъ, но этотъ случай его прямо возмущалъ, какъ проявленіе самыхъ темныхъ инстинктовъ толпы, Вдь судъ будетъ, присяжные скажутъ свое слово,— зачмъ же торжествовать и радоваться прежде времени?
Это дло вообще доставляло Войводу немало непріятностей, начиная съ того, что Вра Васильевна страшно волновалась. Самое скверное было то, что она волновалась молча и ничего не говорила мужу, какъ длала обыкновенно. Потомъ самъ герой дня — Матовъ — началъ здить ужъ очень часто, и Вра Васильевна посл каждаго его визита теряла послднія силы и бродила, какъ въ воду опущенная. Такъ нельзя было оставить дальше, и Войводъ ршилъ объясниться съ Матовымъ начистоту. Этотъ безумецъ долженъ же понять наконецъ собственное безуміе…
Во всемъ город меньше всхъ волновался самъ Матовъ. Онъ бывалъ въ клуб каждый вечеръ и держалъ себя такъ, какъ будто ничего особеннаго не случилось. Правда, онъ постоянно подкрплялъ себя за буфетомъ и узжалъ домой каждый разъ сильно навесел. Войводъ часто встрчался съ нимъ вечерами и ршился привести въ исполненіе свой планъ именно въ клуб, какъ на нейтральной почв. Подходящаго случая не пришлось ждать долго. Разъ Войводъ былъ въ хорошемъ выигрыш и отправился въ буфетъ поужинать. Матовъ былъ тамъ и подслъ къ нему.
— Вамъ чертовски везетъ…— заговорилъ Матовъ первымъ.
— Вы находите?
— Общій голосъ… Конечно, нехорошо радоваться чужому несчастью, но я съ удовольствіемъ наблюдаю, какъ мой бывшій другъ Бережецкій все проигрываетъ. Кажется, онъ уже просадилъ тысячъ десять…
— Право, не знаю… Трудно считать деньги въ чужомъ карман, къ тому же меня чужія денежныя дла никогда не интересовали.
Матовъ засмялся. Вс игроки не любили говорить о деньгахъ и картахъ.
— Виноватъ, я болтаю пустяки,— сознался Матовъ, закуривая сигару.— Я тоже не охотникъ до чужихъ длъ, а такъ, сорвалось съ языка…
Войводъ, не торопясь, пилъ красное вино и какъ-то вопросительно смотрлъ на Матова. Этотъ взглядъ заставлялъ послдняго немного сжаться, какъ не выучившаго урокъ школьника, на котораго смотритъ строгій учитель.
— Вы, кажется, Николай Сергичъ, хотли намекнуть,— тянулъ Войгодъ,— да, намекнуть, что лучшая половина денегъ Бережецкаго перешла въ мой карманъ.. Очень можетъ быть, что и такъ. Не спорю… Вдь если разобрать серьезно, такъ въ жизни вс мы игроки… Разница только въ томъ, что одн играютъ за своею личной отвтственностью, другіе — за чужой счет…
— Вы не договариваете…
Войводъ еще разъ посмотрлъ на Матова, оглянулся кругомъ — въ столовой никого не было, и, разглаживая бороду, спокойно заговорилъ:
— Вы угадали, Николай Сергевичъ… Скажу больше: вы отлично понимаете, о чемъ я хочу поговорить съ вами. Да… Но не будемъ ставить надъ ‘і’ точку. Я не сталъ бы говорить, если бы не уважалъ васъ, какъ умнаго и очень даровитаго человка. Мн просто обидно за васъ…
— Представьте себ, что я ршительно ничего не понимаю…— смущенно проговорилъ Матовъ.— Если вы хотите говорить о моемъ несчастномъ дл, о которомъ въ город звонятъ, во вс колокола, то…
— Нтъ, нтъ… Это ваше дло, а я хочу поговорить съ вами о темъ, что немного касается и меня.
— А… теперь я понимаю… Я къ вашимъ услугамъ. Я даже могу предупредить вашъ вопросъ и облегчить наше объясненіе: да, я люблю Вру Васильевну… О такихъ вещахъ какъ-то не принято говорить мужьямъ, но вы сами пожелали поставить вопросъ ребромъ… Скажу откровенно: я уже давно потерялъ голову.
Войводъ сдлалъ глотокъ вина, подвинулся совсмъ близко къ Матову и заговорилъ такимъ тономъ, какъ говорятъ очень хорошіе знакомые.
— Что вы потеряли голову — я не буду споритъ, а что вы любите Вру Васильевну — позвольте мн не согласиться. Да, не любите… Вдь вы думаете только о себ, а любящій человкъ именно о себ-то и забываетъ. Скажу проще: зачмъ вы мучите Вру Васильевну? Вдь вы и раньше никогда ее не любили… Вы не знаете, какая это чистая и свтлая натура. Вдь это ребенокъ, доврчивый и любящій, но за каждый шагъ котораго приходится отвчать… Замтьте, что я ничего не говорю о себ, хотя на это и имю нкоторое право. Могу васъ уврить, что именно о себ я меньше всего думаю… Да, вы ее ее любите.
Матовъ хотлъ что-то возражать, но Войводъ его остановилъ движеніемъ руки.
— Позвольте кончить… Вы видите, что я нисколько не волнуюсь, и мы можемъ обсуждать вопросъ съ необходимымъ для него спокойствіемъ. Итакъ, повторяю, вы не любите Вры Васильевны, потому что ставите ее въ фальшивое положеніе. Вдь такія натуры не гнутся, а ломаются, какъ сталь. Вдь, если бы я замтилъ, что я лишній и что я именно мшаю ей жить, поврьте, я нашелъ бы въ себ достаточно силы, чтобы устранить себя. Такъ была бы и теперь, если бы… Да, если бы вы сумли сдлать ее счастливой.
Матовъ вскочилъ и, ероша свои кудри, нсколько разъ прошелся по комнат. Вотъ такъ объясненіе!.. Этотъ старикъ — настоящій крупный зврь, который давитъ съ расчетомъ.
— Мое положеніе въ данномъ случа почти комично…— заговорилъ онъ, принимая небрежный тонъ.— Мн трудно оспаривать вашу основную мысль, потому что каждый любитъ по-своему и ненавидитъ по-своему. Общей мрки нтъ и не можетъ быть… Я могу только повторить то, съ чего началъ: я люблю Вру Васильевну, хотя и не разсчитываю на взаимность… Можетъ-быть, это тоже область эгоизма. Но вдь весь вопросъ въ томъ, что вы, какъ мн кажется, желаете предъявить ко мн какія-то требованія. Я готовъ ихъ выслушать…
— Требованіе самое простое: вы должны оставить въ поко Вру Васильевну, какъ это долженъ сдлать каждый порядочный человкъ. Это не требованіе, а единственный логическій выводъ… Какъ мужъ, я имлъ бы право высказать это въ нсколько иной форм, но вдь здсь дло идетъ не обо мн, и я говорю сейчасъ, какъ посторонній человкъ. Наконецъ поставьте себя въ мое положеніе и поймите только одно, что я меньше всего имю въ виду свои личные интересы…
— Иванъ Григорьичъ, вдь это единственное объясненіе въ своемъ род…
Въ столовую вошелъ Галстунинъ, и объясненіе кончилось. Матовъ чувствовалъ только одно: если бы Войводъ избилъ его, ему было бы легче. Войводъ разсчитался за свой ужинъ, спокойно раскурилъ сигару и пошелъ наверхъ, въ ‘дтскую’, гд шла неустанная игра. Матовъ догналъ его на лстниц и, схвативъ за руку, проговорилъ:
— Иванъ Григорьичъ, я не желаю вашего великодушія… Что женщины принимаютъ, какъ должное,— обидно для мужчины.
Войводъ остановился и, не вынимая изо рта сигары, отвтилъ:
— Еще разъ вы говорите о себ, Николай Сергевичъ, причемъ забываете, что обиженная сторона — я… Единственное, что я могу вамъ предложить,— объяснитесь откровенно съ Врой Васильевной сами. Могу васъ уврить, что я до сихъ поръ не далъ ей ни малйшаго повода, что замчаю или подозрваю что-нибудь.
Онъ пошелъ вверхъ по лстниц, легко и свободно ступая со ступеньки на ступеньку, а Матовъ стоялъ на томъ же мст, чувствуя, какъ все у него кружится въ голов.

XXI.

Въ дом Матова происходило нчто необыкновенное, чего раньше не было: хозяинъ все чаще и чаще оставался по вечерамъ дома. Парасковья Асафовна только разводила руками и качала головой.
— Ужъ къ добру ли?— сомнвалась она.— Когда собака со двора въ избу просится,— примта нехорошая.
Ольга Ивановна, напротивъ, была очень довольна и почти счастлива. Въ первое время посл свадьбы Николай Сергичъ тоже не убгалъ изъ дому. Она точно длалась во второй разъ ‘молодой’ и втайн торжествовала надъ оголтлою дворяночкой, которая, видно, не сумла сманить чужого муженька. Такъ ей и надо! Довольно Ольга Ивановна посидла вечерами одна, всего надумалась и досыта наплакалась, а теперь пусть Вра Васильевна кулакомъ слезки вытираетъ да со старымъ мужемъ милуется.
— Чтой-то это нашъ-то сахаръ запалъ, любезнйшій братецъ Артемій Асафычъ?— удивлялась старая тетка.— Ужъ не померъ ли, гршнымъ дломъ?.. Тоже вотъ и Щепетильниковъ глазъ не кажетъ. Ну, да этотъ молодой, по своимъ дламъ ухлестываетъ…
Матова, дйствительно, какъ-то потянуло домой, въ свой уголокъ. Онъ даже бросилъ пить, какъ пилъ раньше. Давно ужъ онъ не занимался серьезно и поотсталъ даже въ своей спеціальности, сравнительно съ другими. Раза два его на суд срзали неизвстными ему кассаціонными ршеніями. А тутъ еще нотаріусъ Семибратовъ одолваетъ. Перетрусилъ человкъ до послдней степени. Это былъ блокурый чахоточный молодой человкъ съ близорукими глазами и шмыгающею походкой. Онъ прізжалъ къ Матову чуть не каждый день и нылъ безъ конца.
— Весь городъ кричитъ о вашемъ дл,— сообщалъ онъ упавшимъ голосомъ.
— И пусть кричитъ,— равнодушно отвчалъ Матовъ.— Покричатъ и перестанутъ, когда надостъ.
— Ахъ, Николай Сергичъ, Николай Сергичъ!.. А прокуроръ? Дло поступило уже къ нему…
— Мало ли поступаетъ длъ къ прокурору,— не всмъ дается ходъ.
— А вотъ нашему и дадутъ ходъ. Чувствую, что пропаду ни за грошъ… Отдадутъ подъ судъ — и кончено, прикрывай лавочку.
— Перестаньте малодушничать. Дло у Бережецкаго, а Бережецкій глупъ… Если васъ отдадутъ подъ судъ, и меня вмст тоже отдадутъ, а вдь я не плачу. Вообще пустяки, о которыхъ не стоитъ даже говорить…
— Вотъ въ этомъ-то и вся суть, что пустяки…
Нытье нотаріуса изводило Матова. Этотъ молодецъ продастъ кого угодно, чтобы только выгородить собственную драгоцнную особу. Никогда не слдуетъ связываться съ подобными идіотами, чортъ бы ихъ вобралъ всхъ! Только добрыхъ людей смшатъ.
Но малодушіе товарища по несчастью нагоняло и на Матова хандру, особенно по вечерамъ. Ему какъ-то длалось жаль и своего угла, отъ котораго вяло всегда нежилымъ, и было совстно передъ женой, которую онъ не любилъ. Вдь жизнь, право, могла бы сложиться нсколько иначе… Есть такіе маленькіе уютные домики, гд живутъ какъ-то особенно по-хорошему и гд доносятъ до старости такія теплыя и хорошія чувства. Невольно перебирая свое прошлое, Матовъ испытывалъ какое-то жуткое чувство, Вдь никто не подозрвалъ, что онъ совсмъ не такой, какимъ казался всмъ: адвокатъ-рвачъ, клубный завсегдатай, картежникъ и вообще кутила-мученикъ. Да, характеристика довольно милая!.. Эти мысли неизбжно приводили къ самому больному пункту, именно къ Вр Васильевн. Послднее объясненіе съ Войводомъ точно обезсилило его, и Матовъ какъ-то не ршался хать къ Вр Васильевн для рокового объясненія. Его такъ и тянуло туда, и чмъ больше тянуло, чмъ сильне росла нершимость, какъ у человка, который заблудился въ дремучемъ лсу и толчется на одномъ мст, когда нужно итти прямо. У Матова являлись совсмъ малодушныя мысли, на которыхъ онъ себя и ловилъ. Напримръ, какъ хорошо, что Ольга Ивановна до сихъ поръ ничего не подозрваетъ. Конечно, въ свое время ей все будетъ извстно, но когда и что будетъ, а сегодня день прошелъ спокойно.
— Только развяжусь съ этимъ дурацкимъ дломъ,— ршилъ Матовъ,— и брошу все старое… Довольно!
Ольга Ивановна узнала все скоре, чмъ предполагалъ Матовъ, и узнала гораздо больше, чмъ зналъ онъ самъ. Именно, въ одно прекрасное утро неожиданно явился докторъ Огневъ, на которомъ буквально лица не было.
— Чтой-то, отецъ, ты совсмъ забылъ насъ?— пеняла ему Парасковья Асафовна.
— Николай Сергичъ дома?— спрашивалъ старикъ, съ трудомъ переводя духъ.
— Когда онъ по утрамъ дома сидитъ? Волка ноги кормятъ… Извстное ихъ аблакатское положеніе: сколько побгалъ, столько и сълъ.
— А Ольга Ивановна? Мн необходимо ее видть по самому серьезному длу… да…
Когда Ольга Ивановна вышла, докторъ прежде всего попросилъ стаканъ воды, а потомъ уже разсказалъ всю исторію съ подложнымъ векселемъ и то, что не сегодня — завтра Николая Сергича отдадутъ подъ судъ. Ольга Ивановна выслушала все внимательно и отвтила довольно спокойно:
— Что же, Евграфъ Матвичъ, кто что надлаетъ, то и получитъ. А у меня свой капиталъ, и меня это не касаемо… Конечно, по-человчеству жаль, а жалостью разв поможешь?.. Мн бы это и слушать-то не надобно.
— Да, да…— бормоталъ смущенный докторъ, потирая лобъ рукой.— Вы говорите, что слушать не надобно… да… А я вотъ пришелъ переговорить именно съ вами, Ольга Ивановна, объ одномъ дл, которое связано именно съ вашимъ дломъ, то-есть съ дломъ Николая Сергича. Ради Бога, только это между нами, Ольга Ивановна… Представьте себ, какой вышелъ казусъ!.. Я совершенно потерялъ голову…
Докторъ, задыхаясь и перебивая самого себя, разсказалъ эпизодъ, какъ Анненька здила къ Артемію Асафычу и предлагала ему выкупить матовскій вексель. Этотъ разсказъ больше всего возмутилъ Парасковью Асафовну.
— Да не змй ли? а?!..— негодовала старушка, всплеснувъ руками.— Это все его дло… Все онъ подстроилъ.
— Нтъ, вы представьте себ мое положеніе!— горячился докторъ, отчаянно жестикулируя.— Анненька — двушка… да? И вдругъ ея имя будетъ фигурировать въ этомъ процесс… Войдите въ положеніе отца! Ее могутъ вызвать свидтельницей въ судъ… Весь городъ теперь только о ней и говоритъ. Мн никуда глазъ нельзя показать… Самое скверное, что могутъ подумать, что она здила подкупать Артемія Асафыча… а? Какъ это вамъ нравится, Ольга Ивановна?
— Я-то при чемъ тутъ?— довольно грубо отвтила Ольга Ивановна.— Вотъ ужъ именно, что въ чужомъ пиру похмелье.
— Какъ въ чужомъ пиру? Вы — жена, значитъ, вы должны знать все… Можетъ-быть, вы и подсылали Анненьку. Конечно, она двушка и, конечно, ничего не понимаетъ…
— Да вы блены обълись, Евграфъ Матвичъ?— возмутилась Ольга Ивановна.— Мн своего-то горя не расхлебать, а тутъ еще вы пристаете со своей Анненькой… Въ первый разъ и о дл-то этомъ слышу.
— Ну, ужъ извините, сударыня: никогда не поврю! Весь городъ во вс колокола звонитъ…
— Значитъ, по-вашему, я врунья?— начала горячиться Ольга Ивановна, наступая на доктора.— Да какъ вы смете мн такія слова говорить?!..
— Вдь это вы сами сказали: ‘лгунья’, а я ничего подобнаго, и не думалъ говорить.
Въ этотъ критическій моментъ послышался звонокъ. Это былъ Матовъ. Когда онъ вошелъ и взглянулъ на живую картину, которую составляли докторъ, жена и тетушка, то безъ словъ понялъ, что все кончено.
— Что вы со мной сдлали, Николай Сергичъ? Ахъ, что сдлали!..— кинулся къ нему докторъ.
— Идемте въ кабинетъ и тамъ поговоримъ,— предложилъ Матовъ, уводя старика подъ руку.— Не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ…
— Я сейчасъ поду къ змю и выцарапаю ему глаза,— ршительно заявила Парасковья Асафовна.— Это все его дло. Ему ничего не стоитъ всхъ насъ погубить.
Усадивъ доктора въ кресло, Матовъ прошелся по кабинету, взъерошилъ привычнымъ движеніемъ свои шелковые кудри и заговорилъ:
— Евграфъ Матвичъ, я радуюсь за васъ, что у васъ такая чудная дочь…

XXII.

Работа общественнаго мннія продолжалась. Матовъ, не обращавшій на него вниманія раньше, теперь не могъ не чувствовать происходившей на его глазахъ перемны теченія. И раньше недостатка по врагахъ у него не было, но это были все люди, такъ или иначе задтые имъ, а сейчасъ ему приходилось считаться съ людьми совершенно посторонними, которымъ, повидимому, до него не было никакого дла. Онъ это чувствовалъ при встрч со знакомыми, которыхъ онъ встрчалъ разъ или два въ годъ гд-нибудь на именинахъ или въ клуб, причемъ эти шапочные знакомые оказывались особенно строгими и неумолимыми.
Одинъ случай какъ-то ошеломилъ Матова, ошеломилъ именно потому, что онъ не имлъ никакихъ уважительныхъ причинъ. Дло было въ клуб, за ужиномъ. Въ столовой набралось человкъ пятнадцать. Были тутъ большею частью все знакомые люди: Самгинъ, винокуренный заводчикъ Бухвостовъ,— однимъ словомъ, все свой народъ. Въ эту компанію попалъ мало знакомый Матову горный инженеръ Ерохинъ, очень почтенный сдовласый старецъ, съ такимъ добродушнымъ лицомъ. Онъ сидлъ напротивъ Матова и все время улыбался. Старецъ былъ замтно навесел и что-то нашептывалъ сидвшему съ нимъ рядомъ Бармину, который длалъ серьезное лицо.
— Нтъ-съ, позвольте-съ!— сказалъ старецъ съ настойчивостью подгулявшаго человка, хотя Барминъ и не думалъ ему возражать.— Да-съ!.. Есть корпоративная честь, общественное мнніе. Такъ нельзя-съ… Помилуйте, этакъ всякій будетъ длать, что ему угодно, а я долженъ ему кланяться и благодарить. Въ конц концовъ носу-съ некуда будетъ показать…
Матовъ сначала не обращалъ никакого вниманія на горячившагося старца и только по выраженію лица Войвода понялъ, что дло идетъ о немъ, Матов.
— Ну, говори, говори, дуй тебя горой!— поощрялъ Самгинъ, радовавшійся каждому скандалу, какъ празднику.
— Что же, я могу и сказать… даже долженъ сказать…— не смущаясь, продолжалъ старецъ и, обращаясь ко всмъ, прибавилъ:— господа, среди насъ находится лицо, которое, строго говоря, не должно здсь находиться. Да-съ!.. Каждое общественное учрежденіе должно относиться особенно строго къ своей чести.
У Матова захватило дыханіе, и онъ чувствовалъ, какъ вся комната заходила у него предъ глазами. Поднявшись, по адвокатской привычк, онъ проговорилъ:
— Если я не ошибаюсь, вы хотите назвать мою фамилію?
— Вы не ошиблись…— отвтилъ старецъ, продолжая улыбаться.— Я нахожу ваше присутствіе здсь неумстнымъ, какъ лица, скомпрометированнаго въ общественномъ мнніи. Можетъ-быть, я ошибаюсь, но я такъ думаю…
Это былъ ударъ прямо въ лицо, и Матовъ даже не нашелся въ первый моментъ, что ему отвтить. Остальные тоже молчали. Довольный произведеннымъ эффектомъ, Ерохинъ добавилъ:
— Я предлагаю, господа, исключить господина Матова изъ членовъ нашего клуба, чтобы этимъ оградить до извстной степени свою собственную репутацію. Да-съ!..
Вс опять молчали. Неожиданнымъ защитникомъ явился Войводъ, который отчетливо и спокойно отвтилъ за всхъ:
— Господинъ Ерохинъ, по своему возрасту и настроенію, забылъ одно, что мы пока имемъ дло съ одними слухами, и самое дло еще не принято судомъ… Затмъ, если бы оно поступило и подверглось разсмотрнію, то вдь присяжные могутъ вынести оправдательный вердиктъ, въ чемъ я нимало не сомнваюсь.
Старецъ вскочилъ и съ пной у рта принялся доказывать, что оправданіе на суд еще ничего не доказываетъ, и что члены клуба корпоративно имютъ право извергнуть изъ своей среды компрометирующее имя.
— Да-съ, я буду настаивать и внесу въ совтъ старшинъ свое заявленіе объ исключеніи господина Матова…
— Послушайте…— заговорилъ Матовъ.— Если бы вы были человкомъ не предльнаго возраста, я отвтилъ бы вамъ иначе, по ваши сдины обезпечиваютъ вашу неприкосновенность… Мн лично въ вашей выходк обидно одно, именно, что меня незаслуженно оскорбляетъ почтенный человкъ, уважаемый всми. Могу только пожалть о послднемъ…
Этотъ отвтъ вызвалъ общее галднъе, причемъ большинство было на сторон Матова, но послдній уже не врилъ ничему, убжденный, что стоитъ ему выйти, какъ разговоръ можетъ принять и другой оборотъ. Онъ поднялся и началъ прощаться. Въ шинельной его догналъ Войводъ и проговорилъ:
— демте вмст, Николай Сергичъ. Я васъ подвезу…
Матовъ былъ страшно взволнованъ и только сейчасъ начиналъ понимать всю силу полученнаго оскорбленія. Собственно говоря, этотъ захмелвшій старичокъ, на котораго онъ разсердился, былъ тутъ ни при чемъ, какъ выразитель общественнаго мннія.
Зимняя ночь была свтлая. Полозья саней такъ и рзали сухой снгъ, искрившійся синими переливами. У Войвода были уже свои лошади, какъ и слдуетъ золотопромышленнику. Матовъ опомнился только тогда, когда сани остановились у подъзда квартиры Войвода. Онъ сдлалъ нершительное движеніе, по Войводъ взялъ его подъ руку и повелъ къ двери.
— Врочка ждетъ…— объяснилъ онъ.— Она взяла съ меня слово, что я буду къ ужину.
— Да?— машинально спрашивалъ Матовъ.
— Мы поужинаемъ по-настоящему. Я терпть не могу этихъ клубныхъ меню…
На звонокъ выскочила Дуня и съ удивленіемъ смотрла, какъ баринъ подъ руку ведетъ своего соперника. Еще больше удивился старый Маркъ, а Вра Васильевна, когда къ ней въ столовую явилась съ докладомъ Дуня, испугалась и поблднла. Она не убжала только изъ воспитаннаго въ ней мужемъ повиновенія. Матовъ поздоровался съ ней какъ-то смущенно, и Вра Васильевна поняла, что случилось что-то особенное.
— Вы меня извините, Николай Сергичъ, что я совсмъ по-домашнему,— говорила она, оглядывая свой нарядный капотъ изъ персидской шелковой матеріи.— Вы сами виноваты, что нападаете ночью на беззащитную молодую женщину… Впрочемъ, виноватъ мой мужъ, который силой притащилъ васъ сюда,— я въ этомъ уврена. Вы такъ давно не были у насъ, что я должна была подумать, какъ васъ зовутъ…
Матовъ чувствовалъ себя не по соб и проклиналъ про себя хитраго стараго мужа, который поставилъ его въ самое дурацкое положеніе. Легкій ужинъ, состоявшій изъ холодной дичи и консервовъ, прошелъ какъ-то неловко, и Матовъ никакъ не могъ попасть въ свой обычный шутливый тонъ. Онъ былъ убжденъ, что Войводъ ни слова не скажетъ жен о случившемся сегодня въ клуб инцидент, и все-таки чувствовалъ себя, какъ, вроятно, чувствовалъ бы себя человкъ, которому выдернули здоровый зубъ. Онъ только разъ нашелся, когда Вра Васильевна заговорила о длахъ, которыя отнимаютъ время лучшихъ друзей, и проговорилъ съ улыбкой:
— Не дла, Вра Васильевна, а всего одно дло…
Ужинъ вообще прошелъ какъ-то натянуто, и Матовъ былъ радъ, когда очутился на свжемъ воздух.
— Зачмъ онъ меня затащилъ?— соображалъ онъ, закутываясь въ шубу.— Вообще глупо.
Когда Матовъ ушелъ и супруги остались одни, Вра Васильевна, глядя въ лицо мужу, проговорила съ особеннымъ удареніемъ:
— Какъ это мило!.. Не правда ли?
— Я не понимаю, что ты хочешь сказать…
— Вы не понимаете? Ха-ха… Онъ не понимаетъ!..
— Даю теб слово, что не понимаю, что ты хочешь сказать… Я могу обидться наконецъ, Врочка.
— Боже мой, сколько великодушія!..
Она поднялась и съ гнвнымъ выраженіемъ, отчеканивая слова, проговорила:
— Не будемте играть въ прятки… Вы хотли поставить въ глупое положеніе и его и меня. И все это подъ видомъ дружескаго участія… А этотъ несчастный вритъ вамъ…
— Врочка!..
— Довольно! Не нужно глупыхъ словъ, то-есть глупыхъ для меня. Вы сегодня торжествуете…
Она, не простившись, ушла въ свою комнату, и старый Маркъ слышалъ, какъ старый баринъ подходилъ къ запертой на ключъ двери въ комнату барыни и говорилъ:
— Врочка… Мн нужно что-то сказать теб.
Отвта не было.

XXIII.

Анненька находилась подъ самымъ строгимъ надзоромъ огорченнаго родителя и все-таки, какъ ящерица, находила свободную минутку, чтобы завернуть къ Матовымъ. Ее неотступно преслдовала мысль о Никола Сергич, судьба котораго точно была ея судьбой. Ольга Ивановна относилась къ этимъ визитамъ довольно подозрительно и встрчала двушку одной и той же фразой:
— Николая Сергича нтъ дома…
Въ другое время Анненька не перешагнула бы порога матовскаго дома, а сейчасъ она даже не чувствовала обиды. Разв ее можно было обидть? Да и что такое эта Ольга Ивановна, если разобрать?.. Какое она иметъ право такъ относиться къ ней, Анненьк? Единственное, что она сдлала,— это създила тогда къ Артемію Асафычу, чтобы выручить проклятый вексель. Разв Матовъ подозрваетъ, какъ она его любитъ,— онъ и не думаетъ о ней. Анненька такъ была полна собственнымъ чувствомъ, что даже и не мечтала о взаимности. О, она такъ мучительно была счастлива…
Къ Матовымъ ее тянуло главнымъ образомъ то, что можно было отвести душу хоть съ Парасковьей Асафовной. Старуха любила зятя и жалла его какъ-то особенно хорошо, какъ умютъ жалть добрыя ворчливыя старушки. Ольга Ивановна только пожимала плечами, когда тетка и Анненька по цлымъ часамъ вели между собой тихіе, задушевные разговоры.
— Старуха-то совсмъ выжила изъ ума,— ршила Ольга Ивановна,— а у докторской Аннушки ума-то и отродясь не бывало…
И Парасковью Асафовну и Анненьку мучила больше всего неизвстность, и он по-своему старались ‘вызнать’ все дло. Конечно, виновникомъ всего являлся Артемій Асафычъ.
— Обманулъ онъ тогда тебя, змй!— увряла Парасковья Асафовна.— Въ глаза обманулъ…
— Нельзя, бабушка. Такой законъ…
— Зако-онъ? Ну, милая, законъ-то, какъ палка, о двухъ концахъ…
Парасковья Асафовна длала уже засылку къ змю, чтобы онъ явился для разговора, но змй оказался хитрымъ и не желалъ итти.
— Ну, мы къ нему сами нагрянемъ!— ршила Парасковья Асафовна.— Да я ему вс знки выцарапаю!.. Н-тъ, меня-то онъ не проведетъ, змй!..
Он уговорились такъ, что будто старушка пойдетъ ко всенощной, а Анненька ее подождетъ у церкви, чтобы вмст хать къ Артемію Аеафычу. Такъ он и сдлали. Можно себ представить пріятое изумленіе старика, когда къ нему заявились гостьи. Онъ совершенно растерялся и виновато бормоталъ:
— Ахъ, любезнюющая сестрица… Въ кои-то вки собралась ко мн!.. Анна Евграфовна, голубушка!.. Да какъ я васъ и принимать буду…
— Ну, ну, наговаривай, змй подколодный!— сурово начала свой допросъ Парасковья Асафовна.— Говори, а мы тебя послушаемъ…
— Я-съ… Что же я могу вамъ сказать, сестрица?
Анненька присла къ столу и молча наблюдала происходившую у нея на глазахъ сцену. Артемій Асафычъ, разговаривая съ сестрой, все поглядывалъ на припертую дверь въ сосднюю комнату.
— Стыдъ-то у тебя есть?— наступала Парасковья Асафовна.
— У каждаго человка есть свой стыдъ, сестрица…
— А вотъ у тебя его и не бывало. Вдь растерзать тебя мало, змя!.. Что ты придумалъ-то? Видно, по поговорк: у кого мъ и пью, съ того и голову рву. Безстыдникъ ты!
— Сестрица, а ежели мои шесть тыщъ пропадаютъ за Николаемъ Сергичемъ,— это какъ, по вашему, понимать? Ужъ я-то ходилъ, ходилъ за ними, какъ за кладомъ… да-съ!
— Никто тебя не неволилъ давать деньги, а коли далъ, такъ терпи… Зачмъ губить-то человка? Да что я съ тобой разговариваю! Позжай сейчасъ же къ прокурору, Игнатію Борисычу, и возьми свой поганый вексель, а добромъ не подешь, такъ я тебя въ окружной-то судъ самого въ мшк, какъ поросенка, привезу!
— Ахъ, сестрица, сестрица!— стоналъ Гущинъ.— Разв можно разговаривать съ вами при такомъ неистовств словъ съ вашей стороны?
— Убить тебя надо, а не разговоры разговаривать!
— Сестрица, удержите свой собственный языкъ… Вотъ вы выговариваете разныя кусательныя слова, а того и не понимаете, что у меня есть на душ. Да-съ!..
— Да что понимать-то? Обмануть кого-нибудь еще хочешь,— вотъ и весь разговоръ!
— А вотъ и не весь… Очень ужъ вы скоры на словахъ, сестрица, а того не понимаете, что, можетъ, я и самъ своей жисти даже совсмъ не радъ. Подвели меня, однимъ словомъ, какъ пить дали!.. Конечно, я весьма питалъ злобу къ Николаю Сергичу и даже до зврства, а только я не зналъ, что и къ чему. Думалъ такъ: устрою имъ непріятность, чтобы они чувствовали, что, хотя я и весьма маленькій человкъ, а свой характеръ имю и весьма даже его уважаю. Просто хотлъ попугать, а тутъ вонъ оно что вышло!.. Можетъ, я-то теперь, какъ осиновый листъ, день и ночь трясусь. Меня же и прижали судейскіе: какъ, да что, да почему… Вдь и дло самое пустяковое, ежели разобрать. Вчера жена нотаріуса Семибратова прізжала и слезами плакала предо мной, а я, какъ Иродъ, стою предъ ней и ничего не могу подлать…
Взглянувъ на запертую дверь, Артемій Асафычъ зажалъ рукой ротъ и закрылъ глаза.
— Тамъ у тебя кто спрятанъ?— спрашивала Парасковья Асафовна и, не дожидаясь отвта, отворила дверь.— А, два сапога — пара!..
Въ слдующей комнат у окна стоялъ Щепетильниковъ и, заложивъ руки за спину, прислушивался къ горячему спору родственниковъ.
— Ну-ка, иди сюда, сахаръ!— приглашала его Парасковья Асафовна.— Нечего прятаться… Милости просимъ, Павелъ Антонычъ! Аннушка, а ты поговори съ нимъ хорошенько…
Щепетильниковъ былъ очень смущенъ и поздоровался съ Анненькой издали. Двушка смотрла на него злыми глазами и въ упоръ спросила:
— Правда ли, Павелъ Антонычъ, что вы ведете дло противъ Матова?
— Я… то-есть я… Видите ли, я перешелъ отъ Николая Сергича въ помощники къ присяжному повренному Колокольцову и долженъ вести т дла, которыя онъ мн даетъ. Мн совершенно безразлично, противъ кого приходится выступать въ суд.
— Аннушка, а ты хорошенько его, шалыгана!— поощряла Парасковья Асафовна.— А я-то его сколько еще чаемъ поила. Ну, хорошъ мальчикъ, нечего сказать!
— Вы не понимаете, Парасковья Асафовна, о чемъ говорите,— постарался обрзать старуху Щепетильниковъ.— А что касается чая, то я его пилъ и до васъ и сейчасъ пью… Къ существу дла это не относится нимало.
— Безстыдникъ, безстыдникъ!..— корила Парасковья Асафовна.
— Мн необходимо поговорить съ вами серьезно,— перебила ее Анненька.
— Къ вашимъ услугамъ…
— Мы уйдемъ съ братцемъ въ другую комнату,— предлагала Парасковья Асафовна.— У насъ свои дла, а вы тутъ лучше сговоритесь.
— Мн все равно,— ршительно заявляла Анненька.— А лучше будетъ, если вы останетесь. Секретовъ нтъ. Павелъ Антонычъ, и вамъ не совстно? Смотрите мн въ глаза: вамъ не совстно?.. Вы получили высшее образованіе, вы по служб въ свое время добьетесь извстнаго положенія,— неужели все это только для того, чтобы начать съ предателскаго дла?
— Съ женщинами трудно спорить, а особенно что-нибудь имъ доказывать,— отвтилъ Щепетильниковъ, принимая дловой видъ.— Видите ли, настоящее дло можетъ составить начинающему юристу имя, а имя для юриста — все. При чемъ тутъ имена: Николай Сергичъ, Иванъ Петровичъ, Григорій Иванычъ?.. Я, дйствительно, заинтересованъ въ дл господина Матова…
— Парасковья Асафовна, слышите: господина Матова?— вспыхнула Анненька, поднимаясь.— Намъ здсь нечего длать…
— И то нечего,— согласилась старушка.— Подемъ-ка, Аннушка, домой не солоно хлебавши. Павелъ Антонычъ, благодарствуйте! Недаромъ, видно, я тебя матовскимъ-то чаемъ отпаивала.
На крыльц ихъ догналъ Артемій Асафычъ и, оглядываясь на дверь, проговорилъ:
— Сестрица любезнюющая, ей-Богу, не виноватъ и заслуживаю снисхожденія… Въ лучшемъ вид меня заглотали господа адвокаты, какъ щука заглатываетъ ерша. А вся причина идетъ все-таки отъ Вры Васильевны… да-съ!

XXIV.

Вернувшись въ комнату, Артемій Асафычъ въ изнеможеніи опустился на стулъ, на которомъ только-что сидла Анненька. Щепетильниковъ шагалъ по комнат, покручивая усики.
— Что, доволенъ, Павелъ Антонычъ?— какъ-то простоналъ старикъ.— Да, можно сказать, что сняли вы съ меня голову съ Игнатіемъ-то Борисычемъ… Какъ пить дали! Теперь мараль идетъ по всему городу, и вс пальцами на меня тычутъ. Конечно, сестрица Парасковья Асафовна говорила въ неистовств словъ, а ежели разобрать, такъ все сущая правда выходитъ. И Анна Евграфовна тоже правду теб отчитывала… Да!.. Вы-то сухи изъ воды выйдете, потому какъ у васъ все по закону, а я-то и заслъ, какъ журавль въ болот. Ни взадъ ни впередъ… А кто меня затянулъ? Большой грхъ теб, Павелъ Антонычъ… Это ты меня тогда подбилъ предъявить вексель, а я и обрадовался сдуру.
Щепетильниковъ продолжалъ ходить и улыбался.
— Да что ты молчишь-то, какъ китайскій идолъ изъ чайнаго магазина?!..— накинулся на него Артемій Асафычъ.— Пейте мою кровь, рвите живымъ мясомъ!.. Добрый я человкъ, вотъ вы и надли мн петлю на шею.
— Пустяки, Артемій Асафычъ… Пренебреги. Ты только представь себ: одно дло — и я знаменитость. Ха-ха… Теперь вс будутъ знать Щенетильникова. Раньше-то другіе нагрвали руки, а теперь наша очередь. Будетъ, поцарствовалъ Николай Сергичъ, пора и честь знать.
— Что же ему будетъ?— въ тысячу первый разъ спрашивалъ Гущинъ.
— Лишеніе нкоторыхъ особенныхъ правъ и преимуществъ и легкая прогулка въ мста не столь отдаленныя. Мы за большимъ, голубчикъ, не гонимся… Зачмъ человка губить?
— А это не погибель? Похуже всякой погибели… Ахъ, идолы, идолы безстыдные! Да ежели бы я зналъ… Ахъ, Боже мой!..
Положеніе Артемія Асафыча, дйствительно, было не изъ красивыхъ. Ему доставалось со всхъ сторонъ. Каждое утро онъ, обыкновенно, отправлялся въ Гостиный дворъ и бродилъ изъ лавки въ лавку: тутъ поговоритъ, тамъ узнаетъ какую-нибудь послднюю городскую новость или сыграетъ въ шашки, а теперь, какъ купцы только завидятъ, еще издали кричатъ:
— Иди-ка, иди-ка, процентъ!.. А совсть у тебя гд? Изъ-за полуторыхъ сотенныхъ билетовъ какого человка-то губишь!
— Это ужъ какъ окружный судъ, а моей тутъ причины нтъ,— оправдывался Артемій Асафычъ.
— Дурака ты свалялъ и больше ничего. Плакали твои шесть тысячъ… да. Какъ лишатъ правъ Матова да пошлютъ въ ссылку, съ кого-то будешь получать свои шесть тысячъ? Эхъ, малиновая голова!.. Потерплъ бы, ну, по времю Николай-то Сергичъ и разсчитался бы съ тобой. Экая невидаль — шесть тысячъ. Не такія денежки онъ проигрывалъ въ клуб, а ты, какъ осенняя муха, ползъ съ векселемъ…
— И то дурака свалялъ…— уныло соглашался старикъ.— Кругомъ меня обошли. Конечно, ежели человкъ сдлается въ отсутствіи ума, такъ съ нимъ длай, что хочешь…
— А мы-то куда днемся безъ Николая Сергича? Первющій былъ адвокатъ… Такой словесности и не сыскать.
И безъ этихъ разговоровъ Артемій Асафычъ уже давно раскаялся въ своемъ поступк. Онъ искренно любилъ Матова и вдругъ сдлался его погубителемъ. Послдняя мысль просто убивала, старика и не давала ему покоя. И любезнюющая сестрица, и докторская Аннушка, и купцы — вс были правы…
Чтобы на комъ-нибудь сорвать сердце, Артемій Асафычъ каждое утро, какъ на службу, отправлялся къ Бережецкому.
— Что вамъ наконецъ нужно отъ меня?— сухо спрашивалъ Бережецкій неотступнаго кліента.— Дло въ суд, и оно не отъ меня теперь зависитъ…
— Игнатій Борисычъ, отпустите душу на покаянье!— молилъ Артемій Асафычъ.— На колнкахъ буду просить…
— Я ничего не могу, милйшій!.. Понимаете?
— Игнатій Борисычъ, а ежели у меня тоже совсть есть?
— Ну, это ужъ ваше личное дло.
— Я и присягу приму… А то возьму и скажу, что я самъ поддлалъ вексель. Мн-то все одно пропадать… Не дорогой товаръ.
Кончилось тмъ, что Бережецкій не веллъ принимать назойливаго старика. Тогда Гущинъ началъ ловить его на улиц, когда Бережецкій выходилъ изъ суда. Сниметъ шапку и кланяется.
— Игнатій Борисычъ, заставьте…
— Ничего не могу,— коротко отвчалъ Бережецкій.
Артемія Асафыча охватило настоящее отчаяніе. Да, вотъ они вс радуются, а каково ему, старому грховоднику. Попался, какъ куръ во щи, и теперь расхлебывай кашу, которую заварили другіе.
Бережецкій торжествовалъ. Лучшаго случая нельзя было придумать. Его правою рукою былъ Щепетильниковъ, который первымъ увидалъ у Гущина роковой вексель. Когда разнесся слухъ объ этомъ дл, то къ прокурору поступило нсколько заявленій относительно Матова, которыя тоже можно было пустить въ ходъ. Тутъ дло шло уже о крупныхъ суммахъ, но Бережецкій отлично понималъ совтъ маски на клубномъ маскарад и откладывалъ большія дла, чтобы преподнести ихъ, какъ десертъ. Кто была эта таинственная маска,— онъ до сихъ поръ не зналъ. Врно было одно, что это была очень умная женщина, хорошо знавшая судейскій міръ.
— Да, умно было сказано!— восхищался Бережецкій.— А остальное ужъ я самъ придумалъ… Пусть ведетъ дло самый глупый начинающій адвокатъ, какъ Щепетильпиковъ. Превосходная картина получится… Дло безусловно врное, и присяжнымъ ничего не останется, какъ сказать: ‘да, виновенъ’. Прекрасно!
Одно время Бережецкій пересталъ здить въ клубъ, гд Лихонинъ велъ крупную игру. Какъ прокурора, это его шокировало, а затмъ онъ лично не выносилъ этого сомнительнаго сибирскаго милліонера. Теперь же Бережецкій началъ бывать въ клуб, хотя и не поднимался наверхъ, въ ‘дтскую’. Онъ принималъ таинственно-меланхолическій видъ и на вс разспросы отдлывался стереотипною фразой:
— Господа, всякое дло — профессіональная тайна. Какъ священникъ или докторъ, я не имю права разглашать того, что мн извстно только какъ прокурору. Въ свое время все узнаете…
Мысль о таинственной незнакомк не оставляла Бережецкаго, и онъ нарочно бывалъ на семейныхъ вечерахъ, чтобы узнать ее по росту, но голосу и по рукамъ. Но эти наблюденія ни къ чему не приводили. Вс дамы казались Бережецкому такими глупыми. Мысль о Вр Васильевн у него являлась нсколько разъ, но она какъ-то не вязалась съ обстановкой дла. Бережецкій зналъ, что она была влюблена въ Матова, а молва прибавляла, что она и сейчасъ влюблена въ него, какъ кошка. Много сбивало его поведеніе самого Войвода, который сохранялъ съ Матовымъ лучшія отношенія. Потомъ, Матовъ бывалъ въ дом Войводовъ, значитъ… Однимъ словомъ, получалась какая-то чепуха.
Время отъ времени Бережецкій завертывалъ къ Войводамъ, но Вра Васильевна принимала его какъ-то сухо, ссылаясь на головную боль и общее недомоганье. О дл Матова она не заикалась ни единымъ словомъ, какъ и самъ Войводъ. Бережецкій начиналъ чувствовать себя обиженнымъ и ршалъ, что Вра Васильевна просто глупа, какъ и другія дамы.
— Куда ей придумать такую штуку… Семерка какая-то!..
Каждый визитъ Бережецкаго для Вры Васильевны являлся настоящею пыткой, и она дйствительно длалась больна. Его торжествующая таинственность возмущала ее до глубины души. И такого человка она научила, какъ погубить Матова… Обыкновенно съ мужемъ Вра Васильевна была откровенна, но о своемъ разговор въ клуб не говорила ни слова. Это было выше ея силъ. Мужъ могъ ей простить даже измну, но не такое низкое предательство изъ-за угла.
Объ ея позорномъ поступк знала одна Анненька, но она вполн была убждена въ ея скромности, хотя въ послднее время Анненька совсмъ измнилась и рдко бывала у ней. Съ Анненькой что-то случилось, а что — она не говорила.
Посл своего визита къ Артемію Асафычу съ Парасковьей Асафовной Анненька явилась къ Вр Васильевн очень взволнованная и безъ всякихъ вступительныхъ словъ заявила:
— Представьте себ, Вра Васильевна, этотъ Гущинъ знаетъ все, то-есть что вы научили Бережецкаго, какъ повести дло.
— Не можетъ быть!— возмутилась Вра Васильевна.
Анненька разсказала подробно, какъ он здили къ Гущину и какъ онъ на крыльц объяснилъ имъ свои подозрнія.
— Даю вамъ самое честное слово, что я ршительно никому не говорила ни одного слова!— клялась Анненька.— Какъ онъ могъ догадаться?— ршительно не понимаю. Я его какъ-нибудь разспрошу…
Вра Васильевна была очень смущена, хотя и врила Анненьк до послдняго слова.
Увлеченная своею мыслью, Анненька добилась того, что Артемій Асафычъ объяснилъ ей весь секретъ.
— Дло самое простое, барышня… Ужъ я и такъ и этакъ раскидывалъ умомъ, потому какъ Бережецкому не обмозговать такого дла. А тутъ мн и пало на мысль: кто разссорилъ тогда Бережецкаго съ Матовымъ? Помните, какъ дло вышло за ужиномъ тогда?.. Все Вра Васильевна устроила, а потому некому другому было окончательно-то научить Бережецкаго. У жъ это врно-съ и даже весьма просто-съ… Такія дамы особенныя бываютъ-съ…

XXV.

Первое извстіе о преданіи Матова суду было получено въ ‘дтской’ клуба вечеромъ. Городъ еще ничего не зналъ, а клубные завсегдатаи уже обсуждали событіе на разные лады. Войводъ металъ банкъ, когда услышалъ эти переговоры. По его мннію, судьба Матова была ршена. Онъ сохранилъ свой вжливо-неприступный видъ, продолжая игру. Въ душ онъ очень жаллъ Матова, погибавшаго исключительно благодаря своему легкомыслію.
— Бережецкій — молодецъ,— одобряли враги Матова.— Такъ обставить дло — это не шутка. Главное, ржетъ человка пустяками… И Семибратовъ влопался.
Другіе жалли Матова и доказывали, что присяжные не могутъ его не оправдать. Къ числ послднихъ былъ и старичокъ Окуневъ, раньше говорившій совершенно другое. Поднимался вопросъ и о томъ, будетъ Матовъ бывать въ клуб попрежнему или благоразумно будетъ сидть дома.
— Пока дло у слдователя, онъ такой же человкъ, какъ и мы вс,— говорили клубные юристы.— Еще вопросъ, какъ разыграется дло… Все будетъ зависть отъ присяжныхъ.
— Но все-таки есть уже подозрніе, которое признано прокуратурой… Одинъ этотъ фактъ достаточно говоритъ за себя. Значитъ, судъ находитъ, что Матовъ могъ совершить подлогъ…
— Позвольте, это нужно доказать.
— Ну, это другое дло. Оправдываютъ завдомыхъ убійцъ… Это оправданіе не есть доказательство для общественнаго мннія.
— Все это формализмъ… Если бы разобрать дла каждаго, нашлись бы и не такія правонарушенія. Мы ихъ вс знаемъ и молчимъ, потому что это не наше дло. Кто Богу не гршенъ…
Самыми строгими оказались именно т, за кмъ были именно такіе нераскрытые гршки, а подлоги — это такая простая вещь, которая практиковалась чуть не каждый день.
Всхъ интересовало, какъ отнесется къ этому инциденту Лихонинъ, который тоже былъ не безъ грха и тоже состоялъ подъ судомъ. Сибирскій магнатъ только пожалъ плечами и улыбнулся.
— Я удивляюсь, какіе пустяки васъ интересуютъ,— замтилъ онъ съ лнивою улыбкой.— Если бы Матова обвинили и если бы его отправили въ мста не столь отдаленныя, то-есть къ намъ, я съ удовольствіемъ предложилъ бы ему мсто на своихъ заводахъ. Такихъ людей нужно умть цнить. У меня половина служащихъ изъ ссыльныхъ, и я не имю права быть ими недовольнымъ.
— Вотъ если бы сибирскимъ судомъ его судить,— прибавилъ кто-то,— лтъ бы на двадцать можно было затянуть дло… А тамъ, за смертью обвиняемаго, все было бы предано вол Божіей.
— Да, сибиряки еще пожалютъ о своихъ старыхъ судахъ, когда отвдаютъ суда скораго.
Сибирскіе старые суды — притча во языцхъ, и всмъ сдлалось весело. Сибирскія судебныя дла переходили изъ одной инстанціи въ другую, по всу, считая пудами, и достигали иногда почтеннаго объема пудовъ въ двадцать. Посыпались анекдоты, и всякій считалъ долгомъ разсказать какой-нибудь рдкій случай…
Возвращаясь домой, Войводъ ршилъ, что ничего не скажетъ жен. Дло Матова ее вообще волновало, и онъ не желалъ портить настроенія. Все равно черезъ нсколько дней она узнаетъ все, и онъ избгнетъ неловкаго объясненія. Подъзжая къ своей квартир, онъ увидлъ въ столовой свтъ,— значитъ, Вра Васильевна еще не спала.
— У нихъ гости,— объяснилъ въ передней Маркъ.
— Кто?
— Анна Евграфовна и Николай Сергичъ…
Получалось что-то невроятное. Недоставало только, чтобы явился Гущинъ.
— А, это ты, папа!..— встртила мужа Вра Васильевна.
По ея лицу Войводъ замтилъ, что она, хотя и была нсколько возбуждена, но вообще въ хорошемъ настроеніи. Матовъ пилъ кофе, то-есть, врне, какой-то ликеръ. Онъ имлъ довольный видъ человка, у котораго хорошо на душ.
— Поздравьте меня, Иванъ Григорьевичъ,— проговорилъ онъ, здороваясь съ хозяиномъ.— Вроятно, вы уже все знаете.
— Да, кое-что слышалъ…
— Самое скверное — неизвстность, а сейчасъ я — величина совершенно опредленная. Долженъ отдать честь Игнатію Борисовичу: онъ обставилъ дло дьявольски ловко!
Анненька, опустивъ глаза, ощупывала бахромку чайной салфетки. Двушка сегодня была какъ-то особенно мила, и Войводъ удивился, что у нея руки совершенно холодныя, какъ ‘ледяшки’.
‘Какая милая двушка’,— невольно подумалъ Войводъ, невольно удерживая въ своей рук холодненькую ручку Анненьки.
И Матовъ тоже былъ сегодня какъ-то особенно милъ. Онъ былъ именно самимъ собой. Войводъ засталъ уже конецъ ужина, и Маркъ предоставилъ въ его распоряженіе только остатки — холодную дичь и ростбифъ.
— Сейчасъ я, до нкоторой степени, знаменитость,— говорилъ Матовъ, прихлебывая изъ рюмки ликеръ.— Что подлаете, если ужъ такъ складывается судьба!
— Не судьба, а жизнь такъ складывается,— замтила Вра Васильевна.— Въ своей судьб мы сами виноваты…
— Я и не думаю кого-нибудь обвинять,— отвтилъ Матовъ.— Напротивъ, мн даже жаль этого бднаго Семибратова, которому придется расплачиваться за чужую неосторожность. Впрочемъ, объ этомъ не стоитъ говорить, какъ не говорятъ о семейныхъ длахъ.
Анненька все время молчала, а потомъ поднялась и начала торопливо прощаться.
— Куда вы торопитесь, Анненька?— удивилась Вра Васильевна.
— Ахъ, мн нельзя. Да и папа ждетъ…
— Я могу васъ проводить,— заявилъ Матовъ.
Когда они вышли въ переднюю, Войводъ замтилъ, что жена слдитъ за Анненькой ревнивыми глазами. Вотъ извольте понять женщину, когда она мняется каждыя пять минутъ. Матовъ что-то сострилъ, надвая шубу, и, кажется, не хотлъ замчать, что длается кругомъ.
— Ахъ, какъ я его ненавижу!— проговорила Вра Васильевна, когда за гостями затворилась дверь.
— За что?— машинально спросилъ Войводъ.
Вра Васильевна посмотрла на него непонимающими глазами и только улыбнулась. Что онъ такое сказалъ? Неужели онъ, мужъ, не понимаетъ, какъ она любитъ этого человка?..
Ночь была темная и втреная. Сухой снгъ переносило съ одной стороны улицы на другую, какъ песокъ. Кое-гд жалко мигали керосиновые фонари, нагоняя тоску. Сани были узкія, и Матовъ поддерживалъ правою рукой прижавшуюся къ нему Анненьку.
— Что вы молчите, барышня?— спросилъ онъ.
— А васъ это интересуетъ?— тихо отвтила она.— Да?
— Какъ всегда…
— Не лгите… Для васъ я — несуществующее лицо, Николай Сергичъ. Бываютъ домашнія собачки, любимыя кошечки, къ которымъ мы привыкаемъ,— такъ и я для васъ.
— Вы не совсмъ правы, Анна Евграфовна…
Ночной извозчикъ плелся съ мучительною медленностью, точно задался спеціальною цлью исчерпать до дна терпніе своихъ сдоковъ. Въ одномъ мст онъ хотлъ сдлать поворотъ, но Анненька его остановила:
— Налво, извозчикъ!
Матовъ хотлъ спать и не понималъ, что за фантазія пришла въ голову Анненьк возить его по пустымъ улицамъ спавшаго города. А впрочемъ, не все ли равно… Онъ покрпче закутался въ свою шубу и въ одномъ ухаб, чтобы удержать Анненьку, прижалъ ее къ себ совсмъ близко, такъ что ея лицо очутилось совсмъ близко къ его лицу. Она молча смотрла на него такими большими и покорными глазами. Онъ хотлъ немного отодвинуться отъ нея, но двушка схватила его за руку и прошептала:
— Нтъ, сегодня ты мой…
Много разъ въ жизни Матову приходилось разыгрывать маленькіе романы, но сейчасъ онъ какъ-то испугался. Для него Анненька была ребенокъ, съ которымъ самое большее можно было пошутить. А она заговорила съ нимъ, какъ женщина. Онъ даже не нашелся сразу, что ей отвтить.
— Мой, мой…— шеитала Анненька, пряча свою головку у него на груди.
— Анна Евграфовна…
— Нтъ, нтъ, не нужно… Не убивайте меня. Я знаю, что ты меня не любишь… Но я счастлива… Я буду ходить за тобой, какъ твоя тнь… Бдная, глупенькая Анненька, вдь ее нельзя не любить!.. Она такая хорошая… Ее нужно пожалть, приласкать, приголубить, утшить…
Она обхватила его шею руками и покрыла лицо безумными поцлуями. Никакой воръ, вроятно, не чувствовалъ себя такимъ воромъ, какъ сейчасъ чувствовалъ себя Матовъ. Недоставало только этого…
— Анненька…
— Милый, милый…— шептала опавъ изнеможеніи.— Только одно слово… Всего одно слово… Вдь я ничего не требую, мн ничего не нужно… Пожалй бдную, глупенькую Анненьку, которая сейчасъ счастлива. Ради Бога, молчи!.. Не нужно словъ. О, какъ я безумно счастлива…

XXVI.

Бурное поведеніе Анненьки настолько смутило Матова, что онъ ршительно не зналъ, что ему длать съ ней. Обезумвшая двушка и плакала, и смялась, и повторяла свои безумныя признанія.
— Никъ, мой милый Никъ, вдь это не сонъ? Да? Я сейчасъ хотла бы умереть, умереть именно такой, какая я есть: чистая, любящая, счастливая… Никъ, вдь теб немножко жаль меня?.. Такая глупенькая барышня и такія слова говоритъ…
— Анненька, если бы немножко благоразумія…
— А, ты испугался?!.. Ха-ха… Такой большой, такой умный и вдругъ испугался бдной, сумасшедшей двушки. Никъ, вдь любовь — страшное несчастіе… да? А мн нисколько не жаль себя…
Было уже поздно, и Анненьку необходимо было доставить домой. Вроятно, докторъ уже ждалъ ея возвращенія со свойственнымъ ему нетерпніемъ. Но Анненька не позволяла повернуть извозчика.
— Анненька, послушайте, вдь онъ все слышалъ…— шепнулъ Матовъ, показывая глазами на извозчика.— Такъ невозможно. Мы сейчасъ остановимся и пойдемъ пшкомъ.
Анненька сразу присмирла. Когда разсчитанный извозчикъ ухалъ и они остались вдвоемъ на тротуар глухой улицы, Анненька присмирвшимъ голосомъ заявила:
— Я не хочу домой, Никъ… У меня нтъ дома. Дайте мн умереть на улиц…
Матовъ имлъ неосторожность засмяться. Анненька отскочила отъ него, какъ ужаленная, и быстро зашагала но тротуару впередъ, такъ что Матову пришлось ее догонять.
— Анненька, вы разсердились на меня?
Она не отвчала. Такъ они дошли до самой квартиры доктора. Анненька остановилась на углу улицы, перевела съ трудомъ духъ и проговорила:
— Теперь вы свободны…
— Анненька, простимтесь по-хорошему,— заговорилъ Матовъ.— Если хотите, я, право, васъ люблю, насколько могу любить…
Она засмялась, посмотрла на него такими грустными глазами и отвтила:
— Все, что угодно, кром милостыни… Боже мой, что вы надлали?!.. Для васъ я ребенокъ, дурочка, игрушка…
Не протянувъ руки, Анненька побжала къ своему дому, и Матовъ слышалъ, какъ она глухо рыдала. Онъ стоялъ и смотрлъ, какъ она подбжала къ своему подъзду, торопливо дернула за звонокъ и сейчасъ же скрылась въ дверяхъ, какъ ночная тнь. Очевидно, докторъ ее ждалъ. Матовъ зашагалъ къ себ, повторяя:
‘Бываютъ сны, а наяву чуднй… А все-таки какая она милая!.. Нтъ, ршительно, кажется, вс несчастія сговорились, чтобы преслдовать меня… Недоставало только этого милаго безумія’.
На звонокъ Матову долго не отворяли. Потомъ за дверью послышался осторожный шепотъ.
— Кто тамъ?
— Какъ кто?— началъ сердиться Матовъ.— Отворяйте же…
— Барыня не приказали…
— Что-о?..
Взбшенный Матовъ началъ стучать въ дверь кулаками. На шумъ изъ-за двери послышался голосъ уже самой Ольги Ивановны:
— Ваши вещи я отправила въ гостиницу ‘Перепутье’ и заплатила за номеръ за цлый мсяцъ…
— Ольга, да ты съ ума сошла?!.. Я сейчасъ потребую полицію, если ты не отворишь…
Опять шопотъ. Матовъ узналъ уговаривавшій голосъ Парасковьи Асафовны. Старушка отворила ему и дверь, а Ольга Ивановна скрылась.
— Вы, кажется, вс здсь съ ума сошли!— ругался Матовъ, раздваясь въ передней.
— Охъ, и не говори, голубчикъ,— стонала старушка.— Послдняго ума ршилась… Письмо какое-то у тебя на стол, а Ольга Ивановна его прочитала. Ну, потомъ и пошла куролесить… и пошла, и пошла…
— Какое письмо?
— А я почемъ знаю… Неграмотная я, такъ для меня вс письма одинаковы, какъ перо на куриц. Охъ, горе душамъ нашимъ!..
Письмо было адресовано на имя Матова, но конвертъ оказался разорваннымъ, и на самомъ письм стояла приписка карандашомъ, сдланная рукой Ольги Ивановны: ‘Все врно, а Николай Сергичъ обманщикъ и негодяй’. Письмо было анонимное и писано неизвстнымъ Матову почеркомъ, очевидно, измненнымъ.
‘Никъ, вы попались въ ловушку,— писалъ анонимный авторъ,— и попались очень некрасиво. У васъ много враговъ, но есть и друзья, которые васъ жалютъ и желаютъ открыть вамъ глаза. Вы должны знать, по крайней мр, имя человка, который васъ погубилъ. Это — Вра Васильевна… Сначала она поссорила васъ съ Бережецкимъ, а потомъ научила его поднять именно маленькое и ничтожное дло. Изъ большого процесса вы еще могли вывернуться, и даже вывернуться съ нкоторою помпой, а грязненькаго маленькаго дла присяжные вамъ не простятъ… Въ этомъ вся суть. Общественное мнніе противъ васъ тоже на этомъ основаніи… Бережецкій продолжаетъ бывать у Войводовъ и, вроятно, получаетъ надлежащія инструкціи, какъ поступать дальше. Еще разъ: берегитесь Вры Васильевны, какъ огня. Вашъ доброжелатель’.
— Да, недурно!..— пробормоталъ Матовъ, обращаясь къ стоявшей въ дверяхъ Парасковь Асафовн.— Вотъ что, старушенція, дайте-ка мн изъ буфета графинъ водки…
— Голубчикъ, Николай Сергичъ…
— Не разговаривать!..
Въ буфет произошла настоящая борьба между теткой и племянницей. Ольга Ивановна старалась вырвать изъ рукъ старухи графинъ и кричала:
— Не позволю у себя въ дом скандалы строить!.. Я при собственномъ капитал и ничего знать не хочу! Онъ напьется и заржетъ меня…
— Оля, вдь онъ твой мужъ. Какъ ты смешь препятствовать!..
— Какой онъ мужъ! У него женой теперь подсудимая скамья. Отлились, видно, мои слезы…
— Оля, побойся Бога!..
На шумъ голосовъ вышелъ Матовъ, молча вырвалъ графинъ изъ рукъ жены и ушелъ съ нимъ къ себ въ кабинетъ.
— Я тебя завтра же прогоню!— шипла Ольга Ивановна.
— Меня? Ну, это ужъ невозможно… Кром паперти, мн и итти некуда… Тоже скажетъ!
Матовъ ходилъ въ кабинет изъ угла въ уголъ и пилъ водку рюмка за рюмкой, ничмъ не закусывая. Онъ сбросилъ сюртукъ, сорвалъ душившій его галстукъ и разстегнулъ жилетъ.
— Да, недурно!..— повторялъ онъ одну и ту же фразу, повторяя въ ум анонимное письмо.— Доброжелатель… Ха-ха!.. Очень недурно’.. Кругомъ все доброжелатели. О, милые люди, какъ вы вс ошибаетесь!.. Нтъ, Матова не такъ-то легко похоронить!
Когда Матовъ выпилъ полъ-графина, у него явилась мысль: а что, если этотъ ‘доброжелатель’ правъ? Вдь все возможно…
Водка сегодня не пьянила Матова, какъ онъ ни старался напиться.
— Врочка, ужели и ты?— думалъ онъ вслухъ.— Другіе, по-своему, можетъ-быть, и правы… Но вс эти ‘другіе’ не стоятъ твоего мизинца. Ахъ, Врочка, Врочка!..
Потомъ Матовъ вспомнилъ о сегодняшнемъ объясненіи Анненьки, и ему стало жаль бдную двушку, помщавшую свой капиталъ совсмъ не въ томъ балк. А вдь какая она хорошая, сколько въ ней нетронутыхъ силъ и такой хорошей жажды жизни!.. Какъ она мило разсердилась, когда онъ такъ глупо засмялся. Въ такіе моменты женщины не выносятъ смха…
Поведеніе жены, анонимное письмо, поцлуи Анненьки, любовь къ Вр Васильевн — все перепуталось въ голов Матова, по мр того, какъ графинъ пустлъ все больше и больше. Кончилось тмъ, что онъ взялъ ручное зеркало и долго разсматривалъ свою красную физіономію съ помутившимися отъ водки глазами.
— Бдный, погибшій ‘общій любимецъ публики’!..— проговорилъ онъ наконецъ.— Даже оправданіе тебя не спасетъ, несчастный!..
Онъ заснулъ, не раздваясь, и во сн опять халъ съ Анненькой, которая опять цловала его и шептала свои признанія, какъ сумасшедшая, причемъ ея лицо постоянно мнялось.

XXVII.

Ольга Ивановна остановилась на мысли о ‘своемъ капитал’ и больше ничего не хотла знать. Съ Парасковьей Асафовной у нея по этому поводу велась самая ожесточенная война. Старуха упорно держала сторону Николая Сергича и доказывала съ наивною увренностью, что онъ даже и не можетъ быть виновнымъ.
— А вотъ на суд-то все и разберутъ,— повторяла Ольга Ивановна:— кто чего стоитъ, тотъ то и получитъ.
— Ну, про судъ-то еще старуха на-двое сказала,— спорила Парасковья Асафовна.— Какъ они смютъ, безстыдники, этакого человка судить? Николай Сергичъ вокругъ пальца ихъ обернетъ… А теб, Ольга, какъ будто и непригоже такія слова говорить: не чужой онъ теб, Николай-то Сергичъ.
— Былъ мужъ, а теперь никто. Можетъ, его на каторгу сошлютъ, такъ я-то при чемъ тутъ?
— Отъ тюрьмы да отъ сумы, милая, не отказываются…
— У меня свой капиталъ: мужъ самъ по себ, а я сама по себ.
— Какъ же ты будешь жить?
— А такъ, на соломенномъ положеніи.
— Ну, и будешь ни два ни полтора…
— И буду ни два ни полтора. Не одна я такая-то…
— Охъ, слабое женское дло, Ольга… Сегодня одна, завтра одна, а потомъ и пожалешь совсмъ чужого мужчину, да еще какого-нибудь брандахлыста, въ род Щепетильникова. Вдь чаемъ его поила года съ два, одного сахару сколько извела, а онъ вонъ что придумалъ… Правду старинные люди сказывали, что, не поя, не кормя, ворога не наживешь…
— У васъ, тетенька, вс виноваты. Очень ужъ сладокъ вамъ Николай-то Сергичъ, ну, и живите съ нимъ сами, да еще дядюшку Артемія Асафыча прихватите. Полная акварель и выйдетъ.
— Ахъ, Ольга, Ольга…
— Что же, по-вашему, я должна кормить мужа, какъ убогаго? Теперь отдали его подъ судъ, практики не будетъ, а денегъ у него не бывало, ну, и пусть идетъ къ дядюшк Артемію Асафычу, который ему деньги на игру давалъ. Заодно ужъ имъ расчетъ имть… А у меня, слава Богу, свой капиталъ!
Артемій Асафычъ точно подслушивалъ эти переговоры и въ одно прекрасное утро заявился собственною персоной, пробравшись черезъ кухню чернымъ ходомъ. Онъ имлъ какой-то умиленный видъ, какъ человкъ, который пришелъ на исповдь. Парасковья Асафовна такъ и ахнула, а Ольга Ивановна встртила гостя безъ всякаго движенія чувствъ, точно такъ и должно было быть.
— Вотъ я пришелъ-съ,— виновато повторялъ Артемій Асафычъ, приглаживая волосы на Голов и поправляя косынку на ше.— Да-съ, пришелъ-съ… Потому какъ и мы имемъ совсть, и при этомъ добрый я человкъ. Можно сказать, единственно отъ своей собственной доброты страдаю… Ули меня приказные люди!
— Такъ, такъ,— поощряла Парасковья Асафовпа.— Совтъ добрый, только твоя доброта вышла хуже воровства… Есть у тебя стыдъ-то, змй?
— Любезнюющая сестрица, даже весьма вы ошибаетесь, потому какъ я поврилъ злымъ людямъ — и только-съ. Обидно мн показалось, что Николай Сергичъ обобрали у меня вс деньги и сами же начали меня избгать, даже въ томъ род, какъ будто гнушались…
— Что же ты теперь думаешь длать, добрый человкъ?— спрашивала Ольга Ивановна.
— А ужъ какъ Богъ-съ!
— Придется, видно, теб кормить Николая Сергича. Будетъ, я его покормила, а теперь твоя очередь.
— Что же, могу соотвтствовать, племянница. Мой грхъ — мой и отвтъ. Я, можно сказать, въ остервенніе зврства пришелъ и готовъ-съ…
— На словахъ-то ты, какъ гусь на вод,— язвила Парасковья Асафовна, хотя ей и нравилось все, что говорилъ ‘змй’.
— Бери всего, какой есть мой муженекъ,— предлагала Ольга Ивановна, продолжая сохранять спокойствіе.— У меня свой капиталъ, какъ-нибудь обернусь и безъ мужа…
— Что же-съ, могу-съ,— смиренно соглашался Артемій Асафычъ.
— Вещей-то у него своихъ не очень много,— продолжала Ольга Ивановна,— такъ я теб ихъ пришлю… Тятенька не для того мн капиталъ оставлялъ, чтобы подсудимаго мужа прокармливать.
— Даже съ удовольствіемъ всегда приму Николая Сергича, ежели они пожелаютъ-съ,— соглашался Артемій Асафычъ.— Что есть и чего нтъ, значитъ, все пополамъ…
‘Да не змй ли!— изумлялась про себя Парасковья Асафовна.— Вдь улеститъ и меня, старуху… Вотъ человкъ тоже навязался!’
Матовъ почти не выходилъ изъ кабинета, и Ольга Ивановна злорадствовала по этому случаю, что и высказала дяд.
— Ступай, утшай Николая-то Сергича! Запали у него вс пути-дороженьки. Раньше-то отбоя отъ гостей не было, а сейчасъ вышелъ отъ воротъ — поворотъ. Дружкамъ-то-пріятелямъ, видно, до себя, а онъ сиди да посиди со своей одной головой… Прежде-то съ женой было скучно, а теперь и жен бы радъ, а жена не рада…
— Не имю смлости, Ольга Ивановна, чтобы къ Николаю Сергичу глаза показать,— объяснялъ Гущинъ.— Совсть мучаетъ, и даже весьма-съ…
Артемію Асафычу, дйствительно, жилось тошно, и онъ началъ бывать у Матовыхъ чуть не каждый день. Парасковья Асафовна почти примирилась съ нимъ, хотя и сердилась на свою женскую слабость. Ольга Ивановна, дйствительно, ршила выгнать мужа и сдлала бы это, если бы неожиданно не пріхалъ самъ Лихонинъ. Сибирскій магнатъ былъ необыкновенно вжливъ и обворожилъ Ольгу Ивановну своимъ обращеніемъ.
— Захалъ навстить Николая Сергича,— объяснялъ онъ, играя пенснэ.— Слышалъ, что онъ не совсмъ здоровъ.
— Нтъ, кажется, ничего особеннаго…
Лихонинъ просидлъ въ кабинет Матова битый часъ, и Ольга Ивановна, подслушивавшая у дверей, только удивлялась, что они все время проговорили о самыхъ пустякахъ. Стоило за этимъ прізжать!
Изъ другихъ знакомыхъ бывалъ старикъ Войводъ, котораго Ольга Ивановна уже окончательно не понимала. Ему-то какая печаль? Сидлъ бы дома да караулилъ жену, дло-то лучше бы было, а то еще какъ разъ сбжитъ съ тмъ же Николаемъ Сергичемъ. Парасковья Асафовна тоже ничего не понимала, хотя ей и нравилось, что Войводъ никакого вида не показываетъ ни относительно жены ни относительно Николая Сергича,
— По городу-то во вс колокола про Вру Васильевну звонили,— объясняла она племянниц,— а мужъ-то будто и слыхомъ не слыхалъ, не такъ, какъ ты. Домашнюю-то бду не въ люди тащить.
Войвода возмущало то озлобленіе, съ которымъ сосногорское общество отнеслось къ бывшему общему любимцу. Вс, точно наперерывъ, старались выместить на немъ затраченныя напрасно увлеченія. Онъ защищалъ Матова въ клуб и убдился, что неистовствовали главнымъ образомъ добрые люди, какъ старикъ Ерохинъ. Получалась одна изъ наглядныхъ несообразностей общественной психологіи. Вра Васильевна ничего не знала объ этихъ визитахъ мужа къ Матову.
Прямымъ слдствіемъ появленія въ матовскомъ дом Лихонина было то, что появился и докторъ Окуневъ.
— Забылъ ты насъ совсмъ, отецъ,— корила его Парасковья Асафовна.— Такъ бы и померли безъ тебя…
Докторъ имлъ немного виноватый видъ, хотя и старался держать себя непринужденно. Онъ посидлъ въ столовой, поговорилъ о погод и все посматривалъ, не войдетъ ли Матовъ.
— Куда Аннушка-то запропала?— поддерживала разговоръ Парасковья Асафовна.— Слыхомъ не слыхать и видомъ не видать…
— Что-то ей нездоровится,— уклончиво отвтилъ докторъ.
— Чего бы, кажется, по двичьему длу нездоровиться…
— Случается…
Ольга Ивановна угрюмо молчала
‘Прискочилъ все вывдать, чтобы потомъ разнести по всему городу,— соображала она.— Вотъ какъ лебезитъ… Охъ, ужъ эти друзья да пріятели!’
Матовъ, наоборотъ, очень обрадовался доктору и долго жалъ его руку.
— Ну, что новенькаго въ город?— спрашивалъ онъ.— Я вдь нигд не бываю… Знаете, какъ-то неловко.
— Пустяки! У васъ есть старые друзья, Николай Сергичъ, которые и останутся друзьями.
— Благодарю. Признаться, мн и самому какъ-то не хочется никуда показываться, пока не кончится это дло.
Докторъ вынесъ изъ этого визита одно: именно, что Матовъ пьетъ фельдфебельскимъ запоемъ и, вроятно, напивается на ночь каждый день.

XXVIII.

Первыя испытанія для Матова начались съ повстки отъ слдователя. Слдователь былъ еще совсмъ молодой человкъ, котораго онъ встрчалъ иногда въ клуб и въ театр. Появленіе Матова въ камер вызвало нмую, очень неловкую сцену. Молодой человкъ очень смутился главнымъ образомъ тмъ, какъ ему не подать руки знаменитому адвокату. Матовъ постарался самъ, вывести его изъ этого неловкаго положенія и, въ качеств опытнаго юриста, помогъ вести слдствіе. Подъ конецъ допроса слдователь вошелъ въ свою роль и даже могъ смотрть Матову прямо въ глаза.
Но самый скверный моментъ наступилъ, когда появился для перекрестнаго допроса нотаріусъ Семибратовъ, потерявшій всякое самообладаніе. Онъ былъ блденъ и плохо понималъ вопросы слдователя. Вмст съ трусостью, у него явилось скромное желаніе выгородить себя за счетъ Матова, очевидно, по заране составленному плану. Вообще получалась нелпая и глупая сцена. Чтобы не затягивать дла, Матовъ давалъ показанія отъ чистаго сердца и ничего не утаивалъ. Да, вексель былъ составленъ отъ имени слпого и подписанъ не имъ, слпымъ, а постороннимъ лицомъ. Ошибка нотаріуса заключалась въ томъ, что онъ заочно подтвердилъ этотъ документъ, потому что изъ-за какихъ-то несчастныхъ полуторыхъ сотъ рублей не стоило хать куда-то на край города.
— Моя вся вина въ томъ, что слпо врилъ господину Матову,— повторялъ нотаріусъ.— Я даже не имлъ права не врить ему, какъ присяжному повренному…
Ссмибратовъ былъ отпущенъ первымъ и дождался, когда кончился допросъ Матова.
— Все погибло!..— повторялъ онъ съ отчаяніемъ.— Вы меня погубили, Николай Сергичъ.
— Это еще будетъ видно, кто и кого погубитъ. По моему мннію, намъ ршительно не слдуетъ ничего скрывать, потому что вдь будетъ продолженіе слдствія на суд.— Думаю, что васъ обвинятъ въ небрежности — и только.
Все-таки Матовъ почувствовалъ себя скверно, когда вернулся домой. Онъ сердился на самого себя, что начинаетъ волноваться. Сколько черезъ его руки прошло всякой уголовщины, и онъ удивлялся, какъ его кліенты, умвшіе длать большія преступленія, запутывались въ какихъ-нибудь пустякахъ, именно благодаря только потер душевнаго равновсія. Ему лично совсмъ не хотлось повторять ошибокъ другихъ. Но странно, что его мысли начали длать непонятные скачки. Сначала онъ былъ убжденъ, что дло не будетъ принято судомъ, и все ограничится однимъ скандаломъ, потомъ онъ началъ сомнваться, а когда дло поступило въ судъ,— явилось сомнніе, что его могутъ обвинить и даже очень просто. Самое скверное было то, что вс эти мысли безъ конца повторялись и получали мучительный характеръ. А тутъ еще вынужденное одиночество, когда самые ничтожные пустяки принимали особенную яркость и освщались неожиданно съ новыхъ сторонъ. Получались совершенно нелпыя и даже обидныя комбинаціи.
Особенно тяжело было по вечерамъ, когда стихалъ дневной шумъ. Матовъ по цлымъ часамъ шагалъ по своему кабинету или старался убить время за чтеніемъ какого-нибудь романа. Между прочимъ, онъ быстро усвоилъ себ привычку къ вечеру напиваться, то-есть напиваться относительно, какъ пьютъ вс приличные люди. Голова длалась какъ-то свже и настроеніе лучше. Въ одну изъ такихъ подбодренныхъ виномъ минутъ Матовъ ршилъ хать къ Вр Васильевн и объясниться. Кстати, предлогомъ служило и полученное имъ анонимное письмо.
Къ счастью, и Войвода не было дома. Онъ ухалъ на свои промыслы, и Вра Васильевна скучала одна.
— Вы хорошо сдлали, что захали,— говорила она немного усталымъ голосомъ, очевидно, думая совсмъ о другомъ.— Кажется, мы не видались Цлую вчность…
— Недли дв, не больше…
— Да, да, когда вы ухали съ Анненькой… Скажите, пожалуйста, что съ ней сдлалось?
— Вотъ уже не умю сказать, Вра Васильевна. Какъ-то прізжалъ Евграфъ Матвичъ, а я не догадался его спросить.
— Какой вы безсовстный…
— Я?!
— Да, вы… Бдняжка совершенно измучилась, и мн ее отъ души жаль.
Матовъ только теперь вспомнилъ про ночную сцену съ Анненькой,— она какъ-то совсмъ выпала у него изъ головы. Да, совершенно забылъ… Это было просто возмутительно. Конечно, серьезнаго значенія въ разыгранной Анненькой сцен не было и не могло быть, какъ былъ увренъ Матовъ, но все-таки ему слдовало что-то такое предпринять, просто наконецъ быть вжливымъ.
— Вы не договариваете, Вра Васильевна…— замтилъ онъ.
— Могу и договорить, если желаете… Какъ вы думаете, осудятъ васъ или нтъ?
— Осудятъ…
— Вотъ видите, я то же думаю. Да… Ольга Ивановна…
— Я понимаю: развестись съ Ольгой Ивановной и жениться на Анненьк, которая изъ любви охотно пойдетъ за мужемъ и въ мста не столь отдаленныя? Кажется, я такъ понялъ васъ, если не ошибаюсь?
— Да, вы угадали…
Разговоръ происходилъ въ гостиной, освщенной матовымъ фонаремъ. Вра Васильевна сидла въ глубокомъ кресл, и Матову трудно было разсмотрть выраженіе ея лица. Какъ онъ хорошо изучилъ вотъ эту гостиную, до послдней мелочи, и какъ хорошо чувствовалъ себя именно здсь. Она, въ свою очередь, тоже наблюдала за Матовымъ и сердилась, что не находитъ въ немъ и слдовъ унынія, а даже какую-то особенную бодрость. Что это за человкъ, въ самомъ дл?.. Неужели онъ опустился настолько, что даже не сознаётъ собственнаго безвыходнаго положенія, а главное, не чувствуетъ позора?
— Что же вы думаете длать въ случа осужденія?— спросила Вра Васильевна посл длинной паузы.
— Пока, конечно, трудно сказать, но въ общихъ чертахъ у меня составляется нкоторый планъ…
— Именно?
— Меня лишатъ, прежде всего, моего профессіональнаго куска хлба, и придется устраиваться по-новому…
Матовъ подвинулся совсмъ близко къ Вр Васильевн, взялъ ее за руку и заговорилъ съ одушевленіемъ:
— Знаете, Вра Васильевна, я не солгу, если скажу, что я даже радъ буду своему осужденію. Да… Русскій человкъ — существо, безхарактерное, и обстоятельства длаютъ изъ него, что угодно. Мн не нужно объяснять намъ, что я здсь дошелъ до… до… какъ выразиться повжливе?.. до свинства. Извините за выраженіе… Да, такъ я начинаю думать даже съ удовольствіемъ, когда волею судебъ долженъ буду оставить Сосногорскъ. Мн рисуется новая обстановка, новые люди, новая жизнь…
— И собственное исправленіе?
— Да…— увренно отвтилъ Матовъ.—Вдь образованія у меня не можетъ отнять никакой судъ. Поступлю на службу куда нибудь въ самую глушь, на золотые промыслы…
Онъ поднялся и заходилъ но комнат.
— Жизнь отшельника…— засмялась Вра Васильевна.— Да, чуть то поэзія! Право, можно позавидовать…
— У человка всегда остается надежда…
— Надежда — женщина…
— И очень недурная женщина.
— Которая всегда обманываетъ?
— И все-таки остается при васъ…
— Есть еще счастливая звзда,— задумчиво проговорила Вра Васильевна.— У меня есть нкоторое суевріе, и я, напримръ, врю въ счастливую звзду. У однихъ она есть, какъ у васъ, а другіе имли несчастье родиться подъ какимъ-нибудь неудачнымъ созвздіемъ, какъ я.
Объ анонимномъ письм Матовъ вспомнилъ только въ передней и передалъ его Вр Васильевн. Она взяла письмо, взглянула на подпись и на почеркъ и сказала:
— Я могу безошибочно назвать автора, а также и приблизительное содержаніе. У этого анонимнаго посланія были уже предшественники… Однимъ словомъ, упражненіе милйшаго Евграфа Матвича, который предостерегаетъ васъ относительно моей особы, какъ виновницы вашего процесса. Да?
Матовъ только развелъ руками, а она вернула ему письмо, не читая.
— Всякое повтореніе скучно и обличаетъ недостатокъ таланта,— съ больной улыбкой замтила она.— Мн жаль милаго старика, который затрачиваетъ энергію совершенно непроизводительно…

XXIX.

Дло Матова затянулось. Весь Сосногорскъ слдилъ за нимъ съ лихорадочнымъ нетерпніемъ, а судъ, какъ на зло, все тянулъ да тянулъ. Прошли рождественскіе праздники, прошелъ мясодъ и наступала масленица. Войводъ началъ собираться на промыслы, чтобы открыть работы съ первою вешнею водой. Клубная зима, прошла для него безъ особенныхъ результатовъ. Онъ много выигрывалъ и много проигрывалъ, такъ что трудно было подвести общій балансъ, что волновало больше всхъ доктора Окунева.
— А можетъ-быть, онъ и порядочный человкъ?— говорилъ докторъ по секрету близкимъ людямъ.— Вдь нынче не сразу отличишь негодяя отъ порядочнаго человка. Напримръ, Лихонинъ — милліонеръ, а опять всхъ обыгралъ.
— Лихонинъ, кажется, и не обязанъ проигрывать,— замчали доктору клубные спеціалисты,— онъ играетъ для собственнаго удовольствія, а не такъ, какъ другіе.
— Все-таки, знаете…
— Нечего тутъ и знать, докторъ: имущему дастся, а отъ неимущаго отнимется и то, что онъ иметъ.
Когда Войводъ заявилъ жен, что долженъ ухать почти на цлый мсяцъ, она, безъ всякаго колебанія, отвтила ему:
— Папочка, возьми меня съ собой, я не буду мшать…
— А не будетъ теб скучно на промыслахъ? Придется жить въ избушк, удобствъ никакихъ…
Войводъ помолчалъ, а потомъ прибавилъ:
— А процессъ Матова? Неужели онъ тебя не интересуетъ?
— Интересуетъ и не интересуетъ… По-моему, ему придаютъ слишкомъ много значенія.
— Однако человкъ можетъ погибнуть.
— Нисколько. Матовъ везд найдетъ себ работу… Я думаю, что для него это дло даже принесетъ пользу, потому что заставитъ одуматься. Лично мн, конечно, его очень жаль…
— Впрочемъ, вдь ты всегда можешь вернуться, если захочешь,— прибавилъ Войводъ.— Я — врагъ всякихъ жертвъ.
Несмотря на наступавшую весну, пришлось обзаводиться настоящими зимними костюмами, какъ оленьи дохи. Дло въ томъ, что промыслы Самгина были разбросаны на ‘свер’, т.-е. по сверному Уралу. Вру Васильевну, кажется, больше всего интересовали оленья доха и оленья шапка съ длинными наушниками. Ей почему-то непремнно хотлось походить на самодку, и Войводъ по всему городу долженъ былъ разыскивать самодскія ‘юнты’ изъ оленьихъ шкурокъ, съ прошивками изъ краснаго и синяго сукна.
— Папочка, милый, мы будемъ настоящими дикарями,— восхищалась Вра Васильевна, примряя новый костюмъ.
— Я думаю, что мы и безъ костюма порядочные дикари,— уклончиво отвтилъ Войводъ.— А впрочемъ, я ничего не имю противъ твоего самодства… На свер страшна не зима, а такъ называемое ‘отзимье’, когда приходится носить на себ всю квартиру, то-есть мховую одежду.
Но ухать Войводу не удалось, потому что Вра Васильевна передъ самымъ отъздомъ расхворалась. Изъ легонькой инфлуэнцы развилась самая тяжелая форма воспаленія легкихъ. Лчилъ старичокъ Окуневъ, которому самъ Войводъ доврялъ плохо, но Вра Васильевна не соглашалась пригласить другого врача.
— Не все ли равно, при помощи какого врача умирать?— шутила она.— А Евграфъ Матвичъ, по крайней мр, знакомый человкъ…
Войводъ соглашался, взявъ съ доктора слово, что онъ предупредитъ объ опасности и созоветъ консиліумъ.
— Такъ, воспаленьице…— объяснялъ Окуневъ, потирая свои всегда холодныя руки.— Главное то, что сердце здорово, а въ этомъ все..
Кажется, одной изъ причинъ такого доврія Вры Васильевны къ Окуневу было желаніе почаще видть Анненьку. Двушка похудла, какъ-то вся вытянулась и вообще измнилась до неузнаваемости. Вра Васильевна, несмотря на свою болзнь, невольно ею любовалась. Анненька ухаживала за больной съ молчаливою серьезностью настоящей сестры милосердія, какъ Вра Васильевна ее и называла.
— Да я и уйду въ милосердныя сестры,— заявляла Анненька съ серьезнымъ видомъ.— Не стоитъ жить на свт…
— Ужъ и не стоитъ?!
— Конечно, не стоитъ… Вс лгутъ, вс обманываютъ другъ друга.
Нкоторое охлажденіе, существовавшее раньше, смнилось прежними, хорошими отношеніями, хотя прежней, беззаботной Анненьки больше и не существовало, точно она вся перегорла. Раньше она относилась къ Вр Васильевн, какъ къ старшей сестр, а сейчасъ чувствовала себя равной и, какъ къ больной, относилась даже покровителственно.
— Вра Васильевна, вамъ запрещено много говорить…
Самъ Войводъ не зналъ, какъ и благодарить великодушную двушку, просиживавшую надъ больной цлыя ночи. А послднія длались все трудне. Больная быстро слабла, теряя силы. По ночамъ она металась въ бреду и никого по узнавала. Больше всего ее мучилъ какой-то безпричинный страхъ. Она хватала Анненьку за руки и умоляла ее не уходить.
— Я и не думаю уходить,— строго отвчала Анненька.— Нужно лежать спокойно.
Такъ продолжалось цлыхъ дв недли, пока не миновалъ кризисъ. Войводъ, казавшійся все время спокойнымъ, сразу какъ-то осунулся, похудлъ и пожелтлъ.
— Батенька, да васъ тоже нужно лчить,— говорилъ докторъ, счастливый исходомъ болзни Вры Васильевны.
Войводъ только улыбнулся и махнулъ рукой. Теперь онъ самъ дежурилъ около жены, потому что измученная безсонными ночами Анненька ‘отсыпалась’ дома у себя. Вра Васильевна была настолько слаба, что съ трудомъ могла произнести самую простую фразу. Она какъ-то особенно внимательно смотрла теперь на мужа, точно старалась что-то припомнить,— и но могла. Такъ же она смотрла и на доктора Окунева, который каждый день завертывалъ ее навстить.
— Мы быстро идемъ къ улучшенію,— повторялъ докторъ, потирая руки.— А все-таки нужно быть паинькой и лежать спокойно…
Докторъ всегда имлъ какой-то торопливый видъ, а теперь въ особенности. Когда Войводъ уходилъ его провожать, старикъ усвалъ на пути до передней разсказать вс городскія новости и, между прочимъ, сообщилъ, что дло Матова наконецъ назначено къ слушанію на второй недл поста.
— Вроятно, пройдетъ оно дня три,— догадывался докторъ.
— Только, пожалуйста, ничего не говорите жен…
— О, помилуйте! Мы тоже понимаемъ свои обязанности…
По лицамъ окружавшихъ ея постель людей Вра Васильевна догадывалась, что случилось что-то и что именно это скрываютъ отъ нея, даже Анненька. Потомъ Анненька исчезла на цлыхъ три дня, а когда она вернулась, Вра Васильевна посмотрла ей въ лицо и спокойно проговорила:
— Его осудили… да!
Анненька отвернулась къ окну, чтобы скрыть слезы, а Вра Васильевна прошептала:
‘Оленя ранили стрлой,
А лань здоровая смется!’
Когда Анненька обернулась, Вра Васильевна лежала безъ чувствъ.
Дло Матова продолжалось цлыхъ три дня, какъ предсказалъ докторъ. Публика допускалась въ судъ только но билетамъ. Нотаріусъ Семибратовъ былъ оправданъ, а Матовъ осужденъ, и присяжные отнеслись къ нему съ какою-то особенною жестокостью, хотя и дали снисхожденіе. Судъ, съ своей стороны, позволилъ ему остаться на свобод до приведенія приговора въ исполненіе. Изъ суда Матовъ не похалъ домой, а отправился на извозчик вмст съ Гущинымъ къ нему на квартиру.
— Господи, что же это такое?!— взывалъ Артемій Асафычъ, убитый и уничтоженный.
— Ничего особеннаго,— смялся Матовъ.— Все это пустяки, Артемій Асафычъ! Это еще первая инстанція, а есть еще дв.
— Такъ-то оно такъ… да-съ…
Когда они пріхали на квартиру Гущина, тамъ уже стояли чемоданы, которые Ольга Ивановна послала съ вещами мужа. Артемій Асафычъ вознегодовалъ, но Матовъ обнялъ его и проговорилъ:
— Знаешь ли ты, кто самый нашъ врный другъ, который никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ насъ не забываетъ?
— Родители есть, которые…
— Нтъ, не то… Не забываетъ насъ кре-ди-торъ!

XXX.

Наступила весна. Къ город почти уже не было снга. Артемій Асафычъ съ дтскимъ настроеніемъ ждалъ, когда прилетятъ скворцы въ устроенную имъ скворечницу.
— Дорогіе гости прилетятъ,— повторялъ онъ, объясняя Матову значеніе великаго событія.— Радость… Птичка по-божьему живетъ, а не какъ мы, гршные.
— Да, она не знаетъ, что такое вексельная бумага,— соглашался Матовъ,— хотя я ей и не особенно завидую.
— Охъ, Николай Сергичъ, Николай Сергичъ… Не поминайте вы мн про эту проклятую бумагу. Я такъ полагаю про себя, что не иначе это самое дло, что придумалъ ее самъ чортъ. Онъ-то придумалъ, а мы съ ней тонемъ и другихъ вмст съ собой топимъ. Лукавый-то вотъ какъ силенъ.
Матовъ сидлъ въ избушк и никуда не хотлъ выходить, что начинало безпокоить Артемія Асафыча.
— Помилуйте, этакій мужчина, можно сказать, изъ всего дерева выкроенъ, и будетъ сидть, какъ схимникъ, въ затвор. Сидитъ, сидитъ, да еще, пожалуй, что-нибудь неподобное и придумаетъ… Долго ли до грха!
— Вы по улиц бы прошлись,— совтовалъ ему Гущинъ.— Воздухъ теперь самый легкій, везд воспареніе идетъ… Это вдь только архіереямъ запрещено по улицамъ-то ходить, а при вашей комплекціи весьма необходимо.
— Ты думаешь, старче?
— Хоть кого угодно спросите…
Единственное развлеченіе Матова теперь заключалось въ чтеніи. Онъ по цлымъ днямъ лежалъ на диван и читалъ бульварные романы, которые Гущинъ разыскивалъ ему по всему городу. Это былъ какой-то запой.
— И что это вамъ дались эти самые романы, Николай Сергичъ?— приставалъ Гущинъ.— И день читаете и ночь читаете,— какъ разъ еще что попритчится… Неровенъ часъ.
— Про меня это все написано, старче, вотъ и любопытно почитать…
— Какъ же это такъ, то-есть про васъ-то выходитъ?
— Да ужъ такіе люди есть, которые возьмутъ да и опишутъ тебя издали…
Съ Матовымъ у Гущина хлопотъ было достаточно. Прежде всего выступалъ денежный вопросъ. У Матова оставались еще кой-какія полученія съ мелкихъ кліентовъ, и Гущинъ долженъ былъ обходить ихъ, напоминая ихъ обязанности. Но такое обхожденіе почти ничего не приносило, кром самыхъ пустыхъ общаній.
— Ну и народецъ!— возмущался старикъ.— А я-то хожу изъ дому въ домъ, какъ попъ по своему приходу… Никакой совсти не стало въ народ. Еще надо мной же смются…
Это была одна бда — маленькая, а была и побольше. У Матова были долги, и кредиторы обратили на него теперь свое благосклонное вниманіе съ особенной настойчивостью. Раза два прізжалъ даже судебный приставъ, чтобы сдлать опись имущества, но по старому знакомству не вручалъ повстку, за отсутствіемъ адресата.
Матовскіе долги безпокоили Гущина больше всего, тмъ боле, что заработать что-нибудь онъ не имлъ возможности, благодаря лежавшему на немъ запрещенію. Потомъ оставалась совершенно неизвстной общая сумма всхъ долговъ, такъ что трудно было что-нибудь сообразить.
— Ты-то о чемъ безпокоишься?— уговаривалъ Матовъ суетившагося старика.— Не было еще случая, чтобы какой-нибудь долгъ потерялся. Въ свое время все будетъ.
— Такъ-то оно такъ, а оно все-таки тово, Николай Сергичъ…
У Гущина оставалось отъ собственнаго капитала еще тысячи три, но этой суммы не хватило бы и на пятую часть матовскихъ долговъ.
— Эхъ, Николай Сергичъ, Николай Сергичъ…— повторялъ Артемій Асафычъ, покачивая головой.— Ежели бы собрать въ одно мсто вс денежки, которыя вы заработали…
— Ну, и что бы было?
— А жили бы мы припваючи, вотъ что и было бы… Съ деньгами-то всякую бду можно лвою рукой развести.
— Все это суета суетъ, старче… Не съ деньгами жить, а съ добрыми людьми.
Матовъ оставался равнодушнымъ и къ своимъ дламъ и къ самому себ, что особенно огорчало Гущина. Этакими-то люди длаются только предъ смертью, когда ужъ все равно и терять нечего. Потомъ, разв Николай Сергичъ походитъ на другихъ протчихъ? Орелъ былъ, золотая голова. Вотъ ужъ истинно, что отъ сумы да отъ тюрьмы не отказывайся.
Изъ знакомыхъ прізжали навстить Матова кое-кто изъ своихъ судейскихъ, но эти визиты, видимо, его тяготили, и Артемій Асафычъ началъ отказывать гостямъ, ссылаясь на то, что Николай Сергичъ ушелъ гулять. Исключеніе длалось только для Войвода, который прізжалъ раза три и которому Матовъ всегда былъ радъ, оживляясь въ его присутствіи. Они подолгу толковали о промысловыхъ длахъ, и Войводъ совтовался, относительно нкоторыхъ юридическихъ вопросовъ.
— Вотъ ужъ это настоящій баринъ…— восхищался Артемій Асафычъ.— Каждое словечко къ мсту выговорить.
Бгая по городу, Гущинъ забгалъ къ разнымъ знакомымъ, чтобы отвести душу, и, между прочимъ, завертывалъ и къ Ольг Ивановн. Въ матовской квартир оставалось все по-старому, съ той разницей, что появился опять Щепетильниковъ, съ которымъ Ольга Ивановна совтовалась по цлымъ часамъ.
— Опять подкинулъ хвостъ…— ворчала Парасковья Асафовна, жалуясь на Щепетильникова.— Ужо научитъ онъ добру нашу Ольгу Ивановну. Охъ, не смотрли бы глазыньки!..
Старуха очень жалла Николая Сергича и подробно разспрашивала, какъ онъ живетъ, и въ тактъ разсказа только качала головой.
— А я ужо отчитаю Ольгу Ивановну,— храбрился Гущинъ.— Раньше-то я ея побаивался, это точно, а теперь во мн зврства накопилось столько, хоть отбавляй… Возьму и все въ глаза ей скажу, за кого я ее считаю. Да… Былъ я добрый человкъ, а теперь озврлъ и только вотъ не кусаюсь.
Бгавшаго по всему городу съ порученіями Матова Гущина больше всего возмущало то, что публика точно забыла даже о существованіи Матова. Поговорили, посудачили, посплетничали — и забыли, точно Николая Сергича и на свт никогда не бывало. А давно ли это было, какъ вс ухаживали за нимъ, точно за именинникомъ… Такъ вс въ глаза и смотрятъ.
— Не безстыдники ли!— возмущался старикъ.— А что будетъ чрезъ годъ, чрезъ два?..
Понятно, что всякое вниманіе къ Матову Артемій Асафычъ цнилъ на всъ золота и на этомъ основаніи чаще всего завертывать къ доктору Окуневу, выбирая время, когда самого старика не было дома.
— Вотъ докторская Аннушка такъ двушка,— нахваливалъ онъ ее Парасковь Асафовн.— Можно сказать прямо, что всему міру на украшеніе двица… Ужъ столько она великатна, столько добра… Какъ приду, такъ не знаетъ, куда и посадить и тмъ угостить.
Анненька, дйствительно, была рада каждому посщенію старика и принимала его, какъ дорогого гостя. А сама сядетъ напротивъ, подопретъ щеку рукой и такъ хорошо да ласково слушаетъ старческую болтовню.
— Смотрю я на васъ, барышня, и только дивлюсь,— говорилъ Артемій Асафычъ.— Давно ли вы были такъ, ну, обыкновенная двушка, у которой и на ум-то одн веселыя мысли, какъ оно полагается настоящей двушк.
— А теперь?
— А теперь даже совершенно напротивъ… да. Въ томъ род, какъ будто вы и не двушка… Сурьезная такая и протчее.
Анненька улыбалась какъ-то особенно хорошо и ничего не отвчала.
— Я бы пріхала къ вамъ,— замтила она разъ,— да какъ-то неудобно одной…
Она очень подробно разспрашивала обо всемъ, что касалось Матова, и сама сообщала Артемію Асафычу послднія городскія новости, касающіяся его. Новости все были невеселыя, и начинали поговаривать о какомъ-то новомъ процесс.
— А мы ужъ кассацію написали,— сообщилъ Гущинъ по секрету,— и отправили… Я и въ судъ носилъ. Не таковскій человкъ Николай Сергичъ, чтобы живому отдаваться. ‘Погоди, говоритъ, старче, и на нашей улиц будетъ праздникъ’. Вотъ онъ какой, Николай-то Сергичъ…
Когда Артемій Асафычъ говорилъ о Матов съ другими, то и самъ начиналъ врить въ него, хотя эта вра и подвергалась большому искушенію, когда старикъ оставался съ Матовымъ съ глазу на глазъ.
Между прочимъ, Артемій Асафычъ завертывалъ раза два и къ Вр Васильевн. Самъ Войводъ жилъ сейчасъ на промыслахъ, а она безвыходно сидла дома, слабая, исхудалая, какъ тнь. Разговоръ какъ-то не вязался, и Артемій Асафычъ уходилъ ни съ чмъ.

XXXI.

Что думалъ самъ Матовъ, вынужденный оставаться съ глазу на глазъ съ самимъ собой? Времени для размышленій было достаточно.
— Это еще цвточки, старче,— предупреждалъ Матовъ Артемія Асафыча.— А въ свое время будутъ и ягодки.
‘Ягодки’ не замедлили себя ждать. Сначала вызвали Матова въ судъ и взяли подписку о невызд, а потомъ, недли черезъ дв, явилось продолженіе: Матову грозила уже тюрьма, пока разршатся его другія дла.
— Я этого ожидалъ,— замтилъ Матовъ съ улыбкой. — Да, ожидалъ… Но Бережецкій напрасно старается: я представлю залогъ.
Гущинъ онмлъ отъ ужаса. Вдь нужно было достать тысячъ пять, чтобы внести залогъ, а гд ихъ взять, когда скоро и сть будетъ нечего?.. Какъ на бду, и Войвода не было въ город, а на него оставалась послдняя надежда.
Началось новое хожденіе по ‘богатымъ мужикамъ’ съ письмами Матова. Гущинъ уже не врилъ въ ихъ силу, а шелъ только потому, чтобы не огорчать своего ‘воспитанника’, какъ онъ называлъ теперь про себя Матова. Результаты этого хожденія поручались самые плачевные: Гущину отказывали самымъ безцеремоннымъ образомъ, поднимали на-смхъ и просто указывали на дверь. Особенно огорчилъ его одинъ степенный старичокъ-купецъ, котораго Матовъ освободилъ отъ большой непріятности за любовь къ слишкомъ молоденькимъ двушкамъ.
— Пришелъ собирать на погорлое мсто?— язвилъ благочестивый старецъ.— Ты ужъ заведи лучше книжку или кружку…
Матовъ началъ теперь сердиться, когда Гущинъ возвращался изъ своего похода ни съ чмъ.
— Ты просто глупъ, старче, и не умешь брать деньги… Деньги — женщины, и если он не даются сами, то нужно умть ихъ взять силой. Понялъ?
— Какъ не понять, Николай Сергичъ… Всего легче, ежели выйти на большую дорогу и орудовать. Очень даже просто…
Въ голов Гущина являлась мысль обратиться за помощью къ Ольг Ивановн, но Матовъ объ этомъ и слышать не хотлъ.
— А ежели толкнуться къ Лихонину?
— Ну, у тебя окончательно ума нтъ, старче. Лихонинъ дрожитъ надъ каждой копейкой и задавится изъ-за рубля. Только у такихъ людей и могутъ быть деньги… Если бы я въ свое время откладывалъ хоть десятую часть заработка… ну, да объ этомъ не стоитъ говорить, какъ о щук, которую утопили въ вод.
Помощь явилась сама собой. Залогъ за Матова внесъ Войводъ, о чемъ его и извстилъ коротенькой записочкой.
— Вотъ, вотъ, именно это я и думалъ!..— обрадовался Гущинъ.
— И совершенно напрасно думалъ… Это похуже, чмъ принимать милостыню.
Гущинъ въ первый разъ видлъ, какъ Матовъ волновался я бгалъ но комнат.
Матовъ какъ-то потерялся, уничтоженный, жалкій, несчастный. Что такое былъ этотъ Войводъ?— онъ никакъ не могъ понять. Или онъ поступилъ кодъ вліяніемъ сердечной доброты, или мстилъ ему самымъ тяжелымъ образомъ. Если достать денегъ и возвратить ихъ Войводу,— это могло его оскорбить.
Въ одно прекрасное весеннее утро Матовъ одлся и вышелъ изъ дому, посл долгаго сиднья. Онъ ршилъ достать денегъ во что бы то ни стало и возвратить ихъ Войводу. Неужели онъ въ цломъ Сосногорск не найдетъ пяти тысячъ? Давно ли было время, когда онъ проигрывалъ въ одинъ вечеръ не такія суммы. Прежде всего, онъ отправился къ Бармину, который недавно овдовлъ и грустилъ по жен самымъ искреннимъ образомъ. Клубный знакомый принялъ Матова очень вжливо, хотя Матовъ и понялъ, что здсь ему нечего ждать: у Бармина никогда не было денегъ.
— Какъ поживаете, Николай Сергевичъ?— суетливо спрашивалъ Барминъ, предлагая хорошаго, настоящаго вина и дорогихъ сигаръ.
— Странный вопросъ, Максимъ Максимычъ… Изъ моихъ длъ выхода нтъ. Я зашелъ узнать, гд Самгинъ… Вроятно, на промыслахъ?
— Да, да… Теперь самая горячая пора на пріискахъ, потому что вмст съ вешней водой начинаются работы.
— А Галстунинъ?
— Ну, этотъ всегда дома. Только толку отъ него все равно не добьетесь… Знаете купеческую складку: угощенья сколько угодно, а денегъ не дадутъ ни копейки.
— И другіе не дадутъ?
— Думаю, что нтъ, хотя и можно сдлать попытку.
Если бы попасть къ Самгину къ хорошую минуту,— старикъ, наврное, выручилъ бы, но раньше это какъ-то не пришло въ голову Матову. Конечно, было бы легче написать Самгину, но этотъ самодуръ питалъ какое-то органическое отвращеніе ко всякой писаной бумаг и прямо боялся писемъ. Еще было бы лучше създить къ Самгину самому, до промысловъ было всего верстъ триста, но Матовъ сейчасъ былъ связалъ подпиской о невызд. Все шло одно къ одному, какъ затягиваетъ попавшую въ неводъ рыбу.
— Э, все равно!..— ршилъ Матовъ, выходя отъ Бармина.
На него возбуждающе подйствовало выпитое вино, а потомъ явилась совсмъ блажпая мысль: вдь живетъ же вотъ этотъ самый Барминъ, когда у человка не было ни гроша за душой. Больше — Матову захотлось лично видть, какъ ему будутъ отказывать т люди, которые ему были чмъ-нибудь обязаны, а такихъ людей въ Сосногорск найдется достаточно.
— Глупо было посылать этого стараго дурака съ письмами,— соображалъ Матовъ, проявляя черную неблагодарность по отношенію къ Артемію Асафычу.— Онъ, наврно, являлся съ такимъ видомъ, какъ протягиваютъ руку на паперти. Да, глупо, и даже весьма…
Проходя по нкоторымъ улицамъ, гд крпко сидли купеческія хоромины, Матовъ только улыбался про себя. Можетъ-быть, никто не зналъ всю подноготную такого бойкаго провинціальнаго города, какъ онъ. Да, тутъ велась отчаянная погоня за наживой, и для наживы длалось все. До суда достигала только сотая часть настоящей уголовщины, и Матову приходилось постоянно облять кого-нибудь изъ излюбленныхъ горожанъ. Вотъ теперь самое время обратиться къ кому-нибудь изъ недавнихъ кліентовъ.
— Э, все равно!..— ршилъ Матовъ.— Нужно испытать все…
Но дорог онъ встртилъ нсколько человкъ знакомыхъ, которые съ удивленіемъ смотрти на него, какъ на выпущеннаго изъ клтки звря. Одни его узнавали и раскланивались, а другіе длали видъ, что ее узнаютъ, и даже отворачивались. Послднее коробило Матова, какъ онъ ни выдерживалъ характеръ.
Первый визитъ Матовъ сдлалъ къ наслдникамъ Чернецовымъ, которыхъ буквально спасъ отъ душившаго ихъ конкурснаго управленія. Длами фирмы заправлялъ теперь второй братъ, который и встртилъ Матова довольно сухо. Разговоръ ироисотелъ довольно короткій.
— Сейчасъ никакъ не можемъ-съ, Николай Сергичъ…
— А какъ же я могъ спасти вамъ все состояніе?
— Вы-съ? Вдь у насъ есть и другіе адвокаты-съ, Николай Сергичъ… И даже очень просто. Конечно, вы тогда получили за хлопоты, и даже очень получили, а сейчасъ не можемъ-съ… Балансъ не позволяетъ-съ.
Такіе же отвты получались и у другихъ кліентовъ, причемъ дло не обошлось безъ оскорбленій.
— Видишь, Николай Сергичъ, съ тобой и разговаривать-то — самое нестоящее дло,— грубо объяснилъ одинъ мучникъ, котораго Матовъ облилъ по длу о подлог духовнаго завщанія.— Какой ты такой сейчасъ человкъ, ежели разобрать: ни два ни полтора…
Матовъ убдился, что дальнйшее хожденіе по этимъ мошенникамъ совершенно безполезно. А онъ еще защищалъ ихъ, вытаскивалъ изъ грязи, расточалъ перлы знанія и цвты адвокатскаго краснорчія… Боже мой, какая жалкая и унизительная комедія!..
Чтобы передохнуть, онъ завернулъ кое къ кому изъ своихъ судейскихъ. Его встрчали очень мило, особенно дамы, но онъ везд чувствовалъ себя чужимъ, какъ, вроятно, чувствовалъ бы себя выдернутый зубъ, если бы могъ чувствовать. О деньгахъ тутъ не могло быть и рчи: т, у кого ихъ не было, дали бы съ удовольствіемъ, а т, которые ихъ имли, были скупе самыхъ скупыхъ ростовщиковъ. Одинъ изъ такихъ господъ на прощаньи далъ Матову пріятельскій совть:
— Знаешь что, Николай Сергичъ… Я знаю, что теб нужны деньги… да… и съ удовольствіемъ бы самъ… да… А ты сдлай вотъ что: обратись къ клубному швейцару. Онъ даетъ подъ проценты…

XXXII.

О своихъ отношеніяхъ къ Вр Васильевн Матовъ старался совсмъ не думать, хотя его и томило постоянное желаніе итти къ Войводамъ. Его удерживало что-то неопредленное, чего онъ самъ не могъ понять. Съ вншней стороны первымъ препятствіемъ служило то, что самого Войвода почти все время не было дома, и его визиты могли подать поводъ къ совершенно ненужнымъ пересудамъ и сплетнямъ. Зачмъ было подвергать этому испытанію репутацію замужней женщины, когда она и безъ того перенесла достаточно?
Провряя себя, Матовъ даже не могъ сейчасъ сказать, любитъ онъ Вру Васильевну или нтъ. Ему начинало казаться, что его отношенія къ ней за послднее время были результатомъ самогипноза. Разв такъ любятъ? Войводъ тогда былъ правъ, когда объяснялся съ нимъ въ клуб. Но, съ другой стороны, Матовъ только теперь понялъ, что значитъ любить,— да, искренне, просто и хорошо любить. Въ сущности, онъ еще не испыталъ этого чувства, принимая за любовь нчто совершенно другое. Онъ, въ качеств избалованнаго человка, привыкъ смотрть на всхъ женщинъ ужъ слишкомъ просто, какъ на предметъ развлеченія и любовныхъ утхъ. И не онъ одинъ такъ смотрлъ, а и вс другіе.
— Свинство — и больше ничего!— повторялъ самому себ Матовъ, невольно перебирая въ ум весь синодикъ женскихъ именъ, съ которыми были связаны для него любовныя воспоминанія.— И даже великое свинство…
Да, тутъ было достаточно именъ… Популярность Матова вознаграждалась женщинами по-своему. Но эти мимолетныя связи разрушались съ еще большей быстротой, чмъ начинались. Отъ нихъ не оставалось ни малйшаго слда. И сейчасъ Матовъ не могъ бы безошибочно перечислить своихъ успховъ. Въ послдній разъ онъ видлъ этихъ женщинъ въ суд, когда он терпливо отсиживали вс три дня, дожидаясь вердикта присяжныхъ. Да, онъ видлъ ихъ и, кром женскаго любопытства, ничего не находилъ. Вдь и отдавались он тоже только изъ любопытства и отъ провинціальной скуки. Если бы онъ умеръ, он пришли бы на его похороны и даже уронили бы дешевенькую слезу, какъ и полагается памяти друга.
— Ахъ, все это не то и не то!..— съ тоской думалъ Матовъ, не находя ни одного женскаго имени, на которомъ можно было бы остановиться.— А какую гнусную роль заставляли он играть меня!
По пути онъ припомнилъ нсколькихъ обманутыхъ мужей, которые сами обманывали своихъ женъ, такъ что матовскія побды принимали характеръ какой-то кары судьбы. Вс кругомъ лгали и обманывали, а онъ обманывалъ больше другихъ. Вроятно, и его подъемъ чувствъ къ Вр Васильевн своимъ основаніемъ имлъ только ея недоступность. Если бы она отдалась ему, разв онъ думалъ бы о ней такъ хорошо, какъ думалъ сейчасъ?
— Милая, милая…— повторялъ Матовъ, припоминая собственное безумство.
Разъ вечеромъ его охватила такая гнетущая тоска, что онъ едва удержался, чтобы не пойти къ Войводамъ,— именно туда, а не въ другое мсто. Ему страстно захотлось увидть Вру Васильевну, услышать ея голосъ, просто чувствовать ея присутствіе и что-то сказать ей, много, много сказать. Старикъ Гущинъ замчалъ, какъ Матовъ начиналъ тосковать, и по-своему старался его развлекать. Происходили довольно оригинальные діалоги.— Артемій Асафычъ, а вдь ты попадешь прямо въ адъ,— говорилъ Матовъ, лежа на диван.— Всмъ ростовщикамъ тамъ мсто приготовлено…
— Какой же я ростовщикъ, Николай Сергичъ? Просто — добрый человкъ… Вотъ и вся вина.
— Добрый для себя. Давалъ мн деньги, а самъ думалъ… содрать хорошій процентъ.
— Дастъ Богъ, поправитесь и въ лучшемъ вид заплатите…
— Конечно, поправлюсь. Уду въ Сибирь, поступлю на службу на промысла, вообще, не желаю пропадать.
— Зачмъ пропадать, помилуйте-съ!.. Да васъ, Николай Сергичъ, везд на-разрывъ возьмутъ.
Матову нравились эти разговоры о дальней Сибири, точно онъ хотлъ уйти отъ самого себя. Да, тамъ будетъ все другое… Тамъ можно будетъ начать другую жизнь. Урокъ былъ слишкомъ тяжелъ…
— Подемъ вмст, старче?— предлагалъ Матовъ.
— Что же, я съ удовольствіемъ…— согласился Гущинъ.
Разъ вечеромъ, когда они предавались такимъ сибирскимъ разговорамъ, въ дверь кто-то осторожно постучалъ. Это была Анненька, которую Матовъ въ первую минуту не узналъ. Двушка замтно похудла и точно сдлалась выше.
— Я за вами, Николай Сергичъ…— проговорила она съ какою-то особенною, мягкою настойчивостью, какъ говорятъ любящія женщины.— Не хорошо забывать старыхъ друзей.
Матовъ замтно смутился. Онъ теперь уже не могъ говорить съ Анненькой въ прежнемъ шутливомъ тон.
— Куда же вы меня поведете, Анна Евграфовна?
— Куда поведу, туда и пойдете…
‘Это ее Вра Васильевна подослала…— соображалъ Артемій Асафычъ.— Ахъ, женщины, женщины!.. Еще недавно въ собор протопопъ вотъ какую проповдь отчиталъ про нихъ, ‘Аще кто воззритъ на жену съ вожделніемъ…’
Анненька женскими глазами осмотрла царившій кругомъ безпорядокъ и, пока Матовъ переодвался въ сосдней комнат, постаралась привести въ порядокъ его книги и даже вытерла пыль съ мебели.
— Не правда ли, Артемій Асафычъ, я была бы хорошею женщиной?— весело замтила она.
— Ну, ужъ извините…— обидлся Гущинъ.— Другой и настоящей барин нужно еще поучиться у васъ досыта, да и то ничего не выйдетъ.
Весенній, мягкій вечеръ покрывалъ все какимъ-то ласковымъ сумракомъ. На неб не было видно ни одной звзды. Снгъ уже стаялъ, улицы просохли, но деревья въ садахъ стояли голыми и имли какой-то особенно жалкій, оголенный видъ. Матовъ молча шагалъ по тротуару, подавленный какою-то одной мыслью. Потомъ Анненька взяла его подъ руку и, показывая на деревья, проговорила:
— Это — я… Обратите вниманіе, какой у этихъ деревьевъ безнадежный видъ, а вдь у каждаго дерева есть своя физіономія.
— Они скоро покроются зелеными листьями…
— Къ сожалнію, не вс… Здсь совершаются свои молчаливыя трагедіи. Вдь это ужасно: молчать, молчать и молчать. Другіе кричатъ отъ боли, а они должны погибать молча.
— Къ чему вы это говорите?
— Женщины — эгоистки и всегда думаютъ только о себ. Я — тоже женщина…
Потомъ Анненька засмялась и прибавила:
— Знаете, въ страданіяхъ есть своя поэзія… Я, напримръ, такъ хорошо жалю себя. Понимаю, что это нелпо, и все-таки жалю… Вы видали, какъ глупыя бабочки налетаютъ на огонь и обжигаютъ свои радужныя крылышки? Такъ было и со мной… Я не жалуюсь, не ропщу, никого не обвиняю, а все-таки какъ-то жаль. У каждаго своя судьба… Даже письма, и т не вс доходятъ по своему адресу. Вотъ такое письмо и я… да.
Этотъ разговоръ принималъ слишкомъ интимный характеръ, и Матовъ боялся, что Анненька пойдетъ дальше, но получился совершенно неожиданный оборотъ.
— Вы на меня не сердитесь, Никъ?— спросила Анненька, задерживая шаги и налегая на руку Матова.
— За что же я буду сердиться?
— А тогда… зимой?
— О такихъ вещахъ не говорятъ…
— Когда не любятъ.— Не сердитесь, голубчикъ, я не буду приставать. А мн немножко стыдно… Да, я много думала, провряла себя и пришла къ убжденію, что даже и не стою того, чтобы меня любили… Просто взбалмошная двчонка, которая вшается на шею, какъ кукла.
— Положимъ, что съ послднимъ я не могу согласиться. Вся ошибка въ томъ, что вы помщали свой капиталъ не въ тотъ банкъ… Самая обыкновенная ошибка.
— А вы?
— И я тоже…
Анненька замолчала, а потомъ спросила другимъ тономъ:
— Скажите мн только одно… Я спрашиваю васъ совершенно серьезно… да… Вы любите Вру Васильевну?
— Я?.. Сейчасъ не знаю…
Анненька облегченно вздохнула.

XXXIII.

Матовъ догадывался, куда они идутъ, и не ршался спросить, знаетъ ли объ этомъ Вра Васильевна и, вообще, желаетъ ли она его видть? Если ему неудобно было итти къ ней, то она могла бы написать ему о своемъ желаніи. Матовъ успокоился, когда отворявшій имъ двери Маркъ сказалъ:
— Вра Васильевна ждутъ въ столовой-съ…
— А Ивана Григорьевича нтъ?— спросилъ Матовъ.
— Никакъ нтъ-съ… Они на промыслахъ.
Вра Васильевна сидла за самоваромъ и радостно вышла навстрчу. Она очень поправилась, и болзнь сдлала ее какъ-то изящне. Матовъ невольно залюбовался.
— Это я послала за вами Анненьку, Николай Сергичъ… Она спрашивала васъ, желаете ли вы поддерживать наше знакомство?
— Нтъ, то-есть да… Я такъ давно васъ не видлъ, Вра Васильевна, и вы такъ измнились за это время…
— Да, да, къ лучшему,— перебила его Вра Васильевна.— А знаете, что я думала передъ самымъ вашимъ приходомъ? Сижу и думаю: а вдь мое время прошло… да. Сегодня какъ разъ день моего рожденія, и на этомъ основаніи мн сдлалось грустно. Въ моемъ возраст женщины начинаютъ переживать обыкновенно острый кризисъ… Еще немножко — и въ результат получится женщина почтеннаго возраста, къ которой относятся только съ почтеніемъ. Такое почтеніе для женщины — своего рода смертный приговоръ… Да, я сидла и думала, и даже пошла посмотрть на себя въ зеркало.
— Вра Васильевна, зачмъ предупреждать событія?— взмолилась Анненька.— Будемъ сегодня говорить о чемъ-нибудь веселомъ… Знаете, я пришла къ убжденію, что не стоитъ горевать вообще.
— А въ частности?— спросила Вра Васильевна.
— Въ частности можно, но только немножко,— съ неподражаемою наивностью отвтила Анненька, такъ что Матовъ захохоталъ.
Всмъ вдругъ сдлалось какъ-то весело. Матовъ, съ присущимъ ему остроуміемъ, разсказывалъ о своемъ затворничеств и не безъ юмора перешелъ къ ‘сибирскимъ идеаламъ’. Что же, и въ Сибири люди живутъ, особенно, если человкъ суметъ взять себя въ руки.
— Я тоже уду въ Сибирь…— заявила Анненька и хотла что-то прибавить въ общемъ тон разговора, но такъ и осталась съ раскрытымъ ртомъ.
Въ дверяхъ столовой стоялъ Бережецкій. Пьяный Маркъ пропустилъ его, забывъ доложить барын, а Дуня, по разсянности, свойственной горничнымъ весной, повела его прямо въ столовую. Молчаніе продолжалось всего нсколько секундъ, но оно показалось всмъ вчностью. Первою опомнилась Вра Васильевна и встала навстрчу гостю.
— Я, кажется, попалъ немного не во-время,— говорилъ Бережецкій, здороваясь съ дамами за руку и кланяясь Матову издали.
— О, нтъ…— спокойно отвтила Вра Васильевна.— Вы никому здсь не помшаете и даже можете быть полезнымъ. Мы сейчасъ обсуждали интересный вопросъ о томъ, какъ Николай Сергичъ будетъ жить въ сибирской своей ссылк.
— Меня лично, говоря откровенно, это мало интересуетъ,— съ достоинствомъ отвтилъ Бережецкій и еще съ большимъ достоинствомъ прибавилъ:— Я позволяю, Вра Васильевна, только отвтить на вашу реплику…
Отвтъ былъ сдланъ находчиво. Враги очутились въ самомъ неловкомъ положеніи: ни тому ни другому неловко было уйти первымъ. Вра Васильевна постаралась перевести разговоръ на общую тему, а Матовъ молчалъ, прихлебывая чай. Анненька чувствовала себя виновате всхъ. Она понимала, какъ трудно Вр Васильевн занимать нежданнаго гостя, но никакъ не могла ничего придумать, чтобы вмшаться въ разговоръ,— мысли у нея точно прилипли къ мозгу. Вывелъ всхъ изъ затрудненія самъ Матовъ.
— Игнатій Борисычъ, мн давно хотлось поговорить съ вами по душ…— началъ онъ со своей подкупающею добротой и задушевностью.— Да… Вдь мы столько лтъ были хорошими друзьями…
Бережецкій весь вытянулся и даже посмотрлъ на дверь, точно приготовляясь бжать.
— Наша ссора произошла изъ-за пустяковъ,— продолжалъ Матовъ,— и я могу повторить то же самое, что говорилъ тогда: у меня не было ни малйшаго намренія оскорблять васъ. Но это дло прошлое…
— Я полагаю, что намъ при настоящей обстановк не совсмъ удобно разговаривать, господинъ Матовъ…— перебилъ его Бережецкій, длая безпокойное движеніе.
— А я думаю, что всего удобне переговорить просто и спокойно именно здсь… Вра Васильевна, вы позволяете?
— Я очень рада…
— Я не понимаю, что вамъ отъ меня нужно?— спрашивалъ Бережецкій, обращаясь уже ко всмъ, точно попалъ на сходку заговорщиковъ.
— Очень немного: чтобы вы только имли терпніе меня выслушать,— отвтилъ Матовъ.— Я не буду касаться ни нашей ссоры ни моего дла въ суд…
Бережецкій принялъ джентльменскій видъ и кивнулъ головой. Матовъ перевелъ духъ и, глядя на Вру Васильевну, продолжалъ, сохраняя спокойный тонъ:
— Мн хотлось сказать, Игнатій Борисовичъ, что я до нкоторой степени даже благодаренъ вамъ… Пожалуйста, не принимайте это за иронію. Да… Видите ли, мое дло заставило меня прійти въ себя и одуматься, благо времени для этого у меня совершенно достаточно. Сидя на скамь подсудимыхъ, я чувствовалъ себя все-таки правымъ и, со свойственнымъ виноватымъ людямъ легкомысліемъ, поддерживалъ эту мысль. Когда присяжные вынесли мн обвинительный вердиктъ, я, по закону противорчія, обвинилъ ихъ въ несправедливости, допущенной именно по отношенью лично ко мн. Съ этимъ чувствомъ я вышелъ и изъ суда… Дальше я обвинялъ своихъ друзей, которые сразу какъ-то забыли о моемъ существованіи, потомъ я началъ обвинять уже все общество. Вдь раньше вс ухаживали за мной, искали моего общества, а тутъ точно обрадовались моему паденію.
Вра Васильевка слушала, опустивъ глаза, она чувствовала, что Матовъ время отъ времени смотритъ на нее, и смущалась еще больше. Анненька ршительно не понимала, къ чему Матовъ все это говоритъ,— ей сдлалось страшно съ самаго начала.
— Да, такъ я обвинялъ ршительно всхъ,— продолжалъ Матовъ, закуривая папиросу,— обвинялъ, пока не пришелъ къ убжденію, что во всемъ виноватъ только я одинъ… Виноватъ не по частному случаю, какъ это дло, а виноватъ всей сваею жизнью. Я подробно разобралъ всю свою жизнь и жизнь другихъ, и чмъ больше думалъ на эту тему, тмъ мн длалось легче. Вдь за каждымъ изъ насъ найдутся свои гршки, та домашняя уголовщина, которая въ большинств случаевъ не доходитъ до суда, и мы умемъ но только вжливо себ все прощать, но продолжаемъ сохранять уваженіе къ собственной особ.
— Повторяю свой вопросъ: при чемъ же я тутъ?— сухо отвтилъ Бережецкій, когда Матовъ кончилъ.
Матовъ что-то хотлъ отвтить, но Вра Васильевна перебила его. Она поднялась, блдная, съ округлившимися глазами, и проговорила:
— Очень даже ‘при чемъ’, Игнатій Борисычъ… Я напомню вамъ одинъ клубный маскарадъ въ ноябр прошлаго года и одну маску, которую вы не узнали до сихъ поръ.
— Очень можетъ быть, Вра Васильевна…— отвтилъ Бережецкій, начиная опять волноваться.— Маска въ черномъ домино?
— Да, та самая, которая дала вамъ маленькій юридическій совтъ…
Бережецкій вскочилъ, какъ ужаленный, и захохоталъ.
— О, я теперь понимаю все!..— проговорилъ онъ.— Да, даже, можетъ, больше, чмъ мн это слдуетъ…
— Позвольте мн досказать, Игнатій Борисычъ,— остановила его Вра Васильевна, едва сдерживая волненіе.— Эта маска была — я… Я дала вамъ совтъ погубить Николая Сергича именно ничтожнымъ дломъ, и вы приняли его. Меня этотъ поступокъ давилъ камнемъ все время, и я счастлива, что могу въ немъ признаться сейчасъ, въ присутствіи Николая Сергича. Да, это было гадко и непростительно…
Бережецкій молча раскланялся съ дамами и вышелъ изъ столовой съ улыбавшимся лицомъ. Вра Васильевна опустилась на свой стулъ и закрыла лицо руками.
— Вра Васильевна, вы придаете слишкомъ много зпаченія всякимъ пустякамъ…— проговорилъ Матовъ.— Мало ли что болтаютъ въ маскарадахъ…
— Нтъ… я — гадкая… злая…— шептала Вра Васильевна, вздрагивая всмъ тломъ.
Анненька сдлала Матову знакъ глазами, чтобы онъ уходилъ. Когда онъ на цыпочкахъ выходилъ изъ дверей, до него донеслись первые звуки истеричнаго смха.

XXXIV.

Лто для Матова прошло, какъ мучительная пытка. Больше всего его мучило отсутствіе всякой работы. Одинъ день походилъ на другой. Единственнымъ развлеченіемъ были вызовы къ слдователю по новымъ дламъ. Молодой слдователь больше уже не стснялся Матова и разъ, когда онъ машинально закурилъ папиросу, обрзалъ его:
— Прошу васъ не забывать, господинъ Матовъ, что вы — въ камер слдователя.
— Виноватъ, господинъ слдователь,— отвтилъ Матовъ, бросая папиросу.
— Вы сожжете мою камеру…
Вновь возбужденныя противъ Матова дла не особенно его пугали, потому что вс сводились, въ конц концовъ, къ ‘банкротству фирмы’, какъ онъ выражался про себя. Все равно, платежи были прекращены давно, и кредиторы напрасно старались упрятать его въ тюрьму, какъ злостнаго банкрота, тогда какъ изъ него самое большое можно было выкроить ‘неосторожнаго’. Боле этихъ длъ Матова интересовала поданная имъ кассація по первому длу, по тутъ приходилось ждать и ждать.
Лто въ Сосногорск всегда было самымъ скучнымъ временемъ, и публика разъзжалась на мстныя воды. Оставались только чиновники и разные служащіе люди, которыхъ привязывала къ мсту служба. Войводы тоже ухали къ себ на промысла. Матовъ видлъ Вру Васильевну незадолго до отъзда, и она опять показалась ему такой худой и несчастной. Она, вообще, быстро мнялась, а посл болзни въ особенности. Войводъ тоже что-то хмурился и имлъ задумчивый видъ.
Артемій Асафычъ придумалъ для Матова новое развлеченіе. Они раннимъ лтнимъ утромъ уходили за городъ, въ сосновый боръ, гд протекала довольно бойкая рка Сосновка, образуя маленькіе островки, затянутые ивнякомъ и ольхой. Здсь ‘раскидывался станъ’, т.-е. зажигался костеръ и длались вс приготовленія къ раннему завтраку. Артемій Асафычъ захватывалъ съ собой удочку и съ большимъ терпніемъ таскалъ ершей, окуньковъ и плотву. Добыча была небольшая, но для двоихъ въ результат получалась отличная уха.
— Нтъ того лучше, какъ рыбки поудить,— говорилъ Артемій Асафычъ, устанавливая надъ огнемъ походный котелокъ.— Точно мы съ вами непомнящіе родства бродяги, Николай Сергичъ… Они вотъ съ такими-то котелками идутъ изъ Сибири въ Россію.
— А ты хочешь въ Сибирь?— спрашивалъ его Матовъ.
— Что вы, Николай Сергичъ… Сохрани, Господи!..
— Да не по суду, а по своей вол. Вотъ меня пошлютъ, вмст и подемъ…
Артемій Асафычъ только угнетенно вздыхалъ.
Матовъ по цлымъ часамъ просиживалъ у горвшаго костра съ особеннымъ удовольствіемъ. Огонь наводилъ на него какое-то мечтательное настроеніе, и онъ чувствовалъ себя бодро и хорошо. Въ самомъ дл, много ли человку нужно, если смотрть съ философской точки зрнія? Иногда они проводили на островк цлый день и возвращались въ городъ только вечеромъ.
— Вотъ, слава Богу, день-то и убили,— говорилъ Артемій Асафычъ, вышагивая какою-то развалистою, утиною походкой.
Когда наступилъ конецъ августа и листья начали желтть, старикъ проговорилъ:
— Вотъ, слава Богу, и лто прошло…
Матовъ никакъ не могъ понять этого апоеоза проходящаго времени, но, со своей стороны, тоже былъ какъ будто радъ, что скучное время пережито. Каждый новый день точно подвигалъ его къ надежд. Вотъ только бы принята была и уважена кассаціонная жалоба, потомъ смотать дурацкія дла съ кредиторами и т. д.
Наступали дождливые и холодные осенніе дни. Мелкій, назойливый дождь начинался съ утра, и о походахъ на Сосновку нечего было и думать, а приходилось сидть дома. Матовъ или читалъ, лежа на диван, или ходилъ изъ угла въ уголъ по цлымъ часамъ. Въ одно изъ такихъ утръ явился и вызовъ въ судъ. Матовъ даже обрадовался этому, потому что, такъ или иначе, все должно было кончиться. Артемій Асафычъ просто трепеталъ отъ страха, точно хотли судить его.
— Храни, Господи, царя Давида и всю кротость его…— шепталъ добрый старикъ, провожая Матова въ судъ.— Вотъ до чего дожили: ни взадъ ни впередъ. Охъ-хо-хо…
Судъ продолжался опять три дня, но на этотъ разъ присяжные вынесли Матову оправдательный вердиктъ. Артемій Асафычъ отъ волненія чуть не упалъ въ обморокъ и только молча крестился.
— Слава Богу!..— повторялъ Артемій Асафычъ, когда возвращался съ Матовымъ изъ суда.
Матовъ молчалъ. Онъ былъ и утомленъ, и получилъ непріятныя свднія о ход своей кассаціи. Дло могло получить плохой оборотъ. На дорог его перехватилъ Маркъ, съ приглашеніемъ сегодня обдать у Войводовъ.
— Только-что господа съ промысловъ воротились,— объяснялъ онъ, подавая записку.— Слава Богу, дла у насъ идутъ по части золота хорошо… Не маленькую копеечку заработалъ Иванъ-то Григорьичъ.
Артемій Асафычъ ухалъ домой одинъ, а Матовъ отправился къ Войводамъ. Иванъ Григорьичъ встртилъ его, какъ родного человка. Старикъ замтно опустился за одно лто, какъ-то сгорбился и потерялъ свой обычный цвтущій видъ.
— Поздравляю… очень радъ…— разсянно ронялъ онъ слова, думая о чемъ-то другомъ.— Зазжалъ милйшій докторъ и сообщилъ о вашемъ оправданіи… Я былъ въ этомъ увренъ.
— Какъ здоровье Вры Васильевны?
— Она сейчасъ выйдетъ…
Несмотря на видимое радушіе, Войводъ держался какъ-то странно и нсколько разъ потиралъ лобъ. Они говорили о промыслахъ, о разныхъ пріисковыхъ новостяхъ и перебирали цлый рядъ знакомыхъ именъ. Больше всхъ повезло старому Самгину, который открылъ новую богатйшую розсыпь. Неистовому старику везло замчательное счастье, и онъ наживалъ иногда деньги на пріискахъ, на которыхъ до него другіе разорялись.
Вра Васильевна вышла усталая и тоже какая-то разсянная. Она точно удивилась, встртивъ Матова, и устало проговорила:
— Мы не видались съ вами цлую вчность…
Обдъ прошелъ какъ-то вяло, и Матовъ тоже чувствовалъ себя какъ-то не но себ. Было что-то такое тяжелое въ самомъ воздух, смнившее прежнюю милую непринужденность, которую везд вносила съ собой Вра Васильевна. Говорили о разныхъ постороннихъ вещахъ и неинтересныхъ людяхъ. Матовъ разсказывалъ, какъ онъ проводилъ свое лто, и Вра Васильевна улыбнулась, кажется, въ первый разъ.
— А вдь это очень весело,— замтила она.— Какой милый старикъ этотъ Артемій Асафычъ…
— Да, ничего… Людей узнаёшь въ бд и въ нужд, какъ говоритъ русская пословица.
Посл обда Войводъ пригласилъ Матова къ себ въ кабинеть.
— Вы — любитель хорошихъ сигаръ,— объяснилъ онъ.— А Маркъ подастъ намъ туда бутылочку краснаго вина…
Сигары у Войвода, дйствительно, были великолпныя, и Матовъ охотно согласился. Вра Васильевна незамтно ушла изъ столовой еще раньше и больше не показывалась.
— Мы не совсмъ здоровы…— объяснилъ Войводъ вполголоса, показывая плазами на дверь, въ которую вышла жена.
Когда они пришли въ кабинетъ, Войводъ нсколько времени ходилъ по комнат, посасывая сигару.
— Собственно, у меня къ вамъ есть три дла, Николай Сергевичъ,— заговорилъ онъ, когда Маркъ подалъ кофе и ликеры.— Во-первыхъ, я имю точныя свднія, что ваша кассація оставлена безъ послдствій…
— Я тоже сегодня слышалъ объ этомъ въ суд, то-есть меня предупреждали, чтобы я могъ догадаться уже самъ…
— Затмъ, Лихонинъ предъ своимъ отъздомъ просилъ меня передать вамъ, что онъ, въ случа вашей ссылки въ Сибирь, охотно возьметъ васъ къ себ на службу…
— Что же, это не лишнее… Я могу только благодарить…
— А третье…
Голосъ Войвода вдругъ дрогнулъ, и онъ отвернулся къ окну. Матовъ съ удивленіемъ увидлъ, что онъ вытираетъ глаза платкомъ.
— Иванъ Григорьичъ, что съ вами?
— Ахъ, это такъ… пройдетъ…
Войводъ повернулся къ Матову и проговорилъ ршительно и просто:
— Видите ли, мы расходимся съ Врой Васильевной… да… Это ршено и кончено… Я знаю, что она давно любитъ васъ, и что вы, съ своей стороны… Нтъ, я не могу больше… Прізжайте безъ меня и сами переговорите съ ней… Вы удете въ Сибирь, и, можетъ-быть, она будетъ счастлива съ вами…
Старикъ не могъ продолжать, а только отвернулся и, закрывъ лицо платкомъ, глухо зарыдалъ.

XXXV.

Положеніе Матова получалось самое невозможное. Возвратившись домой, онъ нсколько дней медлилъ отправиться за ршительнымъ объясненіемъ къ Вр Васильевн, и Войводъ пріхалъ за нимъ самъ.
— Сейчасъ я могу говорить спокойно,— объяснялъ онъ дорогой, укладывая коробку спичекъ въ портсигаръ.— Да… Ольга Ивановна, насколько мн это кажется, охотно согласится на разводъ, а я, съ своей стороны, устрою все, чтобы Вра Васильевна могла выйти замужъ… да…
— Послушайте, Иванъ Григорьичъ, разговоръ немного неловкій…
— Ахъ, это все равно!.. Если бы вы знали, какъ я ее любилъ… И сейчасъ я хлопочу, конечно, только объ ея счасть… Она не способна обманывать и итти на компромиссы… Моя роль въ этомъ дл можетъ показаться смшной, но мн все равно. Если бы вы сотую долю того, что я чувствую сейчасъ, могли и желали понять, Николай Сергичъ… Я своими руками отдаю вамъ свое счастье… свое безуміе… Не думайте, что я хочу показаться великодушнымъ,— нтъ, кто истинно любитъ, для того счастье любимаго человка дороже всего.
Матовъ молчалъ, уничтоженный и подавленный. Онъ мысленно поврялъ самого себя, дйствительно ли любитъ Вру Васильевну такъ, какъ должно любить. Матовъ даже закрылъ глаза, рисуя въ воображеніи картины будущаго счастья тамъ, въ Сибири, гд начнется его новая жизнь. Да, все будетъ новое, и онъ будетъ другимъ человкомъ…
Вра Васильевна, очевидно, дожидалась дорогого гостя и торопливо вышла въ переднюю.
— Какъ вы долго…— жаловалась она, крпко пожимая руку Матову.— Я думала, что… Позвольте, о чемъ я думала?
Она вдругъ засмялась и, прижимаясь всмъ тломъ къ Матову, проговорила:
— Папа все знаетъ… Онъ такой добрый и такъ любитъ меня…
Матовъ совершенно растерялся и не находилъ словъ для отвта. Да и что было отвчать? Войводъ быстро раздлся и прошелъ къ себ въ кабинетъ. Вра Васильевна порывисто бросилась къ Матову на шею и шептала задыхавшимся голосомъ:
— Милый… милый… Наконецъ-то мы вдвоемъ… да… О, какъ я измучилась!..
Она схватила его за руку и потащила къ себ въ комнату.
— Вра Васильевна, это неудобно…— пробовалъ сопротивляться Матовъ.— Не слдуетъ злоупотреблять чужой добротой…
Вра Васильевна вдругъ расхохоталась. Чужою добротой? Да вдь папа ее любитъ… Ахъ, какіе вс смшные, а этотъ Никъ смшне всхъ, потому что ничего не понимаетъ. Ну, ршительно ничего, какъ ничего не поняла Анненька, когда она разсказала ей все.
— Нтъ, я въ вашу комнату не пойду,— заявилъ Матовъ, останавливаясь въ дверяхъ.— Мы можемъ переговорить и здсь…
— Да? Ты не хочешь видть мою комнату?— упавшимъ голосомъ спрашивала Вра Васильевна.
— Я удивляюсь, какъ вы этого не можете понять…
— Я все понимаю…
Она, пошатываясь, подошла къ дивану и опустилась въ него, какъ подкошенная. Потомъ она закрыла лицо руками. Матовъ стоялъ посредин комнаты и не зналъ, что ему длать и что говорить. Дверь въ кабинетъ была открыта, и онъ видлъ спину стоявшаго у окна Войвода.
— Вра Васильевна…— заговорилъ вполголоса Матовъ, подходя къ ней.
Она отняла руки, и онъ увидлъ счастливое, улыбавшееся лицо, выраженіе котораго заставило его отшатнуться: это лицо смотрло на него совершенно безумными глазами…
Матовъ вбжалъ въ кабинетъ и молча указалъ Войводу на гостиную.
— Что… что случилось?— перепугался старикъ.
— Тамъ… она… она сошла съ ума… Боже мой, за что?
Войводъ спокойно вышелъ въ гостиную и убдился своими глазами, что Матовъ былъ правъ. Вра Васильевна продолжала сидть на диван и, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, повторяла:
— Папа, ты все знаешь… Папа,— ты все знаешь…

——

Докторъ Окуневъ былъ въ страшныхъ хлопотахъ, потому что Матовъ узжалъ и нужно было его проводить.
— Понимаешь, Анненька, ссылка,— повторялъ онъ, поднимая палецъ кверху.— Вотъ наша судьба: сегодня — общій любимецъ публики, а завтра — ссылка въ мста не столь отдаленныя… Это, вообще, да…
Анненька ничего не отвчала отцу и отвертывалась къ окну. Установилась крпкая зимняя погода, и она любила по цлымъ часамъ наблюдать, какъ падаетъ мягкій, пушистый снгъ. Что-то было такое грустное въ этой картин, точно на землю опускался блый саванъ.
— И представь себ, Анненька, хоть бы одинъ человкъ отнесся съ сочувствіемъ,— не унимался докторъ.— Я говорю о настоящемъ сочувствіи… Конечно, жалютъ многіе, но все это такъ, для формы.
— А ты жалешь изъ любопытства… Теб хочется посмотрть, какъ будетъ узжать изъ города опальный Матовъ.
— Анненька… Какъ ты разговариваешь съ отцомъ? И это родная дочь…
— Ты лучше разскажи, что длается у Войводовъ…
— Что длается? Старикъ убитъ, а у нея тихая форма помшателства… Забьется куда-нибудь въ уголъ и сидитъ по цлымъ днямъ, а какъ звонокъ — сейчасъ бжитъ въ переднюю. Она все ждетъ, бдняжка.
Анненька была у Войводовъ всего одинъ разъ и боялась теперь Вры Васильевны.
Каждый день къ Анненьк являлся Артемій Асафычъ съ разными сомнніями и вопросами. Онъ тоже собрался хать вмст съ Матовымъ, и нужно было все обдумать.
— Не на дв недли демъ, Анна Евграфовна,— повторялъ старикъ, угнетенно вздыхая.— А впрочемъ, воля Божья…
Потихоньку отъ отца Анненька раза два здила къ Артемію Асафычу, когда Матова не было дома, и укладывала сама дорожные чемоданы, причемъ проявляла удивительную сообразительность, такъ что Артемій Асафычъ только разводилъ руками. Старикъ пришелъ просто въ умиленіе, когда Анненька привезла цлый фунтъ персидскаго порошка.
— Голубушка, да вдь это первое дло, потому неизвстно, гд придется жить… А мн, старому дураку, и невдомекъ. Ахъ, Ты, Господи, вотъ какъ выживетъ человкъ изъ ума!..
Наконецъ сборы были кончены, и даже назначенъ день отъзда,— Матову дали льготу ухать самому, а не по этапу, хотя это и было не совсмъ по закону. Онъ сдлалъ послдніе визиты и, между прочимъ, захалъ къ Ольг Ивановн, чтобы проститься, но она не сказалась дома, и Матовъ только въ окно видлъ, какъ изъ-за косяка за нимъ наблюдалъ Щепетильниковъ.
‘Sic transit gloria mirndi!..’ — невольно подумалъ Матовъ, безъ всякой злобы уступая свое мсто своему бывшему помощнику.
Отъздъ совершился утромъ. Падалъ мягкій снжокъ. У воротъ избушки Артемія Асафыча стояли дв парныя кошовки. Въ одной хали Матовъ и Гущинъ, а въ другой — ихъ провожали до первой станціи Окуневы. Анненька пріхала вмст съ отцомъ и производила настоящую ревизію сдланныхъ приготовленій къ далекому путешествію. Матовъ переживалъ самое угнетенное состояніе и отвчалъ доктору невпопадъ. Артемій Асафычъ старался заглушить смятеніе своего духа усиленною суетой и все повторялъ:
— Да, вотъ мы и похали, барышня…
Когда вещи были вынесены и уложены въ кошовку, вс, по русскому обычаю, присли. Въ этотъ моментъ у воротъ остановился рысакъ Войвода.
Иванъ Григорьичъ вошелъ и, не снимая шубы, молча передалъ Матову небольшой свертокъ. Анненька не утерпла и развернула его: въ маленькой коробочк лежала фарфоровая куколка, которая постоянно стояла у Вры Васильевны на туалет. Войводъ прислъ вмст съ другими, не нарушая ни однимъ словомъ торжественности момента. Потомъ вс помолились и начали прощаться. Матовъ, со слезами на глазахъ, обнялъ, расцловалъ Анненьку и проговорилъ:
— ду въ истинное отечество всхъ общихъ любимцевъ публики, которое называется Сибирью…
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Падающие звезды, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1899
  2. Именинник, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1888
  3. Горное гнездо, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1884
  4. Бурный поток, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1886
  5. Без названия, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
  6. Дикое счастье, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1884
  7. Весенние грозы, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  8. Ранние всходы, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1896
Электронная библиотека