ОБЩЕСТВО ГРАМОТНОСТИ.
ОБЩЕСТВО ГРАМОТНОСТИ.
Посмертный разсказъ 1) Каронина.
I.
II.
III.
Общество грамотности, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1892
Время на прочтение: 35 минут(ы)
1) Предлагаемый разсказъ представляетъ отрывокъ изъ произведенія Каронина, начатаго имъ для ‘Свернаго Встника’. Жестокій недугъ, унесшій въ преждевременную могилу молодого симпатичнаго беллетриста, къ сожалнію не далъ ему довести задуманную вещь до конца. Ред.
Удивляюсь, какъ это авторы пишутъ нынче романы, комедіи и драмы? Какъ извстно изъ учебниковъ словесности, для всхъ этихъ родовъ искусства требуются, хоть понемногу, характеръ и движеніе, но характеровъ, какъ извстно изъ другихъ источниковъ, среди всеобщаго киселя взять негд. И вотъ почему я удивляюсь, откуда авторы берутъ своихъ героевъ? Вроятно, бдные романисты часто испытываютъ большое смущеніе, должно быть, случаются непріятныя неожиданности: только что романистъ разыщетъ и приспособитъ нкотораго героя — и вдругъ этотъ субъектъ окажется такимъ прохвостомъ, что не только въ роман, но и на квартир-то совстно его держать!
Принимая во вниманіе вс эти соображенія, читатель и самъ не потребуетъ отъ меня романа съ героемъ, а удовольствуется тмъ, что я могу дать. Въ данномъ случа я могу дать только записки изъ жизни одного общества, къ которому я самъ принадлежалъ, и разсказать его судьбу, — какъ оно возникло, какъ процвтало и какъ пало. Такимъ образомъ, если у меня героя нтъ, а ходячаго дурака я описывать не желаю, за то у меня будутъ подробно описаны многія лица, и я искуплю свою вину количествомъ.
Долженъ еще нсколько предварительныхъ замчаній сдлать. Во первыхъ, я намренъ провести нкоторую тенденцію… Что-жъ, я этого не скрываю! Именно, я постараюсь доказать пользу грамотности. Быть можетъ такая тенденція покажется нкоторымъ нашимъ современникамъ неумстной, но надо мужественно исповдовать свои убжденія…
Во-вторыхъ, я не ручаюсь, что мои записки будутъ интересны. Для многихъ вовсе нелюбопытно будетъ читать исторію одного изъ нашихъ скучнйшихъ обществъ, влачащихъ жалкое существованіе. Но я пишу только для тхъ, кому дорога грамотность и кто съ ужасомъ смотритъ на широкій разливъ дикости и глупости.
Посл этихъ замчаній я уже спокойно могу заняться изложеніемъ исторіи нашего общества.
Вначал учредителей было пять человкъ, но одинъ изъ нихъ (во всхъ отношеніяхъ почтенный человкъ) вдругъ такъ перепугался чего-то, что на отрзъ отказался принимать участіе въ собраніяхъ нашего кружка. Пожалли мы его и не мало удивлялись безпричинному страху, внезапно обуявшему его, но, длать нечего, примирились съ его выходомъ.
Осталось насъ четверо: Иванъ Петровичъ Емельяновъ, Петръ Иванычъ Севастьяновъ, Василій Николаичъ Ландышевъ и я, Григорій Павловичъ Древесиновъ. Въ дальнйшемъ изложеніи я подробно опишу каждаго изъ этихъ дятелей нашего общества, а пока ограничусь нсколькими словами.
Иванъ Петровичъ Емельяновъ имлъ представительную наружность — выхоленныя щеки, тщательно расчесанный двойной подбородокъ и почтенное брюшко. Это былъ въ полномъ смысл культурный человкъ, надъ вншностью котораго позаботилось нсколько поколній слугъ и который своими руками ничего не умлъ длать. За эту представительную вншность, а также за то, что онъ занималъ видное положеніе и получалъ хорошій окладъ, мы съ самаго начала выбрали его своимъ предсдателемъ. Мы не безъ основанія разсчитывали, что онъ будетъ весьма полезенъ въ тхъ случаяхъ, когда между генераломъ и нашимъ обществомъ возникнутъ какія-нибудь недоразумнія. Въ частной жизни онъ извстенъ былъ многими легкомысленными поступками и увлеченіями, но вообще считался хорошимъ человкомъ.
Петръ Иванычъ Севастьяновъ также занималъ видное положеніе. Но въ немъ не было представительности, высокій и худой, съ вытянутымъ лицомъ, онъ производилъ такое впечатлніе, какъ будто его каждую минуту ожидало несчастіе, взоры его безпокойно бгали, въ особенности когда онъ говорилъ о вещахъ, которыя еще не разршены, длинное лицо его постоянно отмчалось какой-то судорогой. Обществу онъ былъ полезенъ тмъ, что никогда не могъ допустить какого-либо увлеченія, твердо стоя на почв уставовъ. Впрочемъ онъ тоже былъ очень хорошій человкъ, любилъ жену, заботился о дтяхъ и никогда не пилъ въ ресторанахъ.
Что касается Василія Николаича Ландышева, то это былъ нашъ ораторъ. Еще когда мы ожидали только разршенія устава, бывали минуты, когда намъ не о чемъ было говорить, хоть тресни головой объ стну, ни одной мысли бывало не вышибешь. А онъ всегда находилъ слово. Въ каждую минуту онъ могъ завести свою говорильную машину на какой угодно взводъ и молоть сколько угодно и о чемъ попало. Какъ хотите, а это положительное достоинство въ томъ обществ, откуда раздается только сквернословіе. Мы иногда и смялись надъ нимъ, а все-таки любили. Правда, въ частной жизни онъ не совсмъ аккуратно сводилъ концы съ концами, имлъ двухъ женъ, изъ которыхъ каждая отъ времени до времени оскорбляла его дйствіемъ, но кому какое дло до частной жизни? Въ общемъ онъ тоже хорошій былъ человкъ.
О себ я не стану говорить много. Одно время я былъ земскимъ врачемъ, но теперь живу въ город, занимаюсь практикой и отыскиваю культурной работы, а такъ какъ добровольно никто мн ее не даетъ, я страшно скучаю. При возникновеніи общества грамотности, я принялъ въ немъ дятельное участіе, а за свои бумажныя способности съ перваго же дня былъ выбранъ въ секретари его.
Такимъ образомъ, при самомъ основаніи наше общество имло уже вс т элементы, изъ которыхъ каждое общество составляется, у насъ былъ одинъ пустомеля, одинъ столпъ, одинъ трусъ и одинъ бумажный длецъ.
Изъ какихъ побужденій мы все это затяли?
Во-первыхъ, одурь. И потомъ, совстливость.
Люди длятся на два вида: одни, будучи до обда хищными, посл обда становятся равнодушными, другіе, до обда раздраженные, посл обда становятся мягкими и добрыми. Разумется, есть еще третій родъ людей, которые и до обда, и посл обда, и даже не имя обда, всегда и вопреки всему остаются мягкими и добрыми. Но мы принадлежали ко второй групп. Какъ люди обезпеченные, мы вс, за исключеніемъ Ивана Петровича, по временамъ чувствовали въ себ какого-то червя, который молча, но безпрерывно точилъ наше существованіе. По временамъ каждый изъ насъ слышалъ въ себ даже очень опредленные вопросы… И зачмъ ты только небо коптишь?.. И кому какая отъ тебя польза?.. И на какомъ основаніи ты хлбъ даромъ шь, ничего въ сущности не платя за него?.. Такъ или иначе, а червя этого надо было заморить. И вотъ тутъ-то и создаются разные кружки для обмна пустыми мыслями и разныя общества любителей игры на балалайкахъ,— дться некуда, хоть топись.
Однимъ словомъ, если наши побужденія и были не очень возвышенны, то и не корыстны. Можно было опасаться только одного — халатности и неподвижности. Но во избжаніе этого Севастьяновъ и я не давали остальнымъ покоя, лишь только возникла мысль, мы тотчасъ же горячо принялись за ея исполненіе, подталкивая и будя остальныхъ. Какъ водится, составили мы уставъ, потомъ тщательно въ нсколькихъ засданіяхъ проредактировали его и, наконецъ, отослали на утвержденіе. И затмъ стали ждать.
Вотъ это самое опасное время для всякаго общества. Ждать — вдь это очень томительно, и многія превосходныя общества пропадаютъ еще до утвержденія устава. Пождутъ-пождутъ, да и забудутъ, да такъ основательно забудутъ, что когда, наконецъ, къ нимъ приходитъ уставъ, они съ просонья ничего не понимаютъ: что такое! какой уставъ!
И намъ такая-же участь грозила. Прежде всхъ могъ забыть нашъ представитель и столпъ, Иванъ Петровичъ Емельяновъ, этотъ, во многихъ отношеніяхъ достойный человкъ, имлъ одно непріятное качество — непроходимую лнь. Да и Ландышевъ былъ ненадеженъ, забывая обыкновенно вчерашній день, и то, что онъ вчера говорилъ, онъ могъ измнить нашему обществу, забывъ самое существованіе его. Чтобы избгнуть этого, мы съ Севастьяновымъ дятельно поддерживали священный огонь, постоянно собирали кружокъ и не переставали обсуждать вопросъ, какими средствами скоре добиться утвержденія устава. Одни предлагали одно, другіе — другое, но дло не двигалось. Вс согласны были, что хорошо-бы заручиться сочувствіемъ какой нибудь дамы, но дамы, къ сожалнію, не было у насъ.
Однажды ршено было просить самого Ивана Петровича, чтобъ онъ похалъ лично хлопотать. Къ нашему удовольствію Иванъ Петровичъ съ радостью согласился. У него въ Петербург было нсколько увеселительныхъ мстъ, о которыхъ безъ восхищенія онъ не могъ вспомнить, кром того, ему надо было сдлать какія-то важныя покупки для дома и, наконецъ, онъ радъ былъ на время вырваться изъ дома. Благодарный намъ за нашу просьбу, онъ взялъ отпускъ и съ несвойственной ему живостью полетлъ. А черезъ два дня мы уже читали его телеграмму: ‘Уставъ требуетъ поправокъ. Согласны-ли?’ Еще-бы мы не были согласны! На все согласны, — отвчали мы ему и опять стали ждать. Но на этотъ разъ Иванъ Петровичъ дйствовалъ. Не проходило трехъ дней безъ телеграммы отъ него, извщавшей о ход нашего устава, мы съ своей стороны также ободряли его телеграммами, и боле мсяца прошло въ такой дятельности. Иванъ Петровичъ побывалъ во всхъ увеселительныхъ мстахъ, вообще обнаружилъ бездну энергіи и, наконецъ, выхлопоталъ.
За такой подвигъ мы почтили его торжественной встрчей на вокзал, а вечеромъ въ тотъ же день собрались на ужинъ, въ теченіи котораго говорили рчи, напились пьяными, пли псни, цловались, кричали ура и вообще много набезобразили.
Такъ или иначе, но общество наше устроилось. Мы наняли помщеніе и сторожа, обзавелись кое-какимъ имуществомъ и открыли первое торжественное засданіе. Хорошо участвовать въ торжественныхъ засданіяхъ! Во первыхъ, ужъ одна торжественность обстановки импонируетъ и подтягиваетъ человка, привыкшаго жить только дома и вести только домашнія дла. Во вторыхъ, каждый чувствуетъ себя нкоторой величиной и нкоторымъ полноправнымъ человкомъ, который можетъ выражать свои мысли открыто и длать нкоторое важное дло, не думая о кутузк. На это время каждый забываетъ свои рыбьи чувства и выглядитъ если и не господиномъ, то и не лакеемъ.
Къ нашему удивленію, на первое-же засданіе собралось много публики, записавшейся въ члены. Почему это такъ случилось — не могу точно объяснить. Быть можетъ, вс собравшіеся были дйствительно ревнителями грамотности, быть можетъ, играла тутъ роль и дурь, о которой я выше говорилъ. Послднее врне. Когда холодъ сковываетъ воду толстымъ слоемъ льда, достаточно часто прорубить прорубь, чтобы задохшаяся рыба жадно ползла въ нее, ища свжаго воздуха. Что угодно открывайте — публика сначала пойдетъ густой толпой, слпо отыскивая воздухъ, свтъ, жизнь. Такъ и у насъ вышло: публики набралось много, общество сразу пріобрло добрую сотню членовъ, и когда открылось засданіе, вс собравшіеся съ жаднымъ любопытствомъ наблюдали, что тутъ такое произойдетъ, наблюдали, но, какъ рыбы, молчали. Ни одинъ изъ вновь поступившихъ не издалъ звука, вс, очевидно, ждали, что будетъ говорить начальство, т. е. мы, учредители.
А мы сами не знали, съ чего начать. Съ полчаса заняли выборы, какъ вс и ожидали, въ комитетъ насъ всхъ единогласно выбрали, — Ивана Петровича въ предсдатели, Ландышева и Севастьянова въ члены, а меня секретаремъ. Посл нкотораго движенія, когда вс заняли опять свои мста, мы съ Ландышевымъ переглянулись. Онъ понялъ, поднялся и заговорилъ. Описавъ въ немногихъ словахъ энергію, проявленную нашимъ предсдателемъ, а также непріятности, которыя тотъ перенесъ ради общества, Ландышевъ пригласилъ собраніе торжественно благодарить его. Вс тотчасъ-же съ шумомъ поднялись со своихъ мстъ и воскликнули: ‘благодаримъ, благодаримъ!’ Иванъ Петровичъ такъ расчувствовался, что вынулъ платокъ и поднесъ его къ носу, въ то же время выражая съ своей стороны благодарность тмъ изъ господъ членовъ, которые съ такой неослабной энергіей поддерживали его въ трудное время утвержденія. Тутъ пошли взаимныя благодарности, на которыя такъ падокъ русскій человкъ.
Продлавъ все это свинство, мы снова были въ затрудненіи, что дальше длать. И опять здсь выручилъ Ландышевъ. Вообще онъ вынесъ цлый вечеръ на своихъ плечахъ. Началъ онъ длиннйшую рчь о предстоящихъ обществу задачахъ. Его слова лились, какъ вода съ крышъ во время весеннихъ дождей, едва касаясь одного уха, он безслдно выходили въ другое. Тмъ не мене мы съ чувствомъ удовлетворенной гордости слушали его и не прерывали, впавъ въ какую-то истому. Лично мн не то спать хотлось, не то грустно отчего-то стало.
А онъ все говорилъ. И вотъ ужъ передъ моими умственными взорами показались срыя и холодныя облака поздней осени и закутали всю землю непроницаемой мглой, и съ крышъ монотонно струилась холодная вода и медленно падала мн прямо на голову, застилая послдній здравый смыслъ мой, а онъ все говорилъ.
И видно было, что по мр развитія его рчи онъ и самъ все боле разгорячался, приходилъ въ экстазъ и, очевидно, врилъ тому, что говорилъ. Между тмъ черезъ нсколько минутъ посл его рчи никто-бы не могъ припомнить, о чемъ онъ говорилъ.
Таково вліяніе всякой болтушки,— остается на душ нчто смутное и легкое, какъ паутина, и ухватиться не за что. Болтушка — это неизмнный нашъ герой. Говорю это не въ осужденіе, а только для того, чтобы отмтить распространенность пустомельства. Я не только не осуждаю его, но напротивъ, желалъ-бы снять вс нареканія. Чмъ въ самомъ дл вреденъ-то болтушка? Ничмъ. А въ свое время появленіе его было даже хорошимъ признакомъ. Было, говорятъ, время, когда человческая рчь считалась ненужной, одни тогда молча приказывали, другіе молча повиновались, а гд и случалось говорить, то выражались кратко и внушительно. Но настало другое время, когда люди, въ отдаленныхъ углахъ сидвшіе, заговорили, съ изумленіемъ прислушиваясь къ собственнымъ словамъ, которые дико звучали въ пустот, — вотъ тогда, вмст со всмъ прочимъ, и болтушки появились. И это былъ большой шагъ впередъ. Пускай за словомъ не слдуетъ дло, но хорошо уже и то, что люди не молчатъ, не хрюкаютъ, какъ бывало, а говорятъ, правильно объясняясь на нашемъ чудесномъ язык. Если даже отъ пустомельства ничего не остается, все-же хоть словесность развивается. А кром того пустомельство часто и кой-какой слдъ оставляетъ, не то грусть, не то истому музыкальную.
Разумется, давно ужъ пора-бы перейти отъ словъ къ дйствіямъ, какъ нкогда перешли отъ молчанія къ словамъ, и на первыхъ порахъ можно было-бы провести такую реформу: обязать всхъ болтушекъ исполнять на дл ихъ слова. И тогда наврное много пустомелей сдлались-бы полезными гражданами, и многія отрасли наши процвли-бы съ неслыханной быстротой… Впрочемъ, говоря это, я знаю, что это не мое дло и къ предмету моего разсказа не относится и потому возвращаюсь къ прерванному.
Когда Ландышевъ кончилъ пожеланіемъ процвтанія нашему обществу, мы вс были такъ растроганы и воодушевлены, что въ эту минуту глубоко врили въ пользу и блестящій успхъ нашего дла, а также въ свою энергію. Вроятно каждый думалъ про себя: ‘А какой я все-таки еще хорошій человкъ!’
Этимъ и нужно было-бы кончить наше первое собраніе. Но тутъ случилась маленькая, х но чувствительная непріятность. Какой-то господинъ изъ отдаленной публики поднялся вдругъ со своего мста и заговорилъ съ явной ироніей.
— Я очень благодаренъ господину Ландышеву за картину будущаго процвтанія общества, нарисованную имъ такими яркими красками, но я желалъ-бы знать, что намъ завтра предстоитъ, какими длами мы послзавтра будемъ заниматься, какія наши средства, задачи, цли… Мн кажется, что знать это довольно важно…
Сказавшій это господинъ одтъ былъ неизысканно, въ черный, потертый сюртукъ, но прилично, какъ одваются наши интеллигенты, не имющіе хорошаго мста, или совсмъ безъ мста находящіеся. Длинное, матовое лицо его носило слды смущенія, манеры казались неловкими. Но голосъ его звучалъ твердо, а въ глазахъ его выражалась, какъ и въ словахъ его, иронія. Это мн не нравилось.
Да и другимъ едва-ли были пріятны его слова. Какъ-то вс сразу вышли изъ блаженнаго настроенія, брови у всхъ нахмурились, добродушныя лица надулись, а нашъ предсдатель сталъ даже лобъ себ тереть. Однимъ словомъ, всмъ вдругъ пришлось думать, а такъ какъ это случилось въ расплохъ, то, вмсто думъ, напало на всхъ только огорченіе. Многіе ужъ угрюмо посматривали но сторонамъ, видимо собираясь дать тягу.
Но, должно быть, Иванъ Петровичъ, не даромъ теръ себ лобъ.
— На запросъ господина… члена я долженъ сказать, что цли и задачи нашего общества точно обозначены въ устав, который и рекомендую ему прочесть. А что касается ближайшихъ нашихъ предпріятій, объ этомъ поговоримъ въ слдующее засданіе. Сегодня-же поздно, и я предлагаю закрыть собраніе…
Никто даже и не ожидалъ такой ловкости въ нашемъ, довольно тучномъ предсдател! Высказавъ этотъ ловкій отвтъ, онъ весело улыбнулся всмъ своимъ широкимъ, пухлымъ лицомъ и взглянулъ на оппонента. Тотъ въ свою очередь также взглянулъ прямо въ лицо ему, но не добродушно, а иронически, причемъ по лицу прошла нервная судорога. Должно быть, человкъ безъ мста.
— Уставъ я читалъ, но онъ не сказалъ мн, что мы будемъ длать… возразилъ оппонирующій и вызвалъ громкій смхъ въ части публики.
Этой стычкой между нашимъ добрымъ толстякомъ и какимъ-то неизвстнымъ худымъ человкомъ и кончилось первое засданіе.
.Задвигались стулья, затопали сапоги, раздались шумные голоса, и толпа членовъ дружно двинулась въ переднюю, а оттуда кто домой, кто въ буфетъ сосдняго ресторана, чтобы подкрпиться посл утомительнаго вечера.
На второе засданіе пришло народу значительно меньше, — быть, можетъ, погода виновата была: дулъ сильный, холодный втеръ.
Однако вечеръ прошелъ не безплодно. Прежде всего Петръ Иванычъ Севастьяновъ, съ сіяющимъ лицомъ, доложилъ, что одинъ купецъ, торговецъ обувью, предложилъ въ даръ обществу десять паръ сапогъ, для раздачи ученикамъ городскихъ школъ, посл минуты недоумнія, собраніе единогласно постановило: благодарить.
Затмъ приступлено было къ ршенію вопроса, какія учебныя пособія прежде всего слдуетъ выписать. Вначал, въ виду ограниченности средствъ, ршили купить лишь нкоторое количество букварей. Тмъ не мене нсколькими членами былъ поставленъ вопросъ по существу, а именно — какія книги желательно было бы распространять среди народа. Поднялись споры. Но изъ спорящихъ скоро выдлились два члена и такъ ршительно овладли залой, что больше уже никому не пришлось говорить. Мннія ихъ были крайнія и противоположныя.
Одинъ предлагалъ распространять въ некультурномъ народ только сельскохозяйственныя и вообще техническія знанія, причемъ онъ привелъ поразительный, по его мннію, примръ гороховой колбасы, которая въ Германіи служитъ самымъ распространеннымъ пищевымъ продуктомъ и которая нашему крестьянину совершенно неизвстна даже по имени… Другой, отозвавшись съ ироніей о гороховой колбас, доказывалъ необходимость распространять въ народ нравственныя и эстетическія понятія, въ виду совершеннаго отсутствія таковыхъ въ темной сред. Оба разгоряченные противника нсколько разъ обмнялись горячими рчами и, наконецъ, такъ увлеклись, что совершенно забыли о присутствующихъ и заговорили о неотносящихся къ длу вопросахъ, такъ, одинъ почему-то заговорилъ объ англійскихъ породистыхъ свиньяхъ, а другой, много и съ волненіемъ, распространился о свойств лирической поэзіи. Пришлось ихъ остановить, что и сдлалъ Иванъ Петровичъ.
Въ виду сложности вопроса, кмъ-то предложено было выбрать коммисію и возложить на нее представленіе обстоятельнаго доклада къ слдующему собранію. Предложеніе вс приняли и приступили къ выбору. И къ великому моему огорченію выбрали Ивана Петровича Емельянова, Ландышева и меня! Заране можно было сообразить, что изъ этого ничего не выйдетъ.
Еще Ландышевъ — ничего, хоть наговоритъ много. А что касается почтеннаго Ивана Петровича, — куда же онъ годится! Работать онъ совсмъ не умлъ, и отъ всякой работы повсюду отлынивалъ, — какая тутъ съ нимъ коммисія! Какъ представитель — онъ не дуренъ: его благообразное лицо, его выхоленныя бакенбарды, его породистыя, оттопыренныя уши, наконецъ, его внушительное брюшко были у мста, когда надо было произвести извстное впечатлніе солидности, но никакая сила, ни даже пушечное ядро, не могли-бы заставить его работать въ коммисіи. Для всякаго рода коммисій есть чернорабочіе, а онъ былъ культурный человкъ…
Вдь культурный человкъ только кормится, а не работаетъ. Кормиться — единственное его назначеніе въ жизни, и другаго онъ не знаетъ. Когда имъ отыскивается мсто свое, тогда онъ еще кое-что длаетъ, но лишь только онъ нашелъ мсто — конецъ всякой работ. Работникъ работаетъ руками, ногами и хребтомъ, интеллигентъ фантазируетъ и творитъ, культурный же человкъ только кормится на своемъ мст, какъ кормится червь тмъ деревомъ, на которомъ онъ сидитъ, какъ кормится дерево той землей, въ которую пустило свои корни.
Едва-ли когда Ивану Петровичу приходила мысль, почему, ради какихъ своихъ заслугъ онъ получаетъ прекрасный окладъ, получивъ мсто съ хорошимъ жалованьемъ, онъ, повидимому, это мсто считалъ только своимъ прирожденнымъ правомъ. Если онъ и исполнялъ кое-какія обязанности по служб, то какъ школьникъ, долбящій уроки ради страха наказанія. Единственныя обязанности, которыя онъ ревностно исполнялъ, за исполненіемъ которыхъ не лнился, относились къ д, питью, полученію жалованья, вообще къ потребленію. Потребленіе во всхъ видахъ — вотъ культъ, который онъ всмъ своимъ сердцемъ исповдывалъ.
На этомъ культ весь домъ его стоялъ.
Бывало, взгруснется-ли отъ чего, покушать-ли съ аппетитомъ захочется, или потянетъ просто посмотрть, какъ живутъ порядочные люди, — соберешься и направляешься къ Емельяновымъ. Они занимали цлый домъ въ хорошей улиц, по вечерамъ домъ этотъ всегда былъ хорошо освщенъ, имлъ теплыя сни, убранныя коврами, и отворяла дверь всегда веселая, сытая горничная. Отказа въ пріем мн никогда не было. Если самъ Иванъ Петровичъ отсутствовалъ, принимала Лизавета Васильевна, его жена, Лизаветы Васильевны не было, могла принять ихъ дочка, Софья Ивановна. А то такъ просто остаешься съ одними малолтними дтьми ихъ.
Еще на лстниц тебя охватитъ какая-то атмосфера обилія и душевной ясности. А когда входишь въ самый домъ, въ эти большія, теплыя комнаты, установленныя всякой культурной благодатью, теплота и нжныя чувства охватываютъ тебя съ неудержимой силой. Не хочется ни думать, ни разговаривать, а душевныя терзанія, которыя, быть можетъ, за минуту рвали на части твою душу, здсь кажутся не только нелпыми, но просто несуществующими. Сядешь въ мягкое кресло и чувствуешь, что плывешь куда-то. Если тутъ и разговоры поднимались, то они не раздражали и не волновали. Такъ, съ Лизаветой Васильевной я велъ бесды о воспитаніи, съ Софьей Ивановной — о развитіи, а съ самимъ Иваномъ Петровичемъ — о политик, но вс эти бесды велись покойно, шутливо и благодушно. Да здсь какъ-то само собою подразумвалось, что главное — не разговоръ о воспитаніи и политик, а пріятныя чувства ожиданія ужина, обда, завтрака, или кофе. Разговоръ и всякія умственныя или нравственныя отправленія были только незначительной частью того культа, которому здсь поклонялись.
Когда-бы ни пришелъ въ этотъ благодатный домъ, тутъ или кушали, или приготовлялись кушать, или разговаривали о кушаньяхъ.
Дти часто протестовали противъ культа, но Лизавета Васильевна ревностно поддерживала священный тонъ. За чаемъ, или кофе, за обдомъ, или ужиномъ, она то и дло жаловалась мн на плохой аппетитъ дтей и спрашивала, что надо длать…
— Григорій Павлычъ! Вы не замчаете, что Коля похудлъ?— спрашивала обыкновенно она съ тревогой.
Я добросовстно вглядывался въ широкую мордашку Коли, но не находилъ на ней никакихъ слдовъ болзни.
— Помилуйте, да у него щеки лопнуть готовы!— говорилъ я грубо.
— Ну, вы ужъ всегда такъ… грубо! Разв вы не видите, что онъ и сейчасъ ничего не кушаетъ?.. Коля! Станешь ты котлетку свою сть, или нтъ? строго обращалась она къ ребенку.
Толстый бутузъ хитро взглядывалъ на мать и, чтобы позабавиться ея волненіемъ, отрицательно качалъ головой. А котлетку, подставленную ему, онъ крошилъ вилкой и разбрасывалъ по тарелк, а если и бралъ кусокъ въ ротъ, то сейчасъ же выплевывалъ на полъ или на скатерть.
Это-то и приводило въ ужасъ Лизавету Васильевну.
— Голубчикъ! Ну, скушай хоть немного!— упрашиваетъ Лизавета Васильевна.
Мольба не дйствовала.
— Коля! Если ты не скушаешь свою котлетку, гулять я тебя сегодня не возьму!— вдругъ заявляла Лизавета Васильевна уже строго.
Угроза производила нкоторое дйствіе на бутуза. Онъ пристально заглядывалъ въ лицо матери и старался обсудить предложенный ему ультиматумъ.
— Ну, ладно, я съмъ два кусочка…— говорилъ онъ ршительно.
— Нтъ, ты больше съшь!..
— Пять?
— Ну, хоть пять!— соглашалась Лизавета Васильевна.
— И тогда мы пойдемъ гулять?
— Пойдемъ.
Коля ровно пять кусочковъ мяса отломилъ и быстро сожралъ ихъ.
— Ну, ты еще попробуй, милый, хорошій!
— Ишь какая хитрая! Опять надула! Не хочу ничего!
— Ну, хоть только выпей?
— Не хочу!
— Съ сухарикомъ?
— Не хочу, не хочу! Гулять пойдемъ!
— Ну, хорошо, хорошо! Скоро пойдемъ…— Говорила Лизавета Васильевна и высаживала Колю со стула и позволяла ему убжать отъ стола. Но съ этой минуты все ея вниманіе обращалось на Машу. Маша, посл котлетки, отпила полъ-стакана молока, а въ остальную часть накрошила булки и толкла ее ложкой, какъ пестикомъ въ ступк.
— Боже мой! Ты все еще не выпила стакана!— вскричала Лизавета Васильевна въ такомъ отчаяніи, словно Маш предстояло за болть сейчасъ истощеніемъ отъ голода.
— Я, мама, не хочу больше…— бойко возражала Маша, двочка съ худымъ, но здоровымъ лицомъ.
— Да что-же ты ла?
— Котлетку…
— А еще что?
— Разв это мало? Цлую котлетку съла…
—.Почему-же ты не хочешь молоко допить?
— Оно такое, мама, атвра-атительное!— возражала Маша съ гримасой и сердито отдернула стаканъ отъ себя.
— Боже мой!.. и чмъ она только жива!— вскричала съ отчаяніемъ Лизавета Васильевна.
— Мамочка, дай мн конфекту… съ начинкой!— возражала на это Маша.
— Не получишь!— строго отрзала мать.
— Нтъ, дай… Завтра я полный, преполный стаканъ выпью!
Передъ такимъ аргументомъ доброе сердце Лизаветы Васильевны обыкновенно не могло устоять: она давала конфекту и отпускала двочку отъ стола.
Дти всми способами протестовали противъ пресыщенія, но со временемъ они отлично усвоятъ ту истину, что они отъ самой природы одарены правомъ безгранично кушать, дорого одваться, сколько угодно спать, безконечно всмъ пользоваться, никому не работая, не зная никакихъ обязанностей… А теперь пока они знали нсколько очень тяжкихъ обязанностей — сть, пить, спать, ходить гулять по улиц.
Кол шелъ пятый годъ, но Лизавета Васильевна считала долгомъ укладывать его регулярно спать въ часъ дня, во избжаніе переутомленія. Отсюда шла ежедневно война. Не разъ я, входя въ домъ, оглушаемъ былъ страшнымъ воплемъ, топотомъ нсколькихъ паръ ногъ, восклицаніями отчаянія, криками торжества. Это означало, что Колю укладывали спать. Обыкновенно ему объявляли о времени сна внезапно, затмъ быстро раздвали его и укладывали. Но иногда онъ заране угадывалъ планы враговъ и тогда давалъ тягу, въ догонку за нимъ пускалась цлая орава — горничная, няня и сама Лизавета Васильевна. Его находили гд-нибудь подъ диваномъ, насильно извлекали оттуда и, не смотря на то, что онъ барахтался и кричалъ, тащили его въ спальню, гд, подъ заунывный напвъ нянюшки, онъ скоро и засыпалъ.
Такія-же тяжкія обязанности передъ культомъ въ дтств несла, вроятно, и старшая дочь, Софья Ивановна. Но теперь, когда ей уже двадцать лтъ, она пользовалась сравнительной свободой, по крайней мр относительно кушанья… Барышня она была красивая и съ характеромъ и уже поэтому пользовалась нкоторой свободой въ выбор тхъ или другихъ мелочей. За обдомъ она могла уже критически относиться къ блюдамъ, порицая одно, одобряя другое, она длала гримасу передъ дурнымъ кушаньемъ, выражала удовольствіе передъ хорошимъ, брезгливо тыкая вилкой въ одно блюдо, она содержимое его разбрасывала по тарелк, какъ негодный соръ, и только небольшіе кусочки складывала въ ротъ. Это такъ удивительно шло къ ней!..
Ахъ, я чувствую, что не долженъ былъ-бы записывать этихъ грубыхъ вещей! Но въ то же время я никакъ не могу припомнить, что бы еще боле серьезнаго я могъ видть въ такой барышн. Вотъ разв чтеніе книгъ. Однако, я увренъ, что относительно книгъ мои слова покажутся еще боле мелкими и, пожалуй, несправедливыми. Дло вотъ въ чемъ. Софья Ивановна много читала, больше всего, конечно, романовъ. Романовъ, я думаю, она нсколько тысячъ прочитала. Когда она уставала ихъ читать, сидя на стул, она ложилась въ качалку, если и въ качалк утомлялась, она переходила на кушетку. Лтомъ въ саду — она забиралась въ гамакъ, подъ тнью тополей, и по цлому дню читала. Любила она и научныя книги, и книги объ искусств. Но глядя на нее, я всегда спрашивалъ, зачмъ это ей! Ну, романъ — это такъ, романъ, да еще съ острымъ соусомъ, это такое блюдо, передъ которымъ ни одинъ культурный человкъ не можетъ устоять. Но научное чтеніе зачмъ имъ?
Между тмъ, Софья Ивановна, читая, была уврена, что исполняетъ какую-то обязанность, своего рода долгъ. Вотъ по этому поводу у насъ съ ней и происходили безконечные разговоры о развитіи. Каждый такой разговоръ нашъ по большей части оканчивался ссорой, но иногда двушка задумывалась глубоко.
Недавно, она спросила меня, что я посовтую читать ей. Я посовтовалъ ей на время вовсе бросить чтеніе, а заняться чмъ нибудь другимъ.
— Да и зачмъ вамъ спшить читать? Бросьте вы, пожалуйста!
— Зачмъ — вотъ это мило. Я думаю, каждый человкъ обязанъ развивать свой умъ, — возразила съ улыбкой она, не понимая еще моей мысли.
— Во-первыхъ, умъ можно не однми книгами развивать. Во-вторыхъ, зачмъ развитіе-то вамъ?
— Вы, кажется, опять сегодня намрены злить меня!
— Нисколько! Я изъ сочувствія къ вамъ спрашиваю, зачмъ вамъ развитіе. Всякое истинное развитіе совершается болзненно, но вамъ-то зачмъ болзнь?— продолжалъ я грубо.
Софья Ивановна пристально взглянула на меня, но еще не знала, сердиться ей, или принять все въ шутку.
— Какая у васъ отвратительная манера говорить! Никогда не узнаешь, серьезно вы говорите, или просто хотите взбсить, раздразнить. Но будьте покойны, я не доставлю вамъ удовольствія разозлиться.
— Ахъ, Софья Ивановна! Быть можетъ, и правда, что я хотлъ позлить васъ, но въ то-же время мн жалко васъ. Искренно повторяю вамъ, что всякое развитіе приноситъ много страданій и горя. Я и спрашиваю, зачмъ вамъ безъ толку страдать… Кушать у васъ есть чего, одты вы прекрасно, въ будущемъ вы также обезпечены… Всякій трудъ съ васъ снятъ, кухарка или поваръ вамъ обдъ готовитъ, модистка васъ наряжаетъ, горничная одваетъ, романистъ пишетъ вамъ романы, поэтъ даритъ свои грезы, художникъ ласкаетъ вашъ глазъ, музыкантъ навваетъ чудныя мелодіи для вашего слуха! Что же вамъ еще нужно! Живите и наслаждайтесь тмъ, что выработали и выстрадали другіе…
— А, вы вотъ объ чемъ! Заране ужъ обрекаете меня на роль безполезнаго существа?— сказала съ волненіемъ двушка и нервно перелистывала какую-то книгу.
— Зачмъ-же вы сердитесь? Вдь не вы виноваты, что вы можете только наслаждаться, ничего не длая… такая ужъ ваша обязанность. И пусть другіе развиваются, работаютъ — имъ это нужно. Но къ чему вамъ-то создавать для себя безцльныя муки? Вдь изъ такихъ мукъ ничего никому не произойдетъ…
— Ну, и пусть ничего не произойдетъ! Пусть я никуда не годна!.. пусть никакая работа не будетъ моею!.. А я все-таки хочу развиваться, какъ всякій интеллигентный человкъ!..— съ жаромъ восклицала Софья Ивановна.
— Да разв вы интеллигентный человкъ?..— спросилъ я.
Софья Ивановна опять въ упоръ оглянула меня своими прекрасными срыми глазами и, казалось, хотла выразить полное презрніе ко мн.
— А кто-же?— спросила она саркастически.
— Вы шутите съ интеллигентнымъ человкомъ? Вдь это такой человкъ, главные интересы котораго — интересы истины и совсти и который, къ какому-бы сословію ни принадлежалъ, умственно работаетъ и создаетъ идеальные предметы, также какъ мускульный работникъ физически работаетъ и создаетъ физическіе предметы. А мы то что съ вами? Ни то, ни другое. Физически мы не работаемъ, да и умственно тоже безъ дла остаемся… Просто мы потребители…
— Не хочу я больше съ вами говорить! вы злой, раздраженный, гадкій сегодня!— вскричала Софья Ивановна, переходя внезапно на женскую логику.
Впрочемъ, въ слдующій разъ мы опять мирились и снова начинали разговоръ о книгахъ, объ искусств, о развитіи, другого подходящаго человка для такихъ разговоровъ, помимо меня, у нея пока не было. Да и я грубо говорилъ только изрдка, во всякое другое время мн было очень пріятно проводить съ ней время. Барышня она была умная и отъ природы добрая, и къ развитію она имла истинное призваніе, да все это безполезно пропадало… Нкогда барышни ея возраста и круга, чтобы стать интересными, пили уксусъ и ли известку, нынче он читаютъ романы и поглощаютъ ученыя книги. Это хорошо, но послдствія одинаковы, какъ отъ уксуса, такъ и отъ романовъ и другихъ, такая ужъ это среда!.. Повыйдутъ он, бдныя, замужъ, и изъ умныхъ, интересныхъ барышенъ превратятся въ солидныхъ хозяекъ культурныхъ гнздъ. Въ первые годы по выход замужъ он еще кажутся худенькими и любопытными, но черезъ короткое время понемногу начнутъ жирть, дальше больше и, наконецъ, толстыя, застывшія душевно, неподвижныя физически, держа ручки на живот, он навки приростаютъ къ своимъ гнздамъ. А то такъ еще хуже: длаются навсегда больными, вчно страдая неврастеніей, невропатіей, психопатіей и прочими прелестями, созданными въ такомъ множеств нашимъ братомъ — подлецомъ.
Оканчиваютъ он такъ тяжко потому, что мужья ихъ такъ ставятъ, мужей-же ставитъ въ такое положеніе та потребительская среда, куда они попали, а откуда берется эта потребительская среда, кто ее кормитъ, и зачмъ ее кормятъ, этого я сказать здсь, извините, не умю.
Какъ никогда я не умлъ отвтить Софь Ивановн на ея вопросъ, что-же ей длать? Что ей, въ самомъ дл, длать-то? Если ужъ толпа мужчинъ по улицамъ собакъ гоняютъ, ни къ чему не пристроенные, то двушк и подавно нечего предпринять. Такая ужъ это среда. Находясь въ ней, можно только чисто потребительскую жизнь вести, а обо всемъ остальномъ лишь разговоры разговаривать. Или надо совсмъ выйти изъ потребительскаго круга, но на это способны только героическія натуры, а мои знакомые были обыкновенные, простые люди, и притомъ такъ сжились съ своимъ положеніемъ, что иного и не понимали.
Всему виною былъ, конечно, самъ Иванъ Петровичъ. Другого такого потребителя я, пожалуй, и не видалъ. Другіе культурные люди, похитре, непремнно стараются прикрыть свое бездлье какой-нибудь суетливой дятельностью, одинъ — филантропъ, другой — покровитель искусствъ, тотъ любитъ астрономію, этотъ — реформаторъ въ своемъ болот (самый вредный видъ потребителей). И это прикрытіе удается и отводитъ наивнымъ глаза. А Иванъ Петровичъ по своей простот и не думалъ чмъ-нибудь прикрываться. Получалъ окладъ — и радовался, пользовался всякимъ благополучіемъ — и тоже радовался. Онъ добился большого чина и хорошаго мста, чтобы кормиться, а вовсе не за тмъ, чтобы глупыхъ обывателей благодтельствовать.
Спшу еще оговориться, что Иванъ Петровичъ былъ чистымъ потребителемъ не въ одномъ только грубомъ смысл. Разумется, покушать онъ любилъ, и если у меня не было аппетита, то достаточно было взглянуть на него, какъ онъ кушаетъ, чтобы почувствовать сильнйшій голодъ. Любилъ онъ покушать, я, какъ домашній врачъ его, зналъ вс тайны его на этотъ счетъ. Мой совтъ — умренно сть, избгая мучного и сладкаго, онъ пропускалъ мимо ушей. Не зная мры, онъ увлекался во время обда и забывалъ во-время остановиться. Оттого по нсколько разъ въ годъ онъ долженъ былъ платиться за жадность, а я долженъ былъ возиться съ нимъ. Здоровый организмъ его долго выдерживалъ, но, наконецъ, протестовалъ… Въ попыхахъ, вся взволнованная, прізжала обыкновенно за мной горничная и торопила меня скоре хать. ‘Барину худо!’ — говорила она.— Но я уже заране угадывалъ, въ чемъ дло. Добрйшій Иванъ Петровичъ увлекся, переложилъ лишнее и слегъ. Когда я прізжалъ (всегда почти ночью), картина была уже полная. Изъ кабинета раздавались раздирающіе душу стоны, прислуга впопыхахъ бгала, Лизавета Васильевна, перепуганная и блдная, держала голову больного, котораго поминутно тошнило.
— Ничего, ничего!— говорилъ я и торопилъ нести ледъ, вино и прочее.
— Ой, смерть! умираю! Ой, ради Бога, что нибудь!— кричалъ Иванъ Петровичъ что было мочи.
Часа черезъ два мн удавалось его отходить, и онъ засыпалъ. Дня два затмъ онъ валялся въ постели, а когда поднимался съ кровати, лицо его казалось сильно похудвшимъ, глаза горли, носъ обострялся. Но это только придавало ему больше свжести и нкоторой умственной живости. Тогда-то и можно было видть, что потребитель онъ не въ одномъ грубомъ значеніи.
Самое любимое его занятіе было — пріобртать всякія новинки, оттого-то его домъ и набитъ биткомъ разными ненужными вещами. Выйдетъ-ли новой системы лампа, объявится-ли аукціонъ картинъ, увидитъ-ли какую-нибудь рдкую мебель, или услышитъ о продаж какихъ-нибудь книгъ — непремнно поспшитъ пріобрсти. Въ этомъ отношеніи онъ былъ совершенный ребенокъ, или женщина,— увлекающійся, капризный, нетерпливый и жадный. Гулялъ онъ всегда по тмъ улицамъ, гд много магазиновъ, въ окна которыхъ онъ жадно вглядывался. И что бы онъ ни увидалъ новаго, еще не бывшаго въ его рукахъ, сейчасъ-же хватаетъ поразившую его вещь.
Я не сомнваюсь, что тотъ безпрерывный потокъ бездлушекъ, нелпыхъ изобртеній и никуда негодной дряни, который наполняетъ рынки, разсчитанъ именно на такого потребителя, какъ Иванъ Петровичъ, не сомнваюсь и въ томъ, что вс эти наглыя рекламы о вновь вышедшихъ удивительныхъ нелпостяхъ направлены по тому же адресу, потребитель, подобный Ивану Петровичу, все это пріобртетъ и поглотитъ, лишь была-бы удовлетворена его жадность ежедневной новинки.
Въ эти минуты его узнать было нельзя: необычная живость движеній, жадные взоры, напряженное вниманіе придавали его тучнющей фигур своего рода граціозность, особенно, если покупка совершалась дешево и неожиданно для него самого. Радовался онъ тогда какъ ребенокъ. Помню, встртивъ однажды меня на улиц, онъ остановилъ меня и показалъ, что онъ пріобрлъ. Посмотрлъ я и увидалъ дрянную жестяную вещичку, похожую то на дтскую свистульку, то на изломанную трубку. На мое недоумніе онъ съ озабоченнымъ, хотя и веселымъ видомъ, принялся разсказывать мн вс свойства жестянки… по его словамъ, она представляетъ собою орудіе чистки плодовъ, однимъ концомъ ея кухарка должна снимать кожуру, напримръ, съ картошки, другимъ концомъ вынимать червоточину и прочіе ненужные прыщи, тутъ-же приспособлена терка, чтобы длать пюре, и закругленный ножъ, чтобы вырзывать красивые шарики…
— А? Не дурно? Кажется, простая жестянка, а какъ практично!— говорилъ Иванъ Петровичъ весело.— И знаете, сколько стоитъ? Четвертакъ… Случайно и наткнулся-то… прихожу въ магазинъ, смотрю, что такое? Прикащикъ объясняетъ… И сколько такимъ образомъ у насъ ускользаетъ вещей! Какъ мало мы знаемъ предметовъ, весьма полезныхъ, и какъ мало ими пользуемся! Вдь вотъ не наткнись я случайно на эту штуку, такъ-бы и умеръ, не видавши ее!..
Напередъ можно было предсказать, что сдлается съ купленною вещью. Иванъ Петровичъ съ довольнымъ видомъ передастъ ее кухарк, разсказавъ вс волшебныя свойства ея, а кухарка черезъ нсколько дней съ помоями выльетъ ее на задній дворъ, въ полной увренности, что баринъ никогда этой дряни не вспомнитъ. Барину тутъ интересенъ былъ только одинъ моментъ присвоенія. Затмъ онъ забывалъ присвоенную вещь, или самъ-же выбрасывалъ ее. Такова была судьба всхъ его пріобртеній, вызванныя ребяческой жадностью, они становились негодными тотчасъ, лишь только жадность удовлетворялась. Рдкая мебель, покрасовавшись въ комнатахъ, выносилась подъ сарай, картины покрывались паутиной, тысячи нахватанныхъ бездлушекъ ежегодно обращались въ соръ и ломъ, купленная книга запиралась въ шкафъ, гд на-вки пропадала, а нердко бросалась въ хламъ, въ которомъ и валялась до тхъ поръ, пока кучеръ не разрывалъ ее на цыгарки. Для Ивана Петровича важно было только взять, присвоить, потребить.
Изъ такихъ людей вербуются любители. Но большая часть потребителей пристращается къ какому-нибудь одному роду вещей и длается въ этой области фанатичной. А Иванъ Петровичъ былъ слишкомъ здоровъ, чтобы стать любителемъ-фанатикомъ. Онъ былъ просто любителемъ всего, что есть на свт.
Однимъ словомъ, какъ членъ нашего общества, онъ былъ совершенно безполезенъ. Любителемъ грамотности онъ не могъ быть, другихъ же побужденій, не любительскихъ, въ немъ не было совсмъ. Онъ получалъ слишкомъ хорошій окладъ и слишкомъ въ большомъ чин состоялъ.
Я все-таки пришелъ въ сильное раздраженіе, когда онъ надулъ насъ. Какъ я предсказывалъ, такъ и случилось. Назначенъ былъ день и часъ для работъ выбранной коммисіи, но изъ этого ничего не вышло. Я пришелъ первый и долго ждалъ Ландышева, потомъ пришелъ Ландышевъ и мы вдвоемъ стали ждать Емельянова. Ждали-ждали, и, конечно, не дождались. Не пришелъ, толстый лнивецъ, хотя клялся!.. Я предложилъ, было, Ландышеву вдвоемъ заняться, но тотъ на-отрзъ отказался. Такъ мы и разошлись.
Сильно раздраженный, я тотчасъ-же хотлъ идти къ нему, но, къ сожалнію, не могъ этого сдлать, обязанный явиться къ двумъ больнымъ. Но вечеромъ я отправился и дорогою подбиралъ самые ядовитые эпитеты, чтобы отправить ихъ по адресу сытаго лнтяя. Прихожу.— Дома?— Дома.— Здоровъ?— Здоровъ. Въ зал меня встртилъ самъ Иванъ Петровичъ, веселый и добродушный какъ всегда. Я немедленно, едва поздоровался, разразился упреками.
— Что же это вы длаете, Иванъ Петровичъ?
— А что такое?— спросилъ онъ разсянно.
— Да вдь сегодня коммисія назначена!— сказалъ я, уже взбшенный его разсянностью.
— Какая комиссія?
Это же возмутительно! Даже забылъ, толстое животное!
— Неужели вы забыли, что вмст со мной и Ландышевымъ выбраны на прошломъ засданіи, чтобы приготовить докладъ о томъ, какія книги…
— А, вотъ вы о чемъ… Ну, извините, ради Бога! Честное слово, не могъ придти… Поясница вдругъ что-то заныла,— погода, что-ли, такая, или старый мой ревматизмъ… Заныла и заныла, ну, я и того…— говорилъ Иванъ Петровичъ и конфузился.
Я видлъ, что человкъ вретъ, даже и вретъ-то по дтски, хотя въ голов его половина волосъ была уже сдая. Ну, что можно сказать на такое ребяческое отношеніе!.. Я замолчалъ, смшно и досадно стало за него.
— Чего вы волнуетесь-то, милйшій мой, успете еще сто коммисій назначить! Куда торопиться-то? Палкой не бьютъ. Слава Богу, хоть тутъ-то можемъ сами распоряжаться… Чего неволить-то себя, успемъ еще…— говорилъ добродушно Иванъ Петровичъ.— Признаться, мн и некогда было идти-то къ вамъ сегодня…
— Что же вы длали?— спросилъ я съ живымъ любопытствомъ.
— Знаете, тутъ назначена была на сегодня спшная распродажа въ одномъ обднвшемъ и куда-то узжавшемъ семейств. Я и пошелъ, да и провозился тамъ до сихъ поръ… Посмотрите, какую я пальму зато пріобрлъ?.. Своего рода экземпляръ.
Иванъ Петровичъ, забывъ смущеніе, тотчасъ оживился и принялся показывать мн вс достоинства пальмы. Экземпляръ былъ дйствительно необычайно крупный, но, видно, ‘обднвшему и куда-то узжавшему семейству’ не до пальмы было,— она выглядла чахлою, съ пожелтвшими и какими-то обглоданными концами листьевъ.
— Зачахла немного? Это ничего… плохой уходъ былъ! У меня черезъ мсяцъ поправится. Видите, я ужъ одну ванну ей сдлалъ, и каждый день буду длать… А экземпляръ великолпный!.. А какъ-бы вы думали, сколько стоитъ?— спросилъ меня вдругъ Иванъ Петровичъ и медлилъ сказать цифру стоимости, чтобы сильне поразить меня и насладиться моимъ удивленіемъ.
Я пожалъ плечами, все еще не въ состояніи подавить накопившуюся досаду.
— Четвертную я заплатилъ! Понимаете? Четвертную за экземпляръ, стоющій нсколько сотъ! Выгодная покупочка, а?
И, говоря это, Иванъ Петровичъ, съ торжествомъ смотрлъ на меня. Я, однако, оставался безчувственнымъ и молчалъ, какъ истуканъ. Но Иванъ Петровичъ уже не обращалъ на меня вниманія и съ увлеченіемъ принялся объяснять всю роскошь пальмы, затмъ, съ неменьшимъ увлеченіемъ, онъ разсказывалъ мн, какъ надо длать ей ванну, какой температуры, на сколько часовъ. Когда истощился весь запасъ его восторговъ на счетъ пальмы, онъ вдругъ оглянулся по сторонамъ и посвисталъ.
На этотъ свистъ прибжалъ какой-то мопсъ.
— А вотъ посмотрите, я еще мопса купилъ?
— Мопса-то вамъ зачмъ? Вдь у васъ есть!— невольно вырвалось у меня восклицаніе.
— Для дтишекъ. Нашъ-то ужъ старъ сталъ, лнивъ, а этотъ еще молоденькій… посмотрите, какая мордашка забавная! а?
При этихъ словахъ Иванъ Петровичъ взялъ мопса за шиворотъ и поднесъ его близко къ моему лицу. Я вообще люблю животныхъ, но мопсовъ — этихъ дтскихъ любимцевъ — не выношу. Понятно, что я нсколько попятился отъ ‘мордашки…’ Иванъ Петровичъ расмялся.
— Ахъ, вдь я забылъ, что вы не любите… Ну, такъ я вотъ другой своей покупочкой похвастаюсь… Тамъ-же, въ хлам я нашелъ Амалатъ-Бека…
— Какого Амалатъ-Бека… собаку!— воскликнулъ я.
— Зачмъ собаку… Амалатъ-Бека Марлинскаго… Меня прельстило старое изданіе… старая печать, желтые листы, заплснвелый корешокъ… взялъ, да и купилъ! Да и четвертакъ всего… что ужъ тутъ!..
Досада моя начала проходить.
— А вотъ и еще покупка… вериги. Просто не ожидалъ въ образованномъ семейств встртить эдакую штуку!— Вслдъ за этими словами, Иванъ Петровичъ съ особенною живостью бросился въ сосднюю комнату и притащилъ оттуда большую желзную цпь, ржавую и запачканную.
— Видите? Настоящія вериги…
Признаюсь, я былъ совершенно ошеломленъ.
— Да вы почемъ знаете, что это вериги, а не собачья цпь?— вскричалъ я.
— Вотъ въ томъ-то и дло, что вериги… Настоящія вериги, иначе зачмъ бы я сталъ покупать… Видите-ли, какъ он попали туда. Въ семейств у нихъ была бабушка, старая-престарая старушка. Она принимала странниковъ… Ну, вотъ одинъ изъ нихъ и оставилъ ей вериги свои… кажется, онъ даже и умеръ-то въ ихъ дом… Что это дйствительно вериги, а не что иное, обратите вниманіе на нкоторыя звенья,— на нихъ правильно нарзаны кресты… видите?
Гремя тяжелою цпью, Иванъ Петровичъ отыскивалъ на кольцахъ ея едва замтные кресты, соскабливалъ ножомъ ржавчину съ нихъ и обращалъ при всякомъ такомъ случа вниманіе мое.
— Я все же не понимаю, зачмъ вамъ вериги?— спросилъ я посл долгаго осмотра, все еще удивленный.
— Да такъ. Забавно. Рдкая, знаете, теперь вещь… пожалуй, даже и не найдешь… Ну, я и взялъ…
Мое раздраженіе прошло. Я даже забылъ, зачмъ пришелъ. Тутъ совсмъ другіе интересы и настроенія. Ну, можно ли было, при вид этихъ веригъ, пальмы, Амалатъ-Бека и мопса, сердиться на Ивана Петровича за то, что онъ не пришелъ въ нашу коммисію! Да Богъ съ нимъ!
Я расхотался подъ конецъ.
Кстати тутъ подошли остальные члены семейства и потащили меня въ столовую чай пить. И надо сознаться, здсь, посреди здоровыхъ и веселыхъ лицъ, за вкуснымъ чаемъ, съ разными вкусными вещами, за аппетитными разговорами, я окончательно забылъ свое раздраженіе. Да просто казалось смшнымъ и нелпымъ самый поводъ-то къ раздраженію… Коммисія — да шутъ съ ней совсмъ!
Тмъ не мене раздраженіе мое въ высшей степени поднялось снова въ день собранія, когда мы передъ собравшимися членами должны были глупо хлопать глазами, вмсто того, чтобы читать свой докладъ. Публики собралось на этотъ разъ довольно много, и видно было, что вс собравшіеся дйствительно интересуются вопросомъ и ждутъ результата нашего труда. А мы, какъ говорится, ни въ одномъ глаз! Не только труда, но самой завалящей мыслишки не могли мы представить вниманію почтеннаго собранія.
Что было длать? Внутренно ощущая только досаду и едва подавляя ее, я незамтно переглянулся съ Ландышевымъ, но увы! прочиталъ на его лиц полную растерянность. Было ясно, что даже онъ, не лазившій въ карманъ за словомъ, растерялся передъ публикой, потому что, повторяю, публика серьезно была настроена и съ любопытствомъ поглядывала на насъ, и занять ее обычной словесной балалайкой просто безсовстно было.
Въ это критическое мгновеніе меня внезапно оснило вдохновеніе, имвшее своимъ послдствіямъ самые неожиданные результаты. Явился въ этотъ вечеръ я сюда съ досадой и уже напередъ ожидалъ срама на свою голову, а вышло наоборотъ: вечеръ прошелъ шумно и весело.
Дло было такъ.
Мы сли. Настала тишина. Иванъ Петровичъ высморкался въ платокъ съ тмъ чувствомъ, съ какимъ только онъ одинъ сморкался и проговорилъ:
— Ну-съ, господа, приступимъ къ нашимъ занятіямъ…
А какія тамъ занятія?
Но вотъ въ это-то мгновеніе меня и оснила счастливая мысль, смсь лганья и правды. Я сказалъ:
— Въ прошлый разъ былъ поставленъ вопросъ о томъ, какого характера заводить библіотеки, для чего выбрана коммисія для разработки руководящаго начала… Но коммисія, посл долгаго размышленія (здсь я почувствовалъ, что уши мои краснютъ), пришла къ тому выводу, что ей поручено слишкомъ сложное дло, чтобы у кого либо изъ ея членовъ хватило смлости, съ легкимъ сердцемъ, ршить его. Въ самомъ дл, вдь прежде нежели ршить, какимъ принципомъ руководиться при выбор книгъ, — эта задача именно и поставлена была коммисіи, — надо хоть приблизительно знать, каковы желанія самого общества. Въ прошлый разъ уже въ этомъ смысл начаты были бесды, но, къ сожалнью, почему-то не доведены были до конца. Въ виду этого я предлагаю собранію во всемъ его состав еще разъ высказаться и выработать путемъ преній ясные и твердые принципы для руководства на будущее время…
Сказалъ и слъ. Ничего, что высказалъ я все это въ суконныхъ выраженіяхъ. Дло было сдлано. Публика, пришедшая слушать и критиковать докладчиковъ, изъ-подтишка подсмиваясь на ихъ счетъ, моими словами застигнута была въ расплохъ, ибо я приглашалъ ее думать и самой высказывать. Толпа на уметъ думать. Собраніе заволновалось. Многіе стали переглядываться и ежились, словно ихъ кто покусывалъ. Словомъ, вниманіе общества съ коммисіи было отвлечено на него самого.
А дальше пошло еще лучше.
Ландышевъ тотчасъ-же воспользовался моей мыслью и началъ длинную-предлинную, версты въ дв, рчь на тему о руководящихъ началахъ вообще и въ частности. Если сократить его рчь до размровъ одного аршина, то можно было извлечь изъ нея слдующее. Въ дл распространенія знаній объективныхъ руководящихъ началъ нтъ и не можетъ быть. Мы, культурные люди, въ этомъ случа должны руководиться не мнніями народа, а нашими собственными понятіями о красот, истин и добр. Если-бы мы вздумали руководиться народными понятіями, то пришлось-бы распространять ‘сонники’, ‘премудрые соломоны’ и пр. Нелпость очевидна. И единственный выходъ отсюда — это субъективное начало, которое только и можетъ вывести на торную дорогу… Дальше, къ удивленію, онъ кончилъ такимъ выводомъ, который прямого отношенія съ его рчью не имлъ. Слдуетъ, сказалъ онъ, распространять изъ научныхъ книгъ — элементарныя, изъ литературныхъ сочиненій — сказки и передлки, изъ драматическихъ — мелодрамы и пр.
Не усплъ онъ кончить, какъ нетерпливо попросилъ слово тотъ, самый господинъ, который въ прошлый разъ сдлалъ ироническій запросъ. На этотъ разъ иронія также мелькала на его лиц, но она часто замнялась какимъ-то нетерпніемъ или раздраженіемъ.
— Я желалъ-бы обратить вниманіе собранія на одну сторону дла, — началъ онъ тихо, но постепенно возвышая голосъ, — которую, кажется, упускаютъ изъ виду, какъ и г. Ландышевъ въ своей прекрасной рчи. Говорю объ отношеніи нашихъ культурныхъ классовъ къ некультурнымъ… Не знаю, какъ назвать эти отношенія — фальшивыми или недомысленными… Дло въ томъ, что каждый изъ насъ признаетъ мужика равнымъ себ человкомъ, но это теоретически, а не на практик. Когда заходитъ рчь, напримръ, о томъ, какъ поправить экономическія условія мужика, находятся тотчасъ-же лица, придумывающія цлую кучу невроятныхъ мропріятій, при помощи которыхъ только, будто-бы, и можно поднять благосостояніе народа. Какъ это ни нелпо, но это никого не удивляетъ. Никто не ршился-бы, напримръ, въ видахъ развитія нашей промышленности и торговли, сажать купцовъ и фабрикантовъ въ чижовки, никому тоже не придетъ въ голову посовтовать, ради поправленія имній, счь розгами землевладльцевъ. Но относительно мужика такія вещи предлагаются и совтуются, и не безъуспшно! Когда общество приходитъ въ ужасъ отъ деревенскихъ пожаровъ, сейчасъ-же находятся изобртатели, выдумывающіе какія-то соломенно-ковровыя крыши. Неурожай посщаетъ мстности, сейчасъ находятся остроумные господа, предлагающіе пробиваться жмыхами… Однимъ словомъ, въ принцип мы съ величайшей готовностью даемъ мужику полное право на жизнь, но лишь только дойдетъ до дла, мы предлагаемъ ему какую-нибудь скромную фальсификацію… Нчто подобное и сейчасъ случилось. Я съ большимъ удовольствіемъ слушалъ рчь г. Ландышева и очень радовался, когда онъ подробно распространился о необходимости субъективнаго въ дл распространенія знаній… По истин это христіанскій принципъ. Я желаю для другого того, что для меня самого благо. Что я считаю истиннымъ, прекраснымъ и благимъ, то-же я долженъ отдать и народу. Просто и человчно. И кажется, нтъ легче, какъ перейти отсюда прямо къ книгамъ, нтъ ничего ясне, какъ сказать себ: вотъ эти книги я считаю художественными, истинными и нравственными, пусть-же и народъ ихъ читаетъ. Мннія народа я не знаю, да его, быть можетъ, и не существуетъ относительно книгъ, но я отлично знаю, какія книги я самъ для него считаю прекрасными и хорошими, ихъ мы и должны рекомендовать ему. А между тмъ г. Ландышевъ разсуждаетъ такъ: народу мы дадимъ то, что мы считаемъ прекраснымъ и добрымъ, слдовательно надо распространять среди его сказки о чертяхъ, нравоучительныя передлки, гд добродтель всегда торжествуетъ, и мелодрамы, гд льются дешевыя слезы… Къ чему понадобилось ему выкинуть этотъ телячій курбетъ — не понимаю…
Хорошо, очень хорошо! Я съ удовольствіемъ слушалъ. Публика также насторожилась. Нсколько десятковъ паръ глазъ были устремлены на говорившаго господина. И Ландышевъ добродушно улыбался… Славный онъ малый въ этомъ отношеніи! Никогда онъ не обижался, когда надъ нимъ зло подшучивали, и выходилъ изъ себя только въ томъ случа, когда шутки были плоскія и глупыя. Такъ и теперь — онъ съ добродушной улыбкой кивнулъ головой въ сторону говорившаго: ‘Отлично, молъ!..’
Но совсмъ иное дло Петръ Иванычъ Севастьяновъ. Взглянувъ на него, я тотчасъ понялъ, что его уже тошнитъ, и онъ уже замышляетъ трусость. И дйствительно, воспользовавшись первымъ перерывомъ говорившаго, онъ вдругъ какъ-то покрутилъ носомъ въ воздух, судорожно улыбнулся и сказалъ:
— Мы, кажется, на сколько я понимаю, отвлеклись отъ цли нашихъ разговоровъ… и вышли изъ границъ, положенныхъ уставомъ?
Высказавъ это, онъ посмотрлъ не то стыдливо, не то вызывающе по сторонамъ.
Однако, на этотъ разъ даже Иванъ Петровичъ возмутился.
— Ну, что ужъ это вы, Петръ Иванычъ!.. Ужъ будто нельзя и поговорить, — сказалъ онъ ворчливо.
— Говорить сколько угодно мы можемъ, но въ предлахъ нашей программы… возразилъ упрямо Севастьяновъ.
— Да что это вы, въ самомъ дл, выдумываете!.. Нельзя поговорить!.. Да у насъ прямо въ устав сказано: ‘общество заводитъ библіотеки’… А какія-же это библіотеки мы будемъ заводить, ежели предварительно не поговоримъ о книгахъ?.. На толчокъ, что-ли, идти намъ справляться, какія книги лучше?.. Что ужъ это такое!
И расплывчатое лицо нашего предсдателя выглядло въ эту минуту опредленно сердитымъ. Это подйствовало. Трусъ на время былъ усмиренъ и успокоенъ. Опустилъ глаза, перекосилъ плечи и какъ будто говорилъ: ‘Какъ знаешь! мое дло сторона!’
Во время этихъ пререканій говорившій господинъ съ недоумніемъ ждалъ конца ихъ, но лишь только Севастьяновъ успокоился, онъ продолжалъ говорить. Только, какъ я замтилъ, заговорилъ на этотъ разъ онъ не такъ, какъ хотлъ, и не о томъ, что думалъ предварительно. Заговорилъ онъ въ общихъ выраженіяхъ и съ раздраженіемъ, какъ будто трусливое возраженіе Севастьянова вывело его изъ себя.
Повторивъ еще разъ, что народу мы должны давать то, что сами любимъ, и что для себя считаемъ истиннымъ, онъ вдругъ спросилъ: ‘А что-же мы сами-то любимъ?.. Да любимъ-ли мы что нибудь въ литератур? Быть можетъ, она въ дйствительности и не нужна намъ и мы отлично обходимся безъ нея?’
Вс съ нетерпніемъ посматривали на него. Но эти взгляды, казалось, еще больше раздражали его, и онъ уже рзко, безъ всякихъ условностей, отвтилъ, что — да, что литературы мы не любимъ, потребности въ ней не чувствуемъ и только съ чужого голоса можемъ сказать, что въ ней хорошо и что дурно, что красиво и что безобразно, что чисто, и что подло!.. Пусть вдругъ исчезнетъ цлая половина литературы, мы пожалемъ о ней и забудемъ тотчасъ-же. Она не составляетъ нашей потребности, какъ хлбъ, и не любимъ мы ее, какъ собственную шкуру… ибо собственныхъ мыслей у насъ нтъ еще! Обо всемъ мы можемъ убиваться, только не убиваемся, когда мысль наша обращается въ сорную яму. Собственныхъ мыслей мы не имемъ, а отъ полученныхъ легко отказываемся. Мы страдаемъ, когда у насъ нтъ своего платья, но не чувствуемъ ни малйшаго стыда, когда не имемъ въ голов ни одной своей мысли. Насъ обижаетъ, когда вслдствіе нужды мы должны обращаться къ знакомому за деньгами, но мы легко у того-же знакомаго крадемъ его мысль и при случа пускаемъ ею пыль въ глаза, выдавая ее за свою, выстраданную. Въ сущности мы равнодушны какъ къ чужой мысли, такъ и къ своей, — исчезни вся литература — мы замнимъ ее суррогатомъ, да еще будемъ похваливать.
Не могу припомнить всего, что говорилъ этотъ странный баринъ. Помню только, чмъ больше онъ говорилъ, тмъ рзче выражался. Между прочимъ, онъ сказалъ:
—…И такъ, прежде нежели спорить о томъ, какого рода грамотность давать темному человку, надо спросить себя, точно-ли сами-то мы грамотные люди?..
Это ужъ слишкомъ!
Но странно, его рзкія слова ни въ комъ не вызвали огорченія. Напротивъ, счастливйшія улыбки озарили вс лица, и чувство удовольствія сіяло въ глазахъ всхъ. Почему случилась такая невроятная вещь — но понимаю. Вдь ужъ подлинно, человкъ, видимо обиженный, — въ глаза всмъ наплевалъ, а мы — ничего, даже съ большимъ удовольствіемъ… Быть можетъ, это потому, что онъ, хотя и злобой своей, но съумлъ разогнать нашу скуку, какую вс испытывали въ прежнія засданія, хотя и не сознавались въ этомъ. Быть можетъ, выслушивая злую характеристику, каждый относилъ ее къ своему сосду и въ душ еще поддакивалъ: ‘хорошенько, хорошенько эту безграмотную скотину!’ А быть можетъ и потому еще, что на всхъ вдругъ, подъ впечатлніемъ горячей, хотя и крайней рчи, напала откровенность и жажда раскаянія.
По крайней мр, шумно откровенные разговоры начались тотчасъ, лишь только кончилъ свою очередь баринъ. Сначала многіе переспрашивали другъ друга, кто это такой? Оказалось, многіе его знали, въ томъ числ и Севастьяновъ. Это былъ Иванъ Николаичъ Чарскій. Когда мн назвали эту фамилію, я тоже что-то припоминать сталъ…
Но скоро, посл его рчи, о немъ самомъ позабыли, разбирая его слова. Вс члены разбились на кружки. Порядокъ сиднія нарушился, — кто слъ верхомъ на свой стулъ, кто повернулся спиной къ предсдателю, кто вовсе покинулъ свое мсто. Лица у всхъ повеселли, языки развязались. Иванъ Петровичъ не звонилъ и не останавливалъ.
— Пусть, пусть говорятъ… Терпть не могу я скучныхъ собраній!
И онъ самъ съ удовольствіемъ прислушивался къ рчамъ. Да и нельзя было безъ удовольствія слышать разсказы.
Сначала потшилъ всхъ какой-то баринъ, выглядвшій сморщеннылъ старикомъ, хотя на самомъ дл, кажется, онъ былъ еще молодымъ человкомъ. Онъ сказалъ:
— А вдь знаете, господа?.. вдь истинную правду высказалъ г. Чарскій. Про себя скажу: всхъ великихъ людей я почитаю, а какое между ними различіе и что каждый изъ нихъ произвелъ, ей Богу не помню и часто не понимаю! Вотъ, напримръ, Шекспиръ… великій человкъ, но спросите меня, почему его драмы велики, съ грустью скажу — не знаю. И многіе такъ-то по наслышк болтаютъ, сами не понимая, что и какъ…
Разсмшилъ многихъ этотъ старикъ. Но всхъ больше смялся самъ онъ. Откровенно, ради удовольствія, осмявъ себя, онъ такъ чистосердечно смялся, что на глазахъ его выступили слезы и кашель душилъ его.
Дальше пошли анекдоты.
Кто-то разсказалъ объ одномъ барин, который самъ себя считалъ образованнымъ человкомъ и другихъ заставлялъ думать о себ такъ. Но случился однажды такой казусъ, — вздумалъ подшутить надъ нимъ врагъ его. Подходитъ онъ къ нему (дло было въ собраніи) и спрашиваетъ: А читали вы, спрашиваетъ, Альцеста? Тотъ туда — сюда, нтъ, не помнитъ. Ему-бы спросить, кто это такой, но онъ предпочелъ сказать, что не помнитъ такого писателя. Не можетъ быть!— говоритъ коварный собесдникъ, — вы просто забыли. Это тотъ самый Альцестъ, который сочинилъ Мизантропа — комедію… припоминаете теперь?— А-а! теперь припоминаю!
Много было шуму посл этого анекдота.
Но больше всего понравился другой анекдотъ, разсказанный другимъ нашимъ сочленомъ.
Жилъ (и наврное и теперь живетъ) одинъ нотаріусъ. Слылъ онъ весьма почтеннымъ, добросовстнымъ и даже умнымъ человкомъ, только была у него одна слабость — казаться ученымъ. Къ чтенію у него была непреодолимая лнь, да и многихъ книгъ, по малому образованію своему, онъ и понять не могъ. Вотъ и придумалъ такой способъ. Подписался въ библіотеку и регулярно бралъ оттуда самыя что ни на есть классическія сочиненія, принеся ихъ домой, онъ раскладывалъ ихъ въ гостиной на стол, и когда приходили гости, былъ очень доволенъ тмъ впечатлніемъ, какое производила его премудрость. Однако, съ теченіемъ времени и это ему стало лнь длать, тогда онъ все дло поручилъ своему слуг Ивану. Иванъ былъ человкъ смышленный и быстро усвоилъ способъ полученія книгъ. Вымететъ полъ, почиститъ платье, ну, тамъ помои, что-ли, вынесетъ, и затмъ справляется по каталогу, что сегодня брать… ‘А сегодня, говоритъ, слдоваитъ, перво-на-перво, Господи Благослови, взять ‘небесную механику’ Лапласа… окромя того возьмемъ Локка’…
Посл продолжительнаго возбужденія, вызваннаго этимъ анекдотомъ, пошли другіе анекдоты, еще боле откровенные. Показное знаніе со всхъ сторонъ обличалось. Такъ, кто-то разсказалъ объ одномъ высокопоставленномъ лиц, зубрившемъ на старости лтъ греческую грамматику Піонера, чтобы хоть немного понюхать классицизма. Другой началъ разсказывать анекдотъ о своихъ знакомыхъ и о себ самомъ. Откровенность дошла до того, что атмосфера нашей залы, вслдствіе нсколькихъ десятковъ раскрытыхъ русскихъ душъ, стала удушливой. Да и время было уже за полночь, поэтому Иванъ Петровичъ поспшилъ закрыть засданіе, столь неожиданно оживленное.
При выход я случайно столкнулся съ Барскимъ, взглянулъ на него и увидалъ угрюмое лицо.
Въ слдующій разъ пришло еще больше народу, — общество наше становилось популярнымъ. Что собственно привлекало людей — этого въ двухъ словахъ не объяснить, да у разныхъ людей были разныя побужденія. Я знаю одного, который записался въ дйствительные члены общества грамотности потому только, что наканун жестоко продулся въ своемъ клуб за картами и желалъ развлечься, многіе, поступая къ намъ, желали только развлеченія. Но я знаю и такихъ, которые поступали съ цлью послушать, поучиться и поработать.
И вс поступавшіе, повидимому, оставались довольны. Если не было особенно оживленно, то и не скучно. Большинство приходило, усаживалось за столы, курило, балагурило и только посл усиленныхъ просьбъ со стороны предсдателя соглашалось на нкоторое время замолчать и привести себя въ порядокъ. Это большинство, надо откровенно сказать, очень напоминало баранье стадо.
Меньшинство, какъ-то незамтно образовавшееся вокругъ Барскаго, къ которому скоро и я примкнулъ, принялось кое-что работать. Очень быстро составленъ былъ каталогъ, мы намтили нсколько школъ, гд должна была образоваться библіотека, тихо, но настойчиво хлопотали объ одной образцовой школ, которую должно завести само общество. Баранье стадо было очень довольно, что съ него сняли обузу размышлять и работать, оставивъ ему одно пріятное удовольствіе ‘обмна мнній’.
Этотъ обмнъ шелъ самъ собою. Никто ему не мшалъ, всякій выкладывалъ, что имлъ. Иногда казалось, что говорившій всю жизнь держалъ языкъ свой на привязи, а вотъ тутъ взялъ да и отвязалъ его. И развязанный языкъ неудержимо заболталъ, выкачивая изъ головы своего хозяина застоявшуюся лужу соображеній. Что тутъ приходилось выслушивать — уму непостижимо! Самыя элементарныя мысли здсь были подвергнуты сомннію, самыя простыя истины объявлялись какъ новыя открытія.
Всхъ больше доставалось Чарскому. И вн засданій, и во время ихъ къ нему приставали съ такими требованіями и вопросами, что онъ только хлопалъ глазами.
Однажды, напримръ, брюзгливо улыбаясь, вдругъ спросили его:
— А знаете, что?.. Вотъ вы говорите объ образованіи народа… А вотъ я сомнваюсь въ этомъ! Представьте, что весь народъ будетъ образованъ, какъ мы, кто-же тогда работать-то станетъ? А? Кто землю будетъ пахать, на фабрикахъ работать? а? Въ пьянство вс ударятся, распутство пойдетъ… Вотъ разршите-ка это сомнніе…— ехидно добавилъ баринъ.
Какъ ни глупы были его вопросы, но самая глупость ихъ поставила многихъ втупикъ. Чарскій также съ минуту тупо смотрлъ на вопрошавшаго, засунувъ руки въ карманы брюкъ. Но вдругъ онъ спросилъ:
— Вы образованный человкъ?
Лицо барина отъ этого вопроса покоробилось, и онъ обидчиво отвтилъ:
— Когда-то имлъ честь кончить кандидатомъ на математическомъ факультет!..
— И не смотря на свое образованіе, вы работаете?— спросилъ Чарскій.
— Не понимаю, къ чему вы все это… Я, конечно, служу и получаю за свой трудъ вознагражденіе… Да, служу!
— Такъ вотъ и каждый образованный человкъ будетъ служить и работать. И чмъ образованне человкъ, тмъ у него больше потребности работать… Позвольте еще спросить, вы не пьянствуете?
Баринъ весь покраснлъ и съ искаженнымъ лицомъ обратился къ обидчику:
— Вы, милостивый государь, оставьте дерзости!.. Я не позволю себя такъ оскорблять!.. Если я выпиваю рюмку-другую за обдомъ и ужиномъ, то это еще не значитъ, чтобы я пьянствовалъ… Какъ вы смете меня оскорблять?
При этихъ словахъ лицо чудака совсмъ побагровло, въ особенности носъ.
Чарскій сдержанно улыбнулся.
— А какъ же вы то осмливаетесь оскорблять цлый народъ?— сказалъ онъ съ улыбкой.
Баринъ отороплъ и, заслышавъ смхъ вокругъ себя, круто повернулся въ сторону и что-то забормоталъ:
— Тэкъ-съ!.. какіе у насъ демократы-то завелись!..
Вотъ какіе вопросы мы иногда ршали!
Впрочемъ, этотъ баринъ былъ недурной человкъ и во всякомъ случа пакости не могъ учинить. Служилъ онъ въ гимназіи и въ теченіи пятнадцати лтъ такъ одеревенлъ за своими ‘предметами’, что голова уже походила на архивъ со старыми учебниками, только крысы, да гимназисты могли еще кое-чмъ попользоваться изъ этой древней сокровищницы, а больше никто!
Но однажды присталъ къ нкоторымъ изъ членовъ, а въ особенности къ Чарскому, другой субъектъ, нкто Некрутовъ.
— Вотъ вы про живую мысль говорите, а гд ее взять-то, — допытывался Некрутовъ.— Вотъ, напримръ, наше Общество Грамотности — какъ вы думаете, живое оно, или мертвое?
— Не знаю!— возразилъ Чарскій.
— Да вдь вы, чай, видите, живое оно, или нтъ?— приставалъ Некрутовъ.
— Право, еще ничего не вижу. Это отъ самихъ членовъ будетъ зависть…— возразилъ Чарскій серьезно.
— При какихъ же условіяхъ оно можетъ быть живымъ? И отчего подобныя общества бываютъ мертвыми?
Кажется, что Чарскій и самъ понималъ, что это элементарные вопросы, родившіеся въ плохой голов, но еще и вроломные, и отвчать на нихъ не слдуетъ. Но онъ такъ увлекся въ этотъ вечеръ, что не захотлъ молчать.
— Хотите, я вамъ на это сказку скажу?— спросилъ онъ весело.
— Да что-жъ сказку… вы ужъ прямо лучше!— выпытывалъ Некрутовъ.
— Ну, не хотите, такъ ничего не скажу…
— Ну, разсказывайте, разсказывайте,— взмолился Некрутовъ.