Висенте Бласко Ибаньесъ.
Обнаженная.
Романъ.
Единственный разршенный авторомъ переводъ съ испанскаго Татьяны Герценштейнъ.
Книгоиздательство ‘Современныя проблемы’. Москва.—1911.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
II.
III.
Обнаженная, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1911
Время на прочтение: 272 минут(ы)
Было одиннадцать часовъ утра, когда Маріано Реновалесъ подошелъ къ музею Прадо. Прошло уже нсколько лтъ съ тхъ поръ, какъ знаменитый художникъ былъ здсь въ послдній разъ. He мертвые привлекали его сюда. Они были, конечно, очень интересны и достойны уваженія подъ славнымъ внцомъ многихъ вковъ, но искусство шло теперь по новымъ путямъ, Реновалесъ не могъ учиться здсь у мертвыхъ, при освщеніи со стекляннаго потолка, глядя на дйствительность глазами людей съ инымъ темпераментомъ, чмъ у него. Клочекъ моря, уголокъ на склон горы, группа оборванцевъ, в_ы_р_а_з_и_т_е_л_ь_н_а_я головка привлекали Реновалеса больше, чмъ этотъ дворецъ съ широкими лстницами, блыми колоннами и статуями изъ бронзы и алебастра — величественный пантеонъ искусства, гд постоянно переживали муки колебаній молодые художники, находясь въ состояніи самой безплодной нершимости и не зная, какой путь имъ избрать.
Маэстро Реновалесъ остановился на минуту внизу у лстницы. Онъ глядлъ нсколько взволнованно на ведущій ко дворцу спускъ, поросшій свжимъ дерномъ и украшенный рдкими, тощими деревьями, такъ глядятъ посл долгаго отсутствія на родныя мста, гд протекла молодость. Надъ этимъ спускомъ высилась древняя готическая церковь де-лосъ-Херонимосъ, выдляясь на голубомъ фон неба своими двумя башнями и ветхими аркадами. Зимній пейзажъ парка Ретиро служилъ фономъ для блой массы музея. Реновалесъ вспомнилъ фрески Джіордано, украшавшія внутренность музея. Затмъ онъ перевелъ взглядъ на зданіе съ красными стнами и каменнымъ входомъ, которое претенціозно замыкало горизонтъ на первомъ план, на краю зеленаго откоса. Фу! Академія! Презрительный жестъ художника соединилъ во едино Академію языка со всми остальными, живопись, литература и вс проявленія мысли были связаны, здсь, словно неподвижныя муміи, узами традицій, правилъ и уваженія къ старин.
Налетвшій порывъ ледяного втра развялъ длинную и слегка посдвшую бороду художника и чуть не унесъ его большую фетровую шляпу, изъ подъ полей которой торчали прядки волосъ, въ молодости эти волосы были скандальной длины, но по мр того, какъ росли слава и богатство маэстро, волосы его постепенно укорачивались подъ напоромъ благопристойности.
Реновалесу стало холодно въ этомъ низкомъ и сыромъ мст. День былъ ясный и очень холодный, какихъ бываетъ много зимою въ Мадрид. Солнце сіяло, небо было голубое, но съ покрытыхъ снгомъ горъ дулъ холодный втеръ, который леденилъ землю, придавая ей хрупкость стекла. Въ тнистыхъ углахъ, куда не проникали теплые лучи солнца, блестлъ еще утренній иней, словно сахарный покровъ. Воробьи, ослабвшіе отъ зимнихъ лишеній, попрыгивали по заиндеввшему мху, какъ озябшія дтки, и отряхивали свои жалкія перышки.
Лстница музея напомнила маэстро годы его отрочества. Много разъ поднимался онъ по этимъ ступенямъ, когда ему было шестнадцать лтъ, и желудокъ его былъ испорченъ скверными обдами у квартирныхъ хозяекъ. Сколько разъ сидлъ онъ по утрамъ въ этомъ огромномъ дворц, копируя картины Веласкеса. Эти мста вызывали въ его памяти угасшія надежды, цлый рой иллюзій, казавшихся ему теперь смшными, и тяжелыя воспоминанія о томъ, какъ онъ голодалъ и унизительно торговался, зарабатывая первыя деньги продажей копій съ извстныхъ картинъ. Его широкое, полное лицо съ крупными бровями, при вид которыхъ робли его ученики и поклонники, озарилось веселою улыбкою. Онъ вспоминалъ, какъ являлся тогда въ музей медленною походкою и не отходилъ ни на шагъ отъ мольберта, боясь, какъ бы окружающіе не замтили, что подошвы его отстаютъ отъ сапогъ.
Реновалесъ прошелъ черезъ вестибюль и открылъ первую стеклянную дверь. Стукъ колесъ по алле Прадо, звонки трамваевъ, глухой скрипъ колесъ, крики ребятишекъ, бгавшихъ по склонамъ вокругъ музея, однимъ словомъ, весь шумъ вншняго міра сразу прекратился. Реновалесъ открылъ вторую дверь, и лицо его, зазябшее на улиц, почувствовало ласку теплой атмосферы, полной необъяснимаго жужжанія тишины. Шаги постителей отдавались здсь гулкимъ эхомъ, какъ во всхъ крупныхъ необитаемыхъ зданіяхъ. Стукъ захлопывавшейся двери гремлъ, словно пушечный ударъ, прокатываясь по заламъ сквозь тяжелыя драпировки. Отдушины, прикрытыя тонкими ршетками, выпускали въ залу свое невидимое дыханіе. Входя въ музей, публика инстинктивно понижала голосъ, словно въ собор, и глядла съ пугливымъ благоговніемъ, какъ будто ей внушали страхъ тысячи картинъ на стнахъ и огромные бюсты, украшавшіе ротонду и середину главнаго зала.
При вид Реновалеса два сторожа въ форменныхъ сюртукахъ вскочили на ноги. Они не знали, кто это, но сразу поняли, что это п_е_р_с_о_н_а. Лицо Реновалеса было знакомо имъ не то по газетамъ, не то по коробкамъ спичекъ, и соединялось въ ихъ ум съ большою популярностью и высокими почестями, воздаваемыми лишь выдающимся людямъ. Но они вскор узнали маэстро. Столько лтъ не видали его уже въ музе! И держа въ рукахъ шапки съ золотыми галунами, сторожа съ почтительною улыбкою сдлали нсколько шаговъ навстрчу великому художнику.—‘Здравствуйте, донъ Маріано. He угодно ли вамъ что-нибудь, сеньоръ де-Реновалесъ? He прикажете ли позвать сеньора директора?’ — Это была преувеличенная почтительность, что-то похожее на смущеніе придворныхъ, узнавшихъ, несмотря на инкогнито, иностраннаго монарха, который неожиданно входитъ во дворецъ ихъ повелителя.
Реновалесъ отдлался отъ нихъ рзкимъ движеніемъ. Быстрый взглядъ его скользнулъ по большимъ, декоративнымъ картинамъ ротонды, изображавшимъ войны ХП вка: генералы съ торчащими усами, въ шляпахъ съ перьями, командовали на пол сраженія коротенькой палочкой, словно дирижировали оркестромъ, отряды мушкетеровъ исчезали со знаменами на склон горы, цлые лса копій выглядывали изъ дыма, фонъ картины составляли зеленые луга Фландріи. Эти громкія и безплодныя сраженія были смертельной агоніей той Испаніи, которая пользовалась міровымъ вліяніемъ. Реновалесъ приподнялъ тяжелую драпировку и вошелъ въ огромный средній залъ. Публика, находившаяся въ конц зала, выглядла при матовомъ и мягкомъ освщеніи, словно кукольныя фигурки.
Художникъ шелъ впередъ, еле глядя на картины, он были для него старыми знакомыми, которые не могли сказать ему ровно ничего новаго. Взоръ его скользилъ по публик, не находя въ ней тоже ничего новаго. Казалось, что она составляла необходимую принадлежность музея и не мнялась здсь уже много лтъ. Тутъ были добродушные отцы семейства, объяснявшіе своимъ многочислеынымъ ребятамъ содержаніе картинъ, учительница съ нсколькими застнчивыми и молчаливыми ученицами, которыя проходили, не глядя, мимо полуобнаженныхъ святыхъ, покоряясь приказу свыше, какой-то господинъ съ двумя священниками, громогласно объяснявшій имъ картины, чтобы показать, что онъ знаетъ въ нихъ толкъ и чувствуетъ себя въ музе, какъ дома, нсколько иностранокъ съ поднятой вуалью и съ пальто на рук, перелистывавшихъ каталогъ. У всхъ былъ знакомый ему видъ, и вс настолько стереотипно выражали свой восторгъ и восхищеніе, что Реновалесу невольно пришла въ голову мысль, не та ли это публика, которую онъ видлъ въ послдній разъ въ музе.
Проходя по музею, онъ мысленно привтствовалъ великихъ маэстро. Съ одной стороны висли картины Греко, изображавшія стройныхъ святыхъ, неясные контуры которыхъ на зеленовато-лазоревомъ фон придавали имъ одухотворенный, неземной видъ, дале, морщинистыя и смуглыя головы Рибера съ выраженіемъ ужасныхъ страданій и боли. Реновалесъ восхищался этими выдающимися художниками, но держался твердаго ршенія никогда и ни въ чемъ не подражать имъ. Дале между шнуромъ передъ картинами, и рядомъ витринъ, бюстовъ и мраморныхъ столиковъ на ножкахъ въ вид золоченыхъ львовъ онъ натолкнулся на мольберты нсколькихъ художниковъ, копировавшихъ картины Мурильо, Это были все ученики Академіи Художествъ или барышни въ скромныхъ платьяхъ стоптанныхъ башмакахъ и старыхъ шляпкахъ. На полотн передъ ними намчались голубые плащи Пресвятой Двы и пухлыя фигурки кудрявыхъ ребятишекъ, игравшихъ съ Божественнымъ Агнцемъ. Эти копіи писались на заказъ для благочестивыхъ людей или имли хорошій сбытъ въ монастыри и часовни. Работа вковъ, дымъ свчей и полумракъ въ святыхъ мстахъ заставляли всегда скоро тускнть яркія краски этихъ картинъ, и легко можетъ статься, что полные слезъ глаза молящихся увидятъ когда-нибудь, что божественныя фигуры оживутъ таинственною жизнью на черномъ фон картинъ, и люди будутъ молить ихъ о сверхъестественныхъ чудесахъ.
Маэстро направился въ залъ Веласкеса. Тамъ работалъ его другъ Текли. Реновалесъ явился въ музей съ исключительною цлью посмотрть копію, которую венгерскій художникъ писалъ съ картины Las Meninas {Las Meninas (Придворныя дамы) — одна изъ лучшихъ картинъ Веласкеса.}.
За нсколько дней передъ тмъ, когда Реновалесу доложили въ его роскошной мастерской о приход художника, онъ нкоторое время сидлъ въ недоумніи, глядя на поданную ему визитную карточку. Текли!.. Но вскор онъ вспомнилъ одного пріятеля, съ которымъ часто видлся, когда жилъ въ Рим двадцать лтъ тому назадъ. Этотъ добродушный венгерецъ былъ его искреннимъ поклонникомъ, онъ не обладалъ большимъ талантомъ и замнялъ его молчаливымъ упорствомъ въ труд, словно рабочая скотина.
Реновалесъ съ удовольствіемъ увидалъ снова голубые глаза пріятеля подъ рдкими, шелковистыми бровями, его выдающуюся въ вид лопаты нижнюю челюсть, придававшую ему сходство съ австрійскими монархами, и высокую фигуру, склонившуюся отъ волненія и протягивавшую ему костлявыя руки, длинныя, словно щупальцы.
— О, maestro, caro maestro! —привтствовалъ онъ Реновалеса по-итальянски.
Бдному Текли пришлось прибгнуть къ профессорской карьер, какъ всмъ малоталантливымъ художникамъ, у которыхъ нтъ силъ заниматься чистымъ искусствомъ. Реновалесъ увидалъ чиновника — артиста въ темномъ, строгомъ сюртук безъ единой пылинки, достойный взглядъ его устремлялся изрдка на блестящіе сапоги, въ которыхъ отражалась, казалось, вся мастерская. Въ петлиц его красовалась даже разноцвтная розетка какого-то ордена. Одна только фетровая блоснжная шляпа не гармонировала со строгимъ видомъ государственнаго чиновника. Реновалесъ съ искреннею радостью схватилъ протянутыя руки. Такъ это знаменитый Текли! Какъ онъ радъ повидать стараго пріятеля! Какъ чудно имъ жилось въ Рим!.. И Реновалесъ сталъ слушать съ добродушною улыбкою превосходства разсказъ о его жизненныхъ успхахъ. Текли былъ профессоромъ въ Будапешт и постоянно копилъ деньги, чтобы похать учиться въ какой-нибудь знаменитый музей Европы. Въ конц концовъ долголтнія мечты его увнчались успхомъ, и ему удалось пріхать въ Испанію.
— О, Веласкесъ! Какой это великій художникъ, дорогой Маріано!
И откидывая назадъ голову, Текли закатывалъ глаза кверху и чмокалъ съ наслажденіемъ губами, словно потягивалъ стаканчикъ сладкаго токайскаго вина своей родины.
Онъ жилъ уже цлый мсяцъ въ Мадрид, работая каждое утро въ музе. Копія его съ Las Meninas была почти окончена. Онъ не ходилъ раньше къ дорогому Маріано, потому что хотлъ сразу показать ему свою работу.
He придетъ ли Маріано какъ-нибудь утромъ къ нему въ Прадо? Старый товарищъ, наврно, не откажетъ ему въ этомъ доказательств своей дружбы… Реновалесъ попробовалъ было отказываться. Что ему за дло до какой-то копіи? Но въ маленькихъ глазкахъ венгерца свтилась такая робкая мольба, и онъ осыпалъ великаго маэстро такими похвалами, разсказывая подробно объ огромномъ успх, который имла картина Реновалеса Ч_е_л_о_в__к_ъ з_а б_о_р_т_о_м_ъ! на послдней выставк въ Будапешт, что тотъ общалъ навстить пріятеля въ музе.
И черезъ нсколько дней утромъ, когда одинъ господинъ, съ котораго онъ писалъ портретъ, не могъ явиться на обычный сеансъ, Реновалесъ вспомнилъ данное Текли общаніе и отправился въ Прадо. Когда онъ вошелъ въ музей, имъ овладло чувство какой-то подавленности и тоски по былымъ годамъ, словно у бывшаго студента, который приходитъ въ университетъ, гд протекла его молодость.
Очутившись въ зал Веласкеса, онъ почувствовалъ приступъ религіознаго благоговнія. Передъ нимъ былъ художникъ въ истинномъ смысл слова. Вс непочтительныя теоріи Реновалеса о мертвыхъ остались за дверью залы. Отъ картинъ Веласкеса, которыхъ онъ не видалъ уже нсколько лтъ, снова повяло свжимъ, сильнымъ, неотразимымъ обаяніемъ, вызвавшимъ у него угрызенія совсти. Онъ долгое время стоялъ неподвижно, переводя глаза съ одной стороны на другую, словно желая охватить сразу все творчество безсмертнаго художника, а вокругъ маэстро начинался уже шопотъ любопытныхъ:
— Реновалесъ! Реновалесъ здсь!
Всть эта распространилась отъ входныхъ дверей по всему музею и прослдовала за художникомъ до зала Веласкеса. Группы любопытныхъ отрывались отъ картинъ и глазли на этого рослаго, погруженнаго въ свои думы человка, который, повидимому, не отдавалъ себ отчета въ вызываемомъ его появленіемъ любопытств. Дамы переходили отъ одной картины къ другой и слдили однимъ глазкомъ за знаменитымъ маэстро, портретъ котораго он видали много разъ. He врилось какъ-то, чтобы этотъ крупный дтина былъ талантливымъ художникомъ и такъ хорошо писалъ дамскіе портреты. Нсколько молодыхъ людей подошли къ нему почти вплотную, чтобы поглядть на великаго человка вблизи, и длали видъ, что разсматриваютъ т же картины, что онъ. Они изучали его вншность во всхъ подробностяхъ подъ вліяніемъ ученической страсти подражать великимъ маэстро во всемъ. Одинъ изъ нихъ ршилъ завязывать галстухъ и отпустить длинные волосы, какъ у Реновалеса, льстя себя тщетною надеждою, что это разовьетъ его способности къ живописи. Другіе досадовали мысленно на отсутствіе на ихъ лиц растительности и не возможность отпустить себ сдую и кудрявую бороду, какъ у знаменитаго маэстро.
Реновалесъ скоро замтилъ окружавшую его среду любопытства. Молодые художники, копировавшіе картины, ниже склонились надъ мольбертами, хмурясь и водя кистью медленно и неувренно, такъ какъ позади нихъ проходилъ великій маэстро. Новые, приближающіеся шаги заставляли ихъ каждый разъ вздрагивать отъ страха и горячаго желанія, чтобы онъ бросилъ взглядъ на ихъ работу. Реновалесъ догадывался съ нкоторымъ чувствомъ гордости о томъ, что шептали эти губы, что говорили эти глаза, то разсянно поглядывавшіе на полотно, то внимательно устремлявшіеся на него.
— Это Реновалесъ… Художникъ Реновалесъ.
Маэстро долго глядлъ на самаго стараго изъ копировщиковъ, это былъ дряхлый и почти слпой старикъ съ большими выпуклыми очками, придававшими ему видъ морского чудовища, руки его дрожали отъ старости. Реновалесъ зналъ этого человка. Онъ видалъ его двадцать пять лтъ тому назадъ, когда самъ еще учился въ музе, копировщикъ сидлъ и тогда на этомъ мст и писалъ неизмнно копію съ картины Веласкеса Los Borrachos {Los Borrachos —пьяные. Примч. перев.}. Если-бы даже онъ ослпъ окончательно или картина исчезла, онъ смогъ бы нарисовать ее ощупью. Реновалесъ часто разговаривалъ съ нимъ въ т давнія времена, но бдняга, конечно, не имлъ теперь ни малйшаго понятія о томъ, что знаменитый Реновалесъ, слава котораго гремла на весь міръ, былъ тмъ самымъ молодымъ человкомъ, который не разъ просилъ въ т отдаленныя времена одолжить ему кисть, воспоминаніе объ этомъ молодомъ человк даже едва ли сохранилось въ его памяти, окаменвшей отъ неподвижности. Реновалесу невольно пришла въ голову мысль о несравненной доброт дороднаго Бахуса и его пьяныхъ придворныхъ, эти важныя персоны на картин Веласкеса давали средства къ жизни бдному копировальщику, а можетъ-быть и его семь — старой подруг жизни, женатымъ дтямъ, и внукамъ, которыхъ старикъ содержалъ трудомъ своихъ дрожащихъ рукъ.
Кто-то шепнулъ ему на ухо всть, волновавшую весь музей, и, пожавъ плечами съ нкоторымъ презрніемъ, бдняга оторвалъ отъ раобты свое изможденное лицо.
Значитъ, Реновалесъ здсь, знаменитый Реновалесъ! Ну, что же, посмотримъ наконецъ эту знаменитость, это чудо!
И онъ устремилъ на маэстро огромные, словно у чудовищной рыбы, глаза, въ которыхъ сверкалъ за большими очками огонекъ ироніи. ‘Форсунъ!’ Ему приходилось не разъ слышать о роскошной мастерской въ чудномъ дворц, который выстроилъ себ Реновалесъ позади парка Ретиро. Вс эти богатства были отняты Реновалесомъ, по мннію старика, у такихъ бдняковъ, какъ онъ, лишенныхъ протекціи и отставшихъ отъ удачниковъ на жизненномъ пути. Реновалесъ бралъ за картину по нсколько тысячъ дуросовъ, тогда какъ Веласкесъ работалъ за три песеты въ день, а Гойа писалъ портреты за пару onzas {Onza—золотая монета въ 80 песетъ. Прим. перев.}. Все это было сплошнымъ враньемъ. Модернизмъ былъ въ глазахъ старика лишь дерзкимъ порывомъ молодежи, для которой нтъ ничего святого, и проявленіемъ полнаго невжества въ искуств со стороны разныхъ дураковъ, врящихъ газетнымъ толкамъ. Единственное, что было хорошаго въ искусств, находилось здсь въ музе. И старикъ снова презрительно пожалъ плечами, ироническій огонекъ въ его глазахъ потухъ, и онъ опять сосредоточилъ все свое вниманіе на тысячной копіи съ Los Borrachos.
Видя, что любопытство вокругъ него затихаетъ, Реновалесъ вошелъ въ малый залъ, гд находилась картина Las Meninas. У этой знаменитой картины, занимавшей всю заднюю стну зала, сидлъ передъ мольбертомъ Текли, блая шляпа его была сдвинута на затылокъ, чтобы дать полную свободу пульсаціи на лбу, нахмуренномъ отъ упорнаго напряженія.
При вид Реновалеса онъ поспшно всталъ и положилъ палитру на кусокъ клеенки, защищавшій паркетъ отъ пятенъ краски. Дорогой маэстро! Какъ благодаренъ онъ ему за приходъ!.. И Текли показалъ ему свою копію, она отличалась точностью во всхъ мельчайшихъ подробностяхъ, но чудной жизненности и реальности оригинала въ ней не было совершенно. Реновалесъ одобрительно покачалъ головою, удивляясь терпливому и упорному труду этой кроткой, рабочей скотины, которая бороздила почву всегда одинаково ровно, съ геометрическою точностью, но безъ малйшаго намека на оригинальность.
— Теб нравится? — съ тревогою спрашивалъ Текли по-итальянски, заглядывая Реновалесу въ глаза и стараясь отгадать его мысли. — Неправда-ли? Неправда-ли? — спрашивалъ онъ съ неувренностыо ребенка, который предчувствуетъ обманъ.
Но успокоенный вншнимъ одобреніемъ Реновалеса, который искуственно преувеличивалъ его, чтобы скрыть свое равнодушіе, венгерецъ схватилъ маэстро за об руки и прижалъ ихъ кь своей груди.
— Я радъ, маэстро… Я очень радъ.
Онъ не отпускалъ теперь Реновалеса отъ себя. Разъ знаменитый художникъ великодушно согласился посмотрть его копію, онъ не могъ отпустить его такъ легко. Они должны были непремнно позавтракать вмст въ отел, гд жилъ Текли, распить бутылочку Chianti въ память совмстной жизни въ Рим и поговорить о веселой богем молодости и о товарищахъ разныхъ національностей, которые собирались въ кафе Г_р_е_к_о, одни изъ нихъ умерли уже, а остальные разсялись по Европ и Америк, меньшинство достигло знаменитости, а большинство прозябало на родин въ школахъ живописи, мечтая создать великую картину, которую обыкновенно опережала смерть.
Реновалесъ уступилъ въ конц концевъ настойчивымъ просьбамъ венгерца, который пожималъ ему руки съ драматическимъ видомъ, какъ будто отказъ маэстро могъ убить его. Ладно, выпьемъ Chianti и позавтракаемъ вмст! А пока Текли кончаетъ свою работу на этотъ день, онъ, Реновалесъ, пройдется по музею и освжитъ въ памяти старыя воспоминанія.
Когда Реновалесъ вернулся въ залъ Веласкеса, публики въ немъ уже не было. Одни копировщики сидли, склонившись надъ полотномъ. Реновалесъ снова почувствовалъ обаяніе великаго маэстро. Картины привели его въ восторгъ, но глубокая грусть, которою вяло отъ всего творчества Веласкеса, не ускользнула отъ глазъ художника. Несчастный донъ Діего! Онъ родился въ самый печальный періодъ нашей исторіи. Его здравый реализмъ долженъ былъ обезсмертить человческія формы во всей ихъ прекрасной нагот, а судьба забросила его въ такой вкъ, когда женщины были похожи на черепахъ, и грудь ихъ была скрыта подъ двойною бронею пышныхъ косынокъ, а мужчины держались чопорно, словно священнослужители, и ихъ смуглыя и скверно вымытыя головы гордо смотрли надъ мрачнымъ нарядомъ. Веласкесъ писалъ свои картины съ того, что видлъ: въ глазахъ этого міра отражались страхъ и лицемріе. Искусственная веселость умирающей націи, которая ищетъ развлеченій въ чудовищномъ и негармоничномъ, выражалась въ увковченныхъ дономъ Діего шутахъ, сумасшедшихъ и калкахъ. Ото всхъ этихъ чудныхъ произведеній, внушавшихъ одновременно восторгъ и грусть, вяло ипохондріей физически-больной монархіи съ душою, связанною страхомъ и ужасомъ передъ муками ада. Какъ жаль, что великій художественный талантъ ушелъ на увковченіе періода, который погрузился бы безъ Веласкеса въ глубокое забвеніе!
Реновалесъ думалъ о немъ и какъ о человк, сравненіе скромной жизни великаго художника съ княжескимъ существованіемъ современныхъ маэстро вызывало у него угрызенія совсти. О, щедрость королей и покровительство ихъ искусству, о которыхъ многіе говорятъ съ такимъ восторгомъ, оглядываясь на былые вка! Реновалесъ думалъ о флегматичномъ дон Діего и его жаловань въ три песеты, которое тотъ получалъ всегда съ задержкой въ качеств придворнаго художника, о его славномъ имени, фигурировавшемъ въ спискахъ придворнаго персонала среди шутовъ и парикмахеровъ, о званіи королевскаго слуги, которое заставляло его заниматься экспертизой строительныхъ матеріаловъ ради хотя бы частичнаго улучшенія своего положенія, объ ужасныхъ униженіяхъ въ послдніе годы его жизни, когда онъ добивался ордена Святого Іакова и отрицалъ передъ Совтомъ Орденовъ, что онъ получаетъ деньги за свои картины, словно это было преступленіемъ, утверждая съ подобострастною гордостью, что онъ слуга короля, какъ будто эта должность была выше званія художника… Какъ счастливо живется сравнительно съ этимъ въ наши времена! Да будетъ благословенна революція въ современной жизни, облагородившая художника и поставившая его подъ покровительство публики — безличнаго властелина, который предоставляетъ создателю красоты полную свободу и слдуетъ за нимъ въ конц концовъ по новымъ путямъ! Реновалесъ поднялся въ центральную галлерею, чтобы взглянуть на другой предметъ своего восхищенія. Картины Гойа заполняли большое пространство на обихъ стнахъ галлереи. Съ одной стороны висли портреты королей бурбонской династіи изъ періода упадка ея, тутъ были головы монарховъ и принцевъ крови подъ тяжелыми блыми париками и портреты женщинъ съ пронизывающимъ взглядомъ, безкровными лицами и прическами въ вид башенъ. Жизнь обоихъ великихъ художниковъ — Гойи и Веласкеса совпала съ нравственнымъ упадкомъ двухъ династій. Залъ великаго Діего былъ полонъ стройныхъ, костлявыхъ блондиновъ, съ монастырски-изящною вншностью и болзненною блдностью, съ выступающею нижнею челюстью и выраженіемъ страха и сомннія за спасеніе своихъ душъ. Здсь въ галлере красовались портреты тучныхъ и заплывшихъ жиромъ монарховъ съ огромными вытянутыми носами, которые, казалось, были связаны таинственнымъ образомъ съ мозгомъ и тянули его внизъ, парализуя его работу, толстыя нижнія губы ихъ некрасиво отвисали, свидтельствуя о чувственномъ темперамент и бездятельномъ образ жизни, глаза свтились животнымъ спокойствіемъ и равнодушіемъ ко всему, что не затрагивало непосредственно узкаго эгоизма. Монархи австрійской династіи, нервные, одержимые лихорадкой безумія, ищущіе чего-то, скакали на театральныхъ коняхъ, на фон мрачныхъ пейзажей, замыкавшихся на горизонт снжными вершинами Гуадаррамы, печальными, холодными и неподвижными, какъ душа испанскаго народа. Бурбоны, спокойные и жирные, стояли съ сытымъ видомъ, думая лишь о предстоящей охот или о домашнихъ интригахъ, которыя приводятъ къ ссорамъ и сварамъ въ семь, и не замчая бурь, свирпствующихъ за Пиринеями. Первые были окружены міромъ идіотовъ съ животными лицами, мрачныхъ крючкотворовъ и инфантъ въ пышныхъ нарядахъ съ ребяческими физіономіями, словно у фигуръ Богородицы на алтар. Вторые находились въ веселомъ и славномъ обществ народа, одтаго въ яркіе цвта — въ красные суконные плащи и кружевныя мантильи, волосы женщинъ сдерживались красивыми гребенками, головы мужчинъ были покрыты шапками, въ грубыхъ развлеченіяхъ и пирушкахъ развивался и созрвалъ героизмъ этого народа. Вторженіе чужестранцевъ расшевелило испанскій народъ и заставило его выйти изъ періода дтства. Тотъ самый великій художникъ, который изображалъ въ теченіе многихъ лтъ невинно безсознательную жизнь щегольского народа, веселаго и наряднаго, словно хоръ въ оперетк, писалъ его впослдствіи съ навахами въ рукахъ, атакующимъ съ иеобычайною ловкостью дикихъ мамелюковъ, растаптывающимъ этихъ египетскихъ центавровъ, закоснвшихъ въ сотн сраженій, умирающимъ съ театральною гордостью при тускломъ свт фонаря въ мрачныхъ стнахъ Монклоа подъ ружейнымъ огнемъ палачей — завоевателей.
Реновалесъ не могъ оторвать глазъ отъ трагическаго духа, которымъ вяло отъ послдней картины. Лица палачей, прижатыя къ прикладамъ ружей не были видны, солдаты были слпыми исполнителями судьбы, безъимянною силою. А противъ нихъ возвышалась груда окровавленныхъ и бьющихся въ агоніи человческихъ тлъ. Въ тлахъ мертвыхъ виднлись красныя дырки, окруженныя кусками мяса, вырваннаго пулями, живые стояли, скрестивъ руки на груди и бросая убійцамъ вызовъ на язык, котораго т не могли понять, или покрывъ лицо руками, какъ-будто это инстинктивное движеніе могло предохранить ихъ отъ пуль. Цлый народъ умиралъ здсь, чтобы возродиться вновь. А рядомъ съ этою ужасною и геройскою картиною скакалъ на другой сосдней картин Палафоксъ Сарагосскій съ изящными бакенбардами и залихватскимъ видомъ, въ форм генералъ капитана, онъ напоминалъ чмъ-то народнаго вожака, одна его рука была въ перчатк и держала кривую саблю, другая сжимала поводья маленькой, пузатой лошади.
Реновалесу пришло въ голову, что искусство, подобно свту, принимаетъ окраску и блескъ тхъ предметовъ, съ которыми соприкасается. Жизнь Гойи пришлась въ бурный періодъ исторіи, на глазахъ у него воскресла душа испанскаго народа, и творчество его отразило воинственную жизнь и геройскій подъемъ духа, которыхъ тщетно было искать въ картинахъ другого генія, связаннаго съ однообразіемъ придворной жизни, не знающей иного нарушенія кром встей о далекихъ войнахъ и безполезныхъ и позднихъ побдахъ, которыя вызывали на родин не восторгъ, а скоре лишь холодныя сомннія.
Реновалесъ повернулъ спину дамамъ Гойи съ прелестными губками, напоминающими розовые бутоны, съ прическами въ вид чалмы и въ платьяхъ изъ благо батиста. Все его вниманіе сосредоточилось на одной обнаженной фигур, которая, казалось, затмевала блескомъ своего тла вс ближайшія картины. Художникъ долго глядлъ на нее вблизи, опершись на перила и почти касаясь полотна полями своей шляпы. Затмъ онъ медленно отступилъ назадъ, не спуская съ нея взгляда, и опустился на скамью противъ картины.
— Обнаженная Гойи! Обнаженная!
Онъ говорилъ вслухъ, самъ того не замчая, какъ будто слова его были выразителями бурнаго потока мыслей, нахлынувшихъ въ его голову, выраженія его восторга непрерывно мнялись въ зависимости отъ характера воспоминаній.
Художникъ съ наслажденіемъ глядлъ на это обнаженное тло, граціозно-хрупкое и блестящее, словно внутри его горло пламя жизни подъ перламутровою оболочкою. Крпкія груди, напоминающія выпуклостью чудныя магноліи, завершались блдно-розовыми, закрытыми бутонами. Легкая, еле замтная тнь затмевала половую тайну. Свтъ бросалъ блестящія пятна на круглыя, нжныя колни, а отъ нихъ шла опять легкая тнь къ маленькимъ, розовымъ, дтскимъ ногамъ съ изящными пальцами.
Это была маленькая, граціозная и пикантная женщина, испанская Венера, въ ней было какъ разъ столько полноты, сколько требовалось для покрытія мягкими округлостями стройной и изящной фигурки. Блестящіе глаза съ задорнымъ огонькомъ не гармонировали съ неподвижностью взгляда, на граціозныхъ губкахъ играла еле замтная, но вчная улыбка, на щекахъ, локтяхъ и ступняхъ ногъ розовый тонъ былъ прозраченъ и влажно-блестящъ, какъ у раковинъ, открывающихъ свои чудно-окрашенныя внутренности въ таинственйыхъ глубинахъ моря.
— Обнаженная Гойи! Обнаженная!
Реновалесъ пересталъ повторять эти слова вслухъ, но его мысли и взглядъ не отрывались отъ картины, и отражались въ улыбк на его губахъ.
Онъ не былъ теперь одинъ. Время отъ времени между нимъ и картиною проходили взадъ и впередъ группы громко разговаривавшихъ любопытныхъ. Деревянный полъ дрожалъ подъ тяжелыми шагами. Былъ полдень, и каменщики съ сосднихъ построекъ воспользовались часомъ отдыха, чтобы заглянуть въ эти залы, словно это былъ новый міръ, съ наслажденіемъ вдыхая теплый, нагртый воздухъ. Они оставляли на полу слды известки, подзывали другъ друга, чтобы подлиться впечатлніями передъ какою-нибудь картиною, выказывали большое нетерпніе въ желаніи охватить глазами сразу весь музей, восторгались воинами въ блестящемъ вооруженіи или сложной военной формой прежнихъ временъ на картинахъ. Т изъ каменщиковъ, которые были поживе, служили своимъ товарищамъ проводниками и нетерпливо гнали ихъ дальше. Вдь, были-же они здсь наканун! Скоре впередъ! Имъ еще много оставалось посмотрть. И они бжали по направленію къ внутреннимъ заламъ, волнуясь отъ любопытства, какъ люди, которые только что ступили на новую землю и ждутъ, что передъ ними появится вдругъ что-нибудь особенное.
Среди этого галопирующаго простодушнаго восторга проходили также группы дамъ — испанокъ. Вс он относились одинаково къ картинамъ Гойи, словно выслушали предварительно одинъ и тотъ же урокъ. Он переходили отъ картины къ картин, разсуждая о модахъ прежнихъ временъ и нсколько завидуя даже дамамъ въ пышныхъ юбкахъ, широкихъ мантильяхъ и высокихъ прическахъ. Но лица ихъ вскор принимали серьезное выраженіе, он презрительно сжимали губы и быстрыми шагами удалялись въ глубь галлереи. Инстинктъ во время предупреждалъ ихъ объ опасности. Ихъ безпокойные глаза еще издали больно и непріятно поражались наготою на полотн, он чуяли присутствіе знаменитой красавицы, еще не видя ея, и проходили мимо картины, не оборачиваясь, со строгимъ и чопорнымъ видомъ — точно на улиц, когда пристаютъ нахалы — не желая видть сосднихъ картинъ и не останавливаясь до сосдней залы Мурильо.
Это была ненависть къ красот, вковое христіанское отвращеніе къ Природ и истин, протестовавшія инстинктивно противъ того, что подобныя гадости терпятся въ общественномъ зданіи, населенномъ святыми, королями и аскетами.
Реновалесъ обожалъ эту картину и относился къ ней восторженно-благоговйно, отводя ей совсмъ особое мсто въ художественномъ творчеств. Это было первое проявленіе искусства, освободившагося отъ предразсудковъ нашей исторіи. Три вка живописи и нсколько поколній славныхъ именъ, отличавшихся необычайною плодовитостью, не дали до Гойи испанскаго художника, который посмлъ-бы нанести на полотно формы женскаго тла и божественную наготу, бывшую у всхъ народовъ первою вдохновительницею зарождающагося искусства! Реновалесъ вспомнилъ другую обнаженную женскую фигуру — Венеру Веласкеса, хранящуюся въ чужой стран. Но эта картина не была плодомъ непосредственнаго вдохновенія, она была написана по заказу монарха, который щедро платилъ иностранцамъ за изображеніе наготы и пожелалъ имть подобную же картину кисти своего придворнаго художника.
Религіозная нетерпимость дйствовала на искусство подавляющимъ образомъ втеченіе долгихъ вковъ. Человческая красота отпугивала великихъ художниковъ, писавшихъ людей съ крестомъ на груди и четками на шпаг. Тла человческія скрывались подъ тяжелыми складками грубыхъ рясъ или неуклюжими придворными кринолинами, и художники не смли отгадывать, что находится подъ ними, глядя на модели, какъ врующіе люди смотрятъ на пышный плащъ Богородицы, не зная, что подъ нимъ — тло или три палки, поддерживающія голову. Радости жизни считались грхомъ, нагота, Божье творенье, отвращеніемъ. Напрасно сіяло надъ испанскою землею боле прекрасное, чмъ въ Венеціи, солнце, тщетно преломлялись лучи свта на испанской земл съ боле яркимъ блескомъ, чмъ во Фландріи, испанское искусство отличалось мрачностью, сухостью и с_т_р_о_г_и_м_ъ д_у_х_о_м_ъ, даже посл знакомства съ творчествомъ Тиціана. Возрожденіе, поклонявшееся во всхъ остальныхъ странахъ человческой нагот, какъ внцу творенія, покрывалось въ Испаніи рясою монаха или лохмотьями нищаго. Залитые свтомъ пейзажи становились темными и мрачными при переход на полотно, страна солнца изображалась въ живописи съ срымъ небомъ и зловще-зеленою землею, головы пріобртали монастырскую угрюмость. Художникъ переносилъ на картины не то, что его окружало, а то, что было внутри его — часть своей души, а душа его была окована страхомъ передъ опасностями земной жизни и передъ муками загробной, она была черна и печальна, словно выпачкана сажей костровъ Инквизиціи.
Эта нагая женщина съ кудрявой головой на скрещенныхъ и закинутыхъ назадъ рукахъ, подъ которыми виднлся, ничуть не нарушая ея безмятежнаго спокойствія, легкій пушокъ, знаменовала собою пробужденіе искусства, жившаго до тхъ поръ особою жизнью. Легкое тло, покоившееся на зеленомъ диван и подушкахъ съ тонкими кружевами, собиралось, казалось, подняться въ воздухъ въ мощномъ порыв воскресенія.
Реновалесъ думалъ объ обоихъ маэстро, одинаково великихъ и въ то же время столь разныхъ. Одинъ изъ нихъ отличался внушительнымъ величіемь знаменитыхъ памятниковъ, онъ былъ величаво-спокоенъ, корректенъ, холоденъ, наполнялъ горизонтъ исторіи своею колоссальною громадою и старился со славою, не давая съ теченіемъ вковъ ни одной трещины въ своихъ мраморныхъ стнахъ. Co всхъ сторонъ у него былъ одинъ фасадъ, благородный, строгій, спокойный, безъ всякихъ фантастическихъ украшеній. Это былъ воплощенный разумъ, основательный, уравновшенный, не знающій порывовъ восторга или упадка духа, торопливости или лихорадки, Другой художникъ былъ великъ, какъ гора, и полонъ извилистыхъ неровностей, соотвтственныхъ причудливому безпорядку въ Природ. Тутъ было все: съ одной стороны крутыя, голыя скалы, дале долина, поросшая цвтущимъ кустарникомъ, внизу благоухающій садъ, населенный птицами, на вершин горъ внецъ грозовыхъ тучъ, извергающихъ громъ и молнію. Это было воплощенное воображеніе, которое бшено мчится впередъ, то пріостанавливаясь, то снова пускаясь дале, причемъ голова его теряется въ безпредльной дали, а ноги не отдляются отъ земли.
Жизнь дона Діего заключалась въ трехъ словахъ. ‘Онъ былъ художникомъ’. Это была вся его біографія. Никогда во время путешествій по Испаніи и Италіи не побуждало его любопытство видть что либо иное кром картинъ. При двор короля-поэта онъ прозябалъ среди маскарадовъ и торжествъ, спокойный, какъ монахъ, стоя всегда передъ полотномъ и моделью, сегодня передъ шутомъ, завтра передъ маленькою инфантою, стремясь лишь къ тому, чтобы подняться въ чин среди слугъ короля и получить право нашить красный крестъ на жилетъ. Это была возвышенная душа, заключенная въ флегматичномъ тл, никогда не мучившемъ его нервными желаніями и не нарушавшемъ его спокойнаго труда вспышками страсти. Когда онъ умеръ, на слдующей же недл умерла его супруга, добрая донья Хуана, они, повидимому, не могли жить другъ безъ друга посл мирнаго и долгаго совмстнаго существованія, не отличавшагося никакими приключеніями.
Гойа же ‘пожилъ’. Онъ пожилъ, какъ художникъ и грансеньоръ: его существованіе было интереснымъ романомъ, полнымъ любовныхъ исторій. Раздвигая драпировки его мастерской, ученики видали шелковыя юбки королевы на колняхъ маэстро. Красавицы-герцогини того времени просили на перерывъ, чтобы крпкій мужествеино-галантный арагонецъ намалевалъ имъ румянецъ на щекахъ, смясь, какъ сумасшедшія отъ этихъ шалостей интимнаго характера. Любуясь торжественнымъ обнаженнымъ тломъ на растрепанрой постели, Гойа переносилъ эти формы на полотно въ силу неудержимой потребности воспроизводить въ живописи красоту, и легенда, создавшаяся вокругъ испанскаго художника, соединяла его славное имя съ именами всхъ увковченныхъ его кистью красавицъ.
Писать, не зная ни страха, ни предразсудковъ, увлекаться работою, перенося на полотно сочную наготу и влажную, янтарную прозрачность женскаго тла съ розовыми переливами, словно у морскихъ раковинъ, было заповднымъ желаніемъ Реновалеса. Онъ мечталъ жить, какъ знаменитый донъ Франсиско Гойа, какъ свободныя птицы съ блестящими перьями, среди однообразія человческой жизни, и отличаться своими страстями, вкусами и свободными взглядами отъ большинства людей, какъ онъ отличался отъ нихъ оцнкою жизни.
Но увы! Жизнь его была похожа на жизнь дона Діего, она была ровна, однообразна, вытянута по струнк. Онъ писалъ, но не жилъ. Его картины пользовались большимъ успхомъ за точность въ передач природы, за яркость красокъ, за прозрачность воздуха и вншнія формы вещей, но чего-то все-таки не хватало ему, это что-то шевелилось внутри него, и онъ тщетно пытался вырваться изъ вульгарныхъ рамокъ обыденной жизни.
Воспоминаніе о романтической жизни Гойи напомнило ему о его собственной. Его называли маэстро, у него покупали за хорошую цну все, что онъ писалъ, особенно, если это соотвтствовало чужому вкусу и противорчило его художественной вол, онъ наслаждался спокойнымъ и очень удобнымъ существованіемъ, дома въ роскошномъ дворц, снимокъ съ котораго былъ помщенъ въ нсколькихъ иллюстрированныхъ журналахъ, у него была жена, врившая въ его геніальность, и почти взрослая дочь, при вид которой смущались и волновались вс его ближайшіе ученики. Отъ прошлой богемы оставались у него лишь мягкія фетровыя шляпы, длинная борода, взъерошенные волосы и нсколько небрежное отношеніе къ своей вншности, но когда положеніе н_а_ц_і_о_н_а_л_ь_н_о_й з_н_а_м_е_н_и_т_о_с_т_и требовало отъ него боле тщательнаго туалета, онъ вынималъ изъ шкапа фракъ съ кучей орденовъ въ петлиц и появлялся на офиціальныхъ торжествахъ съ весьма представительною вншностью. Много тысячъ дуро хранилось у него въ банк. Онъ принималъ своего повреннаго въ длахъ дома, въ мастерской, съ палитрою въ рук, обсуждая съ нимъ, какія бумаги купить на годовой заработокъ. Имя маэстро не вызывало ни удивленія, ни отвращенія въ высшемъ обществ, гд было въ мод заказывать ему дамскіе портреты.
Въ прежнія времена онъ вызывалъ протесты и скандальные толки своими дерзкими красками и революціоннымъ отношеніемъ къ Природ, но имя его вовсе не было запятнано посягательствомъ на правила приличія, которыя необходимо соблюдать съ публикою. Женщины, которыхъ онъ писалъ, были простыми крестьянками, отвратительными деревенскими красавицами, на его картинахъ не появлялись иныя обнаженныя тла кром потныхъ тлъ рабочаго люда или пухлыхъ дтскихъ фигурокъ. Онъ былъ почтеннымъ маэстро, который культивировалъ свой выдающійся талантъ съ такимъ же спокойствіемъ, съ какимъ торговые люди занимаются своими длами.
Чего-же не хватало ему?… Увы!… Реновалесъ иронически улыбался. Вся его жизнь предстала вдругъ передъ нимъ въ бурномъ поток воспоминаній. Онъ устремилъ еще разъ взглядъ на эту обнаженную женщину блестящей перламутровой близны, съ заложенными за голову руками, съ пышными, выпуклыми грудями и обращеннымъ на него взоромъ, какъ будто она видла въ немъ стараго знакомаго. И онъ повторялъ мысленно, съ выраженіемъ горькаго разочарованія:
— Обнаженная Гойи!.. Обнаженная!
Когда Маріано Реновалесъ вспоминалъ первые годы своей жизни, въ его памяти, особенно легко удерживавшей вншнія впечатлнія, явственне всего звучали непрерывные удары молота по наковальн. Съ ранней зари до того времени, какъ земля начинала окутываться полумракомъ сумерекъ, желзо пло и стонало отъ пытки на наковальн, отъ ударовъ дрожали и стны дома, и полъ комнатки въ верхнемъ этаж, гд Маріано игралъ у ногъ блдной, болзненной женщины съ глубокимъ и серьезнымъ вглядомъ, она часто оставляла шитье, чтобы поцловать своего малыша съ неожиданною порывистостью, словно боялась, что не увидитъ его больше.
Непрерывные удары молота, подъ звуки которыхъ состоялось появленіе Маріано на свтъ, будили его съ первыми лучами солнца, онъ соскакивалъ съ кровати и спускался въ кузницу грться у раскаленной печи. Отецъ его, волосатый и добродушный циклопъ, весь почернвшій отъ сажи, поворачивалъ желзо въ печи, работалъ напильникомъ и отдавалъ, среди оглушительнаго шума, зычнымъ голосомъ приказанія своимъ подручнымъ. Двое дюжихъ парней съ открытою грудью, ковали желзо, сильно взмахивая руками и пыхтя, то красное, то огненно-желтое, оно извергало при каждомъ удар молота потоки блестящихъ искръ, которыя съ трескомъ разсыпались въ вид яркихъ букетовъ, населяя мрачную атмосферу кузницы роемъ огненныхъ мухъ, и замирали черныя и потухшія, въ полныхъ сажи углахъ.
— Тихонько, малышъ, — говорилъ отецъ, опуская свою крупную руку на нжную головку ребенка съ тонкими кудрявыми волосами.
Блескъ раскаленнаго желза привлекалъ ребенка настолько сильно, что онъ пробовалъ иногда завладть искорками, сверкавшими на земл, словно упавшія звзды.
Отецъ гналъ его изъ кузницы на улицу. Передъ почернвшею отъ сажи дверью разстилались на склон горы залитыя солнцемъ поля, раздленныя межами и каменными оградами на правильныя геометрическія фигуры. Внизу въ долин виднлись группы тополей на берегахъ извилистой, хрустальной рки, а вдали высились горы, поросшія до верху темными соснами. Кузница находилась неподалеку отъ маленькаго городка, оттуда и изъ окрестныхъ деревень поступали въ нее заказы на новыя оси для телгъ или плуги, косы, лопаты и вилы для починки.
Постоянные удары молота побуждали ребенка къ лихорадочной дятельности и отрывали его отъ дтскихъ игръ. Въ возраст восьми лтъ онъ хватался иногда за веревку мховъ и тянулъ ее, восторгаясь снопомъ искръ, которыя вырывались изъ угля, подъ сильною струею воздуха. Добрый циклопъ обожалъ сына, который былъ крпокъ и силенъ, какъ вс въ его семь, кулаки мальчика внушали даже въ этомъ возраст сильное уваженіе окрестнымъ ребятишкамъ. Маріано былъ сыномъ своего отца, отъ бдной матери, слабой и болзненной, онъ унаслдовалъ только склонность къ уединенному размышленію. Цлыми часами просиживалъ онъ иногда, когда затихала въ немъ жажда кипучей дятельности, и молча любовался полями, небомъ и ручьями, которые стекали съ горъ по камушкамъ и впадали въ рку въ глубин долины.
Мальчикъ ненавидлъ школу и чувствовалъ къ ученію искреннее отвращеніе. Его сильныя руки дрожали въ нершимости, когда онъ брался за перо. За то отецъ и вс окружающіе восторгались легкостью, съ которою онъ воспроизводилъ все, что видлъ, въ простыхъ и наивныхъ рисункахъ, не упуская ни малйшей подробности. Карманы его были всегда полны угля, и онъ не проходилъ мимо стны или любого свтлаго камня безъ того, чтобы не нарисовать на нихъ сейчасъ же предметы, поражавшіе его глазъ чмъ-нибудь особеннымъ. Наружныя стны кузницы были совсмъ черны стъ рисунковъ маленькаго Маріано. Длинною вереницею тянулись на нихъ съ хвостиками закорючкою и задранными кверху мордами свиньи Святого Антонія, которыя содержались въ маленькомъ городк на общественный счетъ и разыгрывались жителями въ лотерею въ день этого святого. А посреди этой пузатой процессіи выглядывалъ профиль кузнеца и его подручныхъ съ надписью подъ каждымъ изъ нихъ, чтобы ни у кого не могло быть сомнній относительно оригинала.
— Поди-ка сюда, жена, — кричалъ кузнецъ своей болзненной подруг жизни при вид новаго рисунка. — Поди, посмотри, что сдлалъ нашъ сынъ. Экій бсенокъ!..
Восторженное отношеніе къ таланту сына заставляло кузнеца смотрть сквозь пальцы на то, что мальчикъ исчезалъ изъ школы и кузницы и бгалъ цлыми днями по долин или городку съ углемъ въ рук, покрывая черными рисунками окрестныя скалы и стны домовъ къ великому отчаянію хозяекъ. На стнахъ таверны, на Главной площади города Маріано начертилъ головы всхъ наиболе усердныхъ постителей ея, и трактирщикъ съ гордостью показывалъ ихъ публик, не позволяя никому дотрагиваться до нихъ изъ боязни, что он сотрутся. Это произведеніе искусства льстило тщеславію кузнеца, когда онъ заходилъ по воскресеньямъ посл обдни въ таверну выпить со старыми пріятелями стаканъ вина. А на дом священника Маріано нарисовалъ Пресвятую Дву, передъ которой останавливались, глубоко вздыхая, вс старыя ханжи.
Кузнецъ краснлъ отъ удовольствія, выслушивая похвалы мальчику, какъ-будто он относились къ нему самому. Откуда явился этотъ геній въ такой некультурной семь? Кузнецъ утвердительно качалъ головою, когда важные люди въ город совтовали ему сдлать что-нибудь для сына. Само собою разумется! Онъ не знаетъ, что именно слдуетъ сдлать, но признаетъ, что они правы, маленькому Маріано не пристойно ковать желзо, какъ отцу. Онъ можетъ сдлаться такою же важною персоною, какъ донъ Рафаэль, который писалъ святыхъ въ главномъ город провинціи и училъ художниковъ въ огромномъ дом, полномъ картинъ, тамъ въ город, а по лтамъ прізжалъ съ семьей на свою виллу внизу въ долин.
Этотъ донъ Рафаэль внушалъ всмъ уваженіе своимъ серьезнымъ видомъ, это былъ святой человкъ, обремененный кучей дтей, онъ носилъ сюртукъ, словно священническую рясу, и говорилъ слащаво, какъ монахъ, хотя это вовсе не шло къ его худому, розовому лицу, обрамленному сдою бородою. Въ мстной церкви хранился писанный имъ образъ Пречистой Богоматери, нжные, блестящіе тона котораго вызывали у набожныхъ людей дрожь въ ногахъ. Кром того глаза этой Богоматери обладали чудеснымъ свойствомъ глядть прямо на того, кто смотрлъ на нее, и даже слдили за нимъ взоромъ, куда бы онъ ни отходилъ. Это было истинное чудо. He врилось даже, чтобы каргина была создана славнымъ, скромнымъ господиномъ, который поднимался лтомъ каждое утро въ городокъ къ обдн. Какой-то англичанинъ хотлъ купить ее, предлагая цну на всъ золота. Никто не видалъ этого англичанина, но вс только презрительно улыбались, рассказывая о его предложеніи. Такъ и продадутъ ему образъ! Пусть бсятся отъ злости еретики со своими милліонами! Пречистая Два останется въ мстной церкви на зависть всему міру и преимущественно сосднимъ городкамъ.
Когда священникъ явился къ дону Рафаэлю, чтобы разсказать ему о сын кузнеца, великій человкъ уже зналъ о способностяхъ ребенка. Онъ видалъ его рисунки въ городк и признавалъ, что мальчикъ, повидимому, довольно талантливъ, и слдуетъ безусловно направить его по врному пути. Затмъ явились къ нему кузнецъ съ сыномъ, оба смутились, очутившись на чердак виллы, гд донъ Рафаэль устроилъ себ мастерскую, и увидя вблизи баночки съ красками, палитру, кисти и полотна съ голубымъ фономъ, на которомъ намчались розовыя пухлыя формы херувимовъ и оцухотворенное лицо Божьей Матери.
Когда лто кончилось, добрый кузнецъ ршилъ послдовать совтамъ дона Рафаэля. Разъ художникъ такъ добръ, что согласенъ помочь мальчику, то и отецъ сдлаетъ со своей стороны все, чтобы не испортить его счастливой судьбы. Кузница давала ему и семь средства къ жизни. Важно было только поработать еще нсколько лтъ и продержаться до конца жизни у наковальни, безъ помощника и преемника въ труд. Сынъ его былъ рожденъ для важной роли въ мір и стыдно было испортить его жизнь и не принять помощи отъ добраго покровителя.
Мать Маріано длалась все слабе и болзненне. Она горько заплакала при прощань съ сыномъ, какъ-будто главный городъ провинціи находился на краю свта.
— Прощай, сынокъ. He увижу я тебя больше!
И дйствительно Маріано не пришлось больше увидть безкровнаго лица матери съ большими, лишенными всякаго выраженія глазами. Оно совершенно изгладилось изъ его памяти и обратилось въ блое пятно, на которомъ онъ тщетно пытался возстановить дорогія черты.
Въ город его жизнь измнилась радикальнымъ образомъ. Онъ понялъ здсь, чего искали его руки, водя углемъ по блымъ стнамъ домовъ. Тайны искусства открылись ему въ тихіе вечера, въ старомъ монастыр, гд помщался провинціальный музей, въ то время, какъ донъ Рафаэль разсуждалъ съ другими господами въ профессорской комнат или подписывалъ въ канцеляріи важныя бумаги.
Маріано жилъ въ дом своего покровителя, будучи одновременно его слугою и ученикомъ, онъ носилъ отъ него письма сеньору декану и разнымъ каноникамъ, которые гуляли со своимъ пріятелемъ маэстро или собирались у него въ дом. Маріано часто приходилось бывать въ пріемныхъ разныхъ монастырей и передавать черезъ густыя ршетки порученія отъ дона Рафаэля блымъ и чернымъ тнямъ монахинь, узнавъ, что этотъ милый, свжій и привлекательный деревенскій мальчикъ собирается сдлаться художникомъ, монахини засыпали его массою вопросовъ подъ вліяніемъ развившагося въ одиночеств любопытства, угощали его черезъ турникетъ конфектами, лимономъ въ сахар или иными вкусными вещами изъ монастырскихъ кладовыхъ и снабжали на прощанье здравыми совтами, которые звучали сквозь желзныя ршетки нжно и мягко.
— Будь хорошимъ мальчикомъ, Маріанито. Учись и молись. Будь хорошимъ христіаниномъ. Господь Богъ поможетъ теб, и можетъ-быть ты сдлаешься такимъ же чуднымъ художникомъ, какъ донъ Рафаэль. Онъ, вдь, одинъ изъ первыхъ въ мір.
Какъ смялся впослдствіи Реновалесъ надъ своею дтскою наивностью, заставлявшею его видть въ учител величайшаго художника въ мір! Въ класс, въ Академіи Художествъ, онъ возмущался всегда своими товарищами, непочтительными ребятами, выросшими на улиц, сыновьями разныхъ ремесленниковъ, которые бомбардировали другъ друга хлбомъ для стиранія рисунковъ, какъ только профессоръ повертывался къ нимъ спиной, и ненавидли дона Рафаэля, называя его х_а_н_ж_е_й и і_е_з_у_и_т_о_м_ъ.
Вечера Маріано проводилъ въ мастерской со своимъ учителемъ. Какъ волновался онъ, когда художникъ впервые далъ ему въ руки палитру и позволилъ писать на старомъ полотн копію съ образа младенца Святого Іоанна недавно оконченнаго имъ для одной городской церкви!… Нахмурившись отъ сильнаго напряженія, мальчикъ длалъ невроятныя усилія, чтобы скопировать произведеніе маэстро и слушалъ въ тоже время добрые совты которые тотъ давалъ ему, не отрывая глазъ отъ полотна и быстро водя своею ангельскою кистью.
По словамъ дона Рафаэля, живопись должна была носить непремнно религіозный характеръ. Первыя картины въ мір возникли подъ вліяніемъ религіи, вн ея жизнь отличалась лишь гадкимъ матеріализмомъ и отвратительною грховностью. Живопись должна была стремиться къ идеалу, къ красот, создавать всегда чудные образы, воспроизводить вещи въ такомъ вид, какъ он должны быть, а не какъ он есть въ дйствительности, а главное стремиться вверхъ, къ небу, потому что истинная жизнь тамъ, а не здсь на земл, полной горя и слезъ. Маріано долженъ былъ перевоспитать себя, совтовалъ старый учитель, и искоренить въ себ склонность къ рисованію грубыхъ вещей, какъ напримръ людей такими, какъ они есть, животныхъ во всемъ ихъ грубомъ реализм и пейзажей въ томъ вид, какъ они представлялись его глазамъ.
Надо было и самому быть идеальнымъ человкомъ. Многіе художники были почти святыми, только при этомъ условіи удавалось имъ изобразить небесную красоту на лицахъ своихъ мадоннъ. И бдный Маріано лзъ изъ кожи, чтобы сдлаться и_д_е_а_л_ь_н_ы_м_ъ человкомъ, и присвоить себ хоть обгрызочекъ тихаго, ангельскаго блаженства, окружавшаго его учителя.
Маріано знакомился постепенно съ пріемами, благодаря которымъ донъ Рафаэль создавалъ свои чудныя произведенія искусства, вызывавшія крики восторга у его пріятелей канониковъ и у богатыхъ дамъ, заказывавшихъ ему образа. Когда старый худажникъ собирался приступить къ воспроизведенію на полотн Пречистой Лвы, постепенно наводнявшей своими изображеніями церкви и монастыри провинціи, онъ вставалъ рано утромъ и шелъ въ мастерскую, не иначе, какъ предварительно исповдавшись и причастившись. Онъ чувствовалъ въ себ внутреннюю силу и искренній подъемъ духа, а если посреди работы являлся вдругъ недостатокъ въ нихъ, то онъ снова прибгалъ къ обычному источнику вдохновенія.
Художникъ долженъ быть чистъ душою и тломъ. Донъ Рафаэль далъ обтъ двственности, когда ему было уже за пятьдесятъ лтъ, конечно, это было поздновато, но запозданіе явилось отнюдь не потому, что онъ не зналъ раньше этого врнаго средства достигнуть полнаго идеала небеснаго художника. Супруга его, преждевременно состарившаяся отъ безчисленныхъ родовъ и подавленная врностью и тяжеловсною добродтелью мужа, сократила свои супружескія обязанности до того, что лишь молилась съ мужемъ по четкамъ и пла съ нимъ гимны Пресвятой Троиц по вечерамъ. У нихъ было нсколько дочерей, существованіе которыхъ лежало тяжелымъ камнемъ на совсти маэстро, какъ напоминаніе о постыдномъ матеріализм. Но одн изъ нихъ уже подстриглись въ монахини, а другія собирались послдовать примру сестеръ, и ореолъ идеализма выступалъ все явственне вокругъ художника по мр того, какъ эти свидтельницы его грховности исчезали изъ дому и скрывались въ монастыряхъ, гд он поддерживали художественный престижъ отца.
Иной разъ маэстро оставлялъ работу въ нершимости, когда Пречистая Два выходила одинаковой подрядъ на нсколькихъ образахъ. Въ такихъ случаяхъ донъ Рафаэль говорилъ своему ученику таинственнымъ голосомъ:
— Маріано, поди скажи с_е_н_ь_о_р_а_м_ъ, чтобы завтра не приходили. Я буду писать съ модели.
Мастерская оставалась въ такіе дни запертою для священниковъ и прочихъ почтенныхъ друзей маэстро. Вмсто нихъ тяжелою поступью являлся городовой Родригесъ, съ окуркомъ сигары подъ жесткими торчащими усами и съ саблей на боку. Онъ былъ выгнанъ съ жандармской службы за пьянство и жестокость и, оставшись безъ дла, обратился, по непонятному наитію въ модель для художниковъ. Набожный донъ Рафаэль, слегка трусившій Родригеса, внялъ его усиленнымъ просьбамъ и устроилъ ему мсто въ полиціи. Посл этого Родригесъ не пропускалъ ни одного удобнаго случая выразить маэстро свою бульдожью благодарность, похлопывая его своими огромными лапами по плечамъ и дыша ему въ лицо никотиномъ и алкоголемъ.
— Донъ Рафаэль! Вы — мой второй отецъ! Пуеть только попробуетъ кто-нибудь тронуть васъ, и я отрублю ему вотъ это, и то, что еще ниже.
Но мистикъ-маэстро, довольный въ глубин души такимъ покровительствомъ, краснлъ и махалъ руками, чтобы угомонить грубое животное.
Родригесъ бросалъ свое кепи на полъ, отдавалъ Маріано тяжелое оружіе и, съ видомъ человка, хорошаго знающаго свои обязанности, доставалъ изъ сундука блую шерстяную тунику и голубую тряпку въ вид плаща, накидывая об себ на плечи ловкими, привычными руками.
Маріано глядлъ на него съ изумленіемъ, но безъ малйшаго желанія смяться. Это были тайны искусства, разоблаченія доступныя лишь такимъ, какъ онъ, которымъ выпадаетъ на долю счастье жить въ непосредственной близости великаго маэстро.
— Готово, Родригесъ? — нетерпливо спрашивалъ донъ Рафаэль.
Родригесъ выпрямлялся въ своемъ купальномъ туалет, причемъ голубая тряпка свисала у него съ плечъ, складывалъ руки, какъ для молитвы, и устремлялъ жестокій взоръ въ потолокъ, не выпуская изо рта окурка, который палилъ ему усы. Маэстро нуждадся въ модели лишь для одянія Пречистой Двы, т. е. для изученія складокъ небеснаго плаща, подъ которымъ не должно было обрисовываться ршительнаго ничего похожаго на округлости человческаго тла. Ему никогда не приходило въ голову мысль писать образъ Божьей Матери съ женщины, это значило, по его мннію, вгіасть въ матеріализмъ, прославить бренное тло, призывать искушеніе. Родригесъ вполн удовлетворялъ его, художникъ долженъ всегда оставаться идеалистомъ.
А модель продолжала стоять въ мистической поз, подъ безконечными складками голубого и благо одянія, изъ подъ котораго виднлись тупые носки сапогъ городового, гордо откинувъ назадъ сплющенную, грубую голову со щетиною на макушк, она кашляла и отплевывалась изъ за дыма сигары, но не сводила глазъ съ потолка и не разъединяла рукъ, сложенныхъ въ молитвенной поз.
Иной разъ, утомившись отъ молчанія трудящагося маэстро и его ученика, Родригесъ начиналъ издавать мычаніе, принимавшее постепенно форму словъ и выливавшееся въ конц концовъ въ разсказъ о подвигахъ его героической эпохи, когда онъ былъ жандармомъ и ‘могъ задать здоровую трепку каждому, уплативъ за это потомъ бумаженкою’. Пречистая Два оживлялась при этихъ воспоминаніяхъ. Ея огромныя руки разъединялись тогда, почесываясь отъ пріятно-драчливаго зуда, изысканныя складки плаща разстраивались, глаза съ красными жилками переставали глядть вверхъ, и она повтствовала хриплымъ голосомъ о страшныхъ ударахъ палками, о людяхъ, которыхъ хватали за самыя болзненныя части тла, и которые падали на землю, корчась отъ боли, о разстрл арестованныхъ, изображавшихся въ докладахъ бглецами, а для приданія пущей выразительности этой автобіографіи, повтствуемой съ животною гордостью, она пересыпала свой разсказъ междометіями, касавшимися самыхъ интимныхъ частей человческаго организма и лишенными всякаго уваженія къ первымъ персонажамъ небеснаго двора.
— Родригесъ, Родригесъ! — въ ужас останавливалъ его маэстро.
— Слушаюсь, донъ Рафаэль!
И передвинувъ сигару въ другой уголъ рта, Пречистая Два снова складывала руки, потягивалась, причемъ изъ подъ туники высовывались брюки съ краснымъ кантомъ, и устремляла взглядъ кверху, улыбаясь въ восторг, точно на потолк были выписаны вс ея подвиги, которыми она такъ гордилась.
Маріано приходилъ въ отчаяніе передъ своимъ полотномъ. Онъ былъ совершенно неспособенъ писать что-либо кром видннаго, и, изобразивъ блое и голубое одяніе, кисть его въ нершимости останавливалась, тщетно призывая на помощь воображеніе, чтобы написать голову. Вс его упорныя усилія приводили лишь къ тому, что на полотн появлялась безобразная морда Родригеса.
И ученикъ искренно восхищался ловкостью и умніемъ дона Рафаэля, блдною головою Богородицы, освщенною свтлымъ ореоломъ, и дтски-красивымъ и невыразительнымъ лицомъ ея, замнявшемъ на картин жесткую голову городового.
Эта поддлка была въ глазахъ молодого человка высшимъ проявленіемъ искусства. Когда-то добьется онъ такой ловкости, какъ маэстро!
Разница между дономъ Рафаэлемъ и его ученикомъ длалась со временемъ все рзче. Въ школ товарищи окружали Маріано, расхваливая его рисунки и признавая превосходство надъ ними. Нкоторые профессора, противники дона Рафаэля, сожалли, что такія богатыя дарованія могутъ даромъ погибнуть подъ руководствомъ ‘богомаза’. Донъ Рафаэль съ изумленіемъ глядлъ на все, что Маріано писалъ вн его мастерской, это были фигуры и пейзажи прямо съ натуры, дышавшіе, по мннію старика, грубою животною жизнью.
Навщавшіе дона Рафаэля старые пріятели стали признавать за Маріано нкоторыя заслуги.
— Онъ никогда не поднимется до вашей высоты, донъ Рафаэль, — говорили они. — Въ немъ нтъ ни благоговнія, ни идеализма, онъ никогда не напишетъ хорошаго образа, но, какъ свтскій художникъ, онъ пойдетъ далеко.
Маэстро любилъ мальчика за покорность и чистоту нравовъ, но тщетно старался направить его на путь истины. Если-бы Маріано могъ только подражать ему, то счастье его было-бы сдлано. Донъ Рафаэль не имлъ преемниковъ, и его слава и мастерская перешли-бы къ Маріано. Стоило только поглядть, какъ онъ постепенно, точно трудолюбивый муравей, создалъ себ кистью недурное состояньице. Благодаря своему идеализму, онъ пріобрлъ виллу на родин Маріано и безконечное множество земельныхъ участковъ, сдаваемыхъ имъ въ аренду, въ мастерскую его часто являлись арендаторы, заводя передъ поэтическими образами нескончаемые толки объ условіяхъ аренды. Церковь была бдна изъ за упадка вры въ людяхъ и не могла оплачивать труда художниковъ такъ щедро, какъ въ былыя времена, но заказы длались все-таки чаще и чаще, и Пресвятая Два со всей своей чистотою была лишь дломъ трехъ дней… Но молодой Реновалесъ печально пожималъ плечами, словно съ него требовали непосильной жертвы.
— Я не могу, маэстро. Я дуракъ и не умю придумывать. Я пишу только то, что вижу.
Когда Маріано увидалъ обнаженныя тла въ натурномъ класс, онъ съ яроствю набросился на эти занятія, какъ-будто голыя тла опьяняли его и кружили ему голову. Донъ Рафаэль пришелъ въ ужасъ, увидя въ углахъ своего дома этюды съ постыднымъ изображеніемъ разныхъ частей человческаго тла во всей ихъ нагот, кром того успхи ученика нсколько смущали учителя, видвшаго въ живописи Маріано силу, которой никогда не было у него самого. Донъ Рафаэль сталъ даже замчать перемну въ своихъ старыхъ пріятеляхъ. Добрые каноники по прежнему восторгались его образами Божьей Матери, но нкоторые изъ нихъ заказывали свои портреты Маріано, расхваливая увренность его кисти.
Однажды донъ Рафаэль ршительно заговорилъ со своимъ ученикомъ.
— Ты знаешь, Маріанито, что я люблю тебя, какъ родного сына. Но со мною ты только теряешь даромъ время. Я ничему не могу научить тебя. Твое мсто не здсь. По-моему, теб слдуетъ ухать въ Мадридъ. Тамъ ты будешь въ своей атмосфер.
Матери Маріано не было въ живыхъ, отецъ продолжалъ работать въ кузниц и, когда сынъ пріхалъ съ нсколькими дуросами, вырученными за написанные имъ портреты, отецъ увидлъ въ этой сумм цлое состояніе. Ему совершенно не врилось, чтобы люди могли платить деныи за картинки. Письмо дона Рафаэля окончательно убдило его въ необходимости поздки Маріано въ Мадридъ. Если этотъ мудрый сеньоръ совтовалъ Маріано хать въ столицу, то, значитъ, такъ и надо было сдлать.
— Позжай въ Мадридъ, сынокъ, и постарайся поскоре зарабатывать деныи. Отецъ твой старъ и не всегда будетъ въ состояніи помогать теб.
Реновалесъ очутился въ Мадрид въ шестнадцать лтъ одинъ одинешенекъ, руководясь лишь своею волею, и весь ушелъ въ работу. Каждое утро просиживалъ онъ нсколько часовъ въ музе Прадо, копируя головы со всхъ картинъ Веласкеса. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто только что прозрлъ. Кром того онъ работалъ въ тсной мастерской вмст съ нсколькими товарищами, а по вечерамъ писалъ акварели. Выручкою съ продажи этихъ послднихъ и изрдка копій съ картинъ онъ пополнялъ недостатокъ въ средствахъ къ жизни, такъ какъ отецъ посылалъ ему на прожитіе лишь очень скромную сумму.
Съ искреннею тоскою и сожалніемъ вспоминалъ Реновалесъ эти годы истинной нужды: холодныя ночи и жесткую постель, скверные обды сомнительнаго состава въ таверн около Королевскаго театра и споры въ уголку кафе подъ враждебными взорами лакеевъ, которые злились на то, что дюжина молодыхъ людей заиимаетъ нсколько столиковъ, требуя на всю компанію три чашки кофе и много графиновъ воды…
Веселая молодежь легко переносила нужду. И какъ полна была она иллюзій, какъ прексполнена чудныхъ надеждъ! Каждый день приносилъ съ собою какое-нибудь новое открытіе. Реновалесъ носился въ области искусства, словно дикій жеребецъ, передъ нимъ открывались все новые и новые горизонты, и галопъ его вызывалъ шумный скандалъ, который быпъ равносиленъ преждевременной слав. Старики говорили про него, что онъ — единственный изъ молодежи, въ которомъ ‘что-то есть’, товарищи Маріано утверждали, что онъ ‘художникъ крупной величины’ и сравнивали въ своемъ иконоборческомъ пылу его неопытныя произведенія съ творчествомъ художниковъ старой школы, ‘жалкихъ буржуевъ искусства’, считая необходимымъ изливать свое презрніе на ихъ лысины и утверждая такимъ образомъ превосходство молодого поколнія.
Участіе Реновалеса въ конкурс на стипендію въ Рим чуть не вызвало среди его товарищей революціи. Молодежь, обожавшая его и считавшая его своимъ главнымъ главаремъ, заволновалась самымъ угрожающимъ образомъ изъ страха, что ‘старики’ провалятъ ихъ кумира.
И когда, наконецъ, Маріано получилъ стипендію, благодаря своему явному превосходству надъ остальными, въ честь его было дано нсколько банкетовъ, въ газетахъ появилось нсколько статей, посвященныхъ ему, въ иллюстрированныхъ журналахъ былъ помщенъ его портретъ, и даже старый кузнецъ явился въ Мадридъ, чгобы подышать, со слезами волненія, иміамомъ, который курили его сыну.
Въ Рим Реновалеса ожидало тяжелое разочарованіе. Соотечественники встртили его нсколько холодно. Молодежь смотрла на него, какъ на соперника, надясь, что первыя же картины приведутъ къ его паденію, старики, жившіе вдали отъ родины, отнеслись къ нему съ недоброжелательнымъ любопытствомъ. ‘Такъ этотъ крупный дтина — тотъ самый сынъ кузнеца, что такъ нашумлъ тамъ среди невждъ! Мадридъ не Римъ. Теперь м_ы посмотримъ, чего стоитъ этогь геній’.
Реновалесъ ничего не написалъ въ первые мсяцы своего пребыванія въ Рим. Когда его ехидно спрашивали о его картинахъ, онъ лишь пожималъ плечами, онъ пріхалъ въ Римъ учиться, а не писать картины, правительство давало ему стипендію на ученіе. И Маріано провелъ боле полугода, рисуя въ лучшихъ музеяхъ, гд онъ изучалъ знаменитыя произведенія искусства съ углемъ въ рук. Коробки съ красками лежали неоткрытыя въ углу его мастерской.
Вскор Римъ вызвалъ въ немъ чувство ненависти изъ-за образа жизни художниковъ въ этомъ великомъ город. Къ чему тутъ стипендіи? Люди учились здсь меньше, чмъ гд бы то ни было. Римъ былъ не школою, а рынкомъ. Торговцы картинами основались здсь среди крупнаго наплыва художниковъ. Вс эти художники — и старики, и начинающая молодежь, знаменитые и неизвстные — поддавались денежному искушенію и увлекались комфортомъ и прелестями жизни, работая лишь на продажу и руководясь въ своей работ указаніями нсколькихъ нмецкихъ евреевъ, которые обходили мастерскія, назначая сюжеты и размры картинъ для распространенія ихъ въ Европ и Америк.
Бывая въ мастерскихъ своихъ товарищей по профессіи, Реновалесъ видлъ въ нихъ только ж_а_н_р_о_в_ы_я картинки: это были портреты то разныхъ господъ въ сюртукахъ, то арабовъ въ лохмотьяхъ, то калабрійскихъ крестьянъ. Картины эти были недурны и вполн закончены и писались либо съ манекеновъ, либо съ семействъ ciociari, которыхъ нанимали каждое утро на площади Испаніи у лстницы Троицы, семьи эти неизмнно состояли изъ смуглыхъ крестьянокъ съ черными глазами и большими кольцами въ ушахъ, разодтыхъ въ зеленыя юбки, черные корсеты и блые головные уборы, приколотые къ волосамъ большими булавками, и изъ отцовъ семействъ въ лаптяхъ, шерстяныхъ безрукавкахъ и остроконечныхъ шляпахъ со спиралеобразными лентами надъ блыми, какъ снгъ, головами, словно у Вчнаго Отца. Художники оцнивали ихъ заслуги по количеству тысячъ лиръ, выручаемыхъ съ каждаго за годъ, и отзывались съ уваженіемъ о знаменитыхъ маэстро, получавшихъ отъ парижскихъ и чикагскихъ милліонеровъ цлыя состоянія за маленькія картинки, которыхъ, впрочемъ, никто не видалъ. Этотъ родъ искусства немногимъ отличался отъ художества перваго учителя Маріано, несмотря на то, что здсь оно носило с_в__т_с_к_і_й характеръ, какъ сказалъ бы донъ Рафаэль. И для этого посылали людей учиться въ Римъ!
Вслдствіе того, что соотечественники косились на него за рзкій характеръ, откровенную манеру выражаться и прямолинейность, не позволявшую ему брать никакихъ заказовъ отъ торговцевъ картинами, Маріано сталъ искать сближенія съ художниками другихъ странъ и скоро пріобрлъ популярность среди молодыхъ космополитовъ, основавшихся въ Рим.
Энергія и полнота жизни длали его веселымъ и симпатичнымъ собесдникомъ, когда онъ являлся въ мастерскія на улиц Бабуино или въ кафе на Корсо, гд собирались дружно нобесдовать художники разныхъ національностей.
Въ двадцать лтъ Маріано былъ крупнымъ дтиной атлетическаго сложенія и достойнымъ потомкомъ человка, ковавшаго желзо съ разсвта до поздней ночи въ уголк далекой Испаніи. Одинъ его пріятель, молодой англичанинъ, прочиталъ однажды въ честь его страницу изъ Рескина. ‘Пластическое искусство носитъ по самому существу своему атлетическій характеръ’. Больной человкъ, полукалка можетъ-быть великимъ поэтомъ или знаменитымъ музыкантомъ, но чтобы быть Микель Анжело или Тиціаномъ, надо обладать не только избранною душою, но и крпкимъ тломъ. Леонардо да Винчи ломалъ руками подковы, скульпторы эпохи Возрожденія обрабатывали своими титаническами руками огромныя глыбы гранита и вдавливали рзецъ въ твердую броизу, великіе художники были часто архитекторами и сдвигали съ мста огромныя глыбы… Реновалесъ задумчиво выслушалъ слова великаго англійскаго критика. У него самого была сильная душа въ атлетическомъ тл.
Стремленія молодости не увлекали его за предлы здороваго опьяненія силою и движеніемъ.
Обиліе моделей въ Рим дало ему возможность раздть въ своей мастерской одну ciocioara и съ наслажденіемъ нарисовать формы ея обнаженнаго тла. Онъ заливался громкимъ смхомъ здороваго человка, разговаривалъ съ нею такъ же свободно, какъ съ любой женщиною, попадавшейся ему ночью на улиц, но какъ только сеансъ былъ оконченъ, и модель одта… маршъ на улицу! Реновалесъ былъ чистъ, какъ обыкновенно вс сильные люди, и обожалъ нагое тло только какъ художникъ. Онъ стыдился животнаго прикосновенія и случайныхъ встрчъ безъ любви и увлеченія, съ неизбжной сдержанностью двухъ существъ, которые не знаютъ и подозрительно разглядываютъ другъ друга. Онъ жаждалъ только ученья, а женщины всегда служатъ помхой въ серьезныхъ начинаніяхъ. Избытокъ энергіи уходилъ у него на атлетическія упражненія. Посл какой-нибудь особенной продлки спортивнаго характера, приводившей его товарищей въ восторгъ, онъ чувствовалъ себя свжимъ, бодрымъ и крпкимъ, какъ посл ванны. Онъ фехтовался съ французскими художниками на вилл Медичи, учился боксу съ англичанами и американцами, устраивалъ съ нмцами экскурсіи въ лсокъ въ окрестностяхъ Рима, о которыхъ говорилось потомъ нсколько дней въ кафе на Корсо. Онъ выпивалъ безконечное множество стакановъ за здоровье Kaiser’а, котораго не зналъ и которымъ нимало не интересовался, затягивалъ громовымъ голосомъ традиціонный Gaudeamus igitur и въ конц концовъ подхватывалъ на руки двухъ натурщицъ, принимавшихъ участіе въ пикник и, поносивъ ихъ по лсу, опускалъ на траву, словно перышки. Добрые германцы, изъ которыхъ многіе были близоруки и болзненны, восторгались его силою и сравнивали его съ Зигфридомъ и прочими мускулистыми героями своей воинственной миологіи, вызывая у Реновалеса лишь довольную улыбку.
На масляниц, когда испанцы устроили процессію изъ Д_о_н_ъ К_и_х_о_т_а, Маріано взялъ на себя роль кабальеро Пентаполина ‘съ засученными рукавами’, и сильная мускулистая рука коренастаго паладина верхомъ на лошади вызвала на Корсо громъ апплодисментовъ и крики восторга. Съ наступленіемъ весеннихъ ночей художники имли обыкновеніе ходить процессіей черезъ весь городъ до еврейскаго квартала, сть первые артишоки — римское народное кушанье, приготовленіемъ котораго особенно славилась одна старая еврейка. Реновалесъ шелъ во глав этой carciofolatta co знаменемъ въ рукахъ, распвая гимны, чередовавшіеся со всевозможными криками животныхъ, а товарищи слдовали за нимъ съ дерзкимъ и вызывающимъ видомъ, подъ предводительствомъ такого сильнаго вожака. Съ Маріано нечего было бояться, и товарищи вполн разсчитывали на него. Въ узкомъ, кривомъ переулк за Тибромъ онъ ударилъ разъ на смерть двухъ мстныхъ разбойниковъ, отнявъ у нихъ предварительно кинжалы.
Но вскор атлетъ заперся въ академіи и пересталъ спускаться въ городъ. Въ теченіе нсколькихъ дней только и было толковъ, что объ этомъ, на собраніяхъ художниковъ. Онъ писалъ картину. Въ Мадрид должна была состояться въ скоромъ времени выставка, и Реновалесу хотлось написать для нея картину, которая показала бы, что онъ получаетъ стипендію не даромъ. Двери его мастерской были заперты для всхъ ршительно, Маріано не допускалъ къ себ ни совтниковъ, ни критиковъ. Картина должна быпа появиться въ Мадрид въ такомъ вид, какъ онъ самъ понималъ ее. Товарищи скоро забыли о немъ, Маріано окончилъ свою работу въ одиночеств и увезъ ее на родину.
Успхъ получился полный. Это былъ первый крупный шагъ на пути къ слав. Реновалесъ вспоминалъ впослдствіи со стыдомъ и. угрызеніями совсти о большомъ шум, поднятомъ его огромною картиною П_о_б__д_а п_р_и П_а_в_і_и. Публика толпилась передъ нею, забывая объ остальныхъ картинахъ. И ввиду того, что правительство сидло въ это время крпко, кортесы были закрыты, и на бо быковъ ни одинъ матадоръ не былъ серьезно раненъ, газеты, за неимніемъ боле интереснаго матеріала, стали наперерывъ воспроизводить на своихъ страницахъ картину и портреты Реновалеса маленькіе и большіе, въ профиль и en face, наполняя цлые столбцы описаніями и подробностями его жизни въ Рим и вспоминая со слезами умиленія о бдномъ старик, который ковалъ желзо въ далекой деревн, ничего почти не зная о слав сына.
Реновалесъ сразу перешелъ изъ мрака въ яркій свтъ славы. Старики — члены жюри — относились къ нему теперь благодушно, даже съ нкоторымъ состраданіемъ. Дикое животное укрощалось въ немъ постепенно. Реновалесъ повидалъ свтъ и возвращался къ добрымъ старымъ традиціямъ, длаясь художникомъ, какъ вс остальные, Въ картин его были мста, напоминавшія Веласкеса, отрывки, достойные кисти Гойи, уголки, имвшіе чтото общее съ живописью Греко. Всего было здсь, только не было прежняго Реновалеса, и эта-то амалыама воспоминаній и ставилась ему главнымъ образомъ въ заслугу, вызывала всеобщее одобреніе и завоевала ему первую медаль.
Начало карьеры было превосходно. Одна герцогиня вдова, покровительствовавшая искусству, пожелала, чтобы ей представили Реновалеса, она никогда не покупала ни статуй ни картинъ, но приглашала къ своему столу знаменитыхъ художниковъ и скульпторовъ, находя въ этомъ дешевое удовольствіе и исполняя долгъ знатной дамы, Реновалесъ поборолъ въ себ нелюдимость, державшую его всегда вдали отъ общества. Почему бы не посмотрть ему высшаго свта? Чмъ онъ хуже другихъ? И онъ сшилъ себ первый фракъ. За банкетами герцогини, гд онъ вызывалъ веселый смхъ своею манерою разговаривать съ академиками, послдовали приглашенія въ другіе салоны, въ теченіе нсколькихъ недль онъ былъ центромъ вниманія высшаго свта, нсколько шокированнаго его н_а_р_у_ш_е_н_і_е_м_ъ с_а_л_о_н_н_а_г_о т_о_н_а, но довольнаго робостью, которая являлась у него всегда посл веселыхъ выходокъ. Молодежь цнила его за то, что онъ фехтовался, какъ Святой Георгій, въ ея глазахъ онъ былъ вполн приличнымъ человкомъ, несмотря на то, что былъ художникомъ и сыномъ кузнеца. Дамы старались очаровать его любезными улыбками въ надежд, что модный художникъ почтитъ ихъ безплатнымъ портретомъ, какъ онъ сдлалъ уже съ герцогиней.
Въ эту эпоху его жизни, когда онъ надвалъ каждый вечеръ фракъ и писалъ только потреты дамъ, которыя жаждали выйти покрасиве и серьезно обсуждали съ нимъ, какое надть платье для позированія, онъ познакомился со своею будущею женою Хосефиною.
Увидя ее впервые среди болтливыхъ дамъ съ надменною осанкою, Реновалесъ почувствовалъ къ ней влеченіе въ силу контраста. Робкій видъ, скромность и незначительная вншность молодой двушки произвели на него сильное впечатлніе. Она была маленькаго роста, лицо было привлекательно лишь свжестью молодости, фигурка — граціозно-хрупка. Подобно Реновалесу, это созданіе вращалось въ высшемъ обществ только благодаря снисхожденію окружающихъ, она занимала, казалось, чье-то чужое мсто и съеживалась, словно боясь привлечь на себя вниманіе. Одта она была всегда въ одно и тоже нсколько поношенное вечернее платье, утратившее свжесть изъ-за постоянной передлки въ погон за послдней модой. Перчатки, цвты, ленты выглядли на ней всегда какъ-то печально, словно говорили о тяжелой экономіи бережливости въ домашнемъ хозяйств и прочихъ лишеніяхъ, потребовавшихся для пріобртенія этихъ вещей. Хосефина была на ты со всми молодыми двушками, блиставшими въ модныхъ салонахъ, и расхваливала съ завистью ихъ новые туалеты, мамаша ея, величественная особа съ огромнымъ носомъ и очками въ золотой оправ, была въ близкихъ отношеніяхъ съ самыми знатными дамами. Но несмотря на эти связи, вокругъ матери и дочери замчалась какая-то пустота, слегка презрительная любовь, смшанная съ изрядною долею состраданія. Он были бдны. Отецъ былъ довольно извстнымъ дипломатомъ и не оставилъ жен по своей смерти никакихъ средствъ къ жизни кром вдовьей пенсіи. Двое сыновей были заграницей атташе при испанскомъ посольств и съ трудомъ сводили концы съ концами при крошечномъ жалованіи и большихъ расходахъ, требовавшихся ихъ положеніемъ. Мать и дочь жили въ Мадрид, цпляясь за общество, въ которомъ он родились, и боясь лишиться его, какъ-будто это было равносильно униженію, день он проводили въ маленькой квартирк третьяго этажа, меблированной остатками бывшаго величія, а по вечерамъ вызжали въ свтъ, подвергая себя невроятнымъ лишеніямъ ради того, чтобы достойнымъ образомъ встрчаться съ тми, которые были прежде равны имъ.
Нкоторые родственники доньи Эмиліи, мамаши Хосефины, оказывали ей помощь, но не деныами (это никогда), а избыткомъ своей роскоши, чтобы она и дочь могли представлять слабое подобіе довольства. Одни посылали имъ иногда свой экипажъ, чтобы прокатиться по алле Кастельяна и по парку Ретиро, гд он раскланивались съ катающимися пріятельницами, другіе давали имъ время отъ времени свою абонементную ложу въ Королевскомъ театр, въ дни неинтересныхъ представленій. Состраданіе не позволяло богатымъ родственникамъ забывать о матери и дочери и передъ семейными обдами и другими торжествами. ‘He забыть бы бдныхъ Торреалта…’ И на слдующій день въ великосвтской хроник отмчались въ числ присутствовавшихъ на торжеств ‘прелестная сеньорита де Торреалта и ея почтенная мать, вдова незабвеннаго, знаменитаго дипломата’. Донья Эмилія забывала тогда свое положеніе, воображая, что вернулись опять хорошія времена, и пролзала всюду въ своемъ вчномъ черномъ плать, преслдуя своею навязчивостью важныхъ дамъ, горничныя которыхъ были богаче и питались лучше, чмъ она съ дочерью. Если какой-нибудь старый господинъ подсаживался къ ней, дипломатическая дама старалась уничтожить его своими величественными воспоминаніями. ‘Когда мы были посланниками въ Стокгольм…’ или ‘Когда мой близкій другъ Евгенія была императрицей…’
Хосефина же, со своимъ инстинктомъ робкой двушки, повидимому, лучше матери понимала свое положеніе. Она спокойно сидла среди пожилыхъ дамъ, разршая себ лишь изрдка подходить къ молодымъ двушкамъ, которыя были ея школьными подругами, но относились къ ней теперь свысока, видя въ бдной Хосефин чтото въ род компаньонки, поднявшейся до ихъ высоты только по положенію покойнаго отца. Мать сердилась на нее за робость, требуя, чтобы она много танцовала, держала себя бойко и оживленно и отпускала шутки, хотя бы даже нсколько смлыя, чтобы мужчины повторяли ихъ и создали ей репутацію остроумной барышни.
Трудно врилось даже, чтобы она могда быть такимъ ничтожествомъ. И это дочь великаго человка, вокругъ котораго тснились люди, какъ только онъ входилъ въ первые салоны Европы! Это двушка, которая воспитывалась въ Париж въ Sacre Coeur, говорила по-англійски, знала немного по-нмецки и проводила цлые дни за книгою, когда не надо было передлывать старое платье или чистить перчатки! Что она о себ думаетъ? Видно, ей замужъ не хочется!.. Должно быть ей живется очень хорошо въ маленькой квартир въ третьемъ этаж, гд ихъ знатный родъ влачитъ свое жалкое существовованіе?
Хосефина грустно улыбалась. Выйти замужъ! Она была уврена, что не найдетъ жениха въ обществ, къ которому принадлежала. Вс знали, что она бдна. Молодежь искала въ салонахъ невстъ съ приданымъ. Если кто изъ молодыхъ людей и подходилъ къ Хосефин, привлеченный ея блдною красотою, то лишь для того, чтобы шепнуть ей на ухо дерзкія слова или попросить въ насмшку во время танцевъ ея руки, или предложить ей близкія отношенія съ чисто англійскою осторожностью — напримръ, флиртъ, безъ особенно дурныхъ послдствій, на который охотно идутъ двушки, желающія и сохранить двственность, и познать тайну физической любви, хотя бы въ извращенномъ вид.
Реновалесъ не могъ отдать себ отчета въ томъ, какъ началась его дружба съ Хосефиною. Можетъ-быть, здсь сыгралъ роль контрастъ между нимъ и маленькою женщиною, которая еле доходила ему до плеча и выглядла пятнадцатилтнею двочкою, когда ей минуло уже двадцать лтъ. Ея нжный голосъ ласкалъ его слухъ, ему было смшно подумать, что онъ можетъ обнять это хрупкое и граціозное тльце, ему казалось даже, что онъ раздавилъ бы его въ своихъ крпкихъ объятіяхъ, словно восковую куклу. Маріано искалъ Хосефину всегда въ салонахъ, гд появлялись мать съ дочерью, и проводилъ цлые вечера подл молодой двушки, охваченный чувствомъ братскаго доврія и желаніемъ сообщить ей всю свою жизнь, свое прошлое, свои надежды и труды, словно она была товарищемъ по профессіи. Хосефина слушала, глядя на него своими срыми, слегка улыбающимися глазами и утвердительно качая головою, хотя она не понимала всего, что онъ говорилъ, живой и открытый характеръ Маріано разливался, казалось, въ огненныхъ волнахъ и пріятно ласкалъ ее. Реновалесъ не походилъ на тхъ людей, которыхъ она знала до сихъ поръ.
Замтивъ ихъ дружескія отношенія, кто-то — можетъ-быть, подруга Хосефины — пустилъ ради насмшки слухъ, что художникъ — женихъ Хосефины Торреалта. Тогда только оба они поняли, что молча любятъ другъ друга. He братская дружба побуждала Реновалеса проходить по той улиц, гд жила Хосефина, и глядть вверхъ въ надежд увидть у окна ея стройную фигурку. Однажды въ дом герцогини, очутившись съ Хосефиною наедин въ корридор, Реновалесъ схватилъ ее за руку и такъ робко поднесъ руку къ губамъ, что он еле прикоснулись къ перчатк. Онъ самъ испугался этой дерзости, стыдясь своей силы и боясь причинить боль такому нжному и слабому созданію. Хосефина могла свободно положить конецъ этой дерзости самымъ слабымъ движеніемъ, но вмсто этого не только не отняла руки, а опустила голову и расплакалась.
— Какой вы добрый, Маріано!
Она чувствовала къ нему глубокую благодарность, встртивъ впервые искреннюю, хорошую любовь, и притомъ со стороны человка, который пользовался извстною славою и, избгая общества счастливыхъ женщинъ, обратился къ ней, робкой и всми забытой. Чувство любви, не находившее исхода во время одинокой и угнетенной жизни, накипло въ ея душ и излилось на Реновалеса. О, какою горячею взаимностью отвчала она тому, кто любилъ ее и вывелъ изъ тяжелаго состоянія прозябанія, поднявъ, благодаря своей сил и любви, до уровня презиравшихъ ее людей!
Знатная вдова де Торреалта возмутилась сперва, узнавъ о сдланномъ ея дочери предложеніи. ‘Сынъ кузнеца! Знаменитый дипломатъ незабвенной памяти!…’ Но гордый протестъ какъ бы открылъ ей глаза на истинное положеніе вещей, и она вспомнила, сколько лтъ тщетно вывозила дочь въ свтъ. Дураки мужчины! Она подумала также о томъ, что знаменитый художникъ — важная персона, впомнила про статьи, посвященныя послдней картин Реновалеса, а главное, что было особенно убдительно для нея, приняла къ свднію богатства, сыпавшіяся на художниковъ заграницею, и сотни тысячъ франковъ, уплачиваемые за картинку, которую можно было унести подъ мышкой. Почему не могъ Реновалесъ попасть въ число этихъ счастливцевъ?..
Донья Эмилія начала приставать ко всмъ своимъ безчисленнымъ родственникамъ. У двочки не было отца, и они должны были замнить его теперь. Одни отвчали ей равнодушно. ‘Художникъ! Гм… Ну, что же?’ давая ей понять, что такой мужъ былъ ничмъ не лучше таможеннаго досмотрщика. Другіе невольно оскорбляли ее своимъ плотнйшимъ одобреніемъ. ‘Реновалесъ? Художникъ съ великимъ будущимъ? Чего же теб еще? Ты должна радоваться, что онъ обратилъ вниманіе на твою дочь’. Но убдительне всего былъ для доньи Эмиліи совтъ ея знатнаго родственника маркиза де Тарфе, котораго она уважала, какъ перваго человка въ государств, несомннно за то, что онъ былъ вчнымъ начальникомъ испанскихъ дипломатовъ, занимая чуть ли не каждые два года постъ министра иностранныхъ длъ.
— По-моему, это дло разумное, — сказалъ великій человкъ торопливо, такъ какъ его ждали въ сенат. — Это современный бракъ, а надо жить соотвтственно своему времени. Я — консерваторъ, но либеральный, очень либеральный и вполн современный человкъ. Я позабочусь о молодыхъ, мн нравится этотъ бракъ. Искусство соединяетъ свою славу съ великимъ историческимъ именемъ! Народная кровь поднимается, благодаря своимъ заслугамъ, до сліянія со старинною знатью.
Маркизъ де Тарфе, титулъ котораго не насчитывалъ и полувка, положилъ своею образною рчью сенатскаго оратора и общаніемъ позаботиться о молодыхъ конецъ колебаніямъ надменной вдовы. Она первая заговорила съ Реновалесомъ, понимая, насколько тяжело ему объясненіе съ матерью невсты, принадлежавшей не къ его кругу.
— Я все знаю, Маріано, и согласна на этотъ бракъ.
При этомъ донья Эмилія предпочитала, чтобы свадьба состоялась поскоре. Когда онъ думаетъ внчаться? Реновалесъ жаждалъ этого брака гораздо боле, чмъ мать. Хосефина была непохожа, по его мннію, на остальныхъ женщинъ, которыя почти не возбуждали въ немъ животнаго чувства. Цломудріе упорнаго труженика перешло въ лихорадочное возбужденіе и въ жажду поскоре обладать этою очаровательною куклою. Кром того этотъ бракъ льстилъ его самолюбію. Невста была бдна, и все приданое ея состояло изъ нсколькихъ тряпокъ, но она принадлежала къ роду грандовъ, изъ которыхъ одни были министрами, другіе генералами и вс были титулованными особами. Немало тоннъ всили короны и гербы безчисленныхъ родственниковъ, которые не обращали большого вниманія на Хосефину и ея мать, но должны были въ скоромъ времени стать и его родственниками. Что подумалъ бы сеньоръ Антонъ, куя желзо въ своей далекой кузниц? Что сказали бы завистливые товарищи въ Рим, которые жили обыкновенно вн брака съ ciociara’ми, служившими имъ моделями, и внчались съ ними въ конц-концовъ изъ страха передъ кинжаломъ почтеннаго калабрійца, который желалъ во что бы то ни стало дать своему внуку законнаго отца.
Въ газетахъ много писалось про этотъ бракъ, и повторялись съ легкими варіантами слова маркиза де Тарфе: ‘Искусство соедиияется со знатью’. Реновалесъ желалъ ухать съ Хосефиною сейчасъ же посл свадьбы въ Римъ. Онъ сдлалъ тамъ вс нужныя приготовленія къ новой жизни, вложивъ въ нихъ нсколько тысячъ песетъ, полученныхъ отъ правительства за картину и за нсколько портретовъ для сената, написанныхъ по заказу будущаго знаменитаго родственника — маркиза де Тарфе.
Одинъ изъ римскихъ пріятелей Реновалеса (милйшій Котонеръ) нанялъ для молодыхъ квартиру на улиц Маргутта и меблировалъ ее соотвтственно указаніямъ художника. Донья Эмилія оставалась въ Мадрид съ однимъ изъ своихъ сыновей, перешедшимъ на службу въ министерство иностранныхъ длъ. Молодыхъ стсняетъ присутствіе даже матери. И донья Эмилія смахивала кончикомъ перчатки незамтную слезинку съ глазъ. Вдобавокъ ей не хотлось возвращаться въ страну, гд она играла извстную роль, она предпочитала оставаться въ Мадрид, гд многіе знали ее.
Свадьба Хосефины была крупнымъ событіемъ. Родня ея собралась въ полномъ состав, никто не посмлъ не явиться на назойливое приглашеніе знатной вдовы, составившей списокъ родственниковъ до шестого колна.
Сеньоръ Антонъ пріхалъ въ Мадридъ за два дня до свадьбы, одтый въ новое платье — короткіе штаны и мохнатую шляпу съ широкими полями, онъ испуганно глядлъ на всхъ этихъ людей, смотрвшихъ на него съ улыбкою, какъ на любопытный типъ. Въ присутствіи же Хосефины съ матерью онъ стоялъ, дрожа, съ опущенною головою, называя невстку ‘сеньоритоюа, съ почтительностью стараго крестьянина.
— Нтъ, папа, называйте меня дочерью. Говорите мн ты.
Но несмотря на простоту Хосефины и нжную благодарсть, которую онъ чувствовалъ къ ней за горячую любовь къ сыну, свтившуюся въ ея глазахъ, старикъ не осмливался говорить невстк ты и длалъ величайшія усилія, чтобы изггнуть этой опасности, разговаривая съ нею всегда въ третьемъ лиц.
Донья Эмилія со своею надменною осанкою и золотыми очками внушала ему еще больше страха. Онъ называпъ ее не иначе, какъ ‘сеньора маркиза’, такъ какъ не могъ поврить, по простот душевной, чтобы эта важная дама не была по крайней мр маркизою. Вдова была нсколько обезоружена такою честью и, продолжая считать его простякомъ, признавала, что онъ довольно симпатичный человкъ, и терпла его потшные короткіе штаны.
Когда же сеньоръ Антонъ, стоя въ дверяхъ часовни во дворц маркиза де Тарфе, гд происходило внчаніе, обвелъ взоромъ всхъ нарядныхъ гостей, собравшихся на свадьбу его сына, бдный старикъ залился слезами.
— Теперь я могу спокойно умереть. Господи! Теперь я могу умереть.
И онъ повторялъ свое печальное желаніе, не обращая вниманія на смхъ лакеевъ, какъ будто счастье посл трудовой жизни было для него врнымъ предвстникомъ близкой смерти.
Молодые ухали въ Римъ сейчасъ же посл внчанія. Сеньоръ Антонъ впервые поцловалъ свою невстку въ лобъ, оросивъ его слезами, и вернулся въ свою кузницу, повторяя желаніе умереть, какъ будто ему ничего было ждать больше отъ жизни.
Реновалесъ пріхалъ съ женою въ Римъ, остановившись по дорог нсколько разъ. Но короткія остановки въ городахъ Ривьеры и два-три дня, проведенные въ Пиз и во Флоренціи показались имъ, несмотря на пріятныя воспоминанія о первой близости, невыносимо вулыарными въ сравненіи съ жизнью въ прелестной римской квартирк. Здсь, у собственнаго очага начался для нихъ настоящій медовый мсяцъ, вдали отъ назойливыхъ людей и суеты шумныхъ отелей.
Хосефина, привыкшая къ тайнымъ лишеніямъ и бдной жизни въ третьемъ этаж, гд он жили съ матерью, словно на бивуакахъ, приберегая весь вншный блескъ для улицы, была въ восторг отъ изящной и кокетливой маленькой квартирки на улиц Маргутта. Пріятель Маріано, нкій Пепе Котонеръ, художникъ, который почти не бралъ въ руки кисти и тратилъ весь свой художественный энтузіазмъ на восхищеніе Реновалесомъ, хорошо исполнилъ данное ему порученіе.
Хосефина дтски-радостно захлопала въ ладоши при вид спальни, роскошная венеціанская мебель съ инкрустаціями изъ перламутра и чернаго дерева привела ее въ восторгъ. Это была царская роскошь, купленная художникомъ въ разсрочку.
О, первая ночь ихъ пребыванія въ Рим! Какъ глубоко врзалась она въ памяти Маріано! Растянувшись на монументальной венеціанской кровати, Хосефина наслаждалась отдыхомъ посл утомительнаго пути, потягиваясь всмъ тломъ прежде чмъ закрыться тонкою простынею, съ непринужденностью женщины, которой нечего больше скрывать. Розовые пальцы ея маленькихъ, пухлыхъ ножекъ тихонько шевелились, словно призывая Реновалеса.
А онъ стоялъ у ея кровати, нахмурившись, и глядлъ на нее съ серьезнымъ видомъ, обуреваемый однимъ желаніемъ, котораго онъ не ршался высказывать.
Ему хотлось видть ее обнаженною, любоваться ея тломъ, онъ еще не зналъ ея посл ночей проведенныхъ въ гостиницахъ, гд слышались за перегородками чужіе голоса.
Это была не прихоть влюбленнаго, а желаніе художника, глаза его жаждали увидть ея красоту.
Она противилась, покраснвъ и слегка возмущаясь этимъ требованіемъ, которое оскорбляло въ ней чувство стыдливссти.
— He будь сумасшедшимъ, Маріанито. Ложись, не говори глупостей.
Но желаніе росло въ немъ, и онъ упорно настаивалъ на своемъ. Она должна была побороть въ себ буржуазные принципы, искусство не признавало такой стыдливости, человческая красота была создана для того, чтобы сіять во всемъ своемъ величіи, а отнюдь не скрываться и жить въ презрніи и проклятіи.
Онъ не собирался писать съ Хосефины картину и не смлъ даже просить объ этомъ, онъ жаждалъ только видть ея обнаженное тло и любоваться имъ, безо всякихъ грубыхъ желаній, съ благоговйнымъ чувствомъ обожанія.
И его огромныя руки, сдерживаемыя страхомъ сдлать ей больно, нжно старались разъединить ея скрещенныя на груди руки, которыя противились его усиліямъ. Хосефина смялась: ‘Сумасшедшій! Оригиналъ! Ты же щекочешь меня… ты же длаешь мн больно’. Но въ конц концовъ, побжденная его упорствомъ и удовлетворенная въ женскомъ самолюбіи этимъ поклоненіемъ ея тлу, она уступила и позволила длать съ собою все, какъ ребенокъ, переставъ сопротивляться и издавая лишь тихіе стоны, словно ее подвергали пытк.
Обнаженное тло заблистало перламутровою близною. Хосефина закрыла глаза, какъ-будто желая скрыться отъ стыда. На блой простын выдлялись блдно-розовыя, гармоничныя округлости, опьяняя глаза художника своею красотою.
Лицо Хосефины не преоставляло ничего особеннаго. Но тло ея! О, если бы онъ могъ побдить когда-нибудь ея предразсудки и написать это чудное тло!..
He открывая попрежнему глазъ, какъ будто это нмое обожаніе утомляло ее, маленькая женщина заложила руки за голову и выгнулась туловищемъ, приподнявъ блыя округлости на груди.
Реновалесъ опустился у постели на колни въ порыв восторга, въ пылу художественнаго энтузіазма, цлуя роскошное тло, но не подъ вліяніемъ животнаго чувства.
— Я обожаю тебя, Хосефина. Ты хороша, какъ Венера. Нтъ, не Венера. Она холодна и спокойна, какъ богиня, а ты женщина. Ты похожа… на кого же ты похожа?.. Да, именно такъ. Ты — маленькая Обнаженная Гойи, съ ея нжною граціей, миніатюрная, обаятельная. Ты — Обнаженная!
Жизнь Реновалеса измнилась. Онъ былъ влюбленъ въ жену, боялся, какъ бы она не почувствовала въ чемъ нибудь недостатка, и съ бсзпокойствомъ думалъ о вдов Торреалта, которая могла выразить сожалніе по поводу того, что дочь ‘знаменитаго дипломата незабвенной памяти’ несчастна, снизойдя до брака съ художникомъ, все это заставляло его упорно работать, чтобы поддержать комфортъ, которымъ онъ окружилъ Хосефину.
И Реновалесъ, относившійся прежде съ презрніемъ къ искусству, какъ р_е_м_е_с_л_у, и къ живописи за деныи, которою занимались его товарищи по профессіи, сталъ подражать имъ, но съ усердіемъ и горячностью, свойственными ему во всхъ начинаніяхъ. Этотъ неутомимый конкурентъ, скандально понижавшій цны на картины, вызвалъ въ нкоторыхъ мастерскихъ громкій протестъ. Онъ продалъ свою кисть на годъ одному изъ евреевъ торговцевъ, вывозившихъ картины заграницу, подъ условіемъ полученія опредленной суммы съ каждой написанной имъ картины и полнаго отказа отъ своего права работать для другихъ коммерсантовъ. Реновалесъ работалъ съ утра до вечера, мняя сюжеты по требованію того, котораго онъ называлъ своимъ антрепренеромъ. ‘Хватитъ ciociari, пишите теперь мавровъ’. Затмъ мавры теряли циность на рынк, и въ моду входили мушкетеры, дерущіеся на дуэли, румяные пастушки а la Watteau или дамы въ напудренныхъ парикахъ, усаживающіяся въ золотую гондолу подъ звуки гитаръ. Для большаго разнообразія Реновалесъ писалъ иногда сцены въ церкви съ массою вышитыхъ хоругвей и золоченыхъ кадилъ или какую-нибудь вакханалію, подражая на память и безъ моделей очаровательнымъ округлостямъ и янтарнымъ тламъ фигуръ Тиціана. Когда каталогъ былъ исчерпанъ, ciociari снова входили въ моду, и Реновалесъ начиналъ сначала. Благодаря необычайной легкости исполненія, ему удавалось писать по дв-три картинки въ недлю. Антрепренеръ навщалъ его часто для подбодренія и слдилъ за ходомъ его кисти съ энтузіазмомъ человка, который цнитъ искусство по столько-то за дюймъ и за часъ. Вс его разговоры съ Реновалесомъ имли лишь цлью поднять въ немъ бодрость.
Послдняя вакханалія, написанная Реновалесомъ, находилась въ нарядномъ bar’ въ Нью-Іорк. Его процессія въ Абруццскихъ горахъ была куплена для одного изъ наиболе аристократическихъ домовъ Россіи. Другая картина, изо бражавшая танецъ маркизъ, переодтыхъ пастушками, на лугу съ фіалками, находилась въ рукахъ одного барона, еврейскаго банкира во Франкфурт… Торговецъ потиралъ руки и сообщалъ обо всемъ этомъ Реновалесу съ покровительственнымъ видомъ. Имя художника становилось все извстне, благодаря ему, и онъ собирался сдлать все для созданія Реновалесу всемірной репутаціи. Корреспонденты уже писали ему, прося присылать только произведенія с_е_н_ь_о_р_а Р_е_н_о_в_а_л_е_с_а, потому что они пользовались наилучшимъ сбытомъ на рынк. Но Маріано отвчалъ антрепренеру рзко, и въ этой рзкости выливалась вся горечь художника. Вс эти картины — одно свинство. Если искусство состоитъ въ такой мазн, лучше уже бить щебень на большой дорог.
Но весь этотъ протестъ противъ униженіяего кисти исчезалъ при вид Хосефимы, которая обставляла и украшала маленькую квартирку, обращая ее въ прелестное гнздышко, достойное его любви. Она чувствовала себя счастливою въ этой очаровательной квартирк, пользуясь роскошнымъ экипажемъ и полною свободою въ отношеніи своихъ туалетовъ и драгоцнностей Супруга Реновалеса не знала недостатка ни въ чемъ ршительно, въ ея распоряженіи находился даже, въ качеств совтника и врнаго слуги, добрый Котонеръ, проводившій ночи въ крошечной комнатк дешеваго квартала, служившей ему мастерскою, а все остальное время — въ квартир молодыхъ. Хосефина неограниченно распоряжалась деныами, она никогда не видала столько денегъ сразу. Когда Реновалесъ передавалъ ей пачку полученныхъ отъ антрепренера кредитныхъ бумажекъ, она весело кричала: ‘Ахъ, деныи, денежки!’ и бжала спрятать ихъ, съ прелестною улыбкою дловой и экономной хозяюшки, а на слдующій день вынимала деныи и тратила ихъ съ дтскою безсознательностью. Какое великое дло живопись! Ея знаменитый отецъ (несмотря на увренія мамаши) никогда не зарабатывалъ столько денегъ, перезжая отъ одного двора къ другому въ качеств представителя своего короля.
Пока Реновалесъ писалъ въ мастерской, Хосефина здила кататься въ своемъ ландо въ Пинчіо, раскланиваясь съ безчисленными посланницами, живущими въ Рим, съ нкоторыми дамами изъ аристократіи, которыя останавливались проздомъ на нсколько дней въ великомъ город и были представлены Хосефин въ какой нибудь модной гостиной, и со всею тучею дипломатовъ, жившихъ при двухъ дворахъ — Ватикан и Квиринал.
Реновалесъ былъ введенъ женою въ міръ высшаго изящества. Племянница маркиза де Тарфе, вчнаго испанскаго министра была принята съ распростертыми объятіями въ высшее римское общество, самое тонное въ Европ. Ни одно торжество въ обоихъ испанскихъ посольствахъ не проходило безъ того, чтобы на немъ не фигурировали ‘знаменитый художникъ Реновалесъ со своею элегантною супругою’, вскор эти приглашенія распространились и на другія посольства. Рдкій вечеръ проходилъ безъ вызда въ свтъ. Въ виду того, что дипломатическихъ центровъ было два — одинъ, группировавшійся вокругъ итальянскаго короля, и другой, преданный Ватикану, пріемы и вечера слдовали одинъ за другимъ почти непрерывно въ этомъ особомъ мір, который собирался каждый вечеръ, удовлетворяясь самимъ собою для полученія полнаго удовольствія.
Когда Реновалесъ возвращался подъ вечеръ домой, усталый отъ работы, Хосефина ждала его уже полуодтая, а знаменитый Котонеръ помогалъ ему натягивать парадный фракъ.
— А орденъ! — кричала Хосефина, видя мужа во фрак. — Господи, какъ это ты забываешь всегда орденъ! Ты же знаешь, что тамъ у всхъ есть что нибудь на груди.
Котонеръ немедленно отправлялся за большимъ крестомъ, который испанское правительство пожаловало Реновалесу за его картину и, надвъ на грудь ленту, и воткнувъ въ петлицу фрака блестящую розетку, художникъ узжалъ съ женою изъ дому, чтобы провести вечеръ среди дипломатовъ, знаменитыхъ путешественниковъ и племянниковъ кардиналовъ. Его товарищи по профессіи бсились отъ зависти, видя, какъ часто навщаютъ Реновалеса въ мастерской испанскіе посланники, консулъ и разныя лица, причастныя къ Ватикану. Они отрицали въ немъ художественный талантъ, приписывая это вниманіе важныхъ людей положенію Хосефины, и называли его карьеристомъ и льстецомъ, предполагая, что онъ женился по разсчету. Однимъ изъ его наиболе усердныхъ постителей былъ отецъ Рековеро, представитель одного монашескаго ордена, игравшаго въ Испаніи большую роль, онъ представлялъ изъ себя что-то въ род посланника въ ряс и пользовался большимъ вліяніемъ при папскомъ двор. Когда его не было въ мастерской, Реновалесъ твердо зналъ, что отецъ Рековеро сидитъ у него дома или исполняетъ какое нибудь порученіе Хосефины, которая гордилась своею дружбою съ этимъ вліятельнымъ монахомъ, жизнерадостнымъ и претенціозно-элегантнымъ, несмотря на свой грубый нарядъ. У супруги Реновалеса всегда находились для монаха порученія, такъ какъ подруги засыпали ее изъ Мадрида всевозможными просьбами.
Вдова Торреалта много способствовала этому, разсказывая направо и налво о высокомъ положеніи, которое дочь ея занимала въ Рим. Маріанито зарабатывалъ милліоны, по ея словамъ, Хосефина слыла близкимъ другомъ папы, домъ ея былъ полонъ кардиналовъ, а самъ великій отецъ не навщалъ ее только по той причин, что бдняжка не выходилъ изъ Ватикана. Супруг художника постоянно приходилось посылать въ Мадридъ какія нибудь четки изъ гробницы Святого Петра или реликвіи, извлеченныя изъ катакомбъ. Онъ то просила отца Рековеро, чтобы онъ похлопоталъ о разршеніи на бракъ, представлявшемъ какія нибудь затрудненія, то интересовалась прошеніями разныхъ набожныхъ дамъ, пріятельницъ ея матери. Большія торжества римской церкви приводили ее въ восторгъ своею театральною пышностью, и она была очень благодарна щедрому монаху за то, что онъ никогда не забывалъ о ней и оставлялъ ей хорошее мсто. Хосефина не пропускала ни одного пріема паломниковъ въ собор Святого Петра съ тріумфаньной процессіей, гд папу несли на роскошныхъ носилкахъ подъ опахалами изъ перьевъ. Иной разъ добрый монахъ сообщалъ ей съ таинственнымъ видомъ, что на слдующій день будетъ пть Паллестри, знаменитый кастратъ папскаго хора, и испанка вставала на разсвт, оставляя мужа въ постели, чтобы услышать высокій и нжный голосъ папскаго евнуха, безбородое лицо котораго красовалось въ окнахъ магазиновъ среди портретовъ модныхъ балеринъ и теноровъ.
Реновалесъ добродушно смялся надъ безчисленными занятіями и пустыми развлеченіями жены. Бдняжка! Надо же ей жить весело, на то онъ и работаетъ. Достаточно того, что онъ можетъ вызжать съ нею вмст только по вечерамъ. Днемъ онъ доврялъ ее врному Котонеру, который ходилъ за Хосефиною всюду, какъ пажъ, нося пакеты, когда она выходила за покупками, и исполняя обязанности дворецкаго, а иногда и повара.
Реновалесъ познакомился съ нимъ по прізд въ Римъ. Котонеръ былъ его лучшимъ другомъ. Несмотря на то, что Реновалесъ былъ моложе его на десять лтъ, Котонеръ относился къ нему съ обожаніемъ, какъ ученикъ къ маэстро, и любилъ его, какъ старшій братъ. Весь Римъ зналъ его, смясь надъ его картинами (когда онъ занимался живописью, что, впрочемъ, случалось довольно рдко) и цня въ немъ искреннюю услужливость, которая извиняла въ нкоторой степени его паразитную жизнь. Этотъ полный, лысый человчекъ маленькаго роста, съ торчащими ушами, безобразный, какъ веселый и добродушный сатиръ, этотъ с_е_н_ь_о_р_ъ К_о_т_о_н_е_р_ъ всегда находилъ лтомъ пріютъ въ замк какого-нибудь кардинала въ окрестностяхъ Рима. Зимою онъ постоянно показывался на Корсо, одтый въ зеленоватую крылатку, размахивая широкими рукавами, какъ летучая мышь крыльями. Онъ началъ свою карьеру на родин въ качеств пейзажиста, но захотлъ писать людей, стать равнымъ знаменитымъ художникамъ, и попалъ неожиданно въ Римъ съ епископомъ изъ родного города, считавшимъ его міровымъ талантомъ. Съ тхъ поръ онъ не вызжалъ ни разу изъ великаго Рима. Успхи онъ сдлалъ тамъ огромные. Онъ зналъ біографіи и имена всхъ художниковъ, никто не могъ сравниться съ нимъ въ отношеніи познаній, какъ можно устроиться въ Рим экономно и гд купить вещи дешевле всего. Ни одинъ испанецъ не прозжалъ черезъ великій городъ безъ того, чтобы Котонеръ не явился къ нему съ визитомъ. Дти знаменитыхъ художниковъ смотрли на него, какъ на старую нянюшку, потому что онъ таскалъ ихъ вчно на рукахъ. Величайшимъ событіемъ въ его жизни было то, что онъ фигурировалъ въ кавалькад донъ Кихота въ роли Санчо Панса. Котонеръ писалъ только портреты папы римскаго въ трехъ размрахъ и ставилъ ихъ въ своей жалкой коморк, служившей ему одновременно спальней и мастерской. Его пріятели кардиналы, которыхъ онъ часто навщалъ относились къ б__д_н_о_м_у с_и_н_ь_о_р_у К_о_т_о_н_е_р_у съ состраданіемъ и покупали у него за нсколько лиръ портретъ папы, невроятно безобразный, даря его какой-нибудь деревенской церкви, гд картина вызывала всеобщій восторгъ, потому что была писана въ Рим и притомъ другомъ-пріятелемъ его святйшества.
Такая продажа озаряла Котонера радостью, онъ являлся въ этихъ случаяхъ въ мастерскую Реновалеса съ гордымъ видомъ и искусственно скромною улыбкою.
— Я продалъ картину, голубчикъ. Папа… и большой. Въ два метра высотою.
Въ немъ сразу вспыхивала вра въ свой талантъ, и онъ начиналъ говорить о своей будущности. Другіе жаждали успха на выставкахъ и медалей, но онъ былъ скромне. Онъ довольствовался тмъ, что старался угадать, кто будетъ папой ло смерти теперешняго, и писалъ его портреты дюжинами авансомъ. Какой получился бы успхъ, если бы онъ выпустилъ свой товаръ на рынк на слдующій же день посл Конклава. Это дало бы ему цлое состояніе! Зная прекрасно всхъ кардиналовъ, онъ перебиралъ въ ум всю священную коллегію, словно номера въ лоттере, стараясь заране угадать, на чью долю изъ полдюжины членовъ ея выпадетъ папская тіара.
Котонеръ жилъ, какъ паразитъ, среди важныхъ персонъ церкви, но былъ равнодушенъ къ религіи, какъ будто постоянная близость къ слугамъ ея искоренила въ немъ всю вру. Старецъ въ бломъ одяніи и остальные господа въ красномъ внушали ему уваженіе, потому что были богаты и служили косвеннымъ образомъ его жалкому портретному ремеслу. Весь его восторгъ выливался на Реновалеса. Онъ сносилъ унизизительныя шутки художниковъ съ мирною улыбкою человка, довольнаго всмъ на свт, но никому не разршалось дурно отзываться въ его присутствіи о Реновалес или критиковать его талантъ. По мннію Котонера, одинъ только Реновалесъ могъ писать истинные шедевры, и слпое обожаніе побуждало его наивно восхищаться маленькими картинками, которыя Реновалесъ писалъ для своего антрепренера.
Хосефина являлась иногда неожиданно въ мастерскую мужа и болтала съ нимъ въ то время, какъ онъ работалъ, или расхваливала картины, сюжетъ которыхъ былъ ей по душ. Она предпочитала заставать его въ такихъ случаяхъ одного, рисующимъ изъ головы или въ лучшемъ случа съ помощью нсколькихъ тряпокъ, наброшенныхъ на манекенъ. Она чувствовала нкоторое отвращеніе къ натурщицамъ, и Реновалесъ тщетно пытался убдить ее въ необходимости ихъ для работы. Онъ былъ достаточно талантливъ, по ея мннію, чтобы писать красивыя картины, не прибгая къ помощи этихъ простыхъ мужиковъ, и особенно женщинъ — нечесанныхъ бабъ съ огненными глазами и волчьими зубами, которыя внушали Хосефин страхъ въ тихомъ уединеніи мастерской, Реновалесъ смялся. Какія глупости! Ревнивая! Неужели могъ онъ думать съ палитрою въ рук о чемъ-нибудь иномъ кром своей работы.
Однажды вечеромъ, войдя неожиданно въ мастерскую, Хосефина увидла на эстрад для натурщицъ голую женщину, лежавшую на мхахъ, Реновалесъ писалъ желтоватыя округлости ея нагого тла. Хосефина сжала губы и сдлала видъ, что не замтила натурщицы, разсянно глядя на Реновалеса, который объяснялъ ей это нововведеніе. Онъ писалъ вакханалію и не могъ обойтись безъ модели. Это было необходимо, такъ какъ нагое тло нельзя писать н_а_и_з_у_с_т_ь. Натурщиц, спокойно лежавшей передъ художникомъ, стало стыдно своей наготы въ присутствіи этой нарядной дамы, она закуталась въ мха и, скрывшись за ширмою, быстро одлась.
Реновалесъ окончательно успокоился по возвращеніи домой, гд жена встртила его, ио обыкновенію, ласково, словно совершенно забыла недавнюю непріятность. Онъ посмялся со знаменитымъ Котонеромъ, побывалъ съ женой посл обда въ театр и, ложась поздно вечеромъ спать, не помнилъ совершенно о неожиданной сцен въ мастерской. Онъ засыпалъ уже, когда его испугалъ тяжелый, протяжный вздохъ, какъ-будто кто-то задыхался рядомъ съ нимъ.
Реновалесъ зажегъ лампу и увидлъ, что Хосефина, вытираетъ льющіяся ручьемъ слезы, грудь ея судорожно вздымалась, и она била по кровати ногами, какъ капризная двчонка, скинувъ на полъ роскошную перину.
— Я не хочу! Я не хочу! — стонала она тономъ протеста.
Художникъ въ тревог соскочилъ съ постели, бгая взадъ и впередъ по комнат и не зная, что длать, пробуя отвести ея руки отъ глазъ, но уступая ея нервнымъ движеніямъ, несмотря на свою силу.
— Но что съ тобою? Чего ты хочешь? Что съ тобою?
Она продолжала стонать, ворочаясь въ постели и бшено ерзая ногами.
— Оставь меня! Я не желаю тебя… He трогай меня… Я не допущу этого, нтъ, сеньоръ, я не допущу этого. Я уду… уду жить къ матери.
Испуганный бшенымъ настроеніемъ тихой и нжной женщины, Реновалесъ не зналъ, что предпринять для ея успокоенія. Онъ бгалъ въ одной рубашк по спальн и сосдней уборной, оставляя открытыми свои атлетическіе мускулы, предлагалъ ей воды, хватая въ испуг флаконы съ духами, какъ-будто они могли успокоить ее, и въ конц концовъ опустился передъ нею на колни, пытаясь поцловать судорожно сведенныя руки, которыя отталкивали его, путаясь въ бород и волосахъ.
— Оставь меня… Говорю теб, оставь меня. Я вижу, что ты не любишь меня. Я уду.
Художникъ былъ испуганъ и изумленъ неожиданною нервностью своей обожаемой куколки, онъ не ршался дотронуться до нея изъ боязни причинить ей боль… Какъ только взойдетъ солнце, она удетъ изъ этого дома навсегда! Мужъ не любитъ ея, одна мамаша попрежнему любить ее. Художникъ пробовалъ устыдить жену… Эти безсвязныя жалобы, безъ объясненія причины, продолжались очень долго, пока художникъ не сообразилъ въ чемъ дло. Такъ это изъ-за натурщицы?.. изъ-за голой женщины? Да, именно. Она не желала, чтобы въ мастерской, т. е. почти у нея дома, показывались въ неприличномъ вид безстыжія бабы. И протестуя противъ этихъ безобразій, она рвала на себя судорожными руками рубашку, обнажая прелестную грудь, которая приводила Реновалеса въ восторгъ.
Несмотря на крики и слезы жены, расшатавшіе его нервы, художникъ не могъ удержаться отъ смха, узнавъ причину всего горя.
…— Ахъ, такъ это все изъ-за натурщицы?.. Будь спокойна, голубушка. Ни одна женщина не войдетъ больше въ мою мастерскую. Онъ общалъ Хосефин все, чего она требовала, чтобы только успокоить ее. Когда въ комнат стало опять темно, она все-таки продолжала вздыхать, но теперь она лежала въ объятіяхъ мужа, положивъ голову ему на грудь и разговаривая капризнымъ тономъ огорченной двочки, которая оправдывается посл вспышки гнва. Маріано ничего не стоило доставить ей удовольствіе.
Она очень любила его и могла бы любить еще сильне, если бы онъ уважалъ ея предразсудки. Онъ могъ называть ее мщанкою, и некультурною душою, но она желала оставаться такою, какъ была всегда. Кром того къ чему ему писать голыхъ женщинъ? Разв нтъ другихъ сюжетовъ? И Хосефина совтовала ему писать дтей въ безрукавкахъ и лаптяхъ, играющихъ на дудочк, кудрявыхъ и пухлыхъ, какъ младенецъ Іисусъ, или старыхъ крестьянокъ съ морщинистыми и смуглыми лицами, или лысыхъ старцевъ съ длинною бородою, или ж_а_н_р_о_в_ы_я картинки, но отнюдь не молодыхъ женщинъ или какихъ-нибудь голыхъ красавицъ. Реновалесъ общалъ ей все ршительно, прижимая къ себ очаровательное тло, продолжавшее еще вздрагивать и нервно трепетать посл вспышки гнва. Они жались другъ къ другу съ нкоторою тревогою, желая забыть все случившееся, и ночь окончилась для Реновалеса тихо и пріятно подъ впечатлніемъ полнаго примиренія.
Когда наступило лто, они наняли въ Кастель-Гандольфо маленькую виллу. Котонеръ ухалъ въ Тиволи въ хвост свиты одного кардинала, и молодые поселились на дач въ обществ лишь двухъ прислугъ и одного лакея, который убиралъ мастерскую Реновалеса.
Хосефина была довольна этимъ одиночествомъ, вдали отъ Рима, она разговаривала съ мужемъ, когда ей хотлось, и не тяготилась постояннымъ безпокойствомъ, не покидавшимъ ее, пока онъ работалъ въ мастерской. Реновалесъ бездльничалъ и отдыхалъ цлый мсяцъ. Онъ забылъ, казалось, о своемъ искусств, ящики съ красками, мольберты и вс художественныя принадлежности, привезенныя изъ Рима, лежали забытые и нераспакованные въ сара.
Онъ длалъ по вечерамъ длинныя прогулки съ Хосефиной и медленно возвращался ночью домой, обнявъ ее за талію, любуясь полосою матоваго золота на горизонт и наполняя тишину равнины пніемъ какого-нибудь страстнаго и нжнаго неаполитанскаго романса. Въ этой одинокой жизни, безъ друзей и опредленныхъ занятій, у Реновалеса вспыхнула горячая любовь къ жен, какъ въ первые дни посл свадьбы. Но ‘демонъ искусства’ вскор взмахнулъ надъ художникомъ своими невидимыми крыльями, отъ которыхъ вяло какимъ-то непреодолимымъ обаяніемъ. Онъ скучалъ въ жаркіе дневные часы и звалъ въ своемъ тростниковомъ кресл, выкуривая трубку за трубкою и не зная, о чемъ говорить. Хосефина со своей стороны боролась со скукою, читая англійскіе романы съ подавляющею моралью и изображеиіемъ аристократическихъ нравовъ. Она полюбила это чтеніе еще со временъ школы.
Реновалесъ снова принялся за работу. Лакей распаковалъ все необходимое, и художникъ взялся за палитру съ энтузіазмомъ новичка. Онъ писалъ для себя и по своему вкусу съ благоговйнымъ усердіемъ, какъ будто хотлъ очиститься отъ гадкаго подчиненія требованіямъ торговца втеченіе цлаго года.
Онъ сталъ непосредственно изучать Природу и писать очаровательные пейзажи и загорлыя, антипатичныя головы, дышавшія животнымъ эгоизмомъ крестьянина. Но такая работа, повидимому, не удовлетворяла его. Жизнь наедин съ Хосефиною возбуждала въ немъ тайное желаніе, котораго онъ не ршался высказать вслухъ. По утрамъ, когда жена представлялась его глазамъ почти голая, вся свжая и розовая отъ холоднаго обливанія, Реновалесъ пожиралъ ее глазами.
— Ахъ, если бы ты согласилась! Если бы ты бросила свои предразсудки!
Эти возгласы восторга вызывали на губахъ Хосефины улыбку. Это обожаніе льстило ея женскому тщеславію. Реновалесъ жаловался, что ему приходится искать для своей работы красивые сюжеты, когда величайшая и лучшая модель находилась тутъ подл него. Онъ разсказывалъ ей о Рубенс, великомъ маэстро, окружавшемъ Елену Фроманъ царственною роскошью, а та въ свою очередь не стснялась обнажать свою чудную миологическую красоту, чтобы служить мужу моделью. Реновалесъ расхваливалъ фламандскую даму, какъ никогда. Художники составляли особую семью, грубая мораль и предразсудки были для другихъ людей. Они жили, поклоняясь красот и считая естественнымъ то, на что другіе люди смотрли, какъ на грхъ…
Хосефина пресмшно возмущалась желаніями мужа, но позволяла ему любоваться собою. Откровенность съ мужемъ длалась въ ней все сильне и сильне. Вставая по утрамъ, она подолгу оставалась неодтою, умышленно растягидая одванье, а художникъ вертлся вокругъ нея, расхваливая со всхъ сторонъ красоту ея тла. ‘Это чистый Рубенсъ… это краски Тиціана… Ну-ка, дточка, подними руки… вотъ такъ. Ахъ, ты — Обнаженная, маленькая Обнаженная Гойи!..’ А Хосефина давала ему вертть себя съ прелестною, довольною минкою, словно наслаждаясь выраженіемъ страстной любви и въ то же время досады на лиц мужа, который обладалъ ею, какъ женщиною, но не какъ моделью.
Однажды, когда втеръ разносилъ свое раскаленное дыханіе по римской равнин, Хосефина уступила мольбамъ мужа. Они сидли дома полураздтые, плотно закрывъ окна въ надежд найти спасеніе отъ ужаснаго сирокко. Хосефин надоло слушать жалобы мужа и видть его грустное лицо. Разъ онъ сумасшествуетъ и упорно цпляется за свою прихоть, она не способна доле сопротивляться ему. Пусть пишетъ ея тло, но только въ вид этюда, а не цлую картину. Когда ему надостъ воспроизводить ея тло на полотн, онъ уничтожитъ свою работу… и все будетъ шито-крыто.
Художникъ согласился на все, стремясь только встать какъ можно скоре съ кистью въ рук передъ очаровательнымъ обнаженнымъ тломъ. Три дня онъ работалъ съ безумною лихорадочностью, широко раскрывъ глаза, словно ему хотлось поскоре и поглубже воспринять гармоничныя формы тла. Хосефина, привыкшая уже къ нагот, спокойно лежала, забывъ о своемъ положеніи, съ безстыдствомъ женщины, которая колеблется только, пока не сдлаетъ перваго шага. Жара утомляла ее, и она безмятежно спала въ то время, какъ мужъ работалъ.
Когда картина была окончена, Хосефина не могла удержаться отъ восхищенія. ‘Какой ты талантливый! Но неужели я дйствйтельно… такъ красива?’ Маріано былъ очень доволенъ. Эта картина была его лучшею работою, дальше онъ не могъ пойти. Можетъ-быть во всю его будущую жизнь у него не явится больше такой поразительно интенсивной дятельности ума — того, что называется въ общежитіи вдохновеніемъ. Хосефина продолжала любоваться картиною, такъ же, какъ разглядывала себя иногда по утрамъ въ большомъ зеркал въ спальн. Она расхваливала со спокойною нескромностью отдльныя части своего красиваго тла, останавливаясь съ особеннымъ вниманіемъ на живот съ нжными изгибами и на вызывающихъ и крпкихъ соскахъ, гордясь этою эмблемою молодости. Ослпленная красотою тла, она не обращала вниманія на лицо, которое не было вырисовано и терялось въ нжной дымк. Когда же взглядъ ея остановился на немъ, она почувствовала нкоторое разочарованіе.
— Это не мое лицо. Я совсмъ непохожа.
Художникъ улыбался. Да, это не было ея лицо, онъ постарался измнить его. Это была лишь маска — необходимая уступка соціальному приличію. Въ такомъ вид никто не могъ узнать Хосефину, и его картина, его великое произведеніе могло увидть свтъ и завоевать восторгъ и восхищеніе всего міра.
— Вдь, этого то мы не уничтожимъ,—продолжалъ Ревновалесъ съ легкою дрожью въ голос. — Это было бы преступленіемъ. Я никогда въ жизни не напишу ничего подобнаго. Мы не уничтожимъ картины, неправда ли, дточка?
Дточка долго стояла молча, не сводя глазъ съ картины. Реновалесъ глядлъ на нее съ затаенною тревогою, на лицо Хосефины надвигалась мало-по-малу грозовая туча, подобно тому, какъ тнь распространяется по блой стн. Художнику почудилось, будто онъ проваливается сквозь землю. Буря приближалась. Хосефина поблднла, дв слезы тихонько катились вдоль ея носика, расширившагося отъ волненія, дв другія заняли ихъ мсто въ глазахъ и тоже выкатились, а за ними полились еще и еще.
— Я не хочу! Я не хочу!
Это былъ прежній хриплый, нервный, деспотичный голосъ, который вызвалъ у него ледяной страхъ и безпокойство въ ту ночь, когда они впервые поссорились въ Рим. Маленькая женщина съ ненавистью глядла на обнаженное тло, отливавшее на полотн ослпительными перламутровыми тонами. Она чувствовала себя, казалось, какъ лунатикъ, который просыпается внезапно посреди площади подъ взорами тысячъ любопытныхъ глазъ, жадно впившихся въ его наготу, и не знаетъ, что длать и куда скрыться. Какъ могла она пойти на такое безстыдство?
— Я не желаю,—кричала она въ бшенств. —Уничтожь ее, Маріано, уничтожь.
Но Маріано тоже чуть не плакалъ. Уничтожить картину? Можно-ли требовать такую нелпость! Лицо было совсмъ другое, никто же не могъ узнать Хозефину. Съ какой стати лишала она его шумнаго успха?.. Но жена не слушала его. Она бшено ворочалась на мхахъ и стонала, и корчилась, какъ въ ту памятную ночь, стискивая руки и дрожа, какъ умирающая овца, а изъ губъ ея, искривленныхъ отвратительною гримасою, продолжали вылетать хриплые крики:
— Я не желаю… я не желаю. Уничтожь картину.
Она жаловалась на судьбу, оскорбляя Реновалеса. Она, барышня, подвергалась такому униженію, какъ публичная двка. О, если-бы она знала это впередъ!.. Какъ могла она подумать, что мужъ предложитъ ей такую гадость!
Оскорбленный низменными упреками, которыми рзкій и хриплый голосъ Хосефины осыпалъ его, забрасывая грязью его художественный талантъ, Реновалесъ не подходилъ къ жен, предоставляя ей кататься въ бшенств по полу, и ходилъ взадъ и впередъ по комнат, сжавъ кулаки, глядя въ потолокъ и бормоча себ подъ носъ испанскія и итальянскія ругательства, которыя были въ ходу у него въ мастерской.
Но вдругъ онъ остановился, застывъ на мст отъ испуга и изумленія. Хосефина, въ голомъ вид, прыгнула на картину съ ловкостью бшеной кошки. Первымъ же ударомъ ногтей она прорзала картину сверху до низу, смшавъ еще не засохшія краски и сорвавъ корочку въ сухихъ мстахъ. Затмъ она схватила ножичекъ изъ ящика съ красками и трахъ… Полотно издало протяжный стонъ и раздлилось на дв части подъ напоромъ блой руки, которая посинла, казалось, отъ неудержимой ярости.
Реновалесъ не пошевелился. Возмущеніе вспыхнуло было въ немъ, у него явилось желаніе броситься на жену, но онъ упалъ, подавленный, какъ ребенокъ, желая плакать, убжать куда-нибудь въ уголъ и спрятать свою слабую и тяжелую голову. Хосефина продолжала рвать картину, путаясь ногами въ деревянномъ мольберт, отрывая отъ холста куски, бгая со своею добычею взадъ и впередъ, какъ взбсившееся животное. Художникъ прислонился головою къ стн, и изъ атлетической груди его вырывались трусливые стоны. Къ огорченію художника, лишившагося своей картины, присоединилась горечь разочарованія. Онъ впервые понялъ теперь, чмъ будетъ его существованіе. Какъ опрометчиво поступилъ онъ, женившись на барышн, которая видла въ его искуств лишь карьеру и средства къ добыванію денегъ и хотла заставить его примниться къ предразсудкамъ и традиціямъ міра, гд она родилась! Онъ любилъ ее, несмотря на это, и былъ увренъ въ томъ, что она любила его не меньше. Но увы! можетъ-быть онъ сдлалъ бы лучше, оставшись одинокимъ и свободнымъ для искусства, а, если бы почувствовалъ потребность въ подруг жизни, то отыскалъ бы себ красивую, простую бабу, покорную, какъ хорошее и породистое животное, такая по крайней мр восхищалась бы имъ, какъ маэстро, и слпо подчинялась бы его вол.
Прошло три дня. Реновалесъ и Хосефина почти не разговарили между собою, лишь украдкою поглядывая другь на друга, оба были подавлены домашнею бурею. Но одиночество, въ которомъ они жили, и пребываніе подъ одною крышею заставили ихъ пойти другъ другу навстрчу. Хосефина заговорила первая, какъ будто грустное и подавленное настроеніе великана, бродившаго по квартир съ видомъ больного, внушало ей страхъ. Она обняла его, поцловала въ лобъ и пустила въ ходъ всевозможныя ласки, чтобы вызвать на его лиц слабую улыбку. Кто любитъ его? Его Хосефина, его… обнаженная. Но.. нагот былъ положенъ теперь конецъ. Онъ долженъ быть забыть свои отвратительныя желанія навсегда. Приличный художникъ не думаетъ о подобныхъ вещахъ. Что сказали бы его многочисленныя друзья? Въ мір столько прекрасныхъ сюжетовъ для картинъ. Они могутъ отлично жить дальше въ мир и любви, если онъ не будетъ длать ей непріятности своею неприличною маніею. Эта страсть къ нагот была просто постыднымъ пережиткомъ временъ его богемы.
Побжденный ласками жены, Реновалесъ помирился съ нею, постарался забыть о своей картин и улыбнулся съ покорностью раба, который любитъ свои цпи, потому что он обезпечиваютъ ему жизнь и покой.
Съ наступленіемъ осени они перехали въ Римъ. Реновалесъ снова принялся работать для своего антрепренера, но тотъ выразилъ черезъ нсколько мсяцевъ недовольство его работою. He то, чтобы с_е_н_ь_о_р_ъ Маріано исписался, это нтъ. Но корреспонденты антрепренера жаловались на нкоторое однообразіе въ его сюжетахъ. Торговецъ посовтовалъ ему похать путешествовать. Онъ могъ прожить зиму въ Умбріи и писать старыя церкви или крестьянъ на фон суровыхъ пейзажей. А лучше всего сдлалъ-бы онъ, если-бы ухалъ въ Венецію. Какія великія вещи могъ-бы создать с_е_н_ь_о_р_ъ Маріано у венеціанскихъ каналовъ. И такимъ образомъ зародился у художника планъ покинуть Римъ.
Хосефина безпрекословно подчинилась его желанію. Ежедневные вызды и визиты въ безчксленное множество посольствъ начали надодать ей. Какъ только сгладилось первое пріятное впечатлніе, Хосефина замтила, что важныя дамы относятся къ ней съ обидною снисходительностью, какъ будто она спустилась чиномъ ниже, выйдя замужъ за художника. Кром того посольская молодежь, атташе всевозможныхъ расъ, блондины и брюнеты — все холостяки, искавшіе развлеченій въ предлахъ міра дипломатіи — позволяли себ съ нею дерзости во время тура вальса или фигуры котильона, какъ будто считали ее доступною изъ-за ея брака съ художникомъ, который не могъ блистать въ салонахъ парадною формою. Они длали Хосефин циничныя предложенія на англійскомъ или нмецкомъ язык, а она, бдная, должна была только сдерживаться вмсто отвта, улыбаясь и кусая губы, въ нсколькихъ шагахъ отъ Реновалеса, который не понималъ ни слова на иностранныхъ языкахъ и былъ доволенъ вниманіемъ къ жен со стороны свтской молодежи, изящнымъ манерамъ которой онъ старался подражать.
Перездъ въ Венецію былъ ршенъ. Другъ Котонеръ распрощался съ ними. Ему было очень жаль разставаться съ молодою четою, но его мсто было въ Рим. Папа чувствовалъ себя какъ разъ очень плохо въ эти дни, и, въ надежд на его смерть, Котонеръ готовилъ портреты всхъ размровъ, стараясь отгадать, кто будетъ преемникомъ больного.
Перебирая впослдствіи событія своей жизни, Реновалесъ вспоминалъ всегда съ наслажденіемъ и тихою тоскою о времени, прожитомъ въ Венеціи. Это былъ лучшій періодъ его жизни. Прелестный городъ на лагунахъ, окутанный золотымъ свтомъ среди трепещущихъ водъ, очаровалъ его съ первой же минуты, заставивъ забыть страстную любовь къ человческому тлу. Восхищеніе наготою улеглось на нкоторое время. Онъ влюбился въ старые дворцы, одинокіе каналы, лагуны съ зеленою и неподвижною водою и въ духъ славнаго прошлаго, который виталъ, казалось, надъ величественною стариною мертваго, но вчно улыбающагося города.