Саломея Хлавна (Рочко).
Обожженные лавой
Саломея Хлавна (Рочко).
Обожженные лавой
‘Еврей, как более всех оскорбленный из людей,
не смеет молчать, когда бьют человечество…’
Андрей Соболь
* * *
Обожженные лавой, Хлавна Саломея, Год: 1996
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Публикуется по изданию: газета ‘Новости Недели’ (Израиль) от 10.07.1996 г.
В советской России всякий всплеск антисемитизма сопровождался неким ‘разоблачением’ — публиковались (‘раскрывались’) изначальные фамилии людей еврейской национальности. Это была постыдная процедура раздевания догола: ‘смотрите, еврей!’. Подвергались же подобным ‘разоблачениям в основном интеллигенция. Позже — в перестроечное время — создатели ‘первого в мире свободного государства рабочих и крестьян’.
— В революции виноваты евреи, из-за них мы потеряли старую добрую Россию! — вопили националисты всех мастей. И при этом измеряли количество еврейской крови в вожде мирового пролетариата.
Разумеется, этот вопрос меня не интересует. Господин Ленин (Ульянов) был вдохновителем и создателем оруэлловской системы, в которой мы проживали десятки лет. Остальные — ‘соратники’, независимо от их национальной принадлежности, были лишь исполнителями воли этого вершителя истории.
Но все же… все же… Несколько лет назад я держала в руках справочник политкаторжан, изданный еще ‘Каторгой и ссылкой’. Значительная часть указанных фамилий принадлежит евреям. Выходит, правы те, кто валил на них вину? Ан, нет. Хоть и немало их боролось за свержение самодержавия в различных партиях эсэровского толка. Вероятно, обостренно чувство несправедливости, точившее столетиями еврейский народ, толкало молодежь, независимо от ее социального положения, на борьбу. Их манили идеалы свободы, равенства, братства. За эти идеалы, ничего общего не имеющие с октябрьским переворотом, не жалко было отдать жизнь. И именно этих людей больше всего боялась верховная власть. Для них были уготовлены кандалы и каторга, их заживо хоронили в бессрочных одиночках, пока социал-демократы ‘отдыхали’ в ссылках на государственной дотации. Деятельность последних государь воспринимал в меру благодушно. И не вина, а беда сотен, даже тысяч честных людей, душами и жизнями заплативших за промелькнувшую в России демократическую республику, что легла она ковровой дорожкой под ноги легко прошагавшего в Россию Октября.
…Андрей Соболь и Соломон Нахимсон встретились в Швейцарии. Оба — политические эмигранты. Первый — бежавший из ссылки и за два года исколесивший в поисках ‘своего угла’ пол-Европы двадцатитрехлетний каторжанин. Швейцария была для него лишь кратковременным пристанищем. Второй приехал в Берн прямо с Лондонского съезда РСДРП, где, будучи бундовцем, окончательно присоединился к большевикам. Он уже вторично спасался здесь от угрожавшего на родине — в Латвии — ареста.
Что связывало этих людей — большевика и эсера, политических противников? Общая идея освобождения человечества? Вряд ли. Большевики, как правило, проявляли особую нетерпимость к людям ‘иной платформы’. Тогда что же? Несомненно, что у Сали (так звали Нахимсона близкие и родные) не могла не возникнуть симпатия к высоколобому юноше с впалой грудью и блестевшими словно от жара глазами, когда чуть хрипловатым, прерываемым кашлем голосом он рассказывал о ‘Колесухе’. Название этой каторги, будившее страх доже у отпетых уголовников, Саля слышал еще дома. Андрей попал туда восемнадцатилетним, приговоренный за ‘приготовление к вооруженному посягательству на изменение в России основного образа правления’ к 4 годам. Он рассказывал, как возил песок, рыл канавы, спал в кандалах на голой земле, чинил мосты, голодал и каждодневно был бит. Эти ли рассказы или совместные прогулки в горах, споры о книгах, о жизни скрепили дружбу, какая разница. Видно, она просто не могла не возникнуть, уж очень похожими были эти двое. Причем существовала не просто похожесть, а какая-то необъяснимая синхронность поступков и мыслей, хотя каждый жил в своем, не пересекавшемся с другим, мире. Наверное в этом и заключалась их интеллектуальная близость.
Литературный путь писателя Андрея Соболя начался в 1912 году в Италии. Там, на берегу Средиземного моря, около стены, прозванной кем-то ‘Иерусалимом’, он познакомился с Шолом-Алейхемом, который у этой стены слушал исповедальные рассказы старых евреев. Сегодня мало кто знает, что одобренный автором, донесший до нас пронзительные струны ‘еврейского счастья’ первый перевод романа ‘Блуждающие звезды’ был сделан Андреем Неждановым. Под таким именем Соболь вступил в литературу.
В том же году в Швейцарии начал писать С. Нахимсон. В газете ‘Звезда’, а позднее в ‘Правде’ он публикует статьи, очерки, фельетоны, даже стихи, подписанные Павлом Салиным (таков был его псевдоним).
Друзья одновременно обратились к литературе при полной полярности их творчества. В то время, как в рассказах Соболя утверждал свое право на жизнь Мендель-Иван и уходила из дома следом за рыжим учителем прелестная Этль, газетные строчки Нахимсона учили, обещали, требовали, звали к бунту ‘во имя’…
Чем глубже входят друзья в общественную жизнь, тем заметнее разница как в побудительных причинах их деятельности, так и в конечных целях.
Когда в 1914 году раздались в России первые залпы, Соболь, находившийся в Париже, и Нахимсон, успевший вернуться в Россию, пришли к одному решению: место каждого — на фронте. Первого подстегивала мысль о спасении Росси, для второго в войне виделся окончательный разгром царизма. Он спешил этому помочь.
Андрея из-за слабого здоровья отказались принять во французский иностранный легион, он пробрался в Россию ‘своим ходом’ — через разоренную Сербию. В 1915 году Соболь, он же Александр Трояновский, в районе Кавказского фронта — помощник уполномоченного 7-го полевого врачебно-питательного отряда Всероссийского земсоюза помощи больным и раненым.
Саля, благодаря справке об окончании двух курсов Петербургского психоневрологического института, поступает в санитарный отряд, на санитарный поезд Юго-Западного фронта. Вскоре бесстрашный боец и талантливый организатор Нахимсон получает чин прапорщика, а затем назначается начальником поезда.
Два с лишним года, связанный с огромным участком Юго-Западного фронта, Нахимсон снабжает воинские части большевистскими листовками. Он — в глубокой конспирации, но где-то она дает трещину, и начальника поезда арестовывают ‘с поличным’ — с прокламациями Московского бюро ЦК РСДРП(б). В тюрьме его застает весть о февральской революции. Весть для него несомненно радостная, так как дело Нахимсона передано в военно-полевой суд, что почти наверняка означает смертный приговор. Но демократическая республика вовсе не то, о чем мечтают большевики. А это значит — ‘снова бой’.
Как принял революцию Соболь? В тот же день он пишет жене (моей будущей матери): ‘Ричик, если б ты знала, какими надеждами я переполнен… одно могу сказать : пришел час, когда не жаль и радостно отдать свою жизнь…’
В этом Андрей был не одинок. Много светлых и честных людей думали в те дни так же. И виновны не они, принявшие всплеск зарницы за утреннюю зарю, что столь короткой и эфемерной оказалась пора ‘свободы и братства’. Уже менее чем через полгода Соболь писал в проэсэровской газете ‘Власть Народа’: ‘…Нет свободной России — вместо нее вакханалия свободы, нет любви к родине — ее заменило преступное равнодушие, нет борцов за свободу — есть беглецы с революционных постов, беглецы с поля битвы, где решаются судьбы революции, России, мира… Неужели конец всему? И надо сложить руки и дать грязному потоку контрреволюции смыть все, что было куплено такой дорогой ценой?.. Мы у последних фортов. Все равно, кто вытолкнет нас: анархо-большевики или анархисты, буржуазия и ее счеты с демократией или тайные черносотенцы, — все равно теперь: крепость взята, и остался только последний форт. На нем еще развевается знамя революции… но близок час, когда знамя будет сорвано и вместе него поставлено другое, черное и кровавое, — может быть, теперь сплотятся вокруг него теснее, может быть, поймут, что несут нам взамен и что отбирают от нас…’
Соболь, уже достаточно громко заявивший о себе писатель, всеми доступными ему способами пытаются докричаться до людей, помочь остановить несущуюся в пропасть Россию. И, сознавая, что голос его остается неуслышанным, он в отчаянии рвется на фронт, на защиту ‘последнего форта’.
В это время С. Нахимсон — председатель Совета рабочего района Петроградского комитета РСДРП(б), военной секции Петросовета и, наконец, ВЦИКа Совета рабочих и солдатских депутатов. Он также стремится на фронт, понимая, что, только вырвав у правительства армию, большевики смогут водрузить свое знамя.
В одни и те же дни, даже часы, оба — Соболь и Нахимсон — готовы встать по разные стороны баррикад.
Судьба между тем готовит для них ‘сюрприз’. Пока Андрей, остановившийся в Петербурге у Сали, оформляет полученное с помощью Савинкова назначение помощником комиссара 12-й армии Временного правительства, руководство большевистской партии предлагает Нахимсону стать в той же армии комиссаром латышских полков. Меньшивистско-эсэровский ВЦИК, руководимый И. Церетели, Ф. Данном и Н. Чхеидзе, хорошо представляя себе армейскую деятельность Нахимсона, пытается этому помешать, но Саля по совету Свердлова направляется на фронт в качестве ‘медицинского работника’.
Опережая Соболя на две недели, он появляется в 12-й армии, где вскоре по решению Малого Совета латышских полков становится полковым комиссаром.
Позже начальнику штаба армии представляют А. Соболя.
В исходе октябрьского переворота 12-й армия сыграла особую роль. Именно в ней находились те воинские части, без вмешательства которых Октябрю было бы особенно трудно удержаться.
Это была не только самая многочисленная армия на подступах к Петрограду, но и наиболее сложная по социальному ее составу. Наряду с кадровыми офицерами и преданными правительству солдатами, в нее входили массы колеблющихся новобранцев. Тон во многом задавали политизированные латышские части, которыми руководил Исколастрел — Исполнительный комитет латышских стрелковых полков, с центром в Вендене. Исколастрел считал главной задаче — способствовать Питеру в борьбе за власть Советов. Напротив, штаб армии вместе с Исполнительным комитетом солдатских депутатов — Искосолом поддерживал Керенского.
Штаб-квартира Соболя была в Валке, Нахимсона — в Вендене. Друзья-противники, трезво оценивая обстановку, прекрасно понимали, как шатко единство разрываемой на части армии.
‘…От того, кто будет руководить 12-й армией, в значительной степени зависит, кто, какая партия получит в необходимую минуту вооруженную поддержку наиболее многочисленной и близкой к Петрограду армии’, — писал С. Нахимсон матери. И далее: ‘…Работа интересная, нужна, полезная.
Результаты работы ежеминутно налицо. Хорошо, очень хорошо. Какое счастье принимать участие в этой исторической борьбе…’
По-иному чувствовал себя Соболь.
‘…работа живая, настоящая, оно все это капли в море, но все это почти ни к чему — и это сознание хуже всего. Вот ползет лавина — и какая сила может остановить ее? Нет такой, и я не вижу ее. …Знаю: конец будет плохой для всех…’ (Из письма А. Соболя Вл. Лидину).
В эти дни в Вендене стала выходить созданная С. Нахимсоном солдатская газета ‘Окопный набат’. Она ратовала за срыв контрнаступления армии. Латышские стрелки отказались выполнять распоряжения Ставки.
Из писем А. Соболя жене: ‘3 октября…Вчера был вызван телеграммой о том, что …дивизия отказалась исполнять боевой приказ. …Объехав полки, употребив все усилия для уговора и усовещания, я пришел к выводу, что необходимо одно: расформировать дивизию и арестовать зачинщиков. …Я поехал в … где было в то время заседание армейского съезда. И, знаешь, Ричик, кто возражал мне, с кем пришлось биться? С Салей. Он приехал по поручению своей партии. Пойми, как больно и тяжело это… мы живем в дни, когда брат на брата идет…’
‘4 октября …я уже третью ночь не сплю, а завтра утром назад: доканчивать начатое, снова и снова прилагать все усилия, чтобы хоть слегка прозрели люди, чтоб поняли, как безумно и слепо они губят революцию, страну, себя’.
День спустя — 9 октября — Нахимсон во главе делегации левого блока выехал в Петроград на съезд Советов Северной области. ПО просьбе Андрея он отправил из Петрограда письмо его жене, сделав на нем приписку: ‘Андрейка… в окопах — и еще останется там несколько дней. Очень, слишком много приходится ему там переживать. …Тяжело ему, бедному, — жестокая миссия выпала на его долю… А мне пришлось с Андрейкой на днях сцепиться на собрании Совета Солдатских Депутатов XII армии…’
В тоне письма чувствуется искренняя симпатия к другу и… никакого беспокойства, что деятельность комиссара Временного правительства может увенчаться успехом. Саля твердо стоит на ногах, ясно ощущает ход событий. И, когда в Смольном оглашается специальное письмо Ленина с призывом к армии и флоту пойти на Питер, поднять обе столицы и свергнуть правительство Керенского, Саля может с полной уверенностью сказать, что латышские стрелки выполнят ленинские указания.
Андрей понимает, что все потеряно, но сердцем отказывается в это верить.
Из писем А. Соболя жене: ‘Я уже писал тебе, Ричик, о моих столкновениях с Салей. Он тут редактирует скверную большевистскую газетку. Вчера в ней была очевидная неправда… Больно мне все это до бесконечности. Конечно, когда встречаюсь с ним — не говорим о политике и проч., но все время чувствуем, как это нехорошо и какая стена между нами…’
’18 октября …толпа хулиганствующих солдат разгромила гауптвахту и освободила 32 арестованных — все уголовные. И все потому, что утром было запрещение торговать казенными вещами. И эта толпа бросилась, по дороге избив двух неповинных офицеров, требуя смерти коменданта и т.д. …Опять речи к прибывшим частям, опять уговоры, опять разъезды — это пока. Что будет дальше — посмотрим…’
Он еще не знал, что день спустя будет создан нелегальный военно-революционный комитет, на котором выделят части в распоряжение Ленина и обсудят захват стратегических пунктов в районе 12-й армии, что латышский стрелковый полк откажется поддержать Керенского, потребовав передачи власти съезду Советов.
Спустя неделю Андрей писал жене: ‘…только что прибыло известие о восстании в Петербурге… Здесь орудует Саля. Его газета превзошла все. Кто знает — быть может, завтра Саля захватит всю власть тут и начнет нас арестовывать… Это вполне возможно… Мы сейчас расплачиваемся за ошибки тех, кто нянчился и сентиментальничал с большевиками…’
Думаю, даже написав эти строчки, Соболь не представлял себе, насколько был близок к истине. Он находился в Валке с армейскими подразделениями, оторванными от остальных частей, и вести об аресте не подчинившихся советской власти офицеров сибирских и латышских полков до него еще не дошли.
В эти же дни он узнал о боях в Москве. ‘…Еще никогда я так ясно не чувствовал, что Россия — это мое, как в те минуты, когда услышал об обстреле Кремля, когда узнал, на что люди подняли руку свою’, — писал он жене. И тогда же — друзьям Лидину и Мовичу: ‘…самое страшное во всем, что окончательно и бесповоротно пришел его величество Хам и тяжелыми сапогами придавил все, плюнув на все’.
Метания Соболя от полка к полку, от дивизии к дивизии закончились в ночь на 30 октября в городишке Вайзенберге на собрании представителей 47-й дивизии, где он получил кулаком в грудь. ‘…А несколько недель спустя на могилевском вокзале я глядел на убитого Духонина.
В тот день в опустошенной ставке я по-настоящему познал, что такое одиночество и как порой даже смерть желанна’, — напишет он позже в автобиографии.
Саля Нахимсон оставался в армии до ее расформирования. Военные историки, представляющее себе деятельность 12-й армии в октябрьском перевороте, могут достаточно четко оценить роль вошедшего в ее командование комиссара Нахимсона. Он боролся за то, во что верил, и отстаивал то, что любил.
Армия была расформирована в мае 18-го года. В архиве А. Соболя сохранилось письмо С. Нахимсона, написанное месяц спустя — 18 июня:
‘…работаю беспрерывно. Отпуска не было. И не будет. Теперь я — окружной комиссар Ярославского военного округа. …Он обнимает 8 губерний. … Приходится много разъезжать. И по Волге. Завидно?! У меня свой вагон-салон, и я в нем скачу. А то в автомобиле.
Работа интересная, творческая. Дает радость, удовлетворение.
Теперь самые мрачные дни. До урожая. Если до осени продержится Советская власть, то наша взяла. Но если покопаться в тайниках души, в ее святая святых, то, пожалуй, этой уверенности нет. На почве голода может быть восстание против Советской власти. Я как практик уже несколько раз имел случай убедиться во всем этом — в сей грозной и неумолимой истине. Я чуть не сделался жертвой голодной толпы. Она требовала моей выдачи — на самосуд. Товарищи с неимоверным трудом, рискуя своей жизнью, отказались выдать меня…’
Тогда, в Рыбинске, Сале удалось избежать кровавой расправы, а еще через месяц окружного комиссара не стало. Его расстреляли в Ярославле во время мятежа те самые офицеры, которых недавно с руганью и побоями изгоняли из воинских частей. Командовал расстрелом бывший полковник 12-й армии Гоппер.
Год спустя Андрей Соболь написал удивительную повесть ‘Салон-вагон’ о крушении человека, на глазах которого гибнет Россия, о неистребимой боли и высокой любви. Тогда повести не повезло, в 19-м году она сгорела, и лишь два года спустя Соболь восстановил ее в одиночной камере одесского ЧК…
В повести салон-вагон занял комиссар Временного правительства Гиляров, увидевший Россию глазами Соболя в страшные для него дни переворота. Но перелить всю боль в Гилярова Андрей не смог, и слова из повести колоколом зазвучали для обоих:
‘…нет уже для него ни настоящего, ни будущего, а только одно недавнее прошлое. В котором он раз и навсегда безоговорочно прочел для себя ‘и ты, и ты виновен’, и ждет после приговора нужного и должного наказания, ждет безропотно и покорно’.
Для комиссара Гилярова ‘русская интеллигентно-революционная Вампука’ окончилась ударом солдатского приклада. 7 июня 1926 года выстрелом из револьвера прервал жизнь Андрей Соболь. ‘Я стал пустым, все выгорело. Вся моя жизнь — это рассказ о том, как все получилось наоборот. Настоящий рассказ, и я его удачно заканчиваю…’ (из прощального письма друзьям).
Кто сегодня ответит, личности ли вершат историю, или история, подхватив, вздымает избранных ею над потоком? Думать об этом столь же бессмысленно, как решать вопрос первородства яйца и курицы. История в период катаклизмов — жаркая и страшная лава, вырвавшаяся из жерла проснувшегося вулкана. Приближаться к ней могут только очень смелые, но и у них шрамы от ожогов не проходят до конца дней…
Исходник здесь: http://marksobol.narod.ru/lava.htm